1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
Глава I      

Сестры      

       

Как-то   утром Урсула и Гудрун Брангвен сидели у окна в отцовском доме в Бельдовере за   работой и переговаривались. Урсула что-то вышивала цветными нитками, Гудрун же   рисовала на куске картона, который держала на коленях. Большую часть времени   они молчали, а разговаривали, когда одну из них посещала какая-нибудь мысль.      

– Урсула, –   окликнула сестру Гудрун, – ты что, правда  не хочешь замуж?      

Урсула   опустила вышивку на колени и посмотрела на сестру. Лицо ее было спокойным и   сосредоточенным.      

– Не   знаю, – ответила она. – Все зависит от того, что, по-твоему, означает   выйти замуж.      

Гудрун   несколько озадачил такой ответ. Какое-то время она рассматривала сестру.      

–   Ну, – иронично заметила она, – обычно это означает только одно! Но   разве ты не считаешь, – она слегка нахмурилась, – что твое положение   улучшилось бы по сравнению с теперешним?      

Лицо   Урсулы омрачилось.      

– Может   быть, – произнесла она. – Не знаю.      

Гудрун,   слегка раздраженная, помолчала. Ей хотелось определенности. Она спросила:      

– Тебе   не кажется, что каждому человеку необходим опыт  брака?      

– А ты   считаешь, что это будет опыт?      

– Непременно   будет, – холодно сказала Гудрун. – Может, нежелательный, но   непременно своего рода опыт.      

– Не   обязательно, – ответила Урсула. – Скорее всего, это будет концом   всякого опыта.      

Гудрун   замолчала, осмысливая слова сестры.      

–   Пожалуй, – сказала она, – это тоже  следует учесть.      

На этом   разговор оборвался.      

Гудрун   чуть ли не сердито схватила резинку и начала стирать часть рисунка. Урсула   продолжала увлеченно вышивать.      

– А если   бы тебе предложили хорошую партию? – спросила Гудрун.      

–   Несколько я уже отвергла, – ответила Урсула.      

– Правда   ? – залилась румянцем Гудрун. – Было что-нибудь стоящее? Неужели ты и   правда  отказалась?      

– Ужасно   приятный мужчина с тысячей фунтов в год. Мне он ужасно нравился, –   ответила Урсула.      

–   Неужели?! Это, наверно, было жутко соблазнительно, разве нет?      

–   Абстрактно – да, но только не в конкретном случае. Когда доходит до дела,   ничего такого соблазнительного нет. Да если бы было соблазнительно, я бы пулей   замуж выскочила. Но у меня один соблазн – никуда не выскакивать.      

Лица   обеих сестер внезапно загорелись весельем.      

– Разве   не удивительно, – воскликнула Гудрун, – как силен соблазн – никуда не   выскакивать!      

Они   посмотрели друг на друга и рассмеялись. Но где-то в глубине души они   почувствовали испуг.      

Они   вновь на долгое время умолкли. Урсула вышивала, а Гудрун продолжала рисовать.   Сестер нельзя было назвать юными девушками – Урсуле было двадцать шесть лет, а   Гудрун двадцать пять. Но обе имели холодный неприступный вид, характерный для   современных девушек, близких по духу скорее Артемиде, нежели Гебе.      

Гудрун с   ее нежной кожей и нежными руками была очень красива – она казалась воплощением   кротости. На ней было платье из темно-синей шелковой материи, отделанное у   ворота и на запястьях рюшами из синего с зеленым льняного кружева, на ногах –   изумрудно-зеленые чулки. Ее выражение уверенности в сочетании с застенчивостью   контрастировало с чувственной открытостью Урсулы. Люди провинциальные, робевшие   перед потрясающим хладнокровием Гудрун и ее исключительной прямотой, говорили о   ней: «Какая роскошная женщина!».      

Она   только что вернулась из Лондона, где несколько лет училась в художественной   школе и жила замкнутой студийной жизнью.      

– Я   надеялась, что теперь в моей жизни появится мужчина, – произнесла Гудрун,   внезапно прикусив нижнюю губу и состроив странную гримасу, отражающую то ли   лукавую улыбку, то ли мучение.      

Урсуле   стало не по себе.      

– Так ты   вернулась домой, чтобы найти его здесь? – рассмеялась она.      

– Ох моя   дорогая, – перебила ее Гудрун. – Я не собираюсь из кожи вон лезть,   чтобы отыскать его. Но если вдруг появится в высшей степени привлекательный   субъект с приличным доходом, тогда… – она с шутливой многозначительностью   оборвала фразу и внимательно посмотрела на Урсулу, проверяя, как та отреагирует   на ее слова, а потом спросила: – Ты не начинаешь скучать? У тебя не возникает   ощущения, что твои планы не воплощаются в жизнь? Что в жизнь ничего не   претворяется? Что все погибает в зародыше.      

– Что   именно погибает? – поинтересовалась Урсула.      

– Да все   и вся – мы – все в целом.      

Они   замолчали, и каждая отстраненно размышляла над своей судьбой.      

–   Довольно страшная картина вырисовывается, – произнесла Урсула.      

И они   вновь замолчали.      

– А ты   думаешь, что если просто выйдешь замуж, то что-нибудь изменится?      

– Это   вроде бы считается следующим неизбежным шагом, – сказала Гудрун.      

Урсула с   легкой горечью размышляла над словами сестры. Она вот уже несколько лет   выполняла обязанности классной дамы в средней школе в Виллей-Грин.      

–   Понимаю, – сказала она, – в идеале все так и выглядит. Но только представь   себе любого знакомого мужчину, представь, что он каждый вечер приходит домой,   говорит «привет» и целует тебя…      

В   воздухе повисла пауза.      

–   Да, – изменившимся голосом произнесла Гудрун. – Это невозможно.   Невозможно из-за мужчины.      

– И,   конечно же, еще и дети, – робко добавила Урсула.      

На лице   Гудрун появилось жесткое выражение.      

–   Неужели ты действительно хочешь детей, Урсула? – холодно спросила она.      

Урсула   удивленно-озадаченно посмотрела на сестру.      

–   По-моему, хочешь-не хочешь… – ответила она.      

– Ты так   считаешь? – спросила Гудрун. – У меня при мысли о детях все чувства   куда-то пропадают.      

Гудрун   смотрела на Урсулу безо всяких эмоций, ее лицо застыло, словно маска.      

Урсула   нахмурилась.      

–   Возможно, это не совсем так, – нерешительно призналась она. –   По-моему, на самом деле заводить детей никому не хочется, все только делают   вид.      

Лицо   Гудрун стало каменным. Ей не хотелось знать такие тонкости.      

– Как   подумаешь о чьих-нибудь детях… – начала Урсула.      

Гудрун   посмотрела на сестру уже почти враждебно.      

– Вот   именно! – отрезала она, положив тем самым конец разговору.      

Сестры   продолжали работать в полной тишине. В лице Урсулы ни на минуту не угасал   глубинный огонь, огонь схваченный, пойманный в силки и рвущийся наружу. Она   достаточно долго жила сама по себе и сама для себя, проводя в работе день за   днем, ни на минуту не переставая размышлять, пытаясь ухватить суть жизни,   объять ее своим разумом. В ее жизни мало что происходило, однако внутри нее, во   мраке, уже назревали какие-то перемены. Если бы только ей удалось разорвать   последнюю сковывающую ее оболочку! Она пыталась пробиться наружу и, подобно   младенцу, выбирающемуся из утробы матери, протягивала руки, но высвободиться ей   не удавалось, пока не удавалось. И все же у нее было странное ощущение, какое-то   предчувствие говорило ей, что что-то должно случиться.      

Она   отложила работу и взглянула на сестру. Она подумала, как обворожительна, как   необыкновенно обворожительна Гудрун, какая мягкость сквозит в ее облике, какой   разносторонний у нее характер и насколько изящны линии ее тела! В ней ощущалась   легкая игривость и безотчетная соблазнительность, намекающая на страстность ее   натуры, и нетронутая глубина. Урсула восхищалась ею от всего сердца.      

– Зачем   ты вернулась домой, Черносливка? – спросила она.      

Гудрун   чувствовала восхищение сестры. Она откинулась назад, забыв на мгновение о   рисовании, и взглянула на Урсулу сквозь изящно изогнутые ресницы.      

– Зачем   я вернулась, Урсула? – повторила она. – Я уже тысячу раз задавала   себе этот вопрос.      

– И у   тебя нет ответа?      

– Напротив,   думаю, что есть. Мне кажется, что я вернулась только для того, чтобы перевести   дух перед новым броском вперед.      

Она   пристально посмотрела на Урсулу, долгим выразительным взглядом.      

– Я   понимаю! – воскликнула Урсула, на лице которой появилось слегка озадаченное   и в то же время не совсем искреннее выражение, словно на самом деле она ничего   не понимала. – Но куда же ты собираешься прыгать?      

– Это   неважно, – как-то экзальтированно ответила Гудрун. – Если прыгаешь за   край, то куда-нибудь да приземлишься.      

–   По-моему, это очень рискованно, – заметила Урсула.      

Губы   Гудрун слегка искривила насмешливая улыбка.      

–   А! – усмехнулась она. – Слова, слова!      

Она   вновь поставила точку в разговоре. Но Урсуле ее мысль все еще не давала покоя.      

– Ну   вот, теперь ты дома. Как тебе здесь? – спросила она.      

Гудрун   несколько мгновений холодно молчала. Затем ледяным, но искренним тоном она   ответила:      

– Я   чувствую себя здесь лишней.      

– А   отец?      

Гудрун   взглянула на Урсулу с какой-то озлобленностью, точно загнанный в угол зверек.      

–   Предпочитаю о нем вообще не думать, – холодно сказала она.      

–   Понятно, – протянула Урсула, и на этом разговор действительно был окончен.   Сестрам показалось, что между ними нет ничего, кроме пустоты, ужасной пропасти,   они словно заглянули в запредельные душевные глубины друг друга.      

Некоторое   время они работали молча. Щеки Гудрун пылали, выдавая сдерживаемые эмоции. Она   сердилась, что позволила обнаружить свои чувства.      

–   Пойдем, посмотрим на венчание, – через какое-то время предложила она   нарочито обыденным голосом.      

– С   удовольствием! – с поспешной готовностью воскликнула Урсула, отбрасывая   вышивку и вскакивая на ноги, точно стремясь убежать от гнетущих мыслей. Это   показало, насколько напряженной была ситуация, и Гудрун неприязненно поежилась.      

Поднимаясь   вверх по ступенькам, Урсула видела стены своего дома, ощущала его атмосферу.   Она всем сердцем ненавидела его, это мерзкое, до тошноты знакомое место! Ее   пугало, что ее чувства к этому дому, к обитающим в нем людям, к царящей в нем   атмосфере и к этому устаревшему укладу жизни, настолько враждебны. Она боялась   этих своих чувств.      

Вскоре   девушки уже шли быстрым шагом по главной дороге Бельдовера – широкой улице,   одну сторону которой занимали лавки, а другую – жилые дома, чрезвычайно   безвкусные и убогие, хотя люди в них жили небедные. Гудрун, которая после жизни   в Челси и Суссексе стала совсем другим человеком, содрогалась под натиском   бесформенного уродства небольшого шахтерского городка в самом сердце страны. И   все же она шла вперед, мимо вызывающего отвращение убожества в различных его   проявлениях, по длинной, безликой, посыпанной песком улице. Она была беззащитна   перед взглядами окружающих, она испытывала одно унижение за другим. Сейчас   решение вернуться и в полной мере испытать на себе воздействие этого грубого, неприкрытого   уродства казалось ей странным. Почему она поддалась, хотела ли она и дальше   терпеть эту невыносимую пытку, на которую ее обрекали все эти никчемные, не   ведающие своего предназначения людишки, это унылое селение? Ей казалось, что   она всего лишь жук, копошащийся в пыли. И это заставляло ныть ее сердце.      

Они   свернули с главной дороги и пошли мимо черного лоскута общего огорода, где   бесстыдно торчали покрытые угольной пылью столбики капустных кочерыжек. Никто и   не думал их стыдиться. Здесь никому ни за что не было стыдно.      

–   Местечко, достойное преисподней! – содрогнулась Гудрун. – Шахтеры,   выбираясь из шахт, тащат с собой на поверхность ад, выгребают его своими   лопатами. Урсула, это поразительно, это просто поразительно, совершенно   непостижимо, но здесь иной мир. Здесь не люди, а призраки, а все вокруг –   морок. Здесь все только отдаленно напоминает реальный мир – это тень, видение,   грязное и отвратительное. Урсула, такой мир может существовать лишь в безумном   бреде.      

Сестры   шли по черной тропинке через темное унавоженное поле. Слева от них, точно на   огромной картине, расстилалась испещренная шахтами долина, вдали виднелись   холмы, на склонах которых росла пшеница, и леса, сливавшиеся в отдалении в   темное пятно, как бывает, если смотреть через креповую вуаль. То тут, то там в   небо вздымались клубы белого и черного дыма, обретая в сером от пыли воздухе   волшебные очертания.      

Вскоре   показались длинные ряды домов, поднимающиеся по склону холма по изогнутой линии   и вытянувшиеся по струнке у подножья. Дома были из красного кирпича, кое-где   осыпающегося, с темными покатыми крышами. Черная тропинка, через которую лежал   путь девушек, была утоптана ногами бесчисленных шахтеров; железный забор   отгораживал ее от полей; ступеньки, ведущие к дороге, были до блеска отполированы   краями молескиновых брюк изо дня в день проходящих по ним шахтеров.      

Теперь   девушки шли мимо жилищ менее богатых обитателей этой местности.      

В конце   улицы толпились женщины, пряча руки под передниками и обмениваясь сплетнями.   Они словно туземцы таращились на сестер Брангвен, не сводя с них немигающего   взгляда; дети обзывали их на все лады.      

Гудрун   двигалась в каком-то полузабытьи. Если такова жизнь человеческая, если это и   есть люди, живущие в совершенном мире, то что  же тогда такое ее мир,   тот, что снаружи?      

Она   чувствовала, что ее травянисто-зеленые чулки, огромная зеленая бархатная шляпа,   объемный мягкий жакет из ткани насыщенно-синего цвета обжигают ее тело. Ей   казалось, что она ступает по воздуху, что в любой момент она может потерять   равновесие, и ее сердце сжималось от страха при мысли, что в любую секунду она   может рухнуть на землю. Ей было страшно.      

Она   прижалась к Урсуле, которая, живя здесь, уже привыкла к нравам этого мрачного,   зловещего, потустороннего мира. Но в такие минуты она точно проходила странный   ритуал посвящения, и сердце ее восклицало: «Я хочу вернуться, хочу убежать, я   не хочу смотреть на это, не хочу знать, что такое существует». Однако она все   шла и шла вперед.      

Урсула   чувствовала, как мучается ее сестра.      

– Тебе   все это противно, да? – спросила она.      

– Здесь   я все время чувствую себя загнанной в угол, – сдавленным голосом ответила   Гудрун.      

– Ты   здесь долго не продержишься, – ответила Урсула.      

Они   миновали окрестности шахт и вышли в менее задымленную местность по другую   сторону холма, который они обогнули, идя к Виллей-Грин. Но и здесь над полями и   лесистыми холмами висела легкая черная дымка, из-за которой воздух точно   отливал синевой.      

Был   прохладный весенний день, и солнце то и дело проглядывало из-за облаков. Кусты   желтого чистотела выбивались из-под живых изгородей, в садах на кустах   смородины пробивались листочки, а на свисающем с каменных стенок сером алиссуме   раскрывались мелкие белые цветки.      

Свернув   на широкую дорогу, проходившую мимо высоких насыпей, девушки направились к   церкви. Там, где дорога петляла, спускаясь с возвышенности, на прогалине под   деревьями стояли несколько зевак, которые пришли поглазеть на венчание.      

Дочь   Томаса Крича, который владел почти всеми шахтами в этой местности, выходила   замуж за офицера военно-морского флота.      

– Давай   вернемся, – отвернувшись, попросила Гудрун. – Там эти люди…      

Она в   нерешительности остановилась посреди дороги.      

– Не   обращай на них внимания, – сказала Урсула. – Все будет хорошо. Они   все меня знают. Они ничего тебе не сделают.      

– А нам   обязательно идти мимо них? – спросила Гудрун.      

– Ну же,   они совершенно безобидные, – сказала Урсула, идя впереди.      

Сестры   рука об руку приблизились к настороженным и недоверчиво разглядывающим их   простолюдинам. По большей части здесь были женщины, жены шахтеров, причем самые   что ни на есть бестолковые. У них были настороженные лица существ из   потустороннего мира.      

Набравшись   смелости, сестры направились напрямик к воротам. Женщины расступались, позволяя   им пройти, но ненамного, словно не желая сдавать свои позиции. Сестры молча   прошли через каменные ворота, а сверху, с лестницы, устланной красной ковровой   дорожкой, за ними наблюдал полицейский.      

–   Глянь-ка, каковы чулочки-то! – раздался голос за спиной Гудрун.      

Девушку   внезапно охватил страшный гнев. Как бы ей хотелось изничтожить этих людишек,   чтобы они исчезли с лица земли, чтобы они больше не марали этот мир! Как же   противно было ей идти к церкви под этими взглядами, по этой красной дорожке, не   сбавляя шагу!      

– Я в   церковь не пойду, – внезапно заявила она, и в ее голосе послышалась такая   непоколебимая решительность, что Урсула мгновенно остановилась, развернулась и   по боковой тропинке направилась к низкой незаметной калитке, ведущей на   школьный двор, прилегавший к двору церковному.      

Пройдя с   церковного двора на школьный через утопавшую в кустах лавра калитку, Урсула на   мгновение присела на низкую каменную ограду, чтобы перевести дух. За ее спиной   молчаливо высилось большое красное кирпичное здание школы. По случаю праздника   все окна в нем были распахнуты настежь. Впереди, за кустами, виднелась   бледно-серая крыша и колокольня старинной церкви. Листва полностью скрывала   обеих сестер.      

Гудрун   тоже села. Она плотно сжала губы и отвернулась. Она горько сожалела о своем   возвращении домой. Урсула взглянула на сестру и подумала, какой восхитительно   красивой та становилась, когда ее лицо от растерянности вспыхивало румянцем. В   то же время сестра своим присутствием сковывала Урсулу, лишала ее силы духа.   Урсуле хотелось побыть одной, избавиться от напряжения, которое она испытывала,   когда Гудрун была рядом.      

– Мы так   и будем тут сидеть? – спросила Гудрун.      

– Я   только отдохну минутку, – сказала Урсула и, очнувшись от раздумий,   поднялась с места, – мы постоим на углу возле площадки для игры в файвз,   оттуда нам все будет видно.      

Яркое   солнце на мгновение залило светом церковный двор, в воздухе запахло свежестью –   это источали аромат фиалки, ковром устилающие могилы. Уже распустились   белоснежные, как крылья ангелов, маргаритки. Высоко над головой на медных буках   разворачивались кроваво-красные листочки.      

Гости   начали съезжаться ровно в одиннадцать часов. Толпа у ворот всколыхнулась, с   пристальным вниманием провожая каждую подъезжающую карету; приглашенные на   венчание поднимались вверх по ступенькам и шли к церкви по красной ковровой   дорожке. Все чувствовали радость и волнение, ведь солнце светило так ярко!      

Гудрун   пристально, с неподдельным любопытством наблюдала за ними. Каждого из   приглашенных она видела во всей совокупности его проявлений, как литературный   персонаж, как фигуру с картины либо как марионетку из кукольного театра, как   завершенное создание. Они проходили мимо нее в церковь, а она высматривала в   них самые разные качества, видела их настоящую сущность, ставила их в   соответствующие для них обстоятельства, наклеивала на них ярлыки. Ей все было   известно про этих людей, они, словно ненужные письма, давным-давно были   снабжены этикетками и убраны на хранение. Она не видела никого, кто таил бы в   себе что-то неизвестное ей, что-то, что ей бы хотелось понять. Но так было   только до тех пор, пока не появились Кричи. Тут ее интерес возродился. В них   было что-то такое, что нельзя было понять с первого взгляда.      

Шествие   возглавляли мать семейства, миссис Крич, и ее старший сын Джеральд. Мать   выглядела до странности неопрятно, несмотря на все очевидные попытки привести   свою внешность в подобающее предстоящему событию соответствие. У нее было   бледное, чуть желтоватое лицо, чистая, прозрачная кожа; она немного сутулилась,   крупные, резкие черты были довольно привлекательными, глаза же смотрели   напряженно, невидяще, хищно. Ее бесцветные волосы разметались, неаккуратные   пряди спадали из-под голубой шелковой шляпы на темно-синее шелковое пальто-сак.   Она была похожа на женщину, одержимую одной страстью, способную на коварство,   но не чуждую гордости.      

У ее   сына были светлые волосы, светлые глаза и тронутая загаром кожа. Ростом он был   чуть выше среднего, и при этом хорошо сложен и одет с почти чрезмерной   тщательностью. Но в его облике было и нечто странное – осторожность и едва   уловимое сияние, которое выдавало его принадлежность к существам отличной от   всех остальных породы.      

Его   светлая кожа северянина и белокурые волосы сверкали, подобно солнечному свету,   отраженному от кристалла льда. Он выглядел так свежо, безыскусно и чисто, как   может выглядеть только арктическое существо. Ему было около тридцати или,   может, чуть больше. Его яркая красота, мужская притягательность молодого,   добродушного, улыбающегося зверя, однако, не утаила от взгляда Гудрун весьма   заметную зловещую скованность поведения и затаенную мощь его неукротимого   нрава.      

«Он   принадлежит к племени волков, – подумала она про себя. – Его мать –   старая матерая волчица».      

Ее тело   пронзила острая дрожь, чувства прорвались наружу, словно ей открылось нечто   такое, что из всех людей на земле было понятно только ей. Странной силы   волнение овладело ей, каждая клеточка ее тела трепетала от этого острого   переживания.      

«Боже ты   мой! – воскликнула она про себя. – Что же это такое?»      

Спустя   мгновение Гудрун уже твердо решила: «Я обязана узнать этого человека поближе».   Ее снедало желание увидеть его вновь, она чувствовала гнетущую тоску, ей было   совершенно небходимо еще раз увидеть его, удостовериться, что она не ошиблась,   что она не заблуждается, что она действительно ощутила это странное   всепоглощающее чувство, что в глубине души она поняла, кто он такой, уловила   исходящую от него силу. «Неужели мы действительно уготованы друг для друга,   неужели и правда существует этот холодный бледно-золотистый свет, который   окутывает только меня и его?» – спрашивала она себя. Она не доверяла своим   чувствам, ей казалось, будто она находится в каком-то полусне и едва сознавала,   что происходит вокруг.      

Прибыли   подружки невесты, а жениха все еще не было.      

Урсула   спрашивала себя, неужели во время приготовлений что-то было упущено и может ли   венчание расстроиться. Она волновалась так, словно все зависело от нее.   Появились подружки невесты. Урсула наблюдала, как они поднимаются вверх по   лестнице. С одной из них – высокой, неторопливой, полной неспешной грации   женщиной с густыми светлыми волосами и вытянутым бледным лицом – она была   знакома. Это была Гермиона Роддис, приятельница семейства Кричей. Она шла по   дорожке, подняв подбородок. Огромная светло-желтая бархатная шляпа, на которой   колыхались черные и серые страусовые перья, почти полностью скрывала ее лицо.   Она плыла вперед, словно в полудреме, обратив свое вытянутое напудренное лицо   кверху, чтобы не видеть окружающего мира. Это была состоятельная женщина. На   ней было платье из тонкого шелковистого бледно-желтого бархата, а в руках она   сжимала букетик розовых цикламенов. Ноги облекали коричневато-серые туфли и   чулки в тон перьям на шляпе. Волосы были уложены в тяжелую прическу. Она плыла   вперед, совершенно удивительным образом не двигая бедрами, из-за чего ее   движения выглядели неестественно – точно ей совсем не хотелось идти вперед. В   этом сочетании бледно-желтого и коричневато-розового она выглядела эффектно и   вместе с тем мрачно, отталкивающе. Когда она проходила мимо, восхищенные и   заинтересованные зеваки умолкали, и язвительные слова, готовые слететь с языка,   замирали на губах. Ее бледное вытянутое лицо, обращенное, словно у женщин на   картинах Россетти, к небу, казалось одурманенным, точно в темных уголках ее   души кишели странные мысли и ей не было от них спасения.      

Урсула   зачарованно наблюдала за ней. Она была с ней немного знакома. Гермиона слыла   самой выдающейся женщиной среди всех жительниц «сердца Англии». Ее отец был   дербиширским баронетом старой закалки, она же являлась женщиной новой формации   – жила интеллектуальной жизнью и несла на своих плечах тяжелый, требующий   больших душевных сил груз самосознания. Она горячо интересовалась реформами, ее   сердце было отдано общественным проблемам. Но у этой женщины должен был быть   мужчина. Она могла существовать только в мужском мире.      

Умственные   и душевные качества позволили Гермионе завязать тесные отношения различного   свойства со многими выдающимися мужчинами. Из них Урсула знала только Руперта   Биркина, одного из школьных инспекторов графства. Гудрун же встречала в Лондоне   и других. Вращаясь вместе с друзьями-художниками в различных слоях общества,   она завела знакомства со многими богатыми и знаменитыми его представителями.   Судьба дважды сводила ее с Гермионой, но симпатии между ними не возникло. Будет   очень необычно встретиться с ней здесь, в самом центре страны, где их   общественное положение было столь разным, после того как они на равных общались   в гостиных бесчисленных городских знакомых. Ведь Гудрун добилась успеха в   обществе и водила дружбу с праздными аристократами, проявляющими интерес к   искусствам.      

Гермиона   сознавала, что она прекрасно одета, сознавала, что стоит на одной ступени (если   не выше) с любым представителем общества Виллей-Грин. Она сознавала, что в мире   интеллекта и культуры ее считают своей. Она была носителем культуры, именно ей   дано было претворять идеи в жизнь. Она была на короткой ноге со всем передовым   в обществе и общественной жизни, она вращалась среди самых выдающихся людей и   чувствовала себя в их обществе как рыба в воде. Ни у кого не было шансов   унизить, высмеять ее – она была одной из лучших, ее обидчики были ниже ее по   положению, да и денег у них было меньше, чем у нее, а уж точек соприкосновения   с миром мысли, прогресса и интеллекта – и подавно. Поэтому ничто не могло ее   уязвить. Всю свою жизнь она стремилась стать непроницаемой для насмешек,   неприкосновенной, оказаться выше человеческого суждения.      

Но в то   же время ее сердце, выставленное на всеобщее обозрение, рвалось на части. Даже   когда она поднималась по ступенькам в церковь, когда она была уверена, что во всех   отношениях она выше суждений черни, когда она прекрасно понимала, что в ее   внешности нет ни малейшего изъяна, что она соответствует самым высоким   стандартам, – даже в этот момент ее мучила мысль, которую она пыталась   скрыть под маской уверенности и гордости, – мысль, что она бессильна перед   всеми уколами, насмешками и презрением. Она постоянно чувствовала свою   уязвимость, в ее броне была незаметная пробоина. И она никак не могла понять   причину этой уязвимости. А уязвима она была потому, что в ней не было живости,   что от природы она не обладала цельностью, внутри она ощущала пустоту, изъян,   неполноценность.      

Ей   хотелось, чтобы кто-нибудь заполнил эту пустоту, заполнил ее раз и навсегда.   Руперт Биркин был необходим ей как воздух. Когда он был рядом, она чувствовала   себя завершенной, она становилась цельной, самодостаточной. Все остальное время   она не чувствовала твердой опоры под ногами, она висела над пропастью и,   несмотря на все ее тщеславие и оборонительные сооружения, любая веселая и   бойкая служанка единой усмешкой или презрительным взглядом могла ввергнуть ее в   бездонную пропасть неуверенности в себе. Эта меланхоличная, раздираемая   душевной мукой женщина постоянно нагромождала вокруг себя баррикады из   эстетической философии, культуры, мировоззрения и равнодущия. Но этим она   никогда бы не смогла заполнить страшную пропасть собственной неполноценности.      

Если бы   только Биркин отважился заключить с ней тесный и прочный союз, ее не страшила   бы дорога жизни, постоянно ускользающая у нее из-под ног. Только Биркин мог   вернуть ее на твердую землю, только он мог заставить ее торжествовать,   торжествовать над самими ангелами небесными. Только бы он это сделал! Ее мучил   страх, мучило дурное предчувствие. Она сделала все, чтобы стать красивой, она   упорно пыталась показать ему, насколько она красива, насколько она превосходит   остальных – только бы это убедило его. Но внутренней уверенности не было, как   не было ее и раньше.      

К тому   же он упорствовал. Он отталкивал ее от себя, он всегда ее отталкивал. Чем   больше она старалась притянуть его к себе, тем сильнее он ее отталкивал. А они   уже много лет были любовниками. Как же тоскливо ей было, как больно! Она   чувствовала страшную усталость в душе, но не переставала надеяться на свои   силы. Она знала, что он пытается оставить ее. Она знала, что он пытается вконец   разорвать все отношения между ними, освободиться от нее. Но ее не покидала надежда,   что она в силах удержать его, она верила, что об этом ей говорит высшая сила.   Он многое понимал, но средоточением истины была она. Ей просто было нужно,   чтобы он связал с ней свою судьбу.      

А он, он   с упрямством непокорного ребенка отвергал этот союз, который стал бы и для него   воплощением всех желаний. Со своенравием упрямого ребенка он хотел порвать   связь, соединившую их воедино.      

Он   приедет на это венчание; он будет шафером жениха. Он будет стоять в церкви и   ждать. Он будет знать, что она приехала. Когда она входила в двери церкви,   судорожная дрожь предвкушения встречи и желания охватила ее. Он будет там, он   обязательно увидит, как красиво ее платье, он обязательно увидит, что это для   него она старалась стать еще прекраснее. Он поймет, он сможет понять, что она   предназначена для него, что она – лучшее, что приготовила ему жизнь. И он   перестанет, наконец, противиться своей судьбе, он примет ее.      

Дрожа от   судорожного и несколько затянувшегося ожидания, она вошла в церковь и медленно   поискала его взглядом, слегка прикрыв глаза. Каждая клеточка ее стройного тела   пульсировала от возбуждения. Шафер жениха должен находиться возле алтаря. Она   медленно посмотрела туда, оттягивая момент подтверждения своей правоты.      

Его там   не было. Ужасная волна захлестнула ее и потянула на дно. Она ощутила   опустошающую безнадежность. Она не помнила, как добралась до алтаря. Никогда   еще она не чувствовала такого крайнего, вселенского отчаяния. Эта абсолютная   пустота в душе, это полное отсутствие чувств были для нее страшнее смерти.      

Жениха и   его шафера все еще не было. Снаружи росло недовольство.      

Урсула   чувствовала себя так, словно во всем была виновата она. Ей была невыносима   мысль, что скоро приедет невеста, а жениха еще не будет. Венчание не может   расстроиться, просто не может!      

Вот   показалась украшенная лентами и кокардами карета невесты. Серые лошади весело   прогарцевали через церковные ворота к отведенному им месту, самим своим   движением воплощая радость. Вокруг сразу же столпились радостные и веселые   люди. Дверца кареты распахнулась, чтобы выпустить виновницу торжества. Стоящие   в толпе на дороге люди негромко переговаривались, и их голоса сливались в   тревожный рокот.      

Первым   навстречу утренней свежести ступил похожий на тень мистер Крич – отец невесты –   высокий, худой, изможденный мужчина с жидкой, подернутой сединой черной   бородкой. Он терпеливо и покорно замер в ожидании возле дверцы.      

В проеме   показался каскад ажурной листвы и цветов, белая пена атласа и кружев, и веселый   голосок произнес:      

– А как   я буду выходить?      

По толпе   зевак прокатился удовлетворенный гул. Они окружили карету, чтобы помочь ей   выйти, с жадностью пожирая глазами склоненную белокурую головку, всю в   цветочных бутонах, и нежную белую туфельку, нерешительно нащупывающую подножку   кареты. Люди засуетились, атлас зашуршал, и снежно-белая невеста, словно пенная   волна, набегающая на берег, выплыла к отцу под утреннюю сень деревьев, смеясь и   приподнимая дыханьем вуаль.      

– Вот   так-то! – сказала она.      

Она   взяла под руку отца, который выглядел изнуренным и болезненным, и, шурша   складками легкого платья, проследовала на пресловутую красную ковровую дорожку.   Ее отец не произнес ни слова. Желтизна кожи и черная бородка еще более   подчеркивали его изможденность. Он восходил по лестнице так скованно, словно   жизнь уже покинула его; но легкая аура веселья, окружающая идущую рядом с ним   невесту, нисколько от этого не померкла.      

А жениха   все не было! Это было невыносимо!      

Урсула,   сердце которой разрывалось от волнения, пристально вглядывалась в раскинувшиеся   перед ней холмы, в белую, петляющую вниз по склону дорогу, на которой должна   была показаться карета. И карета, в конце концов, показалась. Она неслась во   весь опор. Она только что показалась там, вдали. Да, это он.      

Урсула   повернулась туда, где стояли невеста и гости, и, не покидая своего укрытия,   выкрикнула что-то нечленораздельное. Ей хотелось сообщить им о прибытии жениха.   Но ее невнятного возгласа никто не расслышал, и она густо покраснела, то ли от   стыда за свое намерение, то ли от бросившего ее в дрожь волнения.      

Карета   прогрохотала внизу склона и была уже совсем близко. В толпе раздались возгласы.      

Невеста,   которая только что преодолела последние ступеньки, весело обернулась посмотреть   на причину суматохи. Она увидела взволнованных людей, карабкающуюся уже вверх   по склону карету и выпрыгнувшего из нее возлюбленного, который пронесся мимо   лошадей и бросился в толпу.      

– Тибс!   Тибс! – в притворном волнении внезапно воскликнула она, залитая там,   наверху, лучами солнца, и помахала ему букетом.      

Он несся   вперед, держа шляпу в руке, и не услышал ее.      

–   Тибс! – снова крикнула она, глядя на него сверху вниз.      

Он   инстинктивно поднял голову и увидел, что его невеста и ее отец уже стоят на   верхней площадке лестницы. Странное, загадочное выражение появилось на его   лице. На мгновение он замер в нерешительности, а затем весь подобрался для   прыжка, намереваясь перехватить ее.      

–   А-а-а! – раздался ее притворно-испуганный крик, она инстинктивно   остановилась, как вкопанная, затем развернулась и бросилась к церкви. Она   бежала, неимоверно быстро перестукивая белыми туфельками и волоча за собой   шлейф белого платья.      

Молодой   человек, точно гончая, кинулся вслед за ней, перепрыгивая через ступеньки и   пролетев мимо отца невесты. Его мускулистые ноги двигались, словно у собаки,   взявшей след дичи.      

– Эй,   догоняй ее! – закричала снизу какая-то простолюдинка, внезапно оказавшись   во власти азарта.      

Невеста,   с которой пеной осыпались цветы, остановилась, переводя дух, и приготовилась   завернуть за угол церкви. Она бросила взгляд через плечо и с громким возгласом,   в котором смешались и смех и вызов, развернулась, подобралась и исчезла за   серым каменным контрфорсом. В следующую секунду жених, все так же устремившись   вперед всем телом, на бегу ухватил рукой угол безмолвного каменного строения и   рывком скрылся из виду. Последнее, что можно было увидеть, – как исчезают   за углом его упругие, сильные бедра.      

Толпа у   ворот тут же разразилась криками и восклицаниями. Внимание Урсулы вновь   привлекла темная, слегка сутулая фигура старшего мистера Крича, терпеливо   дожидавшегося на лестнице и наблюдавшего за погоней без всяких эмоций. Когда   все закончилось, он обернулся к стоящему позади него Руперту Биркину, который   немедленно присоединился к нему.      

– Мы вас   догнали, – сказал Биркин с легкой улыбкой.      

–   Да, – лаконично отозвался отец невесты, и мужчины пошли вверх по лестнице.      

Биркин,   как и мистер Крич, не отличался полнотой, у него был бледный и нездоровый вид.   В плечах он был неширок, но сложен хорошо. Он слегка шаркал одной ногой, но это   проявлялось только тогда, когда он чувствовал себя неловко. Хотя он и оделся в   соответствии с отведенной ему ролью, было видно, что внутренне он ей не   соответствует, и из-за этого выглядел довольно странно. Он был умен, по природе   своей оставался одиночкой и поэтому совершенно не вписывался в столь светское   событие. Тем не менее, он сумел скрыть свою натуру, решив подчиниться общему замыслу.      

Он   притворялся совершенно обычным человеком, человеком в высшей степени заурядным.   Ему удалось столь удачно подстроиться под настроение окружающих и так   правдоподобно сыграть обычность, что на некоторое время люди несведущие были   введены в заблуждение и не пытались высмеивать его несхожесть с другими, как   это случалось всякий раз.      

По   дороге он разговаривал с мистером Кричем о вещах простых и приятных; он играл   обстоятельствами, точно идущий по лезвию бритвы человек, в то же время делая   вид, будто ему легко и приятно.      

–   Извините нас за опоздание, – говорил он. – Никак не могли найти   крючок для обуви, поэтому очень уж долго застегивали ботинки. Но вы приехали   вовремя.      

– Мы   обычно всегда приезжаем вовремя, – отозвался мистер Крич.      

– А я   всегда опаздываю, – продолжал Биркин. – Но сегодня я действительно   хотел быть пунктуальным, этому помешала лишь нелепая случайность. Еще раз   простите нас.      

Мужчины   удалились, и на некоторое время смотреть стало не на что. Урсуле ничего не   оставалось, как только думать о Биркине. Он интриговал, привлекал и в то же   время раздражал ее. Ей хотелось узнать о нем побольше. Она несколько раз   говорила с ним, но тогда он находился при исполнении обязанностей школьного   инспектора. Ей показалось, он тоже ощутил возникшее между ними некое родство   душ, естественное, не требующее слов взаимопонимание, которое рождается, когда   двое разговаривают на одном языке. Но на развитие этого взаимопонимания не было   времени. К тому же что-то притягивало ее к нему и одновременно удерживало на   расстоянии. Были в нем какая-то враждебность, скрытость, крайняя сдержанность,   холодность и неприступность.      

И все же   она хотела узнать его ближе.      

– Что ты   можешь рассказать о Руперте Биркине? – поинтересовалась она у Гудрун, хотя   ей и не хотелось обсуждать его.      

– Что я   могу рассказать о Руперте Биркине? – повторила за ней Гудрун. – Я   считаю его привлекательным, определенно привлекательным. Только меня раздражает   его отношение к людям – к любой дурочке он будет относиться так, словно она для   него важнее всего на свете. Чувствуешь при этом, что тебя водят за нос.      

– Почему   он это делает? – спросила Урсула.      

– Да   потому, что он не умеет критично взглянуть на вещи – на людей, на   события, – ответила Гудрун. – Говорю же, к любой дуре он будет   относиться так же, как к тебе или ко мне, а это оскорбительно.      

– Да   уж, – согласилась Урсула. – Нужно же понимать разницу.      

–   Нужно, – отозвалась Гудрун. – Но в остальном он отличный мужик –   великолепная личность. А вот доверять ему не стоит.      

– Да-а…   – неопределенно протянула Урсула. Она всегда старалась соглашаться с   высказываниями Гудрун, даже если они не совпадали с ее собственным мнением.      

Сестры   сидели молча, ожидая, когда свадебная процессия выйдет из церкви. Гудрун была   рада, что разговор окончен. Ей хотелось определить свое отношение к Джеральду   Кричу. Ей хотелось выяснить, на самом ли деле возникло то чувство, что   захватило ее при его появлении. Она хотела подготовить себя.      

А в   стенах церкви церемония венчания была в самом разгаре.      

Гермиона   Роддис думала только о Биркине. Он стоял рядом с ней, и ей казалось, что ее   магнитом тянет к нему. Ей хотелось прижаться к нему – если она не касалась его,   то ощущала, насколько он от нее далек. Однако всю церемонию она простояла одна.      

Она так   исстрадалась, когда не нашла его в церкви, что до сих пор пребывала в каком-то   полусне. У нее сильно защемило сердце, и то, что Биркин стоял так отстраненно,   разрывало его на части. Она стояла в ожидании, забывшись в мучительной нервной   горячке.      

Превозмогаемая   печаль и порожденное страданием отсутствующее выражение на ее по-ангельски   одухотворенном лице, придавали ее облику такую пронзительность, что сердце   Биркина отозвалось жалостью. Он смотрел на ее склоненную голову, ее   экзальтированное лицо – лицо человека, впавшего в демонический экстаз.      

Почувствовав   на себе его взгляд, Гермиона подняла голову и попыталась встретиться   прекрасными серыми глазами с его глазами, подать ему многозначительный сигнал.   Но он избегал ее взгляда, поэтому она, охваченная мучительным стыдом, опустила   голову, и ее сердце защемило еще сильнее.      

Ему тоже   было стыдно, но к стыду примешивались острая неприязнь и бесконечная жалость,   которые всколыхнули в его душе его собственное нежелание смотреть ей в глаза,   нежелание признавать ее приветственный сигнал.      

Жениха и   невесту обвенчали, и гости вышли в ризницу.      

Гермиона   невольно придвинулась к Биркину и дотронулась до него. И он вытерпел ее   прикосновение.      

А   снаружи Гудрун и Урсула слушали, как их отец играет на органе. Ему очень   нравилось играть свадебный марш.      

Вот   показались новобрачные! Воздух сотрясался от звона колоколов. Урсула спрашивала   себя, могут ли деревья и цветы чувствовать эту вибрацию и что они думают об   этом странном колебании воздуха.      

Невеста   подчеркнуто серьезно держала жениха под руку, а он смотрел на небо,   непроизвольно моргая, словно не понимал, где находится. Это помаргивание и   попытка играть отведенную ему роль, в то время как его эмоции были выставлены   на обозрение толпы, воспринимались немного смешно, но он выглядел как настоящий   военно-морской офицер – очень мужественно и в соответствии со всеми   требованиями его положения.      

Биркин   шел рядом с Гермионой. Ее лицо сияло триумфом, точно у восстановленного в своих   правах падшего ангела, но было в нем одновременно и что-то демоническое, –   ведь она держала Биркина под руку. А на его лице вообще не было никаких эмоций,   она подавила его, овладела им, словно так и только так было ему предначертано.      

Вышел   Джеральд Крич, светловолосый и светлокожий, сияющий красотой, здоровьем и   неисчерпаемым запасом энергии. Он был бодр и собран, но время от времени что-то   странное прорывалось сквозь эту добродушную, едва ли не счастливую внешность.      

Гудрун   резко поднялась и пошла прочь. Это было выше ее сил. Ей хотелось побыть одной,   понять природу этого необычного, острого нового ощущения, от которого ее кровь   по-новому заструилась в жилах.      

 Глава II      

Шортландс       

       

Сестры   Брангвен вместе с отцом отправились домой, а гости собрались в усадьбе   Шортландс, где жили Кричи. Это был длинный старый дом с низкими потолками,   что-то вроде старинного фермерского дома, возвышавшегося на вершине холма над   вытянутым озером, Виллей-Вотер. Фасад здания выходил на спускающийся по склону   холма луг, который вполне можно было бы назвать и парком, поскольку то тут, то   там росли большие деревья. Из окон можно было любоваться и гладью узкого озера,   и лесистым холмом, который удачно скрывал испещренную шахтами долину, хотя   клубы дыма скрыть ему все же не удавалось, но, не смотря на это, вид был вполне   пасторальный, живописный и необычайно умиротворяющий, а у дома было свое   собственное очарование.      

Сейчас в   нем толпились родственники новобрачных и их гости. Отец семейства почувствовал   себя плохо и удалился в свою комнату. Роль хозяина дома перешла к Джеральду. Он   стоял в уютном холле и с легкостью и дружелюбием вел беседу с мужчинами.   Казалось, выпавшая ему роль доставляла ему удовольствие – он расточал улыбки и   был готов исполнить любое желание своих гостей.      

Женщины   немного скованно прохаживались по комнате, а троица замужних дам из семейства   Крич время от времени преследовала то одну, то другую гостью. Постоянно   слышались характерные своей повелительной интонацией возгласы той или иной   урожденной Крич: «Хелен, подойди ко мне на минутку», «Марджери, ты мне здесь   нужна», «Миссис Витем, вы знаете…». Шелестели платья, повсюду мелькали нарядные   дамы, девочка протанцевала через холл и обратно, горничная торопливо вошла в   комнату и почти сразу же вышла.      

А в это   время мужчины стояли по несколько человек, курили и пытались разговаривать,   притворяясь, что им нет никакого дела до суетливой оживленности женского мирка.   Но поговорить спокойно им никак не удавалось, потому что возбужденно-наигранный   смех женщин и гомон их голосов, сливаясь, создавали ужасный шум. И мужчины   смолкли, замерев в неловком, напряженном ожидании. Им было откровенно скучно.   Джеральд же продолжал играть искреннего и счастливого хозяина дома, которого   такое праздное ожидание совершенно не беспокоило и который сознавал себя   центром события.      

Внезапно   в комнату неслышно вошла миссис Крич, окидывая собравшихся характерным для нее   жестким взглядом. Она все еще была в шляпе и голубом шелковом пальто-сак.      

– В чем   дело, мама? – спросил Джеральд.      

–   Ничего, пустяки! – неопределенно ответила она и направилась прямо к   Биркину, который в тот момент разговаривал с одним из ее зятьев.      

– Как   поживаете, мистер Биркин? – спросила она низким голосом, как будто больше   никого в комнате не было. Она протянула ему руку.      

– А,   миссис Крич! – отозвался Биркин быстро изменившимся голосом. – Никак   не мог выбраться к вам раньше.      

– Я и   половины из этих людей не знаю, – тихо продолжала она.      

Ее зять   смущенно отошел в сторону.      

– Вам не   нравятся незнакомцы? – рассмеялся Биркин. – Я и сам никак не могу   понять, стоит ли общаться с людьми, которые только по чистой случайности   оказались со мной в одной комнате, достойны ли они моего внимания?      

–   Действительно! – тихо и напряженно проговорила миссис Крич. – Только   все же приходится учитывать, что они все время маячат перед глазами. Я незнакома   с людьми, которых встречаю в собственном доме. Конечно, дети представляют мне   их: «Мама, это господин Такой-то». И что дальше? Какая связь между господином   Таким-то и его именем? И мне-то что прикажете делать с ним и с его именем?      

Она   подняла глаза на Биркина. Он был удивлен. Но ему льстило, что она подошла   поговорить с ним – она мало кого удостаивала своим вниманием. Он посмотрел на   ее прозрачное напряженное лицо, на ее крупные черты, но встретиться взглядом с   ее тяжело смотрящими голубыми глазами все же не решился. Вместо этого его   внимание привлекли выбившиеся из прически волосы, неряшливыми прядями огибавшие   довольно красивые, но не очень чистые уши. Да и шея у нее была не очень чистой.   Казалось, даже в этом он скорее был похож на нее, а не на остальных гостей;   хотя, подумалось ему, он-то всегда мылся тщательно, по крайней мере, уши и шея   у него всегда были чистыми.      

Эта   мысль заставила его слегка улыбнуться. И в то же время при мысли, что он и   пожилая, отрешенная от мира женщина поверяют друг другу свои мысли самым   предательским образом, подобно двум сообщникам во вражеском стане, который   составляли все остальные, ему становилось неловко. Он напоминал оленя,   поворачивающего одно ухо назад, чтобы услышать, что делается сзади, а другое   вперед, чтобы узнать, что ждет его впереди.      

– В   жизни к людям нельзя относиться серьезно.      

Миссис   Крич внезапно взглянула на него мрачно и вопрошающе, словно ставя под сомнение   его искренность.      

– Как   это «нельзя относиться серьезно»?      

–   Большинство людей – пустышки, – ответил он, вынужденный раскрыть перед ней   свои самые сокровенные мысли. – Они болтают ерунду и глупо хихикают. Было   бы лучше, если бы они совсем исчезли с лица земли. По сути своей, они не   существуют, их просто нет.      

Она   пристально наблюдала за тем, как он говорит.      

– Но мы   же их не придумали, – резко возразила она.      

– Тут и   придумывать нечего, поэтому-то они и не существуют.      

–   Ну, – сказала она, – так далеко я еще не зашла. Вон они там, и   неважно, существуют они или нет. Не мне решать вопрос об их существовании. Я   знаю одно – не стоит ожидать, что я буду на всех них обращать внимание. Не   стоит ожидать, что я буду знакомиться со всеми только потому, что они пришли   сюда. Мне кажется, что с тем же успехом они могли бы сюда и не приходить.      

– Вот   именно, – ответил он.      

– Разве   не так? – переспросила она.      

– Именно   так, – повторил он, и разговор на некоторое время прекратился.      

– Только   они все же пришли, это-то меня и раздражает, – сказала она. – Вон мой   зять, – продолжала она свой монолог. – Теперь вот и Лора вышла замуж,   значит, появился еще один. А я пока что не могу отличить их друг от друга. Они   подходят ко мне и называют меня «матушкой». Я знаю, что они скажут: «Как вы,   матушка?», – а мне при этом очень хочется им ответить: Никакая я вам не   матушка». Но разве это что-нибудь изменит? Как они были здесь, так они и   останутся. У меня есть свои дети. Уж их-то, думаю, я смогу отличить от детей   других женщин.      

– Надо   полагать, – заметил он.      

Она   удивленно взглянула на него, словно забыв, что она с ним разговаривает. И   внезапно потеряла нить разговора.      

Она   обвела комнату рассеянным взглядом. Биркин не мог понять, что именно она   высматривает и о чем думает. Очевидно, она увидела своих сыновей.      

– Все ли   мои дети здесь? – резко спросила она собеседника.      

Руперт   рассмеялся удивленно и несколько испуганно:      

– Я   почти никого из них не знаю, разве только Джеральда, – ответил он.      

–   Джеральд! – воскликнула она. – Из всех он самый ненормальный. А   посмотреть, так и не скажешь, не правда ли?      

–   Да, – согласился Биркин.      

Миссис   Крич посмотрела в сторону, где стоял ее старший сын, и какое-то время   пристально изучала его.      

– Ну-ну…   – произнесла она, и было непонятно, что имелось в виду, но прозвучало это в   высшей степени цинично. Биркин даже не решился предположить, что это могло   значить. Миссис Крич уже унеслась мыслями прочь, совершенно забыв о нем. Но   внезапно она вернулась к оставленному разговору.      

– Мне   хотелось бы, чтобы у него был друг, – сказала она. – У него никогда   не было друга.      

Биркин   посмотрел в ее голубые, пристально вглядывающиеся глаза. И не смог понять, что   именно хотела она сказать этим взглядом.      

«Разве я   страж брату моему?» – без задней мысли спросил он себя.      

Внезапно   с легким изумлением он вспомнил, что это был крик Каина. А уж кем-кем, а Каином   Джеральд был. Хотя с другой стороны, какой из него Каин, пусть даже он и убил   своего брата. Существует такое явление, как чистая случайность, и последствия   такой случайности не накладывают печати на человека, даже если в результате   этой случайности человек стал братоубийцей. В детстве Джеральд случайно убил   своего брата. И что из этого? Разве так уж необходимо выжигать клеймо и   проклинать ту жизнь, что явилась причиной несчастного случая? Человек может   обрести жизнь по чистой случайности и также по воле случая умереть. Или же не   может? Правда ли, что жизнь человека зависит от чистой случайности, что только   раса, род, вид имеют значение в этом мире? Или же это неправда, и в мире не   существует случайностей? Неужели все происходящее имеет мировое значение?   Возможно ли такое?      

Погрузившись   в размышления, Биркин, казалось, прирос к полу и забыл о миссис Крич так же,   как она забыла про него. Он не верил в существование случая. Все в мире было   глубинным образом связано.      

Едва он   осознал эту мысль, как к ним подошла одна из дочерей семейства Кричей и   заявила:      

–   Матушка, дорогая, может, вы снимете шляпу? Через минуту мы пойдем в столовую, а   это же торжественное событие, дорогая, вы согласны?      

Взяв   мать под локоть, она увлекла ее за собой. Биркин тут же подошел к первому   попавшемуся гостю и завел с ним беседу.      

Прозвучал   гонг, сообщая, что обед подан. Мужчины подняли головы, но никакого движения в   сторону столовой не последовало. Хозяйкам дома, казалось, этот звук ничего не   говорил. Прошло пять минут. Кроутер, пожилой слуга, с недовольным видом   появился в дверях. Он умоляюще посмотрел на Джеральда. Последний взял крупную   изогнутую морскую раковину и, не обращая ни на кого внимания, с силой дунул в   нее. Раздался оглушительный, странный, волнующий рев, тревожащий сердце.   Результат был почти волшебным. Гости один за другим собрались в гостиной, а   затем все вместе перешли в столовую.      

Джеральд   медлил, ожидая, что сестра захочет взять на себя роль хозяйки дома. Он знал,   что мать игнорировала свои обязанности. Но сестра просто прошла к своему месту.   Поэтому молодой человек направлял гостей к отведенным для них местам и   наслаждался своей единоличной властью.      

Пока   гости разглядывали подаваемые закуски, воцарилось молчание. И среди этой тишины   вдруг раздался полный спокойствия и самообладания голос, принадлежавший девушке   лет тринадцати-четырнадцати со спускающимися до пояса волосами:      

–   Джеральд, ты устроил этот чудовищный шум и совершенно забыл про папу.      

–   Разве? – парировал он. И, обращаясь к гостям, произнес: – Отец прилег, ему   нездоровится.      

– Как он   себя чувствует? – поинтересовалась одна из замужних сестер, выглядывая   из-за возвышающегося в центре стола огромного свадебного торта, с которого   постепенно осыпались искусственные цветы.      

– Болей   нет, но он очень сильно устал, – ответила Винифред, девушка со   спускающимися до пояса волосами.      

Вино   было розлито по бокалам, и гости оживленно разговаривали. На дальнем конце   стола сидела мать семейства с растрепавшейся прической. Рядом с ней сидел   Биркин. Иногда она яростно вглядывалась в ряды лиц, наклоняясь вперед и   бесцеремонно разглядывая гостей. Время от времени она тихо спрашивала Биркина:      

– Кто   этот молодой человек?      

– Не   знаю, – уклончиво отвечал Биркин.      

– Я могла   встречать его раньше? – спрашивала она.      

– Не   думаю. Я не встречал, – отвечал он.      

Этого ей   было достаточно. Она устало закрыла глаза, на ее лице появилось умиротворенное   выражение, она была похожа на задремавшую королеву. Затем она очнулась, губы   тронула легкая улыбка вежливости, и на минуту она, казалось, превратилась в   радушную хозяйку дома. Она на мгновение изящно склонила голову, показывая, что   рада своим добрым гостям. А затем мрачная тень вернулась, лицо вновь стало   хищным и угрюмым, она смотрела исподлобья ненавидящим взглядом, точно загнанное   в угол чудовище.      

–   Мама, – обратилась к ней Диана – миловидная девушка чуть постарше   Винифред. – Можно выпить вина? Ну пожалуйста!      

– Да,   можешь немного выпить, – машинально ответила ее мать, совершенно не обращая   внимание на суть просьбы.      

Диана   знаком приказала лакею наполнить ее бокал.      

–   Джеральд не должен мне запрещать, – спокойно сообщила она всем сидящим за   столом.      

–   Хорошо, Ди, – любезно ответил ее брат.      

Поднося   бокал к губам, она вызывающе посмотрела на него.      

В доме   царил странный дух свободы, скорее даже анархии. Но это была не всеобщая   вольница, а, вероятно, свобода наперекор власти. У Джеральда власть была, но   она принадлежала ему только в силу его характера, а не из-за его положения. В   его голосе слышались любезные и в то же время властные нотки, которые   заставляли подчиняться тех, кто был младше его.      

Гермиона   разговаривала с женихом о проблемах национальной принадлежности.      

–   Нет, – рассуждала она, – мне кажется, что воззвание к патриотизму –   это ошибочный шаг. Такое впечатление, как будто один торговый дом старается   превзойти другой.      

– Ну,   едва ли стоит так говорить! – воскликнул Джеральд, который страстно любил   всякого рода дискуссии. – Вряд ли можно рассматривать расу как предмет   торговли, а национальность, как мне кажется, это почти то же самое, что и раса.   По-моему, именно так и должно быть.      

В   воздухе повисла пауза. Джеральд и Гермиона по странной воле случая в любом   споре всегда находились по разные стороны баррикад, и, хотя и не уступали друг   другу, но разговаривали как хорошие друзья.      

– Вы   действительно считаете, что раса и национальность – это одно и то же? –   задумчиво и бесстрастно-нерешительно спросила она.      

Биркин   понял, что она хочет, чтобы он тоже вступил в беседу. И без промедления заговорил.      

– Думаю,   Джеральд прав: раса – это основополагающая структурная единица национальности,   по крайней мере, в Европе это именно так, – сказал он.      

Гермиона   помедлила, давая этому утверждению возможность отложиться среди других. Затем   она вновь заговорила, и ее голос зазвучал странно, как будто она пыталась дать   окружающим понять, что только ее словам следует верить:      

– Да, но   разве при этом, взывая к патриотическим чувствам, мы взываем к расовому   инстинкту? Может, это скорее воззвание к инстинкту собственничества, к   инстинкту торгашества? Разве не этот смысл вкладываем мы в понятие   «национальность»?      

–   Возможно, – произнес Биркин, чувствуя, насколько подобная дискуссия была   не ко времени и не к месту в данной обстановке.      

Но   Джеральда уже охватила жажда отстоять свое мнение.      

– Расу   вполне можно рассматривать и с позиций коммерции, – сказал он. – На   самом деле такой аспект совершенно необходим. Тут все как в семье. Ты обязан   обеспечить своих домочадцев. А для этого приходится бороться с другими семьями,   с другими нациями. Я не понимаю, почему так быть не должно.      

Прежде   чем продолжить, Гермиона вновь с холодным и надменным видом выдержала паузу.      

– Да,   мне кажется, ошибочно было бы провоцировать дух соперничества. Он порождает   враждебные настроения. А враждебность со временем накапливается.      

– Но   нельзя же вообще уничтожить самое желание превзойти других! – воскликнул   Джеральд. – Это одна из движущих сил производства и развития.      

– Еще   как можно, – певуче ответила Гермиона. – Я считаю, что его можно   уничтожить без зазрения совести.      

– Хочу   сказать, – вклинился в разговор Биркин, – что я не питаю к духу   соперничества ничего, кроме отвращения.      

Гермиона   ела хлеб – она медленно и насмешливо сжала кусочек зубами и, крепко вцепившись   пальцами в оставшуюся часть, отдернула ее. А потом повернулась к Биркину.      

– Да уж,   ничего, кроме отвращения, – благодарно повторила она его слова, потому что   знала его, как никто другой.      

–   Ничего, кроме омерзения, – повторил он.      

–   Да, – прошептала она, удовлетворенная и убежденная его словами.      

– Но вы   же не позволите одному человеку забрать имущество соседа, – продолжал   настаивать Джеральд, – так почему же вы допускаете, что одна нация может   забрать то, что принадлежит другой?      

Гермиона   что-то довольно долго шептала про себя, а потом с лаконичным безразличием   произнесла вслух:      

– Дело   же не всегда в имуществе, не так ли? Не все ведь сводится к материальным   ценностям.      

Джеральд   разозлился, уловив в ее словах намек на вульгарный материализм.      

– В   большей или меньшей степени, – парировал он. – Если я стащу с головы   прохожего шляпу, эта самая шляпа станет символом свободы того человека. Когда   он ударит меня, чтобы забрать шляпу, он будет сражаться за свою свободу.      

Гермиона   почувствовала, что ее загнали в угол.      

–   Хорошо, – раздраженно произнесла она. – Но мне кажется, что спор,   основанный на воображаемой ситуации, не приведет нас к истине. Никто ведь не   собирается срывать шляпу с вашей головы.      

– Только   потому, что это запрещено законом, – ответил Джеральд.      

– И не   только поэтому, – вмешался Биркин. – В девяносто девяти случаях из   ста моя шляпа просто никтому не нужна.      

– Все   дело в том, как на это посмотреть, – не умолкал Джеральд.      

– Или же   все дело в шляпе, – рассмеялся жених.      

– А если   ему все же нужна моя шляпа, что на самом деле так оно и есть, – продолжал   Биркин, – мне решать, что опечалит меня больше – потеря шляпы или потеря   свободы, что я перестану быть человеком, который ничем не скован и которого   ничто не волнует. Если мне придется начать драку, этого последнего я лишусь.   Поэтому вопрос в том, что мне дороже – любезная моему сердцу свобода действия   или же моя шляпа.      

–   Да, – протянула Гермиона, устремив на Биркина странный взгляд. – Да.      

– И что,   вы позволите стащить шляпу у вас с головы? – спросила Гермиону   новобрачная.      

Высокая,   прямая женщина медленно, словно не понимая, где находится, обернулась на этот   новый голос.      

–   Нет, – произнесла она низким холодным голосом, в котором, однако,   слышалась скрытая усмешка. – Нет, я никому не позволю стащить со своей   головы шляпу.      

– И как   же вы этому помешаете? – спросил Джеральд.      

– Не   знаю, – медленно выдавила Гермиона. – Скорее всего, я этого человека   убью.      

В ее   голосе слышалась странная усмешка, ее жесты говорили, что она шутит, однако   шутка эта была страшной и весьма убедительной.      

–   Естественно, – сказал Джеральд. – Теперь я понимаю, что хотел сказать   Руперт. Для него весь вопрос в том, что важнее – шляпа или душевное   спокойствие.      

–   Телесное спокойствие.      

–   Называйте, как угодно, – отвечал Джеральд. – Но как же вы собираетесь   решать этот вопрос в рамках нации?      

– Избавь   меня Боже от этого, – рассмеялся Биркин.      

– Ну а   если бы вам все-таки пришлось?      

–   Разницы никакой. Если корона империи превратилась в ветхую шляпу, то воришка   может смело ее забирать.      

– А   разве шляпа нации или расы может быть ветхой? – настаивал Джеральд.      

– Думаю,   что вполне может, – отвечал Биркин.      

– А я не   уверен, – настаивал Джеральд.      

–   Руперт, я не согласна, – вмешалась Гермиона.      

– Ну и   пожалуйста, – сказал Биркин.      

– Я   обеими руками за ветхую шляпу нации, – рассмеялся Джеральд.      

– И   будешь выглядеть в ней, как дурак, – воскликнула Диана, его дерзкая   сестричка, которой не так давно минуло тринадцать.      

– О, все   эти ваши ветхие шляпы выше нашего понимания, – вскричала Лора Крич. –   Завязывай, Джеральд. Сейчас время произносить тосты. Давайте говорить тосты!   Тосты – берите, берите бокалы – ну же, кто будет говорить? Речь! Речь!      

Биркин,   еще во власти мыслей о смерти наций и рас, наблюдал, как его бокал наполняется   шампанским. Пузырьки заискрились на стенках, слуга отошел, и, внезапно   почувствовав жажду при виде освежающего вина, Биркин залпом опустошил бокал.   Повисшая в воздухе напряженность возбуждала его. Ему стало очень неудобно за   свой поступок.      

«Нечаянно   или намеренно я это сделал?» – задавался он вопросом. И в конце концов решил,   что, если воспользоваться избитым выражением, сделал он это   «нечаянно-преднамеренно». Он поискал взглядом лакея, нанятого по случаю   торжества. Тот подошел, каждым движением выражая то холодное неодобрение,   которое могут выказывать только слуги. Биркин понял, что ненавидит все эти   торжественные речи, всех этих лакеев, собравшихся гостей и все человечество   вместе взятое во всех его проявлениях. Он встал, чтобы произнести речь. Но   отвращение не проходило.      

       

Через   некоторое время обед закончился. Кое-кто из мужчин вышел в сад. Там были газон   и цветочные клумбы, а далее, где сад заканчивался, отгороженное железным   забором, начиналось небольшое поле или, скорее, парк. Вид был очень живописный:   под деревьями, вдоль берега обмелевшего озера, петляло шоссе. В лучах весеннего   солнца искрилась вода, а на другом берегу фиолетовой дымкой темнел лес,   начинавший новую жизнь. К забору подошли очаровательные джерсейские коровы,   хрипло выдыхая воздух на людей через бархатные ноздри, надеясь, что кто-нибудь   протянет им корочку хлеба.      

Биркин   облокотился на забор. Корова ткнулась в его ладонь горячим мокрым носом.      

–   Красивая скотинка, очень красивая, – сказал Маршалл, один из зятьев   Кричей. – Дает самое что ни на есть превосходнейшее молоко.      

–   Да, – ответил Биркин.      

– Ай да   красавица, ай да красавица! – продолжал Маршалл таким странно-высоким   фальцетом, что его собеседник внутренне скорчился от смеха.      

– И кто   же выиграл скачку, Луптон? – обратился он к жениху, пытаясь скрыть свой   смех.      

Жених   вынул сигару изо рта.      

–   Скачку? – переспросил он. На его губах появилась тонкая усмешка. Ему не   хотелось обсуждать «забег» к церковным дверям. – Мы успели оба. Она,   правда, дотронулась до дверей первой, но я ухватил ее за плечо.      

– Что   такое? – спросил Джеральд.      

Биркин   рассказал ему о «соревновании» между женихом и невестой.      

–   Гм! – неодобрительно хмыкнул Джеральд. – А из-за чего это вы   опоздали?      

– Луптон   все рассуждал о бессмертии души, – сказал Биркин, – а потом у него не   оказалось крючка для ботинок.      

– Боже   мой! – воскликнул Маршалл. – Разговоры о бессмертии души в день   собственной свадьбы! Больше тебе нечем было занять голову?      

– А чем   тебе не нравится эта тема? – спросил, заливаясь румянцем, жених – гладко   выбритый военно-морской офицер.      

– Можно   вообразить, что ты идешь на казнь, а не на свадьбу. Бессмертие души! –   повторил зять с уничижительной интонацией.      

Но шутка   оказалась неудачной.      

– И к   какому же выводу ты пришел? – поинтересовался Джеральд, почувствовав запах   философской дискуссии.      

– Душа   тебе сегодня не нужна, мальчик мой, – сказал Маршалл. – Она будет   тебе только мешать.      

– Черт,   Маршалл, иди поговори с кем-нибудь еще, – с внезапной нетерпимостью   воскликнул Джеральд.      

– Богом   клянусь, так я и сделаю! – в сердцах вскричал Маршалл. – Слишком   много разговоров о чертовой душе.      

Он   обиженно удалился, Джеральд сердито смотрел ему вслед, и по мере того, как   коренастая фигура мужчины становилась все меньше и меньше, он успокаивался и   доброе расположение духа вновь возвращалось к нему.      

– Знаешь   что, Луптон, – внезапно обернулся к жениху Джеральд. – В отличие от   Лотти, Лора не привела в семью дурака.      

– Вот и   тешь этим свое тщеславие, – рассмеялся Биркин.      

– Я не   обращаю внимания на таких людей, – также рассмеялся жених.      

– А что   с гонками – кто их затеял? – спросил Джеральд.      

– Мы   опоздали на церемонию. Лора уже была на верхних ступеньках лестницы, когда   подъехал наш кэб. Она увидела, что Луптон мчится за ней по пятам. И рванулась   вперед. Но почему ты такой сердитый? Неужели твое чувство фамильной гордости   уязвлено?      

– Еще   как, – сказал Джеральд. – Если ты что-то делаешь, делай это как   следует, а если не собираешься делать как следует, лучше ничего не делай.      

– Очень   интересный афоризм, – сказал Биркин.      

– А ты   не согласен? – спросил Джеральд.      

– Почему   же, – ответил Биркин. – Только мне становится скучно, когда ты   начинаешь сыпать афоризмами.      

– Черт   тебя подери, Руперт, ты ведь хочешь, чтобы прерогатива усыпать разговор   афоризмами принадлежала тебе, – сказал Джеральд.      

– Нет, я   просто хочу, чтобы они не мешали разговору, а ты все сыплешь ими, как горохом.      

Джеральд   мрачно улыбнулся его шутке. И слегка приподнял брови, словно сообщая, что тема   закрыта.      

– Как ты   думаешь, руководствуются ли люди какими-нибудь стандартами поведения? –   вызывающим тоном спросил он Биркина, пытаясь понять его.      

–   Стандартами? Нет. Я терпеть не могу стандарты. Хотя безликая чернь без них   обойтись не может. Любой хоть что-то представляющий из себя человек может   просто быть собой и делать все, что пожелает.      

– И что   же в твоем понимании «быть собой»? – спросил Джеральд. – Это афоризм   или клише?      

– Я   просто говорю, что следует делать только то, что тебе хочется. Мне кажется,   Лора показала нам прекрасный пример, метнувшись от Луптона к дверям церкви. Это   был чистой воды шедевр. В нашем мире труднее всего действовать спонтанно,   импульсивно – но так и только так должен поступать высоконравственный человек,   если, конечно, ему позволяет физическая форма.      

– Ты же   не думаешь, что я буду всерьез принимать твои слова? – спросил Джеральд.      

–   Знаешь, Джеральд, ты один из немногих, от кого я ожидаю именно этого.      

– Тогда,   боюсь, я не смогу оправдать твои ожидания, – по крайней мере, в данный   момент. Ты правда считаешь, что люди должны вести себя так, как им нравится?      

– Я   считаю, что все так и поступают. Просто мне хотелось бы, чтобы они приняли свою   индивидуальность, которая заставляет их поступать так, как никто другой в этом   мире поступать не сможет. Люди же получают удовольствие от того, что копируют   остальных.      

– А мне   бы, – мрачно сказал Джеральд, – не хотелось бы жить в мире,   населенном спонтанно ведущими себя людьми, говоря твоими словами, теми, кто   ведет себя так, как никто более. Да они все в пять минут перережут друг другу   глотки.      

– Это   значит только то, что тебе бы очень хотелось перерезать кому-то глотку, –   сказал Биркин.      

– С чего   ты взял? – злорадно поинтересовался Джеральд.      

– Ни   один человек, – рассуждал Биркин, – не перережет глотку другому, если   только у него нет подобного желания, и если другой человек не захочет, чтобы ее   ему перерезали. Это сущая правда. Для убийства нужны два человека: убийца и   жертва. Жертва – это тот, кого можно убить. А человек, которого можно убить,   обычно испытывает глубокое, страстное, но всегда тайное желание быть убитым.      

– Иногда   ты несешь полную чушь, – сказал Джеральд Биркину. – На самом деле   никому не хочется оказаться с перерезанной глоткой, но многие люди хотели бы   перерезать ее нам – не сегодня, так завтра.      

– Не   самый приятный взгляд на мир, Джеральд, – сказал Биркин. –   Неудивительно, что ты сам себя боишься и опасаешься оказаться неудачником.      

– И в   чем же проявляется моя боязнь собственной персоны? – спросил   Джеральд. – К тому же, я не считаю, что я неудачник.      

–   По-моему, ты просто грезишь о том, чтобы тебе располосовали живот, и   воображаешь, что из каждого рукава на тебя наставлен нож, – сказал Биркин.      

– Почему   ты так решил? – спросил Джеральд.      

– Потому   что вижу тебя перед собой, – ответил Биркин.      

Между   мужчинами воцарилось странное молчание, атмосфера враждебности, очень   напоминающая любовь. Между ними всегда было так; во время разговоров между ними   почти всегда возникала разрушительная связь, странная, опасная близость,   которая представала либо в обличьи ненависти, либо любви, либо того и другого   одновременно. Они расстались, и по их лицам было видно, что на сердце у обоих   было легко, словно их расставание стало лишь одним из многих рядовых событий. И   они действительно относились к расставанию как к чему-то незначительному. На   самом же деле, прикасаясь друг к другу, сердца обоих вспыхивали. Внутренне они   страстно желали продолжать общение. Но они бы никогда в этом не признались. Они   намеревались продолжать свои отношения на уровне обычной свободной и   беззаботной дружбы, они не собирались вести себя неестественно и недостойно   мужчины. Они не хотели даже думать о том, что между ними существует более   горячая привязанность. Они не допускали ни малейшей мысли, что между мужчинами   могут существовать сильные чувства, и это неверие не позволяло расцвести их   дружелюбию, которое могло бы многое им дать, но ростки которого они так   тщательно выкорчевывали.      

 Глава III      

В классе      

       

Школьный   день близился к концу. В классе тихо и мирно шел последний урок – основы   ботаники. Парты были завалены увешанными сережками веточками лещины и ивы,   которые ученики старательно зарисовывали. Ближе к полудню небо заволокло   тучами: для рисования света уже не хватало. Урсула стояла перед учениками и   наводящими вопросами помогала им понять строение и назначение сережек.      

Широкий,   медного цвета луч солнца проник в выходящее на запад окно, заливая красным   золотом детские головы и окрашивая в густой рубиновый цвет противоположную стену.   Однако Урсула этого не видела. Она была занята, день близился к концу, время   бежало неторопливо, как убывающая во время отлива морская вода.      

Прошедший   день, как и многие другие, был наполнен монотонными занятиями. Под конец все   несколько оживились и торопливо заканчивали начатое. Она засыпала детей   вопросами, которые помогли бы им усвоить все, что нужно было усвоить, до того   момента, как раздастся удар гонга. Она стояла перед классом в тени, держа в   руках ветки с сережками, наклонившись к детям и забывшись в пылу объяснения.      

Урсула   услышала, как щелкнул замок, но не придала этому значения. Внезапно она резко   выпрямилась. Рядом с ней в потоке багряно-медного света возникло мужское лицо.   Оно пылало, как огонь, смотрело на нее, ожидало, когда она обратит на него   внимание. Она очень испугалась. Ей показалось, что она вот-вот упадет в   обморок. Все ее скрытые, тайные страхи вырвались наружу и привели ее в трепет.      

– Я вас   напугал? – спросил Биркин, пожимая ей руку. – Мне показалось, вы   услышали, как я вошел.      

– Нет, –   едва выдавила она.      

Он   рассмеялся и попросил прощения. Ей стало интересно, что же его так забавляло.      

– Здесь   слишком темно, – сказал он. – Давайте включим свет.      

Он   подошел к стене и повернул выключатель. Яркий электрический свет залил класс.   Каждый предмет стал отчетливо виден, тонкая магия полумрака, наполнявшая   комнату до его прихода, унесла с собой атмосферу романтики, и теперь это место   казалось обыденным. Биркин заинтересованно взглянул на Урсулу. Ее зрачки   расширились, в глазах читался вопрос, замешательство, уголки рта слегка   подрагивали. Она выглядела так, словно только что очнулась от сна. Ее лицо   излучало живую нежную красоту, похожую на нежный свет зари. Он взглянул на нее   с неизвестным ему ранее удовольствием, чувствуя в сердце радость и непонятную   легкомысленность.      

–   Сережки изучаете? – спросил он, беря с ближайшей парты ветку   лещины. – Они уже совсем распустились! А я в этом году их еще не видел.      

Он   рассеянно смотрел на лежащий у него на ладони пушистый комочек.      

–   Красные тоже появились! – воскликнул он, увидев алые огоньки женских   цветков.      

Он пошел   между рядами, заглядывая в тетради детей. Урсула наблюдала за его   задумчиво-сосредоточенными движениями. В его походке чувствовалась   сдержанность, и от нее у девушки замирало сердце. Казалось, молчание сковало   ее, и ей оставалось только наблюдать, как он движется в другом, полном людей   мире. Его было почти не видно и не слышно, словно он был бесплотным существом   среди людей из плоти и крови.      

Внезапно   он поднял на нее глаза, и при звуке его голоса ее сердце учащенно забилось.      

–   Дайте-ка им цветные карандаши, – сказал он, – пусть они раскрасят   женские цветки красным, а мужские желтым. Я бы закрасил их двумя цветами, а от   других отказался бы – только красным и желтым. В данном случае контуры   совершенно неважны. Детям нужно объяснить только один-единственный факт.      

–   Карандашей нет, – сказала Урсула.      

– Они   где-то должны быть – нужны только красные и желтые.      

Урсула   отправила мальчика на поиски.      

–   Тетради будут выглядеть неряшливо, – заливаясь румянцем, попыталась она   сказать Биркину.      

– Не так   уж и неряшливо, – ответил он. – Вам следует заострять внимание на   таких вещах. Следует подчеркивать факт, а не субъективные ощущения. А каков   факт? Маленькие красные заостренные рыльца женских цветков, танцующие желтые   сережки мужского цветка, желтая пыльца, перелетающая с одного на другой.   Запечатлейте факт в рисунке, как делают дети, рисуя рожицу – пара глаз, нос,   рот с зубами – вот…      

И он   нарисовал на доске фигуру.      

В этот   момент за стеклянной дверью возникла еще одна фигура. Это была Гермиона Роддис.   Биркин подошел и открыл ей дверь.      

– Я   увидела вашу машину, – сказала она ему, – и решила поискать вас, вы   не против? Хотелось посмотреть на вас при исполнении служебных обязанностей.      

Она   долго смотрела на него игривым, свидетельствующим о их близких отношениях   взглядом и вдруг коротко рассмеялась. Только после этого она повернулась к   Урсуле, которая, как и весь класс, наблюдала за сценкой между любовниками.      

– Как   поживаете, мисс Брангвен? – пропела Гермиона своим низким, загадочным,   протяжным голосом, в котором слышались насмешливые нотки. – Не возражаете,   что я зашла?      

Все это   время она не спускала с Урсулы сардонического взгляда серых глаз, пытаясь   составить о ней представление.      

– Вовсе   нет, – ответила Урсула.      

– Вы   уверены? – совершенно хладнокровно, вызывающе и с легкой издевкой   повторила Гермиона.      

– Нет,   нет, я очень даже рада, – рассмеялась Урсула, чувствуя некоторое   возбуждение и замешательство, так как Гермиона подошла к ней слишком близко,   точно они были хорошо знакомы ранее (хотя как могли существовать между ними   близкие отношения?), точно она пыталась подчинить Урсулу своей воле.      

Гермиона   получила нужный ей ответ. Она с удовлетворенным выражением повернулась к   Биркину.      

– Что вы   изучаете? – допытывалась она обычным протяжным тоном.      

–   Сережки, – ответил он.      

– Вот   как, – сказала она. – И что вы про них узнали?      

Все это   время в ее голосе звучала насмешка, как будто все происходящее было для нее   лишь игрой. Она взяла ветку с сережками – интерес Биркина к ним заинтриговал   ее.      

Среди   школьных парт она смотрелась более чем странно – необычная фигура в широком   старом плаще из зеленоватой ткани, затканной рельефным узором цвета старого   золота. Высокий воротник был из какого-то темного меха, из него же была и   подкладка плаща. Из-под плаща выглядывало отороченное мехом платье из тонкой   ткани цвета лаванды, на голове красовалась облегающая шляпка из той же тусклой   зеленовато-золотистой рельефной материи, тоже отделанная мехом. Эта высокая и   непривычная обычному глазу фигура, казалось, сошла с какой-то причудливой   картины кисти современного живописца.      

– Знаете   ли вы, для чего нужны красные овальные цветки, из которых вырастают орехи? Вы   когда-нибудь обращали на них внимание? – спросил Руперт. Он подошел ближе   и показал ей их на той ветке, что была у нее в руке.      

–   Нет, – ответила она. – А зачем они нужны?      

– Эти   цветки производят плоды, а длинные сережки оплодотворяют их своей пыльцой.      

–   Неужели, неужели?! – пристально вглядываясь в них, повторяла Гермиона.      

– Эти   красные комочки рождают плоды, но только если длинные сережки отдадут им свою   пыльцу.      

–   Красные огоньки, красные язычки пламени, – шептала Гермиона.      

На   какое-то время весь мир перестал для нее существовать, кроме этих крошечных   почек, из которых высовывались красные пятнышки рылец.      

– Как   они красивы! Мне кажется, они просто прекрасны, – сказала она, подходя   вплотную к Биркину и указывая на красные ворсинки длинным белым пальцем.      

– Вы   когда-нибудь замечали их раньше? – спросил он.      

– Нет,   никогда, – ответила она.      

– А   теперь вы просто не сможете пройти мимо них, – ответил он.      

– Теперь   они всегда будут у меня перед глазами, – повторила она. – Спасибо вам   за то, что показали мне их. Мне кажется, они такие красивые – красные огоньки…      

Она   впала в странное забытье, в непонятный экстаз. Биркин и Урсула застыли в   ожидании. Маленькие красные женские цветки вызывали в ней необъяснимый,   мистически-экстатический интерес.      

Урок   закончился, тетради были убраны, и ученики наконец отправились по домам. А   Гермиона все сидела, облокотившись, за столом, опираясь на руку подбородком и   устремив вверх свое длинное бледное лицо, ни на что не обращая внимания. Биркин   подошел к окну и выглянул из залитой ярким светом комнаты на серую, бесцветную   улицу, где беззвучно капал дождь. Урсула сложила свои вещи в ящик комода.      

Через   некоторое время Гермиона поднялась и подошла к ней.      

– Так   ваша сестра вернулась домой? – спросила она.      

–   Да, – подтвердила Урсула.      

– Она   была рада вернуться в Бельдовер?      

–   Нет, – ответила Урсула.      

– Да,   неудивительно, что ей здесь не нравится. Когда я сюда приезжаю, мне приходится   собирать все свое мужество, чтобы не поддаться уродству этой местности. Не   зайдете как-нибудь ко мне в гости? Или приезжайте вместе с сестрой в Бредолби   на несколько дней. Я была бы рада.      

–   Большое спасибо, – поблагодарила ее Урсула.      

– Тогда   я вам напишу, – сказала Гермиона. – Как вы думаете, ваша сестра   приедет? Я была бы рада. Я считаю ее чудесной художницей. По-моему, некоторые   ее работы действительно великолепны. У меня есть две ее раскрашенные деревянные   трясогузки. Вы видели их?      

–   Нет, – сказала Урсула.      

– Думаю,   они действительно великолепны – настоящий всплеск чувств.      

– Ее   резные фигурки действительно необычны, – признала Урсула.      

– Они   просто прекрасны – в них столько первобытной страсти…      

– Ну не   странно ли, что ей всегда нравится все небольшое? Ей почему-то всегда нужно   вырезать мелкие вещицы, чтобы их можно было сжать в руках, – птичек и   маленьких зверьков. Ей нравится смотреть на все через обратную сторону   театрального бинокля, видеть мир именно под таким углом. Не знаете, почему?      

Гермиона   окинула Урсулу пристальным, отстраненным, изучающим взглядом, взволновав ту до   глубины души.      

–   Да, – помедлив, сказала Гермиона. – Забавно. Мелкие вещи кажутся ей   более утонченными…      

– Но   ведь это не так! В мыши столько же утонченности, сколько и во льве, разве не   так?      

Гермиона   вновь пристально, изучающе разглядывала Урсулу, словно проверяя свои   предположения, и не обращая на сказанное внимания.      

– Не   знаю, – ответила она и мягко пропела: – Руперт, Руперт, – подзывая   мужчину.      

Он молча   приблизился к ней.      

– Разве   мелкие предметы более утонченные, чем большие? – со странной усмешкой в   голосе спросила она, словно желая поиздеваться над ним.      

–   Понятия не имею, – ответил он.      

– Я   терпеть не могу всю эту утонченность, – сказала Урсула.      

Гермиона   медленно перевела на нее взгляд.      

– Правда?      

– Мне   всегда казалось, что утонченность свидетельствует о слабости, – сказала   Урсула, приготовивщись отстаивать свою точку зрения.      

Гермиона   не ответила. Внезапно она нахмурилась, ее лоб прорезали задумчивые складки,   было видно, что она всеми силами пыталась подобрать нужные слова для выражения   своей мысли.      

–   Руперт, ты правда считаешь, – начала она так, словно Урсулы не было   рядом, – ты правда думаешь, что стоит так поступать? Ты правда считаешь,   что в интересах детей стоит разбудить их сознание?      

Его лицо   покрылось густым румянцем, который выдал царившую внутри бурю чувств. Потом он   побледнел, щеки ввалились, он стал похож на духа из преисподней. А эта женщина   своим серьезным, надрывающим совесть вопросом терзала самые сокровенные уголки   его души.      

– Никто   не собирается пробуждать в них сознание, – сказал он. – Хочешь-не   хочешь, сознание проснется в них и без нашей помощи.      

– Но   разве не стоит ускорить этот процесс, дать ему толчок? Может, им лучше не знать   про сережки, может, будет лучше, если они увидят всю картину в целом, а не   станут растаскивать ее на составляющие?      

– А   чтобы ты сама предпочла – знать или не знать о существовании красных цветков,   которые распускаются в поисках пыльцы? – хрипло спросил он. Его голос   звучал грубо, презрительно и даже жестоко.      

Гермиона   думала о своем, все также обратив лицо кверху. Он раздраженно ждал ее ответа.      

– Я не   знаю, – нерешительно ответила она. – Не знаю.      

– Знание   для тебя – это все, в этом вся твоя жизнь, – выпалил он.      

Она   медленно перевела на него взгляд.      

–   Неужели? – произнесла она.      

– Тебе   все нужно понимать, ты без этого жить не можешь – тебе только это и нужно,   только это знание! – воскликнул он. – Для тебя существует только одно   дерево, ты можешь питаться только одним-единственным фруктом.      

Она   опять замолчала.      

– Вот   как? – наконец, с тем же неизменным спокойствием произнесла она, а затем   поинтересовалась капризно-вопросительным тоном: – Что же это за фрукт, Руперт?      

– Да   твое пресловутое яблоко, – раздраженно ответил он, ненавидя себя за   иносказания.      

– Ты   прав, – сказала она.      

Все в ее   облике кричало о том, что у нее больше не осталось сил спорить с ним. Несколько   секунд все молчали. Затем, судорожным усилием собравшись с силами, Гермиона как   ни в чем не бывало мелодично продолжила:      

–   Руперт, но если забыть обо мне, как, по-твоему, принесет ли это знание детям   пользу, обогатит ли оно их, станут ли они от этого счастливее? Как ты считаешь,   такое возможно? Или же лучше не трогать их и оставить им их непосредственность?   Может, пусть лучше они останутся животными, примитивными животными, которые не   будут ничего знать, будут невежественными, которые не будут копаться в себе, а   сумеют пользоваться моментом?      

Они   решили, что на этом ее речь окончена. Но в ее горле что-то заклокотало, и она   продолжила:      

– Может,   пусть лучше они будут кем угодно вместо того, чтобы вырасти искалеченными, с   изуродованными душами и чувствами, отброшенными назад в развитии, не имеющими   возможности, – Гермиона, словно в трансе, сжала кисти в кулаки, –   поддаться секундному настроению, а всегда делать все сознательно, всегда   ощущать на своих плечах бремя выбора, никогда не позволять себе потерять   голову.      

Они   опять решили, что она закончила. Но только он собрался с ответом, она   возобновила свою странную тираду:      

–   Никогда не терять голову, не выходить из себя, все время контролировать себя,   все время смущаться, все время помнить, кто ты есть. Все что угодно, только не   это! Лучше быть животным, простым лишенным разума животным, чем это, чем эта   пустота!      

– Ты   думаешь, что именно сознание мешает нам жить и заставляет испытывать   неловкость? – раздраженно спросил он.      

Она   открыла глаза и медленно подняла на него взгляд.      

–   Да, – ответила она.      

Она   помедлила, смотря на него все это время отсутствующим взглядом. Затем устало   провела ладонью по лбу.      

Это   наполнило его горечью и раздражением.      

– Все   дело в разуме, – сказала она. – Разум – это смерть.      

Она   пристально посмотрела она него.      

–   Разум, – сказала она, судорожно вздрогнув всем телом, – разум – это   наша смерть, не так ли? Разве не он разрушает непосредственность, наши   инстинкты? Разве современные молодые люди не умирают прежде, чем им выпадает   шанс жить?      

– Дело   не в том, что они знают слишком много, наоборот, они знают слишком мало, –   грубо ответил он.      

– Ты   уверен? – воскликнула она. – А я считаю, что все как раз наоборот. Им   известно слишком много, и это знание подминает их под себя своей тяжестью.      

– Их   сковывает ограниченный, ложный набор принципов, – возразил он.      

Она не   обратила внимания на его слова и продолжала свой экстатический допрос.      

– Разве   когда мы приобретаем знания, оно не лишает нас всего остального?! – горячо   воскликнула она. – Если мне все известно про цветок, разве не теряю я сам   цветок и не заменяю его знаниями? Мы заменяем что-то реально существующее на   призрак, мы продаем жизнь в обмен на мертвый груз знаний, не так ли? В конце   концов, что мне в этом знании? Что значит оно для меня? Ничего.      

– Ты   просто бросаешься словами, – вмешался Биркин. – Знание для тебя все.   Взять хотя бы твою страсть к животным проявлениям, даже их ты должна пропустить   через голову. Ты не желаешь становиться животным, тебе нужно наблюдать свои   животные порывы и получать от этого интеллектуальное удовольствие. Твои чувства   вторичны и это намного аморальнее самого закоснелого интеллектуализма. Что есть   эта твоя любовь к страсти и животным инстинктам, как не самое отвратительное и   самое крайнее проявление интеллектуализма? Страсть и инстинкты – да, тебе очень   хочется их познать, но только пропустив через голову, через разум. Ты все   держишь в голове, под этим черепом. Только не узнать тебе, что это такое на   самом деле: тебе хватит и обмана, который вполне будет соответствовать   остальным твоим декорациям.      

Гермиона   приготовилась отбить его атаку жесткими и ядовитыми фразами.      

Изумление   и стыд пригвоздили Урсулу к месту. Ей было страшно видеть, что два человека   могут так ненавидеть друг друга.      

– Все   как в той балладе про «Даму с острова Шалот»[1], –   твердо, но без эмоций сказал он. Казалось, он обвинял ее перед невидимыми   судьями. – Только зеркалом тебе служит твоя непреклонная воля, твое   непоколебимое знание, ограниченный мирок твоего сознания, – помимо этого   для тебя ничего не существует. Тебе необходимо разглядывать себя в этом   зеркале. И вот ты увидела все, что хотела увидеть, теперь ты хочешь вернуться   назад и стать дикаркой, потерявшей разум. Тебе нужна жизнь, полная откровенных   ощущений и «страсти».      

Последнее   слово он произнес с издевкой. Он не вставал с места, его била гневная дрожь, он   был оскорблен в своих лучших чувствах; он не мог вымолвить ни слова, подобно   впавшей в экстаз пифии дельфийского оракула.      

– Но   страсть твоя лжива, – яростно продолжал он. – Это даже и не страсть,   это опять твоя воля. Твоя чертова воля. Ты хватаешь и подчиняешь себе все   вокруг, тебе жизненно необходимо иметь все в своей власти. А почему? Потому что   в реальной жизни тебе не на что опереться, твоя жизнь ни на чем не основана.   Чувственность тебе не ведома. У тебя есть только твоя воля, высокое самомнение,   порожденное твоим сознанием, твоя нездоровая жажда власти, жажда объять все   разумом.      

Он   взглянул на нее не то с ненавистью, не то с презрением, и в то же время его   мучило сознание того, что он причиняет ей боль, что заставляет ее страдать, что   является причиной ее страданий. Он и сам был себе противен. В какой-то момент   ему захотелось пасть на колени и молить о прощении. Но в его душе бушевала   буря, в которую превратилась застилающая красной пеленой глаза волна горечи и   гнева. Он забыл про нее, сейчас все его существо воплотилось в страстно   говорящий голос.      

–   Спонтанность! – восклицал он. – Ты и спонтанность! Ты, самое   расчетливое существо из всех, что земля когда-либо носила на себе! Да ты   намеренно будешь вести себя спонтанно – в этом вся ты. Ты стремишься подчинить   все своей воле, ты нарочно заставляешь всех вокруг добровольно подчиняться   твоей инициативе. Ты мечтаешь вобрать все в свою чертову голову, которую   следовало бы раздавить, как орех. Ты станешь другой только тогда, когда тебя   как улитку вынут из панциря. Если размозжить твою голову, то, возможно, из тебя   и получится импульсивная, страстная женщина, которая умеет чувствовать   по-настоящему. А нужна-то тебе порнография, тебе нужно созерцать свое   отражение, рассматривать в зеркале свои обнаженно-животные порывы, тебе нужно   познавать это разумом, превращать в образ.      

В   воздухе сгустилась тревожная атмосфера, словно было сказано такое, чего   простить никак было нельзя. Но Урсулу волновало теперь только то, как найти   ответы на свои вопросы, которые появились у нее после его слов. Она побледнела   и мыслями унеслась куда-то далеко.      

– Вам   правда нужны настоящие чувства? – смущенно спросила она.      

Биркин   взглянул на нее и сосредоточенно произнес:      

– Да, на   данный момент ничего другого мне не нужно. Чувственность – это великое   потаенное знание, которое не поддается разумному познанию, это темное,   неподвластное нашей воле явление, оно позволяет нам понять себя. Оно убивает   нас прежних и одновременно возрождает в другом качестве.      

– Но   как? Разве познавать можно не только разумом? – спросила она, совершенно   запутавшись в его умозаключениях.      

– Знание   бывает у человека в крови, – ответил он. – Когда разум и изведанный   им мир тонут во мраке, все должно исчезнуть – потоп должен увлечь вас за собой.   Тогда вы превратитесь в пульсирующий мрак, в демона…      

– Почему   именно в демона? – спросила она.      

–   «Женщина, рыдающая о демоне…»[2] –   процитировал он. – Почему – я не знаю.