1 2 3 4 5 6 
Хорь и Калиныч    

     

Кому  случалось из Болховского уезда перебираться в Жиздринский, того, вероятно, поражала  резкая разница между породой людей в Орловской губернии и калужской породой.  Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в  дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест  плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых  избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и  дегтем и по праздникам ходит в сапогах. Орловская деревня (мы говорим о  восточной части Орловской губернии) обыкновенно расположена среди распаханных  полей, близ оврага, кое-как превращенного в грязный пруд. Кроме немногих ракит,  всегда готовых к услугам, да двух-трех тощих берез, деревца на версту кругом не  увидишь; изба лепится к избе, крыши закиданы гнилой соломой… Калужская деревня,  напротив, большею частью окружена лесом; избы стоят вольней и прямей, крыты  тесом; ворота плотно запираются, плетень на задворке не разметан и не вывалился  наружу, не зовет в гости всякую прохожую свинью… И для охотника в Калужской  губернии лучше. В Орловской губернии последние леса и площадя[1] исчезнут лет через пять,  а болот и в помине нет; в Калужской, напротив, засеки тянутся на сотни, болота  на десятки верст, и не перевелась еще благородная птица тетерев, водится  добродушный дупель, и хлопотунья куропатка своим порывистым взлетом веселит и  пугает стрелка и собаку.    

В  качестве охотника посещая Жиздринский уезд, сошелся я в поле и познакомился с  одним калужским мелким помещиком, Полутыкиным, страстным охотником и,  следовательно, отличным человеком. Водились за ним, правда, некоторые слабости:  он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки  и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а  родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые  произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря  на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не  смешил; хвалил сочинения Акима Нахимова и повесть Пинну; заикался;  называл свою собаку Астрономом; вместо однако говорил одначе и  завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара,  состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого  искусника отзывалось рыбой, рыба – грибами, макароны – порохом; зато ни одна  морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции. Но, за  исключением этих немногих и незначительных недостатков, г-н Полутыкин был, как  уже сказано, отличный человек.    

В первый  же день моего знакомства с г. Полутыкиным он пригласил меня на ночь к себе.    

– До  меня верст пять будет, – прибавил он, – пешком идти далеко; зайдемте  сперва к Хорю. (Читатель позволит мне не передавать его заиканья.)    

– А  кто такой Хорь?    

– А  мой мужик… Он отсюда близехонько.    

Мы  отправились к нему. Посреди леса, на расчищенной и разработанной поляне, возвышалась  одинокая усадьба Хоря. Она состояла из нескольких сосновых срубов, соединенных  заборами; перед главной избой тянулся навес, подпертый тоненькими столбиками.  Мы вошли. Нас встретил молодой парень, лет двадцати, высокий и красивый.    

– А,  Федя! Дома Хорь? – спросил его г-н Полутыкин.    

– Нет,  Хорь в город уехал, – отвечал парень, улыбаясь и показывая ряд белых, как  снег, зубов. – Тележку заложить прикажете?    

– Да,  брат, тележку. Да принеси нам квасу.    

Мы вошли  в избу. Ни одна суздальская картина не залепляла чистых бревенчатых стен; в  углу, перед тяжелым образом в серебряном окладе, теплилась лампадка; липовый  стол недавно был выскоблен и вымыт; между бревнами и по косякам окон не  скиталось резвых прусаков, не скрывалось задумчивых тараканов. Молодой парень  скоро появился с большой белой кружкой, наполненной хорошим квасом, с огромным  ломтем пшеничного хлеба и с дюжиной соленых огурцов в деревянной миске. Он  поставил все эти припасы на стол, прислонился к двери и начал с улыбкой на нас  поглядывать. Не успели мы доесть нашей закуски, как уже телега застучала перед  крыльцом. Мы вышли. Мальчик лет пятнадцати, кудрявый и краснощекий, сидел  кучером и с трудом удерживал сытого пегого жеребца. Кругом телеги стояло  человек шесть молодых великанов, очень похожих друг на друга и на Федю. «Все  дети Хоря!» – заметил Полутыкин. «Все Хорьки, – подхватил Федя, который  вышел вслед за нами на крыльцо, – да еще не все: Потап в лесу, а Сидор  уехал со старым Хорем в город… Смотри же, Вася, – продолжал он, обращаясь  к кучеру, – духом сомчи: барина везешь. Только на толчках-то, смотри,  потише: и телегу-то попортишь, да и барское черево обеспокоишь!» Остальные  Хорьки усмехнулись от выходки Феди. «Подсадить Астронома!» – торжественно  воскликнул г-н Полутыкин. Федя, не без удовольствия, поднял на воздух  принужденно улыбавшуюся собаку и положил ее на дно телеги. Вася дал вожжи  лошади. Мы покатили. «А вот это моя контора, – сказал мне вдруг г-н  Полутыкин, указывая на небольшой низенький домик, – хотите зайти?» –  «Извольте». – «Она теперь упразднена, – заметил он, слезая, – а  все посмотреть стоит». Контора состояла из двух пустых комнат. Сторож, кривой  старик, прибежал с задворья. «Здравствуй, Миняич, – проговорил г-н  Полутыкин, – а где же вода?» Кривой старик исчез и тотчас вернулся с  бутылкой воды и двумя стаканами. «Отведайте, – сказал мне Полутыкин, –  это у меня хорошая, ключевая вода». Мы выпили по стакану, причем старик нам  кланялся в пояс. «Ну, теперь, кажется, мы можем ехать, – заметил мой новый  приятель. – В этой конторе я продал купцу Аллилуеву четыре десятины лесу  за выгодную цену». Мы сели в телегу и через полчаса уже въезжали на двор  господского дома.    

– Скажите,  пожалуйста, – спросил я Полутыкина за ужином, – отчего у вас Хорь  живет отдельно от прочих ваших мужиков?    

– А  вот отчего: он у меня мужик умный. Лет двадцать пять тому назад изба у него  сгорела; вот и пришел он к моему покойному батюшке и говорит: дескать,  позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу на болоте. Я вам стану  оброк платить хороший. – «Да зачем тебе селиться на болоте?» – «Да уж так;  только вы, батюшка, Николай Кузьмич, ни в какую работу употреблять меня уж не  извольте, а оброк положите, какой сами знаете». – «Пятьдесят рублев в  год!» – «Извольте». – «Да без недоимок у меня, смотри!» – «Известно, без  недоимок…» Вот он и поселился на болоте. С тех пор Хорем его и прозвали.    

– Ну,  и разбогател? – спросил я.    

– Разбогател.  Теперь он мне сто целковых оброка платит, да еще я, пожалуй, накину. Я уж ему  не раз говорил: «Откупись, Хорь, эй, откупись!..» А он, бестия, меня уверяет,  что нечем; денег, дескать, нету… Да, как бы не так!..    

На  другой день мы тотчас после чаю опять отправились на охоту. Проезжая через  деревню, г-н Полутыкин велел кучеру остановиться у низенькой избы и звучно  воскликнул: «Калиныч!» – «Сейчас, батюшка, сейчас, – раздался голос со  двора, – лапоть подвязываю». Мы поехали шагом; за деревней догнал нас  человек лет сорока, высокого роста, худой, с небольшой загнутой назад головкой.  Это был Калиныч. Его добродушное смуглое лицо, кое-где отмеченное рябинами, мне  понравилось с первого взгляда. Калиныч (как узнал я после) каждый день ходил с  барином на охоту, носил его сумку, иногда и ружье, замечал, где садится птица,  доставал воды, набирал земляники, устроивал шалаши, бегал за дрожками; без него  г-н Полутыкин шагу ступить не мог. Калиныч был человек самого веселого, самого  кроткого нрава, беспрестанно попевал вполголоса, беззаботно поглядывал во все  стороны, говорил немного в нос, улыбаясь, прищуривал свои светло-голубые глаза  и часто брался рукою за свою жидкую, клиновидную бороду. Ходил он нескоро, но  большими шагами, слегка подпираясь длинной и тонкой палкой. В течение дня он не  раз заговаривал со мною, услуживал мне без раболепства, но за барином наблюдал,  как за ребенком. Когда невыносимый полуденный зной заставил нас искать убежища,  он свел нас на свою пасеку, в самую глушь леса. Калиныч отворил нам избушку,  увешанную пучками сухих душистых трав, уложил нас на свежем сене, а сам надел  на голову род мешка с сеткой, взял нож, горшок и головешку и отправился на  пасеку вырезать нам сот. Мы запили прозрачный теплый мед ключевой водой и  заснули под однообразное жужжанье пчел и болтливый лепет листьев.    

Легкий  порыв ветерка разбудил меня… Я открыл глаза и увидел Калиныча: он сидел на  пороге полураскрытой двери и ножом вырезывал ложку. Я долго любовался его лицом,  кротким и ясным, как вечернее небо. Г-н Полутыкин тоже проснулся. Мы не тотчас  встали. Приятно после долгой ходьбы и глубокого сна лежать неподвижно на сене:  тело нежится и томится, легким жаром пышет лицо, сладкая лень смыкает глаза.  Наконец мы встали и опять пошли бродить до вечера. За ужином я заговорил опять  о Хоре да о Калиныче. «Калиныч – добрый мужик, – сказал мне г.  Полутыкин, – усердный и услужливый мужик; хозяйство в исправности, одначе,  содержать не может: я его все оттягиваю. Каждый день со мной на охоту ходит…  Какое уж тут хозяйство, – посудите сами». Я с ним согласился, и мы легли  спать.    

На  другой день г-н Полутыкин принужден был отправиться в город по делу с соседом Пичуковым.  Сосед Пичуков запахал у него землю и на запаханной земле высек его же бабу. На  охоту поехал я один и перед вечером завернул к Хорю. На пороге избы встретил  меня старик – лысый, низкого роста, плечистый и плотный – сам Хорь. Я с  любопытством посмотрел на этого Хоря. Склад его лица напоминал Сократа: такой  же высокий, шишковатый лоб, такие же маленькие глазки, такой же курносый нос.  Мы вошли вместе в избу. Тот же Федя принес мне молока с черным хлебом. Хорь  присел на скамью и, преспокойно поглаживая свою курчавую бороду, вступил со  мною в разговор. Он, казалось, чувствовал свое достоинство, говорил и двигался  медленно, изредка посмеивался из-под длинных своих усов.    

Мы с ним  толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто  соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю  не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно  быть, из осторожности… Вот вам образчик нашего разговора:    

– Послушай-ка,  Хорь, – говорил я ему, – отчего ты не откупишься от своего барина?    

– А  для чего мне откупаться? Теперь я своего барина знаю и оброк свой знаю… барин у  нас хороший.    

– Все  же лучше на свободе, – заметил я.    

Хорь  посмотрел на меня сбоку.    

– Вестимо, –  проговорил он.    

– Ну,  так отчего же ты не откупаешься?    

Хорь  покрутил головой.    

– Чем,  батюшка, откупиться прикажешь?    

– Ну,  полно, старина…    

– Попал  Хорь в вольные люди, – продолжал он вполголоса, как будто про себя, –  кто без бороды живет, тот Хорю и набольший.    

– А  ты сам бороду сбрей.    

– Что  борода? борода – трава: скосить можно.    

– Ну,  так что ж?    

– А,  знать, Хорь прямо в купцы попадет; купцам-то жизнь хорошая, да и те в бородах.    

– А  что, ведь ты тоже торговлей занимаешься? – спросил я его.    

– Торгуем  помаленьку маслишком да дегтишком… Что же, тележку, батюшка, прикажешь  заложить?    

«Крепок  ты на язык и человек себе на уме», – подумал я.    

– Нет, –  сказал я вслух, – тележки мне не надо; я завтра около твоей усадьбы похожу  и, если позволишь, останусь ночевать у тебя в сенном сарае.    

– Милости  просим. Да покойно ли тебе будет в сарае? Я прикажу бабам постлать тебе простыню  и положить подушку. Эй, бабы! – вскричал он, поднимаясь с места, –  сюда, бабы!.. А ты, Федя, поди с ними. Бабы ведь народ глупый.    

Четверть  часа спустя Федя с фонарем проводил меня в сарай. Я бросился на душистое сено,  собака свернулась у ног моих; Федя пожелал мне доброй ночи, дверь заскрипела и  захлопнулась. Я довольно долго не мог заснуть. Корова подошла к двери, шумно  дохнула раза два; собака с достоинством на нее зарычала; свинья прошла мимо,  задумчиво хрюкая; лошадь где-то в близости стала жевать сено и фыркать… Я  наконец задремал.    

На заре  Федя разбудил меня. Этот веселый, бойкий парень очень мне нравился; да и,  сколько я мог заметить, у старого Хоря он тоже был любимцем. Они оба весьма  любезно друг над другом подтрунивали. Старик вышел ко мне навстречу. Оттого ли,  что я провел ночь под его кровом, по другой ли какой причине, только Хорь  гораздо ласковее вчерашнего обошелся со мной.    

– Самовар  тебе готов, – сказал он мне с улыбкой, – пойдем чай пить.    

Мы  уселись около стола. Здоровая баба, одна из его невесток, принесла горшок с  молоком. Все его сыновья поочередно входили в избу.    

– Что  у тебя за рослый народ! – заметил я старику.    

– Да, –  промолвил он, откусывая крошечный кусок сахару, – на меня да на мою  старуху жаловаться, кажись, им нечего.    

– И  все с тобой живут?    

– Все.  Сами хотят, так и живут.    

– И  все женаты?    

– Вон  один, пострел, не женится, – отвечал он, указывая на Федю, который  по-прежнему прислонился к двери. – Васька, тот еще молод, тому погодить  можно.    

– А  что мне жениться? – возразил Федя, – мне и так хорошо. На что мне  жена? Лаяться с ней, что ли?    

– Ну,  уж ты… уж я тебя знаю! Кольца серебряные носишь… Тебе бы все с дворовыми девками  нюхаться… «Полноте, бесстыдники!» – продолжал старик, передразнивая  горничных, – уж я тебя знаю, белоручка ты этакой!    

– А  в бабе-то что хорошего?    

– Баба  – работница, – важно заметил Хорь. – Баба мужику слуга.    

– Да  на что мне работница?    

– То-то,  чужими руками жар загребать любишь. Знаем вашего брата.    

– Ну,  жени меня, коли так. А? что! Что ж ты молчишь?    

– Ну,  полно, полно, балагур. Вишь, барина мы с тобой беспокоим. Женю небось… А ты,  батюшка, не гневись: дитятко, видишь, малое, разуму не успело набраться.    

Федя  покачал головой…    

– Дома  Хорь? – раздался за дверью знакомый голос, – и Калиныч вошел в избу с  пучком полевой земляники в руках, которую нарвал он для своего друга, Хоря.  Старик радушно его приветствовал. Я с изумлением поглядел на Калиныча:  признаюсь, я не ожидал таких «нежностей» от мужика.    

Я в этот  день пошел на охоту часами четырьмя позднее обыкновенного и следующие три дня  провел у Хоря. Меня занимали новые мои знакомцы. Не знаю, чем я заслужил их  доверие, но они непринужденно разговаривали со мной. Я с удовольствием слушал  их и наблюдал за ними. Оба приятеля нисколько не походили друг на друга. Хорь  был человек положительный, практический, административная голова, рационалист;  Калиныч, напротив, принадлежал к числу идеалистов, романтиков, людей  восторженных и мечтательных. Хорь понимал действительность, то есть: обстроился,  накопил деньжонку, ладил с барином и с прочими властями; Калиныч ходил в лаптях  и перебивался кое-как. Хорь расплодил большое семейство, покорное и  единодушное; у Калиныча была когда-то жена, которой он боялся, а детей и не  бывало вовсе. Хорь насквозь видел г-на Полутыкина; Калиныч благоговел перед  своим господином. Хорь любил Калиныча и оказывал ему покровительство; Калиныч  любил и уважал Хоря. Хорь говорил мало, посмеивался и разумел про себя; Калиныч  объяснялся с жаром, хотя и не пел соловьем, как бойкий фабричный человек… Но  Калиныч был одарен преимуществами, которые признавал сам Хорь, например: он  заговаривал кровь, испуг, бешенство, выгонял червей; пчелы ему дались, рука у  него была легкая. Хорь при мне попросил его ввести в конюшню новокупленную  лошадь, и Калиныч с добросовестною важностью исполнил просьбу старого скептика.  Калиныч стоял ближе к природе; Хорь же – к людям, к обществу; Калиныч не любил  рассуждать и всему верил слепо; Хорь возвышался даже до иронической точки  зрения на жизнь. Он много видел, много знал, и от него я многому научился.  Например, из его рассказов узнал я, что каждое лето, перед покосом, появляется  в деревнях небольшая тележка особенного вида. В этой тележке сидит человек в  кафтане и продает косы. На наличные деньги он берет рубль двадцать пять копеек  – полтора рубля ассигнациями; в долг – три рубля и целковый. Все мужики,  разумеется, берут у него в долг. Через две-три недели он появляется снова и  требует денег. У мужика овес только что скошен, стало быть, заплатить есть чем;  он идет с купцом в кабак и там уже расплачивается. Иные помещики вздумали было  покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же  цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали  удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз  двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то не  больно того?» Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою  только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого  продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их. Но более всего страдают  бабы вот при каком случае. Поставщики материала на бумажные фабрики поручают  закупку тряпья особенного рода людям, которые в иных уездах называются  «орлами». Такой «орел» получает от купца рублей двести ассигнациями и  отправляется на добычу. Но, в противность благородной птице, от которой он  получил свое имя, он не нападает открыто и смело: напротив, «орел» прибегает к  хитрости и лукавству. Он оставляет свою тележку где-нибудь в кустах около  деревни, а сам отправляется по задворьям да по задам, словно прохожий  какой-нибудь или просто праздношатающийся. Бабы чутьем угадывают его приближенье  и крадутся к нему навстречу. Второпях совершается торговая сделка. За несколько  медных грошей баба отдает «орлу» не только всякую ненужную тряпицу, но часто  даже мужнину рубаху и собственную паневу. В последнее время бабы нашли выгодным  красть у самих себя и сбывать таким образом пеньку, в особенности  «замашки», – важное распространение и усовершенствование промышленности  «орлов»! Но зато мужики, в свою очередь, навострились и при малейшем подозрении,  при одном отдаленном слухе о появлении «орла» быстро и живо приступают к  исправительным и предохранительным мерам. И в самом деле, не обидно ли? Пеньку  продавать их дело, и они ее точно продают, не в городе, – в город надо  самим тащиться, – а приезжим торгашам, которые, за неимением безмена,  считают пуд в сорок горстей – а вы знаете, что за горсть и что за ладонь у русского  человека, особенно когда он «усердствует»!    

Таких  рассказов я, человек неопытный и в деревне не «живалый» (как у нас в Орле говорится),  наслушался вдоволь, Но Хорь не все рассказывал, он сам меня расспрашивал о  многом. Узнал он, что я бывал за границей, и любопытство его разгорелось…  Калиныч от него не отставал; но Калиныча более трогали описания природы, гор,  водопадов, необыкновенных зданий, больших городов; Хоря занимали вопросы  административные и государственные. Он перебирал все по порядку: «Что, у них  это там есть так же, как у нас, аль иначе?.. Ну, говори, батюшка, – как  же?..» – «А! ах, Господи, твоя воля!» – восклицал Калиныч во время моего  рассказа; Хорь молчал, хмурил густые брови и лишь изредка замечал, что,  «дескать, это у нас не шло бы, а вот это хорошо – это порядок». Всех его  расспросов я передать вам не могу, да и незачем; но из наших разговоров я вынес  одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, –  убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно  в своих преобразованиях. Русский человек так уверен в своей силе и крепости,  что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело  глядит вперед. Что хорошо – то ему и нравится, что разумно – того ему и  подавай, а откуда оно идет, – ему все равно. Его здравый смысл охотно  подтрунит над сухопарым немецким рассудком; но немцы, по словам Хоря, любопытный  народец, и поучиться у них он готов. Благодаря исключительности своего  положенья, своей фактической независимости, Хорь говорил со мной о многом, чего  из другого рычагом не выворотишь, как выражаются мужики, жерновом не вымелешь.  Он действительно понимал свое положенье. Толкуя с Хорем, я в первый раз услышал  простую, умную речь русского мужика. Его познанья были довольно, по-своему, обширны,  но читать он не умел; Калиныч – умел. «Этому шалопаю грамота далась, –  заметил Хорь, – у него и пчелы отродясь не мерли». – «А детей ты  своих выучил грамоте?» Хорь помолчал. «Федя знает». – «А другие?» –  «Другие не знают». – «А что?» Старик не отвечал и переменил разговор.  Впрочем, как он умен ни был, водились и за ним многие предрассудки и  предубеждения. Баб он, например, презирал от глубины души, а в веселый час  тешился и издевался над ними. Жена его, старая и сварливая, целый день не  сходила с печи и беспрестанно ворчала и бранилась; сыновья не обращали на нее  внимания, но невесток она содержала в страхе Божием. Недаром в русской песенке  свекровь поет: «Какой ты мне сын, какой семьянин! Не бьешь ты жены, не бьешь  молодой…» Я раз было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить  сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что «охота-де вам такими…  пустяками заниматься, – пускай бабы ссорятся… Их что разнимать – то хуже,  да и рук марать не стоит». Иногда злая старуха слезала с печи, вызывала из  сеней дворовую собаку, приговаривая: «Сюды, сюды, собачка!» – и била ее по  худой спине кочергой или становилась под навес и «лаялась», как выражался Хорь,  со всеми проходящими. Мужа своего она, однако же, боялась и, по его приказанию,  убиралась к себе на печь. Но особенно любопытно было послушать спор Калиныча с  Хорем, когда дело доходило до г-на Полутыкина. «Уж ты, Хорь, у меня его не  трогай», – говорил Калиныч. «А что ж он тебе сапогов не сошьет?» –  возражал тот. «Эка, сапоги!.. на что мне сапоги? Я мужик…» – «Да вот и я мужик,  а вишь…» При этом слове Хорь поднимал свою ногу и показывал Калинычу сапог,  скроенный, вероятно, из мамонтовой кожи. «Эх, да ты разве наш брат!» – отвечал  Калиныч. «Ну, хоть бы на лапти дал: ведь ты с ним на охоту ходишь; чай, что  день, то лапти». – «Он мне дает на лапти». – «Да, в прошлом году гривенник  пожаловал». Калиныч с досадой отворачивался, а Хорь заливался смехом, причем  его маленькие глазки исчезали совершенно.    

Калиныч  пел довольно приятно и поигрывал на балалайке. Хорь слушал, слушал его, загибал  вдруг голову набок и начинал подтягивать жалобным голосом. Особенно любил он  песню «Доля ты моя, доля!». Федя не упускал случая подтрунить над отцом. «Чего,  старик, разжалобился?» Но Хорь подпирал щеку рукой, закрывал глаза и продолжал  жаловаться на свою долю… Зато, в другое время, не было человека деятельнее его:  вечно над чем-нибудь копается – телегу чинит, забор подпирает, сбрую  пересматривает. Особенной чистоты он, однако, не придерживался и на мои замечания  отвечал мне однажды, что «надо-де избе жильем пахнуть».    

– Посмотри-ка, –  возразил я ему, – как у Калиныча на пасеке чисто.    

– Пчелы  бы жить не стали, батюшка, – сказал он со вздохом.    

«А  что, – спросил он меня в другой раз, – у тебя своя вотчина есть?» –  «Есть». – «Далеко отсюда?» – «Верст сто!» – «Что же ты, батюшка, живешь в  своей вотчине?» – «Живу». – «А больше, чай, ружьем пробавляешься?» –  «Признаться, да». – «И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе на здоровье  тетеревов да старосту меняй почаще».    

На  четвертый день, вечером, г. Полутыкин прислал за мной. Жаль мне было  расставаться с стариком. Вместе с Калинычем сел я в телегу. «Ну, прощай, Хорь,  будь здоров, – сказал я… – Прощай, Федя». – «Прощай, батюшка, прощай,  не забывай нас». Мы поехали; заря только что разгоралась. «Славная погода  завтра будет», – заметил я, глядя на светлое небо. «Нет, дождь  пойдет, – возразил мне Калиныч, – утки вон плещутся, да и трава  больно сильно пахнет». Мы въехали в кусты. Калиныч запел вполголоса,  подпрыгивая на облучке, и все глядел да глядел на зарю…    

На  другой день я покинул гостеприимный кров г-на Полутыкина.    

 Ермолай и мельничиха    

     

Вечером  мы с охотником Ермолаем отправились на «тягу»… Но, может быть, не все мои  читатели знают, что такое тяга. Слушайте же, господа.    

За  четверть часа до захождения солнца, весной, вы входите в рощу, с ружьем, без  собаки. Вы отыскиваете себе место где-нибудь подле опушки, оглядываетесь,  осматриваете пистон, перемигиваетесь с товарищем. Четверть часа прошло. Солнце  село, но в лесу еще светло; воздух чист и прозрачен; птицы болтливо лепечут;  молодая трава блестит веселым блеском изумруда… Вы ждете. Внутренность леса  постепенно темнеет; алый свет вечерней зари медленно скользит по корням и  стволам деревьев, поднимается все выше и выше, переходит от нижних, почти еще  голых, веток к неподвижным, засыпающим верхушкам… Вот и самые верхушки  потускнели; румяное небо синеет. Лесной запах усиливается, слегка повеяло  теплой сыростью; влетевший ветер около вас замирает. Птицы засыпают – не все  вдруг – по породам; вот затихли зяблики, через несколько мгновений малиновки, за  ними овсянки. В лесу все темней да темней. Деревья сливаются в большие  чернеющие массы; на синем небе робко выступают первые звездочки. Все птицы  спят. Горихвостки, маленькие дятлы одни еще сонливо посвистывают… Вот и они  умолкли. Еще раз прозвенел над вами звонкий голос пеночки; где-то печально  прокричала иволга, соловей щелкнул в первый раз. Сердце ваше томится ожиданьем,  и вдруг – но одни охотники поймут меня, – вдруг в глубокой тишине  раздается особого рода карканье и шипенье, слышится мерный взмах проворных  крыл, – и вальдшнеп, красиво наклонив свой длинный нос, плавно вылетает  из-за темной березы навстречу вашему выстрелу.    

Вот что  значит «стоять на тяге».    

Итак, мы  с Ермолаем отправились на тягу; но извините, господа: я должен вас сперва познакомить  с Ермолаем.    

Вообразите  себе человека лет сорока пяти, высокого, худого, с длинным и тонким носом,  узким лбом, серыми глазками, взъерошенными волосами и широкими насмешливыми  губами. Этот человек ходил в зиму и лето в желтоватом нанковом кафтане  немецкого покроя, но подпоясывался кушаком; носил синие шаровары и шапку со  смушками, подаренную ему, в веселый час, разорившимся помещиком. К кушаку  привязывались два мешка, один спереди, искусно перекрученный на две половины,  для пороху и для дроби, другой сзади – для дичи; хлопки же Ермолай доставал из  собственной, по-видимому неистощимой, шапки. Он бы легко мог на деньги, вырученные  им за проданную дичь, купить себе патронташ и суму, но ни разу даже не подумал  о подобной покупке и продолжал заряжать свое ружье по-прежнему, возбуждая  изумление зрителей искусством, с каким он избегал опасности просыпать или  смешать дробь и порох. Ружье у него было одноствольное, с кремнем, одаренное  притом скверной привычкой жестоко «отдавать», отчего у Ермолая правая щека  всегда была пухлее левой. Как он попадал из этого ружья – и хитрому человеку не  придумать, но попадал. Была у него и легавая собака, по прозванью Валетка,  преудивительное созданье. Ермолай никогда ее не кормил. «Стану я пса  кормить, – рассуждал он, – притом пес – животное умное, сам найдет  себе пропитанье». И действительно: хотя Валетка поражал даже равнодушного  прохожего своей чрезмерной худобой, но жил, и долго жил; даже, несмотря на свое  бедственное положенье, ни разу не пропадал и не изъявлял желанья покинуть своего  хозяина. Раз как-то, в юные годы, он отлучился на два дня, увлеченный любовью;  но эта дурь скоро с него соскочила. Замечательнейшим свойством Валетки было его  непостижимое равнодушие ко всему на свете… Если б речь шла не о собаке, я бы  употребил слово: разочарованность. Он обыкновенно сидел, подвернувши под себя  свой куцый хвост, хмурился, вздрагивал по временам и никогда не улыбался.  (Известно, что собаки имеют способность улыбаться, и даже очень мило  улыбаться.) Он был крайне безобразен, и ни один праздный дворовый человек не  упускал случая ядовито насмеяться над его наружностью; но все эта насмешки и  даже удары Валетка переносил с удивительным хладнокровием. Особенное  удовольствие доставлял он поварам, которые тотчас отрывались от дела и с криком  и бранью пускались за ним в погоню, когда он, по слабости, свойственной не  одним собакам, просовывал свое голодное рыло в полурастворенную дверь  соблазнительно теплой и благовонной кухни. На охоте он отличался неутомимостью  и чутье имел порядочное; но если случайно догонял подраненного зайца, то уж и  съедал его с наслажденьем всего, до последней косточки, где-нибудь в прохладной  тени, под зеленым кустом, в почтительном отдалении от Ермолая, ругавшегося на  всех известных и неизвестных диалектах.    

Ермолай  принадлежал одному из моих соседей, помещику старинного покроя. Помещики  старинного покроя не любят «куликов» и придерживаются домашней живности. Разве  только в необыкновенных случаях, как-то: во дни рождений, именин и выборов,  повара старинных помещиков приступают к изготовлению долгоносых птиц и, войдя в  азарт, свойственный русскому человеку, когда он сам хорошенько не знает, что  делает, придумывают к ним такие мудреные приправы, что гости большей частью с  любопытством и вниманием рассматривают поданные яства, но отведать их никак не  решаются. Ермолаю было приказано доставлять на господскую кухню раз в месяц  пары две тетеревей и куропаток, а в прочем позволялось ему жить где хочет и чем  хочет. От него отказались, как от человека ни на какую работу не годного – «лядащего»,  как говорится у нас в Орле. Пороху и дроби, разумеется, ему не выдавали, следуя  точно тем же правилам, в силу которых и он не кормил своей собаки. Ермолай был  человек престранного рода: беззаботен, как птица, довольно говорлив, рассеян и  неловок с виду; сильно любил выпить, не уживался на месте, на ходу шмыгал  ногами и переваливался с боку на бок – и, шмыгая и переваливаясь, улепетывал  верст шестьдесят в сутки. Он подвергался самым разнообразным приключениям:  ночевал в болотах, на деревьях, на крышах, под мостами, сиживал не раз взаперти  на чердаках, в погребах и сараях, лишался ружья, собаки, самых необходимых  одеяний, бывал бит сильно и долго – и все-таки, через несколько времени,  возвращался домой одетый, с ружьем и с собакой. Нельзя было назвать его  человеком веселым, хотя он почти всегда находился в довольно изрядном  расположении духа; он вообще смотрел чудаком. Ермолай любил покалякать с хорошим  человеком, особенно за чаркой, но и то недолго: встанет, бывало, и пойдет. «Да  куда ты, черт, идешь? Ночь на дворе». – «А в Чаплино». – «Да на что  тебе тащиться в Чаплино, за десять верст?» – «А там у Софрона-мужичка  переночевать». – «Да ночуй здесь». – «Нет уж, нельзя». И пойдет  Ермолай с своим Валеткой в темную ночь, через кусты да водомоины, а мужичок  Софрон его, пожалуй, к себе на двор не пустит, да еще, чего доброго, шею ему  намнет: не беспокой-де честных людей. Зато никто не мог сравниться с Ермолаем в  искусстве ловить весной, в полую воду, рыбу, доставать руками раков, отыскивать  по чутью дичь, подманивать перепелов, вынашивать ястребов, добывать соловьев с  «дешевой дудкой», с «кукушкиным перелетом»[2]…  Одного он не умел: дрессировать собак; терпенья недоставало. Была у него и  жена. Он ходил к ней раз в неделю. Жила она в дрянной, полуразвалившейся избенке,  перебивалась кое-как и кое-чем, никогда не знала накануне, будет ли сыта  завтра, и вообще терпела участь горькую. Ермолай, этот беззаботный и  добродушный человек, обходился с ней жестко и грубо, принимал у себя дома  грозный и суровый вид, – и бедная его жена не знала, чем угодить ему,  трепетала от его взгляда, на последнюю копейку покупала ему вина и  подобострастно покрывала его своим тулупом, когда он, величественно развалясь  на печи, засыпал богатырским сном. Мне самому не раз случалось подмечать в нем  невольные проявления какой-то угрюмой свирепости: мне не нравилось выражение  его лица, когда он прикусывал подстреленную птицу. Но Ермолай никогда больше  дня не оставался дома; а на чужой стороне превращался опять в «Ермолку», как  его прозвали на сто верст кругом и как он сам себя называл подчас. Последний  дворовый человек чувствовал свое превосходство над этим бродягой – и, может  быть, потому именно и обращался с ним дружелюбно; а мужики сначала с  удовольствием загоняли и ловили его, как зайца в поле, но потом отпускали с  Богом и, раз узнавши чудака, уже не трогали его, даже давали ему хлеба и  вступали с ним в разговоры… Этого-то человека я взял к себе в охотники, и с  ним-то я отправился на тягу в большую березовую рощу, на берегу Исты.    

У многих  русских рек, наподобие Волги, один берег горный, другой луговой; у Исты тоже.  Эта небольшая речка вьется чрезвычайно прихотливо, ползет змеей, ни на  полверсты не течет прямо, и в ином месте, с высоты крутого холма, видна верст  на десять с своими плотинами, прудами, мельницами, огородами, окруженными  ракитником и гусиными стадами. Рыбы в Исте бездна, особливо голавлей (мужики  достают их в жар из-под кустов руками). Маленькие кулички-песочники со свистом  перелетывают вдоль каменистых берегов, испещренных холодными и светлыми  ключами; дикие утки выплывают на середину прудов и осторожно озираются; цапли  торчат в тени, в заливах, под обрывами… Мы стояли на тяге около часу, убили две  пары вальдшнепов и, желая до восхода солнца опять попытать нашего счастия (на  тягу можно также ходить поутру), решились переночевать в ближайшей мельнице. Мы  вышли из рощи, спустились с холма. Река катила темно-синие волны; воздух  густел, отягченный ночной влагой. Мы постучались в ворота. Собаки залились на  дворе. «Кто тут?» – раздался сиплый и заспанный голос. «Охотники: пусти переночевать».  Ответа не было. «Мы заплатим». – «Пойду скажу хозяину… Цыц, проклятые!..  Эк на вас погибели нет!» Мы слышали, как работник вошел в избу; он скоро  вернулся к воротам. «Нет, – говорит, – хозяин не велит пускать», –  «Отчего не велит?» – «Да боится; вы охотники: чего доброго, мельницу зажжете;  вишь, у вас снаряды какие». – «Да что за вздор!» – «У нас и так в  запрошлом году мельница сгорела: прасолы переночевали, да, знать, как-нибудь и  подожгли». – «Да как же, брат, не ночевать же нам на дворе!» – «Как  знаете…» Он ушел, стуча сапогами…    

Ермолай  посулил ему разных неприятностей. «Пойдемте в деревню», – произнесен  наконец со вздохом. Но до деревни были версты две… «Ночуем здесь, – сказал  я, – на дворе ночь теплая; мельник за деньги нам вышлет соломы». Ермолай  беспрекословно согласился. Мы опять стали стучаться. «Да что вам  надобно? – раздался снова голос работника, – сказано, нельзя». Мы растолковали  ему, чего мы хотели. Он пошел посоветоваться с хозяином и вместе с ним  вернулся. Калитка заскрипела. Появился мельник, человек высокого роста, с  жирным лицом, бычачьим затылком, круглым и большим животом. Он согласился на  мое предложение. Во ста шагах от мельницы находился маленький, со всех сторон  открытый, навес. Нам принесли туда соломы, сена; работник на траве подле реки  наставил самовар и, присев на корточки, начал усердно дуть в трубу… Уголья,  вспыхивая, ярко освещали его молодое лицо. Мельник побежал будить жену, предложил  мне сам наконец переночевать в избе; но я предпочел остаться на открытом  воздухе. Мельничиха принесла нам молока, яиц, картофелю, хлеба. Скоро закипел  самовар, и мы принялись пить чай. С реки поднимались пары, ветру не было;  кругом кричали коростели; около мельничных колес раздавались слабые звуки: то  капли падали с лопат, сочилась вода сквозь засовы плотины. Мы разложили  небольшой огонек. Пока Ермолай жарил в золе картофель, я успел задремать…  Легкий сдержанный шепот разбудил меня. Я поднял голову: перед огнем, на опрокинутой  кадке, сидела мельничиха и разговаривала с моим охотником. Я уже прежде, по ее  платью, телодвижениям и выговору, узнал в ней дворовую женщину – не бабу и не  мещанку; но только теперь я рассмотрел хорошенько ее черты. Ей было на вид лет  тридцать; худое и бледное лицо еще хранило следы красоты замечательной;  особенно понравились мне глаза, большие и грустные. Она оперла локти на колени,  положила лицо на руки. Ермолай сидел ко мне спиною и подкладывая щепки в огонь.    

– В  Желтухиной опять падеж, – говорила мельничиха, – у отца Ивана обе  коровы свалились… Господи помилуй!    

– А  что ваши свиньи? – спросил, помолчав, Ермолай.    

– Живут.    

– Хоть  бы поросеночка мне подарили.    

Мельничиха  помолчала, потом вздохнула.    

– С  кем вы это? – спросила она.    

– С  барином – с костомаровским.    

Ермолай  бросил несколько еловых веток на огонь; ветки тотчас дружно затрещали, густой  белый дым повалил ему прямо в лицо.    

– Чего  твой муж нас в избу не пустил?    

– Боится.    

– Вишь,  толстый брюхач… Голубушка, Арина Тимофеевна, вынеси мне стаканчик винца!    

Мельничиха  встала и исчезла во мраке. Ермолай запел вполголоса:    

     

Как  к любезной я ходил,    

Все  сапожки обносил…    

     

Арина  вернулась с небольшим графинчиком и стаканом. Ермолай привстал, перекрестился и  выпил духом. «Люблю!» – прибавил он.    

Мельничиха  опять присела на кадку.    

– А  что, Арина Тимофеевна, чай, все хвораешь?    

– Хвораю.    

– Что  так?    

– Кашель  по ночам мучит.    

– Барин-то,  кажется, заснул, – промолвил Ермолай после небольшого молчания. – Ты  к лекарю не ходи, Арина: хуже будет.    

– Я  и то не хожу.    

– А  ко мне зайди погостить.    

Арина потупила  голову.    

– Я  свою-то, жену-то, прогоню на тот случай, – продолжал Ермолай… – Право-ся.    

– Вы  бы лучше барина разбудили, Ермолай Петрович: видите, картофель испекся.    

– А  пусть дрыхнет, – равнодушно заметил мой верный слуга, – набегался,  так и спит.    

Я заворочался  на сене. Ермолай встал и подошел ко мне.    

– Картофель  готов-с, извольте кушать.    

Я вышел  из-под навеса; мельничиха поднялась с кадки и хотела уйти. Я заговорил с нею.    

– Давно  вы эту мельницу сняли?    

– Второй  год пошел с Троицына дня.    

– А  твой муж откуда?    

Арина не  расслушала моего вопроса.    

– Откелева  твой муж? – повторил Ермолай, возвыся голос.    

– Из  Белева. Он белевский мещанин.    

– А  ты тоже из Белева?    

– Нет,  я господская… была господская.    

– Чья?    

– Зверкова  господина. Теперь я вольная.    

– Какого  Зверкова?    

– Александра  Силыча.    

– Не  была ли ты у его жены горничной?    

– А  вы почему знаете? Была.    

Я с  удвоенным любопытством и участием посмотрел на Арину.    

– Я  твоего барина знаю, – продолжал я.    

– Знаете? –  отвечала она вполголоса – и потупилась.    

Надобно  сказать читателю, почему я с таким участьем посмотрел на Арину. Во время моего  пребывания в Петербурге я случайным образом познакомился с г-м Зверковым. Он  занимал довольно важное место, слыл человеком знающим и дельным. У него была  жена, пухлая, чувствительная, слезливая и злая – дюжинное и тяжелое созданье;  был и сынок, настоящий барчонок, избалованный и глупый. Наружность самого г.  Зверкова мало располагала в его пользу: из широкого, почти четвероугольного  лица лукаво выглядывали мышиные глазки, торчал нос, большой и острый, с  открытыми ноздрями; стриженые седые волосы поднимались щетиной над морщинистым  лбом, тонкие губы беспрестанно шевелились и приторно улыбались. Г-н Зверков  стоял обыкновенно растопырив ножки и заложив толстые ручки в карманы. Раз  как-то пришлось мне ехать с ним вдвоем в карете за город. Мы разговорились. Как  человек опытный, дельный, г. Зверков начал наставлять меня на «путь  истины». – Позвольте мне вам заметить, – пропищал он наконец, –  вы все, молодые люди, судите и толкуете обо всех вещах наобум; вы мало знаете  собственное свое отечество; Россия вам, господа, незнакома, вот что!.. Вы все  только немецкие книги читаете. Вот, например, вы мне говорите теперь и то, и то  насчет того, ну, то есть насчет дворовых людей… Хорошо, я не спорю, все это  хорошо; но вы их не знаете, не знаете, что это за народ. (Г-н Зверков громко  высморкался и понюхал табаку.) Позвольте мне вам рассказать, например, один  маленький анекдотец: вас это может заинтересовать. (Г-н Зверков откашлялся.) Вы  ведь знаете, что у меня за жена; кажется, женщину добрее ее найти трудно,  согласитесь сами. Горничным ее девушкам не житье, – просто рай воочию  совершается… Но моя жена положило себе за правило: замужних горничных не  держать. Оно и точно не годится: пойдут дети, то, се, – ну, где ж тут горничной  присмотреть за барыней как следует, наблюдать за ее привычками: ей уж не до  того, у ней уж не то на уме. Надо по человечеству судить. Вот-с проезжаем мы  раз через нашу деревню, лет тому будет – как бы вам сказать, не солгать, –  лет пятнадцать. Смотрим, у старосты девочка, дочь, прехорошенькая; такое даже,  знаете, подобострастное что-то в манерах. Жена моя и говорит мне: «Коко, –  то есть, вы понимаете, она меня так называет, – возьмем эту девочку в  Петербург; она мне нравится, Коко…» Я говорю: «Возьмем, с удовольствием». Староста,  разумеется, нам в ноги; он такого счастья, вы понимаете, и ожидать не мог… Ну,  девочка, конечно, поплакала сдуру. Оно действительно жутко сначала:  родительский дом… вообще… удивительного тут ничего нет. Однако она скоро к нам  привыкла; сперва ее отдали в девичью; учили ее, конечно. Что ж вы думаете?..  Девочка оказывает удивительные успехи; жена моя просто к ней пристращивается,  жалует ее, наконец, помимо других, в горничные к своей особе… замечайте!.. И  надобно было отдать ей справедливость: не было еще такой горничной у моей жены,  решительно не было; услужлива, скромна, послушна – просто все, что требуется.  Зато уж и жена ее даже, признаться, слишком баловала: одевала отлично, кормила  с господского стола, чаем поила… ну, что только можно себе представить! Вот  этак она лет десять у моей жены служила. Вдруг, в одно прекрасное утро,  вообразите себе, входит Арина – ее Ариной звали – без доклада ко мне в кабинет  – и бух мне в ноги… Я этого, скажу вам откровенно, терпеть не могу. Человек  никогда не должен забывать свое достоинство, не правда ли? «Чего тебе?» –  «Батюшка, Александр Силыч, милости прошу». – «Какой?» – «Позвольте выйти  замуж!» Я, признаюсь вам, изумился. «Да ты знаешь, дура, что у барыни другой  горничной нету?» – «Я буду служить барыне по-прежнему». – «Вздор! вздор!  барыня замужних горничных не держит». – «Маланья на мое место поступить  может». – «Прошу не рассуждать!» – «Воля ваша…» Я, признаюсь, так и  обомлел. Доложу вам, я такой человек: ничто меня так не оскорбляет, смею  сказать, так сильно не оскорбляет, как неблагодарность… Ведь вам говорить нечего  – вы знаете, что у меня за жена: ангел во плоти, доброта неизъяснимая… Кажется,  злодей – и тот бы ее пожалел. Я прогнал Арину. Думаю, авось опомнится; не хочется,  знаете ли, верить злу, черной неблагодарности в человеке. Что ж вы думаете?  Через полгода опять она изволит жаловать ко мне с тою же самою просьбой. Тут я,  признаюсь, ее с сердцем прогнал и погрозил ей, и сказать жене обещался. Я был  возмущен… Но представьте себе мое изумление: несколько времени спустя приходит  ко мне жена, в слезах, взволнована так, что я даже испугался. «Что такое  случилось?» – «Арина…» Вы понимаете… я стыжусь выговорить. «Быть не может!..  кто же?» – «Петрушка-лакей». Меня взорвало. Я такой человек… полумер не  люблю!.. Петрушка… не виноват. Наказать его можно, но он, по-моему, не виноват.  Арина… ну, что ж, ну, ну, что ж тут еще говорить? Я, разумеется, тотчас же  приказал ее остричь, одеть в затрапез и сослать в деревню. Жена моя лишилась  отличной горничной, но делать было нечего: беспорядок в доме терпеть, однако  же, нельзя. Больной член лучше отсечь разом… Ну, ну, теперь посудите  сами, – ну, ведь вы знаете мою жену, ведь это, это, это… наконец, ангел!..  Ведь она привязалась к Арине, – и Арина это знала и не постыдилась… А?  нет, скажите… а? Да что тут толковать! Во всяком случае, делать было нечего.  Меня же, собственно меня, надолго огорчила, обидела неблагодарность этой  девушки. Что ни говорите… сердца, чувства – в этих людях не ищите! Как волка ни  корми, он все в лес смотрит… Вперед наука! Но я желал только доказать вам…    

И г.  Зверков, не докончив речи, отворотил голову и завернулся плотнее в свой плащ,  мужественно подавляя невольное волнение.    

Читатель  теперь, вероятно, понимает, почему я с участием посмотрел на Арину.    

– Давно  ты замужем за мельником? – спросил я ее наконец.    

– Два  года.    

– Что  ж, разве тебе барин позволил?    

– Меня  откупили.    

– Кто?    

– Савелий  Алексеевич.    

– Кто  такой?    

– Муж  мой. (Ермолай улыбнулся про себя.) А разве вам барин говорил обо мне? –  прибавила Арина после небольшого молчанья.    

Я не  знал, что отвечать на ее вопрос. «Арина!» – закричал издали мельник. Она встала  и ушла.    

– Хороший  человек ее муж? – спросил я Ермолая.    

– Ништо.    

– А  дети у них есть?    

– Был  один, да помер.    

– Что  ж, она понравилась мельнику, что ли?.. Много ли он за нее дал выкупу?    

– А  не знаю. Она грамоте разумеет; в их деле оно… того… хорошо бывает. Стало быть,  понравилась.    

– А  ты с ней давно знаком?    

– Давно.  Я к ее господам прежде хаживал. Их усадьба отселева недалече.    

– И  Петрушку-лакея знаешь?    

– Петра  Васильевича? Как же, знал.    

– Где  он теперь?    

– А  в солдаты поступил.    

Мы  помолчали.    

– Что  она, кажется, нездорова? – спросил я наконец Ермолая.    

– Какое  здоровье!.. А завтра, чай, тяга хороша будет. Вам теперь соснуть не худо.    

Стадо  диких уток со свистом промчалось над нами, и мы слышали, как оно спустилось на  реку недалеко от нас. Уже совсем стемнело и начинало холодать; в роще звучно  щелкал соловей. Мы зарылись в сено и заснули.    

 Малиновая вода    

     

В начале  августа жары часто стоят нестерпимые. В это время, от двенадцати до трех часов,  самый решительный и сосредоточенный человек не в состоянии охотиться и самая  преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры», то есть идет за ним шагом,  болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ на укоризны  своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение на лице, но вперед  не подвигается. Именно в такой день случилось мне быть на охоте. Долго  противился я искушению прилечь где-нибудь в тени, хоть на мгновение; долго моя  неутомимая собака продолжала рыскать по кустам, хотя сама, видимо, ничего не ожидала  путного от своей лихорадочной деятельности. Удушливый зной принудил меня  наконец подумать о сбережении последних наших сил и способностей. Кое-как  дотащился я до речки Исты, уже знакомой моим снисходительным читателям,  спустился с кручи и пошел по желтому и сырому песку в направлении ключа,  известного во всем околотке под названием «Малиновой воды». Ключ этот бьет из  расселины берега, превратившейся мало-помалу в небольшой, но глубокий овраг, и  в двадцати шагах оттуда с веселым и болтливым шумом впадает в реку. Дубовые  кусты разрослись по скатам оврага; около родника зеленеет короткая, бархатная  травка; солнечные лучи почти никогда не касаются его холодной, серебристой  влаги. Я добрался до ключа, на траве лежала черпалка из бересты, оставленная  прохожим мужиком на пользу общую. Я напился, прилег в тень и взглянул кругом. У  залива, образованного впадением источника в реку и оттого вечно покрытого мелкой  рябью, сидели ко мне спиной два старика. Один, довольно плотный и высокого  роста, в темно-зеленом опрятном кафтане и пуховом картузе, удил рыбу; другой,  худенький и маленький, в мухояровом заплатанном сюртучке и без шапки, держал на  коленях горшок с червями и изредка проводил рукой по седой своей головке, как  бы желая предохранить ее от солнца. Я вгляделся в него попристальнее и узнал в  нем шумихинского Степушку. Прошу позволения читателя представить ему этого  человека.    

В  нескольких верстах от моей деревни находится большое село Шумихино, с каменною  церковью, воздвигнутой во имя преподобных Козьмы и Дамиана. Напротив этой  церкви некогда красовались обширные господские хоромы, окруженные разными  пристройками, службами, мастерскими, конюшнями, грунтовыми и каретными сараями,  банями и временными кухнями, флигелями для гостей и для управляющих, цветочными  оранжереями, качелями для народа и другими, более или менее полезными,  зданиями. В этих хоромах жили богатые помещики, и все у них шло своим порядком,  как вдруг, в одно прекрасное утро, вся эта благодать сгорела дотла. Господа перебрались  в другое гнездо; усадьба запустела. Обширное пепелище превратилось в огород,  кое-где загроможденный грудами кирпичей, остатками прежних фундаментов. Из уцелевших  бревен на скорую руку сколотили избенку, покрыли ее барочным тесом, купленным  лет за десять для построения павильона на готический манер, и поселили в ней  садовника Митрофана с женой Аксиньей и семью детьми. Митрофану приказали  поставлять на господский стол, за полтораста верст, зелень и овощи; Аксинье  поручили надзор за тирольской коровой, купленной в Москве за большие деньги,  но, к сожалению, лишенной всякой способности воспроизведения и потому со  времени приобретения не дававшей молока; ей же на руки отдали хохлатого дымчатого  селезня, единственную «господскую» птицу; детям, по причине малолетства, не  определили никаких должностей, что, впрочем, нисколько не помешало им  совершенно облениться. У этого садовника мне случилось раза два переночевать;  мимоходом забирал я у него огурцы, которые, Бог ведает почему, даже летом  отличались величиной, дрянным водянистым вкусом и толстой желтой кожей. У  него-то увидал я впервые Степушку. Кроме Митрофана с его семьей да старого  глухого ктитора Герасима, проживавшего Христа ради в каморочке у кривой  солдатки, ни одного дворового человека не осталось в Шумихине, потому что  Степушку, с которым я намерен познакомить читателя, нельзя было считать ни за  человека вообще, ни за дворового в особенности.    

Всякий  человек имеет хоть какое бы то ни было положение в обществе, хоть какие-нибудь  да связи; всякому дворовому выдается если не жалованье, то, по крайней мере,  так называемое «отвесное»: Степушка не получал решительно никаких пособий, не  состоял в родстве ни с кем, никто не знал о его существовании. У этого человека  даже прошедшего не было; о нем не говорили; он и по ревизии едва ли числился.  Ходили темные слухи, что состоял он когда-то у кого-то в камердинерах; но кто  он, откуда он, чей сын, как попал в число шумихинских подданных, каким образом  добыл мухояровый, с незапамятных времен носимый им кафтан, где живет, чем  живет, – об этом решительно никто не имел ни малейшего понятия, да и,  правду сказать, никого не занимали эти вопросы. Дедушка Трофимыч, который знал  родословную всех дворовых в восходящей линии до четвертого колена, и тот раз  только сказал, что, дескать, помнится, Степану приходится родственницей  турчанка, которую покойный барин, бригадир Алексей Романыч, из похода в обозе  изволил привезти. Даже, бывало, в праздничные дни, дни всеобщего жалованья и  угощения хлебом-солью, гречишными пирогами и зеленым вином, по старинному  русскому обычаю, – даже и в эти дни Степушка не являлся к выставленным  столам и бочкам, не кланялся, не подходил к барской руке, не выпивал духом  стакана под господским взглядом и за господское здоровье, – стакана,  наполненного жирною рукою приказчика; разве какая добрая душа, проходя мимо,  уделит бедняге недоеденный кусок пирога. В Светлое Воскресенье с ним  христосовались, но он не подворачивал замасленного рукава, не доставал из  заднего кармана своего красного яичка, не подносил его, задыхаясь и моргая,  молодым господам или даже самой барыне. Проживал он летом в клети, позади  курятника, а зимой в предбаннике; в сильные морозы ночевал на сеновале. Его  привыкли видеть, иногда даже давали ему пинка, но никто с ним не заговаривал, и  он сам, кажется, отроду рта не разинул. После пожара этот заброшенный человек  приютился, или, как говорят орловцы, «притулился» у садовника Митрофана.  Садовник не тронул его, не сказал ему: живи у меня – да и не прогнал его.  Степушка и не жил у садовника: он обитал, витал на огороде. Ходил он и двигался  без всякого шуму; чихал и кашлял в руку, не без страха; вечно хлопотал и  возился втихомолку, словно муравей – и все для еды, для одной еды. И точно, не  заботься он с утра до вечера о своем пропитании, – умер бы мой Степушка с  голоду. Плохое дело не знать поутру, чем к вечеру сыт будешь! То под забором  Степушка сидит и редьку гложет, или морковь сосет, или грязный кочан капусты  под себя крошит; то ведро с водой куда-то тащит и кряхтит; то под горшочком  огонек раскладывает и какие-то черные кусочки из-за пазухи в горшок бросает; то  у себя в чуланчике деревяшкой постукивает, гвоздик приколачивает, полочку для  хлебца устроивает. И все это он делает молча, словно из-за угла: глядь, уж и  спрятался. А то вдруг отлучится дня на два; его отсутствия, разумеется, никто  не замечает… Смотришь, уж он опять тут, опять где-нибудь около забора под  таганчик щепочки украдкой подкладывает. Лицо у него маленькое, глазки  желтенькие, волосы вплоть до бровей, носик остренький, уши пребольшие,  прозрачные, как у летучей мыши, борода словно две недели тому назад выбрита, и  никогда ни меньше не бывает, ни больше. Вот этого-то Степушку я встретил на  берегу Исты в обществе другого старика.    

Я  подошел к ним, поздоровался и присел с ними рядом. В товарище Степушки я узнал  тоже знакомого: это был вольноотпущенный человек графа Петра Ильича ***,  Михайло Савельев, по прозвищу Туман. Он проживал у болховского чахоточного  мещанина, содержателя постоялого двора, где я довольно часто останавливался.  Проезжающие по большой орловской дороге молодые чиновники и другие незанятые  люди (купцам, погруженным в свои полосатые перины, не до того) до сих пор еще  могут заметить в недальнем расстоянии от большого села Троицкого огромный деревянный  дом в два этажа, совершенно заброшенный, с провалившейся крышей и наглухо  забитыми окнами, выдвинутый на самую дорогу. В полдень, в ясную, солнечную погоду,  ничего нельзя вообразить печальнее этой развалины. Здесь некогда жил граф Петр  Ильич, известный хлебосол, богатый вельможа старого века. Бывало, вся губерния  съезжалась у него, плясала и веселилась на славу, при оглушительном громе  доморощенной музыки, трескотне бураков и римских свечей; и, вероятно, не одна  старушка, проезжая теперь мимо запустелых боярских палат, вздохнет и вспомянет  минувшие времена и минувшую молодость. Долго пировал граф, долго расхаживал,  приветливо улыбаясь, в толпе подобострастных гостей; но именья его, к  несчастью, не хватило на целую жизнь. Разорившись кругом, отправился он в  Петербург искать себе места и умер в нумере гостиницы, не дождавшись никакого  решения. Туман служил у него дворецким и еще при жизни графа получил отпускную.  Это был человек лет семидесяти, с лицом правильным и приятным. Улыбался он  почти постоянно, как улыбаются теперь одни люди екатерининского времени:  добродушно и величаво; разговаривая, медленно выдвигал и сжимал губы, ласково  щурил глаза и произносил слова несколько в нос. Сморкался и нюхал табак он тоже  не торопясь, словно дело делал.    

– Ну,  что, Михайло Савельич, – начал я, – наловил рыбы?    

– А  вот извольте в плетушку заглянуть: двух окуньков залучил да голавликов штук  пять… Покажь, Степа.    

Степушка  протянул ко мне плетушку.    

– Как  ты поживаешь, Степан? – спросил я его.    

– И…  и… и… ни… ничего-о, батюшка, помаленьку, – отвечал Степан, запинаясь,  словно пуды языком ворочал.    

– А  Митрофан здоров?    

– Здоров,  ка… как же, батюшка.    

Бедняк  отвернулся.    

– Да  плохо что-то клюет, – заговорил Туман, – жарко больно; рыба-то вся  под кусты забилась, спит… Надень-ко червяка, Степа. (Степушка достал червяка,  положил на ладонь, хлопнул по нем раза два, надел на крючок, поплевал и подал  Туману.) Спасибо, Степа… А вы, батюшка, – продолжал он, обращаясь ко  мне, – охотиться изволите?    

– Как  видишь.    

– Так-с…  А что это у вас песик аглицкий али фурлянский какой?    

Старик  любил при случае показать себя: дескать, и мы живали в свете!    

– Не  знаю, какой он породы, а хорош.    

– Так-с…  А с собаками изволите ездить?    

– Своры  две у меня есть.    

Туман  улыбнулся и покачал головой.    

– Оно  точно: иной до собак охотник, а иному их даром не нужно. Я так думаю, по простому  моему разуму: собак больше для важности, так сказать, держать следует… И чтобы  все уж и было в порядке: и лошади чтоб были в порядке, и псари как следует, в  порядке, и все. Покойный граф – царство ему небесное! – охотником  отродясь, признаться, не бывал, а собак держал и раза два в год выезжать  изволил. Соберутся псари на дворе в красных кафтанах с галунами и в трубу протрубят;  их сиятельство выйти изволят, и коня их сиятельству подведут; их сиятельство  сядут, а главный ловчий им ножки в стремена вденет, шапку с головы снимет и  поводья в шапке подаст. Их сиятельство арапельником этак изволят щелкнуть, а  псари загогочут, да и двинутся со двора долой. Стремянный-то за графом поедет,  а сам на шелковой сворке двух любимых барских собачек держит и этак наблюдает,  знаете… И сидит-то он, стремянный-то, высоко, высоко, на казацком седле,  краснощекий такой, глазищами так и водит… Ну, и гости, разумеется, при этом  случае бывают. И забава, и почет соблюден… Ах, сорвался, азиятец! –  прибавил он вдруг, дернув удочкой.    

– А  что, говорят, граф-таки пожил на своем веку? – спросил я.    

Старик  поплевал на червяка и закинул удочку.    

– Вельможественный  был человек, известно-с. К нему, бывало, первые, можно сказать, особы из  Петербурга заезжали. В голубых лентах, бывало, за столом сидят и кушают. Ну, да  уж и угощать был мастер. Призовет, бывало, меня: «Туман, – говорит, –  мне к завтрашнему числу живых стерлядей требуется: прикажи достать, слышишь?» –  «Слушаю, ваше сиятельство». Кафтаны шитые, парики, трости, духи, ладеколон  первого сорта, табакерки, картины этакие большущие, из самого Парижа выписывал.  Задаст банкет, – господи, владыко живота моего! фейвирки пойдут, катанья! Даже  из пушек палят. Музыкантов одних сорок человек налицо состояло. Калпельмейстера  из немцев держал, да зазнался больно немец; с господами за одним столом кушать  захотел; так и велели их сиятельство прогнать его с Богом: у меня и так,  говорит, музыканты свое дело понимают. Известно: господская власть. Плясать  пустятся – до зари пляшут, и все больше лакосез-матрадура… Э… э… э… попался,  брат! (Старик вытащил из воды небольшого окуня.) На-ко, Степа… Барин был, как  следует, барин, – продолжал старик, закинув опять удочку, – и душа  была тоже добрая. Побьет, бывало, тебя, – смотришь, уж и позабыл. Одно:  матресок держал. Ох, уж эти матрески, прости господи! Оне-то его и разорили. И  ведь все больше из низкого сословия выбирал. Кажись, чего бы им еще? Так нет,  подавай им что ни на есть самого дорогого в целой Европии! И то сказать: почему  не пожить в свое удовольствие, – дело господское… да разоряться-то не  след. Особенно одна: Акулиной ее называли; теперь она покойница, – царство  ей небесное! Девка была простая, ситовского десятского дочь, да такая злющая!  По щекам, бывало, графа бьет. Околдовала его совсем. Племяннику моему лоб  забрила: на новое платье щеколат ей обронил… и не одному ему забрила лоб. Да… А  все-таки хорошее было времечко! – прибавил старик с глубоким вздохом,  потупился и умолк.    

– А  барин-то, я вижу, у вас был строг? – начал я после небольшого молчания.    

– Тогда  это было во вкусе, батюшка, – возразил старик, качнув головой.    

– Теперь  уж этого не делается, – заметил я, не спуская с него глаз.    

Он  посмотрел на меня сбоку.    

– Теперь,  вестимо, лучше, – пробормотал он – и далеко закинул удочку.    

Мы  сидели в тени; но и в тени было душно. Тяжелый, знойный воздух словно замер;  горячее лицо с тоской искало ветра, да ветра-то не было. Солнце так и било с  синего, потемневшего неба; прямо перед нами, на другом берегу, желтело овсяное  поле, кое-где проросшее полынью, и хоть бы один колос пошевельнулся. Немного  пониже крестьянская лошадь стояла в реке по колени и лениво обмахивалась мокрым  хвостом; изредка под нависшим кустом всплывала большая рыба, пускала пузыри и  тихо погружалась на дно, оставив за собою легкую зыбь. Кузнечики трещали в  порыжелой траве; перепела кричали как бы нехотя; ястреба плавно носились над полями  и часто останавливались на месте, быстро махая крылами и распустив хвост  веером. Мы сидели неподвижно, подавленные жаром. Вдруг, позади нас, в овраге  раздался шум: кто-то спускался к источнику. Я оглянулся и увидал мужика лет  пятидесяти, запыленного, в рубашке, в лаптях, с плетеной котомкой и армяком за  плечами. Он подошел к ключу, с жадностию напился и приподнялся.    

– Э,  Влас? – вскрикнул Туман, вглядевшись в него. – Здорово, брат. Откуда  Бог принес?    

– Здорово,  Михаила Савельич, – проговорил мужик, подходя к нам, – издалеча.    

– Где  пропадал? – спросил его Туман.    

– А  в Москву сходил, к барину.    

– Зачем?    

– Просить  его ходил.    

– О  чем просить?    

– Да  чтоб оброку сбавил аль на барщину посадил, переселил, что ли… Сын у меня  умер, – так мне одному теперь не справиться.    

– Умер  твой сын?    

– Умер.  Покойник, – прибавил мужик, помолчав, – у меня в Москве в извозчиках  жил; за меня, признаться, и оброк взносил.    

– Да  разве вы теперь на оброке?    

– На  оброке.    

– Что  ж твой барин?    

– Что  барин? Прогнал меня. Говорит, как смеешь прямо ко мне идти: на то есть  приказчик; ты, говорит, сперва приказчику обязан донести… да и куда я тебя  переселю? Ты, говорит, сперва недоимку за себя взнеси. Осерчал вовсе.    

– Ну,  что ж, ты и пошел назад?    

– И  пошел. Хотел было справиться, не оставил ли покойник какого по себе добра, да  толку не добился. Я хозяину-то его говорю: «Я, мол, Филиппов отец»; а он мне  говорит: «А я почем знаю? Да и сын твой ничего, – говорит, – не  оставил; еще у меня в долгу». Ну, я и пошел.    

Мужик  рассказывал нам все это с усмешкой, словно о другом речь шла; но на маленькие и  съеженные его глазки навертывалась слезинка, губы его подергивало.    

– Что  ж ты, теперь домой идешь?    

– А  то куда? Известно, домой. Жена, чай, теперь с голоду в кулак свистит.    

– Да  ты бы… того… – заговорил внезапно Степушка, смешался, замолчал и принялся копаться  в горшке.    

– А  к приказчику пойдешь? – продолжал Туман, не без удивления взглянув на  Степу.    

– Зачем  я к нему пойду?.. За мной и так недоимка. Сын-то у меня перед смертию с год хворал,  так и за себя оброку не взнес… Да мне с полугоря: взять-то с меня нечего… Уж,  брат, как ты там ни хитри, – шалишь: безответная моя голова! (Мужик  рассмеялся.) Уж он там как ни мудри, Кинтильян-то Семеныч, а уж…    

Влас  опять засмеялся.    

– Что  ж? Это плохо, брат Влас, – с расстановкой произнес Туман.    

– А  чем плохо? Не… (У Власа голос прервался.) Эка жара стоят, – продолжал он,  утирая лицо рукавом.    

– Кто  ваш барин? – спросил я.    

– Граф  ***, Валериан Петрович.    

– Сын  Петра Ильича?    

– Петра  Ильича сын, – отвечал Туман. – Петр Ильич, покойник, Власову-то  деревню ему при жизни уделил.    

– Что,  он здоров?    

– Здоров,  слава Богу, – возразил Влас. – Красный такой стал, лицо словно  обложилось.    

– Вот,  батюшка, – продолжал Туман, обращаясь ко мне, – добро бы под Москвой,  а то здесь на оброк посадил.    

– А  почем с тягла?    

– Девяносто  пять рублев с тягла, – пробормотал Влас.    

– Ну  вот, видите; а земли самая малость, только и есть что господский лес.    

– Да  и тот, говорят, продали, – заметил мужик.    

– Ну,  вот видите… Степа, дай-ка червяка… А, Степа? Что ты, заснул, что ли?    

Степушка  встрепенулся. Мужик подсел к нам. Мы опять приумолкли. На другом берегу кто-то  затянул песню, да такую унылую… Пригорюнился мой бедный Влас…    

Через  полчаса мы разошлись.    

 Уездный лекарь    

     

Однажды  осенью, на возвратном пути с отъезжего поля, я простудился и занемог. К счастью,  лихорадка застигла меня в уездном городе, в гостинице; я послал за доктором.  Через полчаса явился уездный лекарь, человек небольшого роста, худенький и  черноволосый. Он прописал мне обычное потогонное, велел приставить горчичник,  весьма ловко запустил к себе под обшлаг пятирублевую бумажку, причем, однако,  сухо кашлянул и глянул в сторону, и уже совсем было собрался отправиться  восвояси, да как-то разговорился и остался. Жар меня томил; я предвидел бессонную  ночь и рад был поболтать с добрым человеком. Подали чай. Пустился мой доктор в  разговоры. Малый он был неглупый, выражался бойко и довольно забавно. Странные  дела случаются на свете: с иным человеком и долго живешь вместе и в  дружественных отношениях находишься, а ни разу не заговоришь с ним откровенно,  от души; с другим же едва познакомиться успеешь – глядь, либо ты ему, либо он  тебе, словно на исповеди, всю подноготную и проболтал. Не знаю, чем я заслужил  доверенность моего нового приятеля, – только он, ни с того ни с сего, как  говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я вот и  довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя. Я постараюсь  выражаться словами лекаря.    

– Вы  не изволите знать, – начал он расслабленным и дрожащим голосом (таково  действие беспримесного березовского табаку), – вы не изволите знать  здешнего судью, Мылова, Павла Лукича?.. Не знаете… Ну, все равно. (Он  откашлялся и протер глаза.) Вот, изволите видеть, дело было этак, как бы вам  сказать – не солгать, в Великий пост, в самую ростепель. Сижу я у него, у  нашего судьи, и играю в преферанс. Судья у нас хороший человек и в преферанс  играть охотник. Вдруг (мой лекарь часто употреблял слово: вдруг) говорят мне:  человек ваш вас спрашивает. Я говорю: что ему надобно? Говорят, записку  принес, – должно быть, от больного. Подай, говорю, записку. Так и есть: от  больного… Ну, хорошо, – это, понимаете, наш хлеб… Да вот в чем дело: пишет  ко мне помещица, вдова; говорит, дескать, дочь умирает, приезжайте, ради самого  Господа Бога нашего, и лошади, дескать, за вами присланы. Ну, это еще все  ничего… Да, живет-то она в двадцати верстах от города, а ночь на дворе, и  дороги такие, что фа! Да и сама беднеющая, больше двух целковых ожидать тоже  нельзя, и то еще сумнительно, а разве холстом придется попользоваться да  крупицами какими-нибудь. Однако долг, вы понимаете, прежде всего: человек  умирает. Передаю вдруг карты непременному члену Каллиопину и отправляюсь домой.  Гляжу: стоит тележчонка перед крыльцом; лошади крестьянские –  пузатые-препузатые, шерсть на них – войлоко настоящее, и кучер, ради уваженья,  без шапки сидит. Ну, думаю, видно, брат, господа-то твои не на золоте едят… Вы  изволите смеяться, а я вам скажу: наш брат, бедный человек, все в соображенье  принимай… Коли кучер сидит князем, да шапки не ломает, да еще посмеивается  из-под бороды, да кнутиком шевелит – смело бей на две депозитки! А тут, вижу,  дело-то не тем пахнет. Однако, думаю, делать нечего: долг прежде всего.  Захватываю самонужнейшие лекарства и отправляюсь. Поверите ли, едва дотащился.  Дорога адская: ручьи, снег, грязь, водомоины, а там вдруг плотину прорвало –  беда! Однако приезжаю. Домик маленький, соломой крыт. В окнах свет: знать,  ждут. Вхожу. Навстречу мне старушка почтенная такая, в чепце. «Спасите, –  говорит, – умирает». Я говорю: «Не извольте беспокоиться… Где больная?» –  «Вот сюда пожалуйте». Смотрю: комнатка чистенькая, а углу лампада, на постеле  девица лет двадцати, в беспамятстве. Жаром от нее так и пышет, дышит тяжело –  горячка. Тут же другие две девицы, сестры, – перепуганы, в слезах. «Вот,  говорят, вчера была совершенно здорова и кушала с аппетитом; поутру сегодня  жаловалась на голову, а к вечеру вдруг вот в каком положении…» Я опять-таки  говорю: «Не извольте беспокоиться», – докторская, знаете,  обязанность, – и приступил. Кровь ей пустил, горчичники поставить велел,  микстурку прописал. Между тем я гляжу на нее, гляжу, знаете, – ну,  ей-Богу, не видал еще такого лица… красавица, одним словом! Жалость меня так и  разбирает. Черты такие приятные, глаза… Вот, слава Богу, успокоилась; пот  выступил, словно опомнилась; кругом поглядела, улыбнулась, рукой по лицу  провела… Сестры к ней нагнулись, спрашивают: «Что с тобою?» – «Ничего», –  говорит, да и отворотилась… Гляжу – заснула. Ну, говорю, теперь следует больную  в покое оставить. Вот мы все на цыпочках и вышли вон; горничная одна осталась  на всякий случай. А в гостиной уж самовар на столе, и ямайский тут же стоит: в  нашем деле без этого нельзя. Подали мне чай, просят остаться ночевать… Я  согласился: куда теперь ехать! Старушка все охает. «Чего вы? –  говорю. – Будет жива, не извольте беспокоиться, а лучше отдохните-ка сами:  второй час». – «Да вы меня прикажете разбудить, коли что случится?» –  «Прикажу, прикажу». Старушка отправилась, и девицы также пошли к себе в  комнату; мне постель в гостиной постлали. Вот я лег, – только не могу  заснуть, – что за чудеса! Уж на что, кажется, намучился. Все моя больная у  меня с ума нейдет. Наконец не вытерпел, вдруг встал; думаю, пойду посмотрю, что  делает пациент? А спальня-то ее с гостиной рядом. Ну, встал, растворил тихонько  дверь, а сердце так и бьется. Гляжу: горничная спит, рот раскрыла и храпит  даже, бестия! а больная лицом ко мне лежит и руки разметала, бедняжка! Я  подошел… Как она вдруг раскроет глаза и уставится на меня!.. «Кто это? кто  это?» Я сконфузился. «Не пугайтесь, – говорю, – сударыня: я доктор,  пришел посмотреть, как вы себя чувствуете». – «Вы доктор?» – «Доктор,  доктор… Матушка ваша за мною в город посылали; мы вам кровь пустили, сударыня;  теперь извольте почивать, а дня этак через два мы вас, даст Бог, на ноги поставим». –  «Ах, да, да, доктор, не дайте мне умереть… пожалуйста, пожалуйста». – «Что  вы это, Бог с вами!» А у ней опять жар, думаю я про себя; пощупал пульс: точно,  жар. Она посмотрела на меня – да как возьмет меня вдруг за руку. «Я вам скажу,  почему мне не хочется умереть, я вам скажу, я вам скажу… теперь мы одни; только  вы, пожалуйста, никому… послушайте…» Я нагнулся; придвинула она губы к самому  моему уху, волосами щеку мою трогает, – признаюсь, у меня самого кругом  пошла голова, – и начала шептать… Ничего не понимаю… Ах, да это она  бредит… Шептала, шептала, да так проворно и словно не по-русски кончила,  вздрогнула, уронила голову на подушку и пальцем мне погрозилась. «Смотрите же,  доктор, никому…» Кое-как я ее успокоил, дал ей напиться, разбудил горничную и  вышел.    

Тут  лекарь опять с ожесточеньем понюхал табаку и на мгновение оцепенел.    

– Однако, –  продолжал он, – на другой день больной, в противность моим ожиданиям, не  полегчило. Я подумал, подумал и вдруг решился остаться, хотя меня другие  пациенты ожидали… А вы знаете, этим неглижировать нельзя: практика от этого  страдает. Но, во-первых, больная действительно находилась в отчаянии; а  во-вторых, надо правду сказать, я сам чувствовал сильное к ней расположение.  Притом же и все семейство мне нравилось. Люди они были хоть и неимущие, но  образованные, можно сказать, на редкость… Отец-то у них был человек ученый,  сочинитель; умер, конечно, в бедности, но воспитание детям успел сообщить  отличное; книг тоже много оставил. Потому ли, что хлопотал-то я усердно около больной,  по другим ли каким-либо причинам, только меня, смею сказать, полюбили в доме,  как родного… Между тем распутица сделалась страшная: все сообщения, так  сказать, прекратились совершенно; даже лекарство с трудом из города  доставлялось… Больная не поправлялась… День за день, день за день… Но вот-с…  тут-с… (Лекарь помолчал.) Право, не знаю, как бы вам изложить-с… (Он снова  понюхал табаку, крякнул и хлебнул глоток чаю.) Скажу вам без обиняков, больная  моя… как бы это того… ну, полюбила, что ли, меня… или нет, не то чтобы  полюбила… а впрочем… право, как это, того-с… (Лекарь потупился и покраснел.)    

– Нет, –  продолжал он с живостью, – какое полюбила! Надо себе наконец цену знать. Девица  она была образованная, умная, начитанная, а я даже латынь-то свою позабыл,  можно сказать, совершенно. Насчет фигуры (лекарь с улыбкой взглянул на себя)  также, кажется, нечем хвастаться. Но дураком Господь Бог тоже меня не уродил: я  белое черным не назову; я кое-что тоже смекаю. Я, например, очень хорошо понял,  что Александра Андреевна – ее Александрой Андреевной звали – не любовь ко мне  почувствовала, а дружеское, так сказать, расположение, уважение, что ли. Хотя  она сама, может быть, в этом отношении ошибалась, да ведь положение ее было  какое, вы сами рассудите… Впрочем, – прибавил лекарь, который все эти  отрывистые речи произнес, не переводя духа и с явным замешательством, – я,  кажется, немного зарапортовался… Этак вы ничего не поймете… а вот, позвольте, я  вам все по порядку расскажу.    

Он допил  стакан чаю и заговорил голосом более спокойным.    

– Так,  так-то-с. Моей больной все хуже становилось, хуже, хуже. Вы не медик,  милостивый государь; вы понять не можете, что происходит в душе нашего брата,  особенно на первых порах, когда он начинает догадываться, что болезнь-то его  одолевает. Куда денется самоуверенность! Оробеешь вдруг так, что и сказать  нельзя. Так тебе и кажется, что и позабыл-то ты все, что знал, и что больной-то  тебе больше не доверяет, и что другие уже начинают замечать, что ты потерялся,  и неохотно симптомы тебе сообщают, исподлобья глядят, шепчутся… э, скверно!  Ведь есть же лекарство, думаешь, против этой болезни, стоит только найти. Вот  не оно ли? Попробуешь – нет, не оно! Не даешь времени лекарству как следует  подействовать… то за то хватишься, то за то. Возьмешь, бывало, рецептурную  книгу… ведь тут оно, думаешь, тут! Право слово, иногда наобум раскроешь: авось,  думаешь, судьба… А человек меж тем умирает; а другой бы его лекарь спас. Консилиум,  говоришь, нужен; я на себя ответственности не беру. А уж каким дураком в таких  случаях глядишь! Ну, со временем обтерпишься, ничего. Умер человек – не твоя  вина: ты по правилам поступал. А то вот что еще мучительно бывает: видишь  доверие к тебе слепое, а сам чувствуешь, что не в состоянии помочь. Вот именно  такое доверие все семейство Александры Андреевны ко мне возымело: и думать  позабыли, что у них дочь в опасности. Я их тоже, с своей стороны, уверяю, что  ничего, дескать, а у самого душа в пятки уходит. К довершению несчастия, такая  подошла распутица, что за лекарством по целым дням, бывало, кучер ездит. А я из  комнаты больной не выхожу, оторваться не могу, разные, знаете, смешные  анекдотцы рассказываю, в карты с ней играю. Ночи просиживаю. Старушка меня со  слезами благодарит; а я про себя думаю: «Не стою я твоей благодарности». Признаюсь  вам откровенно – теперь не для чего скрываться – влюбился я в мою больную. И  Александра Андреевна ко мне привязалась: никого, бывало, к себе в комнату,  кроме меня, не пускает. Начнет со мной разговаривать, – расспрашивает  меня, где я учился, как живу, кто мои родные, к кому я езжу? И чувствую я, что  не след ей разговаривать; а запретить ей, решительно этак, знаете, запретить –  не могу. Схвачу, бывало, себя за голову: «Что ты делаешь, разбойник?..» А то  возьмет меня за руку и держит, глядит на меня, долго, долго глядит, отвернется,  вздохнет и скажет: «Какой вы добрый!» Руки у ней такие горячие, глаза большие,  томные. «Да, – говорит, – вы добрый, вы хороший человек, вы не то,  что наши соседи… нет, вы не такой, вы не такой… Как это я до сих пор вас не знала!»  – «Александра Андреевна, успокойтесь, – говорю… – я, поверьте, чувствую, я  не знаю, чем заслужил… только вы успокойтесь, ради Бога, успокойтесь… все  хорошо будет, выбудете здоровы». А между тем, должен я вам сказать, –  прибавил лекарь, нагнувшись вперед и подняв кверху брови, – что с соседями  они мало водились оттого, что мелкие им не под стать приходились, а с богатыми  гордость запрещала знаться. Я вам говорю: чрезвычайно образованное было  семейство, – так мне, знаете, и лестно было. Из одних моих рук лекарство  принимала… приподнимется, бедняжка, с моею помощью примет и взглянет на меня…  сердце у меня так и покатится. А между тем ей все хуже становилось, все хуже:  умрет, думаю, непременно умрет. Поверите ли, хоть самому в гроб ложиться; а тут  мать, сестры наблюдают, в глаза мне смотрят… и доверие проходит. «Что? Как?» –  «Ничего-с, ничего-с!» А какое ничего-с, ум мешается. Вот-с, сижу я однажды  ночью, один опять, возле больной. Девка тут тоже сидит и храпит во всю  ивановскую… Ну, с несчастной девки взыскать нельзя: затормошилась и она. Александра-то  Андреевна весьма нехорошо себя весь вечер чувствовала; жар ее замучил. До самой  полуночи все металась; наконец словно заснула; по крайней мере, не шевелится,  лежит. Лампада в углу перед образом горит. Я сижу, знаете, потупился, дремлю  тоже. Вдруг, словно меня кто под бок толкнул, обернулся я… Господи, Боже мой!  Александра Андреевна во все глаза на меня глядит… губы раскрыты, щеки так и  горят. «Что с вами?» – «Доктор, ведь я умру?» – «Помилуй Бог!» – «Нет, доктор,  нет, пожалуйста, не говорите мне, что я буду жива… не говорите… если б вы знали…  послушайте, ради Бога не скрывайте от меня моего положения! – А сама так  скоро дышит. – Если я буду знать наверное, что я умереть должна… я вам  тогда все скажу, все!» – «Александра Андреевна, помилуйте!» – «Послушайте, ведь  я не спала нисколько, я давно на вас гляжу… ради Бога… я вам верю, вы человек  добрый, вы честный человек, заклинаю вас всем, что есть святого на  свете, – скажите мне правду! Если б вы знали, как это для меня важно…  Доктор, ради Бога скажите, я в опасности?» – «Что я вам скажу, Александра  Андреевна, помилуйте!» – «Ради Бога, умоляю вас!» – «Не могу скрыть от вас,  Александра Андреевна, – вы точно в опасности, но Бог милостив…» – «Я умру,  я умру…» И она словно обрадовалась, лицо такое веселое стало; я испугался. «Да  не бойтесь, не бойтесь, меня смерть нисколько не стращает». Она вдруг  приподнялась и оперлась на локоть. «Теперь… ну, теперь я могу вам сказать, что  я благодарна вам от всей души, что вы добрый, хороший человек, что я вас  люблю…» Я гляжу на нее, как шальной; жутко мне, знаете… «Слышите ли, я люблю  вас…» – «Александра Андреевна, чем же я заслужил!» – «Нет, нет, вы меня не  понимаете… ты меня не понимаешь…» И вдруг она протянула руки, схватила меня за  голову и поцеловала… Поверите ли, я чуть-чуть не закричал… бросился на колени и  голову в подушки спрятал. Она молчит; пальцы ее у меня на волосах дрожат;  слышу: плачет. Я начал ее утешать, уверять… я уж, право, не знаю, что я такое  ей говорил. «Девку, – говорю, – разбудите, Александра Андреевна…  благодарю вас… верьте… успокойтесь». – «Да полно же, полно, – твердила  она. – Бог с ними со всеми; ну, проснутся, ну, придут – все равно: ведь  умру же я… Да и ты чего робеешь, чего боишься? Подними голову… Или вы, может  быть, меня не любите, может быть, я обманулась… в таком случае извините  меня». – «Александра Андреевна, что вы говорите?.. я люблю вас, Александра  Андреевна». Она взглянула мне прямо в глаза, раскрыла руки. «Так обними же  меня…» Скажу вам откровенно: я не понимаю, как я в ту ночь с ума не сошел. Чувствую  я, что больная моя себя губит; вижу, что не совсем она в памяти; понимаю также  и то, что не почитай она себя при смерти, – не подумала бы она обо мне; а  то ведь, как хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого не любивши: ведь  вот что ее мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась,  понимаете теперь? Ну не выпускает она меня из своих рук. «Пощадите меня,  Александра Андреевна, да и себя пощадите, говорю». – «К чему, –  говорит, – чего жалеть? Ведь должна же я умереть…» Это она беспрестанно  повторяла. «Вот если бы я знала, что я в живых останусь и опять в порядочные  барышни попаду, мне бы стыдно было, точно стыдно… а то что?» – «Да кто вам  сказал, что вы умрете?» – «Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не  умеешь, посмотри на себя». – «Вы будете живы, Александра Андреевна, я вас  вылечу; мы испросим у вашей матушки благословение… мы соединимся узами, мы  будем счастливы». – «Нет, нет, я с вас слово взяла, я должна умереть… ты  мне обещал… ты мне сказал…» Горько было мне, по многим причинам горько. И  посудите, вот какие иногда приключаются вещицы: кажется, ничего, а больно.  Вздумалось ей спросить меня, как мое имя, то есть не фамилия, а имя. Надо же  несчастье такое, что меня Трифоном зовут. Да-с, да-с; Трифоном, Трифоном  Иванычем. В доме-то меня все доктором звали. Я, делать нечего, говорю: «Трифон,  сударыня». Она прищурилась, покачала головой и прошептала что-то  по-французски, – ох, да недоброе что-то, – и засмеялась потом,  нехорошо тоже. Вот этак-то я почти всю ночь провел с ней. Поутру вышел, словно  угорелый; вошел к ней опять в комнату уже днем, после чаю. Боже мой, Боже мой!  Узнать ее нельзя: краше в гроб кладут. Честью вам клянусь, не понимаю теперь,  не понимаю решительно, как я эту пытку выдержал. Три дня, три ночи еще  проскрыпела моя больная… и какие ночи! Что она мне говорила!.. А в последнюю-то  ночь, вообразите вы себе, – сижу я подле нее и уж об одном Бога прошу:  прибери, дескать, ее поскорей, да и меня тут же… Вдруг старушка мать – шасть в  комнату… Уж я ей накануне сказал, матери-то, что мало, дескать, надежды, плохо,  и священника не худо бы. Больная, как увидела мать, и говорит: «Ну вот, хорошо,  что пришла… посмотри-ка на нас, мы друг друга любим, мы друг другу слово дали». –  «Что это она, доктор, что она?» Я помертвел. «Бредит-с, – говорю, –  жар…» А она-то: «Полно, полно, ты мне сейчас совсем другое говорил, и кольцо от  меня принял… что притворяешься? Мать моя добрая, она простит, она поймет, а я  умираю – мне не к чему лгать; дай мне руку…» Я вскочил и вон выбежал. Старушка,  разумеется, догадалась.    

– Не  стану я вас, однако, долее томить, да и мне самому, признаться, тяжело все это  припоминать. Моя больная на другой же день скончалась. Царство ей небесное  (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед смертью попросила она своих  выйти и меня наедине с ней оставить. «Простите меня, – говорит, – я,  может быть, виновата перед вами… болезнь… но, поверьте, я никого не любила  более вас… не забывайте же меня… берегите мое кольцо…»    

Лекарь  отвернулся; я взял его за руку.    

– Эх! –  сказал он. – Давайте-ка о чем-нибудь другом говорить, или не хотите ли в  преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным  чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети не пищали да  жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить  успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной;  Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый  день… А что ж преферанс?    

Мы сели  в преферанс по копейке. Трифон Иваныч выиграл у меня два рубля с полтиной – и  ушел поздно, весьма довольный своей победой.    

 Мой сосед Радилов    

     

…Осенью  вальдшнепы часто держатся в старинных липовых садах. Таких садов у нас в Орловской  губернии довольно много. Прадеды наши при выборе места для жительства, непременно  отбивали десятины две хорошей земли под фруктовый сад с липовыми аллеями. Лет  через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, «дворянские гнезда», понемногу  исчезали с лица земли, дома сгнивали или продавались на своз, каменные службы  превращались в груды развалин, яблони вымирали и шли на дрова, заборы и плетни  истреблялись. Одни липы по-прежнему росли себе на славу и теперь, окруженные  распаханными полями, гласят нашему ветреному племени о «прежде почивших отцах и  братиях». Прекрасное дерево – такая старая липа… Ее щадит даже безжалостный  топор русского мужика. Лист на ней мелкий, могучие сучья широко раскинулись во  все стороны, вечная тень под ними.    

Однажды,  скитаясь с Ермолаем по полям за куропатками, завидел я в стороне заброшенный  сад и отправился туда. Только что я вошел в опушку, вальдшнеп со стуком  поднялся из куста, – я выстрелил, и в то же мгновенье, в нескольких шагах  от меня, раздался крик: испуганное лицо молодой девушки выглянуло из-за  деревьев и тотчас скрылось. Ермолай подбежал ко мне. «Что вы здесь стреляете:  здесь живет помещик».    

Не успел  я ему ответить, не успела собака моя с благородной важностью донести до меня  убитую птицу, как послышались проворные шаги, и человек высокого росту, с  усами, вышел из чаши и с недовольным видом остановился передо мной. Я  извинился, как мог, назвал себя и предложил ему птицу, застреленную в его  владениях.    

– Извольте, –  сказал он мне с улыбкой, – я приму вашу дичь, но только с условием: вы у  нас останетесь обедать.    

Признаться,  я не очень обрадовался его предложению, но отказаться было невозможно.    

– Я  здешний помещик и ваш сосед, Радилов, может, слыхали, – продолжал мой  новый знакомый. – Сегодня воскресенье, и обед у меня, должно быть, будет  порядочный, а то бы я вас не пригласил.    

Я  отвечал, что отвечают в таких случаях, и отправился вслед за ним. Недавно  расчищенная дорожка скоро вывела нас из липовой рощи; мы вошли в огород. Между  старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые  бледно-зеленые кочаны капусты; хмель винтами обвивал высокие тычинки; тесно  торчали на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом; большие плоские  тыквы словно валялись на земле; огурцы желтели из-под запыленных угловатых листьев;  вдоль плетня качалась высокая крапива; в двух или трех местах кучами росли:  татарская жимолость, бузина, шиповник – остатки прежних «клумб». Возле  небольшой сажалки, наполненной красноватой и слизистой водой, виднелся  колодезь, окруженный лужицами. Утки хлопотливо плескались и ковыляли в этих  лужицах; собака, дрожа всем телом и жмурясь, грызла кость на поляне; пегая  корова тут же лениво щипала траву, изредка закидывая хвост на худую спину.  Дорожка повернула в сторону; из-за толстых ракит и берез глянул на нас  старенький, серый домик с тесовой крышей и кривым крылечком. Радилов  остановился.    

– Впрочем, –  сказал он, добродушно и прямо посмотрев мне в лицо, – я теперь раздумал;  может быть, вам вовсе не хочется заходить ко мне: в таком случае…    

Я не дал  ему договорить и уверил его, что мне, напротив, очень приятно будет у него отобедать.    

– Ну,  как знаете.    

Мы вошли  в дом. Молодой малый, в длинном кафтане из синего толстого сукна, встретил нас  на крыльце. Радилов тотчас приказал ему поднести водки Ермолаю; мой охотник  почтительно поклонился спине великодушного дателя. Из передней, заклеенной  разными пестрыми картинами, завешенной клетками, вошли мы в небольшую комнатку  – кабинет Радилова. Я снял свои охотничьи доспехи, поставил ружье в угол; малый  в длиннополом сюртуке хлопотливо обчистил меня.    

– Ну,  теперь пойдемте в гостиную, – ласково проговорил Радилов, – я вас  познакомлю с моей матушкой.    

Я пошел  за ним. В гостиной, на середнем диване, сидела старушка небольшого росту, в коричневом  платье и белом чепце, с добреньким и худеньким лицом, робким и печальным взглядом.    

– Вот,  матушка, рекомендую: сосед наш ***.    

Старушка  привстала и поклонилась мне, не выпуская из сухощавых рук толстого гарусного  ридикюля в виде мешка.    

– Давно  вы пожаловали в нашу сторону? – спросила она слабым и тихим голосом, помаргивая  глазами.    

– Нет-с,  недавно.    

– Долго  намерены здесь остаться?    

– Думаю,  до зимы.    

Старушка  замолчала.    

– А  вот это, – подхватил Радилов, указывая мне на человека высокого и худого,  которого я при входе в гостиную не заметил, – это Федор Михеич… Ну-ка,  Федя, покажи свое искусство гостю. Что ты забился в угол-то?    

Федор  Михеич тотчас поднялся со стула, достал с окна дрянненькую скрыпку, взял смычок  – не за конец, как следует, а за середину, прислонил скрыпку к груди, закрыл глаза  и пустился в пляс, напевая песенку и пиликая по струнам. Ему на вид было лет  семьдесят; длинный нанковый сюртук печально болтался на сухих и костлявых его  членах. Он плясал; то с удальством потряхивал, то, словно замирая, поводил  маленькой лысой головкой, вытягивал жилистую шею, топотал ногами на месте,  иногда, с заметным трудом, сгибал колени. Его беззубый рот издавал дряхлый  голос. Радилов, должно быть, догадался по выражению моего лица, что мне  «искусство» Феди не доставляло большого удовольствия.    

– Ну,  хорошо, старина, полно, – проговорил он, – можешь пойти наградить  себя.    

Федор  Михеич тотчас положил скрыпку на окно, поклонился сперва мне, как гостю, потом  старушке, потом Радилову и вышел вон.    

– Тоже  был помещик, – продолжал мой новый приятель, – и богатый, да  разорился – и вот проживает теперь у меня… А в свое время считался первым по  губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал  мастерски… Но не прикажете ли водки? Ведь уж обед на столе.    

Молодая  девушка, та самая, которую я мельком видел в саду, вошла в комнату.    

– А  вот и Оля! – заметил Радилов, слегка, отвернув голову. – Прошу любить  и жаловать… Ну, пойдемте обедать.    

Мы  отправились в столовую, сели. Пока мы шли из гостиной и садились, Федор Михеич,  у которого от «награды» глазки засияли и нос слегка покраснел, пел: «Гром  победы раздавайся!» Ему поставили особый прибор в углу на маленьком столике без  салфетки. Бедный старик не мог похвалиться опрятностью, и потому его постоянно  держали в некотором отдалении от общества. Он перекрестился, вздохнул и начал  есть, как акула. Обед был действительно недурен и, в качестве воскресного, не  обошелся без трепещущего желе и испанских ветров (пирожного). За столом  Радилов, который лет десять служил в армейском пехотном полку и в Турцию ходил,  пустился в рассказы; я слушал его со вниманием и украдкой наблюдал за Ольгой.  Она не очень была хороша собой; но решительное и спокойное выражение ее лица,  ее широкий белый лоб, густые волосы и, в особенности, карие глаза, небольшие,  но умные, ясные и живые, поразили бы и всякого другого на моем месте. Она как  будто следила за каждым словом Радилова; не участие, – страстное внимание  изображалось на ее лице. Радилов, по летам, мог бы быть ее отцом; он говорил ей  «ты», но я тотчас догадался, что она не была его дочерью. В течение разговора  он упомянул о своей покойной жене – «ее сестра», – прибавил он, указав на  Ольгу. Она быстро покраснела и опустила глаза. Радилов помолчал и переменил  разговор. Старушка во весь обед не произнесла слова, сама почти ничего не ела и  меня не потчевала. Ее черты дышали каким-то боязливым и безнадежным ожиданьем,  той старческой грустью, от которой так мучительно сжимается сердце зрителя. К  концу обеда Федор Михеич начал было «славить» хозяев и гостя, но Радилов взглянул  на меня и попросил его замолчать; старик провел рукой по губам, заморгал  глазами, поклонился и присел опять, но уже на самый край стула. После обеда мы  с Радиловым отправились в его кабинет.    

В людях,  которых сильно и постоянно занимает одна мысль или одна страсть, заметно что-то  общее, какое-то внешнее сходство в обращенье, как бы ни были, впрочем, различны  их качества, способности, положение в свете и воспитание. Чем более я наблюдал  за Радиловым, тем более мне казалось, что он принадлежал к числу таких людей.  Он говорил о хозяйстве, об урожае, покосе, о войне, уездных сплетнях и близких  выборах, говорил без принужденья, даже с участьем, но вдруг вздыхал и опускался  в кресла, как человек, утомленный тяжкой работой, проводил рукой по лицу. Вся  душа его, добрая и теплая, казалось, была проникнута насквозь, пресыщена одним  чувством. Меня поражало уже то, что я не мог в нем открыть страсти ни к еде, ни  к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей  болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к  карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в  губернские и столичные города, ни к бумажным фабрикам и свекло-сахарным  заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным до разврата  пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к тем  великолепным кучерам, у которых, Бог знает почему, от каждого движения шеи  глаза косятся и лезут вон… «Что ж это за помещик наконец!» – думал я. А между  тем он вовсе не прикидывался человеком мрачным и своею судьбою недовольным;  напротив, от него так и веяло неразборчивым благоволеньем, радушьем и почти обидной  готовностью сближенья с каждым встречным и поперечным. Правда, вы в то же самое  время чувствовали, что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем не  мог, и не мог не оттого, что вообще не нуждался в других людях, а оттого, что  вся жизнь его ушла на время внутрь. Вглядываясь в Радилова, я никак не мог себе  представить его счастливым ни теперь, ни когда-нибудь. Красавцем он тоже не  был; но в его взоре, в улыбке, во всем его существе таилось что-то чрезвычайно  привлекательное, – именно таилось. Так, кажется, и хотелось бы узнать его  получше, полюбить его. Конечно, в нем иногда высказывался помещик и степняк; но  человек он все-таки был славный.    

Мы  начали было толковать с ним о новом уездном предводителе, как вдруг у двери  раздался голос Ольги: «Чай готов». Мы пошли в гостиную. Федор Михеич  по-прежнему сидел в своем уголку, между окошком и дверью, скромно подобрав  ноги. Мать Радилова вязала чулок. Сквозь открытые окна из саду веяло осенней  свежестью и запахом яблоков. Ольга хлопотливо разливала чай. Я с большим  вниманием смотрел на нее теперь, чем за обедом. Она говорила очень мало, как  вообще все уездные девицы, но в ней, по крайней мере, я не замечал желанья  сказать что-нибудь хорошее, вместе с мучительным чувством пустоты и бессилия;  она не вздыхала, словно от избытка неизъяснимых ощущений, не закатывала глаза  под лоб, не улыбалась мечтательно и неопределенно. Она глядела спокойно и  равнодушно, как человек, который отдыхает от большого счастья или от большой  тревоги. Ее походка, ее движенья были решительны и свободны. Она мне очень нравилась.    

Мы с  Радиловым опять разговорились. Я уже не помню, каким путем мы дошли до известного  замечанья: как часто самые ничтожные вещи производят большее впечатление на  людей, чем самые важные.    

– Да, –  промолвил Радилов, – это я испытал на себе. Я, вы знаете, был женат. Не  долго… три года; моя жена умерла от родов. Я думал, что не переживу ее; я был  огорчен страшно, убит, но плакать не мог – ходил словно шальной. Ее, как  следует, одели, положили на стол – вот в этой комнате. Пришел священник; дьячки  пришли, стали петь, молиться, курить ладаном; я клал земные поклоны и хоть бы  слезинку выронил. Сердце у меня словно окаменело и голова тоже, – и весь я  отяжелел. Так прошел первый день. Верите ли? Ночью я заснул даже. На другое  утро вошел я к жене, – дело было летом, солнце освещало ее с ног до  головы, да так ярко. Вдруг я увидел… (Здесь Радилов невольно вздрогнул.) Что вы  думаете? Глаз у нее не совсем был закрыт, и по этому глазу ходила муха… Я  повалился, как сноп, и, как опомнился, стал плакать, плакать – унять себя не  мог…    

Радилов  замолчал. Я посмотрел на него, потом на Ольгу… Ввек мне не забыть выражения ее  лица. Старушка положила чулок на колени, достала из ридикюля платок и украдкой  утерла слезу. Федор Михеич вдруг поднялся, схватил свою скрыпку и хриплым и  диким голосом затянул песенку. Он желал, вероятно, развеселить нас; но мы все  вздрогнули от его первого звука, и Радилов попросил его успокоиться.    

– Впрочем, –  продолжал он, – что было, то было; прошлого не воротишь, да и наконец… все  к лучшему в здешнем мире, как сказал, кажется, Волтер, – прибавил он  поспешно.    

– Да, –  возразил я, – конечно. Притом всякое несчастье можно перенести, и нет  такого скверного положения, из которого нельзя было бы выйти.    

– Вы  думаете? – заметил Радилов. – Что ж, может быть, вы правы. Я,  помнится, в Турции лежал в госпитале, полумертвый: у меня была гнилая горячка.  Ну, помещением похвалиться не могли, – разумеется, дело военное, – и  то еще славу Богу! Вдруг к нам еще приводят больных, – куда их положить?  Лекарь туда, сюда, – нет места. Вот подошел он ко мне, спрашивает фельдшера:  «Жив?» Тот отвечает: «Утром был жив». Лекарь нагнулся, слышит: дышу. Не  вытерпел приятель. «Ведь экая натура-то дура, – говорит, – ведь вот  умрет человек, ведь непременно умрет, а все скрипит, тянет, только место  занимает да другим мешает». – «Ну, – подумал я про себя, плохо тебе,  Михайло Михайлыч…» А вот выздоровел и жив до сих пор, как изволите видеть.  Стало быть, вы правы.    

– Во  всяком случае я прав, – отвечал я. – Если б вы даже и умерли, вы  все-таки вышли бы из вашего скверного положения.    

– Разумеется,  разумеется, – прибавил он, внезапно и сильно ударив рукою по столу… –  Стоит только решиться… Что толку в скверном положении?.. К чему медлить,  тянуть…    

Ольга  быстро встала и вышла в сад.    

– Ну-ка,  Федя, плясовую! – воскликнул Радилов.    

Федя  вскочил, пошел по комнате той щеголеватой, особенной поступью, какою выступает  известная «коза» около ручного медведя, и запел: «Как у наших у ворот…»    

У  подъезда раздался стук беговых дрожек, и через несколько мгновений вошел в  комнату старик высокого росту, плечистый и плотный, однодворец Овсяников… Но  Овсяников такое замечательное и оригинальное лицо, что мы, с позволения  читателя, поговорим о нем в другом отрывке. А теперь я от себя прибавлю только  то, что на другой же день мы с Ермолаем чем свет отправились на охоту, а с  охоты домой, что через неделю я опять зашел к Радилову, но не застал ни его, ни  Ольги дома, а через две недели узнал, что он внезапно исчез, бросил мать, уехал  куда-то с своей золовкой. Вся губерния взволновалась и заговорила об этом  происшествии, и я только тогда окончательно понял выражение Ольгина лица во  время рассказа Радилова. Не одним состраданием дышало оно тогда: оно пылало  также ревностью.    

Перед  моим отъездом из деревни я посетил старушку Радилову. Я нашел ее в гостиной;  она играла с Федором Михеичем в дурачки.    

– Имеете  вы известие от вашего сына? – спросил я ее наконец.    

Старушка  заплакала. Я уже более не расспрашивал ее о Радилове.    

 Однодворец Овсянников    

     

Представьте  себе, любезные читатели, человека полного, высокого, лет семидесяти, с лицом,  напоминающим несколько лицо Крылова, с ясным и умным взором под нависшей  бровью, с важной осанкой, мерной речью, медлительной походкой: вот вам  Овсяников. Носил он просторный синий сюртук с длинными рукавами, застегнутый  доверху, шелковый лиловый платок на шее, ярко вычищенные сапоги с кистями и  вообще с виду походил на зажиточного купца. Руки у него были прекрасные, мягкие  и белые, он часто в течение разговора брался за пуговицы своего сюртука.  Овсяников своею важностью и неподвижностью, смышленостью и ленью, своим прямодушием  и упорством напоминал мне русских бояр допетровских времен… Ферязь бы к нему пристала.  Это был один из последних людей старого века. Все соседи его чрезвычайно  уважали и почитали за честь знаться с ним. Его братья, однодворцы, только что  не молились на него, шапки перед ним издали ломали, гордились им. Говоря  вообще, у нас до сих пор однодворца трудно отличить от мужика: хозяйство у него  едва ли не хуже мужицкого, телята не выходят из гречихи, лошади чуть живы,  упряжь веревочная. Овсяников был исключением из общего правила, хоть и не слыл  за богача. Жил он один с своей женой в уютном, опрятном домике, прислугу держал  небольшую, одевал людей своих по-русски и называл работниками. Они же у него и  землю пахали. Он и себя не выдавал за дворянина, не прикидывался помещиком, никогда,  как говорится, «не забывался», не по первому приглашению садился и при входе  нового гостя непременно поднимался с места, но с таким достоинством, с такой  величавой приветливостью, что гость невольно ему кланялся пониже. Овсяников  придерживался старинных обычаев не из суеверия (душа в нем была довольно  свободная), а по привычке. Он, например, не любил рессорных экипажей, потому  что не находил их покойными, и разъезжал либо в беговых дрожках, либо в небольшой  красивой тележке с кожаной подушкой, и сам правил своим добрым гнедым рысаком.  (Он держал одних гнедых лошадей.) Кучер, молодой краснощекий парень,  остриженный в скобку, в синеватом армяке и низкой бараньей шапке, подпоясанный  ремнем, почтительно сидел с ним рядом. Овсяников всегда спал после обеда, ходил  в баню по субботам, читал одни духовные книги (причем с важностью надевал на  нос круглые серебряные очки), вставал и ложился рано. Бороду, однако же, он  брил и волосы носил по-немецки. Гостей он принимал весьма ласково и радушно, но  не кланялся им в пояс, не суетился, не потчевал их всяким сушеньем и соленьем.  «Жена! – говорил он медленно, не вставая с места и слегка повернув к ней  голову. – Принеси господам чего-нибудь полакомиться». Он почитал за грех  продавать хлеб – Божий дар, и в 40-м году, во время всеобщего голода и страшной  дороговизны, роздал окрестным помещикам и мужикам весь свой запас; они ему на  следующий год с благодарностью взнесли свой долг натурой. К Овсяникову часто  прибегали соседи с просьбой рассудить, помирить их и почти всегда покорялись  его приговору, слушались его совета. Многие, по его милости, окончательно  размежевались… Но после двух или трех сшибок с помещицами он объявил, что  отказывается от всякого посредничества между особами женского пола. Терпеть он  не мог поспешности, тревожной торопливости, бабьей болтовни и «суеты». Раз  как-то у него дом загорелся. Работник впопыхах вбежал к нему с криком: «Пожар!  пожар!» – «Ну, чего же ты кричишь? – спокойно сказал Овсяников. –  Подай мне шапку и костыль…» Он сам любил выезжать лошадей. Однажды рьяный битюк[3] помчал его  под гору к оврагу. «Ну, полно, полно, жеребенок малолетний, –  убьешься», – добродушно замечал ему Овсяников и через мгновение полетел в  овраг вместе с беговыми дрожками, мальчиком, сидевшим сзади, и лошадью. К  счастью, на дне оврага грудами лежал песок. Никто не ушибся, один битюк  вывихнул себе ногу. «Ну вот, видишь, – продолжал спокойным голосом  Овсяников, поднимаясь с земли, – я тебе говорил». И жену он сыскал по  себе. Татьяна Ильинична Овсяникова была женщина высокого росту, важная и молчаливая,  вечно повязанная коричневым шелковым платком. От нее веяло холодом, хотя не  только никто не жаловался на ее строгость, но, напротив, многие бедняки  называли ее матушкой и благодетельницей. Правильные черты лица, большие темные глаза,  тонкие губы и теперь еще свидетельствовали о некогда знаменитой ее красоте.  Детей у Овсяникова не было.    

Я с ним  познакомился, как уже известно читателю, у Радилова и дня через два поехал к  нему. Я застал его дома. Он сидел в больших кожаных креслах и читал  четьи-минеи. Серая кошка мурлыкала у него на плече. Он меня принял, по своему  обыкновенью, ласково и величаво. Мы пустились в разговор.    

– А  скажите-ка, Лука Петрович, правду, – сказал я между прочим, – ведь  прежде, в ваше-то время, лучше было?    

– Иное  точно лучше было, скажу вам, – возразил Овсяников, – спокойнее мы  жили; довольства больше было, точно… А все-таки теперь лучше; а вашим деткам  еще лучше будет, Бог даст.    

– А  я так ожидал, Лука Петрович, что вы мне старое время хвалить станете.    

– Нет,  старого времени мне особенно хвалить не из чего. Вот хоть бы, примером сказать,  вы помещик теперь, такой же помещик, как ваш покойный дедушка, а уж власти вам  такой не будет! Да и вы сами не такой человек. Нас и теперь другие господа  притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется – авось мука  будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.    

– А  чего бы, например?    

– А  хоть бы, например, опять-таки скажу про вашего дедушку. Властный был человек!  Обижал нашего брата. Ведь вот вы, может, знаете, – да как вам своей земли  не знать, – клин-то, что идет от Чаплыгина к Малинину?.. Он у вас под  овсом теперь… Ну, ведь он наш; весь как есть наш. Ваш дедушка у нас его отнял;  выехал верхом, показал рукой, говорит: «Мое владенье», – и завладел. Отец-то  мой, покойник (царство ему небесное!), человек был справедливый, горячий был тоже  человек, не вытерпел, – да и кому охота свое доброе терять? – и в суд  просьбу подал. Да один подал, другие-то не пошли – побоялись. Вот вашему  дедушке и донесли, что Петр Овсяников, мол, на вас жалуется: землю, вишь,  отнять изволили… Дедушка ваш к нам тотчас и прислал своего ловчего Бауша с  командой… Вот и взяли моего отца и в вашу вотчину повели. Я тогда был мальчишка  маленький, босиком за ними побежал. Что ж?.. Привели его к вашему дому да под  окнами и высекли. А ваш-то дедушка стоит на балконе да посматривает; а бабушка  под окном сидит и тоже глядит. Отец мой кричит: «Матушка, Марья Васильевна,  заступитесь, пощадите хоть вы!» А она только знай приподнимается да поглядывает.  Вот и взяли с отца слово отступиться от земли и благодарить еще велели, что  живого отпустили. Так она и осталась за вами. Подите-ка, спросите у своих  мужиков: как, мол, эта земля прозывается? Дубовщиной она прозывается, потому  что дубьем отнята. Так вот от этого и нельзя нам, маленьким людям, очень-то  жалеть о старых порядках.    

Я не  знал, что отвечать Овсяникову, и не смел взглянуть ему в лицо.    

– А  то другой сосед у нас в те поры завелся, Комов, Степан Никтополионыч. Замучил  было отца совсем: не мытьем, так катаньем. Пьяный был человек и любил угощать,  и как подопьет да скажет по-французски «се бон»[4]  да облизнется – хоть святых вон неси! По всем соседям шлет просить пожаловать.  Тройки так у него наготове и стояли; а не поедешь – тотчас сам нагрянет… И  такой странный был человек! В «тверезом» виде не лгал; а как выпьет – и начнет  рассказывать, что у него в Питере три дома на Фонтанке: один красный с одной  трубой, другой – желтый с двумя трубами, а третий – синий без труб, – и  три сына (а он и женат-то не бывал): один в инфантерии, другой в кавалерии,  третий сам по себе… И говорит, что в каждом доме живет у него по сыну, что к  старшему ездят адмиралы, ко второму – генералы, а к младшему – все англичане!  Вот и поднимется и говорит: «За здравие моего старшего сына, он у меня самый  почтительный!» – и заплачет. И беда, коли кто отказываться станет.  «Застрелю! – говорит, – и хоронить не позволю!..» А то вскочит и  закричит: «Пляши, народ Божий, на свою потеху и мое утешение!» Ну, ты и пляши,  хоть умирай, а пляши. Девок своих крепостных вовсе замучил. Бывало, всю ночь  как есть, до утра хором поют, и какая выше голосом забирает, той и награда. А  станут уставать – голову на руки положит и загорюет: «Ох, сирота я сиротливая!  Покидают меня, голубчика!» Конюха тотчас девок и приободрят. Отец-то мой ему и  полюбись: что прикажешь делать? Ведь чуть в гроб отца моего не вогнал, и точно  вогнал бы, да сам, спасибо, умер: с голубятни в пьяном виде свалился… Так вот  какие у нас соседушки бывали!    

– Как  времена-то изменились! – заметил я.    

– Да,  да, – подтвердил Овсяников. – Ну, и то сказать: в старые-то годы  дворяне живали пышнее. Уж нечего и говорить про вельмож: я в Москве на них  насмотрелся. Говорят, они и там перевелись теперь.    

– Вы  были в Москве?    

– Был,  давно, очень давно. Мне вот теперь семьдесят третий год пошел, а в Москву я  ездил на шестнадцатом году.    

Овсяников  вздохнул.    

– Кого  ж вы там видали?    

– А  многих вельмож видел, и всяк их видел; жили открыто, на славу и удивление.  Только до покойного графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского не доходил ни  один. Алексея-то Григорьевича я видал часто; дядя мой у него дворецким служил.  Изволил граф жить у Калужских ворот, на Шаболовке. Вот был вельможа! Такой  осанки, такого привета милостивого вообразить невозможно и рассказать нельзя.  Рост один чего стоил, сила, взгляд! Пока не знаешь его, не войдешь к нему –  боишься точно, робеешь; а войдешь – словно солнышко тебя пригреет, и весь  повеселеешь. Каждого человека до своей особы допускал и до всего охотник был.  На бегу сам правил и со всяким гонялся; и никогда не обгонит сразу, не обидит,  не оборвет, а разве под самый конец переедет; и такой ласковый – противника  утешит, коня его похвалит. Голубей турманов держал первейшего сорта. Выйдет,  бывало, на двор, сядет в кресла и прикажет голубков поднять; а кругом, на  крышах, люди стоят с ружьями против ястребов. К ногам графа большой серебряный  таз поставят с водой; он и смотрит в воду на голубков. Убогие, нищие сотнями на  его хлебе живали… и сколько денег он передавал! А рассердится – словно гром  прогремит. Страху много, а плакаться не на что: смотришь – уж и улыбается. Пир  задаст – Москву споит!.. И ведь умница был какой! Ведь турку-то он побил.  Бороться тоже любил; силачей к нему из Тулы возили, из Харькова, из Тамбова,  отовсюду. Кого поборет – наградит; а коли кто его поборет – задарит вовсе и в  губы поцелует… А то, в бытность мою в Москве, затеял садку такую, какой на Руси  не бывало: всех как есть охотников со всего царства к себе в гости пригласил и  день назначил, и три месяца сроку дал. Вот и собрались. Навезли собак, егерей –  ну, войско наехало, как есть войско! Сперва попировали как следует, а там и  отправились за заставу. Народу сбежалось тьма-тьмущая!.. И что вы думаете?..  Ведь вашего дедушки собака всех обскакала.    

– Не  Миловидка ли? – спросил я.    

– Миловидка,  Миловидка… Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку:  возьми что хочешь». – «Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не  продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя  самого в полон отдам». И Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», –  говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с  музыкой в саду ее похоронил – псицу похоронил и камень с надписью над псицей  поставил.    

– Ведь  вот Алексей Григорьевич не обижал же никого, – заметил я.    

– Да  оно всегда так бывает: кто сам мелко плавает, тот и задирает.    

– А  что за человек был этот Бауш? – спросил я после некоторого молчания.    

– Как  же это вы про Миловидку слыхали, а про Бауша нет?.. Это был главный ловчий и доезжачий  вашего дедушки. Дедушка-то ваш его любил не меньше Миловидки. Отчаянный был человек,  и что бы ваш дед ни приказал – мигом исполнит, хоть на нож полезет… И как  порскал – так стон в лесу, бывало, и стоит. А то вдруг заупрямится, слезет с коня  и ляжет… И как только перестали собаки слышать его голос – кончено! Горячий  след бросят, не погонят ни за какие благи. И-их, ваш дедушка рассердится! «Жив  быть не хочу, коли не повешу бездельника! Наизнанку антихриста выворочу! Пятки  душегубцу сквозь горло протащу!» А кончится тем, что пошлет узнать, чего ему  надобно, отчего не порскает? И Бауш в таких случаях обыкновенно потребует вина,  выпьет, поднимется и загогочет опять на славу.    

– Вы,  кажется, также любите охоту, Лука Петрович?    

– Любил  бы… точно, – не теперь: теперь моя пора прошла – а в молодых годах… да  знаете, неловко, по причине звания. За дворянами нашему брату не приходится  тянуться. Точно: и из нашего сословия иной, пьющий и неспособный, бывало,  присоседится к господам… да что за радость! Только себя срамит. Дадут ему  лошадь дрянную, спотыкливую; то и дело шапку с него наземь бросают; арапником,  будто по лошади, по нем задевают; а он все смейся да других смеши. Нет, скажу  вам: чем мельче звание, тем строже себя держи, а то как раз себя замараешь.    

– Да, –  продолжал Овсяников со вздохом, – много воды утекло с тех пор, как я на  свете живу: времена подошли другие. Особенно в дворянах вижу я перемену  большую. Мелкопоместные – все либо на службе побывали, либо на месте не сидят;  а что покрупней – тех и узнать нельзя. Насмотрелся я на них, на крупных-то, вот  по случаю размежевания. И должен я вам сказать: сердце радуется, на них глядя:  обходительны, вежливы. Только вот что мне удивительно: всем наукам они  научились, говорят так складно, что душа умиляется, а дела-то настоящего не смыслят,  даже собственной пользы не чувствуют: их же крепостной человек, приказчик, гнет  их куда хочет, словно дугу. Ведь вот вы, может, знаете Королева, Александра  Владимирыча, – чем не дворянин? Собой красавец, богат, в ниверситетах  обучался, кажись, и за границей побывал, говорит плавно, скромно, всем нам руки  жмет. Знаете?.. Ну, так слушайте. На прошлой неделе съехались мы в Березовку,  по приглашению посредника, Никифора Ильича. И говорит нам посредник, Никифор  Ильич: «Надо, господа, размежеваться; это срам, наш участок ото всех других  отстал: приступимте к делу». Вот и приступили. Пошли толки, споры, как водится;  поверенный наш ломаться стал. Но первый забуянил Овчинников Порфирий… И из чего  буянит человек?.. У самого вершка земли нету: по поручению брата распоряжается.  Кричит: «Нет! меня вам не провести! нет, не на того наткнулись! Планы сюда!  землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» – «Да какое наконец ваше  требование?» – «Вот дурака нашли! эка! Вы думаете: я вам так-таки сейчас мое  требование и объявлю?.. Нет, вы планы сюда подайте, – вот что!» А сам рукой  стучит по планам. Марфу Дмитревну обидел кровно. Та кричит: «Как вы смеете мою  репутацию позорить?» – «Я, говорит, вашей репутации моей бурой кобыле не желаю».  Насилу мадерой отпоили. Его успокоили, – другие забунтовали. Королев-то,  Александр Владимирыч, сидит, мой голубчик, в углу, набалдашник на палке  покусывает да только головой качает. Совестно мне стало, мочи нет, хоть вон  бежать. Что, мол об нас подумает человек? Глядь, поднялся мой Александр  Владимирыч, показывает вид, что говорить желает. Посредник засуетился, говорит:  «Господа, господа, Александр Владимирыч говорить желает». И нельзя не похвалить  дворян: все тотчас замолчали. Вот и начал Александр Владимирыч, и говорит: что  мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались; что хотя размежевание,  бесспорно, выгодно для владельцев, но, в сущности, оно введено для чего? –  для того, чтоб крестьянину было легче, чтоб ему работать сподручнее было, повинности  справлять; а то теперь он сам своей земли не знает и нередко за пять верст  пахать едет, – и взыскать с него нельзя. Потом сказал Александр  Владимирыч, что помещику грешно не заботиться о благосостоянии крестьян, что  крестьяне от Бога поручены, что, наконец, если здраво рассудить, их выгоды и  наши выгоды – все едино: им хорошо – нам хорошо, им худо – нам худо… и что,  следовательно, грешно и нерассудительно не соглашаться из пустяков… И пошел, и  пошел… Да ведь как говорил! за душу так и забирает… Дворяне-то все носы  повесили; я сам, ей-ей, чуть не прослезился. Право слово, в старинных книгах  таких речей не бывает… А чем кончилось? Сам четырех десятин мохового болота не  уступил и продать не захотел. Говорит: «Я это болото своими людьми высушу и  суконную фабрику на нем заведу, с усовершенствованиями. Я, говорит, уж это  место выбрал: у меня на этот счет свои соображения…» И хоть бы это было  справедливо, а то просто сосед Александра Владимирыча, Карасиков Антон,  поскупился королевскому приказчику сто рублев ассигнациями взнести. Так мы и  разъехались, не сделавши дела. А Александр Владимирыч по сих пор себя правым  почитает и все о суконной фабрике толкует, только к осушке болота не приступает.    

– А  как он в своем именье распоряжается?    

– Все  новые порядки вводит. Мужики не хвалят, – да их слушать нечего. Хорошо  поступает Александр Владимирыч.    

– Как  же это, Лука Петрович? Я думал, что вы придерживаетесь старины?    

– Я  – другое дело. Я ведь не дворянин и не помещик. Что мое за хозяйство?.. Да я  иначе и не умею. Стараюсь поступать по справедливости и по закону – и то слава  Богу! Молодые господа прежних порядков не любят: я их хвалю… Пора за ум  взяться. Только вот что горе: молодые господа больно мудрят. С мужиком, как с  куклой, поступают: повертят, повертят, поломают да и бросят. И приказчик,  крепостной человек, или управитель, из немецких уроженцев, опять крестьянина в  лапы заберет. И хотя бы один из молодых-то господ пример подал, показал: вот,  мол, как надо распоряжаться!.. Чем же это кончится? Неужто ж я так и умру и новых  порядков не увижу?.. Что за притча? – Старое вымерло, а молодое не  нарождается!    

Я не  знал, что отвечать Овсяникову. Он оглянулся, придвинулся ко мне поближе и продолжал  вполголоса:    

– А  слыхали про Василья Николаича Любозвонова?    

– Нет,  не слыхал.    

– Растолкуйте  мне, пожалуйста, что за чудеса такие? Ума не приложу. Его же мужики рассказывали,  да я их речей в толк не возьму. Человек он, вы знаете, молодой, недавно после  матери наследство получил. Вот приезжает к себе в вотчину. Собрались мужички  поглазеть на своего барина. Вышел к ним Василий Николаич. Смотрят мужики – что  за диво! – ходит барин в плисовых панталонах, словно кучер, а сапожки обул  с оторочкой; рубаху красную надел и кафтан тоже кучерской; бороду отпустил, а  на голове така шапонька мудреная, и лицо такое мудреное, – пьян, не пьян,  а и не в своем уме. «Здорово, говорит, ребята! Бог вам в помощь». Мужики ему в  пояс, – только молча: заробели, знаете. И он словно сам робеет. Стал он им  речь держать: «Я-де русский, говорит, и вы русские; я русское все люблю…  русская, дескать, у меня душа и кровь тоже русская…» Да вдруг как скомандует:  «А ну, детки, спойте-ка русскую, народственную песню!» У мужиков поджилки  затряслись; вовсе одурели. Один было смельчак запел, да и присел тотчас к  земле, за других спрятался… И вот чему удивляться надо: бывали у нас и такие  помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что  кучерами и сами плясали, на гитаре играли, пели и пили с дворовыми людишками, с  крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная  девушка: все книги читает али пишет, а не то вслух канты произносит, – ни  с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или  грустит. Прежний-то приказчик на первых порах вовсе перетрусился: перед приездом  Василья Николаича дворы крестьянские обегал, всем кланялся, – видно, чуяла  кошка, чье мясо съела! И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! Ужо тебя к  ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..» А вместо  того вышло – как вам доложить? Сам Господь не разберет, что такое вышло! Позвал  его к себе Василий Николаич и говорит, а сам краснеет, и так, знаете, дышит  скоро: «Будь справедлив у меня, не притесняй никого, слышишь?» Да с тех пор его  к своей особе и не требовал! В собственной вотчине живет, словно чужой. Ну,  приказчик и отдохнул; а мужики к Василью Николаичу подступиться не смеют:  боятся. И ведь вот опять что удивления достойно: и кланяется им барин, и  смотрит приветливо, – а животы у них от страху так и подводит. Что за чудеса  такие, батюшка, скажите?.. Или я глуп стал, состарелся, что ли, – не понимаю.    

Я  отвечал Овсяникову, что, вероятно, господин Любозвонов болен.    

– Какое  болен! Поперек себя толще, и лицо такое, Бог с ним, окладистое, даром что молод…  А впрочем, Господь ведает! (И Овсяников глубоко вздохнул.)    

– Ну,  в сторону дворян, – начал я, – что вы мне об однодворцах скажете,  Лука Петрович?    

– Нет,  уж вот от этого увольте, – поспешно проговорил он, – право… и сказал  бы вам… да что! (Овсяников рукой махнул.) Станемте лучше чай кушать… Мужики,  как есть мужики; а впрочем, правду сказать, как же и быть-то нам?    

Он  замолчал. Подали чай. Татьяна Ильинична встала с своего места и села поближе к  нам. В течение вечера она несколько раз без шума выходила я так же тихо  возвращалась. В комнате воцарилось молчание. Овсяников важно и медленно выпивал  чашку за чашкой.    

– Митя  был сегодня у нас, – вполголоса заметила Татьяна Ильинична.    

Овсяников  нахмурился.    

– Чего  ему надобно?    

– Приходил  прощенья просить.    

Овсяников  покачал головою.    

– Ну,  подите вы, – продолжал он, обращаясь ко мне, – что прикажете делать с  сродственниками? И отказаться от них невозможно… Вот и меня тоже Бог наградил  племянничком. Малый он с головой, бойкий малый, спору нет; учился хорошо,  только проку мне от него не дождаться. На службе казенной состоял – бросил  службу: вишь, ему ходу не было… Да разве он дворянин? И дворян-то не сейчас в  генералы жалуют. Вот теперь и живет без дела… Да это бы еще куда ни шло, –  а то в ябедники пустился! Крестьянам просьбы сочиняет, доклады пишет, сотских  научает, землемеров на чистую воду выводит, по питейным домам таскается, с  бессрочными, с мещанами городскими да с дворниками на постоялых дворах знается.  Долго ли тут до беды? Уж и становые и исправники ему не раз грозились. Да он,  благо, балагурить умеет: их же рассмешит, да им же потом и наварит кашу… Да  полно, не сидит ли он у тебя в каморке? – прибавил он, обращаясь к  жене. – Я ведь тебя знаю: ты ведь сердобольная такая, –  покровительство ему оказываешь.    

Татьяна  Ильинична потупилась, улыбнулась и покраснела.    

– Ну,  так и есть, – продолжал Овсяников… – Ох ты, баловница! Ну, вели ему  войти, – уж так и быть, ради дорогого гостя, прощу глупца… Ну, вели, вели…    

Татьяна  Ильинична подошла к двери и крикнула: «Митя!»    

Митя,  малый лет двадцати восьми, высокий, стройный и кудрявый, вошел в комнату и,  увидев меня, остановился у порога. Одежда на нем была немецкая, но одни  неестественной величины буфы на плечах служили явным доказательством тому, что  кроил ее не только русский – российский портной.    

– Ну,  подойди, подойди, – заговорил старик, – чего стыдишься? Благодари  тетку: прощен… Вот, батюшка, рекомендую, – продолжал он, показывая на  Митю, – и родной племянник, а не слажу никак. Пришли последние времена!  (Мы друг другу поклонились.) Ну, говори, что ты там такое напутал? За что на  тебя жалуются, сказывай.    

Мите,  видимо, не хотелось объясняться и оправдываться при мне.    

– После,  дядюшка, – пробормотал он.    

– Нет,  не после, а теперь, – продолжал старик… – Тебе, я знаю, при господине  помещике совестно: тем лучше – казнись. Изволь, изволь-ка говорить… Мы  послушаем.    

– Мне  нечего стыдиться, – с живостью начал Митя и тряхнул головой. –  Извольте сами, дядюшка, рассудить. Приходят ко мне решетиловские однодворцы и  говорят: «Заступись, брат», – «Что такое?» – «А вот что: магазины хлебные  у нас в исправности, то есть лучше быть не может; вдруг приезжает к нам  чиновник: приказано-де осмотреть магазины. Осмотрел и говорит: „В беспорядке  ваши магазины, упущенья важные, начальству обязан донести“. – „Да в чем  упущенья?“ – „А уж про это я знаю“, – говорит… Мы было собрались и решили:  чиновника как следует отблагодарить, – да старик Прохорыч помешал;  говорит: этак их только разлакомишь. Что, в самом деле? Или уж нет нам расправы  никакой?.. Мы старика-то и послушались, а чиновник-то осерчал и жалобу подал,  донесение написал. Вот теперь и требуют нас к ответу». – «Да точно ли у  вас магазины в исправности?» – спрашиваю я. «Видит Бог, в исправности, и  законное количество хлеба имеется…» – Ну, говорю, так вам робеть  нечего", – и написал им бумагу… И еще неизвестно, в чью пользу дело  решится… А что вам на меня по этому случаю нажаловались, – дело понятное:  всякому своя рубашка к телу ближе.    

– Всякому,  да, видно, не тебе, – сказал старик вполголоса… – А что у тебя там за  каверзы с шутоломовскими крестьянами?    

– А  вы почему знаете?    

– Стало  быть, знаю.    

– И  тут я прав, – опять-таки извольте рассудить. У шутоломовских крестьян  сосед Беспандин четыре десятины земли запахал. Моя, говорит, земля.  Шутоломовцы-то на оброке, помещик их за границу уехал – кому за них  заступиться, сами посудите? А земля их бесспорная, крепостная, испокон веку.  Вот и пришли ко мне, говорят: напиши просьбу. Я и написал. А Беспандин узнал и  грозиться начал: «Я, говорит, этому Митьке задние лопатки из вертлюгов повыдергаю,  а не то и совсем голову с плеч снесу…» Посмотрим, как-то он ее снесет: до сих  пор цела.    

– Ну,  не хвастайся: несдобровать ей, твоей голове, – промолвил старик, –  человек-то ты сумасшедший вовсе!    

– А  что ж, дядюшка, не вы ли сами мне говорить изволили…    

– Знаю,  знаю, что ты мне скажешь, – перебил его Овсяников, – точно: по  справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязал есть. Бывает, что  и себя жалеть не должен… Да ты разве все так поступаешь? Не водят тебя в кабак,  что ли? не поят тебя, не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, –  дескать, – батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», –  да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А? не бывает этого? сказывай,  не бывает?    

– В  этом я точно виноват, – отвечал, потупившись, Митя, – но с бедных я  не беру и душой не кривлю.    

– Теперь  не берешь, а самому придется плохо – будешь брать. Душой не кривишь… эх, ты!  Знать, за святых все заступаешься!.. А Борьку Переходова забыл?.. Кто за него  хлопотал? Кто покровительство ему оказывал, а?    

– Переходов  по своей вине пострадал, точно…    

– Казенные  деньги потратил… Шутка!    

– Да  вы, дядюшка, сообразите: бедность, семейство…    

– Бедность,  бедность… Человек он пьющий, азартный – вот что!    

– Пить  он с горя начал, – заметил Митя, понизив голос.    

– С  горя! Ну, помог бы ему, коли сердце в тебе такое ретивое, а не сидел бы с  пьяным человеком в кабаках сам. Что он красно говорит, – вишь, невидаль  какая!    

– Человек-то  он добрейший…    

– У  тебя все добрые… – А что, – продолжал Овсяников, обращаясь к жене, –  послали ему… ну, там, ты знаешь…    

Татьяна  Ильинична кивнула головой.    

– Где  ты эти дни пропадал? – заговорил опять старик.    

– В  городе был.    

– Небось  все на биллиарде играл да чайничал, на гитаре бренчал, по присутственным местам  шмыгал, в задних комнатках просьбы сочинял, с купецкими сынками щеголял? Так  ведь?.. Сказывай!    

– Оно,  пожалуй, что так, – с улыбкой сказал Митя… – Ах, да! чуть было не забыл:  Фунтиков, Антон Парфеныч, к себе вас в воскресенье просит откушать.    

– Не  поеду я к этому брюхачу. Рыбу даст сотенную, а масло положит тухлое. Бог с ним  совсем!    

– А  то я Федосью Михайловну встретил.    

– Какую  это Федосью?    

– А  Гарпенченки помещика, вот что Микулино сукциону купил. Федосья-то из Микулина.  В Москве на оброке жила в швеях и оброк платила исправно, сто восемьдесят два  рубля с полтиной в год… И дело свое знает: в Москве заказы получала хорошие. А  теперь Гарпенченко ее выписал, да вот и держит так, должности ей не определяет.  Она бы и откупиться готова, и барину говорила, да он никакого решения не  объявляет. Вы, дядюшка, с Гарпенченкой-то знакомы, – так не можете ли вы  замолвить ему словечко?.. А Федосья выкуп за себя даст хороший.    

– Не  на твои ли деньги? ась? Ну, ну, хорошо, скажу ему, скажу. Только не  знаю, – продолжал старик с недовольным лицом, – этот Гарпенченко, прости  Господи, жила: векселя скупает, деньги в рост отдает, именья с молотка  приобретает… И кто его в нашу сторону занес? Ох, уж эти мне заезжие! Не скоро  от него толку добьешься, – а впрочем, посмотрим.    

– Похлопочите,  дядюшка.    

– Хорошо,  похлопочу. Только ты смотри, смотри у меня! Ну, ну, не оправдывайся… Бог с  тобой, Бог с тобой!.. Только вперед смотри, а то, ей-Богу, Митя, несдобровать  тебе, – ей-Богу, пропадешь. Не все же мне тебя на плечах выносить… я и сам  человек не властный. Ну, ступай теперь с Богом.    

Митя  вышел. Татьяна Ильинична отправилась за ним.    

– Напой  его чаем, баловница, – закричал ей вслед Овсяников… – Неглупый  малый, – продолжал он, – и душа добрая, только я боюсь за него… А  впрочем, извините, что так долго вас пустяками занимал.    

Дверь из  передней отворилась. Вошел низенький, седенький человек в бархатном сюртучке.    

– А,  Франц Иваныч! – вскрикнул Овсяников. – Здравствуйте! как вас Бог  милует?    

Позвольте,  любезный читатель, познакомить вас и с этим господином.    

Франц  Иваныч Лежень (Lejeune), мой сосед и орловский помещик, не совсем обыкновенным  образом достиг почетного звания русского дворянина. Родился он в Орлеане, от  французских родителей, и вместе с Наполеоном отправился на завоевание России, в  качестве барабанщика. Сначала все шло как по маслу, и наш француз вошел в  Москву с поднятой головой, но на возвратном пути бедный m-r Lejeune,  полузамерзший и без барабана, попался в руки смоленским мужичкам. Смоленские  мужички заперли его на ночь в пустую сукновальню, а на другое утро привели к  проруби, возле плотины, и начали просить барабанщика «de la grrrrande armee»[5] уважить их,  то есть нырнуть под лед. M-r Lejeune не мог согласиться на их предложение и, в  свою очередь, начал убеждать смоленских мужичков, на французском диалекте,  отпустить его в Орлеан. «Там, messieurs, – говорил он, – мать у меня  живет, une tendre mere»[6].  Но мужички, вероятно, по незнанию географического положения города Орлеана,  продолжали предлагать ему подводное путешествие вниз по течению извилистой  речки Гнилотерки и уже стали поощрять его легкими толчками в шейные и спинные  позвонки, как вдруг, к неописанной радости Леженя, раздался звук колокольчика и  на плотину взъехали огромные сани с пестрейшим ковром на  преувеличенно-возвышенном задке, запряженные тройкой саврасых вяток. В санях  сидел толстый и румяный помещик в волчьей шубе.    

– Что  вы там такое делаете? – спросил он мужиков.    

– А  францюзя топим, батюшка.    

– А! –  равнодушно возразил помещик и отвернулся.    

– Monsieur!  Monsieur! – закричал бедняк.    

– А,  а! – с укоризной заговорила волчья шуба. – С двунадесятью язык на  Россию шел, Москву сжег, окаянный, крест с Ивана Великого стащил, а теперь –  мусье, мусье! а теперь и хвост поджал! По делам вору и мука… Пошел, Филька-а!    

Лошади  тронулись.    

– А,  впрочем, стой! – прибавил помещик…    

– Эй  ты, мусье, умеешь ты музыке?    

– Sauvez  moi, sauvez moi, mon bon monsieur![7]  – твердил Лежень.    

– Ведь  вишь народец! и по-русски-то ни один из них не знает! Мюзик, мюзик, савэ мюзик  ву? савэ? Ну, говори же! Компренэ? савэ мюзик ву? на фортепьяно жуэ савэ?    

Лежень  понял наконец, чего добивается помещик, и утвердительно закивал головой.    

– Oui,  monsieur, oui, oui, je suis musicien; je joue de tous les instruments  possibles! Oui, monsieur… Sauvez moi, monsieur![8]    

– Ну,  счастлив твой Бог, – возразил помещик… – Ребята, отпустите его; вот вам  двугривенный на водку.    

– Спасибо,  батюшка, спасибо. Извольте, возьмите его.    

Леженя  посадили в сани. Он задыхался от радости, плакал, дрожал, кланялся, благодарил  помещика, кучера, мужиков. На нем была одна зеленая фуфайка с розовыми лентами,  а мороз трещал на славу. Помещик молча глянул на его посиневшие и окоченелые  члены, завернул несчастного в свою шубу и привез его домой. Дворня сбежалась.  Француза наскоро отогрели, накормили и одели. Помещик повел его к своим  дочерям.    

– Вот,  дети, – сказал он им, – учитель вам сыскан. Вы все приставали ко мне:  выучи-де нас музыке и французскому диалекту: вот вам и француз, и на  фортопьянах играет… Ну, мусье, – продолжал он, указывая на дрянные  фортепьянишки, купленные им за пять лет у жида, который, впрочем, торговал  одеколоном, – покажи нам свое искусство: жуэ!    

Лежень с  замирающим сердцем сел на стул: он отроду и не касался фортеньян.    

– Жуэ  же, жуэ же! – повторял помещик.    

С  отчаяньем ударил бедняк по клавишам, словно по барабану, заиграл как попало… «Я  так и думал, – рассказывал он потом, – что мой спаситель схватит меня  за ворот и выбросит вон из дому». Но, к крайнему изумлению невольного  импровизатора, помещик, погодя немного, одобрительно потрепал его по плечу.  «Хорошо, хорошо, – промолвил он, – вижу, что знаешь; поди теперь  отдохни».    

Недели  через две от этого помещика Лежень переехал к другому, человеку богатому и образованному,  полюбился ему за веселый и кроткий нрав, женился на его воспитаннице, поступил  на службу, вышел в дворяне, выдал свою дочь за орловского помещика Лобызаньева,  отставного драгуна и стихотворца, и переселился сам на жительство в Орел.    

Вот  этот-то самый Лежень, или, как теперь его называют, Франц Иваныч, и вошел при  мне в комнату Овсяникова, с которым он состоял в дружественных отношениях…    

Но, быть  может, читателю уже наскучило сидеть со мною у однодворца Овсяникова, и потому  я красноречиво умолкаю.    

 Льгов    

     

– Поедемте-ка  в Льгов, – сказал мне однажды уже известный читателям Ермолай, – мы  там уток настреляем вдоволь.    

Хотя для  настоящего охотника дикая утка не представляет ничего особенно пленительного,  но за неименьем пока другой дичи (дело было в начале сентября: вальдшнепы еще  не прилетали, а бегать по полям за куропатками мне надоело), я послушался моего  охотника и отправился в Льгов.    

Льгов –  большое степное село с весьма древней каменной одноглавой церковью и двумя  мельницами на болотистой речке Росоте. Эта речка верст за пять от Льгова  превращается в широкий пруд, по краям и кое-где посередине заросший густым  тростником, по-орловскому – майером. На этом-то пруде, в заводях или затишьях  между тростниками, выводилось и держалось бесчисленное множество уток всех  возможных пород: кряковых, полукряковых, шилохвостых, чирков, нырков и пр.  Небольшие стаи то и дело перелетывали и носились над водою, а от выстрела  поднимались такие тучи, что охотник невольно хватался одной рукой за шапку и  протяжно говорил: «фу-у!» Мы пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых,  у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже  какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался  жизни, то достать его из сплошного майера наши собаки не были в состоянии:  несмотря на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни  ступать по дну и только даром резали свои драгоценные носы об острые края  тростников.    

– Нет, –  промолвил наконец Ермолай, – дело неладно: надо достать лодку… Пойдемте  назад в Льгов.    

Мы  пошли. Не успели мы ступить несколько шагов, как нам навстречу из-за густой  ракиты выбежала довольно дрянная легавая собака, и вслед за ней появился  человек среднего роста, в синем сильно потертом сюртуке, желтоватом жилете,  панталонах цвета гри-де-лень[9]  или бле-д-амур[10]  наскоро засунутых в дырявые сапоги, с красным платком на шее и одноствольным ружьем  за плечами. Пока наши собаки, с обычным, их породе свойственным, китайским  церемониалом, снюхивались с новой для них личностью, которая, видимо, трусила,  поджимала хвост, закидывала уши и быстро перевертывалась всем телом, не сгибая  коленей и скаля зубы, незнакомец подошел к нам и чрезвычайно вежливо  поклонился. Ему на вид было лет двадцать пять; его длинные русые волосы, сильно  пропитанные квасом, торчали неподвижными косицами, – небольшие карие  глазки приветливо моргали, – все лицо, повязанное черным платком, словно  от зубной боли, сладостно улыбалось.    

– Позвольте  себя рекомендовать, – начал он мягким и вкрадчивым голосом, – я  здешний охотник Владимир… Услышав о вашем прибытии и узнав, что вы изволили  отправиться на берега нашего пруда, решился, если вам не будет противно,  предложить вам свои услуги.    

Охотник  Владимир говорил, ни дать ни взять, как провинциальный молодой актер, занимающий  роли первых любовников. Я согласился на его предложение и, не дойдя еще до  Льгова, уже успел узнать его историю. Он был вольноотпущенный дворовый человек;  в нежной юности обучался музыке, потом служил камердинером, знал грамоте,  почитывал, сколько я мог заметить, кое-какие книжонки и, живя теперь, как  многие живут на Руси, без гроша наличного, без постоянного занятия, питался  только что не манной небесной. Выражался он необыкновенно изящно и, видимо,  щеголял своими манерами; волокита тоже, должно быть, был страшный и, по всем  вероятиям, успевал: русские девушки любят красноречие. Между прочим, он мне дал  заметить, что посещает иногда соседних помещиков, и в город ездит в гости, и в  преферанс играет и с столичными людьми знается. Улыбался он мастерски и  чрезвычайно разнообразно: особенно шла к нему скромная, сдержанная улыбка,  которая играла на его губах, когда он внимал чужим речам. Он вас выслушивал, он  соглашался с вами совершенно, но все-таки не терял чувства собственного достоинства  и как будто хотел вам дать знать, что и он может, при случае, изъявить свое  мнение. Ермолай, как человек не слишком образованный и уже вовсе не  «субтильный», начал было его «тыкать». Надо было видеть, с какой усмешкой  Владимир говорил ему: «Вы-с…»    

– Зачем  вы повязаны платком? – спросил я его. – Зубы болят?    

– Нет-с, –  возразил он, – это более пагубное следствие неосторожности. Был у меня приятель,  хороший человек-с, но вовсе не охотник, как это бывает-с. Вот-с, в один день  говорит он мне: «Любезный друг мой, возьми меня на охоту: я любопытствую узнать  – в чем состоит эта забава». Я, разумеется, не захотел отказать товарищу;  достал ему, с своей стороны, ружье-с и взял его на охоту-с. Вот-с мы как  следует поохотились; наконец вздумалось нам отдохнуть-с. Я сел под деревом; он  же, напротив того, с своей стороны, начал выкидывать ружьем артикул-с, причем целился  в меня. Я попросил его перестать, но, по неопытности своей, он не послушался-с.  Выстрел грянул, и я лишился подбородка и указательного перста правой руки.    

Мы дошли  до Льгова. И Владимир и Ермолай, оба решили, что без лодки охотиться было  невозможно.    

– У  Сучка есть дощаник[11], –  заметил Владимир, – да я не знаю, куда он его спрятал. Надобно сбегать к  нему.    

– К  кому? – спросил я.    

– А  здесь человек живет, прозвище ему Сучок.    

Владимир  отправился к Сучку с Ермолаем. Я сказал им, что буду ждать их у церкви. Рассматривая  могилы на кладбище, наткнулся я на почерневшую четырехугольную урну с следующими  надписями: на одной стороне французскими буквами: «Ci git Theophile Henri,  viconte de Blangy»[12];  на другой: «Под сим камнем погребено тело французского подданного, графа Бланжия;  родился 1737, умре 1799 года, всего жития его было 62 года»; на третьей: «Мир  его праху», а на четвертой:    

     

Под  камнем сим лежит французский эмигрант;    

Породу  знатную имел он и талант,    

Супругу  и семью оплакав избиянну,    

Покинул  родину, тиранами попранну;    

Российския  страны достигнув берегов,    

Обрел  на старости гостеприимный кров;    

Учил  детей, родителей покоил…    

Всевышний  судия его здесь успокоил…    

     

Приход  Ермолая, Владимира и человека с странным прозвищем Сучок прервал мои размышления.    

Босоногий,  оборванный и взъерошенный Сучок казался с виду отставным дворовым, лет  шестидесяти.    

– Есть  у тебя лодка? – спросил я.    

– Лодка  есть, – отвечал он глухим и разбитым голосом, – да больно плоха.    

– А  что?    

– Расклеилась;  да из дырьев клепки повывалились.    

– Велика  беда! – подхватил Ермолай. – Паклей заткнуть можно.    

– Известно,  можно, – подтвердил Сучок.    

– Да  ты кто?    

– Господский  рыболов.    

– Как  же это ты рыболов, а лодка у тебя в такой неисправности?    

– Да  в нашей реке и рыбы-то нету.    

– Рыба  не любят ржавчины болотной, – с важностью заметил мой охотник.    

– Ну, –  сказал я Ермолаю, – поди достань пакли и справь нам лодку, да поскорей.    

Ермолай  ушел.    

– А  ведь этак мы, пожалуй, и ко дну пойдем? – сказал я Владимиру.    

– Бог  милостив, – отвечал он. – Во всяком случае должно предполагать, что  пруд не глубок.    

– Да,  он не глубок, – заметил Сучок, который говорил как-то странно, словно  спросонья, – да на дне тина и трава, и весь он травой зарос. Впрочем, есть  тоже и колдобины[13].    

– Однако  же, если трава так сильна, – заметил Владимир, – так и грести нельзя  будет.    

– Да  кто ж на дощаниках гребет? Надо пихаться. Я с вами поеду; у меня там есть  шестик, – а то и лопатой можно.    

– Лопатой  неловко, до дна в ином месте, пожалуй, не достанешь, – сказал Владимир.    

– Оно  правда, что неловко.    

Я присел  на могилу в ожидании Ермолая. Владимир отошел, для приличия, несколько в  сторону и тоже сел. Сучок продолжал стоять на месте, повеся голову и сложив, по  старой привычке, руки за спиной.    

– Скажи,  пожалуйста, – начал я, – давно ты здесь рыбаком?    

– Седьмой  год пошел, – отвечал он, встрепенувшись.    

– А  прежде чем ты занимался?    

– Прежде  ездил кучером.    

– Кто  ж тебя из кучеров разжаловал?    

– А  новая барыня.    

– Какая  барыня?    

– А  что нас-то купила. Вы не изволите знать: Алена Тимофеевна, толстая такая… немолодая.    

– С  чего ж она вздумала тебя в рыболовы произвести?    

– А  Бог ее знает. Приехала к нам из своей вотчины, из Тамбова, велела всю дворню собрать,  да и вышла к нам. Мы сперва к ручке, и она ничего: не серчает… А потом и стала  по порядку нас расспрашивать: чем занимался, в какой должности состоял? Дошла очередь  до меня; вот и спрашивает: «Ты чем был?» Говорю: «Кучером». – «Кучером?  Ну, какой ты кучер, посмотри на себя: какой ты кучер? Не след тебе быть  кучером, а будь у меня рыболовом и бороду сбрей. На случай моего приезда к  господскому столу рыбу поставляй, слышишь?..» С тех пор вот я в рыболовах и  числюсь. «Да пруд у меня, смотри, содержать в порядке…» А как его содержать в  порядке?    

– Чьи  же вы прежде были?    

– А  Сергея Сергеича Пехтерева. По наследствию ему достались. Да и он нами недолго  владел, всего шесть годов. У него-то вот я кучером и ездил… да не в городе –  там у него другие были, а в деревне.    

– И  ты смолоду все был кучером?    

– Какое  все кучером! В кучера-то я попал при Сергее Сергеиче, а прежде поваром  был, – но не городским тоже поваром, а так, в деревне.    

– У  кого ж ты был поваром?    

– A  y прежнего барина, у Афанасия Нефедыча, у Сергея Сергеичина дяди. Льгов-то он купил,  Афанасий Нефедыч купил, а Сергею Сергеичу именье-то по наследствию досталось.    

– У  кого купил?    

– А  у Татьяны Васильевны.    

– У  какой Татьяны Васильевны?    

– А  вот, что в запрошлом году умерла, под Волковым… то бишь под Карачевым, в девках…  И замужем не бывала. Не изволите знать? Мы к ней поступили от ее батюшки, от  Василья Семеныча. Она-таки долгонько нами владела… годиков двадцать.    

– Что  ж, ты и у ней был поваром?    

– Сперва  точно был поваром, а то и в кофишенки попал.    

– Во  что?    

– В  кофишенки.    

– Это  что за должность такая?    

– А  не знаю, батюшка. При буфете состоял и Антоном назывался, а не Кузьмой. Так барыня  приказать изволила.    

– Твое  настоящее имя Кузьма?    

– Кузьма.    

– И  ты все время был кофишенком?    

– Нет,  не все время: был и ахтером.    

– Неужели?    

– Как  же, был… на кеятре играл. Барыня наша кеятр у себя завела.    

– Какие  же ты роли занимал?    

– Чего  изволите-с?    

– Что  ты делал на театре?    

– А  вы не знаете? Вот меня возьмут и нарядят; я так и хожу наряженный, или стою,  или сижу, как там придется. Говорят: вот что говори, я и говорю. Раз слепого  представлял… Под каждую веку мне по горошине положили… Как же!    

– А  потом чем был?    

– А  потом опять в повара поступил.    

– За  что же тебя опять в повара разжаловали?    

– А  брат у меня сбежал.    

– Ну,  а у отца твоей первой барыни чем ты был?    

– А  в разных должностях состоял: сперва в казачках находился, фалетором был, садовником,  а то и доезжачим.    

– Доезжачим?..  И с собаками ездил?    

– Ездил  и с собаками, да убился: с лошадью упал и лошадь зашиб. Старый-то барин у нас  был престрогий; велел меня выпороть да в ученье отдать в Москву, к сапожнику.    

– Как  в ученье? Да ты, чай, не ребенком в доезжачие попал?    

– Да  лет, этак, мне было двадцать с лишком.    

– Какое  ж тут ученье в двадцать лет?    

– Стало  быть, ничего, можно, коли барин приказал. Да он, благо, скоро умер, – меня  в деревню и вернули.    

– Когда  же ты поварскому-то мастерству обучился?    

Сучок  приподнял свое худенькое и желтенькое лицо и усмехнулся.    

– Да  разве этому учатся?.. Стряпают же бабы!    

– Ну, –  промолвил я, – видал ты, Кузьма, виды на своем веку! Что ж ты теперь в  рыболовах делаешь, коль у вас рыбы нету?