1 2 3 

Василий Аксенов
Мой дедушка – памятник

Пролог

Я познакомился с Геннадием несколько лет назад в Крыму, на берегу Коктебельской бухты, что недалеко от Феодосии. В парке уже заиграла музыка, уже зажглись фонари и всякого рода мошкара повела вокруг них свой бессмысленный, но красивый танец, а скала Хамелеон на восточном берегу бухты все еще была освещена закатным солнцем. В свою очередь молодой месяц уже висел в зеленоватом небе над горой Сюрюккая. Гора эта на первый взгляд кажется осколком Луны или какой-нибудь другой безжизненной планеты, но, приглядевшись, можно заметить, что она напоминает и тот профиль, который великий Пушкин часто рисовал на полях своих рукописей.
В тот год море съело коктебельские пляжи почти до самой бетонной стены, и для отдыхающих были устроены над водой дощатые помосты. Вот по такому помосту я и разгуливал почти в полном одиночестве, размышляя о морских животных, о горных цветах и минералах, о почтовых марках, автомобилях и о спортивных соревнованиях, потрясавших тогда все цивилизованное человечество.
Кроме меня на помосте находился лишь один человек – рослый плечистый мальчик с умным и привлекательным лицом. Опершись на перила, он задумчиво смотрел в море, где по гребням бойких, беспорядочно прыгающих волн еще скользили розоватые блики заката, где иногда мелькали острые плавники дельфинов да кто-то мощно плавал стилем баттерфляй.
Пловец этот привлек мое внимание. Из воды ритмично вырывалась могучая спина. Взмахнув огромными руками, пловец бросался грудью на очередную волну и двигался вперед с удивительной скоростью.
– Не знаете, кто это там так здорово плавает? – спросил я мальчика.
– Это моя бабушка, – тихо ответил он.
– Бабушка?! – вскричал я. – Это удивительно.
– Ничего удивительного, – возразил мальчик. – До Великой Отечественной войны она была чемпионом Осоавиахима в плавании на сто метров баттерфляем. И по прыжкам с трамплина, – помолчав, добавил он.
Едва справившись с изумлением, я осторожно спросил:
– А во время войны?
– Во время войны ей пришлось, как и многим другим летчицам, служить в бомбардировочной авиации…
Бабушка тем временем совсем исчезла в быстро темнеющем море. Я покосился на мальчика. Он смотрел прямо перед собой за еще различимую черту горизонта. Отблеск молодого месяца стоял в его глазах. На груди его я заметил висящий на толстой цепочке якорек с припаянной к нему старинной монетой, похожей на испанский дублон XVI века.
– А вы почему не плаваете со своей бабушкой? – спросил я.
Он пожал плечами.
– Да так, не хочется…
– Может, не умеете?
Он быстро взглянул на меня и усмехнулся:
– Просто мне надоело плавать. За последний год мне это занятие немного прискучило.
Что-то таинственное послышалось мне в его голосе, когда он произнес эту довольно странную для мальчика фразу. Еще раз я посмотрел на него, и мне показалось, что он сейчас находится не на коктебельском пляже, а где-то в другом месте, где-то далеко, очень далеко, очень…
– А вы, я вижу, писатель, – проговорил он.
– Как вы догадались? – вновь поразился я.
– А вон у вас мозоль на указательном пальце правой руки. Такие мозоли есть у всех писателей. Конечно, у тех, кто пишет.
Удивлению моему не было конца.
– Позвольте, но как вы увидели эту мозоль в такой темноте?
– У меня довольно острое зрение.
– Ну хорошо, а если бы я писал на пишущей машинке?..
– Тогда я догадался бы по другим признакам.
– Фантастика! – воскликнул я. – Вы меня не разыгрываете?..
– Геннадий, – назвал он свое имя.
Я тоже представился.
– Я достаточно хорошо воспитан, Василий Павлович, – сказал Геннадий, – чтобы не разыгрывать взрослых. – Он глянул в ночное уже море. – Бабушка возвращается.
В темноте слышались только музыка и голоса из парка да плеск волн.
– Все-таки разыгрываете меня, Геннадий…
– Да нет. Она уже в десяти метрах… Плывет под водой.
– Может быть, вы видите ночью, как днем? Может, вы так называемый никтолоп? – воскликнул я.
– Вы угадали, – просто ответил Геннадий.
Несколько секунд спустя бабушка с шумом вынырнула возле самой лестницы.
– Генаша, ты здесь? – спросила она низким девичьим голосом.
– I'm here, granny! – ответил Геннадий с идеальным английским произношением и добавил на незнакомом мне языке: – Хавá свимматóре ю лер?
– Бундербýл верá óччи! – с жизнерадостным смехом ответила на том же языке бабушка и стала легко подниматься по лестнице.
Она была похожа на сильно увеличенную копию известной скульптуры «Девушка с веслом», но вблизи, однако, можно было разглядеть в ее лице следы былой красоты.
– Познакомься, бабуля, – сказал Геннадий. – Это писатель Василий Павлович.
– Очень приятно, – пророкотала бабушка, протягивая мне мокрую руку, – Стратофонтова Мария Спиридоновна.
От нее пахло водорослями и здоровьем.
– Пойдемте к нам чай пить, – предложила она.
До утра засиделись мы тогда на веранде их дачи, и из рассказов Марии Спиридоновны и Геннадия сложилась такая поразительная история, что я счел своим долгом пересказать ее тебе, любезный читатель. Дай руку, мой благосклонный друг, и мы вместе вступим в мир удивительных приключений, которые, оказывается, еще происходят на нашей цивилизованной планете.

Глава I,
из которой доносятся до нас звуки раннего детства Геннадия Стратофонтова и скрежет учительских ручек, выводивших в его дневнике многочисленные пятерки
Геннадий Стратофонтов родился в начале пятидесятых годов в Ленинграде, на улице Рубинштейна, от незаурядных родителей. Отец его был скромным работником почтамта и вместе с тем заслуженным мас– тером спорта по альпинизму, участником штурма многих заоблачных пиков. Маму его, скромного библиотекаря, по примеру свекрови, влекло еще выше – в небо, откуда она постоянно совершала затяжные парашютные прыжки в кислородной маске. В связи с этими увлекательными занятиями родителей Геннадий часто оставался один, но отнюдь не скучал. Еще в очень раннем возрасте он научился понимать и уважать папу и маму и предоставил им полную свободу действий.
Часами бродил крошечный мальчик по огромной квартире, не выпуская из рук любимую книгу «Водители фрегатов». Квартира была темноватой и таинственной. Большие зеркальные окна ее упирались в стену недавно построенного желтого дома, похожего на чертог султана Мальдивских островов. Мутноватый желтый свет падал на слегка подернутые пылью конторки, пуфы, глобусы, барометры и секстанты. В столовой висел поясной портрет далекого предка Гены адмирала Стратофонтова, известного путешественника, человека широких передовых взглядов, прославившегося тем, что в 18… году он на своем клипере «Безупречный» загнал в залив Сильвер-бей эскадру кровавого пирата Рокера Буги. Гена часто останавливался перед портретом предка, смотрел на узкое лицо в пушистых бакенбардах, на голубые океанские глаза и тихо говорил:
– Здравствуй, дедушка. Позволь представить тебе моего друга адмирала Ивана Крузенштерна. Ах, вы знакомы? Ты служил на его шлюпке еще гардемарином? Очень рад. А вон сидит в кресле другой мой друг – капитан Джеймс Кук, а возле глобуса стоит Дюмон Дюрвиль, а там, у окна, Лазарев… Все мои друзья – безупречно храбрые и благородные сердцем люди.
«А где твои родители, Генаша?» – спрашивал адмирал.
Геннадий тогда включал радиоточку, и она сразу же сообщала женским голосом: «Новости спорта. Вчера группа альпинистов во главе с известным спортсменом Эдуардом Стратофонтовым приступила к покорению очередного безымянного семитысячника на Памире». И мужским голосом: «Мастер парашютного спорта Элла Стратофонтова идет на побитие мирового рекорда американки Мерилен Бушканец».
Адмирал одобрительно качал головой.
Вечерами Геннадия навещала Унг-Ма, супруга вождя дружественного племени, точнее, соседка Полина Сергеевна. Она кормила мальчика печеными крокодильими яйцами, дюгоньим молоком, дикой козлятиной. После ее визита Геннадий читал «Водители фрегатов» и энциклопедию, совершенствовался в английском языке, а потом отправлялся в далекую экспедицию, то есть в постель. Утром он самостоятельно уходил в детский сад, в свою группу, которую снисходительно называл в письмах к родителям «моя малышовка».
Иногда под окнами Стратофонтовых останавливался «газик», из него выпрыгивала затянутая в голубую форму Аэрофлота бабушка. Геннадий очень любил свою бабушку. Та пылала к нему еще более сильным ответным чувством. Друзья могли часами сидеть на диване и беседовать. Бабушка рассказывала внуку о горячих денечках, о воздушных боях над Кенигсбергом и Берлином, знакомила его с новой техникой, а внук пересказывал бабушке прочитанные книги.
Наконец, когда Геннадию перевалило за шесть, на Памире и Тянь-Шане не осталось безымянных семитысячников. Вернулся папа. Мировой рекорд заносчивой американки был побит путем приземления точно в крест с высоты 22 000 метров. Вернулась мама. Управление ГВФ в торжественной обстановке проводило на заслуженный отдых бабушку. Семья зажила дружно и содержательно.
Время шло. Геннадий успешно овладевал школьной программой, увлеченно работал в пионерской организации, много времени уделял искусству и спорту. Может составиться впечатление, что он был совершеннейшим пай-мальчиком, эдаким занудой-тихоней, образцово-показательным любимчиком педагогов. Должен прямо сказать, что такое впечатление было бы неверным. Ничто человеческое было ему не чуждо. Он никогда не отказывал себе в удовольствии трахнуть портфелем по голове какого-нибудь юного прохвоста, обидевшего одноклассницу Наталью Вертопрахову, часами мог мять в снегу наперсника детских забав Вальку Брюквина – словом, он рос совершенно нормальным мальчиком. Успехи же его были вызваны недюжинными способностями и поразительной увлеченностью, с которой он подходил к каждому делу. Сверстники любили Геннадия за живой нрав, обширные знания и успехи в спорте. У него было много друзей и среди взрослых – почтовые работники и библиотекари, альпинисты и парашютисты, военнослужащие. Кроме того, у него было несколько заочных знакомств за пределами нашей страны. Пользуясь своим блестящим английским, Геннадий поддерживал постоянную переписку с мальчиками из Великобритании, Нигерии, Новой Зеландии, Танганьики…
Надо сказать, что к двенадцати годам Геннадий перешел уже к классической литературе. Властителями его дум стали Пушкин и Гёте, Толстой и Шекспир. Зачитанная до дыр «Библиотека фантастики и приключений» к тому времени покрылась тонким слоем пыли, и все-таки иногда юный эрудит останавливался перед портретом предка и тихо беседовал с ним о своих друзьях, водителях фрегатов, о тихоокеанских атоллах, о схватках с пиратами, о морских глубинах…
Года за два до того, как начались главные события этой книги, Геннадий, ему шел тогда одиннадцатый год, познакомился с Николаем Рикошетниковым. Произошло это в Доме культуры промкооперации на сеансе одновременной игры против гроссмейстера Михаила Таля.
Гроссмейстер нервничал. Почти не думая, он делал ходы, то и дело тревожно поглядывая на лобастого симпатичного мальчика в белом свитере, сидящего за десятой доской.
«Неужели он примет жертву? – думал Таль, покусывая тонкие губы. – Боже мой, неужели он примет жертву?»
– Примете жертву? – спросил Геннадия сосед слева.
Геннадий посмотрел на него. Это был мужчина лет 27–30, с худым и до черноты загорелым лицом, с умными и очень живыми глазами, с небольшим шрамом на лице возле носа. Одет он был в обыкновенный серый костюм, но на левой руке у него были массивные часы странной тре-угольной формы, а правую руку, слегка прикрывая большой разветвленный шрам, обхватывал браслет, сделанный то ли из ракушек, то ли из зубов какой-то глубоководной рыбы.
«Любопытный молодой человек», – подумал Геннадий и ответил:
– Да, приму.
– Не кажется ли вам, что здесь таится ловушка? – спросил сосед. – Вы же знаете эти жертвы Таля. Как начнет потом шерстить!
– Я все продумал, – спокойно сказал Геннадий. – Никакой ловушки нет. – Он мельком взглянул на позицию соседа. – А вот вам грозит мат.
– Как?! Где?! Не может быть! – воскликнул сосед, судорожно оглядел позицию и прошептал: – А ведь верно…
– Спрячьте пешку е-7 в карман, – посоветовал ему из-за плеча Геннадия сизоносый дородный мужчина, от которого исходил какой-то странный, совершенно незнакомый мальчику запах. Так пахнет, должно быть, смесь одеколона и вчерашнего винегрета.
Геннадий возмущенно посмотрел ему прямо в глаза.
– Как же вам не стыдно?! – ломким голосом воскликнул он. – Ну как вам не стыдно? А еще мастер спорта!
Сизоносый под его взглядом запыхтел, покрылся пятнами, опустил голову, прикрыв трехэтажным подбородком мастерский значок, и вытащил из кармана две талевские пешки, коня и ладью.
– Возвращается, – шепнул Геннадию сосед слева.
Геннадий повернул голову и поймал обращенный к нему жгучий тревожный взгляд экс-чемпиона мира. Быстро делая ходы, Таль приближался к Геннадию. В зале слышались глухие рыдания побежденных и звонкий смех редких счастливцев, сделавших ничью. Матч на ста досках близился к концу. Геннадий снял пешкой белого ферзя и спокойно стал ждать.
– Вам мат, – торопливо сказал Таль сизоносому, шагнул к Геннадию, окинул взглядом доску, вздрогнул и, глубоко заглянув в глаза мальчику, прошептал: – Поздравляю с победой.
В зале поднялся ужасающий шум. Таль стоял, опершись на стол, и покачивался то ли от усталости, то ли от огорчения.
Сосед слева крепко пожал руку Геннадию:
– Какой вы молодец! Поздравляю!
В гардеробе загорелый сосед подошел к Геннадию. Был он уже в замысловатом кожаном полупальто с многочисленными «молниями» и в рыжей забавной кепочке.
– Еще раз хочу выразить вам свое восхищение, – сказал он и представился: – Рикошетников Николай Ефимович.
– Геннадий Стратофонтов, – отрекомендовался наш герой.
Они вместе вышли на улицу. Здесь их обогнал сизоносый. Обернувшись, он смерил Геннадия уничижительным взглядом и хохотнул вызывающе:
– Тоже мне! Яйца курицу учат! А ведь, наверное, пионер!
Смех его был надменным и грубым, но в нем также чувствовалась обида и тоска. Кто знает, сколько надежд связывал этот человек с сегодняшним матчем!
Николай Рикошетников тут же взял его за локоть своей железной рукой.
– Немедленно извинитесь.
– Немедленно извиняюсь, – сразу же сказал сизоносый и неуклюже потопал к гастроному.
Геннадий и Николай Рикошетников медленно пошли по Кировскому проспекту к Неве.
– Стратофонтов… – проговорил Николай. – Вы знаете, что был такой путешественник Стратофонтов?
– Это мой предок, – сказал Геннадий. – Его портрет висит у нас дома.
– Вот это удивительно! – воскликнул Николай. – Ведь адмирал Стратофонтов был любимым героем моего детства. Никогда не забуду описание его битвы с эскадрой Рокера Буги! Может быть, благодаря Стратофонтову я и пошел в мореходку?
– А вы моряк?
– Да. Я капитан научно-исследовательского судна «Алеша Попович».
Сердце Геннадия часто забилось.
– Да вы же, наверное, избороздили всю Океанию?
– Да, избороздил, – скромно ответил Николай.

Падал мягкий снег. Он покрыл уже скаты и парапеты Петропавловской крепости, тротуары и перила моста.
Внизу колыхалась тяжелая невская вода. За Дворцовым мостом мигали огни большого крейсера, явившегося в город на Октябрьские праздники.
– Ну, а я просто школьник, – сказал Геннадий.
– Я догадался, – сказал Рикошетников. – Сейчас вы, Геннадий, просто школьник, но кто знает, может быть, со временем будете чемпионом мира.
– О нет, шахматная карьера меня не прельщает.
– Не обязательно по шахматам, может быть, и по другому виду спорта.
– В раннем детстве, – сказал Геннадий и взглянул на капитана, не усмехается ли он. Нет, Рикошетников и не думал усмехаться. Чуть склонив голову, он предупредительно и серьезно слушал выдающегося мальчика. – …В раннем детстве я мечтал стать моряком, – продолжал Геннадий. – Путешественником, как мой предок. Я, можно сказать, бредил Океанией. Но согласитесь, Николай Ефимович, какой смысл сейчас становиться путешественником? Ведь все уже давным-давно открыто, исследовано. Море стало вполне обычным… Эх, надо бы мне родиться хотя бы в XIX веке, а еще лучше в XVII!
– Вы и правы, и неправы, – задумчиво проговорил Рикошетников. – Конечно, сейчас острова не откроешь, и лайнеры пересекают Атлантику за пять дней точно по расписанию. Но знаете, Гена, океан остается океаном, и все моряки это понимают. Он так огромен… у него непонятный характер… с ним шутить нельзя. Даже гигантские атомные субмарины иной раз пропадают в нем без следа. Вспомните «Трешер»!
Знаете, иной раз стоишь ночью на мостике, смотришь в море, и начинает даже какая-то чертовщина мерещиться, кажется, что там, под тобой, на страшной глубине, есть какая-то совершенно неизвестная и недоступная даже воображению жизнь. Большие глубины, Гена, практически ведь еще не исследованы.
Год назад мы работали милях в двухстах к востоку от архипелага Кьюри. Утром как-то выхожу на палубу – батюшки! – прямо под бортом метрах в десяти чудовищная рыба величиной со слона. Ярко-красная и будто светящаяся изнутри. Плывет на поверхности, таращит жуткие буркалы, как будто бы пощады просит. Потом переворачивается на брюхо, и точка. Подняли мы ее на палубу. Наш главный ихтиолог чуть в обморок не упал. «Глазам своим не верю! – кричит. – Это же рыба намадзу!» Оказалось, что это полумифическая глубоководная рыба, существование которой ученые подвергали сомнению. В японских старых книгах говорится, что рыба намадзу предвещает землетрясение. Всплывает на поверхность и подыхает. Ученые считают это чистым вымыслом. Но между прочим, Гена, через три дня на Кьюри было сильное землетрясение…
– И вы попали в шторм? – спросил Геннадий.
– Ну нет! – засмеялся Николай. – Капитан Рикошетников уважает мифологию. Мы вовремя драпанули к Большим Эмпиреям.
– Большие Эмпиреи! – воскликнул Гена. – Да ведь это же…
– Совершенно верно, – сказал моряк. – Именно в районе этого архипелага началась многодневная битва «Безупречного» с пиратской эскадрой.
– Это чудовище Рокер Буги беспощадно грабил островитян! – гневно сказал Геннадий и сжал кулаки. – Он хотел свить на Эмпиреях свое гнездо.
– Не вышло! – выкрикнул Николай.
Капитан и школьник остановились возле памятника Суворову, посмотрели друг другу в глаза и обменялись крепким рукопожатием.

…Ядро пробило фальшборт, кипящим яростным дьяволом прокатилось по палубе, калеча людей, разрушая предметы.
– Разрешите открыть огонь? – дрожа от возбуждения, спросил лейтенант.
– Еще не время, – спокойно проговорил командир.
Русский клипер несся по узкому проливу вслед за пиратской эскадрой. Расстояние между ним и тремя неуклюжими, но сильно вооруженными барками неумолимо сокращалось…
– Он правильно сделал, что отрезал «Блу Вэйла» от двух других судов, – сказал Николай Рикошетников.
– А потом накрыл его залпом правого борта, – продолжил Геннадий Стратофонтов.
…Гром канонады висел над прозрачными до самого дна прибрежными водами. Потревоженные осьминоги вылезали из темных расселин. Дельфины возбужденно прыгали между водяных столбов, удивляясь веселой игре, затеянной их старшими братьями. Жители Больших Эмпиреев живописными группами толпились на прибрежных скалах, наблюдая, как стремительный белокрылый корабль расправляется с их обидчиками, явившимися словно призраки кровавого XVI столетия в их просвещенный XIX век…
– Вот так-то, мистер Рокер Буги, – прошептал Геннадий. – Во так-то. А ведь вы могли бы быть неплохим моряком.
– По некоторым источникам, капитану Буги удалось спастись, – сказал Николай. – Говорят, что он провел остаток своих дней на острове Карбункл.
Рокот мощного мотора вернул собеседников в наши дни. Возле памятника Суворову остановился автобус, и из него с беззаботным смехом вывалилась группа иностранных туристов. Щелкая аппаратами, куря табак, жуя и жужжа, европейцы подошли к памятнику полководцу, который в былые дни немало потрепал их пращуров. Внимание Геннадия и Николая привлек один из туристов, рослый сильный мужчина лет сорока. Пальто из дорогого твида обтягивало мощный торс, тяжелые, так называемые «вечные» ботинки оставляли в пушистом снегу широкие следы по меньшей мере сорок четвертого размера.
Чрезвычайно крупные черты лица, бананообразный нос, мохнатые гусеницы бровей, похожий на утюг подбородок находились в странном противоречии с единственной изящной деталью – аккуратно подбритыми усиками.
Держась несколько в стороне от группы, мужчина подошел к памятнику, осмотрел его, неопределенно улыбнулся. Под тонкими усиками мелькнул золотой зуб. Внимательные холодные глаза остановились на капитане и мальчике, чуть расширились, как у застывшего перед прыжком хищника, потом отъехали в сторону. В поисках сигарет мужчина похлопал себя по карманам, расстегнул пальто, и в мутном свете фонарей мелькнула галстучная заколка в виде лопаты с припаянной к черенку старинной монетой, похожей на испанский дублон XVI века. Щелкнула газовая зажигалка, и к запаху дорогого одеколона прибавился другой, странный сладковатый, немного дурманящий запах.
«Сигареты с марихуаной», – догадался Николай Рикошетников. Капитан и школьник двинулись дальше. Отойдя несколько шагов от памятника, они, не сговариваясь, одновременно оглянулись.
В руке у незнакомца уже была плоская фляга толстого стекла. Недобро улыбаясь, он смотрел на все, что дорого каждому ленинградцу, каждому советскому человеку, да и просто человеку доброй воли, – на шпиль Петропавловки, на Ростральные колонны, на арки мостов.
– На редкость неприятный человек, – сказал Геннадий.
У него еще в раннем детстве выработалась одна весьма полезная привычка: некоторые мелькающие в толпе лица он усилием воли фиксировал в своей памяти. Так и сейчас: он прищурился на неприятного незнакомца, как бы сфотографировал его на всякий случай.
Этот вечер капитан провел в кругу семьи Стратофонтовых. Родители Геннадия, Элла и Эдуард, а также бабушка Мария Спиридоновна очаровали моряка. Он сразу угадал в новых знакомых людей своего круга, людей большого риска, безграничной храбрости и благородства. Так началась дружба капитана научно-исследовательского дизель-электрохода «Алеша Попович» с потомками адмирала Стратофонтова и прежде всего со всесторонне одаренным школьником Геной.
Под влиянием этой дружбы Геннадий вступил в клуб «Юный моряк» и вскоре стал там одним из первых активистов. Он научился обращаться с секстантом и гирокомпасом, прокладывать курс на штурманских картах, разбираться в лоциях, в международном своде сигналов, грести, нырять с аквалангом…
Возвращаясь из своих дальних рейсов, Рикошетников немедленно являлся к Стратофонтовым. О, эти прекрасные вечера под медной люстрой, под благожелательным голубым взглядом адмирала! О, эти рассказы о трудной морской работе, о далеких портах Ла-Валетта, Дубровник, Джакарта, Перт, о дружбе и силе духа!
Между тем шли недели, месяцы и даже годы. Весной 196… года, когда Геннадий окончил шестой класс, капитан Рикошетников прилетел в Ленинград из дальневосточного порта Находка.
– Сильно оброс «Попович» морскими желудями, – объяснил он. – Поставили в док почиститься, чтобы не обижался.
Бабушка Стратофонтова в это время с невероятным упорством сооружала большой кремовый торт в честь своего любимца. Руки ее, непривычные к женскому труду, плохо осуществляли грандиозный замысел, но, как говорится, терпение и труд все перетрут, и вскоре мужчины общими усилиями водрузили на стол кремовое чудовище, похожее на контрольную башню аэродрома.
– Куда же вы теперь собираетесь, Николай? – спросила мама Элла, когда башня была уже срыта до основания.
Рикошетников смущенно хмыкнул и, глядя в скатерть, проговорил:
– Представьте себе, друзья… как это ни странно, но… все это лето мы будем исследовать прибрежный шельф в районе архипелага Большие Эмпиреи…
– Я! – вскричал при этих словах Геннадий и осекся.
– Что?! – вскричала бабушка и сжала под столом скатерть.
За столом воцарилось молчание, нарушаемое лишь сильным стуком Генашиного сердца. Потом все медленно повернулись к портрету адмирала. Адмирал мягко, отече-ски улыбнулся. Похоже было, что он все уже знал наперед.
– А почему бы и нет? – проговорил папа Эдуард, вспомнив горы.
– Я – «за»! – коротко сказала мама Элла, вспомнив небо.
– Двух мнений тут не может быть! – покрывшись холодным потом, заявила Мария Спиридоновна и вспомнила все.
– В принципе это возможно, если будет ходатайство вашего клуба, – почесав затылок, сказал Геннадию Николай Рикошетников.
Через неделю после этого разговора новоиспеченный моряк Геннадий Стратофонтов в 17 часов 47 минут на набережной имени Кутузова совершенно случайно встретил одноклассницу Наташу Вертопрахову, надменное существо, чем-то напоминающее морского конька.
Наталья была целеустремленной девочкой, каждый час ее был расписан по минутам, и ежедневно ее можно было случайно встретить на набережной Кутузова в 17.47 по пути из секции художественной гимнастики.
– А-а, Наташка, – рассеянно сказал Геннадий и остановился. – Привет-привет! Как дела?
– Ничего себе, – ответила Наташа, не прекращая движения. – Работаю по программе мастеров.
– Соревнования скоро?
– Ох и не говори! Волнуюсь страшно! В начале июня наша команда едет в Краков. Представляешь, в Краков?!
– А я к Большим Эмпиреям подаюсь, на все лето в экспедицию, – сказал Геннадий. – На судне «Алеша Попович»…
– Пожелай мне ни пуха ни пера, – сказала Наташа и протянула ему руку.
Он посмотрел в синие глаза и увидел там только пьедесталы почета и неверное мерцание будущей славы.
– Ни пуха ни пера, – пробормотал он.
– К черту! – с чувством сказала Наташа и стала стремительно удаляться.
Геннадий некоторое время смотрел ей в след, потом отвернулся и едва не был сбит с ног бегущим Валькой Брюквиным.
– Валька, а я к Большим Эмпиреям подаюсь на «Алеше Поповиче»! – крикнул Геннадий, хватая его за плечи.
– Да? Ну счастливо! – Брюквин вырвался. – Приедешь – расскажешь!
Не первой свежести подметки наперсника детских забав некоторое время еще мелькали перед недоуменным взором Геннадия, а потом растворились в предвечернем золотистом свечении, свойственном только одному городу на земле – Ленинграду.
На этом можно закончить вступительную главу. Впрочем… нет, я совершенно забыл сообщить любезному читателю об одном на первый взгляд пустяковом случае. Дело в том, что дня через три после первой встречи Геннадия и Николая Рикошетникова на адрес Стратофонтовых пришло странное письмо. На бланке гостиницы «Астория» крупно было начертано несколько слов:

«Mr. Stratofontov, esq.
I'll never forget the Silver-bay. R.B.»[1]

Папа Эдуард отправился тогда в «Асторию», чтобы выяснить, кто скрывался под псевдонимом «Р. Б.». В книге гостей значилось:

«Рикардо Барракуда,
Рональд Бьюик,
Ростан Бизе,
Рао-Бзе-Бун,
Раматраканг Бонгнавилотронг,
Рихард Бурш
и Ростислав Боченкин-Борев».

Все эти лица категорически отрицали свое авторство. Эдуард, пристыженный, покинул «Асторию», решив, что это розыгрыш друзей почтмейстеров или альпинистов.

Глава II,
в которой слышится рев шторма, безобразно хлюпает сваренный накануне борщ, а в конце под пение скрипки булькает суп из каракатицы
Невероятно, но факт: нос, казалось бы, окончательно утонувшего танкера вновь показался над водой.
Еще несколько минут назад рулевая рубка «Алеши Поповича» огласилась взволнованным криком Геннадия Стратофонтова:
– Он тонет! Николай Ефимович, танкер тонет! SOS! На помощь!
И впрямь: шедший с ними параллельным курсом японский танкер довольно быстро уходил носом под воду, пропадал в огромных волнах.
Вот уже наполовину скрылись под водой надстройки, вот же только труба с размытым пятном иероглифа виднеется над водой…
– Николай Ефимович! – в отчаянии закричал тогда Геннадий и вдруг заметил, что все находящиеся в рубке смотрят на него с улыбкой: скалил отменные зубы рулевой Барабанчиков, улыбался старпом Дивнолобов, тактично прятал улыбку в пышные усы научный руководитель экспедиции член-корреспондент Академии наук, профессор Шлиер-Довейко.
Капитан Рикошетников, сидевший на высокой табуретке возле штурманского стола, повернулся к юному лаборанту гидробиологической лаборатории (именно в этой должности Гена Стратофонтов совершал путешествие к местам фамильной славы) и тоже улыбнулся.
– Не волнуйся, Гена, он не тонет. Просто сильная килевая качка. Оттуда, с танкера, кажется, что мы тонем.
– А мы пока не тонем! – довольно глупо захохотал Барабанчиков и подмигнул Геннадию.
Нос танкера медленно, но упорно полз вверх; вот показалась верхняя палуба борта, и мелькнувшее на мгновение среди бешено несущихся туч солнце осветило все невероятно длинное тело гиганта.
Уже двое суток десятибалльный шторм трепал «Алешу Поповича». Он налетел среди ночи через два часа после выхода из бухты Находка, к утру набрал полную силу и больше уже не ослабевал в течение всего времени, пока «Попович» пересекал Японское море, держа курс на Суринамский пролив.
Геннадий, разумеется, за это время ни разу не прилег. Во-первых, это был его первый выход в море, во-вторых, первый в его жизни шторм, да еще какой – десятибалльный! Вот ведь чертовское везение! Геннадий, весь в синяках, от стенки к стенке, падая в тартарары и вздымаясь под небеса вместе с палубой, облазил все судно. Конечно, забраться на койку ему мешало жгучее любопытство, но, кроме того, он опасался, как бы не поймала его в горизонтальном положении морская болезнь, как бы сосед по каюте, судовой плотник Володя Телескопов, не стал свидетелем позора.
Пока все было, как говорится, о'кей! Глядя с ходового мостика на вздымающуюся перед «Поповичем» чудовищную, дымящуюся водяной пылью стену, Геннадий только лихо посвистывал сквозь до боли сжатые зубы. Нервы у него сдали лишь тогда, когда он увидел «тонущий» танкер.
Теперь все было кончено. Теперь все, весь экипаж, узнают, что потомок знаменитого адмирала на самом деле слабохарактерный салажонок, и ничего больше. Глубоко удрученный, Геннадий выскользнул из рулевой рубки, кубарем слетел вниз по трапу на вторую палубу, побежал по длинному, тускло освещенному коридору мимо кают, за дверьми которых слышались слабые стоны ученой братии, налег плечом на стальную дверь…
В лицо ему с невероятной силой ударил ветер. Судно в это время кренилось на правый борт, и страшная вихревая пучина была совсем рядом. Ударила какая-то партизанствующая волнишка величиной с кита, накрыла палубу, потащила Геннадия к фальшборту. Руки мальчика судорожно вцепились в планшир.
«Попович» медленно выпрямился. Вода, клокоча, уходила в портики. Геннадий сделал несколько шагов к корме и вцепился в стойку. Он оказался в середине судна, как бы в центре раскачивающейся доски. Здесь качка чувствовалась меньше. «Попович» зарывался носом, а корма быстро шла вверх, закрывая полнеба. Вот по всему корпусу прошла сильная дрожь – это обнажился винт.
«Позор, – думал о себе Геннадий. – Закричал, как заяц, как первоклашка! Нет чтобы процедить сквозь зубы: «Не кажется ли вам, товарищи, что танкеру справа угрожает опасность?..»
Метрах в десяти к носу от Геннадия распахнулась дверь камбуза, и два чумазых артельщика выволокли на палубу огромный котел со вчерашним борщом. Нельзя сказать, что во время шторма экипаж «Алеши Поповича» отличался повышенным аппетитом. Артельщики, поднатужившись, подняли котел и вывалили его дивное содержимое за борт.
Вслед за этим произошло странное событие. Борщ, наваристый янтарно-багрово-зеленоватый борщ, не ухнул, как ему полагалось, в пучину, а в силу каких-то необъяснимых аэродинамических вихревых причин повис на несколько мгновений в воздухе. Больше того, он уплотнился и висел теперь перед Геннадием громадным переливающимся шаром с жировой бородой. Янтарные капли уже долетели до лица юного лаборанта.
«Вот борщ, – медленно подумал Геннадий. – Вот вчерашний борщ, и он висит. Ой, нет – он движется! Он, он движется прямо на меня! Ой!»
Борщ, повисев в воздухе несколько мгновений, ринулся на Геннадия. Вскрикнув от ужаса, мальчик бросился наутек к корме. Артельщики, разинув рты, наблюдали эту невероятную сцену. Геннадий со скоростью спринтера бежал к корме. Борщ настигал его со скоростью мотоцикла.
Гена уже чувствовал за своей спиной нехорошее дыхание борща. Собрав все силы, он сделал рывок, вырвался из-под навеса, вильнул налево и спрятался за спасательной шлюпкой, уцепившись за леера. Борщ, вылетев из-под навеса, взмыл вверх. Спустя минуту Гена, вообразив, что опасность миновала, выполз из-за шлюпки. Борщ, однако, не улетал. Снова найдя мертвую точку среди безумных воздушных струй, он висел теперь прямо над незадачливым лаборантом. Потрясенный и загипнотизированный, Гена уже не мог двинуть ни рукой ни ногой. Несколько мгновений спустя борщ, обессилев, рухнул ему на голову.
А теперь, дорогой читатель, попробуй себя поставить на место моего героя. Вообрази себя потомком великого путешественника, человека широких передовых взглядов; вообрази себя лучшим питомцем «Клуба юных моряков», победителем Таля, другом капитана Рикошетникова; вообрази, что ты совершаешь первое в своей жизни морское путешествие к архипелагу фамильной славы, и представь себя сидящим на палубе в центре огромного, жирного, хлюпающего борща; представь себя с короной из прокисшей свеклы на голове, с омерзительной капустной бородой, с карманами, полными говядины и картофеля. Мне бы хотелось, чтобы ты, читатель, содрогнулся от ужаса, а затем по достоинству оценил мужество и силу духа моего юного героя.
Геннадий не заплакал, не бросился к борту топиться. Встав из борща, он подошел вплотную к потрясенным артельщикам и процедил сквозь зубы:
– Забыть раз и навсегда! Ничего не было. Понятно?
Артельщики, дрожа, смотрели на героического мальчика.
– Об чем разговор, Гена, – наконец пробормотал один из них.
– Может быть, вам смешно? – звенящим голосом спросил Геннадий.
– Чего же тут смешного, Генок? – проговорил второй. – Плакать хочется.
Он действительно всхлипывал. Такого зрелища, погони вчерашнего борща за живым человеком, он не видел никогда раньше и не увидел позже до сего дня.
Геннадий резко повернулся и стал спускаться по трапу.
Сосед Геннадия по каюте, плотник высшего разряда Володя Телескопов, как и большинство обитателей «Алеши Поповича», летал в это время на своей койке вверх-вниз, влево-вправо, читал «Сборник гималайских сказок», хохотал и покрикивал:
– Вот дает! Вот дает!
Неизвестно, к чему относилось это выразительное восклицание – к шторму ли или к гималайскому фольклору.
– Эге, Генка, поздравляю! – приветствовал он вошедшего в каюту Геннадия. – Я вижу, тебя борщ догнал!
– Ха-ха-ха! – нервным мужественным хохотом расхохотался мальчик. – Представьте себе, Владимир, вы близки к истине.
– Это что! У нас как-то раз в Чугуевском карьере Марика Ибатуллина суп с клецками догнал, – оживленно заговорил Телескопов. – А самый, Генаша, уз-жаст-ный случай был в Клайпеде, когда Мишку Офштейна лапша накрыла.
– Значит, это не первый случай в мировой практике? – ободрившись, спросил Геннадий.
– Отнюдь не первый! – закричал Телескопов. Он на минуту задумался, а потом уверенно сказал: – Третий случай.
Измученный мальчик погрузился в глубокий сон. Он спал много часов подряд и не видел, как опустились сумерки, как «Попович» вошел в Суранамский пролив, как утих шторм и как утром открылся залитый солнцем, мерно вздыхающий и словно подернутый тонкой пластиковой пленкой Тихий океан. Не видел он и маленьких японских шхун, с которых рыбаки в ярких куртках тянули невидимые лески. Они были похожи на фокусников или волшебников, эти рыбаки, и казалось, что серебристые извивающиеся рыбины выскакивают из воды прямо к ним на палубу, подчиняясь их резким таинственным пассам. Геннадий, к сожалению, этих рыбаков не видел, как не видел и множества встречных судов и чудовищной громады американского авианосца «Форрестол», что несолоно хлебавши ковылял домой от берегов Вьетнама.
Проснулся Геннадий только под вечер, когда по судовой трансляции раздался металлический голос:
– Внимание! Наше судно находится при подходе к акватории Иокогамского порта. Палубной команде занять места по швартовому расписанию. Повторяю…
Багровый закатный туман висел над Иокогамой, а над этим туманом в высоком прозрачном небе четко вырисовывалась верхушка священной горы Фудзи.
– Добрый знак, – прогудел боцман Полуарканов. – Етта штука, Фудзи етта окаянная, раз в год по обещанию показывается морскому человеку.
Этот внешне спокойный, мнимо уравновешенный человек верил во все приметы и предзнаменования, начиная от черной кошки, кончая трамвайным билетом. Однако он очень редко обнародовал свои суеверные наблюдения. Сохраняя обманчивую невозмутимость, Полуарканов предпочитал страдать или тешить себя надеждой в глубине души. И вот только сегодня, увидев поразительное, подобное чуду явление Фудзи, он нарушил свое правило. Очень уж обрадовался боцман, что великая Фудзи благословила их рейс и предсказала ему счастливое завершение. Если бы знал Аркадьич, через какие испытания придется пройти людям с «Алеши Поповича» для того, чтобы это предзнаменование оправдалось!
Два мощных портовых буксира медленно подводили «Алешу Поповича» к причалам. Воспользуемся этой не очень интересной, но необходимой процедурой для того, чтобы сообщить читателю некоторые данные об этом славном судне.
«Алеша Попович» был еще совсем молод. Всего лишь четыре года назад он был спущен со стапелей судостроительного завода в городе Гдыня. Польские корабелы очень гордились своим детищем. При во-доизмещении немногим более 6000 тонн «Попович» обладал машинами мощностью 10 000 лошадиных сил, что позволяло ему развивать скорость до 25 узлов. Он был устойчив на курсе и обладал отличной поворотливостью. Нечего и говорить о том, что «Попович» от форпика до ахтерника был напичкан самым современным оборудованием, подчас даже и не особенно нужным.
У Геннадия даже глаза разбежались, когда он впервые поднялся на рулевую рубку. Непосвященному могло бы показаться, что он попал в обстановку научно-фантастического романа, но наш «юный моряк» с восхищением угадал в замечательнейших предметах пульт дистанционного управления главными двигателями, репитеры гирокомпаса, экран локатора и радиопеленгатор, эхолот и аксиометр…
На судне были созданы прекрасные условия для труда и отдыха экипажа. Отличные каюты помещались в палубных надстройках, а в твиндеках располагались научные лаборатории и кладовые.
Надо сказать, что за четыре года экипаж «корабля науки» не претерпел почти никаких изменений. Так получилось, что коллектив сложился сразу. Все эти мужественные люди, что называется, «притерлись» друг к другу. Атмосфера веселой дружбы царила на «Алеше Поповиче». Надо ли говорить о том, что все моряки и ученые любили своего молодого капитана Рикошетникова и научного руководителя – пожилого гиганта, видавшего виды Шлиера-Довейко? Надо ли говорить о том, что этих двух людей связывало взаимное уважение?
Только лишь перед выходом в рейс к Большим Эмпиреям на борту «Поповича» появились два новых человека. Рикошетников привез из Ленинграда своего друга школьника Стратофонтова, а Шлиер-Довейко вывез из глубины Среднерусской возвышенности мастера на все руки Телескопова. Коллектив, посовещавшись, принял новичков с распростертыми объятиями.
Между тем сгустились сумерки, растворилось волшебное видение Фудзи и марево разноцветных неоновых огней затрепетало над огромной Иокогамой и необозримым Токио.
Уже заведены были носовой и кормовой продольные швартовы, шпринги и прижимные, когда на верхнюю палубу вышел из своей каюты капитан Рикошетников. Он только что закончил необходимые формальности с японской таможенной службой, с пограничниками и карантинными врачами и теперь собирался отправиться в город. Ему предстояло нелегкое путешествие по Токио: надо было найти генеральное консульство Республики Большие Эмпиреи и Карбункл.
Рикошетников огляделся и увидел, что палуба почти пуста. Иногда по ней деловито пробегали члены экипажа с утюгами или галстуками в руках. Все моряки и ученые «Алеши Поповича» уже далеко не первый раз бывали в Токио и сейчас готовились к встречам со своими японскими друзьями и родственниками. Одна лишь маленькая фигурка одиноко сидела на кнехте и задумчиво смотрела на гигантский таинственный город.
Рикошетников, разумеется, уже знал о плачевном эпизоде с борщом на подходе к Суринамскому проливу. Нет, артельщики оказались джентльменами и не сказали ни слова. Обо всем капитану, задыхаясь от смеха, доложил сменившийся с вахты рулевой Барабанчиков, которого в свою очередь навел на место происшествия судовой кот Пуша Шуткин. Рикошетников, разумеется, сам в душе чуть не лопнул от смеха, вообразив погоню ВЧЕРАШНЕГО борща за ЖИВЫМ человеком, но усилием воли сохранил невозмутимость и категорически предложил Барабанчикову и Пуше Шуткину хранить молчание хотя бы в память русских морских традиций.
Сейчас, увидев одинокую фигурку своего друга, Рикошетников не смог сдержать чувства жалости и сочувствия. Он и не подозревал, что душа Геннадия в эти миги была полна ликованием.
«Ух ты, Япония, Токио, Иокогама! – думал в эти миги Геннадий. – Вот я сижу на баке корабля, и вот передо мной загадочный вечерний город с одиннадцатимиллионным населением. Увидели бы меня сейчас наши ребята с улицы Рубинштейна – Валька Брюквин или Наташка Вертопрахова! Смотри, Наташа, юнга Билл еще вернется из Северной Канады…»
Да, Япония была перед ним, и до нее можно было дотронуться пальцем, можно было полежать на ней, попрыгать или просто по ней пройтись. И неужели же, неужели даже совершенно фантастические Большие Эмпиреи вот так же реально скоро предстанут перед ним?
Геннадий был, конечно, вполне здравомыслящим мальчиком, но все-таки очень долго не покидала его мысль о том, что разные другие страны существуют только в книгах и в кино, что взрослые все это выдумали для того, чтобы детям не так скучно было учить географию.
– Геннадий, не хотите ли сходить со мной в город? – спросил Рикошетников.
Геннадий, ликуя и подпрыгивая в душе, спокойно изъявил согласие.
Они спустились по трапу, прошли по причалу и вошли в здание морского порта, где по стеклянным коридорам двигались вереницы пассажиров из обеих Америк, Австралии, Азии, Океании и Европы, пересекаясь на разных этажах и сливаясь в огромном зале в гудящую пеструю толпу.
Рикошетников уверенно пробрался сквозь толпу к конторе автопрокатной компании «Херц» и арендовал там двухместный скоростной автомобиль «бентли». Через полчаса друзья уже мчались к Токио по висящей над сонмом маленьких домиков бетонной автостраде.
Центр Токио – это горная страна из стали, алюминия и стекла, а весь Токио – это равнина маленьких двух– и одноэтажных домиков. Если какой-нибудь житель столицы пригласит вас, милый читатель, в гости, он обязательно нарисует для вас схему своего квартала, укажет стрелочкой свой дом, пунктиром отметит путь от магистрали в глубинку. Дело в том, что в Токио нет улиц, вернее, улицы не имеют названий. Названия имеют только кварталы и районы. Когда говорят: главная улица Гиндза – это неверно. Нет улицы Гиндза, есть район Гиндза.
Разобраться в этой системе непривычному человеку чрезвычайно трудно.
Проколесив битый час по наполненным людьми и машинами улочкам Синдзюко, Рикошетников и Стратофонтов потеряли надежду найти консульство нужной им республики.
Полицейские и прохожие, услышав название «Большие Эмпиреи и Карбункл», почему-то начинали безумно хохотать и так слабели от смеха, что толку добиться было трудно.
Рикошетников махнул было уже рукой, как вдруг припавший к ветровому стеклу Геннадий воскликнул:
– Остановитесь, Николай Ефимович!
Рикошетников резко затормозил. Перед ними был ничем не примечательный двух-этажный домик в четыре окна, от тротуара до крыши покрытый светящимися и несветящимися вывесками. Вывески гласили:
Уроки игры на скрипке!Европейская, японская, окинавская и индийская кухня!Филателист, стой!Здесь самые редкие марки!Секреты вечной молодости!Гадаем по руке!Бокс, дзюдо, каратэ!Сувениры на любой вкус!Продажа кактусов, раковин и камней!Певчие птицы и меха!Парижская косметика, лондонские запонки, носки из Чикаго!Подводные зажигалки и инфракрасные очки!
А между гирляндой чикагских носков и чучелом филина на освещенной витрине этого обычного токийского домика помещалась маленькая, с почтовую открытку, эмалированная табличка:
Консульство Республики Большие Эмпиреи и Карбункл.
Рикошетников и Геннадий вошли в дом и оказались в небольшом зальчике, стены которого были увешаны самурайскими мечами, масками театра «НО», панцирями гигантских черепах, челюстями и мослами непонятных животных. Полки были заставлены старинными фолиантами с медными застежками, банками с маринованными чудищами, кактусами, раковинами и камнями. В конце зальчика обнаруживалась стойка и четыре высоких стула перед ней. Большой телевизор соседствовал со старинным граммофоном.
За стойкой стоял, широко улыбаясь, тощий высокий старик неопределенной национальности в белой куртке и белой шапочке.
– Гуд ивнинг, – сказали друзья.
Несколько секунд старик не двигался, потом, с видимым усилием оборвав свою затянувшуюся улыбку, быстро зашевелился и заговорил:
– Добрый вечер, господа! Прежде всего вам надо закусить, прежде всего закусить. Присаживайтесь, сэр! У мальчика голодный вид, сэр! Старый Старжен Фиц знает, чем угостить такого отличного карапуза!
Он жутко подмигнул Геннадию и снял крышки с нескольких кастрюлек, расположенных у него за стойкой. Пар, поднявшийся из кастрюли, был так аппетитен, что Геннадий даже забыл обидного до боли в сердце, до звона в ушах «карапуза».
Старик между тем, ловко орудуя разливной ложкой и деревянными палочками «хаши», продолжал улыбаться. Вдоль всей стойки тянулась металлическая полоса электрической жаровни. Старик включил ее, смазал маслом в том участке, перед которым сидели гости, масло затрещало, старик бросил на жаровню какие-то коренья, что-то вроде грибов, слизистые комочки устриц, ломтики мяса; в черные фаянсовые пиалы старик налил супу, в маленькие блюдечки наложил какой-то зеленой пасты.
– Ручаюсь, господа, вам никогда не забыть кухни старого Старжена Фица! Почему бы юному джентльмену не отведать паштет из морского ежа? Сэр, отхлебните этого окинавского супа из каракатицы, и вы уже не оторветесь! Не желаете ли сырой рыбы сашими? Она так нежна, так нежна, так нежна, так нежна…
Старик, словно испорченная пластинка, запнулся на «так нежна» и повторял эти слова все тише и тише, а потом совсем затих и застыл с широкой безжизненной улыбкой на устах.
Проголодавшиеся друзья набросились на удивительную еду и даже забыли на какое-то время о цели своего прихода. Старик между тем вышел из оцепенения, пролез под стойкой в зал и заиграл на скрипке. Он подходил со скрипкой к гостям, склонялся то к мальчику, то к капитану, вкрадчиво и ласково шептал:
– Носки, галстуки, кактусы, шпильки, замки, открытки…
Не прерывая игры на скрипке, он несколько раз взмахнул над головами друзей самурайским мечом, дал холостую очередь из винтовки «М-14», показал несколько приемов дзюдо и ударил страшным свингом по чучелу медведя панды, скромно стоящему в углу зала. Потом он подсунул Геннадию альбом с «самыми редкими марками», схватил свободную от еды ладонь капитана и снова зашептал:
– Феноменальное сочетание физиче-ских и духовных качеств, сэр, приведет вас к триумфу! Все-таки, сэр, сохраняйте осторожность в первую неделю новолуния… Старый Старжен Фиц, сэр, лучший хиромант Юго-Восточной Азии, и если бы не интриги…
– Простите, мистер Старжен Фиц, – сказал Рикошетников, осторожно освобождая свою руку для собственных надобностей. – Мы пришли сюда только лишь для того, чтобы повидать консула Республики Большие Эмпиреи и Карбункл…
Старик вдруг отпрыгнул в сторону с криком «О-ле!» и, обращаясь к медведю панде, филину, маскам и маринованным чудовищам, торжествующе воскликнул:
– Слышали?
После этого он нырнул под стойку, скрылся за бамбуковой шторой и через минуту явился оттуда в совершенно уже новом обличии. Преисполненный достоинства дипломат в мундире, расшитом золотыми нитями, с высоким стоячим воротником, покровительственно и любезно смотрел на гостей. Лишь забытая на голове поварская шапочка напоминала о прежнем Старжене Фице.
– К вашим услугам, господа, – сдержанно поклонился генеральный консул.
– Мы советские моряки, господин консул, – оправившись от первого ошеломления, пробормотал Рикошетников. – Я капитан научно-исследовательского судна «Алеша Попович», Николай Рикошетников, а это мой друг Геннадий Эдуардович Стратофонтов.
– Стратофонтов? – поднял правую бровь генеральный консул. – Не являетесь ли вы, сэр, одной из ветвей генеалогиче-ского древа национального героя нашей республики русского адмирала Страттофудо, памятник которому возвышается в столице нашей страны Оук-порте?
– Геннадий как раз является ветвью адмирала Стратофонтова, но отнюдь не Страттофудо, – сказал капитан.
Консул улыбнулся:
– Так жители нашей страны переиначили это славное имя на свой манер.
– Значит, мы увидим памятник моему предку? – воскликнул Геннадий. – Николай Ефимович, это потрясающе! Памятник моему дедушке!
– Вы собираетесь посетить Большие Эмпиреи? – осторожно спросил консул.
– Как раз по этому поводу мы и пришли к вам, сэр, – сказал Рикошетников. – «Алеша Попович» будет все лето исследовать шельф в районе архипелага и знаменитую впадину Яу. Мы хотели бы получить согласие вашего правительства на заходы в ваши порты и гавани.
– На вашем судне есть футбольная команда? – быстро спросил консул.
– Что-о? Футбольная команда? Да, разумеется, у нас есть футбольная команда…
– Тогда все в порядке. Футбол – это главная страсть нашей республики и президента. Вы получите право захода во все гавани Больших Эмпиреев.
– И Карбункла, – добавил Рикошетников.
– Во все гавани и порты Больших Эмпиреев, – повторил консул.
– Ну, конечно, и Карбункла? – весело спросил Рикошетников.
Мимолетная тучка проскользнула по лицу Старжена Фица.
– На Карбункле не играют в футбол, – сухо сказал он.
Рикошетников не обратил внимания на странный тон, каким были сказаны эти слова, извлек из своего портфеля судовые бумаги и приступил к обсуждению формальностей.
«Почему же на Карбункле не играют в футбол? – подумал Геннадий. – И почему консул помрачнел, когда сказал об этом?»
– Ну, все в порядке, – сказал Рикошетников, закрывая свой портфель.
– Наконец-то можно снять проклятый мундир! – воскликнул Старжен Фиц. – Надеваю я его, господа, не чаще одного раза в десять лет, но все-таки терпеть не могу. Что вам приготовить, господа? Итальянскую пиццу, швейцарскую фондю, аргентинское асадо, индийский керри-райс или, может быть, русский борщ?
– Что вы хотите этим сказать? – воскликнул Геннадий. Он побагровел и вытянулся как струнка.
– Просто повеяло воспоминаниями детства, – затараторил вдруг по-русски Старжен Фиц. – Как вы вошли, господа, так сразу пахнуло нашим русским привольем, березовым соком, борщом… Ведь я, господа, родился в Санкт-Петербурге и покинул его шестьдесят лет назад в вашем возрасте, милостивый государь. – Он почтительно поклонился Геннадию. – Судьба мотала меня по всему миру, господа, но об этом не будем. Единственная страна, где мне не довелось побывать, – это Республика Большие Эмпиреи и Карбункл… Всего доброго, господа, всего доброго, но прежде прошу оплатить счет. Ваш ужин, господа, стоил три тысячи иен, игра на скрипке четыреста пятьдесят иен, демонстрация приемов бокса и дзю-до пятнадцать иен. Извините, господа, я бы не взял с вас денег, но мое правительство не платит мне жалованье уже двадцать четыре года. Приходится изворачиваться, господа. Старость – не радость… Прежде старый Старжен Фиц зарабатывал на велогонках, сейчас соль в коленных суставах, господа…
Консул, видимо, мог бы так болтать еще очень долго, но моряки направились к выходу. Старжен Фиц проводил их до дверей, всучил на дорогу чикагский галстук, кактус, раковину и банку с сороконожкой за 127 иен.
– Ах, господа, – тараторил он уже в дверях, – говорят, что страна, которую я здесь представляю, земной рай! Хочу вам дать последний полезный совет, господа. Обязательно постарайтесь в Оук-порте познакомиться с мадам Накамура-Бранчковской. Недавно эта леди посетила Токио, и старый Старжен Фиц был просто очарован…
– Чем же знаменита эта дама? – усмехнулся Рикошетников. Чудак консул успел уже порядком надоесть ему.
– Ах, это просто совершенство! Убедительно советую не избегать приятнейшего знакомства с этой богатой импозантной и попросту красивой женщиной.
– Я никогда не чурался импозантных, а тем более красивых дам, – улыбнулся капитан.
– Это похвально, это похвально, это похвально… – Консул оцепенел с широкой бессмысленной улыбкой на устах.
По дороге к порту Геннадий и капитан во всех подробностях вспоминали визит к «генеральному консулу» и весело хохо-тали.
В районе Гиндзы их «бентли» попал в автомобильную пробку. Джазовые обвалы из окон баров, крики зазывал и уличных торговцев, полицейские свистки и сирены, клаксоны автомобилей чуть не оглушили их. В небе, освещенный скрещенными лучами, поворачивался рекламный автомобиль, ниже то хмурилась, то расплывалась в улыбке гигантская неоновая рожа, все кричало, мелькало, подмаргивало. Световая газета на крыше «Асахи» вещала:
Сегодня в Токио убито 15, ранено 307!Битлы заявили протест министерству внутренних дел Англии!Советы продолжают штурм космоса!Заявление генерала Зиапа!Экс-шахиня Сорейя приняла приглашение киностудии «МГМ»!Исчезновение панамского сухогруза в ста милях от Гонконга!Потеряна связь с яхтой шейха Абу-Даби, стоимость которой оценивается в 15 миллионов…Самолет таиландских ВВС засек неизвестные торпедные катера!Новые пираты?
Глава III,
в которой слышится пение кота и тявканье «Ржавой акулы»
Стоял полный штиль. Вот уже неделю плавучий институт в идеальных условиях исследовал семикилометровую впадину Яу. Ничто не мешало ученым опускать дночерпалки и тралы, запускать радиозонды. Корабль медленно двигался, прокладывая новый промерный галс. Эхолоты прощупывали глубину. На палубах «Алеши Поповича» царила веселая суета. Казалось, что это кусок черноморского пляжа: все ученые и моряки были в плавках и темных очках.
Неподвижный океан горел с яркостью вольтовой дуги. Иногда в слепящем мареве трепещущими пятнами пролетали стайки летучих рыб.
Геннадий никак не мог свыкнуться с мыслью, что под днищем их судна такая гигантская толща воды – семнадцать с половиной кругов стадиона имени Кирова, четырнадцать останкинских телебашен! Подолгу он стоял, опершись на планшир, глядя, как из темноты в прозрачные слои выплывают акулы. Эти мерзкие твари постоянно кружили вокруг судна и испарялись, только когда появлялись быстроглазые, иронически улыбающиеся дельфины-афалины.
– Почему же все-таки целая стая акул боится одного-единственного дельфина? – спрашивал Гена своего непосредственного руководителя доктора биологических наук Верестищева.
– Дельфин отважен, а акула трус, – отвечал Самсон Александрович. – Акула, Гена, это своего рода морской фашист.
– Вы думаете, что фашизм труслив? – пытливо спрашивал мальчик. – Но ведь он всегда нападает первым…
– Это сложная проблема, Гена, очень сложная, – задумчиво говорил Верестищев. – Всегда ли смел тот, кто нападает первым!
Препарируя моллюсков и глубоководных рыб, ученый и лаборант часто вели содержательные беседы, которые иной раз соскальзывали к философской плоскости.
– Вы знаете, Гена, – сказал как-то Верестищев, – как индонезийские рыбаки мстят акулам, когда от их зубов погибает человек? Они вылавливают хищника, разжимают ему челюсти, засовывают ему в желудок живого морского ежа и выпускают в море. Акула обречена на долгие нестерпимые муки.
– Б-р-р… – содрогнулся Геннадий. – Все-таки это слишком жестоко по отношению к бессмысленной твари…
– Акулы кажутся этим рыбакам не животными, а враждебным племенем.
– Тем более это жестоко! – воскликнул Геннадий. – Рубанули бы гадину – и дело с концом!
– Это очень сложная этическая проблема, – задумчиво сказал Верестищев. – Вы мыслите, Геннадий, не по возрасту серьезно. Давайте-ка займемся чем-нибудь попроще. Вот перед нами медуза…
Они погрузились пинцетами в довольно-таки неаппетитное желе распластанной медузы.
– Знаете ли вы, Гена, что акустиче-ский аппарат медузы угадывает приближение шторма больше чем за сутки? – спросил Верестищев.
– А нельзя ли сделать такой прибор, как этот аппарат у медузы? – полюбопытствовал Гена.
– Вы меня поражаете, Геннадий! – воскликнул Верестищев. – Как раз над этой проблемой работает один отдел в нашем институте. Вам надо быть ученым, мой мальчик!
Однажды, проснувшись, Геннадий очень удивился, не увидев на палубе расчерченного жалюзи солнечного коврика. Тусклый серый свет еле-еле освещал каюту. Иллюминатор, казалось, был задраен брезентом.
– Привет, Генок, – сказал Телескопов. – Тебя с туманом, а меня с халтуркой.
Он сидел на своей койке и плотничал, плотничал тихо и сокровенно, как в детстве.
– Доктору клетку сочиняю, – объяснил он. – Всю дорогу доктор не отвечал взаимопониманием, а сейчас клеточку заказал. Удача: кенара он ночью поймал, доктор наш золотой.
– Как так – кенара? – поразился Гена.
– Ну, может, не кенара, так попку, а может, еще какого черта, – сказал, посвистывая, Телескопов.
– Но ведь кенар или попугай – это береговые птицы!
– Да, видать, к Эмпиреям замечательным подгребаем.
Геннадий вышел на палубу. Видимость была не больше полукабельтова. «Алеша Попович» двигался самым малым, каждые две минуты сигналя туманным горном. Трое парней готовили к спуску за борт двухсотлитровый батометр. Геннадий поднялся на ходовой мостик и здесь, возле двери радиорубки, встретил судового кота Пушу Шуткина. Кот сидел на задних лапах, недобрыми желтыми глазами смотрел на мальчика.
Кот этот записался в судовую роль «Алеши Поповича» в итальянском порту Бари, но никто бы не смог поручиться, что он был родом именно оттуда.
Вот уже четыре года Пуша Шуткин плавал на «Алеше Поповиче», сходил на берег в каждом порту, устраивал там свои дела, но неизменно возвращался, завидев на мачте флаг «Синий Петр» – сигнал «Всем на борт!».
Шуткин пользовался у экипажа и ученых заслуженным авторитетом. Это был солидный боевой, покрытый шрамами кот, исполненный достоинства и благосклонности к двуногим друзьям. И только лишь к Геннадию Шуткин отнесся с каким-то пренебрежением: высокомерно выгибал спину, трубой поднимал хвост, презрительно фыркал, старался по мере сил досадить юному моряку. Вспомним хотя бы историю с борщом.
Нельзя сказать, что Геннадия это не задевало. «Уж не видит ли он во мне соперника?» – иногда думал мальчик, и от этой мысли ему становилось не по себе.
Сейчас, встретив кота, Геннадий решил раз и навсегда выяснить с ним отношения.
– Простите, Шуткин, но мне кажется, что вы относитесь ко мне с каким-то предубеждением, – сказал он. – Почему? Разве не получали вы от меня колбасу, селедку, конфеты? Разве не отдал я вам чуть ли не половину праздничного блюда бишбармак, которым нас побаловал старший кок Есеналиев?
Кот выгнул спину, поднял хвост трубой и пошел прочь, но вдруг, словно передумав, повернулся к Геннадию, встал на задние лапы и с горечью запел:

В любом порту живет нахал,
Которому за дело
Маэстро Шуткин раздирал
Полморды и полтела.
В Бордо бесхвостый обормот
Оклеветал нас жутко,
Сказав, что благородный кот
Всего лишь раб желудка.
Но моряки – прямой народ.
В душе моей открытой
Они читают: Шуткин-кот
Не любит паразитов.
Не так важна коту еда,
Пусть даже голод гложет,
Мужская дружба мне всегда
Значительно дороже.
А вы, Геннадий-новичок,
Поверив гнусным слухам,
Не удосужились разок
Пощекотать за ухом.
Я презираю бишбармак
И жирную селедку,
Зато ценю как дружбы знак
Заушную щекотку…
– Так вот в чем дело! – воскликнул Геннадий. – Приношу вам свои глубочайшие извинения! Разрешите мне немедленно протянуть вам руку дружбы!
Кот, не скрывая удовольствия, выгнул шею, и Геннадий в течение пяти минут щекотал его за ухом.
– Мерси, – сказал наконец кот. – Я совершенно удовлетворен и в знак благодарности дарю вам свою любимую песню, которую довелось слышать только моим истинным друзьям и подругам.
Вспрыгнув на кнехт и взявшись правой передней лапой за леер, кот закрыл глаза и запел чудную песню:

Иные любят гладь да тишь,
Подушки, одеяла,
Предпочитаю гребни крыш,
Сырую мглу подвалов.
Мурлан мурлычет день-деньской,
Хозяйке лижет локти,
А я за дымовой трубой
Натачиваю когти.
Но для друзей моя душа —
Всегда одна красивость,
Ведь дружба так же хороша,
Как честь и справедливость.
Курлы мурлы олеонон,
Фурчалло бракателло,
Дирлон кафнутто и ниссон,
Журжалло свиристелло…
Далекий, но сильный хлопок прервал песню кота. Вслед за этим зловещим хлопком из глубины тумана донеслось не менее зловещее тявканье. Распахнулась дверь радиорубки, и на пороге появился радист Витя Половинчатый.
– Где капитан?! – гаркнул он, округляя глаза до полной шаровидности. Он перепрыгнул через комингс и побежал к капитанской каюте.
– Николай Ефимович! В эфире SOS! SOS!
…Весь командный состав «Алеши Поповича» сгрудился в тесной радиорубке. Витя Половинчатый возбужденно говорил и писал на кусочках бумаги.
– Очень слабые сигналы… SOS… Запрашиваю: кто терпит бедствие?.. Молчат… Я советское судно «Алеша Попович»… координаты… молчат… вот, товарищи… тише! Передают международным кодом… шлюпку с пассажирского теплохода «Ван-Дейк» преследует неизвестная подводная лодка. Пользуясь туманом и пуская дымовые шашки, пытаемся скрыться… в шлюпке шестьдесят три человека, есть женщины и дети… SOS… наши координаты…
– Они в двух милях отсюда! – воскликнул Рикошетников.
– Что за подводная лодка? Неужели эти газетные сенсации с пиратами… – пробормотал Шлиер-Довейко. – Какое принимаем решение, Николай Ефимович?
Несколько секунд Рикошетников молчал, опустив голову. Рисковать кораблем? Что это за безумная субмарина? Шестьдесят три человека, женщины, дети… Осмелятся ли бандиты напасть на советское судно?
Все собравшиеся в радиорубке затаили дыхание. Никто не смотрел на капитана. Все ждали его решения. В море каждое слово капитана – непреложный закон.
– Идем на сближение, – тихо сказал Рикошетников и бросился к дверям.
…Туманная сирена «Алеши Поповича» выла теперь без перерыва. Судно шло средним ходом. Все свободные от вахты моряки и ученые толпились на баке. Снова, уже совсем близко, дважды бухнула пушка. Словно огонек сигареты, повисла в тумане красная парашютная ракета. Послышались резкие свистки, желтый глазок слабого шлюпочного прожектора выплыл из тумана, и вскоре появились очертания большой спасательной шлюпки под излохмаченным, никчемно висящим парусом. Казалось, что не расстояние, а туман приглушает крики людей, зовущих на помощь. Шлюпка была переполнена. Ясно было, что даже при волнении в четыре балла она неминуемо пошла бы ко дну. Сейчас люди, забыв об опасности, встали во весь рост и размахивали руками, но криков их не было слышно, рев туманной сирены «Поповича» прорезали только свистки рулевого.
«Алеша Попович», подчиняясь приказам капитана, осторожно маневрировал и сближался со шлюпкой. Сирена вскоре была выключена, и до слуха скованных напряжением людей донесся хриплый голос со шлюпки:
– Help us! Soviet ship, help us! Sake for Christ![2]
И сразу же после этого крика в тумане возникли очертания большой подводной лодки. На мостике лодки замелькал огонек ратьера. Международным кодом было передано приказание:
«Остановить двигатели!»
Николай Рикошетников, не вынимая изо рта трубки, отдал команду. «Попович» просигналил:
«Кто приказывает?»
Лодка в свою очередь запросила:
«Чье судно?»
«Советский научный корабль «Алеша Попович», – ответил Рикошетников. – Кто вы?»
Несколько минут лодка хранила молчание, разворачивалась носом к «Алеше Поповичу». На мостике ее было видно движение. Спасательная шлюпка раскачивалась уже не более чем в пятидесяти метрах от судна. Слышен был даже женский плач.
«Повторяю – остановить машины! – засигналила лодка. – Через пять минут открываем огонь!»
«Прекратите пиратские действия», – ответил Рикошетников и яростно заорал:
– Спустить штормтрап, принять людей со шлюпки!
В тот момент, когда первые измученные люди со шлюпки упали в руки моряков «Алеши Поповича», неизвестная подводная лодка дважды плюнула огнем. Многоопытный Шлиер-Довейко сразу определил по голосу скорострельную пушку «Расти Шарк»[3] времен Второй мировой войны. Снаряды упали в воду возле самого борта и перевернули шлюпку с «Ван-Дейка». Ужасные крики прорезали туман. Гена опомнился только в воде, куда почти безотчетно бросился на помощь несчастным. Многие моряки с «Поповича» последовали его примеру.
Выпрыгнув из теплой воды, Гена увидел прямо перед собой торжественно идущую ко дну старую леди с визжащим мопсом в руках. Сильной рукой мальчик обхватил костлявое тело и по всем правилам спасения на воде перевернулся на спину. Вода возле правого борта бурлила.
Два сильных прожектора с «Алеши Поповича» рассеяли туман и уперлись в рубку подводной лодки. Теперь она была отчетливо видна, среднетоннажная субмарина времен прошедшей войны, но, по всей вероятности, сильно модернизированная и приспособленная для особых целей. Никаких знаков различия на корпусе не было. На мостике лодки видно было несколько мужских фигур в синих куртках. Двое мужчин присели возле тупорылой «Расти Шарк». Еще одна пушка вместе с артиллеристами поднималась из скрытой в корпусе шахты.
Шли томительные минуты. Моряки «Алеши Поповича» продолжали спасение людей с «Ван-Дейка». Геннадий помог старой леди ухватиться за канат штормтрапа и бросился на помощь бородачу, за шею которого уцепились двое визжащих карапузов.
Витя Половинчатый без устали передавал в эфир:
«Всем! Всем! Всем! Я – советское научно-исследовательское судно «Алеша Попович», спасаю людей с теплохода «Ван-Дейк». Неизвестная подводная лодка ведет артиллерийский огонь. Наши координаты…»
Первым откликнулся учебный корвет индийских военно-морских сил, но он находился на расстоянии не менее пяти ходовых часов. Помощи от республики Большие Эмпиреи и Карбункл ждать было нечего. Насколько знал Рикошетников, военно-морские силы этой страны состояли из таможенно-погранично-карантинного катера «Голиаф» и корабля-музея «Рыцари ночи».
– Похоже на то, что наше дело табак, – проговорил умудренный опытом Шлиер-Довейко.
– Мне кажется, что бандиты сами оказались в неприятном положении, – сказал Рикошетников. – Они явно в нерешительности. Конечно, они могут уничтожить нас в два счета, но они уже обнаружили себя…
– Разве они не обнаружили себя при нападении на «Ван-Дейк»?
Рикошетников пожал плечами.
– Панамский сухогруз и яхта шейха Абу-Даби исчезли, не подав о себе никаких сигналов. Как произошло нападение на «Ван-Дейк», мы пока не знаем…
– Вы думаете… – начал было Шлиер-Довейко, но в это время рулевой Барабанчиков закричал:
– Они погружаются!
Пушка пиратской субмарины быстро уходила в глубь корпуса. Люди с мостика исчезли. Лодка погружалась.

Глава IV,
в которой слышится нервный смех, слетают слезы благодарности, а в конце звучит бравурная музыка
Нервный смех сотрясал капитана теплохода «Ван-Дейк» Питера ван Гроота. Огромный голландец, похожий на персонажей картин старых мастеров, облаченный в свитер самого массивного члена экипажа «Алеши Поповича» стармеха Калипсо Яна Оскаровича, на три четверти уже осушил бутылку «Столичной» и все не мог успокоиться.
– Нет, это невероятно, господа! – грохотал голландец. – Пираты! Пираты шестидесятых годов двадцатого века! Презабавно! Ваши аппараты, господа, садятся на Луну, каждую секунду сто тысяч человек дрыхнет над землей в мягких креслах воздушных лайнеров, из своего дома в Утрехте я разговариваю с новозеландской тетей так, словно она у меня в саду подстригает тюльпаны! И рядом с этим… пираты, господа! Элементарный морской грабеж! Джентльмены удачи! Нет, это невероятно! Это просто ши-кар-но!
Он вылил в свой стакан остатки водки, стукнул кулаком по столу и расхохотался пуще прежнего.
– Самое смешное то, что жертвой оказался я – Питер ван Гроот! Знаете ли вы, господа, что мы ведем свой род от самого отчаянного разбойника адмирала Оливера ван Гроота?
– Первого голландца, обогнувшего земной шар на корабле «Мориц» в конце шестнадцатого века? – спросил Рикошетников.
– Именно! Именно! Ну, не анекдот ли? – Капитан выпил водку и затрясся от смеха.
– Успокойтесь, сэр, – мягко сказал ему бывалый Шлиер-Довейко.
Ван Гроот вдруг оборвал смех. Круглое лицо его обрело углы. Остановившийся взгляд уперся в матовый светильник на дубовой стене кают-компании.
– Я потерял свое судно, почти всех пассажиров, весь экипаж. Если бы не вы… Зачем вы меня спасли?
– Известно ли вам было, капитан, об исчезновении панамского судна и яхты шейха Абу-Даби? – спросил помполит Хрящиков.
– Что-то слышали по радио…
Капитаны, Шлиер-Довейко, помполит, стармех и старпом сидели за круглым столом в кают-компании. Солнечные блики трепетали на ворсистом ковре и полированной поверхности стола: туман рассеялся. «Алеша Попович» полным ходом шел к столице Больших Эмпиреев Оук-порту.
– Связь с панамским сухогрузом оборвалась в ста милях от Гонконга, – задумчиво сказал Рикошетников. – Яхта шейха пропала к югу от Цейлона. «Ван-Дейк» ограблен и потоплен в ста пятидесяти милях от Больших Эмпиреев. Слишком большой диапазон для одной подводной лодки.
Он положил руку на плечо ван Грооту и мягко сказал:
– Расскажите, как было дело, капитан. Возьмите эту сигару. Курите и рассказывайте.
– Настоящая «гавана», как я вижу? – несколько оживился ван Гроот, закуривая сигару. – Упман? Недурно!
Он откинулся в кресле, окутался сигарным дымом и начал свой рассказ:
– «Ван-Дейк», джентльмены, был прочной комфортабельной посудиной, но, конечно, не для экспрессных линий. Фирма использует, вернее, использовала нас на круизных рейсах. Мы катали старичков рантье, молодоженов, влюбленных, разочарованных дамочек, короче – чековые книжки средней толщины; впрочем, были и толстосумы. Оук-порт оказался вторым после Сингапура пунктом круиза. Там мы стояли больше недели. Пассажиры наслаждались. Природа там, господа, великолепная, а население – уму непостижимое, сами увидите. К концу недели мы получили отличную метеосводку и снялись из Оук-порта на Зурбаган. Трое суток шли по гладкому, как стекло, морю. Старички гоняли шары, молодежь играла в теннис, танцевала; от этой американской трясучки у меня, господа, уже в глазах стало рябить. Бары работали до утра, боялись даже, что джину до Зурбагана не хватит.
И вот в один прекрасный вечер в девятнадцать ровно в рулевую рубку вошли два этаких франта и шикарная дама, вроде бы какая-то эстрадная певичка. Все трое в масках, господа, и с автоматами. «Руки на голову, – говорят, – и всем в угол!» – «Спокойно, детки, – говорю я, – насчет киносъемок мы не договаривались». И тут девица шарахнула длинной очередью по приборам – только стекла посыпались! Сразу после этого послышались выстрелы из радиорубки. Вахтенный радист грек Леонидас вбежал весь в крови и упал замертво. Нас выгнали на палубу, и тут мы увидели, что в двух кабельтовых от «Ван-Дейка» всплывает эта проклятая лодка и сразу же открывает огонь, сбивает нам грот-мачту. Гангстеры, их было человек десять на судне, уже гонят всех пассажиров на бак, а от лодки идут два моторных вельбота им на подмогу.
Я, господа, во время войны служил в союзном флоте, ходил с караванами в ваш Мурманск, видел всякое… но здесь, сознаюсь честно, я растерялся, я ничего не понимал… какой-то бред…
Кто-то из этих мерзавцев выпустил воду из главного бассейна, всех пассажиров загнали туда, как овец в трюм, а экипаж окрутили тросом на баке. Малейшая попытка к сопротивлению – сразу автоматная очередь и… труп на палубе. Крики, стоны, плач, а вокруг безмятежное море, закатное солнце и полная пустота. Правда, раз над нами прошел межконтинентальный «Боинг». Какой-нибудь пассажир небось посмотрел вниз и сказал: «Посмотрите, какой пароход беленький…»
Короче, начался самый безобразный грабеж. Часть бандитов пошла по каютам, другие выворачивали карманы, срывали с дам кольца, серьги, остальные держали нас под прицелом. Из глубины судна иногда доносились выстрелы – в машинном отделении, видимо, шла схватка.
Все это продолжалось не меньше двух часов. Наконец нам было приказано спустить шлюпки и занять в них места. Три шлюпки были повреждены «Ржавой акулой», и оставшиеся, конечно, оказались переполненными. Лодка взяла все шлюпки на буксир, встала в позицию и одной торпедой развалила старину «Ван-Дейк» надвое.
Всю ночь лодка шла в надводном положении и тащила шлюпки за собой. Какую судьбу они нам готовили? Почему не уничтожили вместе с судном? Один из моих матросов сказал мне, что слышал краем уха в Сингапуре о какой-то партии наркотиков. Может, это было столкновение враждующих клик, может быть, мы оказались случайной жертвой?
К утру сгустился туман, и я приказал обрубить буксир. Я хотел попытаться добраться до островов Кьюри, потому что понимал: свидетелей такого дела вряд ли оставят в живых. Должно быть, я был прав. Лодка охотилась за нами с упорством гончей. Если бы не вы…
На «Поповиче» тем временем помогали спасенным: делали перевязки, инъекции, поили бромом, валерьянкой, чаем с малиной, кофе с коньяком, молоком, кому что нравилось.
Старая леди, уже подсохшая и взбившая надлежащим образом седые букли, отыскала своего спасителя.
– What's your name, my young hero?[4] – со скрипучей нежностью спросила она Геннадия.
– My name is Геннадий Стратофонтов, madam, – вежливо ответил мальчик.
– Oh Lord![5] – Леди подняла к небу глаза цвета увядших незабудок. – Теперь у меня есть два любимых существа! Прежде у меня был один лишь Винстон… – Она поцеловала своего мопса, который осторожно покосился на величественного Пушу Шуткина. – Теперь у нас есть вы – Генна ди Страто… О, это слишком трудно для меня. Я буду называть вас Джин Стрейтфонд… Я включу вас в свое завещание. Винстон получит шестьдесят процентов, а вы, Джин, сорок процентов.
– Благодарю вас, мэм, но это не требуется, – сдержанно поклонился Геннадий.
– Никаких «но»! – категорически заявила дама. – Мой покойный супруг скопил достаточную сумму на моделировании вставных челюстей. На мои фунты, Джин, вы сможете получить приличное образование.
– Мне не нужны ваши фунты, мэм. Я и так получу приличное образование, – ответил Геннадий, слегка задетый за живое.
– Инкредэбл! Невероятно! – воскликнула дама. – Почему вы отказываетесь от денег? Ведь вы же спасли нас с Винстоном!
– Я советский пионер, мэм, и этим все сказано, – суховато сказал Геннадий.
– О Лорд! – воскликнула дама. – Не значит ли это, что вы отказываетесь от нашей с Винстоном дружбы?
С глаз ее слетели две-три зеленоватые старческие слезинки, и одна из слезинок упала на загорелое плечо мальчика. Геннадий был тронут искренностью дамы, и он, конечно, учел особенности человека, выросшего и состарившегося в капиталистиче-ском мире.
– Деньги могут только испортить дружбу, мэм, а от дружбы я не отказываюсь.
– Вы святой мальчик, Джин, – на грани рыдания промолвила старушка. – Запишите мой лондонский адрес и телефон. Мы с Винстоном будем ждать вас весь остаток наших дней.
Едва Геннадий записал адрес почтенной миссис Сьюзен Леконсфильд, как по судовой трансляции раздался голос первого помощника Хрящикова:
«Всем свободным от вахты членам экипажа и научным сотрудникам собраться в помещении столовой на информацию».
Геннадий сунул адрес в карман, не подозревая о том, что этот клочок бумаги в скором времени спасет ему жизнь.

В помещении столовой висела карта Рес-публики Большие Эмпиреи и Карбункл. Архипелаг напоминал перевернутую вниз головой запятую. Десятки крошечных не-обитаемых островов грядой-загогулиной тянулись к югу, к голове, к сравнительно большому острову Эмпирей со столицей Оук-портом и ко второму по величине ост-рову Карбункл. Перед картой стоял с указкой перпом Хрящиков с лицом удивленного льва.
– Ну вот, товарищи, – сказал он, откаш-лявшись, – сегодня мы лицом к лицу столкнулись с парадоксом мира чистогана, где каждый мазурик, купив подводную лодку, может превратить законный отдых в чистый ад. В нашей стране такого безобразия быть не может, это всем ясно. Капитан поручил передать мне благодарность экипажу за выдержку, четкость. От себя скажу, что в этом эпизоде мы себя ничем не скомпрометировали, и это большой плюс.
Теперь главное. Мы идем с дружеским визитом в город Оук-порт. Никогда прежде нога советского человека не ступала на эту отдаленную территорию.
– Вообще-то ступала, – сказал вдруг из третьего ряда плотник Телескопов. – Моя нога и ступала, Лев Африканович.
– А с вами, Телескопов, разговор будет особый! – прикрикнул на него Хрящиков и сделал какую-то пометку в своем блокноте.
– Итак, продолжаю. Нога туда, товарищи, – перпом метнул суровый взгляд на невинную физиономию Телескопова, – не ступала. Население там, товарищи, очень неопределенной нации и имеет неопределенный язык, который мы должны уважать, хотя некоторым и смешно. – Он снова взглянул на Телескопова. – Стоять там будем три дня с тремя целями. Первая цель – сдадим спасенных нами граждан разных стран. Вторая цель – пополним запасы пресной воды и продовольствия. И третья, может быть самая главная, – покажем жителям далекой, но близкой страны истинное лицо советского народа.
Следующее немаловажное сообщение, товарищи. Еще за сутки до сегодняшних возмутительных событий мы запросили у властей Оук-порта разрешение на заход. В ответ получено сообщение, которое Николай Ефимович склонен считать юмористическим: «Разрешаем заход в порт при условии вашего согласия на футбольный матч со сборной республики». Я со своей стороны считаю этот вызов суровым испытанием наших моральных и физических качеств. Надеюсь, что наши судовые спортсмены не ударят в грязь лицом и проведут состязание с присущим им огоньком и задором. Кто бы ни победил, победит дружба. Все, товарищи. Телескопов, останьтесь.
Утром следующего дня с «Алеши Поповича» увидели первый остров архипелага под смешным для русского уха названием Фухс. Весь день шли вдоль гряды островов, и они возникали один за другим, похожие на клумбы, а некоторые с сахарными головками остроконечных гор.
Солнце стало уже клониться к закату, когда показались отвесные базальтовые стены острова Карбункл. «Алеша Попович» вошел в пролив между Карбунклом и Эмпиреем. На горизонте, как сказочное видение, возник Оук-порт.
Гена стоял на ходовом мостике и завороженными глазами смотрел на приближающиеся стены древней крепости, на некогда мощные, то круглые, то острые, как нос корабля, бастионы, на красные черепичные крыши, на купола и шпили соборов, ракетоподобные башни минаретов, на пагоды, похожие на гигантские ели.
– Невероятный город, Гена, правда? – сказал за его спиной капитан Рикошетников.
– Он похож на сказку, – прошептал Геннадий.
– Скорее на сновидение, – сказал капитан.
Древний центр Оук-порта был расположен на небольшом круглом полуострове, соединенном с Эмпиреем узкой перемычкой. Когда-то его мощные бастионы прикрывали две бухты, на набережных которых сразу за причалами высились теперь пяти– и шестиэтажные дома с зеркальными окнами и лепными украшениями, построенные, по всей вероятности, в конце прошлого века.
В одну из этих бухт заворачивал теперь самым малым «Алеша Попович».
Вдоль всей набережной под пальмами, под сводами гигантских дубов и пиний стояли, глядя на приближающийся советский корабль, толпы эмпирейцев. Толпы людей, загорелых и ярко одетых, усеяли крепостные стены и бастионы. Но – и это было странно, крайне странно! – толпы молчали. В полной тишине дизель-электроход огибал узкий гранитный волнолом. Слышен был только слабый шум турбин. Вода была прозрачна до самого дна, как и во времена адмирала Стратофонтова. Переливались камни на дне, ветвились кораллы, колыхались растения.
– В чем дело? Почему они молчат? – Рикошетников поднес к глазам бинокль. – Все молчат. Некоторые улыбаются… Странные улыбки…
«Алеша Попович» уже обогнул волнолом, когда из-за круглого бастиона с диким ревом вырвался глиссер. С чудовищной скоростью он несся прямо на судно, подобно ослепшему от ярости носорогу. Ни о каком маневре нельзя было уже и думать. Глиссер целился прямо в середину правого борта, словно хотел протаранить «Попович». В глиссере сидело несколько обнаженных по пояс, мускулистых парней, а на самом кончике его носа стоял, расставив колоннообразные ноги, гигант в плавках, похожих на кусок леопардовой шкуры. Пятьдесят метров, тридцать, двадцать…
– Что они делают?! Самоубийцы! – закричал не своим голосом видавший виды Шлиер-Довейко.
В самый последний момент гигант на носу глиссера мощно оттолкнулся от борта «Поповича», рулевой резко взял влево, глиссер ушел к винту, проскочил прямо под кормой, пролетел вдоль левого борта «Поповича», выскочил в бухту, в снежно-белом вихре описал круг и закачался на волнах.
Парни в глиссере хохотали, держась за животы, а гигант на носу размахивал невесть откуда взявшимся красным флагом.
Сразу же после этого загрохотали оркестры на набережной и на стенах, сотни рук взмахнули красными советскими и эмпирейскими флагами – оранжевый, зеленый и белый круги на аквамариновом фоне. Усиленный динамиком голос прогремел над бухтой:
«Вилькамес совьет легопикор бу легопикор Эмпирея!»
– Привет советским футболистам от футболистов Эмпирея, – перевел Телескопов и спокойно добавил: – Эти психи каждое судно так встречают. Скучно им тут. – Он посмотрел на стоящего рядом перпома и добавил: – Но подобный массовый восторг отношу за счет нашего флага, Лев Африканович.

Глава V,
в которой слышатся приглушенные столетиями и тысячелетиями крики ярости, победные вопли, лязг оружия, предсмертные крики, слезы ревности и шепот любви
За несколько тысячелетий до нашей эры скромный малазийский рыбак Йон, преодолев на своем утлом катамаране необъятное водное пространство, увидел за гребнями волн симпатичный архипелаг. Архипелаг этот показался Йону похожим на перевернутую вниз головой запятую. Радости Йона не было границ. Наконец-то за долгие годы можно будет обсушиться, сколотить быт, пустить корни!
Преодолев линию прибоя, Йон приступил к выгрузке жалкого скарба и целой группы диких и домашних животных. Активно помогали ему в этом деле его сыновья Мис, Мах и Тефя.
Вскоре путешественники были окружены толпой местных жителей. Волосатые крепыши скакали на четвереньках вокруг катамарана и дружелюбно хрюкали. Йон знаками показал, что хотел бы познакомиться с их культурой.
Туземцы, прыгая друг через друга, что напоминало современную чехарду, повели его к подножию вулкана, над которым в те времена всегда колыхался султан розового ароматного дыма. У подножия вулкана изумленный Йон увидел гигантскую ржавую башню из еще не известных ему металлических сплавов. В мистическом ужасе туземцы упали ниц перед башней. Молниеносная догадка осенила Йона.
Дождавшись ночи, Йон показал туземцам на ярко горевшее в черном небе созвездие Кассиопеи. Туземцы утвердительно захрюкали. Ночь огласилась нечленораздельными стенаниями, полными тоски по столь далекой родине. И тогда Йон понял все.
Он понял, что далекие, очень далекие предки этих существ прибыли к нам на Землю из пучин космоса. Впоследствии под влиянием благостного климата и огромных количеств вкусной дикорастущей еды астронавты обленились и забыли математику. Борьбы за существование на архипелаге, по сути дела, не было никакой, и в течение тысячелетий кассиопейцы стали травоядным племенем хрюкающих волосатых крепышей.[6]
Жизнь на благодатном архипелаге пришлась Йону и его семье по душе. Вскоре они тоже забыли математику и растворились в местном населении. Оторванное от Древнего мира тысячемильными водными просторами население эволюционизировало очень медленно. В Китае был изобретен уже порох, в Европе уже пылали костры инквизиции, а островитяне еще не научились добывать огонь.
«Зачем? – думали они. – Зачем нам тереть палку о палку, бить кремнем по кресалу, мудрить над паровой машиной, когда черепашьи яйца прекрасно выпекаются в прибрежном песке, а рыба варится в горячих лужах на склонах вулкана? Зачем нам, собственно говоря, порох, когда не с кем воевать, а дикие животные, привезенные Йоном, занимаются своим делом и никому не мешают? Зачем?»
Нельзя сказать, что архипелаг совершенно не посещался завоевателями. Изредка посещался.
Однажды, в III веке до нашей эры, островитяне проснулись от страшного скрипа. В океане качался гигантский деревянный корабль. Это был таранный корабль, построенный по приказу египетского фараона Птоломея Филафотора. Вот уже десять лет двести весел, к которым было приковано полторы тысячи рабов, несли этот жутко скрипящий корабль по мировым водам, и все эти десять лет три тысячи воинов, разделившись на партии носа и кормы, вели на палубе братоубийственную войну. Война была очень жестокая и увлекательная, с небольшими перерывами для приема пищи, которые происходили в общей трапезной в центре судна. Корабль, разумеется, во время войны не управлялся. Только этим и можно объяснить, что его занесло так далеко, и он сел на мель в виду нашего блаженного архипелага.
Здесь, на мели, произошло решительное сражение, в ходе которого «партия носа» перебила «партию кормы» до последнего человека. Впрочем, «кормовики» не остались в долгу и ответили «носовикам» тем же. В трюме к тому времени осталась одна амфора с прокисшим вином, голова сыра, по твердости не уступающая гончарному кругу, и окаменевшая бычья туша.
Оставшись без дела, рабы немного поскучали, потом стряхнули ржавые цепи, поделили поровну продукты питания, высадились на сушу и быстро растворились среди местного населения.
Дорогое убранство чудовищного дредноута древности: колонны из кипариса, изделия из слоновой кости и паросского мрамора – долгое время украшали незатейливые жилища островитян, а сейчас являются достоянием городской управы Оук-порта.
В другой раз, а именно в VII веке уже нашей эры, во вторник после обеда островитяне были разбужены звоном железа и диким зубовным скрежетом.
В прибрежный песок врезалось острым носом небольшое суденышко. Излохмаченный полосатый парус полоскался под ласковым ветром, а на песке стояли, растянувшись в цепочку, двадцать четыре свирепых вонючих мужика в звериных шкурах, с круглыми щитами и длинными мечами.
Это были скандинавские викинги, ограбившие уже берега Фландрии, Британии, Испании, Марокко, Индии и множества других стран. После последнего разбоя в какой-то стране, название которой они забыли, они вышли в море и много недель плыли в северо-юго-западно-восточном направлении. Вокруг была одна вода, воевать не с кем, на ладье теснотища. Викинги скучали, ругались друг с другом, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не наткнулись они на наш блаженный архипелаг.
Подняв мечи и исторгая воинственные клики, они бросились на удивленных спросонья островитян. Ясно было, что пощады не будет никому. Островитяне, как пугливые лани, взлетели на свой любимый вулкан, а тяжелоногие викинги вдруг остановились, увидев котел с вареными крабами, лангустами и омарами, связки копченой рыбы и гирлянды бесплатных фруктов.
«Сперва закусим, – подумали они. – Сперва как следует подзаправимся, а потом уж пограбим, побесчинствуем за милую душу».
Двенадцать викингов с жутким хрустом и чавканьем взялись за еду, а двенадцать других заняли круговую оборону.
Островитяне красивыми оленьими глазами наблюдали за викингами, радуясь их хорошему аппетиту.
Насытившаяся половина шайки сменила охрану, но тут же заснула. Вскоре заснули и остальные.
Проснувшись, викинги увидели над собой шелестящие ветви вечнозеленых дубов и пальмовые листья, а еще выше ласково подмигивающее созвездие Кассиопеи, услышали шорох волн и дивное пение местных девушек. Воткнув в песок свои мечи, викинги быстро растворились среди местного населения.
Были и другие гости. Индийские купцы и полинезийские рыбаки находили спасение на архипелаге во время шторма. Иной раз любопытства ради приплывали африканцы на плотах из папируса и персидские конокрады. Море порой выбрасывало на берег людей совершенно неизвестных наций, и не было иноземца, который, разобравшись в обстановке, не растворился бы мигом среди местного населения.
Так шли века. Так формировалась нация нынешней Республики Большие Эмпиреи и Карбункл. Мирная элегическая жизнь царила на архипелаге многие столетия, пока не началась эпоха Великих открытий и великого разбоя.
Первым профессиональным пиратом, попавшим на архипелаг, была, как ни странно, женщина.
Известно, что в начале XIV века баронесса де Клиссон из Нанта, мстя королю Франции за казнь своего мужа, снарядила три корабля и взялась грабить и жечь прибрежные города, не брезгуя и встречными кораблями.
Против мирных жителей, которым ее бандюги вспарывали животы, баронесса лично ничего не имела, но она прекрасно знала, что от каждого ее набега у короля Франции портилось настроение, и это доставляло ей чрезвычайно сильное удовольствие.
– Шерше ля фам! Ищите женщину! – кричал король на своих адмиралов, но толку от этих криков было мало.
Много месяцев продолжалась эта своеобразная месть, а правительственные корабли никак не могли напасть на след эскадры кровожадной мадам.
И вдруг разбой прекратился. Пиратская эскадра как в воду канула. Собственно говоря, все так и считали, воображая, что страшный Бискайский залив сделал то, что не могли сделать корабли французского флота.
На самом же деле мадам де Клиссон неожиданно направила свою эскадру к югу. Ее вдруг охватили мучительные угрызения совести, и она решила навсегда покинуть наказанную ею Францию.
Задолго до знаменитого Васко да Гама мадам де Клиссон обогнула мыс Доброй Надежды, не обратив на него особого внимания. Долгие месяцы, пока корабли шли через Индийский океан, женщина-чудовище стояла на коленях в своей каюте и замаливала свои грехи.
Волны становились все выше и выше, они вздымали неуклюжие нантские барки в пугающую высоту, и мадам Клиссон казалось, что она возносится на небеса.
Однажды с гребня рекордно высокой волны рыдающая дама увидела цветущие острова с белыми сахарными головками гор. Ее осенила идея, что архипелаг этот ниспослан ей как искупление грехов, и она воскликнула:
– Вот они, блаженные Эмпиреи!
Французы высадились. Несколько дней они буянили и безобразничали, отдавая дань старым привычкам, а потом, успокоившись, растворились среди местного населения. На небольшом круглом полуострове раскаявшаяся грешница построила часовню, заложив тем самым основу будущего города Оук-порта.
Еще одно столетие прошелестело в тихом блаженстве.
Затем в субботу перед обедом островитяне были разбужены громом пушек. В нескольких кабельтовых от берега на озорных волнах приплясывали галеоны свирепого португальского адмирала Жоао-Нуньеса да Гаэтано.
Закованные в сталь португальцы водрузили на потухшем уже вулкане свой флаг, воздвигли путем нещадной эксплуатации островитян мощные крепостные стены, и архипелаг превратился в португальскую провинцию, а Жоао-Нуньес да Гаэтано стал губернатором.
Казалось бы, начался жестокий колониальный режим, но… годы прошли, и мрачные аркебузники растворились среди местного населения, флаг изжевали любопытные горные козлы, а грозный губернатор превратился в обыкновенного бандюгу с большой дороги. Всякий раз, как у него кончался нюхательный табак, он снаряжал галеон для разбоя и надолго покидал свои владения.
Архипелаг стал настоящим прибежищем «джентльменов удачи» всех наций, вольной хулиганской республикой. Здесь бросали якоря пираты, флибустьеры, буканиры, корсары и каперы всех мастей. Все цивилизованные страны проклинали дьявольское разбойничье гнездо, не догадываясь, впрочем, об одном весьма важном и странном обстоятельстве.
Дело в том, что блаженный архипелаг не плодил пиратов, а как раз наоборот – сокращал их число. Множество отъявленных мерзавцев под влиянием красоты и свободы забывали о своем преступном прошлом и растворялись среди местного населения. Примером этому может служить случай со знаменитым корсаром Бархатным Чарли, прозванным так за то, что он никогда не снимал камзола из черного бархата.
Однажды, в XVIII веке, перед ужином часовые на башнях были разбужены диким голосом Бархатного Чарли.
Бригантина негодяя под идиллическим именем «Уайт Свон» («Белый лебедь») барражировала вдоль крепостных стен. Капитан, расставив ноги в драных ботфортах, стоял на юте и орал в рупор своим нехорошим диким голосом:
– Отдавайте красавицу Марго!
Вдоль правого борта с дымящимися фитилями в руках стояли его канониры, и все, как замечено было с башен, в плохом настроении.
– Какую еще вам красавицу Марго? – крикнул долговязый Маркус Джереми Йон, представитель одной из старейших семей архипелага.
– Сами знаете какую! – заорал Бархатный Чарли. – Отдавайте немедленно! Открываю огонь всем правым бортом!
Впоследствии выяснилось, что его любезная красавица Марго, сбежавшая с «Белого лебедя» на Ямайке, нашла себе пристанище на островах Кьюри, где и одичала вместе со своим возлюбленным Хьюлетом Бандерогой. Бандерога же перед бегством сумел ввести в заблуждение Бархатного Чарли, чем навлек на черепичные крыши Оук-порта град каленых ядер.
Битва продолжалась около трех часов. Островитяне, кое-чему научившиеся за истекшие столетия, смогли дать наглецам достойный отпор. Когда Бархатный Чарли очнулся в развороченном им до неузнаваемости трактире «Синька», к нему подвели юную Юкко-Паулину Йон, племянницу Маркуса Джереми.
– Не та ли это, кого вы искали, храбрый моряк?
– Собственно говоря, ничего общего, – прорычал Бархатный Чарли, потирая ушибленную рукояткой пистолета голову. – Да, собственно говоря, это и не имеет никакого значения…
Вот вам пример. Негодяи Бархатного Чарли, которые могли бы причинить столько горя жителям Цейлона, Бенгалии, Австралии и Чили (а именно такие были у негодяев планы), превратились на нашем архипелаге в мирных скобарей, виноградарей, рыбаков или просто в бездельников, а страшилище южных морей «Белый лебедь» стал «прогуливать» в своих трюмах местное вино «Горный дубняк» для придания ему должного вкуса.
Больше того, сам Бархатный Чарли, для которого в Британском адмиралтействе давно была свита пеньковая веревка, стал почтенным гражданином Оук-порта, а впо-следствии первым президентом Республики Большие Эмпиреи и Карбункл. Именно он, Чарли-Велюр, завез на архипелаг любимую игру лондонской голытьбы, известную теперь всему миру под названием «футбол», и именно эта игра принесла ему неслыханную популярность.
Так на солнечных пляжах и в тенистых лесах формировалась прелюбопытнейшая нация Больших Эмпиреев и ее невероятный язык, вобравший в себя лаконичность кассиопейского, певучесть малазийского, высокопарность португальского, мужественность английского, образность пиратского жаргона и разные замечательные качества многих других лексиконов. Любой мизантроп, попав на архипелаг, становился оптимистом и шутником и растворялся в добродушном, веселом, немного ленивом, но талантливом местном населении. И только лишь самые отъявленные негодяи и мрачные скопидомы не могли прижиться на красивых островах. Они пересекали пролив и высаживались на базальтовые скалы единственного неприветливого острова во всем архипелаге – острова Карбункл. Их влекла туда дурацкая лживая легенда, которая и дала имя этому острову.
Легенда гласила, что Хьюлет Бандерога, перед тем как скрыться и одичать на архипелаге Кьюри, штормовой ночью высадился на этом острове и закопал где-то там невероятнейший драгоценный камень – карбункул – величиной со страусиное яйцо. Где мог достать свистун Бандерога такой ценный предмет, легенда не объясняла, да это и не нужно было тупым маньякам-кладоискателям. Пошлые призраки богатства и власти влекли этих людей на остров, базальтовые скаты которого напоминали гигантскую крепость. Более полувека шли поиски несуществующего «страусиного яйца», за это время на острове возникло некрасивое поселение, где, казалось, сам воздух был пропитан подозрительностью и злобой. Жители этого городка, носящего непривлекательное имя Стамак (Желудок), отличались большой физической силой, но были тупы и раздражительны. С веселыми и беззаботными эмпирейцами они не поддерживали почти никаких отношений, хотя и согласились войти в республику на правах автономной единицы.
Этот остров с его историей и населением был источником бесконечных анекдотов для всех жителей архипелага, но в то же время оставался сумрачной загадкой, своеобразным памятником кровавому и жестокому времени. Иногда до Оук-порта долетали через пролив звуки выстрелов, нестройное зловещее пение, но большей частью Карбункл хранил молчание.
Тем временем наступил просвещенный XIX век. Морские пути стали безопасными, мировая торговля бурно развивалась.
Большие Эмпиреи, расположенные в зоне пассатов, показались удобным перевалочным пунктом для парусных караванов. Жизнь на архипелаге в те дни била ключом. Гавани благоустраивались, Оук-порт становился все богаче и импозантнее. Развивались ремесла и искусства. Архипелаг торговал с Европой, Азией, Африкой, Америкой и Австралией. Везде находили спрос эмпирейские товары: перья райских птиц, вино «Горный дубняк», пробковое дерево, копра, жемчуг, ароматические масла.
Тогда-то и появился у берегов архипелага кровожадный Рокер Буги, последний, если можно так выразиться, «пират классического типа». Базируясь на Карбункле, населению которого он пришелся весьма по душе, новоявленный пират нападал на караваны, идущие в Оук-порт, и нещадно их грабил. Увы, чудовище долгое время оставалось безнаказанным: морские министерства Португалии, Великобритании, Франции, Германии, Испании и Нидерландов спорили друг с другом. Едва одна из названных стран собиралась направить к архипелагу карательную экспедицию против Рокера Буги, как все остальные заявляли решительный протест. Все эти названные страны считали Большие Эмпиреи своей собственностью.
Наглость Рокера Буги дошла до того, что, явившись со своими головорезами в сенат, он низложил республику и объявил себя императором архипелага. И тогда беззаботные островитяне восстали. Единственный военный корабль, десятипушечный бриг «Рыцари ночи», ныне ставший кораблем-музеем, открыл огонь по пиратской эскадре, однако весь его экипаж был беспощадно вырезан в абордажном бою. Рокер Буги предал Оук-порт огню и мечу. Столб пламени стоял над городом, когда на горизонте появились паруса русского клипера «Безупречный», направляющегося на отдых в Оук-порт после картографической разведки островов Кьюри. Остальное известно уважаемому читателю.
Население Больших Эмпиреев вновь получило возможность для своего бурного процветания. Оно процветало до тех пор, пока паровые машины окончательно не вытеснили парус. Новые, некрасивые, но более надежные суда, не зависящие от пассатных ветров и течений, проложили в океане другие пути, и Большие Эмпиреи оказались в стороне. Редко-редко швартовались теперь суда в удобных гаванях Оук-порта.
Однако эмпирейцы не тужили. Да и чего им было тужить? Ведь море по-прежнему было прозрачным, и рыба в нем не перевелась, фруктовые деревья плодоносили по-прежнему, дубы, пинии и пальмы шелестели так же ласково, как и в прежние времена, и так же ласково подмигивало по ночам созвездие Кассиопеи.
Может быть, Володя Телескопов был отчасти и прав, может быть, эмпирейцам действительно было немного скучновато, но у них была большая всепоглощающая страсть – футбол, завезенный, если помните, сюда еще Бархатным Чарли. Они называли свою любимую игру «булоногом», а игроков «легоперами». Они были убеждены, что обладают самой мощной командой мира, но у них никогда не хватало денег, чтобы съездить в Европу или в Южную Америку проверить свои силы, да они и не знали толком, что такое деньги.[7]
Заманивая в свои гавани корабли разных стран, эмпирейцы вызывали их экипажи на булоножные поединки и обыгрывали с ужасающим счетом. Последний, например, матч с командой несчастного «Ван-Дейка» закончился со счетом 44:0 в пользу местных легоперов.
Так шла жизнь, и никто, или почти никто, из потомков обленившихся астронавтов, предприимчивых малазийцев, африканцев, мидинян, карфагенян, индусов, объевшихся викингов и раскаявшихся пиратов не подозревал о том, какие тучи собираются над их небольшой страной, никто, или почти никто, не мог вообразить себе события, о которых пойдет речь в следующих главах. Итак, читатель, внимание…

Глава VI,
в которой веселые голоса перемежаются злобными выкриками, трещат мотоциклы и невнятно бубнит «резинщик»
– Странное дело, Николай, – сказал Геннадий Стратофонтов капитану Рикошетникову. (Оставаясь наедине, Геннадий позволял себе называть своего старшего друга просто по имени.) – Происходит какое-то чудо, Николай. Мне кажется, что я начинаю, Николай, понимать эмпирейский язык. Взгляните, например, на этот транспарант, Николай.
Друзья в густой толпе шли по вытертым до блеска мраморным плитам старого Оук-порта. В бесчисленных магазинчиках, лавчонках, барах и кафе главной улицы Пикокабанауэй кишела говорливая, возбужденная жизнь. Казалось, воздух наэлек-тризован ожиданием завтрашнего футбольного поединка. Посередине улицы приплясывающая толпа болельщиков нес-ла огромный транспарант, на котором было начертано:
РИККО СИЛЛА МИЛАЗ: АВАРА СПАРО КЭКС ХАВА КЕМТ УРА КЭКС ХАВА ЛИПАНДРА! ХУХС РИККО СИЛЛА, БЕСТАДО ЛЕГОПЕР ПЕЙСО!
– Рикко Силла заявляет, – переводил Геннадий, – наши соперники забьют столько голов, сколько смогут. Мы – сколько захотим! Да здравствует Рикко Силла, лучший футболист вселенной!
– Знаете, Гена, это очень странно, – сказал капитан, – но мне тоже кажется, что я что-то понимаю, а ведь этот язык не похож ни на один из знакомых мне языков.
– Вон та старушка в белом накрахмаленном чепце сейчас сказала старику в синих штанах: «Не пора ли домой, Хусай?» – сказал Геннадий.
– «Еще один стаканчик, и баста», – ответил ей на это старик», – смеясь, подхватил капитан. – А вон та девушка, видите, рыжая девушка, говорит своей подруге: «Завтра я надену белые бусы…»
– Парень крикнул кому-то в толпе: «До вечера!»
– Продавец уверяет, что у него настоящий бразильский кофе…
– Давайте попробуем поговорить с кем-нибудь из них, – предложил Геннадий.
Друзья сквозь бамбуковую занавеску вошли в полутемную прохладную лавчонку. Толстый хозяин в красной майке с цифрой «9» на спине тут же закрутился возле них.
– Вилькамис, вилькамис, якшито немо!
– Пуззо, гайлесвитохлади, – попросил его Геннадий и тут же получил кусок мороженого в шоколаде.
– Пуззо, гай ле тубака пюр пикса, – попросил капитан и тут же получил коробку трубочного табака «Летучий голландец».
– Хава киста свитохлади ри тубака? – спросили друзья, имея в виду стоимость купленных предметов.
– Фуна велюр свитохлади, фуна велюр тубака, – сияя от счастья, ответил толстяк.
Капитан протянул ему две огромные местные банкноты с башнями, парусами, амурами, пушками и арбалетами.
– Нет-нет, только один велюр, – запротестовал торговец.
– Но вы ведь сказали, что мороженое стоит один велюр и табак стоит один велюр…
– Да-да, совершенно верно, – ответил толстяк, умиляясь догадливости иностранцев.
– А все вместе?
– Тоже один велюр!
– Та-ак… – почесал в затылке Рикошетников. – Позвольте тогда узнать, сколько стоит весь ваш магазин?
– Один велюр, – сказал хозяин.
– А вот эти игральные кости?
– Тоже один велюр!
– Да как же это так получается? – воскликнули разом пораженные друзья.
Толстяк смущенно хмыкнул и потупил глаза.
– Все иностранцы удивляются этому, господа, но… понимаете ли… он такой красивый, наш велюр…
– Благодарю вас. До свидания, – сказал капитан, засовывая в карман лишний велюр.
– Вилькамис. Вилькамис. Гретто, сенькьюри!
Жуя мороженое и куря табак, друзья двинулись дальше. Они шли к зданию сената, где, как объяснили им в порту, должны были сегодня состояться большие дебаты по вопросу завтрашнего матча.
– Джин! Мой юный герой! – услышал вдруг Геннадий за спиной, и на плечо ему легла легкая, как куриная лапка, рука.
Пожилая леди Сьюзен Леконсфильд выглядела самым невероятным образом. Шея ее была унизана местными глубоководными жемчугами, мочки ушей были украшены пунцовыми серьгами, над седыми буклями колыхались перья райских птиц, а костлявые бедра были обтянуты ярчайшей эмпирейской мини-юбкой.
– Джин, сокровище мое, спасенные тобой создания сегодня через час улетают домой, в свою уютную квартирку, – лепетала старая леди. – Позволь мне поцеловать тебя, мой мальчик, мой рыцарь, мой хрустальный дельфинчик, мой…
Потрясенный «хрустальным дельфинчиком», Геннадий подставил щеку и получил отличнейший поцелуй.
Капитан Рикошетников с галантностью, привитой ему еще в Высшем мореходном училище, поцеловал даме ручку.
– На местном дирижабле мы доберемся до Зурбагана, а там пересядем на «комету», – продолжала старушка. – Поцелуй же своего нареченного братца, мой мальчик.
Содрагаясь от отвращения, Геннадий поцеловал Винстона в слюнявую пасть.
Мопс вяло лизнул его в ухо. Геннадий заметил, что «нареченный братец» дрожит от страха и заглядывает ему через плечо. Он обернулся и увидел деловито идущего по мрамору Пушу Шуткина. Над котом, словно флаг, горделиво реял его выдающийся хвост.
– А вон еще один член нашего экипажа, – улыбнулся капитан.
Пуша Шуткин вдруг взлетел на дождевую трубу, мелькнув на карнизе черным хвостом. Задержавшись на секунду на голове какой-то кариатиды, Пуша Шуткин обернулся к друзьям, развел передними лапами – извините, мол, дела, и тут же исчез.
Попрощавшись с леди Леконсфильд, друзья двинулись дальше. Извилистая Пикокобанауэй вдруг вытекла на довольно широкую площадь, в глубине которой высилось здание сената с коринфскими колоннами, готическими шпилями и лепкой рококо.
Перед сенатом высился величественный памятник предку ленинградского пионера «Адмиралу Серхо Филимоныч Страттофудо», как именовали его благодарные островитяне.
Скромный мужественный путешественник был изображен скульптором как бы на капитанском мостике, но одновременно и на коне. Его гордую голову, с лицом, исполненным благородного гнева, венчал крылатый шлем. Правой рукой Страттофудо поражал акулоподобного Рокера Буги, а левой защищал пышную улыбающуюся деву, символизирующую эмпирейскую свободу!
– О ужас! И это мой прапрапра… – прошептал Геннадий, вспомнив добродушный и даже несколько застенчивый взгляд фамильного портрета.
– Представляете, что здесь начнется, если обнародовать ваше происхождение, Геннадий? – засмеялся капитан.
– Умоляю вас не делать этого, Николай! – воскликнул мальчик. Скромность всегда была его отличительной чертой.
Рикошетников промолчал. До поры до времени он решил не волновать друга, не говорить ему о том, что он вместе с Хрящиковым и Шлиером-Довейко решили обнародовать его происхождение на завтрашнем футбольном матче, и сделать это было решено для расширения и углубления дружеских контактов.
Друзья поднялись по мраморной лестнице и скрылись в здании сената. Они уже не видели, как через пять минут на площадь с грохотом ворвались два десятка мрачных, затянутых в черную кожу хулиганов на мотоциклах. Они не видели, как хулиганы начали зловещее кружение вокруг памятника, поливая его желтой краской и отвратительной хулой, забрасывая яйцами и тухлыми крабами. Они не видели, как толпы возмущенных эмпирейцев пресекли эту неожиданную вылазку жителей Карбункла (а это были именно они) и покрыли их головы позором.
В чем же была суть этого странного инцидента? Оказалось, что на Карбункле вдруг вспыхнула яростная компания против футбольного матча. Жители Карбункла, для которых ранее один их жалкий клукс был дороже всего мирового футбола, которые до сего утра не слышали даже имен Пеле и Гершковича, вдруг выступили с яростными нападками на футболистов «Алеши Поповича» и послали лучших своих хулиганов для осквернения памятника русскому адмиралу.
А Геннадий и капитан Рикошетников сидели тем временем в галерее для гостей и наблюдали заседание сената Республики Большие Эмпиреи и Карбункл.
Спикер сената возвышался над всем собранием, сидя по традиции на огромной бочке знаменитого «Горного дубняка». Одет он был также традиционно: бархатный камзол, драные ботфорты, красная пиратская косынка на голове. Оба его глаза крест-накрест закрывали традиционные черные повязки. В руке он держал кремневый пистолет XVIII века, выстрелами из которого пресекал шум в зале.
Сенаторы же, их было ровно две дюжины, одеты были кое-как. Правая оппозиция, шесть представителей Карбункла, все были в черных суконных тройках, а остальные – в расстегнутых жилетах, в рубашках, иные так просто в майках. Президент республики Токтомуран Джечкин, явившийся на заседание прямо с тренировки, был в доспехах футбольного вратаря.
Среди этого странного общества изысканностью и строгостью наряда выделялась красивая статная дама с длинными черными волосами и лицом, словно вырезанным из слоновой кости.
– Кто эта дама, месье? – спросил Рикошетников оказавшегося по соседству вертлявого француза.
– Это женщина-сенатор мадам Накамура-Бранчковска, – зашептал сосед. – Вчера я удостоился быть приглашенным к ней на прием. Поверьте, месье, такой обаятельной и импозантной дамы не встретишь ни в Лондоне, ни даже в Париже. Говорят, что она происходит из рода де Клиссон…
Спикер выстрелил в потолок, вынул изо рта традиционный кляп и глухим голосом возгласил:
– Слово предоставляется господину президенту.
Токтомуран Джечкин, подтягивая черно-бело-лиловые трусы, поднялся на трибуну.
– Господин спикер, господа сенаторы, господа! Вчера народ Эмпиреев приветствовал в своем порту советский фрегат «Алеша Попович»! Любимец нашего народа лучший футболист вселенной Рикко Силла первый коснулся борта этой бригантины.
Советская каравелла, господа, занимается в океане наукой, но это нас, слава Богу, не касается. Мы будем счастливы встретиться с легоперами этой далекой и, как утверждают, большой страны, команда которой заняла пятое место на так называемом первенстве мира в Англии.
Господа, вы знаете, что сила удара левой ноги Рикко Силлы равна одной тысяче пятистам килограммов, тогда как удар пресловутого, но уважаемого всеми нами Пеле весит всего лишь восемьсот килограммов. Какое же может быть первенство без команды Больших Эмпиреев?
Трибуны для публики взорвались бешеным восторженным ревом. Спикер выстрелил в потолок.
– От себя лично, господа, – продолжал президент, – я заявляю: в завтрашнем матче я парирую восемь пенальти и вытащу столько же мячей из «девятки». Лозунг Рикко Силлы вам известен. Уверен, что сенат единогласно одобрит встречу наших легоперов с советскими футболистами, прибывшими к нам на галеоне «Алеша Попович». Я кончил, господа!
Спикер снова пальнул в потолок.
– Слово имеет старейшина Совета Копальщиков острова Карбункл достопочтенный кавалер Ордена Счастливой Лопаты полковник Бастардо Мизераблес ди Порк-и-Гусано.
На трибуну поднялся высокий мощный мужчина лет сорока с бананообразным носом, лохматыми гусеницами бровей, похожим на утюг подбородком и странными на этом фоне тоненькими усиками. Лицо этого господина показалось знакомым Геннадию и Рикошетникову, но вспомнить его они не смогли. Как-то очень уж не связывались между собой сенат далекой неведомой страны и милый сердцу, проступающий сквозь снег вид Ленинграда… Кировский мост, Петропавловка, памятник Суворову…
Бастардо Мизераблес ди Порк-и-Гусано грохнул страшным кулаком по трибуне и завопил на карбунклском наречии эмпирейского языка:
– Вжыл жыз всплых сиплствоу! Черчелянто ри фларт! Газ-зо азаф Карбункл жрав Эмпирея гам, га фула, брегадл!..
Грубая речь его была почти непонятна нашим морякам. Уловить можно было лишь отдельные бранные слова: трусы, предатели, лентяи, провокаторы, идиоты, коварные происки и тому подобное. Ясно было одно: кавалер Ордена Счастливой Лопаты яростно протестовал против друже-ского спортивного поединка, обвинял и угрожал.
Никто не ожидал такого поворота дела. Изумленные сенаторы левого крыла и центра вскочили, размахивая руками. Шум на галереях для публики поднялся невообразимый. Круглый, как мяч, седоватый сенатор в красной футболке с цифрой «3» одним прыжком взлетел на трибуну и закричал:
– Позор недостойным копальщикам Карбункла! Вам не поссорить нас со славными ребятами, не дрогнувшими даже перед лицом бандитской подлодки! Занимайтесь своим делом, копите свои грязные клуксы и не лезьте в чистый футбол! Да здравствует дружба! Да здравствуют посланцы страны нашего героя Серхо Филимоныч Страттофудо!
Шум усилился еще больше. Полдюжины черных сюртуков сиплыми глотками рявкали какую-то гадость. Спикер палил уже из двух пистолетов. И тогда, слегка поправив свои длинные волосы, встала мадам Накамура-Бранчковска. Все мгновенно затихли. Видимо, вес этой женщины в эмпирейском обществе во много тысяч раз превышал ее собственный вес, вполне соответствующий изящным парижским стандартам.
– Господа, – мягким глубоким голосом сказала женщина-сенатор. – Никто из присутствующих не упрекнет меня в презрении к футболу. Все помнят, что именно я открыла счет в матче с командой австралийского авианосца «Кукебурре». В это же время остров Карбункл отлично знает, с каким уважением я отношусь к его трудолюбивому мужественному населению. По этим двум причинам я воздерживаюсь от голосования и приглашаю всех присутствующих на мой сегодняшний вечер «Вальс незнакомых цветов».
Очаровательно улыбнувшись, она села. В зале царило недоуменное молчание. Позиция влиятельной дамы явно всех озадачила.
– Начнем голосование? – сквозь традиционный кляп еле слышно произнес Спикер.
– Начнем! Начнем! – послышались неуверенные голоса.
Президент Токтомуран Джечкин крикнул со своего места:
– Господа, я забыл добавить! Рикко Силла сегодня ударом головы выворотил штангу!
Взрыв энтузиазма погасил последние сомнения:
– Голосуем, и дело с концом!
И тогда правая оппозиция прибегла к последнему коварному способу погасить волю народа. Она выпустила на трибуну так называемого «резинщика». Все в зале поняли, что это значит, когда «резинщик» начал с первой страницы читать «Хартию вольностей» толщиной в мраморную плиту, а под рукой у него еще были «Ветхий Завет», «Коран» и «Антология мирового фольклора». Увы, таков был закон эмпирейского сената – оратор мог выступать столько, сколько хотел, а «резинщик» с Карбункла, видимо, собирался выступать не меньше четырех дней. Сенат же не мог проголосовать, пока он не кончит.
– Поразительно, – прошептал капитан Рикошетников, – к этому средству в буржуазных псевдодемократиях прибегают только в крайнем случае. Никогда не думал, что футбольный матч вызовет такие страсти. Что все это значит и кому все это нужно?
Прошел час. В зале уже слышалось носовое посвистывание засыпающих сенаторов. Спикер, свернувшись в клубок, спал на своей бочке. А «резинщик» все бубнил и бубнил:
– …Итак, параграф седьмой пятого подпункта установления о торговле гласит, что производство пуговиц разрешается при предъявлении определенного числа доказательств о возможности такого производства, обусловленных пунктом «а»…
– Пойдемте в порт, Геннадий, – сказал Рикошетников. – Дело ясное, что дело туманное.
Он обернулся и увидел, что мальчика рядом с ним нет.

Глава VII,
из которой доносятся до нас стук теннисного мяча и страшный хруст, с которым мощные челюсти разгрызают клешни омара
Первое, что услышал Геннадий, очнувшись, был звук, похожий на грохот работающего рядом отбойного молотка. Потом лопатки его ощутили холод каменного пола. Глаза устремились вверх, и мальчику показалось, что он лежит на дне глубокого каменного колодца. Голова закружилась.
– Где я? Что со мной?
Геннадий приподнялся на локтях и осмотрелся. Нет, это был не колодец, скорее старая узкая крепостная башня. Стены грубой кладки уходили вверх. Сквозь стрельчатое окно на самом верху, скорее похожее не на окно, а на мушкетную бойницу, узкая полоса яркого солнечного света косо шла вниз и падала на привалившегося к стене дюжего детину в штанах военного образца и в белой майке со штампованными автографами кинозвезд. На коленях детины лежал тупорылый автомат-люгер. Детина храпел, и именно этот храп создавал впечатление работающего рядом отбойного молотка.
Через секунду Геннадий вспомнил все. Он вспомнил, как, утомленный нудным завыванием «резинщика», тихо покинул галерею для гостей и решил прогуляться по зданию эмпирейского сената.
Он шел гулкими сводчатыми коридорами, разглядывал стоящие в нишах фигуры средневековых воинов, входил в пустые залы и смотрел на огромные картины, поразительно напоминающие эмпирейскую банкноту велюр.
Открыв очередную дверь, Геннадий запутался в каких-то тяжелых шторах. Пытаясь выбраться из парчовых складок, он услышал негромкие мужские голоса и наконец увидел в щелку трех джентльменов, развалившихся в креслах и прихлебывающих из высоких стаканов янтарное виски. Он хотел было уже с извинениями удалиться, как вдруг услышал…
– Этот идиотский футбольный матч не должен состояться ни в коем случае, – сказал тихо голубоглазый блондин с очень странным утиным носом. – И вообще советскому кораблю нечего делать возле архипелага.
– Видите ли, мистер Мамис, – обратился к утконосому глыбоподобный господин, – меня самого и всех нас, копальщиков, тошнит от футбола и разных других выходок этих эмпирейских недоносков, но… понимаете ли… русские популярны в республике, а этот их кумир Серхо Филимоныч Страттофудо… а от футбола они сходят с ума… Может быть, дадим им сыграть эту игру и уже потом…
– Вы здесь на своем архипелаге совсем оторваны от мировой политики! – резко прервал его утконосый. – Мясо, господа, нужно отмочить в соусе, прежде чем нанизать на вертел!
Джентльмены гулко расхохотались и подняли стаканы.
– За мистера Кингсли Брейнвена Мамиса из страны, которая ценит юмор, но не любит шутить! – провозгласил глыбоподобный.
– За наше дело, господа! – сказал, как бы подводя итог, мистер Кингсли Брейнвен Мамис.
В это время стальные пальцы сзади обхватили горло Геннадия, и не успел он опомниться, как был втащен внутрь кабинета. Джентльмены вскочили. Мамис мгновенным движением сунул руку за пазуху.
– Мне пришла нужда прогуляться, господа, – прогудел над Геннадием грубый голос. – Возвращаясь, смотрю – мальчишка…
– Кто ты такой, щенок?! – завизжал не своим голосом глыбоподобный, суя под нос Геннадию кулак, усеянный огромными перстнями.
– Здесь не место разбираться, Латтифудо, – быстро проговорил Мамис, открыл черный портфельчик-«атташе» и, зажав себе нос платком, брызнул из какой-то стеклянной трубочки едкой жидкостью в лицо Геннадию.
Последнее, что слышал мальчик как сквозь вату, были слова:
– Отправьте его куда следует…
«Сколько же времени я был без сознания? – подумал сейчас Геннадий. – Час, два, может, сутки?»
Он осторожно встал и подошел к храпящему охраннику. Тот не шелохнулся. Тяжелый дух дешевого джина витал над ним. Геннадий снял с колен парнюги автомат, перекинул его через плечо и посмотрел вверх. В стене кое-где намечались выступы, видимо, остатки винтовой лестницы, которая в свое время вела на боевую площадку.
Вспомнив уроки скалолазанья, которые когда-то в Крыму преподал ему папа Эдуард, Геннадий стал карабкаться вверх. К счастью, на ногах у него были легкие туфли на каучуковой подметке. Прошло несколько мучительных минут, прежде чем он оказался перед бойницей. Прямо над ним вниз головой висели мешочками несколько летучих мышей.
Протиснуться в бойницу было делом нелегким, но и оно оказалось по плечу мальчугану. Он выбрался наружу и встал, прижавшись спиной к стене, на каком-то витиевато изогнутом выступе, видимо, остатке орнамента, некогда венчавшего башню. Огромное пространство открылось перед ним. Окинув его взглядом, Геннадий чуть не закричал от ужаса. Шпили Оук-порта едва виднелись на горизонте. Сверкающий на солнце пролив шириной в несколько миль частично был скрыт близким, невысоким, но устрашающе мрачным хребтом, похожим на спину динозавра. Мальчик понял, что он находится на острове Карбункл.
Головокружительные секунды отчаяния… Как далек от него сейчас родной «Алеша Попович», капитан Рикошетников, Шлиер-Довейко, Хрящиков, Верестищев, Барабанчиков, Телескопов, Есеналиев, Калипсо – люди, с которыми любая беда – не беда… И они ничего не знают о нем! Они даже не могут предположить, где он сейчас.
Однако надо действовать. Надо попытаться выбраться из этой непонятной зловещей истории.
Башня была высотой не менее двадцати пяти метров. Внизу клубилась какая-то зелень, но под зеленью, возможно, были скрыты острые камни. Прыгать прямо вниз было безумием. Попытаться соскользнуть по стене? Стена была словно отполирована многовековыми ветрами. Вот метрах в пяти-шести верхушка мощного дерева, с ветвей свисают лианы. Попробовать по-тарзаньи? Единственный выход, несколько шансов из ста.
Сильно оттолкнувшись, Геннадий полетел вниз. Вот замелькали мимо рук спасительные лианы. Неужели конец? Р-раз! Руки обожгло огнем. Геннадий закачался на лиане. Автомат больно ударил по крестцу. Проклятый автомат! Надо было его бросить к чертям подальше.
Под тяжестью мальчика лиана стала растягиваться, и Геннадий, словно с парашютом, вспоминая уроки мамы, опустился на пружинящий дерн.
Вокруг была тишина, только птицы кричали на разные голоса да издалека доносился граммофонный шлягер «Крошка, не задавайся, крошка, лучше сознайся, крошка, не забывайся, иначе поколочу, чу-чу-чу!»
Геннадий отвалил от подножия башни какой-то камень, положил автомат в ямку и забросал его сухими ветками и листвой. Кто знает, что ждет впереди?
Осторожно пробираясь сквозь кусты, мальчик направился в сторону пролива. Он рассчитывал пересечь хребет, спуститься к морю, найти там какую-нибудь лодку и попытаться добраться до Оук-порта. Несколько раз ему пришлось проходить под замшелыми каменными арками, сбегать по ступеням заброшенных лестниц, но ни разу ему не встретилось ни души.
Вдруг до слуха его донеслись гулкие звуки, похожие на удары по теннисному мячу. Кто мог играть в теннис в этом логове темных и подозрительных людей? Геннадий уже знал, что единственный спорт на Карбункле – это копание ям. Кто быстрее выкопает яму, тот и чемпион.
Прячась за валунами, короткими перебежками, чуть ли не ползком, Гена направился на эти звуки. Звуки становились все громче. Сомнений не оставалось – это был теннис. Внедрившись в кусты азалий, мальчик подполз вплотную к проволочной загородке идеального травяного корта, расчерченного по всем правилам и с туго натянутой сеткой.
На корте в полном одиночестве девочка его лет била мячом в стенку. Удары были резкие, частые, и реакция у девочки была что надо. Но вот она промахнулась, мяч пролетел мимо ракетки и подкатился чуть ли не к Гениному носу.
Геннадий хотел было уже ящерицей скользнуть в азалии, глянул и остолбенел. Прямо на него бежала вприпрыжку румяная и надменная… Наташа Вертопрахова.
Да, это была она: тот же «конский хвостик», болтающийся на затылке, и вся стройная сущность большеглазого морского конька.
Она нагнулась за мячом и вдруг увидела лицо Геннадия. Несколько секунд мальчик и девочка не отрываясь смотрели друг на друга.
– Ну, чего? – спросила наконец Наташа, сдвинув брови к переносице. Говорила она по-эмпирейски.
– Ничего, – ответил Геннадий. Греха таить нечего, он был растерян.
– В теннис-то небось не играешь? – спросила Наташа.
– Играю, – пробормотал Геннадий.
Наташа вдруг звонко рассмеялась:
– В теннис он играет! Ах ты, крот несчастный! А ну-ка лезь сюда.
Геннадий, совершенно забыв об опасности, которая подстерегала его здесь на каждом шагу, перелез через заборчик. Наташа бросила ему ракетку. Он поймал ее на лету и встал на правой половине площадки.
– Ну, держи, крот! – крикнула Наташа, слабея от смеха, и сделала легкую подачу.
Геннадий мощным драйвом погасил мяч.
– Что такое? – округлила глаза Наташа. – У тебя совершенно профессиональный драйв.
– Тренируюсь с восьми лет, – тихо ответил Геннадий.
Скромность, как уже было сказано, была его самой отличительной чертой.
Девочка подошла к сетке. Геннадий тоже приблизился. Он уже понял, что это не Наташа, а лишь ее копия, правда, совершенно точная.
– Ты разве не из кротов? – спросила девочка.
– То есть?.. – удивился Геннадий.
– Ну что, не понимаешь? Разве ты не с Карбункла? Впрочем, конечно, ты не с Карбункла. У тебя такой странный выговор… – Она поморщила лоб. – Иностранец, что ли?
– Я… – пробормотал Геннадий, – я англичанин…
– Фантастика! – воскликнула девочка. – Как ты сюда попал? Кроты не пускают в этот район острова ни одного иностранца.
– Я… я гулял и вот…
– Ладно, давай играть, – сказала девочка. – В этой дыре я совсем потеряла класс, а скоро у нас в Оук-порте чемпионат.
Геннадий осмотрелся. Дубы вокруг порта безмятежно шелестели, заросли азалии были непроницаемыми, дорожка, покрытая цветной плиткой, просматривалась далеко…
– Только один сет, – сказал он.
Девочка протянула ему свою руку и назвала свое имя:
– Доллис.
– Джин, – представился Геннадий, вспомнив леди Леконсфильд.
Они начали играть и сыграли не один сет, а всю партию.
С большим трудом в последнем сете Геннадию удалось сломить сопротивление Доллис. Чуть остыв от спортивного азарта, он подумал, что девочка, должно быть, раздосадована проигрышем. Ничуть не бывало – Доллис была весела и довольна.
– У вас в Англии все так играют?
– Через одного, – улыбнулся Геннадий.
– Слушай, Джин, как ты все-таки здесь оказался?
Геннадий внимательно посмотрел на девочку. Ему показалось, что ей можно открыть правду, что она может ему помочь, да все же решил быть осторожным.
– Я… я заблудился…
– Тебе нужно в Стамак? – спросила Доллис. – Пойдем, покажу дорогу.
– Покажи мне лучше кратчайший спуск к морю, – сказал Геннадий. – Мне нужно попасть в Оук-порт.
Они уже давно говорили по-английски. Вот где пригодились мальчику его усердные занятия этим языком.
– Не собираешься ли ты переплыть пролив? – со смехом спросила Доллис.
– Вот именно.
– У тебя есть знакомые среди акул?
– Мне нужно переплыть пролив, Доллис, – тихо и серьезно сказал Геннадий.
– Из Стамака каждые два часа ходит паром.
– Мне нельзя в Стамак, Доллис…
Девочка снова весело рассмеялась.
– Какая таинственность! Таинственный англичанин!
– Доллис, я не шучу…
– Ну, пойдем, пойдем! Я покажу тебе спуск к морю. – Она вдруг хлопнула себя ладошкой по лбу. – А хочешь, вместе переплывем в Оук-порт на каноэ? Блестящая идея! То-то взорвется моя мамочка!
Сердце Геннадия глубоко забилось. Каноэ? О чем еще он мог мечтать?
А Доллис, увлеченная своей идеей, схватила его за руку и повлекла по разноцветным плиткам.
Они бежали по извилистым дорожкам огромного парка, мимо неохватных стволов удивительных реликтовых растений, мимо скульптур, беседок, фонтанов, мимо фантастических цветов. По дороге Доллис без умолку трещала. Как ей хочется побывать в Англии, вообще поездить по миру, увидеть Лондон, Нью-Йорк, Москву, Париж… Мать ее путешествует бесконечно, но никогда не берет Доллис с собой. В конце концов Доллис возьмет вот и убежит из дому!
– Чей это парк, Доллис? – на бегу спросил Геннадий Стратофонтов. Его поразило то, что во всем этом огромном парке они не встретили ни одного человека.
– Наш, – ответила девочка.
– Чей?
– Наш. Ну, моей мамы…
– Весь парк ваш? А экскурсии сюда приезжают?
– Еще чего! – презрительно фыркнула Доллис. – Экскурсии!
Несмотря на напряженность момента, Геннадий подумал: «Вот он – капитализм! Кучка людей владеет огромными ресурсами природы!»
Они нырнули под красивую арку, пробежали полутемным тоннельчиком, и перед ними сразу за балюстрадой распахнулось пространство: скалы, море, приблизившийся изломанный гребень Оук-порта. Пролив пересекало белое судно, верхняя палуба которого была покрыта ярким тентом.
– Мама возвращается, – махнула Доллис рукой в сторону судна. – Вчера она давала в столице прием. – Доллис напыщенно и жеманно произнесла, словно передразнивая кого-то: —«Вальс незнакомых цветов», господа! Не правда ли, прелестно? «Вальс незнакомых цветов»!
Так вот оно что!.. Геннадий едва сумел скрыть свое изумление. Он вспомнил длинные черные волосы и словно выточенное из слоновой кости лицо женщины-сенатора. Бал был вчера! Значит, он валялся без сознания чуть ли не сутки?
– Я слышал вчера про этот прием, – сказал он. – Твоя мама мадам Накамура-Бранчковска?
– Ну да. Как ты догадался, Джин?
– Я видел ее в сенате.
– Ты не думай, что она всегда такая важная, она хорошая, только… – Доллис быстро посмотрела на него. – Красивая, а?
– Не хуже Софи Лорен, – сказал он.
Девочка расхохоталась.
– Ну, ты, я вижу, знаток! Ладно… – Она показала с балюстрады вниз. – Видишь тропинку между скал? Спустишься по ней, там будет маленькая бухта. Разбойничья бухта. Жди меня там, а я подгоню каноэ. Идет?
Не успел Геннадий кивнуть, как за спиной его раздался страшный вопль.
– Вот он! Вот он, ребята!
Геннадий стремительно обернулся. Из тоннельчика прямо на него бежал детина в майке с автографами кинозвезд, а за ним еще трое узколобых квадратных парней, и все с оружием в руках.
Изумленная Доллис увидела, как юный англичанин молниеносным приемом дзю-до сбил с ног огромного парня, вскочил на барьер балюстрады и упал вниз лицом под ударом пистолетной рукоятки. Два грузных тела навалились на мальчика. В мгновение ока руки его были скручены мотком проволоки.
Доллис вскрикнула и влепила пощечину одному из громил.
– Как вы смеете, кроты? Кроты несчастные! Кто вам разрешил врываться в наш парк? Вон отсюда! Отпустите его немедленно!
Детина, сбитый Геннадием, кряхтя, поднялся. На тупом его лице застыла кривая хулиганская улыбка.
– Этот парень, молодая госпожа, задержан по приказу Совета. Он сбежал сегодня из Мушкетной башни. Люгер мой спер, молодая госпожа. – Он обернулся к Геннадию и схватил его за грудки: – Где моя пушка, гаденыш?
Доллис и его огрела пощечиной.
– Ручка у вас тяжелая, молодая госпожа, – ухмыльнулся детина.
– У моей мамы рука потяжелее! – крикнула Доллис и вдруг заплакала в три ручья. – Джин, Джин, что это такое?
– Я не знаю, что они от меня хотят, Доллис, – проговорил Геннадий. – Это какое-то дикое недоразумение…
– Наше дело маленькое, – ухмыльнулись битюги. – Приказ есть приказ.
Подталкивая Геннадия в спину автоматами, они повели его через парк. По дороге они шумно обсуждали подробности погони и схватки. Должно быть, они казались себе героями. Детина в майке с автографами хлопнул мальчика по плечу даже с некоторым добродушием:
– А здорово ты меня с катушек сбил, малец!
– Ай донт андерстенд, – сказал Геннадий. – Я не понимаю вашего языка.
– Ладно, ладно, топай!
Его вывели из парка и повели по покрытой щебенкой дороге, петляющей среди выветрившихся рыжих унылых скал. Шагая по этой раскаленной дороге, Геннадий лихорадочно обдумывая ситуацию.
Ясно одно: он в руках какой-то банды. Ясно также, что эта банда плетет заговор против эмпирейцев и против научного корабля. «Мясо надо отмочить в соусе, прежде чем нанизать на вертел…» «Советскому кораблю нечего делать возле архипелага…» «Нужно покончить с этим кумиром Серхо Филимоныч Страттофудо…» Ясно, что главари банды боятся, что он подслушал их секреты.
Если он откроется им и скажет, что он советский пионер, потребует, чтобы его отправили на «Алешу Поповича», если они еще догадаются, что он потомок эмпирейского памятника… Это может кончиться плохо. Может быть, он – единственный честный человек, прикоснувшийся к заговору? Кто знает, что грозит этим простодушным, веселым эмпирейцам и его товарищам, морякам и ученым?..
Надо попытаться обмануть их. Он, англичанин Джин Стрейтфонд, он ни слова не понимает по-эмпирейски, он ничего не слышал. Ему нужно добраться до Оук-порта, чтобы…
– Эй, стой! – грубым голосом прервал размышления Геннадия один из конвоиров. Он взял Геннадия за плечо и залепил ему глаза широким пластырем.
После этого Геннадий двигался в полнейшей темноте. Он слышал, как скрипели какие-то двери, ему казалось, что его ведут по узкому сырому коридорчику, потом был долгий спуск по скользким ступенькам, толчок в спину…
Пластырь содрали, и Геннадий увидел выбеленные стены, небольшое окно, забранное стальной решеткой, за которым виднелось только море и небо. В кресле сидел, развалясь, глыбоподобный господин Латтифудо. Солнце играло в массивных перстнях на его руке, тонкий лучик шел от уха, от золотой серьги.
– Кто ты такой, мальчишка? – спросил Латтифудо с некоторой томностью и усталостью.
– Ай донт андерстенд, сэр, – ответил Геннадий. – Ай эм инглишмен, сэр, житель Лондона, турист…
– Вона-а, – вяло удивился Латтифудо, поморщился, словно от головной боли, и снял телефонную трубку. – Але, Фук, щенок-то англичанин, по-нашему не бельмеса не понимает. Чего? Э-э… Так? – Он бросил трубку и вдруг заорал на Геннадия, наливаясь кровью: – Притворяешься, паразит? На архипелаге сейчас нет ни одного английского туриста!
Орал он по-английски с грубым акцентом.
– Видите ли, сэр, я с того самого несчастного теплохода «Ван-Дейк», нас спасли русские…
– Что-о? – Латтифудо даже приподнялся от изумления. – Ты, значит, с «Ван-Дейка»? Эге-ге…
– Я путешествовал со своей бабушкой леди Сьюзен Леконсфильд. Бабушка улетела на родину, а я остался. На русском судне, сэр, мой багаж…
– Эге-ге… ге-ге-ге… – проговорил Латтифудо и заглянул мальчику в глаза с веселостью, от которой повеяло какой-то жутью. Потом снял трубку. – Фук, малый-то с «Ван-Дейка». Ага. Так. Ну ясно! Грумло! – гаркнул он, и в дверях вырос детина в майке с автографами. – Кончай с этим пацаном.
Грумло поставил автомат на боевой взвод и кивнул Геннадию:
– Пошли.
«Неужели конец?» – подумал Геннадий. Страха не было, он словно одеревенел.
Зазвонил телефон. Латтифудо вяло снял трубку и вдруг вскочил, вытянулся во фрунт.
– Слушаюсь! Так! Так точно, здесь! Грумло, отставить! Так, все понятно. Немедленно приступаю.
Он подошел к мальчику, развязал ему руки, посадил в кресло, погладил по голове и ласково прожурчал:
– Хлопот с тобой полон рот, малыш…
После этого, что-то шепнув Грумло, он вышел из комнаты. Теперь все тело казалось Геннадию ватным. Страшная усталость и апатия охватили его.
Грумло поставил автомат на предохранитель, подмигнул Геннадию и глупо заржал.
– Ну, ты меня здорово сбил с катушек, парень! Как прием называется?
– Пошел к черту, ублюдок, – сказал Геннадий этому получеловеку, который несколько минут назад мог влепить ему пулю в затылок.
Усталость брала свое. Геннадий начал было уже дремать, когда открылась дверь и вежливый голос позвал его:
– Мистер Стрейтфонд, пожалуйте сюда!
Несколько маршей узкой сырой лестницы, все глубже и глубже, два еле освещенных перехода. Открылась кованая дверь, и Геннадий оказался в обширном помещении, освещенном мягким светом неоновых трубок. В помещении стояли мягкие кожаные кресла, стены украшали дубовые панели. Это было бы похоже на салон пассажирского судна, если бы не пульты радиостанции, за которыми сидели двое мужчин.
Навстречу Геннадию шел с протянутой рукой любезно улыбающийся мистер Кингсли Брейнвен Мамис.
– Ах, дорогой мистер Стрейтфонд, какая получилась чепуха, какое недоразумение! – сказал он. – Ну просто скандал…
– Я сам ничего не понимаю, сэр, – сказал Геннадий. – Я гулял по зданию сената, открыл какую-то дверь, запутался в драпировке, и вдруг меня схватили за горло, сэр…
– Эта дурацкая охрана, мистер Стрейтфонд, – прожурчал Мамис. – Вы должны нас извинить. Нравы этой страны, понимаете ли… Засунули вас в средневековую башню, эти неотесанные чурбаны…
– Да-да, – кивнул Геннадий.
– Но зачем вам понадобилось бежать, мой друг? Объяснили бы все и…
– Я ничего не понимал, сэр, – пробормотал Геннадий. – Я не понимаю этого языка. Я не знал, в чьих я руках, сэр.
– Да, да… А автоматик, мистер Стрейтфонд?
– Выкинул его куда-то в кусты, сэр…
Вошел запыхавшийся Латтифудо и доложил Мамису:
– Все в точку. На «Ван-Дейке» была зарегистрирована леди Сьюзен Леконсфильд с внуком.
– Хорошо, – кивнул Мамис, пытливо вглядываясь в лицо Геннадия, видимо, пытаясь понять, понимает ли он по-эмпирейски.
Усилием воли Геннадию удалось сохранить безучастное выражение лица, хотя он был поражен: леди Леконсфильд была зарегистрирована на «Ван-Дейке» с внуком? В следующий момент Геннадий догадался: старая чудачка называла своим внуком мопса Винстона, его она и внесла в списки пассажиров. Какая удача!
– Мне показалось, сэр, что джентльмен назвал имя моей бабушки, – вежливо обратился он к Мамису.
– Наведены справки, мистер Стрейтфонд. – Кингсли Брейнвен Мамис лучезарно улыбался. – Ваша бабушка благополучно прибыла в Лондон. Вы можете сейчас поговорить с ней по телефону.
– Как? Прямо отсюда? – удивился Геннадий.
– Да, наши радисты мигом соединят вас с вашей лондонской бабушкой. Не забыли телефончик, мистер Стрейтфонд?
Геннадий понял, что его подвергают последней проверке. К счастью, он помнил номер леди Леконсфильд, но старуха, сама того не зная, могла его запросто выдать.
– Благодарю вас, сэр, но в этом нет нужды, – небрежно махнул он рукой. Ничего, мол, с бабкой не случится.
– В этом есть нужда, мистер Стрейтфонд, – сказал Мамис, глубоко заглянув в глаза мальчику, словно пытаясь по-змеиному проползти в его сущность. – Это просто необходимо, юный мистер Стрейтфонд.
Да, в чем нельзя отказать моему герою – это в присутствии волевых качеств.
– Ну, если вы настаиваете… – улыбнулся он. – Наш телефон: Виктория 3-27-38.
Прошло несколько минут, прежде чем один из радистов протянул Геннадию трубку. В трубке очень отчетливо слышался дребезжащий голосок.
– Сьюзен Леконсфильд у телефона…
– Бабушка! – закричал Геннадий. – Это говорит твой внук Джин. Твой… хрустальный дельфинчик. Не волнуйся, я звоню тебе с Эмпирейских островов… Как себя чувствуешь, милая бабушка?
Последовала пауза, потом в трубке послышались хлюпающие звуки, перерастающие в рыдание, сквозь которые едва можно было разобрать отдельные слова:
– Джинни, мой мальчик!.. Внучек!.. Да, я, твоя бабушка, слушаю тебя… рыдаю вместе с Винстоном… дитя мое… хрустальный мой дельфинчик…
Геннадий заорал изо всех сил:
– Бабушка, не волнуйся за меня! Я попал здесь в какую-то странную историю…
Расчет этот оправдался. Мамис после последних слов немедленно прервал разговор.
– Связь оборвалась, мистер Стрейтфонд, – развел он руками. – Немудрено, такое огромное расстояние…
– Большое вам спасибо, сэр, – прочувствованно сказал Геннадий. – Честно говоря, я очень волновался за бабушку. Честно говоря, сэр, ведь я в последнюю минуту… – Геннадий замялся.
– То есть попросту… – Мамис изобразил пальцами бегущего человека. Видно было, что он полностью поверил в легенду Геннадия.
– Попросту драпанул, сэр, – весело расхохотался мальчик. – Вы знаете, я был потрясен вашим архипелагом, мне захотелось подольше побыть здесь… Эти бастионы Оук-порта, Карбункл, сам похожий на крепость… легенды о бесстрашных пиратах…
– Увлекаешься пиратами, малыш? – снисходительно усмехнулся Мамис.
– Есть немного, сэр. С детства мой кумир – великий адмирал Рокер Буги.
– Вон что! – Мамис загадочно улыбнулся. В голубых глазах его мелькнул огонек. – В Оук-порте его не очень-то любят…
– Правда? – наивно удивился Геннадий.
Зазвонил телефон. Мамис снял трубку.
– Да. Все сошлось. По-моему, наивный дурачок. Есть, Фук, не волнуйся. Пока. – Он повесил трубку и хлопнул Геннадия по плечу: – А ты, оказывается, ловкий паренек, Джинни-бой! Уже успел познакомиться с Доллис! Мадам Накамура-Бранчковска разносит из-за тебя наше начальство. Требует, чтобы тебя немедленно доставили на ее виллу. Поехали.

В шесть часов вечера свежий, отдохнувший элегантный юный денди Джин Стрейтфонд явился в сопровождении слуги к ужину на открытую веранду виллы Накамура-Бранчковской.
Веранда висела прямо над морем на стометровой высоте. В центре ее был сервирован стол на четыре персоны. Вокруг стола хлопотали три подтянутых официанта в белых куртках с золотыми пуговицами. Подсобный стол в углу веранды сверкал хрусталем, серебром, кубиками льда. На роскошном ложе из свежайшей зелени распластался гигантский омар.
Официанты молча вытянулись перед Геннадием, а Геннадий вздрогнул, вновь увидев перед собой Наташу Вертопрахову. Ну до чего же была на нее похожа Доллис Накамура-Бранчковска!
Девочка, сменившая свой любимый наряд – белые шорты и гавайскую рубашку – на строгое платье, подбежала к нему.
– Привет, Джин! Проклятые кроты, из-за них лопнула наша гениальная идея с каноэ! Чего они хотели от тебя?
– Послушай, Доллис, – тихо сказал Геннадий, – ты никому не говорила, что я понимаю по-эмпирейски?
– Нет, а что?
– Прошу тебя никому об этом не говорить…
Глаза Доллис сузились, она зашептала:
– Какая-то тайна, Джин, да? Расскажи мне, не бойся…
– Я все тебе расскажу позднее, – сказал Геннадий. – Сейчас важно хранить молчание.
– Договорились, Джин!
К веранде приближалась мадам Накамура-Бранчковска под руку с высоким мужчиной, в котором Геннадий узнал свирепого сенатора Бастардо Мизераблес ди Порк-и-Гусано. Теперь он был сама благовоспитанность и любезность, а от красоты Накамура-Бранчковской у Геннадия просто захватило дух.
– Терпеть не могу этого типа, – сказала Доллис, хмуро глядя на приближающегося председателя Совета Копальщиков острова Карбункл, кавалера Ордена Счастливой Лопаты и полковника. – Худший из всех кротов. Ишь ты, повадился к нам…
Мадам одарила мальчика ослепительной улыбкой и протянула руку. Мгновение поколебавшись, Геннадий поцеловал изящную конечность.
– Мы очень рады видеть вас гостем, Джин, – сказала мадам. – Покойный ваш дед и его фирма зубных протезов известны всему деловому миру. Доллис говорила, что вы прелестно играете в теннис. Надеюсь, вы простили этих неотесанных местных служак. Поверьте, им досталось на орехи от полковника и от меня. Прошу к столу.
Ужин прошел в остроумной светской беседе, легко и приятно, если не считать страшного хруста, с которым полковник разгрызал клешни омара, да злых шуточек Доллис. Мадам Накамура-Бранчковска была очень предупредительна к своему гостю из великого Лондона.
– Ах, Лондон, Лондон!.. – проговорила она, когда они с Геннадием отошли к барьеру веранды. – Помните, как сказал поэт… «Все города похожи, как два пенса, но не похож на них, как шиллинг, Лондон…»
За столом Мизераблес, сильно чавкая, добирал все, что осталось, пил огромное количество вина, рявкал в ответ на колкости Доллис, а Геннадий с хозяйкой дома стояли над морем – она пила коктейль «Дайкири», он – ананасный сок.
– Вы погостите у нас, Джин?
– Боюсь, мадам, что мне нужно возвращаться домой. Бабушка сегодня так плакала в телефон…
– Печально, – вздохнула хозяйка. – Мне кажется, что наши отношения могли бы перерасти в настоящую дружбу…
Она смотрела на него с мягкой доброй улыбкой.
«Какая приятная женщина, – подумал мальчик. – Приятнейшая женщина, несмотря на то, что капиталистка. Смотрит на меня, как мама Элла».
– Мадам, – сказал он взволнованно, – вы спасли меня сегодня от смерти.
– О Джин, не надо преувеличивать, – улыбнулась она.
– Я не преувеличиваю, мадам. Мне кажется, что я был в руках какой-то страшной банды. Когда толстяк узнал, что я с «Ван-Дейка», он приказал меня застрелить. Я уверен, что только ваше вмешательство спасло меня. Мне кажется, что те люди связаны с пиратами, напавшими на «Ван-Дейк».
– Пираты! – усмехнулась дама. – В вашем возрасте, Джин, еще можно верить в пиратов…
– Но «Ван-Дейк» потоплен, мадам!
– Да это возмутительный бандитизм! – воскликнула дама. – Уверена, что великие державы не оставят этого без внимания! – Она прикоснулась к плечу Геннадия: – Что касается местных солдафонов, то уверена, вы ошиблись. У вас очень напряжены нервы, мой мальчик. Хорошо бы вам отдохнуть у нас несколько дней. Самолет моей фирмы скоро летит в Зурбаган, откуда вы сможете отправиться прямо в Лондон. В Европе снова входят в моду перья райских птиц, и мы получили заказ.
– Еще раз большое спасибо, мадам, но мне нужно утром быть в Оук-порте. На русском судне мои вещи и… бабушка волнуется, мадам.
– Хорошо, завтра поедем вместе на моей яхте. Возьмем Доллис с собой, она покажет вам город. Наш дом в Оук-порте, мы эмпирейцы, Джин. Здесь мы только спасаемся от жары…
Она что-то еще говорила, а Геннадий лихорадочно прикидывал, стоит ли рассказывать ей о подслушанном в сенате разговоре. Она эмпирейка, сенатор, ей, наверное, не безразлична судьба ее народа.
Он глянул вниз и остолбенел от ужаса. По проливу, оставляя за собой светлый след, двигался «Алеша Попович». Они уходят из Оук-порта! Куда? Почему? Они уходят без него! Он остался совсем один!
«Алеша Попович» проходил прямо под ними. Палубы были пусты. Медленно вращалась антенна локатора. Геннадию показалось, что он видит в окне ходовой рубки каменное лицо своего друга капитана Рикошетникова. Как он мог бросить его?
За его спиной гулко захохотал Бастардо Мизераблес.
– Гляди! – заорал он. – Сматываются коммунисты. Наша взяла!
Мадам обожгла его резким и неожиданным, как удар хлыста, взглядом.
– До сих пор не научились вести себя в обществе, полковник! – Она повернулась к Геннадию и, пораженная его взглядом, воскликнула: – Что с вами, мой мальчик?
– Там, – в ужасе закричал Геннадий, показывая на удаляющегося «Алешу Поповича», – там осталась моя коллекция марок!
Да, дорогой читатель, в чем нельзя отказать моему герою, так это в присутствии духа и находчивости!

Глава VIII,
которая на своем убедительном примере показывает, что голоса логики и разума порой могут потонуть в неистовом шуме сбитой с толку толпы
Что же произошло? Почему «Алеша Попович» неожиданно покинул гавань Оук-порта? Можно ли представить себе, что советские моряки бросили в беде своего товарища? Нет, этого представить нельзя.
Николай Рикошетников, обойдя все, как ему казалось, помещения сената в поисках Геннадия, выбежал на площадь и оказался в центре событий, развязанных мрачными хулиганами с Карбункла.
Площадь кишела людьми. Местами возникали стычки, переходящие в кулачный бой. Ораторы, взобравшись на фонарные столбы, кричали в толпу. Ревели моторы мотоциклов. Группа мужественных горожан, взявшись за руки, защищала свою святыню – памятник Серхо Филимоныч Страттофудо.
Рикошетников помчался на судно, мигом собрал совещание комсостава. Половина экипажа была направлена в город на поиски пропавшего мальчика. Всем морякам было строжайше заказано выспрашивать о мальчике у местных жителей и тем более называть его имя. Рикошетников боялся, и не без основания, что «копальщики» могут узнать о пребывании в городе потомка благородного русского адмирала и устроить на него настоящую охоту.
Тем временем возвратились с тренировки судовые футболисты. Они рассказали, что большинство публики горячо их приветствовало, а меньшинство наоборот – бросало в них дохлых крыс, пищевые отбросы и увядшие цветы. Меньшинство это было весьма ретиво и затянуто в черную кожу. Рассеялось оно только тогда, когда появился гигант в плавках из леопардовой кожи – лучший футболист всех времен и народов, добродушный, но неразговорчивый Рикко Силла.
Поиски Геннадия продолжались несколько часов и не дали никаких результатов. Потрясенный Рикошетников решился тогда на крайний шаг – он снова отправился в сенат.
В сенате уже все спали. Семижильный «резинщик», похрапывая, тянул свое:
– В свете изложенного, опираясь на параграф девяносто, пункт «Д», отдела восемнадцать, можно категорически заявить, что производство пуговиц на территории республики может быть разрешено только лицам, доказавшим свою способность к оному…
Рикошетников разбудил того сенатора, который дал резкую отповедь проискам полковника Бастардо Мизераблес ди Порк-и-Гусано. Толстяк в футболке под номером «3» повел его в свой кабинет для конфиденциальных переговоров.
Имя сенатора было Нуфнути Куче. Рикошетников рассказал ему все. Нуфнути Куче выслушал его с крайним вниманием. В маленьких его глазах, отягощенных трехъярусными мешками, пылал неподдельный интерес.
– Видите ли, капитан, – сказал он, – я не могу вам раскрыть всей подоплеки нынешних событий в нашей стране, потому что и сам ничего не понимаю. Скажу только, что передовая интеллигенция, рабочий класс и спортсмены очень озабочены не-ожиданной и непонятной атакой с острова Карбункл. В других условиях приезд потомка адмирала Серхо Филимоныч Страттофудо мог бы превратиться в национальный праздник. Сейчас, увы, мы не можем пред-угадать развитие событий. Эмпирейцы слишком доверчивы и простодушны. Это дети, сэр. Я обещаю вам, что я и мои люди – скажу по секрету, их немало – предпримут все усилия для поисков мальчика. Я не исключаю возможности того, что он попал в лапы негодяев, но… – Нуфнути Куче встал перед Рикошетниковым на одно колено и торжественно провозгласил: – Клянусь созвездием Кассиопеи, катамараном старого Иона, цепями египетских рабов, ржавыми мечами викингов, четками мадам де Клиссон и аркебузами португальцев, клянусь бархатным камзолом нашего первого президента и нашим священным булоногом, Джинадо Эдуардос Страттофудо будет спасен! Аминь!
Капитан Рикошетников сразу понял, что этому человеку можно доверять. В глазах его он увидел намек на незаурядный государственный ум.
– Нуфнути, скажите, состоится ли футбольный матч?
– Не уверен.
– Согласитесь, мы, мирные ученые и моряки, оказались в весьма двусмысленном положении…
– Согласен.
Немногословность Нуфнути Куче еще раз убедила капитана Рикошетникова в надежности этого человека.
– Мистер Рикошетников, я не коммунист, – сказал Нуфнути Куче. – Я всего лишь левый либерал, филуменист и правый защитник, но я вам скажу: мне кажется, что все беспорядки на архипелаге направляет какая-то единая мощная рука.

О дальнейшем развитии событий можно догадаться по заголовкам и высказываниям местных газет.

«Ежедневный фонтан» (Оук-порт):
«Кто мешает нашим парням накапливать международный опыт?»
«Сытная пища без обмана» (г. Стамак, о. Карбункл):
«Футбол – путь к нищете и позору!»
Литературный журнал «Лестница» (специальный выпуск):
«Сегодня мы помещаем стихи нескольких наших известных граждан».
РИККО СИЛЛА
Пусть будет дружбою богата
Душа любого демократа!
Увидят все – наступит срок,
Прославится наш булоног!ТОКТОМУРАН ДЖЕЧКИН
Прекрасен
миг —
в ужасном
гвалте
Ваш
президент
берет
пенальти!
Быть
может,
кто-то
скажет:
«Поза?!»
Нет!
Это
ловкость
виртуоза!НУФНУТИ КУЧЕ
Легопер-эмпиреец, по знаку судьи
выходи
На зеленое поле, как прежде
простой и веселый.
Кожаный мяч, управляемый
ловкой ногою,
Дружбы традиции пусть возродит
с моряками державы далекой!НАКАМУРА-БРАНЧКОВСКА
Был парк пронизан лунным светом,
Благоухал розарий мой…
Ко мне явился за ответом
Король души моей больной…КАФРО ЛАТТИФУДО
Легоперы – ренегаты,
Презирает вас народ!
Уж конечно, ренегаты,
Презирает вас народ!
Вечером того дня, когда был похищен Геннадий, уличные споры и стычки усилились. «Кроты», обычно не показывавшие носа в Оук-порте, теперь заполонили улицы, бары, кафе. На причале возле «Алеши Поповича» волновалась большая толпа.
– Надо прощупать русских! – кричали «кроты».
Поговаривали, что каждый из них получил за свои хулиганские выходки по двенадцать клуксов и по бутылке «Горного дубняка».
Ночью страсти не утихали, а, напротив, разгорались. Воя, носились по узким улочкам мотоциклы «кротов» со снятыми глушителями. На стенах крепости, отражаясь в черной воде, колыхались факелы. Никто из приглашенных не явился на грандиозно задуманный вечер «Вальс незнакомых цветов»… Мадам Накамура-Бранчковска в одиночестве скользила по паркету, тревожно вглядываясь в темноту парка, принюхиваясь к розам и орхидеям. Утром горожане стали находить в почтовых ящиках, на ступеньках лестниц, на столиках кафе желтые листочки. Какие-то негодяи за ночь распространили «Обращение капитана Рикошетникова к народу Республики Большие Эмпиреи и Карбункл».
«Вы, несчастные лежебоки, – гласило «Обращение», – набрались наглости вызвать нас на соревнование по футболу. На что же вы рассчитываете со своей черепашьей медлительностью? С презрением мы отвергаем ваш вызов! Капитан Рикошетников».
Оскорбленные горожане направились в порт. Напрасно Нуфнути Куче, Рикко Силла, Токтомуран Джечкин и другие прогрессивные деятели пытались убедить их, что обращение – фальшивка.
Простодушные, как дети, впервые столкнувшиеся с такой грязной игрой, они верили всему. Почти каждый горожанин тащил с собой футбольный мяч.
В порту горожане устроили перед советским кораблем неслыханное футбольное представление. Сотни мячей летали в воздухе. Все от мала до велика, включая женщин, демонстрировали усомнившимся русским свое умение играть в футбол, технику обработки мяча, финты, обводку, пасы…
Рикошетников несколько раз пытался со спардека обратиться к народу, но его всякий раз встречали свистом. Как? Мы медлительные черепахи, тупые ослы? Мы не умеем играть в футбол? А вот смотрите-ка!
На мачте «Алеши Поповича» давно уже трепетал флаг «Синий Петр» – «Всем на борт!» Только двух членов экипажа недоставало: не явился из увольнительной кот Пуша Шуткин и бесследно пропал лаборант гидробиологического сектора Геннадий Стратофонтов.
Моряки и ученые мрачно взирали на футбольную вакханалию, охватившую город. Первый помощник Хрящиков проводил среди экипажа разъяснительную работу. Видавший виды Шлиер-Довейко почесывал в затылке. Капитан Рикошетников не выпускал изо рта трубки.
Надо ли говорить о том, как волновался капитан за судьбу своего юного друга? Конечно, можно заявить официальный протест, начать розыски через газеты, но не будет ли это стоить жизни его другу? Бандиты с Карбункла не дремлют, а эмпирейцы… Эх, эмпирейцы! С горечью смотрел капитан на так легко обманутых горожан.
Час уходил за часом, а Геннадий все не появлялся. Между тем футбольные страсти стали затихать. Утомленные граждане кучками рассаживались на набережной и приступали к обеду. Собственно говоря, никакого большого зла к капитану Рикошетникову они не испытывали. Показали, что умеют, и ладно. Они были неспособны долго злиться, эти чудаки эмпирейцы.
Вдруг с крепостных стен послышались крики. Около дюжины «кротов» разворачивали на площадке башни «Толстая Эльза» чугунное корабельное орудие, снятое еще в XVIII веке с поверженного «Белого лебедя». Жерло дурацкой пушки поворачивалось в сторону «Алеши Поповича».
– Русские! Отдавайте швартовы!
– Убирайтесь!
– Сейчас мы вам вспомним Сильвер-бей!
В толпе на набережной начался ропот:
– Эй, кроты, вы это уже слишком!
– Оставьте в покое нашу пушку!
– Рехнулись, что ли?
«Кроты» не шутили. Один из них вкатил в орудие ядро, второй взялся за фитиль. Наступила тишина, в которой слышался только хохот Володи Телескопова.
– Ой, умру! Ой, сейчас лопну!
Не понимал серьезности момента безответственный «божий плотник».
И вдруг на башне появилась гигантская обнаженная фигура Рикко Силлы. Растолкав «кротов», великий легопер снял пушку с лафета и поднял ее себе на плечи. «Кроты», взвыв от обиды, бросились на кумира нации. Рикко Силла с пушкой на плечах прыгнул с башни в воду бухты.
Что тут началось! «Кроты» стали прыгать за ним. Эмпирейцы целыми семьями тоже ринулись в воду. Рикко Силла, отдуваясь, плыл к берегу, спасая историческую ценность и собственную жизнь. Вокруг в прозрачных водах кипела борьба. Гвалт стоял невообразимый! Кое-где в узких улочках затрещали автоматные очереди. И тогда на борт «Алеши Поповича» взбежал сенатор Нуфнути Куче.
– Капитан, вы видите, что устроили эти негодяи! Выхода нет, вам нужно на два-три дня покинуть порт. Капитан, нам кажется, что на архипелаге действует мафия или что-то в этом роде. Патриоты начеку, капитан. Следы мальчика, как я и предполагал, ведут на Карбункл. Сегодня ночью мы высадимся на остров, а с вами будем держать связь по радио. Уходите, капитан…
Вот в каких условиях капитану Рикошетникову пришлось выйти из гавани Оук-порт и направиться на север.

Глава IX,
в которой впервые, как средство связи, появляется ультразвук, вновь слышится пение кота и музыка ночного Оук-порта
Часовой с юго-западной сторожевой выш-ки острова Карбункл, осмотрев пролив и не заметив ничего подозрительного, опустил бинокль.
Широкая лунная дорога пересекала пролив. Маленькие волны беспорядочно плясали в лунной полосе, и в этом мелькании тени и света даже самый зоркий взгляд не заметил бы крохотной черной точки, головы одинокого пловца.
Геннадий Стратофонтов, мерно дыша, плыл вольным стилем в сторону Оук-порта. Движения его были точно рассчитаны на большой заплыв, а в голове царила сумятица: он все еще не мог прийти в себя от всего того, что ему довелось увидеть и услышать немногим более часа назад.
Весь вечер после ужина ему никак не удавалось остаться наедине с мадам Накамура-Бранчковской – полковник не отходил от нее ни на шаг. Геннадий был уверен, что полковник – участник заговора; больше того, он был уверен, что вилла Накамура-Бранчковской кишит его людьми. Как предупредить хозяйку об опасности, как рассказать ей о разговоре в сенате, о странных телефонных переговорах в подземелье?
Около десяти часов вечера мадам и полковник куда-то исчезли. Доллис потащила Геннадия в спортзал играть в пинг-понг. Мальчик нервничал, играл плохо. Сославшись на усталость, он ушел в отведенную для него комнату.
Стеклянная дверь комнаты выходила на длинную крытую галерею. По галерее этой взад и вперед прогуливался дюжий слуга. В тишине мерно постукивали кованые каблуки. Всякий раз, проходя мимо двери, слуга как бы ненароком заглядывал в комнату. Сомнений не было – это часовой, и он приставлен к нему, к Геннадию.
Около часа мальчик лежал в темноте, притворяясь спящим, глядя на висящую на стене фехтовальную маску и скрещенные рапиры. Надо было действовать, надо узнать, что произошло в Оук-порте.
Дождавшись, когда шаги соглядатая удалились в конец галереи, Геннадий вскочил с кровати, сорвал со стены маску, положил ее на подушку и прикрыл простыней. Под одеяло он засунул два фехтовальных жилета, придал им форму человеческого тела и нырнул под кровать. Слуга возвращался. Он заглянул в комнату и спокойно пошел дальше. Геннадий выскользнул за дверь.