1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ      

       

1. Первые супружеские   годы Морелов      

       

«Низинный» вырос на месте «Преисподней». Так называлась   улочка, состоящая из крытых соломой, кособоких домишек на берегу ручья, при   Гринхиллской дороге. Жили тут углекопы, что работали неподалеку а небольших   шурфах с подъемниками. Ручей прятался средь черной ольхи, почти вовсе не   пострадавшей от близости шахт, откуда ослики, устало бредущие вокруг ворота,   вытаскивали уголь на поверхность. И повсюду окрест рассыпаны были эти шурфы,   иные выработанное еще во времена Карла II, и немало углекопов и осликов   копошилось в земле, точно муравьи, оставляя среди полей и лугов несуразные   бугры и небольшие черные проплешины. И домишки этих углекопов, сгрудившиеся то   там, то тут по два, по три, а то и вытянувшиеся в улочку, вместе со стоящими на   отшибе фермами и жилищами чулочников, образовали поселок Бествуд.      

Потом, лет шестьдесят назад, все вдруг переменилось. Мелкие   шурфы исчезли под натиском шахт, принадлежащих финансовым тузам. В Ноттингемшире   и Дербишире обнаружились большие залежи угля и железной руды. Родилось   акционерное общество Карстон, Уэйт и Кь. При чрезвычайном волнении собравшихся   лорд Палмерстон официально открыл первую шахту Компании в Спини-парк.      

Примерно в ту же пору пресловутую «Преисподнюю», о которой с   годами пошла дурная слава, сожгли дотла и таким образом избавились от всяческой   грязи.      

Карстон, Уэйт и Кь увидели, что дело оказалось прибыльное, и   в долинах ручьев вокруг Селби и Наттола стали закладывать новые копи, так что   скоро работа шла уже в шести шахтах. От Наттола по высокой насыпи среди леса   протянулась железная дорога, мимо развалин небольшого картезианского монастыря,   мимо родника Робин Гуда, к Спини-парку, потом к Минтону, — к большой шахте   среди пшеничных полей, от Минтона через обработанные поля в долине к   Банкер-хилл, а там разветвлялась и уходила на север, к Беттерли и Селби, откуда   уже видны Крич и холмы Дербишира; шесть шахт, точно черные шляпки гвоздей,   вбитых то там, то здесь, и соединила петля тонкой цепочки — железной дороги.      

Чтоб было где разместиться множеству углекопов, Компания   построила Квадраты, четырехугольники домов среди холмов Бествуда, а потом в   долине ручья, на месте «Преисподней», возвела «Низинный».      

«Низинный» состоял из шести кварталов шахтерских домиков —   два ряда, по три квартала в каждом, точно домино, на котором шесть очков, и в   каждом квартале двенадцать домиков. Оба ряда расположились у подножья довольно   крутого склона, и оттуда, по крайней мере из окон мезонинов, видно было, как противоположная   сторона долины полого поднимается к Селби.      

Домики сами по себе были солидные и очень славные. Идешь — и   всюду палисадники, и в нижней, теневой части поселка, в них примулы, аврикулы и   камнеломка, а в верхней, солнечной, — гвоздика турецкая и обыкновенная; у   каждого домика ясные окошки, и крылечко, и невысокая живая изгородь из   бирючины, и окошки мезонинов. Но так оно снаружи — к улице у всех шахтерских   жен обращены нежилые гостиные. А жилая комната, она же кухня, в глубине дома,   окнами на зады поселка, на жалкий огород и на выгребную яму за ним. А между   рядами домов, между протянувшимися из конца в конец выгребными ямами — узкая   улочка, где играют дети, судачат женщины, курят мужчины. Так что хоть и был   «Низинный» так хорошо построен и так славно выглядел, истинные условия жизни   были там совсем неприглядные, ведь жизнь-то шла в кухнях, а кухни выходили на   эту чумазую улочку выгребных ям.      

Миссис Морел переезжала из Бествуда в «Низинный» безо   всякого удовольствия — он простоял к тому времени уже двенадцать лет и лучшие   его дни миновали. Но выбора у нее не было. Хорошо хоть дом ей достался самый   последний в ряду, в верхней части поселка, а значит, соседи только с одной   стороны, а с другой — лишний клочок земли под огород. И поселившись в крайнем доме,   она слыла среди здешних женщин чуть ли не аристократкой — ведь за дома, стоящие   среди других домов, арендная плата была пять шиллингов в неделю, а за ее дом —   пять с половиной. Но это превосходство не очень-то ее утешало.      

Миссис Морел было тридцать один год, и замуж она вышла   восемь лет назад. Небольшого росточка, хрупкая, но с решительной осанкой, она   от первого знакомства с жительницами «Низинного» как-то съежилась. Переехала   она в июле, а в сентябре должна была родить своего третьего.      

Муж ее был углекоп. Они не прожили в своем новом доме еще и   месяца, как наступил праздник, открылась ярмарка. Она знала, Морел, конечно же,   не упустит случая повеселиться. В понедельник, в день ярмарки, он ушел   спозаранку. Дети были страшно возбуждены. Семилетний Уильям умчался сразу же   после завтрака, ему не терпелось порыскать среди балаганов. Энни, которой было   всего пять, он с собой не взял, и она все утро хныкала, просилась туда же.   Миссис Морел хлопотала по хозяйству. С соседями она еще толком не познакомилась   и не знала, кому доверить девчушку. Пришлось пообещать ей, что они отправятся   после обеда.      

Уильям прибежал в половине первого. Этот живой светловолосый   веснушчатый мальчонка слегка смахивал на датчанина или норвежца.      

— Мам, пообедать можно? — воскликнул он, прямо в   шапке вбегая в дом. — Она начнется в полвторого, мне один дяденька сказал.      

— Пообедаешь сразу как будет готово, — ответила   мать.      

— А еще не готово? — воскликнул он, сердито   уставясь на нее синими глазами. — Тогда побегу без обеда.      

— И думать не смей. Обед будет готов через пять минут.   Еще только половина первого.      

— Там все начнется, — чуть не плача крикнул   мальчуган.      

— Ничего страшного, даже если и начнется, —   сказала мать. — Теперь только половина первого, у тебя еще целый час.      

Сынишка стал торопливо накрывать на стол, и все трое тотчас   уселись. Они ели пудинг с джемом, и вдруг Уильям вскочил со стула и замер. В   отдалении послышалось побрякиванье запущенной карусели, затрубил рожок. С   исказившимся лицом мальчик посмотрел на мать.      

— Вот видишь! — сказал он и кинулся к вешалке за   шапкой.      

— Пудинг прихвати… еще только пять минут второго,   выходит, ошибся ты… два пенни свои забыл, — одним духом прокричала мать.      

Вконец разогорченный, мальчик вернулся, схватил монетку и,   ни слова не сказав, выбежал вон.      

— Хочу на ярмарку, на ярмарку, — захныкала Энни.      

— Да уж пойдешь, маленькая плакса, ишь как вся   сморщилась, — сказала мать.      

И попозже устало побрела со своей девочкой вдоль живой   изгороди вверх по холму. Сено с полей уже убрали, и на стерню выпустили скот.   Было тепло, мирно.      

Миссис Морел не нравились такие праздники. Здесь крутились   две упряжки деревянных коней, одна с помощью пара, другую водил по кругу пони;   вертели ручки трех шарманок, слышался треск одиночных пистолетных выстрелов,   оглушала трещотка торговца кокосовыми орехами, громко скликали охотников   поиграть в «тетку Салли», владелица кинетоскопа хриплым голосом зазывала   поглядеть диковинные картинки. Мать увидала своего сына — он стоял подле   балагана со львом Уоллесом и упоенно глазел на изображения этого знаменитого   льва, который убил негра и оставил на всю жизнь калеками двух белых. Она не   стала мешать сыну и пошла купить ириску для Энни. Но скоро Уильям уже стоял   перед ней, отчаянно взбудораженный.      

— Ты ж не сказала, что придешь… тут столько всего, правда?..   этот лев, он убил трех человек… я свои два пенса потратил… вот, погляди.      

Он вытащил из кармана две рюмочки для яиц, на обеих   нарисовано по мускусной розе.      

— Я их выиграл вон в том киоске, загнал шарики в ямки.   Я их за два кона получил… полпенни за кон… вот, погляди, на них мускусные   розочки. Мне их хотелось.      

Это ему для нее хотелось, поняла мать.      

— Гм! — сказала она довольная. — Они и   вправду милые.      

— Возьми, а то вдруг я разобью.      

Сейчас, когда пришла мать, в нем все так и бурлило, и он   потянул ее по ярмарке, показывая все подряд. Потом у кинетоскопа она объяснила   ему, что значит каждая картинка, получился прямо рассказ, и мальчик слушал как   завороженный. Он не отходил от нее ни на шаг. Так и льнул к ней, переполненный   мальчишеской гордостью за мать. Ведь в своей черной шляпке и накидке она   казалась настоящей леди, не то что другие. Встречая знакомых женщин, миссис   Морел им улыбалась. А когда устала, спросила сынишку:      

— Ну как, пойдем домой или еще побудешь?      

— Уже уходишь! — воскликнул мальчик, и такой упрек   выразился у него на лице.      

— Уже? Да ведь пятый час, как я понимаю.      

— Ну почему, почему ты уходишь? — жалобно протянул   Уильям.      

— Если тебе не хочется уходить, останься, —   сказала мать.      

И вместе со своей девчушкой не спеша пошла прочь, а сын   смотрел ей вслед, огорченный до глубины души и все-таки не в силах расстаться с   ярмаркой. Проходя мимо трактира «Луна и звезды», миссис Морел услышала громкие   мужские голоса, до нее донесся запах пива, и она прибавила шаг, подумала, что и   ее муж, должно быть, там.      

Около половины седьмого вернулся сын, теперь уже усталый,   бледный и какой-то приунывший. Сам того не понимая, он был удручен, оттого что   отпустил мать одну. Стоило ей уйти, и ярмарка перестала его радовать.      

— А папа приходил? — спросил он.      

— Нет, — отвечала мать.      

— Он пиво разносит в «Луне и звездах». Я видел через   дырки в железных ставнях, он рукава закатал.      

— Ха! — сердито воскликнула мать. — Он без   денег. И будет рад, если сможет даром выпить, пусть даже ничего больше не   получит.      

Скоро стало смеркаться, миссис Морел не могла больше шить, и   она поднялась и подошла к порогу. Все вокруг было пронизано праздничным   неугомонным возбуждением, которое наконец передалось и ей. Она вышла в садик.   Возвращались домой с ярмарки женщины, ребятишки прижимали к груди кто белого   барашка с зелеными ногами, кто деревянного коня. Изредка, нагрузившись под   завязку, нетвердыми шагами проходил мужчина. А то мирно шествовал во главе   семейства примерный супруг. Но чаще женщины шли без мужей, только с детьми. В   сгущающихся сумерках сплетничали на углах домоседки, сложив руки под белыми   фартуками.      

Миссис Морел стояла одна, но ей было не привыкать. Сын и   дочурка спят наверху, значит, похоже, дом здесь, у нее за спиной, в   целости-сохранности. Но ожидающееся прибавление семейства угнетало. Жизнь   казалась безотрадной — ничего хорошего уже не ждет ее в этом мире, по крайней   мере пока не вырос Уильям. Да, ничего ей не остается, кроме безотрадного   долготерпенья — пока не выросли дети. А детей что ждет! Не вправе она заводить   третьего. Не хочет она его. Отец подает пиво в пивной, лишь бы самому напиться   допьяна. Она презирает его — и прикована к нему. Новое дитя ей не по силам.   Если б не Уильям и Энни, у нее опустились бы руки в этой борьбе с нищетой,   уродством, убожеством.      

Слишком она сейчас отяжелела, на улицу не выйти, но и   оставаться в доме невмоготу, и она вышла в палисадник. Было жарко, нечем   дышать. Она вглядывалась в будущее, и при мысли о том, что ждет впереди, ей   казалось, ее похоронили заживо.      

Крохотный палисадник окружали кусты бирючины. Миссис Морел   постояла там в надежде, что запах цветов, красота угасающего вечера утешат ее.   Напротив крохотной калитки была приступка, ведущая на холм, к высокой живой   изгороди меж пламенеющих на закате скошенных лугов. Высоко в небе переливался,   трепетал свет. Но вот уже померкли луга, землю и живые изгороди объяла   сумеречная дымка. Темнело, и из-за холма поднялось красное сиянье, доносились,   теперь уже слабее, отзвуки ярмарочной суеты.      

Иногда в провале тьмы, обозначившем тропинку между живыми   изгородями, пошатываясь, брел домой мужчина. Какой-то парень припустился бегом   по крутому у подножья склону холма и, споткнувшись о приступку, с шумом   грохнулся наземь. Миссис Морел вздрогнула. А он поднялся, зло, но и жалобно   ругаясь, будто это приступка виновата, что он ушибся.      

Неужто и дальше все так и будет, подумала миссис Морел, и с   этой мыслью пошла в дом. Нет, ничего не изменится в ее жизни, она уже начинала   это понимать. Такой далекой кажется юность, и трудно представить, что это она,   тяжело ступающая сейчас по двору в «Низинном», десять лет назад так легко   бежала по молу в Ширнессе.      

— У меня-то что общего с этим? — спросила она   себя. — У меня-то что общего со всем этим? Даже и с ребенком, которого я   ношу! Сдается мне, сама я совсем не в счет.      

Бывает, жизнь вцепится в человека, влечет его за собой,   творит его судьбу, и, однако, эта судьба кажется неправдоподобной, будто дурной   сон.      

— Я жду, — сказала себе миссис Морел. — Жду,   а тому, чего жду, может, и не бывать.      

Она прибрала в кухне, зажгла лампу, помешала уголь в очаге,   собрала на завтра стирку и замочила. Потом села за шитье. Проходил час за   часом, и размеренно сновала взад-вперед иголка. Иной раз женщина вздохнет,   утомившись, переменит позу. И все думает, думает, как лучше распоряжаться тем,   что ей дано, — ради детей.      

В половине двенадцатого вернулся муж. Щеки над черными усами   пунцовые, так и лоснятся. Голова покачивается. Сразу видно, очень собой   доволен.      

— Вон чего! Вон чего! Поджидаешь меня, лапушка? А я   Энтони помогал, и сколько, думаешь, он заплатил? Паршивые полкроны, и ни гроша   больше…      

— Он считает, ты остальное получил пивом, — резко   сказала она.      

— А я не получил… не получил. Ты мне верь. Я нынче   совсем чуток выпил, верно тебе говорю. — Теперь в голосе его зазвучала   нежность: — Глянь, я те какой пряничек принес, а ребятишкам вон орех   кокосовый. — Он положил на стол круглый пряник и обросший волосками   кокос. — Нет, видать, спасиба ни в жисть не дождешься, верно я говорю?      

Не желая с ним ссориться, жена взяла кокос и потрясла,   проверяя, есть ли в нем молоко.      

— Орех что надо, не сумлевайся. Мне Бил Ходжкисон дал.   «Бил, — говорю, — на что тебе три ореха-то? Может, дашь один для   моего мальца и девчонки?» А он говорит: «Как не дать, Уолтер, дружище, бери,   какой глянулся». Ну я и взял, спасибо ему сказал. Трясти-то у него на глазах не   стал, а он говорит: «Ты погляди, Уолт, хорош ли орех взял». Так что я уж знал,   орех первый сорт. Золотой он парень, Бил Ходжкисон, золотой!      

— Пьяному ничего не жаль, — сказала миссис   Морел, — а вы оба с ним напились.      

— Да что это ты говоришь, лапушка моя, кто   напился? — возразил Морел. Был он до крайности доволен собой, а все   оттого, что весь день помогал в «Луне и звездах». И сейчас болтал, не закрывая   рта.      

Миссис Морел, безмерно усталая, раздосадованная его   болтовней, поспешила уйти спать, а он все ворошил угли в очаге.      

Миссис Морел была родом из старой добропорядочной семьи   горожан, славных сторонников Независимых, которые воевали на стороне полковника   Хатчинсона и остались неколебимыми конгрегационалистами. В пору, когда в Ноттингеме   разорилось множество предпринимателей, связанных с производством кружев,   обанкротился и ее дед. Отец ее, Джордж Коппард, был механик — рослый, красивый,   заносчивый, он гордился своей белой кожей и голубыми глазами, но еще того более   своей неподкупностью. Гертруда хрупкой фигуркой походила на мать. Но гордый и   непреклонный нрав унаследовала от Коппардов.      

Джордж Коппард мучительно терзался своей бедностью. Он   работал старшим механиком в доках Ширнесса. Миссис Морел, Гертруда, была его   второй дочерью. Она пошла вся в мать и ее больше всех любила; но унаследовала   коппардовские ясные голубые непокорные глаза и высокий лоб. Она помнит, как   ненавистна была ей властная манера отца в обращении с ее кроткой, веселой,   добросердечной матерью. Помнит, как бегала по молу в Ширнессе и отыскивала   корабль, который ремонтируют под началом отца. Помнит, как однажды побывала в   доках и рабочие баловали ее и расхваливали на все лады, потому что была она   милая и притом гордая девчушка. Помнит чудаковатую старушку-учительницу в   частной школе, у которой она была помощницей и которой так любила помогать. И   она до сих пор хранит Библию, которую ей подарил Джон Филд. В девятнадцать лет   она обычно возвращалась из церкви с Джоном Филдом. Был он сыном состоятельного   коммерсанта, учился в колледже в Лондоне, и ему предстояло заняться коммерцией.      

Ей навсегда запомнилось то сентябрьское воскресенье, когда   после полудня они сидели вдвоем под вьющимся виноградом в саду за домом ее   отца. Солнце пробивалось сквозь просветы между листьями, и солнечные блики   образовали прихотливый узор, словно на них обоих накинули кружевной шарф. Иные   листья были совсем желтые, будто плоские желтые цветы.      

— Не шевелись! — воскликнул он. — Подумай,   никак не пойму, какие у тебя волосы! Яркие, как медь и золото, и красные, будто   пламенеющая медь, а где коснулось солнце, золотые пряди. Надо же, и это   называется шатенка. Твоя мама говорит, они мышиного цвета.      

Гертруда взглянула в его заблестевшие глаза, но ясное лицо   ее едва ли выдало обуявшую ее радость.      

— Но ты говоришь, ты коммерцию не любишь, —   продолжала она.      

— Не люблю. Терпеть не могу! — с жаром воскликнул   он.      

— И предпочел бы стать священником, — это   прозвучало почти умоляюще.      

— Да. Предпочел бы, если б думал, что из меня получится   выдающийся проповедник.      

— Тогда почему ж тебе не стать… не стать, кем   хочешь? — в голосе ее прозвучал вызов. — Будь я мужчиной, меня бы   ничто не остановило.      

Она гордо вскинула голову. И Джон Филд даже оробел.      

— Но отец такой упрямый. Он решил определить меня по   коммерческой части, и он поставит на своем.      

— Но ведь ты мужчина! — воскликнула Гертруда.      

— Этого еще недостаточно, — хмурясь, отвечал Джон,   смущенный и беспомощный.      

Теперь, в Низинном, среди хлопот по хозяйству, уже имея   кой-какое представление о том, что значит быть мужчиной, она понимала, что   просто быть мужчиной и вправду недостаточно.      

В двадцать лет из-за слабости здоровья она уехала из   Ширнесса. Отец увез семью на родину, в Ноттингем. А отец Джона Филда разорился;   и сын отправился учительствовать в Норвуд. Она ничего о нем не знала, пока   наконец два года спустя не навела справки. Оказалось, он женился на своей   квартирной хозяйке, сорокалетней вдове, у которой была кое-какая земля.      

И однако миссис Морел по сей день хранит подарок Джона —   Библию. Теперь она не назвала бы его мужчиной… Что ж, она отлично поняла, что   ему дано, а что нет. И она хранит эту Библию, и нетронутой хранит в сердце   память о нем. До конца своих дней, тридцать пять лет, она о нем ни разу не   заговорила.      

Двадцати трех лет она на рождественской вечеринке познакомилась   с молодым человеком из Эроушвелли. Морелу было тогда двадцать семь. У него была   хорошая осанка, держался он прямо и молодцевато. Его черные волнистые волосы к   тому же еще блестели и черная роскошная борода явно никогда не знала бритвы.   Щеки румяные, а красный влажный рот особенно приметен оттого, что Морел много и   заразительно смеялся. И смех редчайший — глубокий и звонкий. Гертруду Коппард   он совершенно очаровал. Был он так ярок, так полон жизни, такой услужливый и   милый со всеми, так естественно звучали в его голосе комические нотки. У ее   отца было отлично развито чувство юмора, да только сатирического. А у этого   человека он другой: мягкий, немудреный, сердечный, какой-то веселящий.      

Сама она была иного склада. Имела пытливый, восприимчивый ум   и с огромным удовольствием, с интересом слушала других. Была она мастерица   разговорить человека. Любила пофилософствовать и считалась девушкой весьма   мыслящей. А всего больше ей нравилось беседовать с каким-нибудь хорошо   образованным человеком о религии, философии или политике. Такая радость ей   выпадала нечасто. И приходилось довольствоваться рассказами людей о себе,   находить отраду в этом.      

Была она небольшого роста, хрупкого сложения, с высоким лбом   и шелковистыми прядями каштановых кудрей. Голубые глаза смотрели на мир прямо,   целомудренно и испытующе. Руки были красивые, в Коппардов. Платья она носила   неброские. Предпочитала темно-голубой шелк со своеобразной отделкой из   серебристых фестонов. Фестоны да тяжелая брошь витого золота служили   единственными украшениями. Была она еще совсем нетронута жизнью, глубоко   набожна и исполнена милого чистосердечия.      

Глядя на нее, Уолтер Морел словно таял от восхищения. Ему,   углекопу, она представлялась истинной леди, загадочной и чарующей. Когда она   разговаривала с ним, ее южный выговор, ее великолепный английский язык   приводили его в трепет. Она приглядывалась к нему. Он хорошо танцевал, танец   был словно его радостным естеством. Его дед, французский беженец, женился на   буфетчице англичанке… если только это можно назвать браком. Гертруда смотрела   на молодого углекопа, когда он танцевал, — и было в его движениях некое   волшебство, едва уловимое ликованье, смотрела на его лицо, расцветающее   румянцем под копной черных волос и разно смеющееся, когда он наклонялся над своей   партнершей, кто бы она ни была. Удивительный человек, никогда она такого не   встречала. Образцом мужчины ей казался отец. А Джордж Коппард, с гордой   осанкой, красивый и довольно язвительный, разительно отличался от этого   углекопа; всем книгам Джордж предпочитал книги богословские и подобие симпатии   испытывал к единственному человеку — апостолу Павлу, был неизменно суров с   подчиненными, а со знакомыми насмешлив и пренебрегал чувственными   удовольствиями. Сама Гертруда не без презренья относилась к танцам, не испытывала   к ним ни малейшей склонности и не давала себе труда научиться даже простейшему   «Роджеру». Как и отец, была она пуританка, возвышенна в мыслях и воистину   строга в поведении. И оттого смугло-золотистая мягкость чувственного пламени   жизни, что исходила от Морела, точно от пламени свечи, которую не подавляли и   не гасили ни мысль, ни душевный настрой, как у нее самой, казалось ей   удивительной, непостижимой.      

Он подошел и склонился над ней. По всему ее телу разлилось   тепло, точно она выпила вина.      

— Ну пойдемте же, станцуем, — ласково пригласил   он. — Этот танец ведь совсем легкий. Мне страсть охота поглядеть, как вы   танцуете.      

Она уже говорила ему, что танцевать не умеет. Глядя, как   смиренно он ждет, она улыбнулась. Улыбка у нее была прелестная. И так его тронула,   что он совсем потерял голову.      

— Нет, я не буду танцевать, — мягко отказалась   она. И слова ее прозвучали отчетливо и звонко.      

Не думая, что «делает, — чутье нередко подсказывало   ему, как вернее поступить, — он сел рядышком, почтительно наклонился.      

— Но зачем же вам пропускать танец, — с укором   сказала Гертруда.      

— Да нет, не желаю я этот, не по мне он.      

— А меня, однако, пригласили.      

Он от души рассмеялся.      

— А ведь верно. Вот вы со мной и расправились.      

Теперь, в свою очередь, рассмеялась она.      

— Непохоже, что с вами так уж легко справиться, —   сказала она.      

— Я будто поросячий хвостик, никак не расправлюсь, сам   не знаю, как скручусь да выкручусь, — он громко и весело рассмеялся.      

— И ведь вы углекоп! — удивленно воскликнула она.      

— Да. Десяти лет в шахту спустился.      

Она взглянула на него и сочувственно и недоверчиво.      

— Десяти лет! Но, наверно, было очень тяжело?      

— Так ведь скоро привыкаешь. Живешь будто мышь, а ночью   выскакиваешь поглядеть, что на белом свете делается.      

— Я словно сразу ослепла, — нахмурясь, сказала Гертруда.      

— Будто крот! — рассмеялся он. — А у нас и   впрямь есть ребята, ну будто кроты. — Он вытянул вперед голову совсем как   крот, который вслепую вынюхивает, выискивает дорогу. — А все одно   двигаются! — простодушно заверил он. — Ты и не видывала. Дай срок,   сведу тебя вниз, сама поглядишь.      

Гертруда посмотрела на него со страхом. Ей внезапно   открылась новая сторона жизни. Ей представилась жизнь углекопов, сотни мужчин   тяжко трудятся под землей, а вечером выходят на поверхность. Какой же он   замечательный. Каждый день рискует жизнью, и так весело. В своем бесхитростном   смирении она взглянула на него чуть ли не с благоговением.      

— А может, не желаешь? — с нежностью спросил   он. — А то, глядишь, перепачкаешься.      

С тех пор, как она стала взрослой, никто никогда не обращался   к ней на «ты».      

На следующее Рождество они поженились, и первые три месяца   она была совершенно счастлива, и еще полгода тоже были счастливые.      

Морел дал обет не пить и носил голубую ленту общества   трезвенников — он любил покрасоваться. Жили они, как думала Гертруда, в его   собственном доме. Был он небольшой, но довольно удобный и вполне мило обставлен   солидной добротной мебелью, которая вполне подходила ее бесхитростной натуре.   Соседки были ей изрядно далеки, а мать и сестры Морела только что не потешались   над ее благородными манерами. Но она могла прекрасно обходиться без них, был бы   рядом муж.      

Иногда, наскучив разговорами о любви, она пыталась всерьез   открыть ему душу. И видела: он слушает уважительно, но не понимает. Это убивало   ее стремление к большей душевной близости, и временами ее охватывал страх.   Иногда вечерами им овладевало беспокойство, и она понимала, ему недостаточно   просто быть подле нее. И радовалась; когда он находил себе какие-нибудь дела по   дому.      

У него были поистине золотые руки — чего только он не мог   сделать или починить. И она, бывало, говорила:      

— Как же мне нравится кочерга твоей матушки — такая   маленькая, изящная.      

— Да неужто? Так ведь это я смастерил, лапушка… могу и   тебе сделать.      

— Что ты говоришь! Она же стальная!      

— А хоть бы и так! Сделаю и тебе вроде нее, может, даже   и такую.      

Ей не докучал беспорядок, стук молотка, шум. Зато муж был   занят и счастлив.      

Но однажды, на седьмом месяце их брака, она чистила его   выходной пиджак и нащупала в грудном кармане какие-то бумаги, ее вдруг взяло   любопытство, она вынула их и прочла. Сюртук, в котором венчался, он носил очень   редко, да и бумаги прежде не вызывали у нее любопытства. Это оказались счета на   их мебель, до сих пор не оплаченные.      

— Послушай, — сказала она вечером, после того как   муж вымылся и пообедал, — я нашла это в кармане твоего свадебного сюртука.   Ты еще не заплатил по этим счетам?      

— Нет. Не поспел.      

— Но ты же говорил, все оплачено. Давай я схожу в   субботу в Ноттингем и рассчитаюсь. Не нравится мне сидеть на чужих стульях и   есть за неоплаченным столом.      

Морел молчал.      

— Дашь мне свою банковскую книжку?      

— Дать-то дам, а что толку?      

— Я думала, ты… — начала она. Он говорил, у него   отложена изрядная сумма. Но что толку задавать вопросы. Горечь, негодование   охватили ее, и она сурово замкнулась в себе.      

Назавтра она отправилась к свекрови.      

— Это ведь вы покупали Уолтеру мебель? — спросила   она.      

— Ну, я, — с вызовом ответила она.      

— Сколько ж он дал вам на нее денег?      

Свекровь возмутилась до глубины души.      

— Восемьдесят фунтов, если тебе уж так надобно   знать, — ответила она.      

— Восемьдесят фунтов! Значит, за нее должны еще сорок   два фунта!      

— Чего ж теперь сделаешь?      

— Но куда ушли все деньги?      

— А на все, должно, есть бумаги, ты поищи… да еще   десять фунтов он должен мне, и шесть фунтов у нас тут ушло на свадьбу.      

— Шесть фунтов! — эхом отозвалась Гертруда Морел.   Да это просто чудовищно, ее отец так потратился на свадьбу, а в доме родителей   Уолтера проели и пропили еще шесть фунтов, да притом за его счет!      

— А сколько Уолтер вложил в свои дома? — спросила   Гертруда.      

— В свои дома… какие-такие дома?      

У Гертруды даже губы побелели. Он говорил, что дом, в   котором они живут, и соседний тоже его собственность.      

— Я думала, дом, в котором мы живем… — начала она.      

— Мои это дома, обои, — сказала свекровь. — И   заложенные они. Я плачу проценты по закладной, а на чего другое у меня денег   нет.      

Гертруда сидела молча, с побелевшими губами. Сейчас она   уподобилась своему отцу.      

— Значит, нам следует платить вам за аренду, —   холодно сказала она.      

— Уолтер мне платит, — ответила мамаша.      

— Сколько же? — спросила Гертруда.      

— Шестьдесят шесть в неделю, — ответствовала   мамаша.      

Дом того не стоил. Гертруда выпрямилась, вскинула голову.      

— Тебе вон как повезло, — поддела ее   свекровь, — об деньгах у мужа голова болит, а ты можешь жить припеваючи.      

Молодая ничего на это не ответила.      

Мужу она мало что сказала, но обходиться с ним стала   по-другому. В гордой, благородной душе ее что-то окаменело.      

Наступил октябрь, и все ее мысли были о Рождестве. Два года   назад на Рождество она с ним познакомилась. В прошлое Рождество вышла за него   замуж. В это Рождество родит ему дитя.      

— Вы вроде не танцуете, миссис Морел? — спросила   ее ближайшая соседка в октябре, когда только и разговору было, что об открытии   танцевальных классов в гостинице «Кирпич и черепица» в Бествуде.      

— Нет… танцы никогда меня не привлекали, —   ответила она.      

— Чудно! И надо же, а за такого вышла. Хозяин-то ваш   самый знаменитый танцор.      

— А я и не знала, что он знаменитый, — засмеялась   миссис Морел.      

— Ага, еще какой знаменитый! Как же, больше пяти годов   заправлял танцевальными классами в клубе «Шахтерский герб».      

— Вот как?      

— Ну да, — сказала другая. — Каждый вторник,   и четверг, и субботу там, бывало, яблоку негде упасть… и уж миловались там, все   говорят.      

От таких разговоров тошно и горько становилось миссис Морел,   а наслушалась она их предостаточно. Поначалу соседки ее не щадили, потому что,   хотя и не ее это вина, а была она им неровня.      

Морел стал возвращаться домой довольно поздно.      

— Они теперь работают допоздна, верно? — сказала   она своей прачке.      

— Да сдается мне, как обыкновенно. А только после   работы норовят пива хлебнуть у Эллен, а там пойдут разговоры разговаривать, вот   время и проходит. Глядишь, обед и простыл… ну, так им и надо.      

— Но мистер Морел спиртного в рот не берет.      

Прачка выпустила из рук белье, глянула на миссис Морел, но   так ничего и не сказала и опять принялась стирать.      

Родив сына, Гертруда Морел тяжело захворала. Морел за ней   преданно ухаживал, очень преданно. А ей вдали от родных было отчаянно одиноко.   Одиноко было и с ним, при нем чувство это становилось только острей.      

Мальчик родился маленький, хрупкий, но быстро выправлялся.   Был он такой хорошенький, с темно-золотистыми кудряшками и темно-голубыми   глазами, которые постепенно светлели и стали серыми. Мать души в нем не чаяла.   Он явился на свет, когда горечь разочарования давалась ей особенно тяжело,   когда подорвана оказалась вера в жизнь и на душе было безрадостно и одиноко.   Она не могла наглядеться на свое дитя, и отец ревновал.      

Кончилось тем, что миссис Морел стала презирать мужа. Всю   свою любовь она обратила на ребенка, а от отца отвернулась. Он же перестал   замечать ее, собственный дом утратил для него прелесть новизны. Тряпка он, с   горечью сказала себе Гертруда Морел. Идет на поводу сиюминутного чувства. Не   может твердо держаться чего-то одного. Только и умеет пускать пыль в глаза.      

И между мужем и женой началась война — жестокая,   беспощадная, которая кончилась лишь со смертью одного из них. Жена добивалась,   чтобы он взял на себя обязанности главы семьи, чтобы выполнял свой долг. Но   слишком он был непохож на нее. Он был натурой сугубо чувственной, а жена   старалась обратить его в человека нравственного, человека добродетельного и   религиозного. Она пыталась заставить его смело смотреть в лицо жизни. А ему это   было невтерпеж, приводило его в ярость.      

Малыш был еще крохой, а отец стал совсем неуправляем,   ненадежен. Стоило ребенку чуть провиниться, и отец накидывался на него с   бранью. И чуть что давал волю своим шахтерским ручищам. В такие минуты миссис   Морел начинала ненавидеть мужа, ненавидела не день и не два, и он уходил из   дому и напивался, только ее это уже не трогало. Но, когда он возвращался, она   безжалостно его язвила.      

Из-за этой их отчужденности он иной раз, сознательно или   бессознательно, грубо ее оскорблял, чего прежде не сделал бы.      

Уильяму был всего год, и такой он стал хорошенький, что мать   им гордилась. Жила она теперь в скудости, но ее сестры наряжали мальчика. И с   густыми кудрями, в белой шапочке с развевающимся страусовым пером и в белом   пальтишке он был ее утехой. Однажды воскресным утром миссис Морел лежала и   прислушивалась — внизу отец болтал с малышом. Потом задремала. Когда она сошла   вниз, в камине пылал огонь, было жарко, кое-как накрыт стол к завтраку, у   камина в своем кресле сидел Морел, несколько смущенный, а между его колен стоял   малыш, остриженный как овца — головенка такая смешная, круглая, — и   озадаченно смотрел на нее, а газета, расстеленная на каминном коврике, усыпана   была мириадами завитков, пламенеющих в отблесках пламени точно лепестки бархатцев.      

Миссис Морел замерла. То было ее первое дитя. Она побелела,   не в силах вымолвить ни слова.      

— Как он тебе нравится? — с неловким смешком   спросил Морел.      

Она сжала кулаки, подняла и пошла на него. Морел отшатнулся.      

— Убить тебя мало, убить! — сказала она. И поперхнулась   от ярости, все еще с поднятыми кулаками.      

— Нечего девчонку из него делать, — испуганно   сказал Морел, пригнув голову, чтоб не встретиться с ней взглядом. Ему было уже   не до смеха.      

Мать смотрела, как он обкорнал ее малыша. Она обняла наголо   обстриженную головенку и стала гладить и ласкать ее.      

— Ох, мой маленький! — голос изменял ей. Губы   задрожали, лицо исказилось, она обхватила мальчика, спрятала лицо у него на   плече и мучительно зарыдала. Она была из тех женщин, которые не способны   плакать, которым это так же нестерпимо, как мужчине. Каждое рыдание будто с   трудом вырывали у нее из груди.      

Морел сидел, уперев локти в колени, так стиснул руки, даже   костяшки побелели. Чуть ли не оглушенный, кажется, не в силах перевести дух, он   безотрывно смотрел в огонь.      

Но вот рыдания стихли, мать успокоила малыша и убрала со   стола. Газету, усыпанную кудряшками, она оставила на каминном коврике. Муж   наконец поднял ее и сунул поглубже в огонь. Миссис Морел хозяйничала, сжав   губы, молча. Морел был подавлен. С несчастным видом слонялся по дому, и каждая   трапеза была для него в этот день пыткой. Жена разговаривала с ним вежливо, ни   словом не помянула, что он натворил. Но он чувствовал, что-то между ними   решилось окончательно.      

Позже она сказала, что вела себя глупо, рано или поздно   мальчика все равно надо было постричь. В конце концов даже заставила себя   сказать мужу, мол, вполне можно было это сделать и тогда, когда ему вздумалось   разыграть парикмахера. Но и она, и Морел знали, из-за его поступка что-то в ней   круто изменилось. Случай этот она помнила до конца своих дней, — никогда   еще ничто не причинило ей такой душевной боли.      

Это проявление мужской грубости пробило брешь в ее любви к   Морелу. Прежде, яростно сражаясь с ним, она волновалась, уж не теряет ли она   его. Теперь ее не волновало больше, любит он ее, нет ли — он стал ей чужим. И   жить стало легче.      

Однако миссис Морел по-прежнему воевала с мужем. По-прежнему   в ней силен был высоко нравственный дух добродетели, унаследованный от   нескольких поколений пуритан. Теперь в ней говорила впитанная с молоком матери   набожность, и в отношениях с мужем она доходила чуть ли не до фанатизма, потому   что любила его, по крайней мере любила прежде. Если он грешил, она терзала его.   Если лил, лгал, нередко вел себя как отъявленный трус, а случалось, и плутовал,   она безжалостно его бичевала.      

На беду, она слишком была с ним несхожа. Не могла она   удовольствоваться тем малым, что было ему дано; он нужен был ей таким, каким по   ее понятиям следовало быть. И вот, стремясь сделать его благороднее, чем он   способен был быть, она губила его. Себя она ранила, бичевала до рубцов и   шрамов, но все ее достоинства оставались при ней. К тому же у нее были дети.      

Морел пил, и немало, хотя не больше многих других углекопов,   притом только пиво, так что, хотя это и отражалось на его здоровье, особого   вреда ему не причиняло. Конец недели был у него любимое время для загула.   Каждую пятницу, субботу и воскресенье он весь вечер, до самого закрытия, сидел   в «Гербе углекопа». В понедельник и вторник он с большой неохотой уходил из   пивной не позднее десяти. В среду и четверг иногда проводил вечера дома, а если   уходил, то всего на часок. Работу же из-за выпивки никогда не пропускал.      

Но хотя работник он был на редкость надежный, платили ему   все меньше и меньше. Он болтал лишнее, давал волю языку. Начальство было ему   ненавистно, и он вовсю честил штейгеров.      

— Нынче утром приходит к нам в забой десятник и   говорит, — рассказывал он в пивной Палмерстона. — «Нет, говорит,   Уолтер, так не годится. Это разве стойки?» А я ему, мол: «Чего зря болтать? Чем   тебе стойки не поглянулись?» А он: «Так не пойдет, говорит, у тебя свод не   сегодня завтра рухнет». А я ему: «Так ты стань вон на глыбу да своей головой и   подопри». Ну, он взбеленился, озлел, ругается, а ребята гогочут. — У Морела   явно была актерская жилка. Он отлично изображал самодовольного десятника,   который пытался скрипуче выговаривать слова по всем правилам, а не на местный   лад. «Я, говорит, этого не потерплю, Уолтер. Кто в деле разбирается лучше, я   или ты?» А я ему: «Почем мне знать, Элфрид, много ли ты смыслишь. Только и   умеешь, что в постель да из постели».      

Так Морел без конца развлекал своих собутыльников. И кое-что   из его рассказов было правдой. Штейгер мало в чем разбирался. Мальчишками они с   Морелом росли рядом и, хоть недолюбливали друг друга, давно так или иначе друг   с другом свыклись. Но вот россказней в пивной Элфрид Чарлзуорт своему   сверстнику не прощал. И хоть тот был умелый углекоп и когда женился, иной раз   получал добрых пять фунтов в неделю, со временем забои, в которые его ставили,   оказывались все хуже и хуже, уголь в них залегал тонким слоем, вырубать его   было трудно и неденежно.      

К тому же летом на шахтах наступает затишье. В яркие   солнечные дни мужчины часто разбредаются по домам уже в десять, одиннадцать,   двенадцать часов. У устья выработки не видно пустых вагонеток. И женщины, по   утрам выбивая о забор каминные коврики, смотрят с окрестных холмов вниз,   считают, сколько платформ тащит по долине паровоз. А дети, возвращаясь в обед   из школы, глядят на шахты, видят, что колесо на главном стволе не крутится, и   говорят:      

— На Минтоне пошабашили. Отец, должно, дома.      

И на все лица будто тень ложится — на женские, на детские и   на мужские, ведь в конце недели получка будет жалкая.      

Морел обычно давал жене тридцать шиллингов в неделю на все   про все: на арендную плату, еду, одежду, на взносы в общество взаимопомощи, на   страховку и на докторов. Иногда, расщедрившись, давал тридцать пять. Но куда   чаще, напротив, ограничивался двадцатью пятью. Зимой, если углекопу доставался   хороший забой, он мог заработать пятьдесят, а то и пятьдесят пять шиллингов в   неделю. Тогда он бывал рад и счастлив. Вечером в пятницу, в субботу и в   воскресенье давал себе волю, спускал порой и целый соверен. И из таких деньжищ   едва ли уделял детям лишний пенни, фунта яблок и то им не покупал. Все шло на   выпивку. В плохие времена он зарабатывал меньше, зато не так часто напивался, и   миссис Морел, бывало, говорила:      

— Пожалуй, даже лучше, когда денег в обрез, ведь когда   он при деньгах, нет у меня ни минуты покоя.      

Если он получал сорок шиллингов, он оставлял себе десять, из   тридцати пяти оставлял себе пять, из тридцати двух — четыре, из двадцати восьми   — три, из двадцати четырех — два, из двадцати — полтора, из восемнадцати — один   шиллинг, из шестнадцати — шестипенсовик. Он никогда не отложил ни гроша, и жене   тоже не давал такой возможности; больше того, ей даже иногда приходилось   платить его долги; не за выпитое пиво — эти долги с женщин никогда не   спрашивали, — но за канарейку, которую ему вздумалось купить, или за щегольскую   трость.      

Во время ярмарки Морел работал плохо, и миссис Морел   выбивалась из сил, чтобы отложить на роды. Горько ей было думать, что она,   измученная, сидит дома, а он меж тем развлекается и сорит деньгами. Праздничных   дней было два. Во вторник Морел поднялся чуть свет. Настроение у него было   отличное. Спозаранку, еще и шести не было, она услыхала, как он, насвистывая,   спускается по лестнице. Насвистывал он всегда премило, весело и мелодично. И   чаще всего церковные гимны. Мальчиком он пел в церковном хоре, голос у него был   очень хорош, и он исполнял сольные партии в Саутуэллском соборе. Только по его   утреннему свисту и можно было это представить.      

Лежа в постели, жена прислушивалась, как он на скорую руку   что-то мастерит в огороде, пилит, прибивает, и звенит, переливается его свист.   И всякий раз, когда ранним ярким утром он вот так радовался на свой мужской   лад, а дети еще спали и сама она еще лежала в постели, на душе у нее   становилось тепло и покойно.      

В девять, когда дети, еще босые, играли на диване, а мать   умывалась, Морел, кончив плотничать, вошел в дом, рукава сорочки закатаны,   жилет нараспашку. С черной волнистой шевелюрой и пышными черными усами он был   еще очень недурен. Лицо, пожалуй, чересчур румяное и чуть ли не капризное. Но   сейчас он был весел. И пошел прямо к раковине, где умывалась жена.      

— Вот ты где! — раскатился по дому его   голос. — Поди отсюда, дай мне сполоснуться.      

— Можешь и подождать, пока я кончу, — сказала   жена.      

— Вот еще! А если не погожу?      

Благодушная угроза эта позабавила миссис Морел.      

— Тогда поди умойся в лохани с теплой водой.      

— Чего ж, это можно, чумичка ты моя.      

Говоря так, он постоял, поглядел на нее, потом отошел, чтоб   дать ей домыться.      

При желании он и теперь еще мог выглядеть хоть куда. Обычно,   выходя из дому, он обертывал шею шарфом. А вот сейчас принялся всерьез наводить   глянец. Со вкусом отдувался и полоскался, потом поспешно кинулся к зеркалу в   кухне и, склонясь, — уж очень низко оно висело, — так старательно   расчесал на пробор влажные черные волосы, что миссис Морел даже досада взяла.   Он пристегнул отложной воротничок, надел черный галстук-бабочку и парадный   костюм. Теперь он глядел щеголем, не столько оттого, что прифрантился, сколько   благодаря бессознательному умению блеснуть своей внешностью.      

В половине десятого за ним зашел его приятель Джерри Порди.   Джерри был закадычный друг Морела, а миссис Морел его недолюбливала. Был он   высокий, тощий, с лисьей физиономией, и глаза, казалось, совсем без ресниц. Он   гордо выступал, осторожно неся голову, будто она держалась на ломкой деревянной   пружине. По натуре он был человек холодный и расчетливый. Само великодушие,   когда уж хотел быть великодушным, он, казалось, души не чаял в Мореле и на свой   лад опекал его.      

Миссис Морел терпеть его не могла. Она помнила его жену — та   умерла от чахотки и под конец так яростно возненавидела мужа, что, если он   входил к ней в комнату, у нее начинала идти кровь горлом. Но, похоже, ни то, ни   другое Джерри не смущало. И теперь старшая, пятнадцатилетняя дочь хозяйничала в   его нищем доме и заботилась о двух младших детях.      

— Бессердечный скряга! — говорила о нем миссис   Морел.      

— Отродясь не видал, чтоб Джерри скряжничал, —   возражал Морел. — Широкий парень, отродясь щедрей человека не   видал, — вот он, по-моему, какой.      

— Это он с тобой щедрый, а своим детям, бедняжкам,   каждый грош жалеет, — не соглашалась миссис Морел.      

— Бедняжкам! Это почему ж такое они бедняжки»   интересно?      

Но когда речь заходила о Джерри, миссис Морел оставалась   непреклонной.      

А предмет их спора был уже тут как тут — его голова на тощей   шее показалась над кухонной занавеской. Он поймал взгляд миссис Морел.      

— Доброго утречка, хозяйка! Сам дома?      

— Да… дома.      

Не дожидаясь приглашения, Джерри вошел и остановился у   порога. Сесть она ему не предложила, и он так и стоял, невозмутимо утверждая   права мужчин и мужей.      

— Денек что надо, — сказал он миссис Морел.      

— Да.      

— На дворе красота… — прогуляться сейчас красота.      

— Собираетесь прогуляться? — спросила миссис   Морел.      

— Да. Хотим прогуляться в Ноттингем, — был ответ.      

— Хм!      

Мужчины поздоровались, оба с явным удовольствием, однако   Джерри держался свободно и уверенно, Морел же довольно скованно — в присутствии   жены боялся слишком явно выказывать радость. Но резво, мигом зашнуровал   башмаки. Им предстояло пройти пешком, полями десять миль до Ноттингема. Поднявшись   из Низинного на холм, они весело вступили в утро. В «Луне и звездах» выпили по   первому стаканчику и двинулись дальше, к «Старому местечку». Потом долгие пять   миль предстояло терпеть жажду до «Бычьего источника», до желанной пинты доброго   горького пива. Но по дороге они еще посидели с косарями, у которых бутыль была   полна, так что, когда завиднелся город, у Морела слипались глаза. Город   раскинулся перед ними, дымясь в полдневном мареве, он поднимался по холму, и   шпили, громады фабричных корпусов, трубы скрывали с юга его вершину. На   последнем лужке Морел улегся под дубом и крепко проспал больше часу. А когда   проснулся и они двинулись дальше, почувствовал, что хмель еще не выветрился.      

Они пообедали в «Луговине» у сестры Джерри, потом   отправились в «Пирушку», где так и бурлили всевозможные азартные игры. Морел   никогда не играл в карты, ему казалось, они обладают какой-то таинственной злой   силой, — «бесовские картинки» называл он их! Но он знал толк в кеглях и в   домино. И принял вызов одного ньюаркца, пожелавшего сразиться в кегли. Все, кто   был в длинном зале старой пивной, тут же разделились, одни ставили на Морела,   другие на его противника. Морел скинул сюртук. Джерри держал шапку с деньгами.   За столами с них не спускали глаз. Кое-кто поднялся с кружкой в руках. Морел   хорошенько примерился к большому деревянному шару, метнул. Кегли развалились,   он выиграл полкроны и теперь оказался при деньгах.      

К семи часам два приятеля порядком нагрузились. Поездом 7:30   они покатили домой.      

Во второй половине дня в Низинном стало невыносимо. Все, кто   был в это время в поселке, высыпали из домов. Женщины, с непокрытыми головами,   в белых фартуках, собравшись по две-по три, судачили в проулках. Мужчины,   отдыхая между выпивками, сидели на корточках и толковали о своем. Воздух был спертый,   в сухом зное ослепительно блестели шиферные крыши.      

Миссис Морел пошла с маленькой дочкой на луг, к речушке,   всего в каких-нибудь двухстах ярдах от дома. Вода живо бежала по камням и   черепкам. Мать и малышка облокотились о перила старого мостика для овец и   смотрели, что делается вокруг. Вверх по течению, у глубокой заводи на другом   конце луга, подле желтой воды мелькали голые мальчишечьи тела, изредка   освещенная солнцем фигурка, блестя, стремглав проносилась над темнеющими   неподвижными травами. Миссис Морел знала, Уильям тоже у заводи, и ее не   отпускал страх — как бы не утонул. Энни играла у высокой живой изгороди,   подбирала ольховые шишки, она их называла черной смородиной. С малышки ни на   минуту нельзя было спускать глаз, да еще и мухи одолевали.      

В семь миссис Морел уложила детей. И некоторое время сидела   и шила.      

Когда Уолтер Морел и Джерри вернулись в Бествуд, оба сразу   повеселели: уже не грозила поездка по железной дороге и теперь можно было   достойным образом закончить этот замечательный день. Они зашли в пивную Нелсона   с чувством удовлетворения, какое испытываешь после долгих странствий.      

Назавтра предстоял рабочий день, и мысль об этом омрачала   настроение мужчин. К тому же у большинства уже кончились деньги. Кое-кто,   покачиваясь, уныло брел домой, выспаться перед завтрашней работой. Под их   заунывное пение миссис Морел вошла в дом. Вот уже девять часов, десять, а   дружков все нет. Слышно было, поодаль на крылечке, какой-то гуляка громко тянет   «Веди нас, путеводный свет». Миссис Морел неизменно возмущалась, что пьяным,   когда расчувствуются, приходит охота петь этот гимн.      

— Мог бы и «Женевьевой» обойтись, — сказала она.      

Кухню наполнял запах кипящих трав и шишек хмеля. На   подставке в камине в большой черной кастрюле что-то неторопливо булькало.   Миссис Морел взяла большую глиняную миску, щедро насыпала в нее рафинаду и,   поднатужившись, перелила туда кипящую жидкость из кастрюли.      

В эту минуту вошел Морел. У Нелсона он был на зависть весел,   но по дороге домой помрачнел. Он не вовсе преодолел досаду и огорчение, оттого   что, напившись, заснул на лугу; и на пути к дому его стала мучить нечистая   совесть. Он сам не понимал, что зол. Но едва ощутил, что садовая калитка не   поддается, пнул ее ногой и сломал щеколду. Когда он вошел, миссис Морел как раз   выливала из кастрюли настой трав. Качнувшись, Морел задел стол. Чаша с горячей   смесью накренилась. Миссис Морел отскочила.      

— Боже милостивый! — воскликнула она. —   Прийти домой пьяным!      

Она вдруг вышла из себя.      

— Может, скажешь, ты не пьян! — в сердцах бросила   она.      

Она поставила кастрюлю и стала размешивать сахар в пиве.   Морел тяжело опустил руки на стол, свирепо выпятил челюсть.      

— Может, скажешь, ты не пьяный, — повторил   он. — Ишь чего выдумала, сучка паршивая.      

И он опять вздернул подбородок, свирепо глядя на жену.      

— На что другое денег нету, а на выпивку нашлись.      

— Я нынче, считай, сущие гроши потратил, — сказал   Морел.      

— На гроши так не напьешься, — возразила она. И   вдруг придя в ярость, закричала: — А если тебя угощал твой любезный Джерри, так   лучше б он о своих детях подумал, им деньги нужней.      

— Вранье, вранье. Заткнись, баба.      

Они разругались не на шутку. В пылу схватки каждый забыл про   все на свете, кроме ненависти к другому. Миссис Морел разгорячилась, была   взбешена не меньше мужа. И так шло, пока он не назвал ее лгуньей.      

— Нет! — крикнула она, выпрямившись, у нее   перехватило дыхание. — Ты не смеешь так меня называть… да такого   презренного лгуна, как ты, свет не видал. — Она чуть не задохнулась, с   трудом выговорила последние слова.      

— Это ты лгунья! — заорал он, стуча кулаком по   столу. — Ты, ты лгунья!      

Она сжала кулаки, вся напряглась. И крикнула:      

— Из-за тебя в доме мерзко!      

— Тогда убирайся… это мой дом! Убирайся! — завопил   Морел. — Это я приношу в дом деньги, не ты. Мой это дом, не твой. Убирайся   вон… убирайся!      

— Я бы рада, — воскликнула она, вдруг разрыдавшись   от собственного бессилия. — Да если б не дети, я бы и ушла, ушла бы   давным-давно, пока был еще только один ребенок. — И так же вдруг осушив   слезы, яростно крикнула: — Думаешь, это я из-за тебя остаюсь… думаешь, из-за   тебя я осталась бы хоть на минуту?      

— Так убирайся вон! — вне себя заорал   Морел. — Вон!      

— Нет! — она взглянула ему прямо в лицо. —   Нет, — громко сказала она. — Не бывать по-твоему, не все будет   по-твоему. У меня на руках дети. Право слово, — она засмеялась, —   хороша я буду, если доверю их тебе.      

— Вон! — хрипло выкрикнул он, подняв кулак. Он   боялся ее. — Вон!      

— Я бы с радостью. Господи, да если б я могла уйти от   тебя, я бы только веселилась, да, веселилась, — сказала она в ответ.      

Он метнулся к ней, выпятив челюсть, лицо воспаленное, глаза   налиты кровью, схватил за плечи. Она в страхе закричала, попыталась вырваться.   Чуть опомнясь, тяжело дыша, он грубо пихнул ее к двери, вытолкнул за порог на   улицу, рывком, с грохотом запер дверь на засов. Потом вернулся в кухню, рухнул   в кресло, голова, лопаясь от прихлынувшей крови, повисла меж колен. Усталый,   пьяный, он постепенно погрузился в оцепенение.      

В эту августовскую ночь высоко в небе стояла великолепная   луна. Под ее ярким белым светом разгоряченную гневом миссис Морел обдало   холодом, страх охватил ее взволнованную душу. Несколько минут потрясенная   женщина беспомощно глядела на крупные сверкающие листья ревеня подле двери.   Потом тяжело перевела дух. И, дрожа всем телом, пошла по дорожке, а под сердцем   шевельнулось потревоженное дитя. Она все не могла прийти в себя; машинально   перебрала в уме только что разыгравшуюся сцепу, опять к ней вернулась; иные   фразы, иные мгновенья каленым железом обжигали душу; и всякий раз, как она   снопа представляла себе этот последний час, каленым железом било по тому же   месту, навек выжигая клеймо, к наконец боль выгорела дотла и миссис Морел   опомнилась. Должно быть, прошло с полчаса. Теперь она вновь осознала, что ее   окружает ночь. В страхе огляделась по сторонам. Оказалось, она забрела в сад за   домом и бродит взад и вперед по дорожке мимо кустов черной смородины, растущих   вдоль длинной ограды. Сад был узкой полоской земли, и колючая живая изгородь   отделяла его от пересекающей улицу дороги.      

Миссис Морел торопливо прошла в палисадник, что был теперь   словно огромный залив белого света, прямо в лицо ей с высоты светила луна,   лунный свет низвергался с высящихся перед нею холмов, заливал долину, в которой   примостился поселок Низинный, и едва ее не ослепил. Тяжело дыша и всхлипывая   после перенесенного напряжения, она вновь и вновь бормотала про себя:      

— Надоело! Надоело!      

Что-то она ощутила рядом. С трудом встряхнулась и   посмотрела, что же это коснулось ее сознания. В лунном свете покачивались   высокие белые лилии, и воздух полон был их ароматом, будто чьим-то   присутствием. Миссис Морел судорожно вздохнула. Потрогала лепестки больших   бледных цветов и вздрогнула. Казалось, они вытягиваются в лунном свете. Она   осторожно сунула руку в белую чашечку и в лунном свете едва разглядела на   пальцах золотой след. Она наклонилась, хотела рассмотреть желтую пыльцу, но все   было смутно. Тогда она глубоко вдохнула аромат. И ей чуть не сделалось дурно.      

Миссис Морел оперлась о садовую калитку и, глядя на улицу,   глубоко задумалась. Она не знала, о чем думает. Чувствовала лишь, что ее   подташнивает, и помнила про свое дитя, и, подобно аромату лилии, сама   растворялась в сверкающем бледном воздухе. Немного погодя и дитя вместе с ней   растворилось в этой чаше лунного света, и она покоилась там заодно с холмами, и   лилиями, и домами, и они плыли все вместе будто в забытьи.      

Очнувшись, она почувствовала, что устала и хочет спать. Вяло   огляделась; купы белых флоксов походили на кусты, покрытые беленым холстом;   ночной мотылек ударился о них и отлетел в другой конец садика. Следя за ним   взглядом, миссис Морел стряхнула с себя сон. Струи влажного, острого аромата   флоксов взбодрили ее. Она прошла по дорожке, помедлила у куста белых роз. Они   пахли нежно и бесхитростно. Она потрогала белые сборки цветов. Свежий запах и   мягкая прохлада листьев напомнили о раннем утре, о солнечном свете. Она так их   любила. Но сейчас она устала и хотелось спать. В этом таинственном мире вне   стен дома она чувствовала себя потерянной.      

Не слышно было ни звука. Видно, детей ссора не разбудила,   или они успели снова уснуть. С грохотом пересек долину поезд в трех милях   отсюда. Ночь такая огромная, незнакомая, и нет ей, извечной, ни конца, ни края.   Из серебристо-серой сумрачной мглы доносятся слабые, хриплые звуки: неподалеку   скрип коростеля, шум поезда, будто вздох, в отдалении возгласы мужчин.      

Унявшееся было сердце опять забилось чаще, миссис Морел   торопливо пошла по дорожке к черному ходу. Тихонько подняла щеколду, оказалось,   дверь еще на засове, заперта, чтоб она не могла войти. Она негромко постучала,   подождала, опять постучала. Как бы не разбудить детей или соседей. Он, должно   быть, спит и проснется не вдруг. Огнем жгло — скорей бы попасть в дом. Она   уцепилась за ручку двери. Как холодно стало, можно ведь простыть, и это в ее   теперешнем-то положении!      

Она покрыла голову и плечи фартуком и опять торопливо пошла   в сад, к окну кухни. Облокотясь на подоконник, она только и сумела увидать   из-под шторы раскинутые на столе руки мужа и между ними черную голову. Он спал,   уткнувшись лицом в стол. Что-то в его позе заставило жену ощутить, как она от   всего устала. Свет в кухне медно-красный, значит, лампа коптит. Миссис Морел   забарабанила в окно, громче, громче. Того и гляди разобьется стекло. А муж не   просыпался.      

После этих напрасных попыток миссис Морел бросило в дрожь —   слишком был холоден камень, да и усталость навалилась. В вечном страхе из-за   еще не рожденного ребенка она гадала, как бы согреться. Прошла к сараю, там   лежал старый половик, позавчера она снесла его туда, чтоб отдать старьевщику.   Она накинула половик на плечи. Был он теплый, хотя и перепачканный. И она стала   ходить взад-вперед по садовой дорожке, время от времени заглядывала под штору,   стучала в окно и уговаривала себя, что в конце концов он проснется, уж слишком   у него неудобная поза.      

Но вот спустя час она опять негромко застучала в окно,   стучала долго. Постепенно звук этот дошел до Морела. Когда, отчаявшись, она   перестала барабанить по стеклу, она увидела, что муж шевельнулся, потом, не   открывая глаз, поднял голову. Сильно бьющееся сердце пробудило его сознание.   Миссис Морел требовательно застучала в окно. Он проснулся. Мигом сжал кулаки,   глаза яростно сверкнули. Он ничуть не испугался. Окажись тут хоть двадцать   грабителей, он не рассуждая сразился бы с ними. Он в ярости огляделся,   недоуменно, но готовый к схватке.      

— Отвори, Уолтер, холодно, — сказала жена.      

Кулаки его разжались. До него дошло, что он натворил. Голова   опустилась, лицо стало угрюмое, замкнутое. Она увидела, как он заторопился к   двери, услышала, как лязгнул засов. Морел дернул задвижку. Дверь отворилась — и   вот вместо тускло-желтого света лампы перед ним серебристо-серая ночь. Он   поспешно отступил.      

Когда миссис Морел вошла в дом, он уже почти бежал к   лестнице. Торопясь скрыться прежде чем войдет жена, он наскоро содрал с шеи   пристежной воротничок, и тот валялся на полу с лопнувшими петлями. Ее это   рассердило.      

Согревшись, она успокоилась. От усталости обо всем позабыла,   бродила по дому, делала те нехитрые дела, с которыми прежде не успела   управиться, собрала мужу завтрак, сполоснула бутылку, которую он брал с собой в   шахту, положила рабочую одежду к огню, чтоб согрелась, поставила к ней рабочие   башмаки, достала чистый шарф, сумку для еды, два яблока, пошуровала в очаге и   поднялась в спальню. Морел уже крепко спал. Тонкие черные брови его были   подняты в горестном недоумении, щеки запали, уголки рта угрюмо опущены, он   словно говорил: «Плевать мне, кто ты и что ты, все равно сделаю по-своему».      

Миссис Морел и смотреть на него не надо было, все слишком   хорошо знакомо. Расстегивая перед зеркалом брошь, она слабо улыбнулась —   оказалось, все лицо у нее в желтой пыльце лилий. Она смахнула пыльцу и наконец   легла. Некоторое время в мозгу что-то вспыхивало, мерцало, но она уснула еще до   того, как муж наконец проспался.      

 2. Рождение Пола и еще   одно сражение      

       

После недавней стычки Уолтер Морел несколько дней был смущен   и пристыжен, но скоро вновь обрел свое задиристое безразличие. Однако   уверенности в нем поубавилось. Он даже как-то съежился и выглядел уже не таким   крупным и внушительным. Дородностью он не отличался, и, когда утратил   уверенную, горделивую осанку, казалось, вместе с гордостью и внутренней силой   дала усадку и его плоть.      

Но теперь он понимал, как тяжела жене работа по дому, и,   подгоняемый сочувствием, возникшим из раскаяния, спешил ей на помощь. Из шахты   он стал сразу возвращаться домой и вечерами никуда не уходил, но в пятницу не   выдержал. Однако уже к десяти вернулся лишь слегка навеселе.      

Завтрак он готовил себе сам. Он привык вставать рано,   времени было в избытке, и не в пример многим углекопам не требовал, чтобы жена   поднималась в шесть. Просыпался в пять, а то и раньше, тут же вставал и шел   вниз. Когда жене не спалось, она ждала этой минуты, чтобы немного полежать в   мире и покое. По-настоящему отдыхала она, только когда его не было дома.      

Он спустился вниз в сорочке, натянул шахтерские штаны,   которые на ночь оставляли у очага, чтоб они были теплые. В очаге всегда горел   огонь, миссис Морел не давала ему угаснуть. И поутру первым делом слышен бывал   стук кочерги о решетку — это Морел разбивал остатки угля, чтобы вскипел наконец   чайник, заранее налитый и стоявший на полке над огнем. Чашка, нож, вилка — все   необходимое, кроме еды, ждало его на столе, на газете. Теперь он достал   завтрак, заварил чай, подоткнул под двери половики, чтоб не было сквозняка,   разложил большой огонь и сел — можно было целый час предаваться радости. Он   подцепил вилкой ломтик бекона, поджарил на огне и толстым ломтем хлеба поймал   стекающие капли жира; потом положил бекон на хлеб, складным ножом нарезал   большие куски, налил в блюдце чай и почувствовал себя счастливым. Семейные   трапезы никогда не доставляли ему такого удовольствия. Он терпеть не мог вилку;   это современное новшество еще не вошло в обиход простого народа. Морел   предпочитал орудовать складным ножом. К тому же в одиночестве он в холодную   погоду часто ел и пил, сидя на низенькой скамеечке, прислонясь спиной к теплой   трубе, поставив тарелку на каминную решетку, а чашку прямо на каменную плиту. А   потом читал вечернюю газету, то, что мог из нее прочесть, с трудом складывая   слова. И еще он предпочитал даже среди бела дня сидеть с опущенными шторами и   при свече — таков был шахтерский обычай.      

Без четверти шесть он вставал, отрезал два толстых ломтя   хлеба, мазал маслом и укладывал в белую коленкоровую сумку. В жестяную фляжку   наливал чай. Холодный чай без молока и без сахара — вот питье, которое он   предпочитал в шахте. Потом, сняв рубашку, натягивал шахтерскую фуфайку, жилет   из плотной фланели с большим вырезом у шеи и с короткими рукавами, как у   женской сорочки.      

Потом с чашкой чаю поднимался в спальню, к жене, оттого что   она была нездорова или оттого, что так ему вздумалось.      

— Я принес тебе чашечку чаю, лапушка, — говорил   он.      

— Ну, напрасно, ведь ты знаешь, я этого не   люблю, — отвечала она.      

— Выпей, и враз опять уснешь.      

Жена брала чашку. Ему приятно было, что она взяла чай и пьет   маленькими глотками.      

— Даю голову на отсечение, ты не положил сахару, —   говорила она.      

— Вот еще… большущий кусище — обиженно отвечал он.      

— Чудеса, — и она опять принималась пить   маленькими глоточками.      

Распущенные волосы очень ее красили. Ему нравилось, когда   она вот так ворчала на него. Он опять на нее глянул и, никак не простясь, пошел   прочь. Обычно он брал с собой в шахту всего два ломтя хлеба с маслом, а яблоко   или апельсин в придачу — это было уже лакомство. Ему нравилось, когда жена   клала что-нибудь такое в его сумку. Он повязал шею шарфом, надел большие   тяжелые башмаки, куртку с большим карманом для сумки и фляжки с чаем и вышел на   по-утреннему свежий воздух, затворив, но не заперев за собою дверь. Он любил   ранним утром шагать через поля. Подходил к устью шахты, часто с веточкой в   зубах, которую выдернул из живой изгороди, и потом жевал весь день, чтоб в   шахте у него не пересыхало во рту, и так же легко у него было на душе, как   когда шел полями.      

Со временем, когда до жениных родов оставалось совсем   недолго, он перед работой на свой небрежный лад наводил порядок в доме,   выгребал золу, подметал. Потом, очень собой довольный, поднимался в спальню.      

— Ну вот, я все прибрал. Теперь весь день знай отдыхай,   только и делов, что книжки читать.      

И хоть и раздосадованная, жена не могла удержаться от смеха.      

— А обед сварится сам собой? — говорила она в   ответ.      

— Ну, насчет обеда не знаю.      

— Когда б его не было, знал бы.      

— Да уж, видать, так, — отвечал он, уходя.      

Немного погодя она шла вниз, там оказывалось прибрано, но   грязно. Она не давала себе передышки, пока не наведет чистоту; потом выносила   мусор в яму для золы. Миссис Керк, соседка, поджидавшая, когда она выйдет,   старалась в ту же минуту пройти к своей угольной яме. И оттуда окликала через   деревянный забор:      

— А вы все не угомонитесь?      

— Да уж, — суховато отвечала миссис Морел. —   Ничего не поделаешь.      

— Хоуза не видали? — донесся через дорогу голос   крохотной женщины. То была миссис Энтони, черноволосая нескладная коротышка,   она всегда носила плисовые платья в обтяжку.      

— Я не видела, — отозвалась миссис Морел.      

— Ну что б ему прийти. У меня уже полно готового, и,   сдается мне, я слыхала его колокольчик.      

— Слушайте! Вот и он, в том краю.      

Обе женщины посмотрели вдоль улицы. В конце поселка стоял   человек в допотопной таратайке, наклонясь над желтоватыми узлами какого-то   тряпья, а вокруг теснились женщины, протягивали к нему руки, и у иных в руках   были узлы. Миссис Энтони держала охапку некрашеных желтоватых чулок.      

— Я на этой неделе десять дюжин сделала, — с   гордостью сказала она миссис Морел.      

— Тц-тц, — другая соседка даже прищелкнула   языком. — И откуда только вы время берете?      

— Э, да если расстараешься, время найдется, —   сказала миссис Энтони.      

— Нет, не знаю, как вы поспеваете, — сказала   миссис Морел. — И сколько вы получите за них за все?      

— Два с половиной пенса за дюжину пар.      

— Да я лучше буду голодать, чем стану корпеть над   дюжиной пар за два с половиной пенса, — сказала миссис Морел.      

— Ну, не знаю, — сказала миссис Энтони. —   Сколько ни есть, а заработаешь.      

Хоуз двигался в их сторону, позванивал колокольчиком.   Женщины стояли в калитках, перекинув через руку приготовленные чулки. Хоуз,   простой малый, шутил с ними, старался их обсчитать, стращал. Миссис Морел,   надменно вскинув голову, пошла в глубь своего двора.      

В Низинном так повелось, что если соседке требовалась помощь   соседки, она совала кочергу в камин и стучала в заднюю стенку, а так как камины   примыкали друг к другу задними стенками, в соседнем доме раздавался громкий   стук. Однажды утром миссис Керк замешивала тесто для пудинга и чуть не   подскочила — в камине послышались громкие удары. Как была — руки в муке — она   кинулась к ограде.      

— Миссис Морел, вы стучали?      

— Будьте добры, миссис Керк.      

Миссис Керк перелезла через ограду и бегом кинулась в дом   миссис Морел.      

— Что, милая, как вы себя чувствуете? — озабоченно   спросила она.      

— Пора позвать миссис Бауэр, — сказала миссис   Морел.      

Миссис Керк вышла во двор и резким, пронзительным голосом   закричала:      

— Эгги… Эгги!      

Зов разнесся из конца в конец Низинного. Наконец выбежала   Эгги и была послана за миссис Бауэр, а миссис Керк, махнув рукой на пудинг,   осталась возле соседки.      

Миссис Морел легла в постель. Миссис Керк позвала Энни и   Уильяма к себе обедать. Толстая миссис Бауэр вразвалку ходила по дому и   по-хозяйски распоряжалась.      

— Порубите холодного мяса хозяину на обед и приготовьте   ему яблочный пудинг, — сказала миссис Морел.      

— Уж нынче-то может и без пудинга обойтись, —   сказала миссис Бауэр.      

Обычно Морел не спешил на площадку рудничного двора, чтобы   пораньше подняться из шахты. Кое-кто оказывался там еще до четырех, до свистка,   означавшего окончание работы; но Морел, чей небогатый забой был теперь милях в   полутора от площадки, работал, как правило, до тех пор, пока его напарник не   прекращал работу, тогда и он тоже кончал. Однако нынче ему не работалось. Он   находился в безопасной выработке и в два часа, при слабом свете свечи, глянул   на часы, в половине третьего опять. Он врубался в выступ скалы, который   преграждал путь к завтрашнему участку. Садился на корточки или опускался на   колени и с силой ударял кайлом о камень — «У-ух… у-хх!»      

— Пошабашим, приятель? — крикнул работающий рядом   Баркер.      

— Пошабашим? Ни в жисть! — проворчал Морел.      

И опять взмахнул кайлом. Хоть и устал.      

— Нудная работенка, — сказал Баркер.      

Но Морел был слишком зол, ему стало невтерпеж и не до   разговоров. Изо всех сил он наносил удары, врезался в скалу.      

— Да брось, Уолтер, — сказал Баркер. —   Обождет до завтра, нечего тебе надрываться.      

— Завтра я и пальцем не притронусь к этой сволочной   скале, Израиль! — крикнул Морел.      

— Не хочешь — не надо, кто другой дорубает, —   сказал Израиль.      

Но Морел знай ударял кайлом.      

— Эй вы… кончай! — прокричали углекопы, уходя из   соседнего забоя.      

Морел все ударял кайлом.      

— Может, еще догонишь меня, — сказал Баркер,   уходя.      

Когда тот скрылся и Морел остался один, он совсем осатанел.   Выступ скалы он так и не одолел. Столько сил потратил сгоряча, что впал в   неистовство. Мокрый от пота, он встал, кинул наземь кайло, напялил куртку,   задул свечу, взял лампу и пошел. По главному проходу, покачиваясь, удалялись   огни углекопов. Слышался глухой гул многих голосов. То был долгий, тяжкий путь   под землей.      

Морел присел на площадке рудничного двора, где с плеском   падали крупные капли воды. Множество углекопов, шумно переговариваясь, ожидали   своей очереди подняться из шахты. Когда обращались к Морелу, он отвечал   коротко, неприветливо.      

— Дождик идет, приятель, — сказал старик Джайлз,   узнавший это от кого-то сверху.      

Одно хорошо: в кладовке для ламп Морел хранил свой старый   любимый зонтик. Наконец он встал в клеть — и вот он уже наверху. Сдал лампу,   взял зонт, который когда-то купил на аукционе за полтора шиллинга. С минуту   помедлил у шахты, глядя в поля; все затянуло серой пеленой дождя. Стояли   платформы, полные мокрого блестящего угля. Вода стекала по бортам вагонеток по   белым буквам «К.У. и Компания». Не обращая внимания на дождь, углекопы серой   унылой толпой брели вдоль железной дороги через поля. Морел раскрыл зонт, и   приятно было слышать, как барабанит по нему дождь.      

По дороге до самого Бествуда тяжело шагали углекопы,   вымокшие, серые, грязные, но красные рты не закрывались ни на минуту — не   умолкал оживленный разговор. В одной группе шел и Морел, но не говорил ни   слова. Шел и досадливо хмурился. Многие заходили в трактиры — к «Принцу   Уэлльскому» или к «Эллен». Недовольство, владевшее Морел ом, удержало его от   искушения, и он устало тащился под нависавшими над оградой парка промокшими   деревьями, а потом по грязи Гринхиллской дороги.      

Миссис Морел лежала в постели, прислушивалась к дождю и к   шагам углекопов, идущих из Минтона, к их голосам, к хлопанью калитки, когда они   поднимались на приступку и уходили в поле.      

— В кладовке за дверью стоит пиво, — сказала   она. — Хозяин захочет пить, если не зайдет в трактир.      

Но было уже поздно, должно быть, он заглянул по дороге   выпить — ведь льет дождь. Что ему за дело до ребенка ли, до нее?      

Рождение ребенка всякий раз давалось ей тяжело.      

— Кто? — спросила она едва живая.      

— Мальчик.      

И это ее утешило. Мысль, что она дает жизнь мужчинам,   согревала душу. Она взглянула на дитя. Голубоглазый, с густыми белокурыми   волосами, до чего ж хорош. Горячая волна любви поднялась в ней, несмотря на все   муки. Он лежал рядом с ней в постели.      

Ни о чем не подозревая, Морел, усталый и сердитый, брел по   садовой дорожке. Он закрыл зонт, поставил его в раковину, потом сунул в кухню   тяжелые башмаки. В дверях появилась миссис Бауэр.      

— Ну, ей сейчас хуже некуда. Мальчиком разрешилась.      

Морел охнул, положил пустую сумку и жестяную фляжку на   полку, вернулся в чулан, повесил куртку, потом вышел и опустился на свой стул.      

— Выпить найдется? — спросил он.      

Повитуха пошла в кладовку. Хлопнула пробка. Неодобрительно   пристукнув кружкой, она поставила пиво на стол перед Морелом. Он отхлебнул,   перевел дух, утер концом шарфа свои большие усы, еще хлебнул, перевел дух и   откинулся на спинку стула. Повитуха не стала больше ничего ему говорить.   Поставила перед ним обед и пошла наверх.      

— Это хозяин пришел? — спросила миссис Морел.      

— Я подала ему обед, — ответила миссис Бауэр.      

Морел выложил руки на стол, посидел так, — недовольный,   что миссис Бауэр не постелила для него скатерть и поставила не большую мелкую   тарелку, а маленькую, потом принялся за еду. Его ничуть не трогало сейчас, что   жена больна, что у него появился еще один сын. Слишком он устал; хотелось   пообедать, хотелось посидеть, положив руки на стол, и не по душе ему было, что   в доме крутится миссис Бауэр. И огонь в очаге не радовал — слишком был мал.      

Он поел, посидел еще двадцать минут, потом расшуровал   большой огонь в очаге. Потом, как был в одних носках, нехотя пошел наверх.   Нелегко сейчас увидеть жену, а он так устал. Лицо у него было черное, в грязных   подтеках от пота. Фуфайка теперь высохла, впитав грязь. На шее болтался грязный   шерстяной шарф. Так он вошел и остановился в ногах кровати.      

— Ну как ты, а? — спросил он.      

— Все обойдется, — ответила жена.      

— Гм!      

Он стоял в растерянности, не зная, что еще сказать. Он так   устал, и это беспокойство было ему ни к чему, он совсем не знал, на каком он   свете.      

— Она сказала… малец, — с запинкой произнес он.      

Жена отогнула простыню и показала дитя.      

— Благослови его Бог! — пробормотал Морел. И она   засмеялась, оттого что сказано это было механически — он пытался изобразить   отцовские чувства, которых в ту минуту вовсе не испытывал.      

— Теперь уходи, — сказала она.      

— Пойду, лапушка, — отвечал он и повернулся к   двери.      

Отпущенный на свободу, он теперь захотел поцеловать ее, но   не осмелился. Ей, пожалуй, тоже хотелось бы этого, но не могла она заставить   себя подать ему знак. Она лишь облегченно вздохнула, когда он вышел, оставив за   собою слабый запах угольной пыли.      

Каждый день миссис Морел навещал приходский священник.   Мистер Хитон был молод и очень беден. Жена его умерла первыми родами, и в   пасторском доме он жил один. Он получил в Кембридже степень бакалавра гуманитарных   наук, был очень робок и никудышный проповедник. Миссис Морел души в нем не   чаяла, и он очень доверял ей. Когда она была здорова, он часами с ней   разговаривал. Он и стал крестным отцом малыша.      

Иногда священник оставался выпить чаю с миссис Морел. Тогда   она пораньше стелила скатерть, доставала свои лучшие чашки с тонким зеленым   ободком и надеялась, что Морел вернется не слишком рано; в такие дни она даже   была не против, чтоб он посидел в пивной. Ей всегда приходилось готовить два   обеда — по ее мнению, детям следовало особенно сытно поесть среди дня, а Морел   обедал в пять. И вот, пока она месила тесто для пудинга или чистила картошку,   мистер Хитон держал дитя и, не спуская с нее глаз, обсуждал с ней свою   ближайшую проповедь. Идеи у него были странные, причудливые, и миссис Морел с   присущим ей здравым смыслом возвращала его на землю. Сегодня они обсуждали брак   в Кане Галилейской.      

— Когда в Кане Иисус превратил воду в вино, это   означает, что обычная жизнь, даже кровь вступивших в брак мужа и жены, каковая   прежде была бездушной как вода, исполнилась Духа и стала вином, ибо, когда   нисходит любовь, весь склад души человека меняется, исполняется Святого духа, и   даже самый облик его, можно сказать, меняется.      

А миссис Морел слушала и думала: «Ах, бедняга, его молодая   жена умерла, вот он и обращает любовь в Святой дух».      

Они уже наполовину осушили первую чашку чая, и тут   послышался стук скинутых шахтерских башмаков.      

— Боже милостивый! — невольно воскликнула миссис   Морел.      

У священника лицо стало испуганное. Вошел Морел. Злость в   нем кипела. Он кивнул, поздоровался с пастырем, а тот встал, хотел обменяться   рукопожатием.      

— Да нет, — сказал Морел, показывая руку, —   видали, какая пятерня! Кому охота пожимать такую руку? Работаешь кайлом да   лопатой, вот грязь и въелась.      

Священник вспыхнул от смущения и опять сел. Миссис Морел   поднялась, достала дымящуюся кастрюлю. Морел снял куртку, пододвинул к столу   свое кресло и тяжело опустился в него.      

— Устали? — спросил священник.      

— Устал? А еще бы, — отозвался Морел. —   Вам-то невдомек, каково устать, как я устал.      

— Конечно, — согласился священник.      

— А вот гляньте сюда, — сказал углекоп, показывая   на плечи своей фуфайки. — Сейчас она малость подсохла, а все равно еще   мокрая от пота, будто тряпка. Пощупайте.      

— Господи! — воскликнула миссис Морел. — Не   хочет мистер Хитон щупать твою грязную фуфайку.      

Священник опасливо протянул руку.      

— А должно, и впрямь не хочет, — сказал   Морел. — Но так ли, эдак ли, это все из меня выходит. И всякий день то же,   наскрозь мокрая. Найдется у тебя что выпить, жена, человек ведь из шахты   пришел, весь задубел.      

— Ты все пиво уже выпил, сам знаешь, — сказала   миссис Морел, наливая ему чай.      

— А еще достать негде? — И, поворотясь к   священнику, продолжал: — В глотке-то пересохло от пыли, ей вся шахта набита,   приходит человек домой — не выпить никак нельзя.      

— Безусловно, нельзя, — сказал священник.      

— А ведь выпить-то редко когда дадут.      

— Есть вода… и чай есть, — сказала миссис Морел.      

— Вода! Водой глотку не прочистишь.      

Он налил себе полную чашку чаю, подул, всосал его весь через   свои большие черные усы и вздохнул. Потом опять налил полную чашку и поставил   на стол.      

— Скатерть испачкаешь! — воскликнула миссис Морел,   ставя чашку на тарелку.      

— Человек такой приходит усталый, ему не до   скатерти, — сказал Морел.      

— Очень жаль! — язвительно сказала жена.      

В комнате стоял запах мяса, овощей и шахтерской одежды.      

Морел наклонился к священнику, густые длинные усы его   топорщились, рот казался особенно красным на черном лице.      

— Мистер Хитон, — заговорил он. — Человек   весь день проторчал в черной яме, долбал в забое уголь, и… и это будет потверже   здешней стены…      

— Нечего плакаться, — вмешалась миссис Морел.      

Когда у мужа появлялся слушатель и он начинал ныть и искать   сочувствия, он был ей ненавистен. Уильям, державший малыша на руках, с мальчишеским   пылом ненавидел отца за фальшивую чувствительность и за нелепое обхождение с   матерью. Энни никогда не любила отца, она просто его избегала.      

Священник ушел, и миссис Морел посмотрела на скатерть.      

— Ну и грязища! — сказала она.      

— А ты что ж думаешь, раз у тебя пастор чаи распивает,   я, значит, и руки на стол не клади, — рявкнул Морел.      

В обоих накипала злость, но жена промолчала. Заплакало дитя,   миссис Морел сняла с решетки кастрюлю, нечаянно стукнула Энни по голове,   девочка захныкала, и Морел заорал на нее. В разгар скандала Уильям поднял глаза   на висящее над камином застекленное изречение и отчетливо прочитал вслух:   «Благослови наш дом, Господи!»      

И тут миссис Морел, которая пыталась успокоить плачущее   дитя, вскочила, кинулась к сыну, отхлестала по щекам, крикнув при этом:      

— А ты-то чего ради встреваешь?      

И села, и начала смеяться, пока по щекам не потекли слезы;   Уильям лягнул табуретку, на которой сидел, а Морел проворчал:      

— Не пойму, с чего тебя разбирает.      

Однажды вечером, вскоре после того, как у них был пастор, не   в силах владеть собой после очередной выходки мужа, миссис Морел взяла Энни и   малыша и вышла из дому. Перед тем Морел наподдал Уильяму нагой, и мать ввек ему   этого не забудет.      

Она перешла по овечьему мостику, пересекла край луга и   направилась к крикетному полю. Луга, казалось, слились воедино с ярким вечерним   светом и тихонько перешептывались с водой, шум которой доносился издали от   мельничной запруды. На крикетном поле она села на скамью под черной ольхой и   оказалась Лицом к лицу с вечером. Точно море света, раскинулось пред нею   зеленое крикетное поле, большое, ровное и плотное. Дети играли в голубоватой   тени беседки. Высоко в нежно сотканном небе грачи с криком возвращались домой.   Длинной дугой спускались они в золотом мареве, с криком сбивались в стаю и,   точно черные хлопья, кружились в медленном вихре над темной купой деревьев,   встающей посреди пастбища.      

Несколько джентльменов упражнялись на поле, миссис Морел   слышала удары биты о шар, а то вдруг громкие мужские голоса; потом игроки в   белом молча перемещались по зеленому полю, на котором уже сгущались сумерки. В   стороне, у фермы, скирды с одной стороны были освещены, с другой смутно синели.   Повозка со снопами, казавшаяся совсем маленькой, покачивалась в угасающем   желтом свете.      

Солнце садилось. В ясные вечера дербиширские холмы рдели,   освещенные красным закатом. Миссис Морел смотрела, как солнце скользит вниз в   сияющих небесах, и на западе они алеют, словно весь жар перелился туда, а над   головой у нее безупречно синий купол. За полем на миг огненно вспыхнули среди   темной листвы ягоды рябины. В углу оставленного под паром поля как живые стояли   копны, и представилось, будто они кланяются; уж не станет ли ее сын Иосифом?   Закатный багрянец розово отражался на востоке. Большие скирды на склоне холма,   что еще недавно выступали в слепящем свете, уже остыли.      

Те была для миссис Морел одна из тех тихих минут, когда   мелкие докуки забываются и ничто не заслоняет ей красоту мира, и хватает покоя   и силы увидеть себя самое. Порой совсем рядом рассекала воздух ласточка. Порой   подходила Энни, приносила в горсти ольховые шишки. Малыш шебуршился на   материнских коленях, пытался поймать руками свет.      

Миссис Морел поглядела на него. Рождения его она страшилась,   точно несчастья, оттого, какое чувство стала испытывать к мужу. И сейчас   непривычное чувство вызывало у нее дитя. На сердце такая тяжесть, словно   мальчик родился больным или уродом. Но, похоже, он совсем здоров. Вот только   как-то странно хмурит брови и странно тяжел его взгляд, будто малыш пытается   понять что-то такое, что его мучает. Глядя в темные невеселые глаза мальчика,   она ощущала на сердце тяжкий груз.      

— Он у вас так глядит… будто думает о чем-то… больно   грустный, — как-то сказала миссис Керк.      

Мать смотрела на дитя, и вдруг тяжесть растворилась в   нестерпимой печали. Она склонилась над ним, и тотчас из самого ее сердца на   глаза набежали слезы. Малыш поднял пальчики.      

— Маленький мой! — тихонько воскликнула она.      

И в этот миг где-то в сокровенной глубине души   почувствовала, что и сама она и ее муж виноваты перед ним.      

Малыш смотрел на нее. У него такие же голубые глаза, как и у   нее, но взгляд тяжелый, неотступный, точно ему открылось что-то, потрясшее его   душу.      

Хрупкое дитя лежало у нее на руках. Глубокие голубые глаза,   что всегда глядели на нее не мигая, казалось, извлекали на свет Божий самые   сокровенные ее мысли. Она уже не любит мужа, и не хотела она этого ребенка, и   вот он лежит у нее на руках и ухватился за ее сердце. Будто пуповина,   соединявшая с нею его беззащитное тельце, до сих пор не порвана. Горячая волна   любви к сынишке нахлынула на нее. Она прижала его к лицу, к груди. Всеми   силами, всем сердцем воздаст она ему за то, что произвела на свет нелюбимого.   Тем сильней будет любить его теперь, когда он родился, окружит его своей   любовью. От этих ясных, знающих глаз ей больно и страшно. Неужели он все о ней   знает? Неужели, лежа у нее под сердцем, он вслушивался в нее? Не упрек ли в его   взгляде? Боль и страх пронизывали все ее существо.      

Опять она увидела красное солнце на кромке холма напротив. И   порывисто подняла малыша.      

— Смотри! — сказала она. — Смотри, хороший   мой!      

Почти с облегчением протянула она ребенка к малиновому,   неспокойному солнцу. И он поднял кулачок. Потом опять прижала к груди, стыдясь   своего порыва возвратить его туда, откуда он появился.      

Если останется в живых, каков-то он вырастет… что из него   будет? — подумала она.      

Тревожно ей было.      

— Назову его «Пол», — вдруг сказала она и сама не   знала, почему.      

Немного погодя она пошла домой. Прозрачная тень укрыла   густо-зеленый луг, пригасила свет.      

Как она и думала, дома было пусто. Но к десяти Морел   вернулся, и хотя бы этот день закончился мирно.      

В последнее время Уолтер Морел то и дело раздражался по   пустякам. Казалось, работа его изматывала. Дома он ни с кем не разговаривал   по-людски. Если огонь в камине горел недостаточно ярко, он выходил из себя; он   ворчал из-за обеда; стоило детям расшуметься, он так на них орал, что   возмущенная мать еле сдерживалась, а дети начинали его ненавидеть.      

В пятницу он к одиннадцати не вернулся домой. Малыш был   нездоров, неспокоен, плакал, если его клали в колыбель. Миссис Морел, до смерти   замученная и еще не оправившаяся после родов, еле владела собой.      

— Хоть бы этот несносный пришел, — устало сказала   она про себя.      

Малыш наконец уснул у нее на руках. И у нее не хватило сил   его уложить.      

— Но когда бы он ни вернулся, я слова не скажу. А то   выйду из себя. Не стану ничего говорить. Но если он что-нибудь натворит, мне не   сдержаться, — прибавила она.      

Услышав шаги мужа, она вздохнула, словно ей стало невтерпеж.   В отместку ей он изрядно выпил. Он вошел, а она стояла, склонясь над ребенком,   не хотела видеть мужа. Но ее точно огнем ожгло, когда, проходя, он покачнулся,   задел за кухонный шкафчик, так что посуда задребезжала, и, чтоб не упасть,   схватился за ручки кастрюли. Он повесил шапку и куртку, вернулся и пристально и   зло смотрел со стороны, как жена сидела, склонясь над ребенком.      

— Что ж это, в доме и еды никакой нету? — свысока,   будто прислугу, спросил он. Иной раз спьяну он подражал манерному городскому   выговору. В такие минуты он бывал особенно противен миссис Морел.      

— Ты сам знаешь, что в доме есть, — так холодно,   что это прозвучало бесстрастно, сказала она.      

Он стоял и свирепо смотрел на нее, в лице его не дрогнул ни   один мускул.      

— Я спросил вежливо и жду вежливого ответа, —   манерно произнес он.      

— И дождался, — сказала она, все не глядя на него.      

Он опять кинул на нее злобный взгляд. И прошел нетвердой   походкой. Одной рукой облокотился о стол, другой рывком дернул ящик — хотел   взять нож, чтоб отрезать хлеба. Ящик не поддался — оттого, что дернул он вбок.   В сердцах он рванул ящик, и тот вылетел, грохнулся на пол, и ложки, вилки,   ножи, множество всяких металлических мелочей со звоном и лязгом рассыпалось по   кирпичному полу. Ребенок вздрогнул, передернулся.      

— Ты что делаешь, пьяный дурак, неуклюжий? —   крикнула мать.      

— А ты сама б достала этот проклятый нож. Встала бы да   услужила мужу, как все женщины.      

— Услужи тебе… услужи? — крикнула жена. —   Жди, как же.      

— А я тебя выучу. Будешь как миленькая мне услужать,   да-да, будешь услужать…      

— Нипочем, мой милый. Скорей услужу бездомной собаке.      

— Чего… чего?      

Он пытался сунуть ящик на место. При последних словах жены   круто обернулся. Лицо багровое, глаза налиты кровью. Он молча, с угрозой глядел   на нее в упор.      

— Пф! — тотчас презрительно фыркнула она.      

Ящик упал, больно резнул по голени, и, не успев подумать,   Морел запустил им в жену.      

Плоский ящик углом ударил ее в бровь, грянулся в камин.   Оглушенная, женщина покачнулась, чуть не упала с кресла-качалки. И нестерпимо   тошно ей стало до самой глубины души; она крепко прижала дитя к груди.   Несколько мгновений миновало, и вот она справилась с собой. Малыш жалобно   плакал. Левая бровь у матери сильно кровоточила. Голова кружилась, она   посмотрела на ребенка, увидела капли крови на белом одеяльце; но он хотя бы остался   невредим. Стараясь сохранить равновесие, она повела головой, и кровь потекла ей   в глаз.      

Уолтер Морел как стоял, так и остался стоять, одной рукой   опирался на стол, лицо у него было озадаченное. Уверившись, что кое-как   держится на ногах, он, пошатываясь, подошел к жене, взялся за спинку ее кресла,   чуть не опрокинул ее при этом; и, наклонясь над нею и все пошатываясь, сказал   озабоченно и удивленно:      

— Неужто тебя задело?      

Опять его качнуло, того гляди упадет на малыша. Из-за   случившегося он еще хуже держался на ногах.      

— Уйди, — сказала жена, стараясь сохранить   присутствие духа.      

Морел икнул.      

— Ну-ка… ну-ка я погляжу, — сказал он и опять   икнул.      

— Уйди! — крикнула она.      

— Ну-ка… ну-ка я погляжу, лапушка.      

От него разило спиртным, нетвердая рука бестолково тянула   спинку качалки.      

— Уйди, — сказала жена и слабо оттолкнула его.      

Он стоял, с трудом сохраняя равновесие, оторопело глядел на   нее. Она собрала все силы, поднялась, прижала ребенка к плечу. Отчаянным   усилием воли, двигаясь будто во сне, прошла к мойке и с минуту промывала глаз   холодной водой; но слишком кружилась голова. Боясь упасть в обморок, вся дрожа,   она вернулась к качалке. Бессознательно она прижимала к груди дитя.      

Морел, обеспокоенный, ухитрился засунуть ящик на место и   теперь, на коленях, непослушными руками подбирал рассыпавшиеся ложки.      

Ее бровь все кровоточила. Наконец Морел встал и, вытягивая   шею, подошел к жене.      

— Что ж он тебе сделал, лапушка? — жалобно,   униженно спросил он.      

— Можешь посмотреть, — ответила она.      

Он наклонился вперед, для надежности упершись руками в   колени. Вглядывался, рассматривал рану. Она отстранилась от его лица с черными   усищами, отвернулась как могла дальше. Он смотрел на нее, бесстрастную и   холодную как камень, с крепко сжатым ртом, и худо ему было от слабости своей и   безнадежности. Видел, как капля крови падает на тоненькие, блестящие волосы   ребенка, и мрачно отворачивался. И опять завороженно следил, как темная тяжелая   капля висит в блестящем облаке и срывается с паутинки. Еще одна капля упала.   Пожалуй, вся головенка намокнет. Он следил завороженный, чувствуя, как   просачивается кровь, и под конец мужество ему изменило.      

— А каково ребенку? — только и сказала ему жена.   Но от ее тихого напряженного голоса он еще ниже опустил голову. Она   смягчилась. — Достань мне из среднего ящика вату, — сказала она.      

Спотыкаясь, Морел послушно пошел и принес вату, жена   подержала ее перед огнем и приложила ко лбу, а дитя так и лежало у нее на   коленях.      

— Теперь твой чистый шарф.      

Он опять пошарил в ящике, порылся и принес узкий красный   шарф. Она взяла его, дрожащими пальцами стала обвязывать голову.      

— Дай я завяжу, — униженно сказал он.      

— Сама справлюсь, — отвечала она. Все сделала и   пошла наверх, наказав ему поворошить угли, чтоб не погас огонь, и запереть   дверь.      

Утром миссис Морел сказала:      

— Я ударилась о щеколду в угольном сарае, доставала   кочергу, а свеча погасла.      

Двое ее детишек смотрели на нее большими испуганными   глазами. Они ничего не сказали, но их беспомощно приоткрытые губы говорили о   неосознанной трагедии потрясенных детских душ.      

В этот день Морел пролежал в постели до самого обеда. Он не   думал о том, что натворил накануне вечером. Едва ли он вообще о чем-то думал,   уж во всяком случае не об этом. Будто угрюмый пес, лежал он и маялся. Больней   всего он ударил самого себя, и самую глубокую рану нанес себе — ведь он никогда   ни слова ей не скажет, не выдаст своего горя. Он попытался увильнуть от   случившегося. Она сама виновата, сказал он себе. Однако ничто не могло   заглушить внутренний голос, который казнил его, ржавчиной въедался в душу, и заглушить   его могла только выпивка.      

Ему казалось, не хватает ему пороху на то, чтобы встать с   постели, или сказать слово, или просто шевельнуться, он только и мог лежать   бревно бревном. Да еще отчаянно трещала голова. День был субботний. К полудню   Морел поднялся, взял в кладовке какой-то еды, сжевал, не поднимая головы, потом   надел башмаки и ушел, а в три вернулся чуть под мухой, успокоенный, и тотчас   опять залег в постель. В шесть вечера встал, попил чаю и сразу ушел.      

В воскресенье все повторилось: до полудня лежал в постели,   до половины третьего засиделся в «Гербе Палмерстона», дома пообедал и опять в   постель; и все молчком. В четыре, когда миссис Морел поднялась в спальню, чтобы   надеть воскресное платье, он крепко спал. Она пожалела бы его, скажи он хоть два   слова — «Прости, жена». Но нет, он уверял себя, что это она во всем виновата. И   таким образом сам себя наказал. Она не стала с ним заговаривать. В чувствах   своих они зашли в тупик, но жена была сильнее.      

Семья села пить чай. Все вместе к столу собирались только по   воскресеньям.      

— А отец не встанет? — спросил Уильям.      

— Пускай лежит, — сказала мать.      

Ощущение несчастья нависло над всем домом. Дети вдыхали   отравленный воздух, и безотрадно им было. Они приуныли, не знали, что делать,   во что играть.      

Как только Морел проснулся, он встал с постели. Это было   свойственно ему всю жизнь. Ему не терпелось что-то делать. Нудное безделье два   утра подряд душило его.      

Когда он спустился, было около шести. На этот раз он вошел   смело, от болезненной уязвимости и следа не осталось. Его уже не смущало, что   семья думает и чувствует.      

Для чая все стояло на столе. Уильям читал вслух «Детский   альманах», Энни слушала и без конца спрашивала «почему?». Едва дети заслышали   тяжелые даже в одних носках шаги отца, они смолкли и, когда он вошел,   съежились. А ведь он всегда был к ним снисходителен.      

       

       

Грохнув стулом, он в одиночестве сел за стол. Ел и пил   нарочито шумно. Никто с ним не заговаривал. Когда он вошел, жизнь семьи   затаилась, ушла в себя, стихла. Но отчуждение его уже не смущало.      

Едва покончив с чаем, он поспешно встал, готовый уйти.   Именно эта поспешность, стремление вырваться из дома сильней всего досаждали   миссис Морел. Она слышала, как он со вкусом плещется в холодной воде, как   торопливо скребет по тазу стальная расческа, когда он мочит волосы, и с   отвращением закрывала глаза. Он наклонился, стал завязывать шнурки, и в его   движениях было такое животное удовольствие, что это еще больше отдалило его от   всего сдержанного, настороженного семейства. Он всегда бежал сражений с самим   собой. Даже в глубине души неизменно оправдывал себя. «Не скажи она то-то и   то-то, и ничего бы такого не случилось, — говорил он. — Сама лезла на   рожон». Пока он собирался, дети напряженно застыли. И вздохнули с облегчением,   когда он ушел.      

Морел рад был закрыть за собой дверь. Дождило. Тем уютней   будет в «Гербе Палмерстона». В предвкушении он торопливо зашагал по вечерней   улице. Мокрые шиферные крыши Низинного казались черными. Дороги, и всегда   темные от угольной пыли, сейчас покрывала черная грязь. Он торопился. Из окон   пивной клубился пар. Мокрые ноги шлепали по проходу. Но было тепло, хоть и   душно, стоял гул голосов, пахло пивом и куревом.      

— Чего пить будешь, Уолтер? — крикнул кто-то, едва   Морел показался в дверях.      

— Э, Джим, дружище, ты откуда взялся?      

Мужчины освободили ему место, тепло приняли в свою компанию.   Он был рад. Через минуту-другую отпустило чувство ответственности, стыд,   тревога, и вот он вполне готов весело провести вечерок.      

В среду Морел оказался без гроша. Жены он страшился. Обидев   ее, он теперь испытывал к ней неприязнь. В этот вечер он не знал, куда себя   девать, — в пивную не пойдешь, не с чем, уже и так изрядно задолжал. И вот   пока жена сидела в палисаднике с малышом, он стал шарить в верхнем ящике   кухонного шкафа, где она держала кошелек, нашел его, раскрыл. Внутри полкроны,   две монетки по полпенса да шестипенсовик. Он взял шестипенсовик, аккуратно   положил кошелек на место и вышел из дому.      

Назавтра миссис Морел хотела заплатить зеленщику, открыла   кошелек, чтоб взять шестипенсовик, и сердце у нее упало. Потом она села и   подумала: «А был ли там шестипенсовик? Может, я его потратила? Или оставила   где-нибудь еще?»      

Она была совершенно выбита из колеи. Обыскала весь дом. И   чем больше думала, тем ясней становилось, что деньги взял муж. У нее только и было   денег, что в кошельке. Невыносимо, что он мог взять их тайком. Так уже бывало   дважды. В первый раз она не подумала, что он виноват в пропаже, но в конце   недели он подложил недостающий шиллинг в кошелек. И тогда она поняла, что   деньги брал он. Во второй раз он их не вернул.      

На сей раз ее терпение лопнуло. Когда муж пообедал — а   пришел он домой рано, — она сказала ему холодно:      

— Ты вчера вечером взял у меня из кошелька   шестипенсовик?      

— Я?! — он изобразил оскорбленную   невинность. — Ничего я не брал. Сроду не видал твоего кошелька.      

Но ясно было — он лжет.      

— Да ты ж знаешь, что взял, — негромко сказала   она.