1 2 3 4 5 6 7 8 

  
   
    
   
   
   
   
   
  
  
   
    
Глава 1
    
    
НОВОГОДНИЙ ПРАЗДНИК
   
   
   
В школе шли последние приготовления к празднику. В пионерской комнате, разложив на полу лист бумаги, мальчик в синей куртке с белым воротником, лежа на животе, выводил красной тушью громадные цифры: «1941 год».
   
В большой зал дверь была закрыта. У двери толпились школьники и школьницы, пытаясь заглянуть в щелку или незаметно прошмыгнуть в зал. На страже, прислонившись спиной к двери, стоял белобрысый мальчуган. Он молча и решительно отталкивал любопытных, показывая всем своим видом, что скорее умрет, чем пропустит кого-нибудь без разрешения вожатого.
   
В зале вожатый отряда, ученик девятого класса Митя Бурцев, вместе с ребятами натягивал провода с разноцветными лампочками. Складная лестница шаталась под его ногами.
   
— Ребята, не зевайте там! Держите лестницу! Так можно лампочки побить.
   
Поднявшись еще выше, Митя укрепил провода и весело крикнул:
   
— Включай!
   
Цветные огоньки вспыхнули, теряясь в густых ветвях новогодней елки.
   
Елку украшали девочки с учительницей второго класса.
   
Учительница стояла на табурете, а девочки подавали ей шары и бусы, осторожно выбирая их из картонок.
   
— Ой, Марья Николаевна! Этот шар как фонарик!
   
— А вот с серебром! Девочки, с серебром!
   
— Давайте, давайте скорее! — торопила их Марья Николаевна, поглядывая на часы. — Гости ждут.
   
— А выставка еще не готова!
   
В глубине зала ребята заканчивали выставку. Полочки и лесенки с широкими ступеньками были задрапированы темной материей. Небрежно раскинутые коврики и вышитые платочки ярко выделялись на темном фоне. Внизу стояли модели самолетов, моторных лодок. Ледокол, выкрашенный в голубую краску, разрезая острым носом волны, искусно сделанные из материи, как бы плыл навстречу школьникам.
   
У каждого класса здесь было отдельное место, и к каждой вещи была приколота бумажка с фамилией того, кто ее сделал.
   
Несколько ребят из четвертого класса «Б» озабоченно советовались между собой.
   
Саша Булгаков, староста класса, в сотый раз переставлял на полках вещи и, одергивая свою сатиновую рубашку, с досадой говорил:
   
— Мало, эх, мало!
   
— Малютин уже пошел. Картину принесет, — успокаивал Сашу Коля Одинцов, вытирая тряпкой запачканные тушью пальцы.
   
— Эх, а табличку-то не прибили! — Леня Белкин сбросил ботинки и проворно вскарабкался на лесенку, держа над головой молоток. Между вещами замелькали его синие носки.
   
— Тише ты! Наступишь на что-нибудь!
   
К выставке подбежала девочка. Короткие тугие косички прыгали по ее плечам. Она кого-то искала.
   
— Зорина, ты чего?
   
— Как — чего? — Лида Зорина посмотрела на ребят быстрыми черными глазами. — Вы тут стоите, а внизу уже гости собрались. Где Трубачев? — Она поднялась на цыпочки. — Васек! Трубачев!
   
От группы ребят из другого конца зала отделился мальчик и подошел к товарищам. Его мигом окружили:
   
— Ну как, Трубачев?
   
— У них тоже здорово! Я все посмотрел!
   
— Лучше, чем у нас?
   
Трубачев тряхнул золотистым чубом. Синие глаза его лукаво блеснули.
   
— Нет, не лучше, — сказал он, широко улыбаясь. — Честное слово, ребята, не лучше! Да еще если Севка Малютин картину принесет, да Мазин и Русаков — какие-то штучки — тогда и вовсе живем! — Трубачев притопнул каблуками, шлепнул по спине Белкина. — Живем!
   
Девочки запрыгали:
   
— У нас лучше! У нас лучше!
   
— Мазин и Русаков идут! — запыхавшись, сообщил Медведев. — Я их на лестнице видел.
   
Впереди, крепко ступая, шагал плотный, коренастый Мазин. Рядом, стараясь попасть с ним в ногу, торопился маленький, подвижной Петя Русаков.
   
— Вот они — закадычные друзья! — объявил Белкин.
   
— Мало вещей? — коротко спросил Мазин, засунул руку за пазуху и вытащил гладкий черный пугач. Он был начищен до блеска, на, рукоятке стояли буквы: «Р. М. 3. С.».
   
Мазин снова засунул руку за пазуху. Ребята глядели на него выжидающе. Он вытащил складной лук. Петя Русаков расстегнул куртку и снял с пояса пучок стрел с блестящими наконечниками.
   
— Ух ты! Здорово! Вот здорово! — одобрительно зашумели вокруг.
   
Трубачев, забыв про выставку, разглядывал пугач.
   
— Р. М. 3. С.! — громко прочитал он. — Мазин, что за буквы?
   
— Трубачев, покажи! Дай подержать, Трубачев! — кричали ребята.
   
— Подождите!
   
Трубачев нетерпеливо дергал Мазина за рукав:
   
— Р. М. 3. С. — что это?
   
Русаков лукаво усмехнулся:
   
— Это буквы!
   
— Это фабрика! — догадался кто-то.
   
— Какая фабрика! Это они сами делали!.. Мазин, говори! Ну чего ты ломаешься!
   
Мазин взял из рук Трубачева пугач, повертел его, надул толстые щеки и равнодушно сказал:
   
— Много будете знать — скоро состаритесь.
   
— Ого! Тайна! — фыркнул Леня Белкин, поднимая белесые брови и поглаживая свой колючий затылок. — Ребята, тайна! Лида Зорина и несколько девочек бросились к Мазину:
   
— Мазин, скажи, скажи!
   
Мазин отстранил их рукой и сгреб в кучу все вещи.
   
— Берете или не берете на выставку?
   
— Степанова, — крикнул Трубачев, — возьми вещи!
   
Валя Степанова собрала все вещи в передник, потом взяла в руки пугач, близко поднесла его к близоруким глазам, внимательно рассмотрела буквы, погладила полированную рукоятку. Так же, не спеша, разглядела лук и стрелы и тихонько сказала:
   
— Сейчас развешу.
   
В зал поспешно вошел мальчик. Он держал в руках кусок фанеры, закрытый материей. Глаза его сияли, на бледном лице выступили капельки пота.
   
— Вот, принес! — задыхаясь, сказал он, снял материю и поставил картину к стене.
   
Ребята присели на корточки.
   
На картине Севы Малютина высились горы, густо покрытые белым снегом. У подножия гор поднимались прямые коричневые сосны. Под соснами стояла группа бойцов. Молодой командир поднимал вверх красное знамя. На виске у него было пятно крови, кровь стекала по щеке. Из глубокой воронки разлетались во все стороны грязно-серые брызги.
   
На картине стояла надпись, сделанная рукой художника: «Разрыв гранаты».
   
   
   
   
— Война! — шепотом сказал Саша.
   
Кто-то нашел сходство командира с Трубачевым.
   
— Ты настоящий художник, Сева! — растроганно сказал Трубачев.
   
Мазин с видом знатока прищурил один глаз и ткнул пальцем в картину:
   
— Пририсуй танки!
   
Все засмеялись.
   
В зале вспыхнул свет.
   
Темно-зеленая елка засверкала бусами. Все заторопились, заспешили.
   
Мальчик в коротких штанишках пробежал через весь зал, забрался в уголок дивана и, потирая пухлую коленку, стал разучивать по бумажке приветствие гостям:
   
    
— «Дорогие наши гости! Мы, самые младшие ученики этой школы, вместе с нашими учителями и старшими товарищами приветствуем вас от лица всей школы… от лица всей школы…»
   
   
Песни, смех и беготня отвлекали внимание мальчика, он то и дело путал слова, громко повторяя:
   
    
— «Дорогие наши гости! Вы, самые младшие ученики этой школы, вместе с нашими школьными учениками…»
   
   
Учительница, пробегая мимо с красками в руках, прислушалась, подсела к малышу и взяла у него из рук бумажку:
   
— Давай вместе!
   
— Трубачев! Булгаков! У вас все готово? — крикнул издали Митя.
   
— Все готово! — ответил Трубачев, устанавливая картину.
   
— Ну, так расходитесь. Сейчас начинать будем. Тащите стулья!
   
Ребята бросились расставлять стулья. Через минуту двери широко раскрылись. Шумной, нарядной толпой вошли родители. Их сопровождал сам директор Леонид Тимофеевич. На лице его была особая, праздничная улыбка, стекла очков блестели, отражая сразу и разноцветные огоньки елки и веселые лица родителей.
   
— Милости просим! Милости просим! — говорил он, широко разводя руками и кланяясь.
   
Васек увидел в толпе своего отца. Павел Васильевич принарядился: голубая сатиновая рубашка его была тщательно разглажена, и только галстук, по своему обыкновению, чуть-чуть съехал в сторону. Голубые глаза и рыжеватые усы придавали его лицу веселое, озорное выражение. Увидев сына, он обрадовался и ни с того ни с сего удивился:
   
— Ба! Рыжик! Ну, давай, давай, хлопочи, усаживай!
   
— Сюда, сюда, папа!
   
Васек потащил отца ближе к маленькой сцене, на заранее приготовленное местечко. По пути отец попробовал пригладить на лбу сына золотисто-рыжий завиток, но он, как вопросительный знак, торчал вверх.
   
Павел Васильевич махнул рукой, вынул из кармана сложенный вчетверо носовой платок и сунул его мальчику:
   
— На, запасной.
   
Васек громко на всякий случай высморкался и быстро сказал:
   
— Героев видал, пап? Это ученики нашей школы. Сейчас!.. Вот идут! Смотри, смотри!
   
Он сорвался с места и исчез в толпе.
   
В проходе между стульями пробирались трое военных. Их встречали радостными криками. Они смущенно улыбались, с трудом продвигаясь к сцене. Там недавних участников боев с белофиннами приветствовали учителя и директор.
   
Старенькая учительница торопливо протирала платком очки.
   
— Алеша… Бориска… Толя… — припоминала она своих бывших воспитанников.
   
— Переросли! На целую голову переросли своего директора! — шумно радовался Леонид Тимофеевич.
   
К сцене подошел старик — школьный сторож. Черные с проседью волосы его были расчесаны на прямой пробор. Он опирался на суковатую палку.
   
— Иван Васильевич! Грозный!
   
Три пары рук подхватили старика и поставили на сцену.
   
— Есть Грозный! Есть! Никуда не делся! — Старик вытер усы. — Ну-ну, выросли… вылетели птенцы… орлами воротились, — бормотал он, присаживаясь к столу.
   
В зале снова зашумели, захлопали в ладоши. Наконец все стихло.
   
Мальчик в коротких штанишках, путаясь, сказал приветствие и, закончив его торопливой скороговоркой, спрятался за спину своей учительницы.
   
Потом долго и прочувствованно говорил директор.
   
Перед глазами у всех вставал суровый северный край. Высокие сосны, скованные морозом озера… Вот мчатся лыжники… наши лыжники… Тишина… Слышно только, как скрипит снег. И вдруг слева, с опушки леса, ударил пулемет.
   
Пули вспарывают легкое снежное покрывало. Огонь косит наших бойцов, прижимает их к земле. По снегу, глубоко зарываясь в сугробы, ползет снайпер. Все его внимание сосредоточено на опушке леса, где засел противник.
   
Меткий выстрел… другой… И, внезапно захлебнувшись, смолкает вражеский пулемет… Лыжники летят дальше.
   
— Этот снайпер… — Директор поворачивает голову.
   
— Который? Который? — налегая друг на друга и вытягивая шеи, ребята смотрят на сцену.
   
Краска заливает обветренные щеки снайпера — он низко склоняется над столом и взволнованно чертит что-то на бумажке.
   
Директор называет его фамилию.
   
Потом следует другая фамилия и третья…
   
Второй, обмороженный, полз к лагерю, вынося с поля боя раненого командира. Третий взорвал дзот — это едва не стоило ему жизни. И вот все они, эти герои, здесь, в своей большой школьной семье, воспитавшей и вырастившей их.
   
Сева Малютин стоит около своей матери. Он крепко сжимает ее руку.
   
Васек и Саша с горящими щеками жмутся к рампе.
   
А за их спиной ученик старшего класса возбужденно рассказывает товарищу:
   
— Они здесь, во дворе, всегда в футбол играли. И один раз окно в классе разбили… И Грозный кричал на них, как на нас. Я помню. — Он радостно смеется. — Я помню их… в десятом классе.
   
  
  
   
    
Глава 2
    
    
ОГОНЬКИ В ОКНАХ
   
   
   
На железной дороге сонно покрикивала электричка.
   
В маленьком городке уже все спали. Только в некоторых окнах за матовыми, морозными стеклами светились огоньки. Забравшись на широкую отцовскую постель и уткнувшись подбородком в плечо отца, Васек, взволнованный событиями вечера, не мог уснуть.
   
— Пап! Вот этот снайпер Алеша просто богатырь. Да, папа? А другой, что командира спасал, маленький, худенький совсем, как это он, а?
   
— Дело, сынок, не в том, кто какой. Тут физическая сила — одно, а сила воли — другое… Силу тут мерить нечего. Это не зависит, сынок… — Павел Васильевич не мастак объяснять, но Васек понимает его.
   
— Ясно, — говорит он, — главное — спасти, хоть через силу… Сколько километров он его пронес, пап? Под огнем, а?
   
— Сколько потребовалось, столько и пронес, — строго сказал Павел Васильевич. — У нас так… вообще… русский человек после боя раны считает…
   
Васек молчал. Ему вдруг захотелось внезапно вырасти и вместе со своими товарищами свершать какие-то большие, героические дела.
   
Он потянулся и глубоко вздохнул:
   
— А нам еще расти да расти!
   * * *
   
И в другом окне горел огонек.
   
Бабушка, подперев рукой морщинистую щеку, слушала внука. Коля Одинцов рассказывав о выставке, о героях, о елке.
   
— Раздевайся, раздевайся, Коленька, — торопила старушка.
   
— Сейчас, бабушка!.. А Малютин Сева какую картину нарисовал! Про войну! Командир там раненый, со знаменем! У него кровь на щеке и вот тут кровь…
   
— Что ты, что ты! Сохрани бог, Коленька, что это он какие картины рисует! — испугалась старушка. — Можно ли эдакое воображение ребенку иметь! Срисовал бы курочек, а то бабочек каких-нибудь — и все. Самое подходящее дело для ребят.
   
— Ну, бабочек! — усмехнулся Коля. — Что мы, дошкольники, что ли? Посмотрела бы, какие серьезные вещи у нас на выставке были, разные виды оружия были — Р. М. 3. С.! — Коля поднял указательный палец. — Понимаешь?
   
— Да понимаю я, понимаю! — рассердилась старушка. — Только не детское это дело — такие страсти изображать.
   
— А у нас зато больше всех вещей было… Все нас хвалили…
   
— «Хвалили, хвалили»!.. Вот от наших полярников поздравление тебе, — неожиданно сказала бабушка, присаживаясь на кровать внука и разворачивая пакетик из папиросной бумаги.
   
— Дай, дай, я сам!
   
Коля осторожно вынул фотографическую карточку. На него смотрели улыбающиеся лица его родителей. На обороте карточки было написано:
   
    
«С Новым годом, дорогой сынок! Работа наша идет к концу. 1942 год мы встретим уже вместе!»
   
   
Коля счастливо улыбнулся.
   
— Я тогда уже пятиклассником буду, — сказал он, завертываясь в теплое, пушистое одеяло.
   * * *
   
И еще в одном доме горел огонек в этот поздний праздничный вечер. Саша Булгаков, осторожно пробираясь между кроватками сестер и братьев, спросил:
   
— Нюта с Вовкой давно пришли?
   
— Давно, — шепотом ответила мать.
   
— А мал мала спят? — тихо спросил Саша.
   
У Саши было шестеро братьев и сестер. Все они были младше его, и всех, кроме восьмилетней Нютки, он называл одним общим именем: мал мала.
   
— Спят давно. Набегались, наплясались сегодня…
   
— А я вот гостинцев им принес, — сказал Саша и полез в карман. — Измялись чего-то, — огорчился он, вытаскивая сбитый в комок цветной пакетик. — Это, верно, когда мы в снегу фигуры делали с ребятами.
   
— То-то, я смотрю, у тебя пальто все снегом извожено, — спокойно сказала мать.
   
— Я сейчас почищу.
   
— Я уже почистила… Садись вот.
   
Мать поставила на стол компот и холодную телятину.
   
— Отец выпил нынче, — шепотом сказала она, — тихий пришел… Все сидел, объяснял мне: я, говорит, токарь… потомственный и почетный… никогда своему делу не изменял, а жена у меня — женщина уважаемая, и детей семеро, как птенцов в гнезде… Смех с ним! — Она покачала головой и засмеялась.
   
— Он уж всегда так, когда выпьет, — снисходительно сказал Саша, выцарапывая из кружки вареную грушу.
   
— А вот, Сашенька, помощь от государства мы получили! — торжественно сказала мать, вынимая из-под подушки пачку денег. — Как ты ушел, так и принесли мне.
   
— Ого! Сколько денег нам дали! — радостно сказал Саша. — Теперь всего накупим.
   
— На всех, на всех хватит, — сказала мать и, отобрав несколько бумажек, протянула Саше: — Вот и тебе подарок от государства — купи себе лыжи, сынок!
   
— Что ты, что ты! — отмахнулся Саша. — Мне не надо. Я и в школе возьму лыжи, когда захочу.
   
— Бери, бери! Мне в радость это, — мягко сказала мать, протягивая ему три бумажки. — Ты у меня большак…
   
Саша поглядел на ее круглое, доброе лицо с глубокими, запавшими глазами. Ему показалось, что около знакомых ему с детства ямочек на ее щеках протянулись, как ниточки, новые морщинки.
   
— Нет, не возьму! — решительно сказал он, засовывая в карманы руки. — Лыжи — это баловство. Захочу — и так достану. — Он встал из-за стола и погладил мать по плечу: — Ложись спать, мама!
   * * *
   
Но дольше всего горел огонек над широким крыльцом школы. Ребята давно разошлись по домам, а за освещенными окнами второго этажа, уютно сдвинув кресла, тихо, по-семейному, беседовали учителя со своими бывшими питомцами.
   
— Воображаю, как вы там мерзли! — с тревогой говорила старая учительница, которой все еще помнились эти мальчики такими, какими они пришли к ней в первый класс, держась за руки своих матерей.
   
— Да там не до мороза. Разотрешь снегом уши, и опять ничего, — застенчиво поглядывая друг на друга, рассказывали молодые бойцы.
   
В одном из классов за партой сидел Алеша-снайпер. Его ноги не помещались под скамейкой, длинная фигура возвышалась над полированной крышкой.
   
Он любовно и тщательно оглядывал парту и с сожалением говорил:
   
— Тут у меня и буквы были вырезаны: А. М. Эх, другая парта, верно! Или краской затерли…
   
Перед Алешей стоял вожатый Митя.
   
— А ты, кажется, здесь вожатый теперь? — спросил Алеша. — Я ведь помню тебя. Когда мы уходили на фронт, ты был в седьмом, кажется?
   
— В седьмом. А теперь в девятом. Учусь! С ребятами воюю! — засмеялся Митя, присаживаясь на край Алешиной парты.
   
— А что, трудный состав? — деловито осведомился тот. И, не дожидаясь ответа, серьезно сказал: — Главное — дисциплина. Ты их, знаешь, сразу приучай. Дисциплина, брат, великое дело!
   
Он вскочил, прошелся по классу и, остановившись перед Митей, щелкнул пальцами:
   
— Сразу приучай! А то потом ох и трудно будет! Вот где я это понял — на фронте! Там, знаешь, с нами нянчиться некому.
   
Алеша присел рядом с Митей, указал глазами на дверь и понизил голос:
   
— Это здесь ведь учителя уговаривают, объясняют, прощают… а там фронт… война… приказ… Дисциплина — это все!
   
— Точно! — решительно подтвердил Митя. — Ребят распускать никак нельзя!
   
Алеша посмотрел на него и вдруг расхохотался.
   
— По себе знаем, верно? Мы один раз тут такую штуку устроили!.. — с увлечением сказал он.
   
Перебивая друг друга, они стали вспоминать первые годы учебы, свои проделки и шалости, учителей и строгого директора.
   
— Ух ты! Я его и сейчас побаиваюсь. А ведь чего, кажется, — добрейший человек!
   
— Алеша! Митя! — донеслось из коридора.
   
  
  
   
    
Глава 3
    
    
СЕМЬЯ ТРУБАЧЕВА
   
   
   
   
   
Отец Васька, Павел Васильевич, работал мастером в паровозном депо. Павел Васильевич любил свое дело. К паровозу у него было особое отношение. Большое ворчливое чудовище, выдувающее пар из своих ноздрей, казалось ему живым. В разговорах с Васьком он любил употреблять выражения: «здоровый паровоз», «больной паровоз».
   
Васек запомнил рассказы отца:
   
«Стоит пыхтит, хрипит, тяжело ворочается. Ну, думаю, захворал дружище. Надеваю свой докторский халат, беру инструмент и давай его выстукивать со всех сторон…»
   
Васек слушал, и в нем росло дружелюбное отношение к этой железной голове поезда.
   
Павел Васильевич мечтал, что из Васька выйдет инженер-строитель или архитектор. Он будет строить легкие и прочные железнодорожные мосты или дома с особыми, тщательно обдуманными удобствами для людей.
   
Сам Павел Васильевич — выдумщик и мастер на все руки.
   
Квартира Трубачевых была обставлена красивой и замысловатой мебелью его работы. Круглый шкафчик вертелся вокруг своей оси. Посреди комнаты стоял обеденный стол с откидными стульями.
   
«Всякое дело любит, чтобы человек в него душу вкладывал», — говорил Павел Васильевич.
   
Жена его была женщина слабая, болезненная, но о болезнях своих говорить не любила. Она сама справлялась со своим маленьким хозяйством и всегда знала, что кому нужно. Отец и сын обожали мать; тихая просьба ее была законом и исполнялась обоими беспрекословно.
   
Павел Васильевич сам занимался с сыном. Васек учился на «отлично». Всякая другая отметка была неприятной новостью.
   
В таких случаях Павел Васильевич, собрав на своем лбу целую лесенку морщин, останавливался перед сыном и спрашивал:
   
«Как же это ты? Язык заплелся или голова не варила? Ведь ты же этот предмет как свои пять пальцев знаешь!»
   
В прошлом году мать Васька слегла и больше уже не вставала.
   
У Павла Васильевича стало много домашних забот, но к занятиям сына он по-прежнему относился внимательно.
   
Каждый вечер оба подсаживались к кровати матери, и она, опираясь локтем на подушку, слушала, как Васек отвечает отцу заданный урок.
   
Смерть жены была тяжелым ударом для Павла Васильевича.
   
Он не находил себе места в осиротевшем доме, растерянно бродил из комнаты в кухню и молча сидел за столом, опустив на ладонь свою большую рыжеватую голову. И только при виде сына вскакивал, суетился, перекладывал что-то с места на место, приговаривая:
   
— Сейчас, сейчас! Умойся, сынок! Или, может, покушаешь сначала, а? И потом погулять пойдем, а?
   
Васек молча смотрел на него, потом утыкался лицом в подушку и плакал. Отец присаживался рядом, гладил его по спине и повторял:
   
— Что ж поделаешь, сынок… Пережить надо…
   
Или, крепко прижимая к себе мальчика, шептал ему, смахивая с усов слезы:
   
— Папка с тобой, Рыжик. Папка от тебя никуда…
   
И действительно, все свое время Павел Васильевич отдавал сыну.
   
   
   
   
Кроме Трубачевых, в квартире жила еще шестнадцатилетняя соседка Таня. Еще при жизни матери Васька Таня приехала из деревни со своей бабушкой, потом бабушка умерла, и Таня привязалась к семье Трубачевых.
   
Павел Васильевич устроил девушку на работу в изолятор при детском доме. Вечерами Таня училась в школе для взрослых.
   
Павла Васильевича она побаивалась и слушалась его, а Васька жалела и после смерти матери утешала как могла.
   
Васек любил забегать в маленькую светлую комнатку Тани с широкой бабушкиной кроватью и горой подушек. Пестро раскрашенный глиняный петух с иголками и нитками напоминал ему раннее детство, когда, бывало, услышав его капризы, бабушка Тани сердито говорила:
   
— Это что еще такое? Пойду за петухом… Он у меня этого страсть не любит!
   
Васек затихал, а когда вырос, часто смеялся над собой и просил:
   
— Расскажи, мама, как я Таниного петуха боялся… Павел Васильевич, оставшись без жены, думал про Васька:
   
«Я теперь ему отец и мать».
   
Он недосыпал ночей, стараясь поддерживать тот порядок, который был при жене, боялся в чем-нибудь отказать сыну и, когда кто-нибудь замечал ему, что он похудел и осунулся, озабоченно отвечал:
   
— Это пустяки. Вот с хозяйством я путаюсь — это верно… Надо бы сестру выписать, да не знаю, приедет ли.
   
А Васек, не понимая трудной жизни отца, говорил:
   
— Не надо… Нам и вдвоем хорошо?
   
  
  
   
    
Глава 4
    
    
ТОВАРИЩИ
   
   
   
С вызовом сестры Павел Васильевич медлил, боясь причинить сыну неприятность появлением в доме чужой, незнакомой Ваську женщины.
   
Но один случай заставил его принять окончательное решение.
   
Павел Васильевич строго-настрого запрещал сыну приходить к нему в депо. Он сам изредка брал его с собой, показывал ему ремонтную мастерскую, с увлечением объяснял назначение всех инструментов, зорко следя за тем, чтобы сын не убежал на железнодорожный путь.
   
Когда мать была жива, Васек после школы торопился домой. Теперь опустевший дом пугал мальчика. Часто до возвращения отца с работы он бесцельно бродил по городу один или предлагал своим друзьям Коле Одинцову и Саше Булгакову:
   
— Пойдемте, ребята, куда-нибудь, пошатаемся…
   
Однажды, чтобы увлечь товарищей на прогулку, Васек, несмотря на запрещение отца, пообещал им показать ремонтную мастерскую.
   
Выйдя из школы, мальчики прошли тихими улицами и выбрались на окраину. Стоял сентябрь. Осеннее солнце и ветер высушили на деревьях листья и окрасили их в желтые и коричневые цвета. В палисадниках, на клумбах, чахли желтые кустики осенних цветов.
   
— Вон, вон депо виднеется! Каменное, серое, — указывал товарищам Васек. — Там сейчас папка работает. И знакомых там много… Еще увидит кто-нибудь. Нам напрямик нельзя. Надо через пути перебежать, с той стороны в окно посмотрим. Айда, ребята!
   
Скрываясь за дощатым забором, мальчики прошмыгнули в калитку и, пригнувшись к земле, побежали через рельсы. На путях стояли длинные составы товарных вагонов, гудели паровозы. По земле стелился белый пар.
   
— Ребята, вот стрелка… Осторожно, а то как зажмет ногу… — шепотом предупреждал Васек.
   
Между вагонами в закопченных, промасленных передниках, с молотками и другими инструментами сновали рабочие; слышался лязг железа, стук сцепляемых вагонов.
   
— Чу-чу-чу! — подражая паровозу, пыхтел Васек, прижав к бокам локти.
   
— Тра-та-та! Тра-та-та! — вторили ему Одинцов и Саша. Обдирая на коленках чулки, они пролезали под вагонами и прятались за колесами, чтобы не попасться на глаза рабочим.
   
— Скажут папе — тогда несдобровать нам, — шептал Васек.
   
Пробраться незамеченными к мастерским было трудно.
   
— Подождем, пока рабочие на ужин пойдут, — предложил Трубачев. — Посидим в товарном вагоне.
   
Мальчики залезли в первый попавшийся вагон. Там валялась свежая солома, в открытую дверь широкой струей вливалось солнце.
   
Одинцов схватил Васька за рыжий чуб:
   
— Горишь, горишь!.. Саша, туши его, туши!
   
Мальчики с двух сторон напали на Васька. Бросали ему на голову свои куртки, барахтались в соломе и хохотали.
   
Снаружи послышались громкие голоса, заскрипели под ногами мелкие камешки. Кто-то стукнул по стенке вагона молотком. Мальчики забились в угол и притихли.
   
Кто-то просунул в вагон голову и громко сказал:
   
— Десятый!
   
Потом тяжелая, обитая железом дверь с грохотом задвинулась, голоса замолкли.
   
— Вагоны считают, — неуверенно пояснил Васек, на ощупь пробираясь к двери.
   
Вагон вдруг с силой дернулся, затих. Потом стронулся с места и медленно пошел. Колеса заскрипели…
   
— Поехали! Трубачев, поехали!
   
Ребята бросились к двери.
   
— Открывай, открывай! — налегая худеньким плечом на щеколду, кричал Одинцов.
   
Саша и Васек, пыхтя, помогали ему. Дверь подалась. Васек выглянул:
   
— Стой! Ложись! Мимо депо едем! Отец увидит… Это ничего — это на другой путь вагон перегоняют. От вокзала никуда не уйдет! — успокаивал он товарищей.
   
— Вот здорово!
   
— Покатаемся бесплатно!
   
Но вагон, покачиваясь, ускорял ход. В дверь было видно, как скрылось серое здание депо, остались позади железнодорожные строения.
   
— Ничего, сейчас назад повернем! — храбрился Васек.
   
— А вдруг не повернем? — поблескивая круглыми черными глазами, тревожился Саша.
   
— Трубачев, будку проехали! Тут уж поле, один путь. Разве задний ход дадут, а?
   
— Не-ет…
   
Ребята испуганно посмотрели друг на друга.
   
— Вот так номер! Поехали!
   
— Открывай дверь шире! Прыгать будем! — скомандовал Васек.
   
— Прыгать?!
   
Вагон шел над песчаным откосом.
   
Мальчики, прижавшись друг к другу, смотрели вниз.
   
— Тут башку сломаешь… — махнул рукой Саша.
   
— Ничего, песок — мягко! — соображал вслух Одинцов.
   
Трубачев, высунув голову, смотрел вперед. Ветер трепал его рыжий чуб.
   
— Сейчас поле будет. Я первый прыгну. А вы за мной. Вперед прыгайте. И, главное, от вагона подальше… — Он с беспокойством оглядел товарищей. — Сашка, слышишь? Изо всей силы прыгай, понятно?.. И ты изо всей силы… Держите книжки… Не бойтесь… Я сколько раз прыгал, — соврал Васек, чтобы подбодрить товарищей.
   
Поезд шел все быстрее. Показались скошенные луга. На них, как покинутые дома, стояли стога сена. За ними пряталось заходящее солнце. Около железнодорожного полотна торчали редкие кусты с облетевшими листьями. За лугами синел лес. Земля убегала, плыли стога, лес приближался.
   
Васек еще раз оглянулся на товарищей. Сердце у него замерло.
   
— Три, четыре! — чуть слышно скомандовал он себе и, отступив, прыгнул.
   
Саша и Одинцов увидели, как он упал, потом вскочил, споткнулся и, прихрамывая, побежал догонять поезд.
   
— Прыгай! Прыгай! — кричал он. — Бросай книги!
   
«Кни-ги!» — долетело до мальчиков. Одинцов догадался, схватил свои и Сашины книги и бросил их.
   
Саша неловко затоптался на месте, держа за руку товарища.
   
— Давай вместе!
   
— Нельзя, хуже! — крикнул ему в ухо Одинцов.
   
Задыхаясь от бега, Васек размахивал руками и что-то кричал, но голоса его не было слышно.
   
Одинцов отодвинулся от Саши и прыгнул. Он упал неловко и долго не поднимался. Саша побелел и закрыл глаза:
   
— Убился…
   
Когда он снова выглянул из вагона, он увидел, как оба товарища, спотыкаясь, бежали по тропинке за поездом.
   
Саша зажмурился и прыгнул.
   
Оглушенный падением, он сидел на траве и потирал ушибленный локоть.
   
Подбежавший Васек обнял его за плечи:
   
— Ты что?
   
— Сижу! — радостно ответил Саша.
   
Через минуту три товарища шли вдоль железнодорожного полотна. Глядя на Колю и Сашу темными от волнения глазами, Васек повторял:
   
— Обошлось, обошлось, ребята!
   
Книги нашли в кустах целыми и невредимыми.
   
— Они тоже прыгали! — сострил Одинцов, похлопав по своей сумке.
   
Вечернее небо быстро темнело. Где-то далеко слышались гудки паровозов. Свежий ветер трепал курточки мальчиков.
   
— Если пустить паровоз на полную мощность… — говорил Саша.
   
— Подожди… смотря какой паровоз!
   
Васек поднял голову и прислушался:
   
— Самолет! Ребята! Самолет!
   
Из-за леса, почти касаясь верхушек деревьев, вылетел самолет.
   
— Ура, летчик! Ура!
   
Ребята прыгали, подбрасывали вверх книги и толкали друг дружку.
   
— Летчик! Возьмите раненого! — кричал Одинцов. — Сашку Булгакова!
   
— Нет, Одинцова, Одинцова! У него нос разбился!
   
— Трубачева возьмите! Дядя летчик! Вот он! Вот! Хромает!
   
Самолет скрылся в облаках.
   
Скоро совсем стемнело. Стал накрапывать дождик. Серое здание депо все еще не показывалось.
   
— Эх, не туда заехали! — с досадой сказал Васек. — Завезли нас к черту на кулички!
   
— А ты куда билет брал? — натягивая на голову куртку, осведомился Одинцов.
   
— Он думал — его прямо с доставкой на дом! — рассмеялся Саша.
   
Наконец показались первые строения.
   
Прощаясь на Вокзальной улице, мальчики советовались.
   
— Может, нам к твоему отцу всем вместе идти? — спрашивали Васька товарищи.
   
— Нет, чего там! Влетит, так за дело.
   
Павел Васильевич уже давно был дома. Выслушав рассказ сына, он молча вынул из портфеля конверт и сел писать письмо сестре.
   
  
  
   
    
Глава 5
    
    
ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ ГРОЗНЫЙ
   
   
   
Иван Васильевич прихлебнул с блюдечка чай и выглянул в окно.
   
— Так и есть, — сказал он, нахлобучивая на голову меховую шапку и снимая с гвоздя ключ. — Хоть бы одни каникулы отдохнуть дали! И все этот Митя всех мутит! — ворчал он, открывая тяжелую школьную дверь.
   
У крыльца действительно стоял Митя в синем лыжном костюме, за ним — Саша Булгаков и Коля Одинцов. Все трое тащили на плечах лыжи.
   
— Опять ноги разрабатывать! Вчера на коньках, сегодня на лыжах, — пропуская их, ворчал сторож.
   
— У нас в плане лыжная экскурсия сегодня, — стряхивая с шапки снег, сказал Митя. — Не все, понимаете, освоили это дело. За каникулы надо подтянуться, — объяснил он, подбирая парные лыжи. — Да вы идите отдыхайте, Иван Васильевич. Мы только соберемся — и айда!
   
— «Отдыхайте»! — усмехнулся Иван Васильевич. — С вами отдохнешь, пожалуй…
   
На крыльце затопали, и в дверь вбежали школьники.
   
— Здравствуйте, Иван Васильевич! — с опаской поглядывая на сторожа, здоровались они.
   
Иван Васильевич недаром получил от ребят прозвище «Грозный».
   
Опираясь на толстую, суковатую палку, во всякую погоду стоял он на крыльце, встречая и провожая школьников. На прозвище «Грозный» старик нисколько не обижался.
   
— Я для вашего брата и есть грозный, потому что безобразия в школе допускать не могу, — сурово говорил он.
   
Увидев перелезавшего через забор школьника, старик звонко стучал об асфальт палкой:
   
— Куда лезешь? Где тебе ходить приказано?
   
— Дорогу потерял! — кричал озорник.
   
— У меня живо найдешь! Носом калитку откроешь!
   
Школьник с хохотом скатывался с забора и осторожно проходил мимо сторожа:
   
— Здравствуйте, Иван Васильевич!
   
— То-то «здравствуйте»! Дурная твоя голова вихрастая! На плечах ходуном ходит, всякое соображение растеряла! — ворчал Грозный, закрывая за мальчиком дверь.
   
И вдруг лицо его расплывалось в улыбке, около губ собирались добрые морщинки, и он, похлопывая по плечу какого-нибудь отличника, говорил:
   
— Инженер! Одно удовольствие от твоего житья-бытья получается. Матери поклон от Ивана Васильевича передай!
   
Или, грозно сдвинув брови и выпятив грудь, приглашал группу школьников:
   
— Проходите! Проходите!
   
Школьники замедляли шаг.
   
— Артисты! Одно слово — артисты! На собраниях про вас высказываются. Вам в школу, как в театр, на своей машине выезжать надо, а вы пешочком, а?
   
— Да ладно… уже ругали нас, — подходя ближе, нерешительно мямлил кто-нибудь из ребят.
   
— Сам! Самолично присутствовал! — ударяя себя в грудь, торжествующе говорил Грозный. — Все собрание тебя обсуждало. А кто ты есть, ежели на тебя посмотреть? — Грозный прищуривался и, оглядев с ног до головы ученика, презрительно говорил: — Сучок! Голый сучок, ничего не значащий! А тобой люди занимаются, выдолбить человека из тебя хотят.
   
— Да чего вы еще! — пробираясь к двери, бормотали оробевшие школьники. — Не будем мы больше, обещали ведь…
   
— И не будешь! Ни в каком разе не будешь! Мне и обещаниев твоих не нужно. Я сам к тебе подход подберу.
   
— Вот леший! И зачем только его на собрания пускают! Ведь он потом прохода не дает, — возмущались злополучные ребята. — На всех собраниях сидит! Отвернет ладонью ухо и слушает, — смеялись они.
   
Но сегодня Грозный ворчал для виду. У него было то особое, праздничное настроение, которое не хочется омрачать ни себе, ни другим. Открыв Мите пионерскую комнату, он вышел на крыльцо.
   
На дворе лежали горы снега. С улицы шли и бежали школьники. Лыжные костюмы ярко выделялись на белизне снега, поднятые лыжи торчали вверх, как молодые сосенки. Грозный улыбался, ласково кивал головой, то и дело приподнимая свою мохнатую шапку.
   
— С праздником, Иван Васильевич!
   
— И вас также!
   
Крепкий морозец стягивал шнурочком брови, красил щеки ребят и белил ресницы.
   
— Стой, стой! Где же это ты мелом испачкался? И щеки клюквой вымазал, — шутил Грозный с каким-нибудь мальчуганом.
   
Васек Трубачев торопился — во дворе уже никого не было.
   
   
   
   
— Иван Васильевич, прошли наши ребята?
   
— Прошли, прошли! А ты что же эдаким мотоциклетом пролетаешь? И «здравствуйте» тебе сказать некогда. Васек поспешно сорвал с головы вязаную шапку:
   
— Здравствуйте!
   
— Ишь ты, Мухомор! — любовно сказал сторож. Васек был одним из его любимцев. Еще в первом классе Грозный прозвал его Мухомором за темно-рыжий оттенок волос и веснушки на носу.
   
— Прошли, прошли твои товарищи!
   
Васек, прыгая через три ступеньки и волоча за собой лыжи, помчался на второй этаж.
   
В пионерской комнате толпились ребята. Митя, поминутно откидывая со лба непослушную прядь льняных волос, оживленно объяснял:
   
— Все зависит от правильности хода…
   
— Трубачев! — крикнул Саша Булгаков. — Сюда! Сейчас строиться будем. Мое звено в полном порядке.
   
— У меня Малютина нет, — сказал Коля Одинцов.
   
— А Зорина где? — спросил Васек.
   
Лида Зорина, запыхавшись, вбежала в комнату. Она была в красном пушистом костюме, черные косички выбивались из-под шапки.
   
— Я здесь! Девочки все пришли!
   
— Звеньевая, а опаздываешь! — строго сказал Васек.
   
— Я не опаздываю, я за Нюрой Синицыной заходила, — оправдывалась Лида.
   
Школьники выстроились в две шеренги перед крыльцом. На перекличке не оказалось Севы Малютина.
   
— Ему нельзя, — сказал Саша, староста класса. — Он больной.
   
— Больной-притворной, — пошутил кто-то из ребят.
   
— У Малютина порок сердца, — строго сказал Митя. — Смеяться тут нечему… Ну, пошли! — крикнул он, взмахнув лыжной палкой. — За мной!
   * * *
   
Грозный стоит на крыльце, прикрыв ладонью глаза. За воротами, на снежной улице, одна за другой исчезают синие, зеленые фигурки лыжников, красным флажком мелькает между ними Лида Зорина…
   
Скрип лыж, голоса и смех затихают…
   
— Ну вот, значит… — говорит Грозный, направляясь к своей каморке.
   
Но несколько пар крепких кулачков барабанят в дверь:
   
— Откройте! Откройте!
   
— А, первачки! Промерзли?.. Ну, грейтесь, грейтесь! — ласково говорит сторож.
   
Закутанные в теплые платки, толстые и смешные, неуклюжие, как медвежата, размахивая лопатками, вваливаются первачки. За ними, смеясь, поднимается их учительница.
   
— Мы, Иван Васильевич, только погреться. А вы идите отдыхайте, — говорит она. — Мы во дворе будем.
   
Клубится снежная пыль. Красные от натуги малыши носят лопатками снег, лезут в сугробы.
   
Позвякивая ключами, сторож проходит в пионерскую комнату.
   
На стене возле праздничной стенгазеты висят плакаты и объявления.
   
Грозный надевает на нос очки:
   
— Где тут у них планы? На каникулы… Ага… Первые классы… так… Четвертые — экскурсия… так… Шестые — кружок фото… так… Восьмые — международный доклад… так… Шахматисты… — Он машет рукой и прячет очки. — Свято место пусто не бывает.
   
  
  
   
    
Глава 6
    
    
НА ПРУДУ
   
   
   
К вечеру мороз утих. Небо было чистое, с редкими звездами. Васек Трубачев, Саша Булгаков и Коля Одинцов возвращались с лыжной прогулки втроем.
   
Они нарочно отстали от ребят, чтобы зайти на пруд.
   
— Пойдем? — предложил товарищам Васек. — Не хочется домой еще.
   
— Пойдем! На пруду, наверно, красиво сейчас. Я тоже не хочу домой… — согласился Одинцов. — Саша, пойдешь?
   
— Куда вы — туда и я!
   
Мальчики прошли парк и начали спускаться к пруду. Пушистые берега с занесенными снегом деревьями возвышались, как непроходимые горы.
   
Старые ели, глубоко зарывшись в сугробы, распластали на снегу свои густые, мохнатые ветви. Метель намела на пруду высокие снежные холмы. Вокруг было так тихо и пустынно, что мальчики говорили шепотом.
   
   
   
   
— Не пройдем, пожалуй, — провалимся, — пробуя наст, сказал Саша.
   
— Идите по моему следу. Айда… лесенкой. — Васек поднялся на горку и, пригнувшись, съехал вниз. Потом снял лыжи и бросил в сугроб. — Сюда! Одинцов! Саша! Мягко, как в кресле!
   
Мальчики уселись рядом. Все трое, запрокинув головы, смотрели в темное, глубокое небо.
   
— Смотрите, смотрите! Луна!
   
Из-за парка показалась огромная желтая луна.
   
— Ни на чем держится! — удивленно сказал Саша. — Вот-вот упадет.
   
— Вот если б упала!
   
— Хорошо бы! Мы бы ее сейчас в школу притащили, прямо в пионерскую комнату.
   
Саша обвел глазами белые застывшие холмы.
   
— А что, ребята, тут, наверно, зимой ни одна человеческая нога не ступала? — таинственным шепотом сказал он. Васек посмотрел на чистый, ровный снег:
   
— Следов нет.
   
— Тут один Дед Мороз живет… — пошутил Одинцов и осекся.
   
В лесу раздался треск сучьев. Тихий шум, похожий на завывание ветра, пронесся по берегам. И в тот же миг неподалеку от мальчиков что-то белое вдруг отделилось от сугроба и медленно съехало вниз.
   
— Трубачев! — прошептал Саша.
   
— Видали? — испуганно спросил Одинцов.
   
— Это снежный обвал, — равнодушно сказал Васек, на всякий случай подвигая к себе лыжные палки. Саша засмеялся.
   
— А меня мороз по коже пробрал, — откровенно сознался он.
   
— И меня… Идем лучше отсюда, — сказал Одинцов. — Не люблю я, когда снег… ползет.
   
— Ну, бояться еще! Мы, в случае чего, прямо голову оторвем! — Васек лихо сдвинул на затылок шапку.
   
— А кому отрывать? — усмехнулся Одинцов.
   
— Кто нападет! — сказал Васек, приглядываясь к белому холмику, который как-то странно покачивался в неровном свете луны. — Да никто не нападет. Я думаю, это показалось, — прибавил он.
   
Одинцов зажмурился:
   
— Ну да, бывает… привидится что-нибудь от снега.
   
— А вот на севере… — пугливо оглядываясь, добавил Саша. — Мне рассказывали…
   
Сзади снова раздался треск сучьев и тонкий протяжный вой. Мальчики переглянулись. Васек молча показал на белый холмик. Медленно покачиваясь на гладкой поверхности пруда, холмик полз к берегу.
   
— Стойте здесь… я проверю, — вдруг решился Васек. Саша схватил его за руку:
   
— Я с тобой.
   
— Вместе пойдем, — прошептал Одинцов.
   
— На лыжи! Становись! — громко скомандовал Васек. Ребята вскочили. Тихий вой, разрастаясь в грозное рычание, пронесся над прудом. В ответ ему из сугробов вырвались звуки, похожие не то на кошачье мяуканье, не то на собачий лай.
   
— Волки! — с ужасом прошептал Саша.
   
— Держите палки наготове, — стиснув зубы, сказал Васек. — Мы их сейчас…
   
— Нет! — испуганно остановил его Одинцов. — Куда ты? Надо домой!
   
— Домой, домой, — заторопился Саша. — Слышишь? Вой разрастался. Теперь уже казалось, что со всех сторон подкрадываются к мальчикам какие-то непонятные и страшные звери.
   
— Ничего, как-нибудь дорогу пробьем! — задыхаясь от волнения, сказал Васек. — За мной, ребята!
   
Зорко вглядываясь в каждый бугорок, мальчики благополучно миновали сугробы и вышли в парк.
   
— Стойте! — Васек поднял руку.
   
На пруду снова было таинственно и тихо.
   
— Тьфу! Что за чертовщина такая! Ребята, сознайтесь: кто испугался?
   
— Я, — улыбнулся Саша, зябко поводя плечами.
   
— И я, — сказал Одинцов.
   
— Ну и я, — сознался Васек, — потому что не волк, не человек…
   
— А может, просто кошки? — предположил Одинцов.
   
Все трое засмеялись.
   
А на пруду, когда затихли голоса, под ветвями ели тихо вдвинулась туго накрахмаленная морозом простыня, блеснул огонек, освещая глубину темной землянки, и высунулась голова Мазина. Белый холмик быстро-быстро пополз к старой ели.
   
— Ушли? — шепотом спросил Мазин.
   
— Ушли, — ответил Петя Русаков, сбрасывая с себя белый халат.
   
  
  
   
    
Глава 7
    
    
НОВОСТИ
   
   
   
Встряхивая золотистым чубом, Васек, разгоряченный впечатлениями дня, рассказывал отцу:
   
— Мы с Митей в лес ездили, далеко-далеко… А потом еще с ребятами на пруд ходили.
   
— То-то я тебя еле дождался. Хотел разыскивать.
   
— А на пруду, папа, такая луна, громадная, и свет от нее… Нам даже показалось, что снег движется. Да еще как завоет кто-то, — засмеялся Васек, — мы даже испугались немножко.
   
— Вот и хорошо, что испугались. Не будете лазить где не надо, — хмуро сказал отец. Он был чем-то озабочен.
   
— Да ты что, папа, чудной какой-то сегодня? — удивился Васек.
   
— Чудной не чудной, а… — Павел Васильевич замялся, постучал пальцами по столу и строго сказал: — К нам тетя Дуня едет.
   
— Едет? — переспросил Васек, не зная, радоваться ему или печалиться.
   
Тетю Дуню — сестру отца — он никогда не видел. Она жила под Москвой на какой-то маленькой станции.
   
Павел Васильевич ожидал, что сын будет протестовать против приезда тетки, и приготовился к серьезному отпору, но Васек только спросил:
   
— А веселая она?
   
— Да как тебе сказать… особенного веселья я что-то у нее не замечал. Женщина старая, одинокая, хозяйка. А мы с тобой, можно сказать, холостяки. Где зашить, где пришить требуется, а то и сготовить чего.
   
— Каша у тебя пригорелая получается, — задумчиво сказал Васек.
   
— Вот-вот, — обрадовался отец, — самое теткино дело — кашу варить.
   
— Не хочу я тетки. Нам и вдвоем хорошо, — вдруг решительно заявил Васек.
   
— Хорошо-то хорошо, а с хозяйством мне все равно не сладить… Да, еще вот какая новость у меня, сынок…
   
Павел Васильевич почувствовал себя совершенно несчастным: ему предстояло еще раз огорчить Васька.
   
— Я, Рыжик, недельки на три в Харьков уеду. В тамошнее депо командируют меня. — Он тяжело вздохнул. — Значит, тут без тетки никак не обойтись, сынок.
   
Васек молчал. Ему было уже не до тетки.
   
— А когда ты уедешь? — тихо спросил он.
   
— Когда уеду? Ну, это еще не так скоро. Ты об этом не думай сейчас.