1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Глава 1    

     

— Да, да, сударыни, можете качать головой сколько вам  угодно: самая благоразумная, самая лучшая среди вас — это… Но я не назову ее,  так как она единственная во всем моем классе скромница и я боюсь, что, назвав  ее имя, я заставлю ее тотчас же утратить эту редкую добродетель, которой я  желаю и вам.    

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritu Sancto  , — пропела Констанца с вызывающим видом.    

— Amen , — пропели хором все остальные девочки.    

— Скверный злюка, — сказала Клоринда, мило надув  губки и слегка ударяя ручкой веера по костлявым, морщинистым пальцам учителя  пения, словно уснувшим на немой клавиатуре органа.    

— Это вы не по адресу! — произнес старый профессор  с глубоко невозмутимым видом человека, который в течение сорока лет по шести  часов в день подвергался дерзким и шаловливым выходкам нескольких поколений  юных особ женского пола. — И все-таки, — добавил он, пряча очки в  футляр, а табакерку в карман и не поднимая глаз на раздраженный и насмешливый  улей, — эта разумная, эта кроткая, эта прилежная, эта внимательная, эта  добрая девочка — не вы, синьора Клоринда, не вы, синьора Констанца, и не вы,  синьора Джульетта, и, уж конечно, не Розина, и еще того менее Микела… — Значит,  это я!    

— Нет, я!    

— Вовсе нет, я!    

— Я!    

— Я! — закричало разом с полсотни блондинок и  брюнеток, кто приятным, кто резким голосом, словно стая крикливых чаек,  устремившихся на злосчастную раковину, выброшенную на берег отхлынувшей волной.    

Эта раковина, то есть маэстро (и я настаиваю, что никакая  метафора не подошла бы в большей мере к его угловатым движениям, глазам с  перламутровым отливом, скулам, испещренным красными прожилками, а в особенности  — к тысяче седых, жестких и остроконечных завитков его профессорского  парика), — маэстро, повторяю я, вынужденный трижды опускаться на скамейку,  с которой он подымался, собираясь уйти, но, спокойный и бесстрастный, как  раковина, убаюканная и окаменевшая в бурях, долго не поддавался просьбам  сказать, какая именно из его учениц заслуживает похвал, на которые он — всегда  такой скупой — только что так расщедрился. Наконец, точно с сожалением уступая  просьбам, вызванным его же хитростью, он взял свою профессорскую трость,  которою обыкновенно отбивал такт, и с ее помощью разделил это  недисциплинированное стадо на две шеренги; затем, продвигаясь с важным видом  между двойным рядом легкомысленных головок, остановился в глубине хоров, где  помещался орган, против маленькой фигурки, сидевшей, скорчившись, на ступеньке.  Опершись локтями на колени, заткнув пальцами уши, чтобы не отвлекаться шумом,  она разучивала вполголоса урок, чтобы никому не мешать, скрючившись и  согнувшись, как обезьянка; а он, торжественный и ликующий, стоял, выпрямившись  и вытянув руки, словно Парис, присуждающий яблоко, но не самой красивой, а  самой разумной.    

— Консуэло? Испанка? — закричали в один голос юные  хористки в величайшем изумлении. Затем раздался общий гомерический хохот,  вызвавший краску негодования и гнева на величавом челе профессора.    

Маленькая Консуэло, заткнув уши, ничего не слышала из того,  что говорилось, глаза ее рассеянно блуждали, ни на чем не останавливаясь; она  была так погружена в работу, что в течение нескольких минут не обращала ни  малейшего внимания на весь этот шум. Заметив наконец, что она является  предметом всеобщего внимания, девочка отняла руки от ушей, опустила их на  колени и уронила на пол тетрадь; сначала, словно окаменев от изумления, не  сконфуженная, а скорее несколько испуганная, она продолжала сидеть, но потом  встала, чтобы посмотреть, нет ли позади нее какого-нибудь диковинного предмета  или смешной фигуры, вызвавших такую шумную веселость.    

— Консуэло, — сказал профессор, взяв ее за руку  без дальнейших объяснений, — иди сюда, моя хорошая, и спой мне «Salve,  Regina» Перголезе, которое ты разучиваешь две недели, а Клоринда зубрит целый  год. Консуэло, ничего не отвечая, не выказывая ни страха, ни гордости, ни  смущения, пошла вслед за профессором, который снова уселся за орган и с  торжествующим видом дал тон своей юной ученице. Консуэло запела просто,  непринужденно, и под высокими церковными сводами зазвучал такой прекрасный  голос, какой никогда еще здесь не звучал. Она спела «Salve, Regina», причем  память ей ни разу не изменила, она не взяла ни одной ноты, которая не  прозвучала бы чисто и полно, не была бы вовремя оборвана или выдержана столько,  сколько требовалось. Послушно и точно следуя наставлениям маэстро и выполняя в  точности его разумные и ясные советы, она при всей своей детской неопытности и  беззаботности достигла того, чего не могли бы дать и законченному певцу школа,  навык и вдохновение: она спела безупречно.    

— Хорошо, дочь моя, — сказал старый маэстро,  всегда сдержанный в своих похвалах. — Ты разучила эту вещь добросовестно и  спела ее с пониманием. К следующему разу ты повторишь кантату Скарлатти, уже  пройденную нами.    

— Si, signer professore . Теперь мне можно уйти?    

— Да, дитя мое. Девицы, урок окончен!    

Консуэло сложила в корзиночку свои тетради, карандаши и  маленький веер из черной бумаги — неразлучную игрушку каждой испанки и  венецианки, — которым она почти никогда не пользовалась, хотя всегда имела  при себе; потом она скользнула за органные трубы, сбежала с легкостью мышки по  таинственной лестнице, ведущей в церковь, на мгновение преклонила колени,  проходя мимо главного алтаря, и при выходе столкнулась у кропильницы с красивым  молодым синьором, который, улыбаясь, подал ей кропило. Окропив лоб и глядя  незнакомцу прямо в лицо со смелостью девочки, еще не считающей и не чувствующей  себя женщиной, она одновременно и перекрестилась и поблагодарила его, и это  вышло так уморительно, что молодой человек расхохотался. Рассмеялась и сама  Консуэло, но вдруг, как будто вспомнив, что ее кто-то ждет, она пустилась  бегом, в мгновение ока выскочила за дверь и сбежала по ступенькам на улицу.    

Тем временем профессор снова спрятал очки в широкий карман  жилета и обратился к притихнувшим ученицам.    

— Стыдно вам, красавицы! — сказал он. — Эта  девочка, самая младшая из вас, пришедшая в мой класс самой последней, только  одна и может правильно пропеть соло, да и в хоре, какую бы какофонию вы ни  разводили вокруг нее, я неукоснительно слышу ее голос, чистый и верный, как  нота клавесина. И это потому, что у нее есть усердие, терпение и то, чего нет и  не будет ни у кого из вас: у нее есть понимание.    

— Не мог не выпалить своего любимого словечка, —  крикнула Клоринда, лишь только маэстро ушел. — Во время урока он повторил  его только тридцать девять раз и, наверно, заболел бы, если б не дошел до  сорокового.    

— Чему тут удивляться, если эта Консуэло делает  успехи? — сказала Джульетта. — Она так бедна, что только и думает,  как бы поскорее научиться чему-нибудь и начать зарабатывать на хлеб.    

— Мне говорили, что ее мать цыганка, — добавила  Микелина, — и что девочка пела на улицах и на дорогах, перед тем как  попасть сюда. Нельзя отрицать, что у нее прекрасный голос, но у бедняжки нет и  тени ума! Она долбит все наизусть, рабски следуя указаниям профессора, а все  остальное довершают ее здоровые легкие.    

— Пусть у нее будут самые лучшие легкие и самый  замечательный ум в придачу, — сказала красавица Клоринда, — я  отказалась бы от всех этих преимуществ, если б мне пришлось поменяться с ней  наружностью.    

— Вы потеряли бы не так уж много, — возразила  Констанца, не особенно стремившаяся признавать красоту Клоринды.    

— Она совсем нехороша собой, — добавила еще  одна. — Желтая, как пасхальная свечка, а глаза большие, но совсем  невыразительные. И вдобавок всегда так плохо одета! Нет, бесспорно: она  дурнушка.    

— Бедняжка! Какая она несчастная! Ни денег, ни красоты!    

Так девушки закончили свой «панегирик» в честь Консуэло и,  пожалев ее, утешили себя за то, что восхищались ею, когда она пела.    

 Глава 2    

     

Это происходило в Венеции около ста лет тому назад, в церкви  Мендикаити, где знаменитый маэстро Порпора только что закончил первую репетицию  своей музыки к большой вечерне, которою он должен был дирижировать в следующее  воскресенье, в день Успения. Молодые хористки, которых он так сурово пробрал,  были питомицами одной из тех школ, где девушек обучали на казенный счет, а  потом давали пособие «для замужества или для поступления в монастырь», как  сказал Жан-Жак Руссо, восхищавшийся их великолепными голосами около того же  времени и в этой самой церкви. Ты хорошо помнишь, читатель, все эти подробности  и прелестный эпизод, рассказанный им самим по этому поводу в восьмой книге его  «Исповеди». Я не стану повторять здесь эти очаровательные страницы, после  которых ты, конечно, не пожелал бы снова приняться за мои; я поступил бы точно  так же на твоем месте, мой друг читатель. Надеюсь, однако, что в данную минуту  у тебя нет под рукою «Исповеди», и продолжаю свое повествование.    

Не все эти молодые девушки были одинаково бедны, и,  несомненно, несмотря на всю зоркость администрации, в школу проскальзывали  иногда и такие, которые не так уж нуждались, но использовали возможность  получить за счет республики артистическое образование и недурно пристроиться.  Поэтому-то иные из них и позволяли себе пренебрегать священными законами  равенства, благодаря которым им удалось прокрасться на те самые скамьи, где  сидели их сестры победнее. Не все также следовали суровым предначертаниям  республики относительно их будущей судьбы. Нередко случалось, что какая-либо из  них, воспользовавшись даровым воспитанием, отказывалась затем от пособия,  стремясь к иной, более блестящей карьере. Видя, что подобные вещи неизбежны,  администрация допускала иногда к обучению музыке детей бедных артистов, которым  бродячая жизнь не позволяла оставаться надолго в Венеции. К числу таких  относилась и маленькая Консуэло, родившаяся в Испании и попавшая оттуда в  Италию через Санкт-Петербург, Константинополь, Мексику или Архангельск, а может  быть, каким-нибудь другим, еще более прямым путем, доступным лишь для цыган.    

Однако цыганкой она была только по профессии и по прозвищу,  так как происхождения она была не цыганского, не индийского, и, во всяком  случае, не еврейского. В ней текла хорошая испанская кровь, и происходила она,  несомненно, из мавританского рода, так как отличалась смуглостью и была вся  проникнута спокойствием, совершенно чуждым бродячим племенам. Я отнюдь не хочу  сказать что-либо дурное по поводу этих племен. Если бы образ Консуэло был  выдуман мною, то, весьма возможно, я заимствовал бы его у народа Израиля или из  еще более древних времен, но она принадлежала к потомкам Измаила, все ее  существо говорило об этом. Мне не довелось ее увидеть, ибо мне не исполнилось  еще ста лет, но так утверждали, и я не могу это опровергнуть. У нее не было  лихорадочной порывистости, перемежающейся с припадками апатичной томности,  характерной для цыганки; не было у нее и вкрадчивого любопытства и назойливого  попрошайничанья бедной еврейки. Она была спокойна, как воды лагун, и вместе с  тем не менее подвижна» чем легкие гондолы, беспрестанно скользящие по их  поверхности. Так как росла Консуэло быстро, а мать ее была чрезвычайно бедна,  то она всегда носила платья, слишком короткие для своего возраста, что  придавало этой четырнадцатилетней девочке, привыкшей ходить босиком, особую  дикую грацию и делало ее походку такой непринужденной, что глядеть на нее было  и приятно и жалко. Была ли у нее маленькая ножка — никто не мог сказать, до  того плохо она была обута. Зато ее стан, затянутый в корсаж, слишком тесный и  лопнувший по швам, был строен и гибок, словно пальма, но без округлости, без  соблазнительности. Бедная девочка об этом и не думала, она привыкла к тому, что  все белокурые, белые и полненькие дочери Адриатики вечно звали ее «обезьяной»,  «лимоном», «чернушкой». Ее лицо, совершенно круглое, бледное и незначительное,  никого бы не поразило, если б короткие, густые, закинутые за уши волосы и в то  же время серьезный вид человека, равнодушного ко всему внешнему миру, не  придавали ей некоторой мало приятной оригинальности. Непривлекательные лица  постепенно теряют способность нравиться. Человек, обладающий таким лицом, для  всех безразличный, начинает относиться безразлично к своей особе и этим еще  более отталкивает от себя взоры. Красивый следит за собой, прихорашивается,  приглядывается к себе, точно постоянно смотрится в воображаемое зеркало.  Некрасивый забывает о себе и становится небрежным. Но есть два вида  некрасивости: одна, страдая от общего неодобрения, завидует и  злобствует, — это и есть настоящая, истинная некрасивость; другая,  наивная, беззаботная, мирится со своим положением и равнодушна к производимому  ею впечатлению, — подобная некрасивость, не радуя взора, может привлекать  сердца; такою именно и была некрасивость Консуэло. Люди великодушные,  принимавшие в ней участие, на первых порах сожалели, что она некрасива, потом,  как бы одумавшись, бесцеремонно гладили ее по голове, чего не сделали бы по  отношению к красивой, и говорили: «Зато ты, кажется, славная девочка». Консуэло  была довольна и этим, хотя отлично понимала, что такая фраза значит: «Больше у  тебя ничего нет».    

Между тем красивый молодой синьор, протянувший Консуэло  кропило со святой водой, продолжал стоять у кропильницы, пока все ученицы одна  за другой не прошли мимо него. Он разглядывал всех с большим вниманием, и когда  самая красивая из них, Клоринда, приблизилась к нему, он решил подать ей святой  воды и омочил пальцы, чтобы иметь удовольствие прикоснуться к ее пальчикам. Молодая  девушка, покраснев от чувства удовлетворенного тщеславия, ушла, бросив ему  стыдливо-смелый взгляд, отнюдь не выражавший ни гордости, ни целомудрия.    

Как только ученицы скрылись за оградой монастыря, учтивый  патриций вернулся на середину церкви и, приблизившись к профессору, медленно  спускавшемуся с хоров, воскликнул:    

— Клянусь Бахусом, дорогой маэстро, вы мне скажете,  которая из ваших учениц только что пела «Salve, Regina»!    

— А зачем вам это знать, граф Дзустиньяни? —  спросил профессор, выходя вместе с ним из церкви.    

— Для того, чтобы вас поздравить, — ответил  молодой патриций. — Я давно уже слежу не только за вашими вечерними  церковными службами, но и за вашими занятиями с ученицами, — вы ведь  знаете, какой я любитель церковной музыки. И уверяю вас, я впервые слышу  Перголезе в таком совершенном исполнении, а что касается голоса, то это самый  прекрасный, какой мне довелось слышать в моей жизни.    

— Клянусь богом, это так, — проговорил профессор с  самодовольной важностью, наслаждаясь в то же время большой понюшкой табаку.    

— Скажите же мне имя неземного существа, которое  привело меня в такой восторг, — настаивал граф. — Вы строги к себе,  никогда не бываете довольны, но надо же признаться, что свою школу вы сделали  одной из лучших в Италии: ваши хоры превосходны, и ваши солистки очень хороши.  Однако музыка, которую вы даете исполнять своим ученицам, такая возвышенная,  такая строгая, что редко кто из них может передать все ее красоты…    

— Они не могут передать эти красоты так, чтоб их  почувствовали другие, раз сами их не чувствуют, — с грустью промолвил  профессор. — В свежих, звучных, сильных голосах, слава богу, недостатка у  нас нет, а вот что касается до музыкальных натур — увы, они так редки, так  несовершенны…    

— Ну, во всяком случае, одна у вас есть, и притом изумительно  одаренная, — возразил граф. — Великолепный голос! Сколько чувства,  какое умение! Да назовите же мне ее наконец!    

— А ведь, правда, она доставила вам  удовольствие? — спросил профессор, избегая ответа.    

— Она растрогала меня, довела до слез… И при помощи  таких простых средств, так натурально, что вначале я даже не мог понять, в чем  дело. Но потом, о мой дорогой учитель, я вспомнил все то, что вы так часто  повторяли, преподавая мне ваше божественное искусство, и впервые постиг,  насколько вы были правы.    

— А что же такое я вам говорил? — торжествующе  спросил маэстро.    

— Вы говорили мне, что великое, истинное и прекрасное в  искусстве это простота, — ответил граф.    

— Я упоминал вам также о блеске, изысканности и  изощренности и говорил, что нередко приходится аплодировать этим качествам и  восхищаться ими.    

— Конечно; однако вы прибавляли, что эти второстепенные  качества отделяет от истинной гениальности целая пропасть. Так вот, дорогой  учитель, ваша певица — одна по ту сторону пропасти, а все остальные — по эту.    

— Это правда и хорошо сказано, — потирая от  удовольствия руки, заметил профессор.    

— Ну, а ее имя? — настаивал граф.    

— Чье имя? — лукаво переспросил профессор.    

— Ах, боже мой! Да имя сирены, или, вернее, архангела,  которого я только что слушал.    

— А для чего вам это имя, граф? — строго возразил  Порпора.    

— Скажите, господин профессор, почему вы хотите сделать  из него тайну?    

— Я вам объясню, если вы предварительно откроете мне,  почему вы так настойчиво добиваетесь узнать это имя.    

— Разве не естественно непреодолимое желание узнать,  увидеть и назвать то, чем восхищаешься?    

— Так позвольте же мне уличить вас, любезный  граф, — это не единственное ваше основание: вы большой любитель и знаток  музыки, это я знаю, но к тому же вы еще и владелец театра Сан-Самуэле. Не  столько ради выгоды, сколько ради славы вы привлекаете к себе лучшие таланты и  лучшие голоса Италии. Вы прекрасно знаете, что мы хорошо учим, что у нас  серьезно поставлено дело и что из нашей школы выходят большие артистки. Вы уже  похитили у нас Кориллу, а так как не сегодня завтра у вас ее в свою очередь  может переманить какой-нибудь другой театр, то вы и бродите вокруг нашей школы,  чтобы высмотреть, не подготовили ли мы для вас новой Кориллы… Вот где истина,  господин граф. Сознайтесь, что я сказал правду.    

— Ну, а если бы и так, дорогой маэстро, — возразил  граф улыбаясь, какое зло усматриваете вы в этом?    

— А такое зло, господин граф, что вы развращаете, вы  губите эти бедные создания.    

— Однако что вы хотите этим сказать, свирепый  профессор? С каких пор вы стали хранителем этих хрупких добродетелей?    

— Я хочу сказать то, что есть в действительности,  господин граф. Я не забочусь ни об их добродетели, ни о том, насколько прочна  эта добродетель: я просто забочусь об их таланте, который вы извращаете и  унижаете на подмостках своих театров, давая им исполнять пошлую музыку дурного  вкуса. Разве это не ужас, не позор видеть, как та самая Корилла, которая уже  начинала было по-настоящему понимать серьезное искусство, опустилась от  духовного пения к светскому, от молитвы — к шутке, от алтаря — на подмостки, от  великого — к смешному, от Аллегри и Палестрины — к Альбинони и цирюльнику  Аполлини?    

— Итак, в своей строгости вы отказываетесь открыть мне  имя этой девушки, несмотря на то, что я не могу иметь никаких видов на нее, не  зная еще, есть ли у нее качества, необходимые для сцены?    

— Решительно отказываюсь.    

— И вы думаете, что я его не открою?    

— Увы! Задавшись этой целью, вы его откроете, но  знайте, что я со своей стороны сделаю все возможное, чтобы помешать вам  похитить у нас эту певицу.    

— Прекрасно, маэстро, только вы уже наполовину  побеждены: ваше таинственное божество я видел, угадал, узнал…    

— Вот как! Вы убеждены в этом? — недоверчиво и  сдержанно промолвил профессор.    

— Мои глаза и сердце открыли мне ее, в доказательство чего  я сейчас набросаю ее портрет: она высокого роста — это, кажется, самая высокая  из всех ваших учениц, — бела, как снег на вершине Фриуля, румяна, как  небосклон на заре прекрасного дня. У нее золотистые волосы и лазоревые глаза и  приятная полнота. На одном пальчике колечко с рубином, — прикоснувшись к  моей руке, он обжег меня, точно искра волшебного огня.    

— Браво! — насмешливо воскликнул Порпора. — В  таком случае мне нечего от вас таить: имя этой красавицы — Клоринда. Идите к  ней сейчас же с вашими соблазнительными предложениями, дайте ей золота,  бриллиантов, тряпок! Она, конечно, охотно согласится поступить в вашу труппу и,  вероятно, сможет заменить Кориллу, так как нынче публика ваших театров  предпочитает красивые плечи красивым звукам и дерзкие взгляды возвышенному уму.    

— Неужели я так ошибся, мой дорогой учитель, и Клоринда  всего лишь заурядная красотка? — с некоторым смущением проговорил граф.    

— А что, если моя сирена, мое божество, мой архангел,  как вы ее называете, совсем нехороша собой? — лукаво спросил маэстро.    

— Если она урод, умоляю вас, не показывайте ее мне: моя  мечта была бы слишком жестоко разбита. Если она только некрасива, я мог бы еще  обожать ее, но не стал бы приглашать в свой театр: на сцене талант без красоты  часто является для женщины несчастьем, борьбой, пыткой. Однако что это вы там  увидели, маэстро, и почему вы вдруг остановились?    

— Мы как раз у пристани, где обычно стоят гондолы, но  сейчас я не вижу ни одной. А вы, граф, куда смотрите?    

— Поглядите вон на того юнца, что сидит подле довольно  невзрачной девчушки, — не мой ли это питомец Андзолето, самый смышленый и  самый красивый из наших юных плебеев? Обратите на него внимание, маэстро. Это  так же интересно для вас, как и для меня. У этого мальчика лучший тенор в  Венеции, страстная любовь к музыке и исключительные способности. Я давно уже  хочу поговорить с вами и просить вас заняться с ним. Вот его я действительно  прочу для своего театра и надеюсь, что через несколько лет буду вознагражден за  свои заботы о нем. Эй, Дзото, поди сюда, мой мальчик, я представлю тебя  знаменитому маэстро Порпоре.    

Андзолето вытащил свои босые ноги из воды, где они  беззаботно болтались в то время, как он просверливал толстой иглой хорошенькие  раковины, которые в Венеции так поэтично называют fiori di mare . Вся его  одежда состояла из очень поношенных штанов и довольно тонкой, но совершенно  изодранной рубашки, сквозь которую проглядывали его белые, точеные, словно у  юного Вакха, плечи. Он действительно отличался греческой красотой молодого  фавна, а в лице его было столь часто встречающееся в языческой скульптуре  сочетание мечтательной грусти и беззаботной иронии. Его курчавые и вместе с тем  тонкие белокурые волосы, позолоченные солнцем, бесчисленными короткими крутыми  локонами вились вокруг его алебастровой шеи. Все черты его лица были идеально  правильны, но в пронзительных черных, как чернила, глазах проглядывало что-то  слишком дерзкое, и это не понравилось профессору. Услышав голос Дзустиньяни,  мальчик вскочил, бросил все ракушки на колени девочки, сидевшей с ним рядом, и  в то время как она, не вставая с места, продолжала нанизывать их вперемежку с  золотистым бисером, подошел к графу и, по местному обычаю, поцеловал ему руку.    

— В самом деле красивый мальчик! — проговорил  профессор, ласково потрепав его по щеке. — Но мне кажется, что он  занимается уж слишком ребяческим для своих лет делом, ведь ему, наверно, лет  восемнадцать?    

— Скоро будет девятнадцать, sior profesor , —  ответил Андзолето по-венециански. — А вожусь я с раковинами только потому,  что хочу помочь маленькой Консуэло, которая делает из них ожерелья.    

— Я и не подозревал, Консуэло, что ты любишь  украшения, — проговорил Порпора, подходя с графом и Андзолето к своей  ученице.    

— О, это не для меня, господин профессор, —  ответила Консуэло, приподнимаясь только наполовину, чтобы не уронить в воду  раковины из передника, — это ожерелья для продажи, чтобы купить потом рису  и кукурузы.    

— Она бедна и таким путем добывает на пропитание своей  матери, — пояснил Порпора. — Послушай, Консуэло, — сказал он  девочке, — когда у вас с матерью нужда, обращайся ко мне, но я запрещаю  тебе просить милостыню, поняла?    

— О, вам незачем запрещать ей это, sior  profesor, — с живостью возразил Андзолето. — Она сама никогда бы не  стала просить милостыню, да и я не допустил бы этого.    

— Но ведь у тебя самого ровно ничего нет! — сказал  граф.    

— Ничего, кроме ваших милостей, ваше сиятельство, но я  делюсь с этой девочкой.    

— Она твоя родственница?    

— Нет, она чужестранка, это Консуэло.    

— Консуэло? Какое странное имя, — заметил граф.    

— Прекрасное имя, синьор, — возразил  Андзолето, — оно означает «утешение»…    

— В добрый час! Как видно, она твоя подруга?    

— Она моя невеста, синьор.    

— Уже? Каково! Эти дети уже мечтают о свадьбе.    

— Мы обвенчаемся в тот день, когда вы, ваше  сиятельство, подпишете мой ангажемент в театр Сан-Самуэле.    

— В таком случае, дети мои, вам придется еще долго  ждать.    

— О, мы подождем, — проговорила Консуэло с веселым  спокойствием невинности.    

Граф и маэстро еще несколько минут забавлялись наивными  ответами юной четы, затем профессор велел Андзолето прийти к нему на следующий  день, обещав послушать его, и они ушли, предоставив юношу его серьезным  занятиям.    

— Как вы находите эту девочку? — спросил профессор  графа.    

— Я уже видел ее сегодня и нахожу, что она достаточно  некрасива, чтобы оправдать пословицу: «В глазах восемнадцатилетнего мальчика  каждая женщина — красавица».    

— Прекрасно, — ответил профессор, — теперь я  могу вам открыть, что ваша божественная певица, ваша сирена, ваша таинственная  красавица — Консуэло.    

— Как? Она? Эта замарашка? Этот черный худенький  кузнечик? Быть не может, маэстро!    

— Она самая, сиятельный граф. Разве вы не находите, что  она была бы соблазнительной примадонной?    

Граф остановился, обернулся, еще раз издали поглядел на  Консуэло и, сложив руки, с комическим отчаянием воскликнул:    

— Праведное небо! Как можешь ты допускать подобные  ошибки, наделяя огнем гениальности такие безобразные головы!    

— Значит, вы отказываетесь от ваших преступных  намерений? — спросил профессор.    

— Разумеется.    

— Вы обещаете мне это? — добавил Порпора.    

— О, клянусь вам! — ответил граф.    

 Глава 3    

     

Рожденный под небом Италии, взращенный волею случая, как  морская птица, бедный сирота, заброшенный, но все же счастливый в настоящем и  верящий в будущее, Андзолето, этот несомненный плод любви, этот девятнадцатилетний  красавец юноша, привольно проводивший целые дни около маленькой Консуэло на  каменных плитах Венеции, не был новичком в любви. Познав радости легких побед,  не раз выпадавших ему на долю, он бы уже истаскался и, быть может, развратился,  если бы жил в нашем печальном климате и если бы природа не одарила его таким  крепким организмом. Однако, рано развившись физически, предназначенный для  долгой и сильной зрелости, он еще сохранил чистое сердце, а чувственность его  сдерживалась волей. Случайно он повстречался с маленькой испанкой, набожно  распевавшей молитвы перед изваянием мадонны; и, чтобы поупражнять свой голос,  он пел с нею при свете звезд целыми вечерами. Встречались они и на песчаном  взморье Лидо, собирая ракушки: он — для еды, она — чтобы делать из них четки и  украшения; встречались и в церквах, где она молилась богу всем сердцем, а он во  все глаза смотрел на красивых дам. И при всех этих встречах Консуэло казалась  ему такой доброй, кроткой, услужливой и веселой, что он, сам не зная как и  почему, сделался ее другом и неразлучным спутником. Андзолето знал в любви пока  одно лишь наслаждение. К Консуэло он чувствовал дружбу, но, будучи сыном народа  и страны, где страсти довлеют над привязанностями, он не сумел дать этой дружбе  другого названия, как любовь. Когда он заговорил об этом с Консуэло, та лишь  заметила: «Если ты в меня влюблен, значит, ты хочешь на мне жениться?» На что  он ответил: «Конечно, раз ты согласна, мы поженимся».    

С тех пор это было делом решенным. Быть может, для Андзолето  любовь эта и была забавой, но Консуэло верила в нее самым серьезным образом.    

Несомненно одно: юное сердце Андзолето уже знало те  противоречивые чувства, те запутанные, сложные переживания, которые тревожат и  портят существование людей пресыщенных.    

Предоставленный своим бурным инстинктам, жадный до  удовольствий, любя лишь то, что давало ему счастье, и ненавидя и избегая всего,  что мешает веселью, будучи артистом до мозга костей, жаждая жить и ощущая жизнь  со страшной остротой, он пришел к выводу, что любовницы заставляют его  испытывать все муки и опасности страсти, не умея внушить ему по-настоящему эту  страсть. Однако, влекомый вожделением, он время от времени сходился с  женщинами, но скоро бросал их от пресыщения или с досады. А потом, растратив  недостойным образом, низменно избыток сил, этот странный юноша снова ощущал  потребность в обществе своей кроткой подруги, в чистых, светлых излияниях. Он  мог уже сказать, как Жан-Жак Руссо: «Поистине, нас привязывает к женщинам не  столько разврат, сколько удовольствие жить подле них». Итак, не отдавая себе  отчета в том очаровании, которое влекло его к Консуэло, еще не умея  воспринимать прекрасное, не зная даже, хороша она собой или дурна, Андзолето  забавлялся с ней детскими играми, как мальчик, но в то же время свято уважал ее  четырнадцать лет как мужчина и вел с ней среди толпы, на мраморных ступенях  дворцов и на каналах Венеции, жизнь, такую же счастливую, такую же чистую,  такую же уединенную и почти такую же поэтичную, какой была жизнь Павла и  Виргинии в апельсиновых рощах пустынного острова. Пользуясь неограниченной и  опасной свободой, не имея семьи и бдительной нежной матери, которая заботилась  бы об их нравственности, не имея преданного слуги, который бы отводил их по  вечерам домой, не имея даже собаки, могущей предупредить их об опасности,  предоставленные всецело самим себе, они, однако, избежали падения. В любой час  и в любую погоду носились они по лагунам вдвоем, в открытой лодке, без весел и  руля; без проводника, без часов, забывая о приливе, бродили они по лиману; до  поздней ночи пели на перекрестках улиц, у обвитых виноградом часовен, а  постелью им служили до утра белые плиты мостовой, еще сохранившие тепло  солнечных лучей. Остановившись перед театром Пульчинеллы, забыв, что еще не  завтракали и вряд ли будут ужинать, они со страстным вниманием следили за  фантастической драмой прекрасной Коризанды, царицы марионеток. Неудержимо  веселились они во время карнавала, не имея, конечно, возможности по-настоящему  нарядиться: он — вывернув наизнанку свою старую куртку, она — прицепив себе на  голову бант из старых лент. Они роскошно пировали на перилах моста или на  лестнице какого-нибудь дворца, уплетая «морские фрукты» , стебли укропа и  лимонные корки. Словом, не зная ни опасных ласк, ни влюбленности, они вели  такую же веселую и привольную жизнь, какую могли бы вести два неиспорченных  подростка одного возраста и одного пола. Шли дни и годы. У Андзолето появлялись  новые любовницы, Консуэло же и не подозревала, что можно любить иной любовью, а  не так, как любили ее. Став взрослой девушкой, она даже не подумала, что  следует быть более сдержанной с женихом. Он же, видя, как она растет и меняется  на его глазах, не испытывал никакого нетерпения, не хотел никакой перемены в их  дружбе, такой безоблачной и спокойной, без всяких тайн и угрызений совести.    

Прошло уже четыре года с того времени, как профессор Порпора  и граф Дзустиньяни представили друг другу своих маленьких музыкантов. Граф и  думать забыл о юной исполнительнице духовной музыки. Профессор тоже забыл о  существовании красавца Андзолето, так как, проэкзаменовав его тогда, не нашел в  нем ни одного из качеств, требуемых им от ученика: прежде всего серьезного и  терпеливого склада ума, затем скромности, доведенной до полного самоуничтожения  ученика перед учителем, и, наконец, отсутствия какого бы то ни было  предварительного обучения. «Не хочу даже и слышать, — говорил он, —  об ученике, чей мозг не будет в моем полном распоряжении, как чистая скрижаль,  как девственный воск, на котором я могу сделать первый оттиск. У меня нет  времени на то, чтобы в течение целого года отучать ученика, прежде чем начать  его учить. Если вы желаете, чтобы я писал на аспидной доске, дайте мне ее  чистой, да и это еще не все: она должна быть хорошего качества. Если она  слишком толста, я не смогу писать на ней; если она слишком тонка, я ее тотчас  разобью». Одним словом, Порпора хотя и признал необычайные способности у юного  Андзолето, но после первого же урока объявил графу с некоторой досадой и  ироническим смирением, что метода его не годится для столь подвинутого ученика  и что достаточно взять первого попавшегося учителя, чтобы затормозить и  замедлить естественные успехи и неодолимый рост этой великолепной  индивидуальности.    

Граф направил своего питомца к профессору Меллифьоре, и тот,  переходя от рулад к каденциям, от трели к группетто, довел блестящие данные  своего ученика до полного развития. Когда Андзолето исполнилось двадцать три  года, он выступил в салоне графа, и все слушавшие его нашли, что он может с  несомненным успехом дебютировать в театре Сан-Самуэле на первых ролях.    

Однажды вечером все аристократы-любители и самые знаменитые  артисты Венеции были приглашены присутствовать на последнем решающем испытании.  Впервые в жизни Андзолето сбросил свое плебейское одеяние, облекся в черный  фрак, шелковый жилет, высоко зачесал и напудрил свои роскошные волосы, надел  башмаки с пряжками и, приосанившись, на цыпочках проскользнул к клавесину.  Здесь, при свете сотни свечей, под взглядами двухсот или трехсот пар глаз, он,  выждав вступление, набрал воздуху в легкие и с присущими ему смелостью и  честолюбием ринулся со своим грудным до на то опасное поприще, где не жюри и не  знатоки, а публика держит в одной руке пальмовую ветвь, а в другой — свисток.    

Нечего говорить, что Андзолето волновался в душе, но его  волнение почти не было заметно; его зоркие глаза, украдкой вопрошавшие женские  взоры, прочли в них безмолвное одобрение, в котором редко отказывают молодому  красавцу; и едва лишь донесся до него одобрительный шепот любителей, удивленных  мощностью его тембра и легкостью вокализации, как радость и надежда заполнили  все его существо. Андзолето, до сих пор учившийся и выступавший в заурядной  среде, в первый раз в жизни почувствовал, что он человек незаурядный, и,  увлеченный жаждой и сознанием успеха, запел с поразительной силой, своеобразием  и огнем. Конечно, его вкус не всегда был тонок, а исполнение на протяжении всей  арии не всегда безупречно, но он сумел исправить это смелостью приемов, блеском  ума и порывом вдохновения. Он не давал эффектов, о которых мечтал композитор,  но находил новые, о которых никто не думал — ни автор, их намечавший, ни  профессор, их толковавший, и никто из виртуозов, ранее исполнявших эту вещь.  Его смелый порыв захватил и увлек всех. За один новый оттенок ему прощали  десять промахов, за одно проявление индивидуального чувства — десять  погрешностей в методе. Так в искусстве малейший проблеск гениальности, малейшее  стремление к новым завоеваниям покоряет людей скорее, чем все заученные,  общеизвестные приемы.    

Быть может, никто даже не отдавал себе отчета в том, чем  именно вызывался такой энтузиазм, но все были охвачены им. Корилла выступила в  начале вечера с большою арией, прекрасно спела, и ей аплодировали. Однако успех  молодого дебютанта так затмил ее собственный, что она пришла в ярость.  Осыпанный похвалами и ласками, Андзолето вернулся к клавесину, около которого  она сидела, и, наклонившись к ней, проговорил почтительно и вместе с тем смело:    

— Неужели у вас, царица пения, царица красоты, не  найдется ни одного одобрительного взгляда для несчастного, который трепещет  перед вами и обожает вас?    

Примадонна, удивленная такой дерзостью, посмотрела в упор на  красивое лицо, которое до сих пор едва удостаивала взглядом, — какая  тщеславная женщина на вершине славы и успеха обратит внимание на безродного,  бедного мальчугана? Теперь наконец, она его заметила и поразилась его красотой.  Его огненный взор проник ей в душу. Побежденная, очарованная в свою очередь,  она бросила на него долгий и многозначительный взгляд, и этот взгляд явился как  бы печатью на патенте его новой славы. В этот памятный вечер Андзолето покорил  всех своих слушателей и обезоружил самого грозного своего врага, ибо прекрасная  певица царила не только на сцене, но и в администрации театра и даже в самом  кабинете графа Дзустиньяни.    

 Глава 4    

     

Среди единодушных и даже несколько преувеличенных  аплодисментов, вызванных голосом и манерою дебютанта, только один из  слушателей, сидевший на кончике стула, сжав колени и неподвижно вытянув на них  руки, точно египетское божество, оставался молчаливым, как сфинкс, и загадочным,  как иероглиф; то был ученый профессор и знаменитый композитор Порпора. В то  время как его учтивый коллега, профессор Меллифьоре, приписывая себе всю честь  успеха Андзолето, рассыпался перед дамами и низко кланялся мужчинам, благодаря  даже за взгляд, профессор духовной музыки сидел опустив глаза в землю, насупив  брови, стиснув губы, словно погруженный в глубокое раздумье. Когда все  общество, приглашенное в этот вечер на бал к догарессе, понемногу разъехалось и  у клавесина остались только особенно рьяные любители музыки, несколько дам и  самых известных артистов, Дзустиньяни подошел к строгому маэстро.    

— Дорогой профессор, — сказал он, — вы  слишком сурово смотрите на все новое, и ваше молчание меня не пугает. Вы упорно  хотите остаться глухим к чарующей нас светской музыке и к ее новым приемам, но  ваше сердце невольно раскрылось и ваши уши восприняли соблазнительный яд.    

— Послушайте, sior profesor, — сказала  по-венециански прелестная Корилла, принимая со своим старым учителем ребячливый  тон, как в былые годы в scuola — я хочу вас просить об одной милости…    

— Прочь, несчастная! — с улыбкой воскликнул  маэстро, полусердито отстраняя льнувшую к нему неверную ученицу. — Что  общего теперь между нами? Ты больше для меня не существуешь. Дари другим свои  обворожительные улыбки и коварное щебетанье.    

— Он уже смягчается, — проговорила Корилла, одной  рукою взяв за руку дебютанта, а другой не переставая теребить пышный белый  галстук профессора… — Поди сюда, Дзото, стань на колени перед самым великим  учителем пения всей Италии. Унизься, смирись перед ним, мой мальчик, обезоружь  его суровость. Одно слово этого человека, если ты его добьешься, имеет больше  значения, чем все трубы, вещающие о славе.    

— Вы были очень строги ко мне, господин  профессор, — проговорил Андзолето, отвешивая ему поклон с несколько  насмешливой скромностью. — Однако все эти четыре года я только и жил  мыслью добиться того, чтобы вы изменили свой суровый приговор; и если это не  удалось мне сегодня, то я не знаю, где взять смелость появиться еще раз перед  публикой под бременем вашей анафемы.    

— Дитя мое, предоставь женщинам медоточивые, лукавые  речи, — сказал профессор, стремительно поднимаясь с места и говоря с такою  убедительностью, что его обычно согнутая и мрачная фигура как-то сразу стала и  выше и благороднее, — не унижайся никогда до лести даже перед высшими, а  тем более перед человеком, мнением которого ты, в сущности, пренебрегаешь.  Какой-нибудь час назад ты сидел там, в углу, бедный, неизвестный, боязливый;  вся твоя будущность держалась на волоске, все зависело от звучности твоего  голоса, от мгновенного промаха, от каприза твоих слушателей. И вот случай и  порыв в одно мгновение сделали тебя богатым, знаменитым, заносчивым.  Артистическая карьера открылась перед тобой. Беги же вперед, пока хватит сил!  Но выслушай меня хорошенько, так как в первый, а быть может, и в последний раз  ты услышишь правду. Ты на плохой дороге, поешь плохо и любишь плохую музыку. Ты  ничего не знаешь, ты ничего не изучил основательно. У тебя есть только техника  и легкость. Проявляя страсть, ты остаешься холодным. Ты воркуешь и чирикаешь  подобно хорошеньким, кокетливым девицам, которым прощают плохое пение ради их  жеманства. Ты не умеешь фразировать, у тебя плохое произношение, вульгарный  выговор, фальшивый, пошлый стиль. Однако не отчаивайся: хотя у тебя есть все  эти недостатки, но есть и то, с помощью чего ты можешь их преодолеть. Ты  обладаешь качествами, которые не зависят ни от обучения, ни от работы, в тебе  есть то, чего не в силах у тебя отнять ни дурные советы, ни дурные примеры: у тебя  есть божественный огонь, гениальность… Но, увы, огню этому не суждено озарить  ничего великого, гениальность твоя будет бесплодна… Я прочитал это в твоих  глазах, почувствовал в твоей груди; у тебя нет преклонения перед искусством, у  тебя нет веры в великих учителей, нет уважения к великим творениям; ты любишь  славу, только славу, и любишь ее исключительно для себя самого. Ты бы мог… ты  смог бы… но нет… слишком поздно. Твоя судьба будет судьбой метеора, подобно…    

Тут профессор, быстро надвинув на голову шляпу, повернулся и  вышел, ни с кем не простившись, занятый, очевидно, дальнейшим развитием своего  загадочного приговора.    

Хотя все присутствовавшие и пытались поднять на смех выходку  профессора, тем не менее на несколько мгновений у всех осталось тягостное впечатление  чего-то печального, тревожного… Андзолето, по-видимому, первый перестал думать  об этом, хотя слова профессора и вызвали в нем радость, гордость, гнев и  смятение чувств, которым суждено было наложить отпечаток на всю его дальнейшую  жизнь. Казалось, он был всецело поглощен одной только Кориллой и так успел  убедить ее в этом, что она не на шутку влюбилась в него с первой же встречи.  Граф Дзустиньяни не очень ревновал ее: быть может, у него были основания не  особенно ее стеснять. Больше всего он интересовался блеском и славой своего  театра, — не потому, что был жаден к богатству, а потому, что был, как  говорится, истым фанатиком изящных искусств. По-моему, это слово определяет  весьма распространенное среди итальянцев чувство, отличающееся большой страстностью,  но не всегда умением разграничить хорошее и дурное… Культ искусства — выражение  слишком современное, неизвестное сто лет тому назад, — означает совсем не  то, что вкус к изящным искусствам. Граф был человек с артистическим вкусом в  том смысле, как это тогда понимали: любитель, и только. Удовлетворение этого  вкуса и было главным делом его жизни. Он интересовался мнением публики и  стремился заинтересовать ее собою, любил иметь дело с артистами, быть  законодателем мод, заставить говорить о своем театре, о своей роскоши, о своей  любезности и щедрости. Одним словом, у него была страсть, преобладающая у  провинциальной знати, — показное тщеславие. Быть владельцем и директором  театра — это был наилучший способ угодить всему городу и доставить ему развлечение.  Еще большее удовлетворение получил бы граф, если бы смог угощать за своим  столом всю республику. Когда иностранцам случалось расспрашивать профессора  Порпору о графе Дзустиньяни, он обыкновенно отвечал: «Это человек, чрезвычайно  любящий угощать: в своем театре он подает музыку совершенно так же, как фазанов  за своим столом».    

Около часа ночи гости начали расходиться.    

— Андзоло, где ты живешь? — спросила дебютантка  Корилла, оставшись с ним вдвоем на балконе.    

При этом неожиданном вопросе Андзолето покраснел и тут же  побледнел. Как признаться этой блестящей, пышной красавице, что у него нет  своего угла? Хотя в этом ему, пожалуй, легче было бы сознаться, чем назвать ту  жалкую лачугу, где он ночевал тогда, когда не спал под открытым небом по  собственной охоте или по необходимости.    

— Что ты находишь удивительного в моем вопросе? —  смеясь над его смущением, спросила Корилла.    

С необыкновенной находчивостью Андзолето поспешил ответить:    

— Я спрашиваю себя, какой королевский дворец, дворец  какой волшебницы достоин принять гордого смертного, который принес бы туда  воспоминания о нежном взгляде Кориллы?    

— Что ты, льстец, хочешь этим сказать? — возразила  она, устремляя на него взгляд, самый жгучий из всего ее дьявольского арсенала.    

— Что это счастье мне еще не дано, но что если б я был  этим счастливцем, то, упоенный гордостью, жаждал бы жить между небом и морями,  подобно звездам.    

— Или подобно cuccali! — громко смеясь,  воскликнула певица.    

Известно, что морские чайки крайне неприхотливы, и  венецианская поговорка приравнивает к ним легкомысленного, взбалмошного  человека, как французская — к жуку: «Легкомыслен, как жук».    

— Насмехайтесь надо мной, презирайте меня, —  ответил Андзолето, только не отнимайте у меня вашего расположения.    

— Ну, раз ты хочешь говорить со мной одними метафорами, —  возразила она, — то я увожу тебя в своей гондоле; и если ты очутишься  далеко от своего дома, пеняй на себя.    

— Так вот почему вы интересовались, где я живу,  синьора! В таком случае мой ответ будет короток и ясен: я живу на ступеньках  вашего дворца. — Ну, так ступай и жди меня на ступеньках того дворца, в  котором мы находимся сейчас, — проговорила Корилла, понизив голос, —  а то как бы Дзустиньяни не остался недоволен снисходительностью, с какой я  выслушиваю твой вздор.    

В порыве удовлетворенного тщеславия Андзолето тут же  бросился к пристани дворца, а оттуда прыгнул на нос гондолы Кориллы, отсчитывая  секунды по быстрому биению своего опьяненного сердца. Но еще до того, как  Корилла появилась на лестнице дворца, много мыслей пронеслось в лихорадочно работавшем  мозгу честолюбивого дебютанта. «Корилла всемогуща, — говорил он  себе, — но что, если, понравившись ей, я тем самым навлеку на себя гнев  графа? Что, если вследствие моей слишком быстрой победы он бросит свою  легкомысленную любовницу и она потеряет свое могущество?»    

И вот, когда раздираемый сомнениями Андзолето, измеряя  взглядом лестницу, по которой он мог бы еще уйти, помышлял уже о бегстве,  портик вдруг озарился факелами и красавица Корилла в горностаевой пелерине  показалась на верхних ступеньках, окруженная кавалерами, состязавшимися между  собою из-за чести проводить ее, по венецианскому обычаю, до гондолы,  поддерживая под круглый локоть.    

— А вы что тут делаете? — обратился к  растерявшемуся Андзолето гондольер примадонны. — Входите скорее в гондолу,  если это вам дозволено, а не то бегите по берегу: с синьорой идет сам граф.    

Андзолето, не сознавая хорошенько, что он делает, забился  внутрь гондолы. Он совсем потерял голову. Опомнившись, он представил себе, до  чего будет удивлен и рассержен граф, когда, войдя с возлюбленной в гондолу,  увидит там своего дерзкого питомца. Его страх был тем мучительнее, что длился  более пяти минут. Синьора, остановившись на середине лестницы, разговаривала,  смеялась, спорила со своей свитой относительно какой-то рулады, причем даже  громко исполняла ее на разные лады. Ее чистый и звонкий голос реял среди  дворцов и куполов канала, подобно тому как крик петуха, пробудившегося перед  зарей, разносится в сельской тиши. Андзолето, не в силах переносить дольше  такое напряжение, решил прыгнуть в воду со стороны, противоположной лестнице.  Он уже опустил было стекло в бархатной черной раме, уже занес ногу за борт,  когда второй гондольер, сидевший на корме, нагнулся к нему и прошептал:    

— Раз поют, значит, вам надо сидеть смирно и ждать  безбоязненно.    

«Я еще не знаю этих обычаев», — подумал про себя  Андзолето и стал ждать, не совсем, впрочем, отделавшись от своего мучительного  страха. Корилла доставила себе удовольствие заставить графа проводить ее до  самой гондолы. Стоя уже на носу, она не переставала посылать ему пожелания  felicissima notte до тех пор, пока гондола не отчалила от своего берега. Затем  она уселась возле своего нового возлюбленного так спокойно и просто, словно не  рисковала ни его жизнью, ни своей судьбой в этой дерзкой игре.    

— Какова Корилла? — говорил в это время  Дзустиньяни графу Барбериго.    

— Даю голову на отсечение: она не одна в гондоле.    

— А почему вам могла прийти в голову такая  мысль? — спросил Барбериго.    

— Потому что она всячески настаивала, чтобы я проводил  ее до ее дворца.    

— И вы не ревнуете?    

— Я давно уже излечился от этой слабости и дорого бы  дал, если бы наша примадонна серьезно увлеклась кем-нибудь, кто заставил бы ее  предпочесть пребывание в Венеции мечтам о путешествии, которым она мне  угрожает. Утешиться в ее измене мне нетрудно, а вот заменить ее, найти другой  такой голос, талант — это потруднее: кто, кроме нее, в состоянии так привлекать  публику в Сан-Самуэле и доводить ее до неистовства?    

— Понимаю. Но кто же, однако, счастливый обладатель  этой взбалмошной принцессы, на сегодняшний вечер?    

Тут граф с приятелем стали перебирать всех, на ком Корилла в  течение вечера могла остановить свой выбор. Андзолето был единственный, о ком  они не подумали.    

 Глава 5    

     

Между тем жестокая борьба происходила в душе этого счастливого  любовника в то время, как ночь и волны в своем тихом мраке несли его в гондоле,  растерянного и трепещущего, рядом со знаменитейшей красавицей Венеции. С одной  стороны, Андзолето чувствовал нарастание страсти, еще более разжигаемой  удовлетворенной гордостью; с другой стороны его пыл охлаждался страхом быстро  попасть в немилость, быть осмеянным, выпровоженным, предательски выданным  графу. Осторожный и хитрый как истый венецианец, он, стремясь целых шесть лет  попасть на сцену, был хорошо осведомлен о сумасбродстве и властолюбии женщины,  стоявшей во главе всех театральных интриг. У него было полное основание  предполагать, что его царствованию подле нее скоро придет конец; и если он  сейчас не уклонился от этой опасной чести, то только потому, что не предполагал  ее такой близкой и был покорен и похищен внезапно. Он думал, что его будут лишь  терпеть за его учтивость, а его уже полюбили — за молодость, красоту, за  нарождающуюся славу! «Теперь, чтобы избежать тяжелого и горького пробуждения  после моего торжества, мне ничего больше не остается, как заставить ее бояться  меня, — решил Андзолето с той быстротой соображения и умозаключения,  которыми обладают иные удивительно устроенные головы. — Но как я,  ничтожный юнец, умудрюсь внушить страх этой воплощенной царице ада? —  думал он. Однако он скоро нашелся: разыграл недоверие, ревность, обиду, и с  таким увлечением, с такой страстью, что примадонна была поражена. Всю их пылкую  и легкомысленную беседу можно свести к следующему: Андзолето. Я знаю, что вы  меня не любите и любить никогда не будете.    

Вот почему я так грустен и сдержан подле вас.    

Корилла. А если б я вдруг тебя полюбила?    

Андзолето. Я был бы в полном отчаянии, потому что рисковал  бы свалиться с неба прямо в пропасть и, завоевав вас ценою всего моего будущего  счастья, потерять вас через какой-нибудь час.    

Корилла. Что же заставляет тебя предполагать такое  непостоянство с моей стороны?    

Андзолето. Во-первых, мое собственное ничтожество, а  во-вторых, все то дурное, что про вас говорят.    

Корилла. Кто же так злословит обо мне?    

Андзолето. Все мужчины, так как все они обожают вас.    

Корилла. Значит, если б я имела глупость влюбиться в тебя и  признаться тебе в этом, ты, пожалуй, оттолкнул бы меня?    

Андзолето. Не знаю, найду ли я в себе силы бежать от вас, но  если б нашел, то, конечно, никогда не стал бы больше с вами встречаться.    

— В таком случае, — заявила Корилла, — мне  хочется просто из любопытства сделать этот опыт… Андзолето, мне кажется, что я  тебя люблю.    

— А я этому не верю. И если не бегу от вас, то только  потому, что очень хорошо понимаю, что надо мной смеются. Но вы не смутите меня  подобной игрой и даже не обидите.    

— Ты, кажется, хочешь одолеть хитростью?    

— А почему бы нет? Но я не так страшен, раз даю вам  средство победить меня.    

— Какое же?    

— Попробуйте повторить серьезно то, что вы сказали в  шутку. Я испугаюсь насмерть и обращусь в бегство.    

— Какой ты странный! Я вижу, что с тобой надо держать  ухо востро. Ты из тех, кому мало аромата розы, а нужно ее сорвать да еще  спрятать под стекло. Я не ожидала, что в твои годы ты так смел и своеволен!    

— И вы меня за это презираете?    

— Напротив, ты мне так больше нравишься. Покойной ночи,  Андзолето, мы еще увидимся.    

Она протянула ему свою красивую руку, которую он страстно  поцеловал.    

«Ловко же я отделался», — думал он, мчась по галереям  вдоль канала.    

Не надеясь в такой поздний час достучаться в лачугу, где он  обычно ночевал, Андзолето решил растянуться у первого попавшегося порога и  насладиться тем ангельским покоем, который знают лишь дети и бедняки. Но в  первый раз в жизни он не смог найти ни одной плиты, достаточно чистой, чтоб  решиться на нее лечь. Хотя мостовая Венеции и чище и белее всякой другой на  свете, все-таки она слишком пыльна для элегантного черного костюма из самого  тонкого сукна. А тут еще одно соображение: те самые лодочники, которые  обыкновенно утром осторожно шагали по ступенькам лестниц, стараясь не задеть  лохмотьев юного плебея, теперь, попадись только он им под ноги, могли подшутить  над ним сонным и нарочно испачкать роскошную ливрею «паразита». Действительно,  что бы подумали эти лодочники о человеке, спящем под открытым небом в шелковых  чулках, в тонком белье, в кружевном жабо и кружевных манжетах? В эту минуту  Андзолето пожалел о своем милом плаще из коричневой и красной шерсти, правда  выцветшем, потертом, но еще плотном и отлично защищающем от нездоровых туманов,  поднимающихся по утрам над каналами Венеции. Был конец февраля, и хотя в  здешних краях в такое время солнце уже светит и греет по-весеннему, ночи бывают  еще очень холодны. Андзолето пришло в голову забраться в одну из гондол,  стоявших у берега; на беду, все они оказались запертыми. Наконец ему удалось  открыть дверь одной из них, но, пролезая внутрь, он наткнулся на ноги спящего  лодочника и свалился на него.    

— Какого дьявола! — послышался грубый, охрипший голос  из глубины. Кто вы и что вам надо?    

— Это ты, Дзането? — отвечал Андзолето, узнав  голос гондольера, обыкновенно относившегося к нему довольно дружелюбно. —  Позволь мне лечь подле тебя и выспаться под твоим навесом.    

— А ты кто?    

— Андзолето. Разве ты не узнаешь меня?    

— Нет, черт возьми, не узнаю! На тебе такая одежда,  какой у Андзолето быть не может, если только он ее не украл. Проваливай,  проваливай! Будь это сам дож, я бы не открыл дверцы своей гондолы человеку, у  которого нарядная одежда и нет угла, где спать.    

«Пока что, — подумал Андзолето, — покровительство  и милости графа Дзустиньяни принесли мне больше неприятностей, чем пользы.  Надо, чтобы мои денежные средства соответствовали моим успехам; пора мне иметь  в кармане несколько цехинов, чтобы выполнять ту роль, которую меня заставляют  разыгрывать».    

Сильно не в духе, он пошел бродить по пустынным улицам,  боясь останавливаться, чтобы не простудиться, — от усталости и гнева он  был весь в испарине.    

«Только бы мне не охрипнуть из-за всего этого, — думал  он, — завтра господин граф пожелает, чтобы его юного феноменального певца  прослушал какой-нибудь глупый и строгий критик, и если я после бессонной ночи,  проведенной без отдыха и крова, буду хоть немного хрипеть, тот заявит  немедленно, что у меня нет голоса. А граф, которому хорошо известно, что это не  так, возразит: „Ах, если б вы слышали его вчера! — „Так он не всегда  одинаков? — спросит другой. — Не слабого ли он здоровья? — „А  может быть, он переутомился вчера? — добавит третий. «В самом деле, он  слишком молод для того, чтобы петь несколько дней подряд. Вам, знаете ли,  прежде чем выпускать его на сцену, следовало бы подождать, чтобы он окреп и  возмужал“. На это граф, пожалуй, еще скажет: «Черт возьми! Если он может  охрипнуть от двух арий, то он мне совсем не нужен“. И вот тогда, чтобы  убедиться, что я силен и здоров, меня изо дня в день заставят упражняться до  изнеможения и, желая удостовериться, что у меня здоровые легкие, надорвут мне  голос. К черту покровительство знатных вельмож! Ах, когда только я смогу избавиться  от него и, сопутствуемый славой, расположением публики, конкуренцией театров,  стану петь в их салонах уже только из любезности и держать себя с ними на  равной ноге“.    

Так, рассуждая сам с собой, Андзолето дошел до одной из  маленьких площадей, которые в Венеции называют corti, хотя это вовсе не дворы,  а скопище домов, выходящих на общую площадку, — то, что теперь в Париже  называется cite. Однако что касается правильности расположения, изящества и  благоустройства, то этим «дворам» далеко до наших современных площадей. Это  скорее маленькие темные площадки, иногда представляющие собой тупики, а иногда  служащие проходом из одного квартала в другой; они малолюдны, населяют их  обычно бедняки низкого происхождения, все больше простой народ — рабочие и прачки,  развешивающие белье на веревках, протянутых через дорогу, — неудобство,  которое прохожий терпеливо переносит, зная, что его самого только терпят, а  права на проход он собственно не имеет. Горе бедному артисту, вынужденному,  отворив окна своей комнатушки, вдыхать воздух этих закоулков, — в самом  центре Венеции, в двух шагах от больших каналов и роскошных зданий перед вами  раскрывается вдруг жизнь неимущего класса с ее шумными деревенскими и не всегда  чистоплотными привычками. Горе артисту, если для размышлений ему нужна тишина:  от самой зари до ночи шум, производимый курами, собаками, детьми, играющими и  орущими в этом тесном закоулке, бесконечная болтовня женщин на порогах домов,  песни рабочих в мастерских — все это не даст ему ни минуты покоя. Хорошо еще,  если не явится импровизатор и не начнет горланить свои сонеты и дифирамбы до  тех пор, пока не соберет по одному сольдо с каждого окна. А то придет еще  Бригелла, расставит среди площади свой балаганчик и терпеливо примется за  повторение своих разговоров с адвокатом, с немцем, с дьяволом, пока не истощит  впустую все свое красноречие перед ободранными ребятишками — счастливыми  зрителями, не имеющими ни гроша в кармане, но никогда не стесняющимися  поглазеть и послушать.    

Зато ночью, когда все смолкает и кроткая луна струит свой  беловатый свет на каменные плиты, все эти дома разных эпох, прилепившиеся друг  к другу без всякой симметрии и без претензии, с таинственными тенями в  углублениях, являют собой бесконечно живописную картину. Все хорошеет под  лунными лучами: малейший архитектурный эффект усиливается и приобретает  монументальность, каждый балкон, увитый виноградом, переносит вас в  романтическую Испанию, населяет воображение приключениями рыцарей «плаща и  шпаги». Прозрачное небо, в котором тонут бледные купола далеких зданий, льет на  все какой-то неопределенный, полный гармонии свет, навевая бесконечные грезы…    

Как раз в ту минуту, когда все часы, словно перекликаясь,  пробили два часа пополуночи, Андзолето очутился на Корте-Минелли, у церкви  Сан-Фантино. Тайный инстинкт привел его к жилищу той, чье имя и образ ни разу  не промелькнули в его памяти в этот день с самого захода солнца. Не успел он  ступить на площадку, как нежный голос тихо-тихо назвал его уменьшительным  именем; подняв глаза, он увидел еле очерченный силуэт на одной из самых жалких  террас этого проулка. Еще минута, дверь лачуги отворилась, и Консуэло в  ситцевой юбке, закутанная в старую черную шелковую мантилью, когда-то служившую  ее матери, протянула ему руку, приложив палец другой руки к губам в знак  молчания. Ощупью, на цыпочках, взобрались они по ветхой деревянной лестнице,  ведущей на крышу, и, усевшись на террасе, начали беседовать шепотом, прерывая  его поцелуями; этот шелест, словно таинственный ветерок или болтовня духов,  порхающих попарно, реет каждую ночь над причудливыми, словно красные чалмы,  трубами венецианских домов. — Как? Ты ждала меня до сих пор, моя  бедняжечка? — прошептал Андзолето.    

— Но ведь ты обещал, что придешь рассказать мне о своем  сегодняшнем выступлении! Ну, говори, говори же скорее, хорошо ли ты спел,  понравился ли, аплодировали ли тебе, получил ли ангажемент?    

— А ты, моя добрая Консуэло, скажи, ты не сердилась на  меня за долгое отсутствие? Не очень устала, поджидая меня? Не прозябла на этой  террасе? Ужинала ли ты? Не очень беспокоилась? Не бранила меня? —  расспрашивал свою подругу Андзолето, почувствовав угрызения совести при виде  такого доверия и кротости бедной девушки.    

— Нисколько, — ответила она, целомудренно обнимая  его за шею. — Если я и сердилась, то не на тебя. Если устала, если озябла,  то я уже обо всем этом забыла, раз ты со мной. Ужинала ли я? Право, не знаю!  Беспокоилась ли? Чего ради! Бранила ли тебя? Никогда в жизни!    

— Ты просто ангел, — сказал Андзолето, целуя  ее. — О мое утешение!    

Как жестоки и коварны другие сердца!    

— Что же случилось? Чем так огорчили «сына моей  души»? — воскликнула Консуэло, вплетая в милое венецианское наречие смелые  и страстные метафоры своего родного языка.    

Андзолето рассказал обо всем, что произошло, даже о своем  ухаживании за Кориллой, и особенно подробно остановился на ее кокетливом  поддразнивании. Но он рассказал все это по-своему, передавая только то, что не  могло огорчить Консуэло: ведь он не хотел изменять и не изменил ей, и все это  было почти полной правдой. Однако есть одна сотая доля правды, которую никакое  судебное следствие никогда не смогло выявить, в которой ни один клиент никогда  не сознался своему адвокату и до которой ни один приговор не добирался иначе,  как чисто случайно, потому что именно в этом неосвещенном крошечном количестве  фактов или намерений кроется повод, причина, цель — словом, ключ всех тех  громких процессов, где защита редко бывает на высоте, а приговор редко бывает  справедлив, как ни пылко льются речи ораторов, как ни хладнокровны судьи.    

Что касается Андзолето, то нечего и говорить, о каких своих  грешках он умолчал, какие пламенные ощущения, пережитые перед публикой, он  осветил совсем иначе, о каком подавленном трепете в гондоле он забыл упомянуть.  Вероятнее всего, он совсем ничего не сказал о гондоле, а свои льстивые  любезности по адресу примадонны изобразил в виде остроумных насмешек, благодаря  которым он спасся от опасных сетей коварной женщины, умудрившись притом не  разгневать ее. Но, спросите вы, милая читательница, зачем, не желая и не имея  возможности рассказать обо всем так, как оно было в действительности, то есть о  сильнейших искушениях, перед которыми он устоял только благодаря благоразумию и  умелому поведению, — зачем, повторяю, было этому юному хитрецу пробуждать  ревность в Консуэло? Вы задаете этот вопрос, сударыня? Да разве вы сами не  рассказываете возлюбленному или, скажем, избранному вами супругу о всех своих  поклонниках, его соперниках, которыми вы жертвовали не только до замужества, но  и теперь на всех балах, вчера еще, даже сегодня утром? Послушайте, сударыня,  если вы красивы, в чем я не сомневаюсь, я могу поручиться головой, что вы  поступаете так же, как Андзолето, и делаете это не ради выгоды, не для того,  чтобы терзать ревнивую душу, не для того, чтобы еще больше возгордился тот,  кого вы любите, но просто потому, что приятно иметь подле себя существо,  которому можно рассказать все это, как будто исполняя спой долг, и,  исповедуясь, похвастаться перед своим духовником. Только все дело в том,  сударыня, что вы при этом рассказываете «почти» все, замалчивая пустяк, —  о нем вы никогда не упомянете, — тот ваш взгляд, ту улыбку, которые и  вызвали дерзкое объяснение самонадеянного нахала. Вот этот взгляд, эта улыбка,  этот пустяк как раз и был в данном случае гондолой, о которой Андзолето, с наслаждением  переживая вновь все упоение вечера, забыл рассказать Консуэло. Маленькая  испанка, к счастью для нее, еще не знала ревности: это горькое, мрачное чувство  свойственно душам, уже много страдавшим, а Консуэло была до сих пор так же  счастлива своей любовью, как и добра. Единственно, что произвело на девушку  сильнейшее впечатление, это лестный, но суровый приговор, произнесенный  уважаемым ею учителем, профессором Порпорой, над ее обожаемым Андзолето. Она  заставила юношу еще раз повторить подлинные слова учителя и, после того как он  снова в точности передал их, долго молчала, глубоко задумавшись.    

— Консуэлина, — проговорил Андзолето, не обращая  большого внимания на ее задумчивость, — становится что-то очень свежо, ты  не боишься простудиться? Ведь подумай, дорогая, все наше будущее зависит от  твоего голоса, больше даже, чем от моего.    

— Я никогда не простуживаюсь, — ответила  она, — а вот тебе холодно в твоем великолепном костюме. На, закутайся в  мою мантилью.    

— Много ли мне поможет этот кусок рваной тафты? Я  предпочел бы с полчасика погреться в твоей комнате.    

— Хорошо, — ответила Консуэло, — но нам тогда  придется помолчать, а то соседи нас услышат и, пожалуй, осудят. Люди они  неплохие и не очень донимают меня, хотя и видят, что мы с тобой любим друг  друга, но только потому, что ты не приходишь ко мне по ночам. Право, лучше было  бы, если бы ты пошел спать к себе.    

— Это немыслимо: до рассвета мне не откроют и мне  придется дрожать еще целых три часа. Слышишь, как у меня от холода стучат зубы?    

— В таком случае идем, — проговорила Консуэло,  вставая, — я запру тебя в своей комнате, а сама буду спать на террасе:  если кто следит за нами, пусть видит, что я веду себя скромно.    

И она действительно провела его к себе в комнату, довольно  большую, но убогую; цветы, когда-то написанные на стенах, проглядывали теперь  там и сям сквозь второй слой окраски, еще более грубой и почти такой же  облезлой. Большая деревянная кровать с матрацем из морской травы, ситцевое  стеганое одеяло, безупречно чистое, но все в разноцветных заплатах, соломенный  стул, небольшой столик, очень старинная гитара да филигранное распятие  составляли все богатство, оставленное Консуэло матерью. Маленький спинет и куча  полуистлевших нот, которыми великодушно ссужал ее профессор Порпора, дополняли  всю обстановку юной артистки, дочери бедной цыганки, ученицы великого артиста и  возлюбленной юного красавца — любителя приключений.    

Так как в комнате имелся всего один стул, а стол был завален  нотами, то Андзолето не оставалось ничего больше, как сесть на кровать, что он  сейчас же и сделал без церемоний. Едва он присел на самый край кровати, как,  измученный усталостью, повалился на большую подушку из шерсти.    

— Моя дорогая, моя хорошая женушка, — пробормотал  он, — я сейчас отдал бы все годы, которые мне остается жить, за один час крепкого  сна и все сокровища мира за то, чтобы укрыть ноги концом этого одеяла. Никогда  в жизни мне не было так холодно, как в этом проклятом фраке; после бессонной  ночи меня знобит, точно в лихорадке.    

Минуту Консуэло колебалась. Восемнадцатилетняя сирота,  совершенно одинокая на свете, она, в сущности, отвечала за свои поступки только  перед богом. Веря в обещания Андзолето, как в слова Евангелия, она не боялась,  что надоест ему или что он бросит ее, если она уступит всем его желаниям. Но  под влиянием чувства стыдливости, которое Андзолето никогда не пытался в ней  побороть, она нашла его просьбу несколько грубой. Тем не менее она подошла к  нему и взяла его за руку, — рука была холодна, а когда Андзолето прижал ее  руку к своему лбу, девушка почувствовала, что лоб горячий.    

— Ты болен! — воскликнула она с тревогой, откинув  все прочие соображения. — Если так, конечно, поспи часок на моей постели.    

Андзолето не заставил ее дважды повторять это предложение.    

— Добра, как сам бог, — прошептал он, вытягиваясь  на матраце из морской травы.    

Консуэло накрыла его одеялом и, притащив из угла кое-какое  свое тряпье, еще прикрыла ему ноги. Укладывая его с материнской заботливостью,  она тихонько шепнула ему:    

— Андзолето, кровать, на которой ты сейчас  заснешь, — та, где я спала с моей матерью последние годы ее жизни. На ней  она умерла, и я, одев ее в саван, бодрствовала подле нее и молилась, пока  похоронная лодка не увезла ее от меня навсегда. Так вот, я хочу сейчас  рассказать тебе, что она заставила меня обещать ей перед смертью. «Консуэло, —  сказала она, — поклянись мне перед распятием, что Андзолето ляжет в эту  кровать на мое место не раньше, чем вы с ним обвенчаетесь в церкви».    

— И ты поклялась?    

— И я поклялась. Но, позволив тебе спать здесь сейчас,  я уступила тебе в ней не место матери, а мое собственное.    

— А ты, бедняжка, так и не заснешь? — воскликнул  Андзолето, делая над собой усилие и приподнимаясь. — Какой я, однако,  негодяй! Сейчас же пойду спать на улицу!    

— Нет! Нет! — сказала Консуэло, ласково заставляя  его лечь обратно на подушку. — Ты болен, а я здорова. Мать моя умерла  истинной католичкой, она теперь на небе и постоянно глядит на нас оттуда. Она  знает, что ты сдержал данное ей обещание, — не покинул меня. Она знает  также, что наша любовь не менее чиста теперь, чем была при ней. Она видит, что  и в эту минуту я не помышляю ни о чем дурном, не делаю ничего дурного. Упокой,  господи, ее душу!    

Тут Консуэло осенила себя большим крестом. Андзолето уже  заснул. Уходя, Консуэло прошептала:    

— Там, на террасе, я помолюсь, чтобы ты не захворал.    

— Добра, как бог, — в полусне повторил Андзолето,  даже не заметив, что невеста оставила его одного.    

Консуэло действительно пошла молиться на террасу. Через  некоторое время она вернулась взглянуть, не хуже ли ему, и, увидя, что он  безмятежно спит, долго, сосредоточенно глядела на его красивое бледное лицо,  озаренное луной.    

Потом, не желая поддаваться сну и вспомнив, что волнения  сегодняшнего вечера помешали ей заниматься, она снова зажгла лампу, уселась за  свой столик и начала наносить на нотную бумагу задачу по композиции, заданную  на завтрашний день ее учителем Порпорой.    

 Глава 6    

     

Граф Дзустиньяни, несмотря на все свое философское  безразличие и свои новые увлечения — Корилла довольно неловко притворялась,  будто ревнует его, — далеко не был так равнодушен к вызывающим капризам  своей шальной любовницы, как старался это показать. Добрый, слабохарактерный и  легкомысленный, он был распутным больше на словах и в силу своего общественного  положения. Поэтому он не мог не страдать в глубине души от той неблагодарности,  которою эта женщина ответила на его великодушие. И хотя в те времена в Венеции,  как и в Париже, ревновать считалось верхом неприличия, его итальянская гордость  восставала против смешной и жалкой роли, которую Корилла заставляла его играть.    

И вот в тот самый вечер, когда Андзолето так блестяще  выступал в его дворце, граф, весело пошутив со своим другом Барбериго над  проказами своей любовницы, дождался, пока разъедутся все гости и потушат огни,  накинул плащ, взял шпагу и, для собственного успокоения, направился во дворец,  где жила Корилла.    

Удостоверившись, что она одна, Дзустиньяни, не довольствуясь  этим, вступил потихоньку в разговор с гондольером, устанавливавшим гондолу  примадонны под портиком, специально для этого приспособленным. Несколько золотых  развязали гондольеру язык, и граф скоро убедился, что не ошибся, предположив,  что у Кориллы в гондоле был спутник, выяснить же, кто именно, ему так и не  удалось: гондольеру этот человек был неизвестен; хотя он и видел сотни раз  Андзолето бродящим около театра и дворца Дзустиньяни, однако ночью, в черном  фраке, напудренного, он его не узнал. Эта непроницаемая тайна еще более  увеличила досаду графа. Он даже не мог утешиться насмешками над своим  соперником — единственной местью хорошего тона, столь же жестокой в эту эпоху  показных ухаживаний, как убийство в эпоху серьезных страстей. Всю ночь он не  сомкнул глаз и еще ранее того часа, когда Порпора начинал свои занятия в  консерватории для бедных девушек, направился к школе Мендиканти и прошел в зал,  где должны были собраться молодые ученицы.    

Отношение графа к ученому профессору за последние годы  значительно изменилось. Дзустиньяни уже не был его музыкальным  противником, — напротив, он был теперь его союзником и даже в некотором  роде начальником: граф сделал значительное пожертвование учреждению, которым  заведовал ученый маэстро, и в знак благодарности ему было поручено руководство  школой. С тех пор эти два друга жили в добром согласии, насколько это было  возможно при нетерпимости профессора к модной светской музыке, —  нетерпимости, которой он вынужден был несколько изменить, видя, что граф тратит  силы и средства на преподавание и распространение серьезной музыки. Вдобавок  граф поставил на сцене своего театра Сан-Самуэле оперу, которую Порпора только  что написал.    

— Дорогой маэстро, — сказал граф, отводя его в  сторону, — необходимо, чтобы вы не только согласились на похищение одной  из ваших учениц, но чтобы вы сами указали ту, которая лучше всех могла бы  заменить в театре Кориллу. Артистка утомлена, она теряет голос, ее капризы  разоряют нас, не сегодня-завтра она надоест и публике. В самом деле, нужно  подумать о том, чтобы найти ей succeditrice . (Прости, дорогой читатель, так  говорят по-итальянски, и граф не изобрел неологизма.) — У меня нет того, что  вам нужно, — сухо ответил Порпора.    

— Как, маэстро! — воскликнул граф. — Вы опять  впадаете в вашу черную меланхолию? Возможно ли, чтобы после всех доказательств  моей преданности вам и всех жертв с моей стороны вы, когда я обращаюсь к вам за  помощью и советом, отказали мне в самом маленьком одолжении?    

— Я уже не имею на это права, граф, но то, что я вам  сказал, — истинная правда. Поверьте человеку, который искренне к вам  расположен и желал бы оказать вам услугу: в моей вокальной школе нет никого,  кто бы мог заменить Кориллу. Я нисколько не переоцениваю ее, но хотя в моих  глазах талант этой женщины и не является серьезным талантом, все-таки я не могу  не признать за ней знания дела, привычки к сцене, искусства воздействовать на  чувства публики, что приобретается долголетней практикой и не скоро дастся  дебютантке.    

— Все это так, — сказал граф, — но ведь мы  сами создали Кориллу: мы руководили ее первыми шагами, мы заставили публику ее  оценить; остальное сделала ее красота. А у вас в школе есть очаровательные  ученицы, не хуже ее. Уж этого вы не станете отрицать! Согласитесь, что Клоринда  — красивейшее создание в мире.    

— Но она неестественна, жеманна, вообще невыносима».  Впрочем, может быть, публика и найдет очаровательным это смешное кривляние… А  поет она фальшиво, в ней нет ни души, ни понимания… Правда, у публики тоже нет  ушей… Но у Клоринды к тому же нет ни памяти, ни находчивости; ее не спасет от  провала даже то легкое шарлатанство, которое удается многим.    

При этих словах профессор невольно посмотрел на Андзолето,  который, пользуясь своим положением любимца графа, проскользнул в класс (якобы  для того, чтобы переговорить с ним) и, стоя поблизости, слушал во все уши.    

— Все равно, — сказал граф, не обращая внимания на  злобный выпад профессора, — я стою на своем. Давно я не слышал Клоринды.  Давайте позовем ее сюда; пусть она придет с пятью-шестью самыми красивыми  ученицами. Слушай, Андзолето, — прибавил он, смеясь, — ты так  расфранчен, что тебя можно принять за молодого профессора. Ступай в сад, выбери  там самых хорошеньких учениц и скажи им, что профессор и я ждем их здесь.    

Андзолето повиновался. Но, шалости ради или с иной целью, он  привел самых некрасивых. Вот когда Жан-Жак Руссо мог бы воскликнуть: «Софи была  кривая, а Каттина хромая».    

К этому недоразумению отнеслись добродушно и, посмеявшись  под сурдинку, отправили девиц обратно, поручив им прислать учениц по указанию  самого профессора. Вскоре появилась группа прелестных девушек с красавицей  Клориндой во главе.    

— Что за великолепные волосы! — шепнул граф на ухо  Порпоре, когда мимо него прошла Клоринда со своими чудесными белокурыми косами.    

— На этой голове гораздо больше, чем внутри, —  ответил, даже не понижая голоса, суровый критик.    

Целый час продолжалась проба голосов, и граф, не в силах  выдержать дольше, удалился совершенно подавленный, не забыв наделить певших  самыми любезными похвалами, а профессору шепнуть: «Нечего и думать о таких  попугаях».    

— Если б ваше сиятельство позволили мне сказать вам два  слова насчет того дела, которое так вас беспокоит… — шепнул Андзолето на ухо  графу, спускаясь с ним по лестнице.    

— Говори! Уж не знаешь ли ты то чудо, которое мы  ищем? — спросил граф.    

— Да, ваше сиятельство.    

— В глубине какого моря выловишь ты эту жемчужину?    

— В глубине класса, куда хитрый профессор Порпора  прячет ее в те дни, когда вы, ваше сиятельство, делаете смотр своему женскому  батальону.    

— Как? Ты говоришь, что в школе есть бриллиант, блеска  которого мои глаза никогда еще не видели? Если маэстро Порпора сыграл со мной  такую шутку…    

— Бриллиант, о котором я говорю, не принадлежит к числу  учениц школы. Это бедная девушка, которая поет в хоре, когда бывает нужно;  профессор дает ей частные уроки из милости, но еще более из любви к искусству.    

— Значит, у этой девушки совершенно исключительные  способности: ведь удовлетворить профессора нелегко и он не особенно щедр ни на  свое время, ни на свой труд. Может быть, я слышал ее когда-нибудь, но не знал,  что это поет именно она?    

— Ваше сиятельство слышали ее давно, когда она была еще  ребенком. Теперь это взрослая, сильная девушка, прилежная и ученая, как сам  профессор; спой она на сцене три такта рядом с Кориллой, ту бы сразу освистали.    

— И она никогда не поет публично? Неужели профессор не  заставляет ее выступать на своих больших вечернях?    

— Раньше профессор охотно слушал ее пение в церкви, но  с тех пор как завистливые и мстительные ученицы пригрозили выгнать ее, если  только она появится среди них…    

— Так, значит, это девушка дурного поведения?    

— О боже милостивый! Она чиста, как двери рая, ваше  сиятельство. Но она бедна и низкого происхождения… как и я, ваше сиятельство,  которого, однако, вы милостиво приближаете к себе. А эти злючки грозили  профессору пожаловаться вам на то, что он, вопреки правилам школы, приводит в  класс частную ученицу.    

— Где же послушать это чудо?    

— Прикажите, ваше сиятельство, профессору, чтобы он  заставил ее спеть в вашем присутствии, и тогда вы сами будете иметь возможность  судить о ее голосе и огромном даровании.    

— Твоя уверенность невольно заставляет меня поверить  тебе. Так ты говоришь, что я когда-то слышал ее… Я пытаюсь припомнить, но…    

— В церкви Мендиканти в день генеральной репетиции  «Salve, Regina»    

Перголезе…    

— Вспомнил! — воскликнул граф. — Голос,  выразительность, понимание необыкновенные!    

— И ведь она была тогда совсем ребенком, ваше  сиятельство, ей было всего четырнадцать лет.    

— Да, но… помнится, она некрасива.    

— Некрасива, ваше сиятельство? — переспросил  изумленный Андзолето.    

— Как ее звали?.. Кажется, это была испанка… еще такое  странное имя…    

— Консуэло, ваше сиятельство.    

— Да, да, это она! Ты хотел тогда жениться на ней, и мы  с профессором еще посмеялись над вашей любовью. Консуэло! Так, так… любимица  профессора, умница, но очень некрасива.    

— Некрасива? — повторил ошеломленный Андзолето.    

— Ну да, мой мальчик. А ты все еще в нее влюблен?    

— Она моя подруга, ваше сиятельство.    

— «Подругой» мы называем и сестру и любовницу. Кто же  она тебе?    

— Сестра, ваше сиятельство.    

— Тогда ты не огорчишься, если я скажу то, что думаю. В  твоем предложении нет ни капли здравого смысла. Чтобы заменить Кориллу, надо  быть ангелом красоты, твоя же Консуэло, я прекрасно припоминаю теперь, не  только некрасива, а просто уродлива.    

В эту минуту к графу подошел один из приятелей и отвел его в  сторону, а Андзолето все стоял, потрясенный, и, вздыхая, повторял: «Она  уродлива!»    

 Глава 7    

     

Вам, быть может, покажется удивительным, любезный читатель,  а между тем это правда, что у Андзолето не было сложившегося мнения насчет  того, красива или некрасива Консуэло. Она была существом, столь обособленным от  всех и незаметным в Венеции, что никому и в голову не приходило приподнять  окутывавший ее покров забвения и мрака, чтобы взглянуть, под какой оболочкой —  привлекательной или неприметной — проявляются ее ум и доброта. Порпора, для  которого ничего не существовало, кроме искусства, видел в ней только артистку.  Соседи ее по Корте-Минелли не ставили ей в укор невинную любовь к Андзолето: в  Венеции не очень строги на этот счет. Но порой они все-таки предупреждали ее,  что она будет несчастна с этим бездомным юношей, и советовали ей выйти замуж за  честного, смирного рабочего. А так как она обычно отвечала, что ей, девушке без  семьи и опоры, Андзолето как раз и подходит, и к тому же за все шесть лет не  было дня, когда бы их не видели вместе, причем молодые люди из этого не делали  тайны и никогда не ссорились, то в конце концов все привыкли к их свободному и  неразрывному союзу. Никто из соседей никогда не ухаживал за «подругой»  Андзолето. Оттого ли, что она считалась его невестой, или вследствие ее нищеты?  Или ее наружность никого не прельщала? Наиболее правдоподобно последнее  предположение.    

А между тем всем известно, что девочки-подростки от  двенадцати до четырнадцати лет бывают обыкновенно худы, неловки, что в чертах  их лица, в фигуре, в движениях нет гармонии. К пятнадцати годам они как бы  «переделываются», по выражению пожилых француженок из простонародья, и вот та,  которая казалась прежде уродом, вдруг становится если не красивой, то по  крайней мере миловидной. Есть даже примета, что для будущности девочки  невыгодно, если она слишком рано бывает хорошенькой…    

Возмужав, Консуэло похорошела, как это происходит со всеми  девушками, и про нее перестали говорить, что она некрасива; да она и в самом  деле не была уже некрасивой. Но так как она не была ни дофиной, ни инфантой и  ее не окружали придворные, кричащие о том, как со дня на день расцветает  красота царственного ребенка, так как некому было печься с нежною заботой о ее  будущности, то никто и не потрудился сказать Андзолето: «Тебе не придется  краснеть перед людьми за твою невесту».    

Андзолето слыхал, что ее звали дурнушкой в те времена, когда  это для него не имело никакого значения, а с тех пор как о наружности Консуэло  больше не говорили ни хорошо, ни дурно, он и вовсе перестал об этом думать. Его  тщеславие было направлено теперь в другую сторону — он мечтал о театре, о  славе; ему было не до того, чтобы хвастаться своими любовными победами. К тому  же жгучее любопытство, этот спутник ранней чувственности, было у него в  значительной мере утолено. Я говорил уже, что в восемнадцать лет для него не  было тайн в любви, в двадцать два года он уже был почти разочарован, и в  двадцать два года, как и в восемнадцать, его привязанность к Консуэло, несмотря  на несколько поцелуев, сорванных без трепета и возвращенных без смущения, была  так же безмятежна, как и прежде.    

Такое спокойствие и такая добродетель у молодого человека,  вообще ими не отличавшегося, объяснялись тем, что беспредельная свобода,  которой, как упоминалось в начале этого рассказа, наслаждалась юная пара,  постепенно ограничивалась и мало-помалу, с течением времени, почти исчезла.  Консуэло было около шестнадцати лет, и она все еще продолжала вести бродячую  жизнь, убегая после занятий в консерватории на Пьяццетту разучивать свой урок и  лакомиться рисом в обществе Андзолето, когда мать ее, вконец изнуренная,  перестала петь по вечерам в кафе, где она до сих пор выступала, играя на гитаре  и собирая деньги в деревянную тарелочку. Бедная женщина приютилась на одном из  самых нищенских чердаков Корте-Минелли и там медленно угасала на жалком одре.  Тогда добрая Консуэло, чтобы не оставлять мать одну, совершенно изменила свой  образ жизни. За исключением тех часов, когда профессор удостаивал давать ей  уроки, она либо вышивала, либо писала работы по контрапункту, не покидая  изголовья своей властной, но сраженной нуждою матери, которая сурово обращалась  с нею в детстве, а теперь являла собою ужасное зрелище агонии без мужества и  без смирения. Любовь к матери и спокойная самоотверженность Консуэло ни на  мгновение не изменили ей. Радости детства, свободу, бродячую жизнь, даже любовь  — все она принесла в жертву без горечи и без колебаний. Андзолето часто  жаловался на это, но, видя, что его упреки бесплодны, решил махнуть рукой и  начал развлекаться. Однако это оказалось невозможным. Андзолето не был так  усидчив в работе, как Консуэло; он наспех и плохо занимался на уроках, которые  давал ему так же наспех и плохо его профессор ради платы, обещанной графом  Дзустиньяни. К счастью для Андзолето, щедро одарившая его природа помогала ему,  насколько возможно, наверстывать потерянное время и заглаживать результаты  плохого обучения; но в итоге у него оказывалось много часов безделья, и тогда  ему страшно не хватало общества преданной и жизнерадостной Консуэло. Он  попытался предаться страстям, свойственным его возрасту и положению: посещал  кабачки, проигрывал с разными повесами подачки, получаемые порой от графа  Дзустиньяни. Такая жизнь продолжалась недели две-три, после чего он ощутил, что  его общее самочувствие, его здоровье и голос заметно ухудшаются… Он понял, что  безделье и распущенность — не одно и то же, а к распущенности у него склонности  не было. Спасшись от порочных страстей, конечно, только из любви к самому себе,  он уединился и попробовал засесть за ученье, но это уединение показалось ему  тягостным и тоскливым. Он почувствовал, что Консуэло так же необходима для его  таланта, как и для счастья. Прилежная и настойчивая, Консуэло, для которой  музыка была такой же родной стихией, как воздух для птицы или вода для рыбы,  любила преодолевать трудности и, словно ребенок, не отдавала себе при этом  отчета в значительности своих достижений; стремясь побороть препятствия и  проникнуть в тайники искусства в силу того самого инстинкта, который заставляет  росток пробиваться сквозь землю к свету, она принадлежала к тем редким  счастливым натурам, для которых труд — наслаждение, истинный отдых,  необходимое, нормальное состояние, а бездействие — тяжко, болезненно, просто  гибельно, если оно вообще возможно. Но оно им незнакомо: даже когда кажется,  будто они предаются праздности, они и тогда работают; у них нет мечтаний, а  есть размышления. Когда видишь их за делом, думаешь, что они в это время  создают что-то, тогда как в действительности они только выявляют то, что уже  создано ими ранее. Пожалуй, ты скажешь мне, дорогой читатель, что не знавал  таких исключительных натур. На это я могу ответить тебе, что на своем веку  встретил только одно такое существо, а ведь я старше тебя. Ах, отчего я не могу  сказать тебе, что мне удалось проследить на примере собственного бедного разума  божественную тайну этой умственной работы! Но, увы, друг читатель, ни ты, ни я  не будем изучать ее на нас самих.    

Консуэло работала не покладая рук и всегда с удовольствием.  Целыми часами свободно и привольно распевая или читая ноты, она преодолевала  трудности, которые устрашили бы Андзолето, будь он предоставлен самому себе;  непредумышленно, не думая ни о каком соревновании, она между взрывами детского  смеха, среди полетов поэтической и творческой фантазии, присущей людям из  народа в Испании и Италии, заставляла его следовать за нею, вторить ей, понимать  ее, отвечать ей. Андзолето, даже не отдавая себе в этом отчета, сам того не  понимая и не замечая, в течение ряда лет проникался гениальностью Консуэло,  впитывая ее как бы у самого истока. Но вследствие своей лени он представлял  собою в музыке странное сочетание знания и невежества, вдохновения и  легкомыслия, силы и неловкости, смелости и бессилия — всего того, что при  последнем его выступлении погрузило Порпору в целый лабиринт мыслей и  предположений. Старый музыкант не подозревал, что все эти сокровища знания  Андзолето похитил у Консуэло. Объясняется это тем, что, пробрав однажды девочку  за дружбу с таким шалопаем, он никогда больше не встречал их вместе. Консуэло,  стремясь сохранить расположение своего учителя, старалась не попадаться ему на  глаза в обществе Андзолето, а когда они бывали вместе, она, еще издали заметив  профессора, пряталась с прыткостью котенка за ближайшую колонну или забивалась  в какую-нибудь гондолу.    

Эти предосторожности принимались и позже, когда Консуэло  сделалась сиделкою у постели матери. Андзолето, не в силах больше выносить  разлуку с Консуэло, чувствуя, что без нее он не может ни жить, ни надеяться, ни  вдохновляться, ни даже дышать, решил делить с ней ее затворническую, сидячую  жизнь и из вечера в вечер выслушивать колкости и испытывать на себе вспышки  раздражения ее умирающей матери. Несчастная женщина за несколько месяцев до  смерти стала меньше страдать и под влиянием своей набожной дочери сама  смягчилась. Мало-помалу она привыкла к услугам Андзолето, и сам он, хотя совсем  не был создан для такой роли, привык относиться к слабости и к страданию  кротко, с веселой готовностью помочь. У Андзолето был ровный характер и  приятные манеры. Его постоянство по отношению к Консуэло и к ней самой наконец  покорило сердце матери, и перед смертью она заставила их поклясться, что они  никогда не расстанутся. Андзолето дал слово и в эту торжественную минуту даже  пережил никогда дотоле не испытанное чувство глубокого умиления. Он с тем более  легким сердцем дал это обещание, что умирающая сказала: «Чем бы она ни была для  тебя — другом, сестрой, любовницей или женой, не бросай ее, ведь она только  тебя и признает, только тебя и слушает». Затем, стремясь дать дочери разумный и  полезный совет и, не задумываясь над тем, насколько он осуществим, она, как мы уже  видели, взяла особую клятву с Консуэло, что та не будет принадлежать своему  возлюбленному до венца. Девушка поклялась, не предвидя препятствий, которые  могли возникнуть из-за неверия и независимого характера Андзолето.    

Осиротев, Консуэло продолжала зарабатывать шитьем, но в то  же время занималась и музыкой, видя в ней их общую с Андзолето будущность. В  течение двух последних лет, когда Консуэло жила одна на своем чердаке, юная  пара встречалась ежедневно, но Андзолето не чувствовал к ней никакой страсти. Впрочем,  он не чувствовал страсти и к другим женщинам, предпочитая всему прелесть  дружеской близости с Консуэло и удовольствие жить подле нее.    

Не отдавая себе вполне отчета в огромных способностях своей  подруги, он все-таки настолько успел развить в себе музыкальный вкус и  понимание, чтобы сознавать, что у нее больше умения и возможностей, чем у всех  певиц театра Сан-Самуэле, не исключая самой Кориллы. И вот к его привязанности  присоединилась надежда, почти уверенность в том, что, объединив свои интересы, они  могут добиться блестящей будущности. Консуэло не имела обыкновения думать о  будущем; предвидеть было не в ее привычках. Она была готова заниматься музыкой  исключительно по призванию, и общность интересов, возникавшая у нее с Андзолето  благодаря тому, что они оба занимались этим искусством, представлялась ей  только как источник еще большей взаимной привязанности и счастья. Поэтому, даже  не предупредив ее, Андзолето вдруг решил ускорить осуществление их мечтаний. В  ту минуту Дзустиньяни был озабочен, кем заменить Кориллу, и, с редкой  проницательностью угадав мысли своего покровителя, юноша сделал неожиданно то  предложение, о котором уже шла речь.    

Уродливость Консуэло, это неожиданное, странное препятствие,  непреодолимое, если только граф не ошибался, внесло страх и смятение в душу  Андзолето. В таком состоянии побрел он на Корте-Минелли. Останавливаясь на  каждом шагу, он силился представить себе образ подруги и все спрашивал себя:  «Так она некрасива? Безобразна? Уродлива?»    

 Глава 8    

     

— Что ты так смотришь на меня? — спросила  Консуэло, видя, что Андзолето, войдя в комнату, молча разглядывает ее с  каким-то странным видом. — Можно подумать, что ты меня никогда не видел.    

— Это правда, Консуэло, — ответил он, — я  никогда тебя не видел.    

— Что ты говоришь? В своем ли ты уме?    

— О господи! — воскликнул Андзолето. — У меня  в мозгу словно какое-то черное пятно, из-за которого я не вижу тебя.    

— Боже милосердный! Да ты болен, мой друг!    

— Нет, дорогая моя, успокойся, и постараемся все  выяснить. Скажи мне, Консуэло, ты находишь меня красивым?    

— Ну конечно, раз я тебя люблю.    

— А если б ты меня не любила, каким бы я тебе казался?    

— Откуда мне знать?    

— Но, когда ты смотришь на других мужчин, различаешь же  ты, красивы они или некрасивы?    

— Различаю, но для меня ты красивее всех красавцев. —  Потому ли, что я действительно красив, или потому, что ты меня любишь?    

— И потому и поэтому. Впрочем, все находят тебя  красивым, и ты сам это хорошо знаешь. Но какое тебе до этого дело?    

— Мне хочется знать, любила ли бы ты меня, будь я  безобразен?    

— Пожалуй, я и не заметила бы этого.    

— Значит, ты полагаешь, что можно любить и некрасивого?    

— Почему же нет? Ведь любишь же ты меня.    

— Значит, ты некрасива, Консуэло? Говори, отвечай же!  Ты в самом деле некрасива?    

— Мне всегда это говорили. А сам ты разве этого не  видишь?    

— Нет, нет, право не вижу.    

— Ну, тогда я считаю себя достаточно красивой и очень  довольна этим. — Вот сейчас, Консуэло, ты смотришь на меня такими добрыми,  искренними, любящими глазами, что кажешься мне прекраснее Кориллы. Но мне  хочется знать, действительно ли это так или это только мое заблуждение.  Понимаешь, я хорошо знаю твое лицо, знаю, что оно честное и нравится мне. Когда  я раздражен, оно действует на меня успокоительно, когда я грустен, утешает  меня, когда я удручен, поднимает мой дух. Но я не знаю твоей наружности. Я не  знаю, Консуэло, действительно ли ты некрасива.    

— Я еще раз спрашиваю: какое тебе до этого дело?    

— Мне необходимо это знать. Как ты думаешь, может ли  красивый мужчина любить некрасивую женщину?    

— Но ведь любил же ты мою бедную мать, а она сделалась  под конец совершенным страшилищем. А я-то как ее любила!    

— И ты считала ее уродливой?    

— Нет. А ты?    

— Я и не думал об ее наружности. Но это совсем не то,  Консуэло… Я говорю о другой любви — о страсти; а я тебя люблю такою любовью, не  правда ли? Я не могу обходиться без тебя, не могу с тобою расстаться. Ведь это  настоящая любовь, правда?    

— А чем иным могло бы это быть?    

— Дружбой.    

— Да. Возможно, что это и есть дружба.    

Тут удивленная Консуэло замолчала и внимательно посмотрела на  Андзолето. А тот, погрузившись в задумчивость, впервые ломал себе голову — над  тем, что он испытывал к Консуэло — любовь или дружбу, и о чем говорили это  спокойствие чувств и это целомудрие, которое он так легко сохранял вблизи нее.  Было ли это результатом уважения или безразличия? В первый раз посмотрел он на  девушку глазами молодого мужчины, не без некоторого волнения разбирая и  оценивая ее лоб, глаза, фигуру — все то, что до сих пор жило в его  представлении в виде какого-то затуманенного идеального целого. В первый раз  взволнованная Консуэло была смущена взглядом своего друга: она покраснела,  сердце ее забилось, и, не будучи в силах смотреть в глаза Андзолето, она  отвернулась. Андзолето все еще продолжал хранить молчание. Не решаясь его  прервать, Консуэло вдруг ощутила невыразимую тоску, крупные слезы одна за  другой покатились по ее щекам, и, закрыв лицо руками, она воскликнула:    

— О, я вижу, ты пришел мне сказать, что не хочешь  больше, чтобы я была твоей подругой.    

— Нет, нет, никогда я этого не говорил и не  говорю! — воскликнул Андзолето, испуганный ее слезами, которые видел  впервые, и поспешно по-братски обнял ее.    

Но в этот миг Консуэло отвернулась, и поэтому вместо свежей,  прохладной щеки поцелуй его встретил горячее плечо, едва прикрытое косынкой из  грубого черного кружева.    

Когда первая вспышка страсти запылает в молодом существе,  сохранившем всю свою детскую чистоту, но уже достигшем полного расцвета, она  вызывает потрясающее, почти мучительное ощущение.    

— Не знаю, что со мной, — проговорила Консуэло,  вырываясь с дотоле не испытанным страхом из объятий своего друга, — но мне  нехорошо, мне кажется, будто я умираю…    

— Не надо умирать, дорогая, — говорил Андзолето,  нежно поддерживая ее, — теперь я убежден, что ты красавица, настоящая  красавица. Действительно, Консуэло была очень хороша в эту минуту. И Андзолето,  почувствовав это всем своим существом, не мог удержаться, чтобы не высказать ей  своего восхищения, хотя и не был уверен в том, что ее красота отвечает  требованиям искусства.    

— Да скажи наконец, зачем тебе понадобилось сегодня,  чтобы я была красива? — спросила Консуэло, сразу побледнев и  обессилев. — А разве тебе самой не хочется быть красивой, милая Консуэло?    

— Да, для тебя.    

— А для других?    

— Какое мне до них дело?    

— А если бы от этого зависело наше будущее? Тут  Андзолето, видя, в какое смятение он привел свою подругу, откровенно рассказал  ей о том, что произошло между ним и графом. Когда он передал ей не особенно  лестные для нее слова Дзустиньяни, добродушная Консуэло, которая поняла теперь,  в чем дело, и успела успокоиться, расхохоталась до слез.    

— Как, — воскликнул Андзолето, пораженный таким  полным отсутствием тщеславия, — ты ничуть не взволнована, не смущена? О, я  вижу, Консуэло, что вы маленькая кокетка и прекрасно знаете, что вы не  безобразны.    

— Послушай, — ответила она, улыбаясь. — Раз  ты придаешь такое значение подобному вздору, я должна тебя немного успокоить. Я  никогда не была кокеткой: я некрасива и это было бы смешно. Однако несомненно,  что я теперь вовсе не безобразна.    

— В самом деле? Ты это слышала? Кто говорил тебе это,  Консуэло?    

— Во-первых, моя мать, которую никогда не смущала моя  некрасивость. Она не раз повторяла, что это пройдет и что сама она в детстве  была еще хуже. А между тем я от многих знавших ее слыхала, что в двадцать лет  она была самой красивой девушкой в Бургосе. Помнишь, когда она пела в кафе, не  раз приходилось слышать: «Как, должно быть, эта женщина была красива в  молодости». Видишь ли, друг мой, для бедняков красота — это дело одного  мгновения: сегодня ты еще не красива, а завтра уже перестала быть красивой.  Быть может, и я еще буду хороша, только бы мне не переутомляться, высыпаться  хорошенько да не очень голодать.    

— Консуэло, мы с тобой не расстанемся. Я скоро  разбогатею, ты ни в чем не будешь нуждаться и сможешь хорошеть, сколько тебе  угодно.    

— В добрый час! Да поможет нам господь в остальном!    

— Да, но все это не решает дела сейчас: важно знать,  найдет ли тебя граф достаточно красивой для сцены.    

— Проклятый граф! Только бы он не был слишком  требователен.    

— Прежде всего, ты вовсе не дурнушка.    

— Да, я не некрасива. Еще недавно я слышала, как  стекольщик, который живет напротив нас, сказал своей жене: «А знаешь, Консуэло  совсем недурна: у нее прекрасная фигура, а когда она смеется, так просто сердце  радуется; когда же запоет — делается и вовсе красивой».    

— А что ответила на это его жена?    

— Она ответила: «А тебе что до этого, дурак? Лучше  занимайся своим делом: женатому человеку нечего заглядываться на девушек».    

— И скажи, видно было, что она сердится?    

— Еще как!    

— Да, это хороший признак. Она считала, что муж ее не  ошибся. Ну, а еще что?    

— А потом графиня Мочениго, — я шью на нее, и она  всегда интересовалась мною, — так вот на прошлой неделе вхожу я к ней, а  она и говорит доктору Анчилло: «Посмотрите, доктор, как эта девочка выросла,  побелела, какая у нее прелестная фигура».    

— А доктор что ответил?    

— Он ответил: «Да, действительно, я не узнал бы ее,  клянусь вам! Она из тех флегматичных натур, которые белеют, когда начинают  полнеть; увидите, из нее выйдет красавица».    

— Не слыхала ли ты еще чего?    

— Еще настоятельница монастыря Санта-Кьяра, — она  заказывает мне вышивки для своих алтарей, — тоже сказала одной из  монахинь: «Разве я была не права, говоря, что Консуэло похожа на нашу святую  Цецилию? Каждый раз, молясь перед образом, я невольно думаю об этой девочке,  думаю и прошу бога спасти ее от греха и от светского пения».    

— А что ответила сестра?    

— Она ответила: «Ваша правда, мать настоятельница,  сущая правда». Сейчас же после этого я побежала в их церковь поглядеть на  святую Цецилию. Это работа великого художника, и она такая красавица!    

— И она похожа на тебя?    

— Немножко.    

— Почему же ты мне никогда об этом не говорила?    

— Да я как-то не думала об этом.    

— Милая моя Консуэло, так, значит, ты красива?    

— Этого я не думаю, но я уже не так дурна собой, как  говорили раньше. Во всяком случае, о своем безобразии я больше не слышу.  Правда, может быть, причина в том, что люди не хотят меня огорчать теперь,  когда я стала взрослой.    

— Ну, Консуэло, посмотри-ка на меня хорошенько! Начать  с того, что у тебя самые красивые в мире глаза.    

— Зато рот слишком велик, — вставила, смеясь,  Консуэло, разглядывая себя в осколок разбитого зеркала.    

— Рот не мал, но какие чудесные зубы, — продолжал  Андзолето, — просто жемчужины! Так и сверкают, когда ты смеешься.    

— В таком случае, когда мы с тобой будем у графа, ты  должен непременно рассмешить меня.    

— А волосы какие чудесные, Консуэло!    

— Вот это правда. На, посмотри…    

Она вытащила шпильки, и целый поток черных волос, в которых  солнце отразилось, как в зеркале, спустился до земли.    

— У тебя широкая грудь, тонкая талия, а плечи… До чего  они хороши! Зачем ты прячешь их от меня, Консуэло? Ведь я хочу видеть только  то, что тебе неизбежно придется показывать публике.    

— Нога у меня довольно маленькая, — желая  переменить разговор, сказала Консуэло, выставляя свою крошечную, чудесную ножку  — ножку настоящей андалузки, какую почти невозможно встретить в Венеции.    

— Ручка — тоже прелесть, — прибавил Андзолето,  впервые целуя ей руку, которую до сих пор только по-товарищески пожимал. —  Ну, покажи мне свои руки повыше!    

— Ты ведь их сто раз видел, — возразила она,  снимая митенки.    

— Да нет же! Я никогда еще их не видел, — сказал  Андзолето.    

Это невинное и вместе с тем опасное расследование начинало  странным образом волновать юношу. Он как-то сразу умолк и все глядел на  девушку, а та под влиянием его взглядов с каждой минутой преображалась, делаясь  все красивее и красивее.    

Быть может, он был не совсем слеп и раньше, быть может,  впервые Консуэло, сама того не сознавая, сбросила с себя выражение равнодушия,  допустимое лишь при безупречной правильности линий. В эту минуту, еще  взволнованная ударом, поразившим ее в самое сердце, уже ставшая вновь  простодушной и доверчивой, но еще испытывая легкое смущение, проистекавшее не  от проснувшегося кокетства, а от чувства стыдливости, пережитого и понятого ею,  она прозрачной белизной лица и чистыми, ясными глазами действительно напоминала  святую Цецилию из монастыря Санта-Кьяра. Андзолето не в силах был оторвать от  нее глаз. Солнце зашло. В большой комнате с одним маленьким окном быстро  темнело, и в этом полусвете Консуэло стала еще красивее, — казалось, будто  вокруг нее реет дыхание неуловимых наслаждений. В голове молодого Андзолето  пронеслась мысль отдаться страсти, пробудившейся в нем с неведомой до сих пор  силой, но тотчас же холодный рассудок взял верх над этим порывом. Ему хотелось  своим пылким восторгом взволновать Консуэло и проверить, может ли ее красота  пробудить в нем такую же страсть, какую пробуждали всеми признанные красавицы,  которыми он уже обладал. Но он не посмел поддаться этому искушению,  недостойному той, что вызвала в нем такие мысли. Волнение его все росло, а  боязнь потерять новое для него наслаждение заставляла желать, чтобы этот миг  длился как можно дольше.    

Вдруг Консуэло, которой стало невмоготу выносить дольше  охватившее ее смущение, сделала над собою усилие и, чтобы снова вернуться к их  прежней беззаботной веселости, принялась расхаживать по комнате, напевая с  преувеличенной экспрессией отрывки из лирической драмы и сопровождая пение,  словно на сцене, трагическими жестами.    

— Да ведь это великолепно! — восторженно  воскликнул Андзолето, видя, что она способна прибегать к сценическим эффектам,  чего он в ней никогда не подозревал.    

— Совсем не великолепно! — сказала Консуэло,  садясь. — Надеюсь, ты это говоришь в шутку?    

— Уверяю тебя, это было бы великолепно на сцене.  Поверь, здесь нет ничего лишнего. Корилла лопнула бы от зависти: это так же  эффектно, как то, за что ей аплодируют с таким неистовством.    

— Мой милый Андзолето, я вовсе не хочу, чтобы она  лопнула от зависти к такому фиглярству. И если бы публика вздумала аплодировать  мне только потому, что я умею передразнивать Кориллу, то перед такой публикой я  больше не захотела бы и появляться.    

— Ты, значит, надеешься ее превзойти?    

— Да, надеюсь или откажусь от всего.    

— Как же ты это сделаешь?    

— Пока еще не знаю…    

— Попробуй.    

— Нет, все это одни мечты; и пока не будет решено,  дурна я собой или хороша, нам нечего строить воздушные замки. Может быть, мы  оба с тобой не в своем уме и, как выразился господин граф, Консуэло  действительно уродлива.    

Это последнее предположение дало Андзолето силы уйти.    

 Глава 9    

     

В эту полосу своей жизни, почти неизвестную его биографам,  Никколо Порпора, один из лучших композиторов Италии и величайший профессор  пения XVIII века, ученик Скарлатти, учитель певцов Гассе, Фаринелли, Кафарелли,  Салимбени, Уберто (известного под именем «Порпорино») и певиц Минготти,  Габриэлли, Мольтени, — словом, родоначальник самой знаменитой школы пения  своего времени, Никколо Порпора прозябал в Венеции, в состоянии, близком к  нищете и отчаянию. А между тем некогда он стоял во главе консерватории  Оспедалетто в этом самом городе, и то был самый блестящий период его жизни.  Именно в ту пору им были написаны и поставлены его лучшие оперы, лучшие кантаты  и все его главные произведения духовной музыки. Вызванный в 1728 году в Вену,  он, правда не без некоторых усилий, добился там покровительства императора  Карла VI. Он пользовался также благоволением саксонского двора , а затем был  приглашен в Лондон, где в течение девяти или десяти лет имел честь соперничать  с самим великим Генделем, звезда которого как раз в эту пору несколько  потускнела. Но в конце концов гений Генделя восторжествовал, и Порпора,  уязвленный в своей гордости, очутившись в тяжелом материальном положении,  возвратился в Венецию, где не без труда занял место директора уже другой  консерватории, а не Оспедалетто. Он написал здесь еще несколько опер и поставил  их на сцене, но это было нелегко; последняя же опера, хотя и написанная в Венеции,  шла только в лондонском театре, где не имела никакого успеха. Гению его был  нанесен жестокий удар; слава и успех могли бы еще возродить его, но  неблагодарность Гассе, Фаринелли и Кафарелли, все более и более забывавших  своего учителя, окончательно разбила его сердце, ожесточила его, отравила ему  старость. Известно, что он скончался в Неаполе на восьмидесятом году жизни в  нищете и горе.    

В то время, когда граф Дзустиньяни, предвидя уход Кориллы и  почти желая его, подыскивал ей заместительницу, Порпора переживал как раз один  из припадков озлобления, и его раздражение имело некоторое основание. Если в  Венеции любили и исполняли музыку Йомелли, Лотти, Кариссими, Гаспарини и других  превосходных мастеров, то это не мешало публике одновременно увлекаться без разбора  легкой музыкой Кокки, Буини, Сальваторе Аполлини и других более или менее  бездарных композиторов, льстивших посредственности своим легким и вульгарным  стилем. Оперы Гассе не могли нравиться его учителю, справедливо разгневанному  на него. Маститый и несчастный Порпора, закрывший сердце и уши для современной  музыки, пытался задушить ее славою и авторитетом стариков. С чрезмерной  суровостью он порицал грациозные произведения Галуппи и даже оригинальные  фантазии Кьодзетто — популярного в Венеции композитора. С ним можно было  разговаривать лишь о падре Мартини, о Дуранте, о Монтеверди, о Палестрине; не  знаю, благоволил ли он даже к Марчелло и Лео. Вот почему первые попытки графа  Дзустиньяни пригласить на сцену его неизвестную ученицу, бедную Консуэло,  которой он желал, однако, и славы и счастья, были встречены Порпорой холодно и  с грустью. Он был слишком опытным преподавателем, чтобы не знать цены своей  ученице, не знать, чего она заслуживает. Одна мысль, что этот истинный талант,  выращенный на шедеврах старых композиторов, будет профанирован, приводила  старика в ужас.    

Опустив голову, подавленным голосом он ответил графу:    

— Ну что ж, берите эту незапятнанную душу, этот чистый  разум, бросьте его собакам, отдайте на съедение зверям, раз уж такова в наши  дни судьба гения.    

Эта серьезная, глубокая и вместе с тем комическая печаль  старого музыканта возвысила Консуэло в глазах графа: если этот суровый учитель  так ценит ее, значит есть за что.    

— Это действительно ваше мнение, дорогой маэстро? В  самом деле Консуэло такое необыкновенное, божественное существо?    

— Вы ее услышите, — проговорил Порпора с видом  человека, покорившегося неизбежному, и повторил: — Такова ее судьба.    

Граф все же сумел рассеять уныние маэстро, обнадежив его  обещанием серьезно пересмотреть оперный репертуар своего театра. Он обещал  исключить из репертуара, как только ему удастся избавиться от Кориллы, плохие  оперы, ставившиеся, по его словам, лишь по ее капризу и ради ее успеха. Он  намекнул весьма ловко, что будет очень сдержан в отношении постановок опер  Гассе, и даже заявил, что в случае, если Порпора пожелает сочинить оперу для  Консуэло, то день, когда ученица покроет своего учителя двойною славой, передав  его мысли в соответствующем стиле, будет торжеством для оперной сцены  Сан-Самуэле и счастливейшим днем в жизни самого графа. Порпора, убежденный его  доводами, начал смягчаться и втайне уже желал, чтобы дебют его ученицы,  которого он сначала побаивался, думая, что она могла бы придать новый блеск  творениям его соперника, состоялся. Однако, поскольку граф выразил опасение  насчет наружности Консуэло, он наотрез отказался дать ему возможность  прослушать ее в узком кругу и без подготовки. На все настояния и вопросы графа  он отвечал:    

— Я не стану утверждать, что она красавица. Девушка,  столь бедно одетая, естественно, робеет перед таким вельможей и ценителем  искусства, как вы; дитя народа, она не встречала в жизни никакого внимания и,  понятно, нуждается в том, чтобы немного заняться своим туалетом и  подготовиться. К тому же Консуэло принадлежит к числу людей, чьи лица  удивительно преображаются под влиянием вдохновения. Надо одновременно и видеть  и слышать ее. Предоставьте это мне; если вам она не подойдет, я возьму ее к  себе и найду способ сделать из нее хорошую монахиню, которая прославит школу,  где будет преподавать.    

Такова была действительно та будущность, о которой до сих  пор мечтал Порпора для Консуэло.    

Повидав затем свою ученицу, он объявил, что ей предстоит  петь в присутствии графа Дзустиньяни. Когда девушка наивно выразила опасение,  что граф найдет ее некрасивой, учитель, убедив ее в том, что граф, сидя в  церкви на богослужении, не увидит ее за решеткой органа, все же посоветовал  одеться поприличней, ибо после службы он представит ее графу. Как ни был беден  сам благородный старик, он дал ей для этой цели небольшую сумму, и Консуэло,  взволнованная и растерянная, впервые занялась своей особой и наскоро  подготовила свой туалет. Она решила также испытать и свой голос и, запев, нашла  его таким сильным, свежим и гибким, что несколько раз повторила очарованному и  тоже взволнованному Андзолето:    

— Ах! Зачем нужно певице еще что-то, кроме умения петь?    

 Глава 10    

     

Накануне торжественного дня Андзолето нашел дверь в комнату  своей подруги запертою на задвижку, и, только прождав на лестнице около  четверти часа, он смог наконец войти и взглянуть на Консуэло в праздничном  одеянии, которое ей хотелось ему показать. Она надела хорошенькое ситцевое  платье в крупных цветах, кружевную косынку и напудрила волосы. Это так изменило  ее облик, что Андзолето простоял в недоумении несколько минут, не понимая,  выиграла ли она, или потеряла от такого превращения. Нерешительность, которую  Консуэло прочла в его глазах, сразила ее, словно удар кинжала.    

— Ну вот! — воскликнула она. — Я вижу, что не  нравлюсь тебе в этом наряде. Кто сможет найти меня хотя бы сносной, если даже  тот, кто меня любит, не испытывает, глядя на меня, ни малейшего удовольствия.    

— Погоди немножко, — возразил Андзолето, —  прежде всего я поражен твоей прелестной фигурой в этом длинном лифе; к тому же  кружевная косынка придает тебе такой благородный вид. И юбка падает такими  изящными складками… Однако мне жаль твоих черных волос… Но что поделаешь! Они  хороши для плебейки, а завтра ты должна быть синьорой.    

— А зачем мне нужно быть синьорой? Я ненавижу эту  пудру, она обесцвечивает и старит самых красивых, а под всеми этими оборками я  кажусь себе чужой. Словом, я сама себе не нравлюсь и вижу, что и ты такого же  мнения. Знаешь, сегодня я была на репетиции, и при мне Клоринда тоже примеряла  новое платье. Какая она нарядная, смелая, красивая! (Вот счастливица, на нее не  нужно смотреть два раза, чтобы убедиться в ее красоте.) Мне очень страшно  появиться перед графом рядом с ней.    

— Будь спокойна, граф не только видел ее, но и слышал.    

— И она пела плохо?    

— Так, как поет всегда.    

— Ах, друг мой, соперничество портит душу. Еще недавно,  если бы Клоринда — при всем своем тщеславии она ведь совсем не плохая девушка    

— потерпела фиаско перед знатоком музыки, я от всей  души пожалела бы ее и разделила с ней ее горе. А сегодня я ловлю себя на том,  что могла бы порадоваться ее провалу. Борьба, зависть, стремление погубить друг  друга… И все из-за кого? Из-за человека, которого не только не любишь, но даже  не знаешь! Как это грустно, любимый мой! И мне кажется, что я одинаково боюсь и  успеха и провала. Мне кажется, что пришел конец нашему с тобой счастью и что  завтра, каков бы ни был исход испытания, я вернусь в эту убогую комнату совсем  иной, чем жила в ней до сих пор.    

Две крупные слезы скатились по щекам Консуэло.    

— Плакать теперь? Как можно! — воскликнул  Андзолето. — У тебя потускнеют глаза, распухнут веки! А твои глаза,  Консуэло… Смотри не порти их — они самое красивое, что у тебя есть.    

— Или менее некрасивое, чем все остальное, —  произнесла она, утирая слезы. — Оказывается, когда отдаешь себя сцене, то  не имеешь права даже плакать.    

Андзолето пытался ее утешить, но она была печальна в течение  всего дня. А вечером, оставшись одна, она стряхнула пудру со своих прекрасных,  черных как смоль волос, пригладила их, примерила еще не старое черное шелковое  платьице, которое обычно надевала по воскресеньям, и, увидав себя в зеркале  такой, какой привыкла себя видеть, успокоилась. Затем, пламенно помолившись,  стала думать о своей матери, растрогалась и заснула в слезах. Когда Андзолето  на следующее утро зашел за ней, чтобы вместе идти в церковь, он застал ее у  спинета, одетую и причесанную, как обычно по воскресеньям, — она  репетировала арию, которую должна была исполнять.    

— Как! Еще не причесана, не одета! Ведь скоро идти, о  чем ты думаешь, Консуэло?    

— Друг мой, я одета, причесана и спокойна. И я хочу  остаться в таком виде, — сказала она решительным тоном. — Все эти  красивые платья совсем мне не к лицу. Мои черные волосы тебе больше нравятся,  чем напудренные. Этот лиф не мешает мне дышать. Пожалуйста, не противоречь: это  дело решенное. Я просила бога вдохновить меня, а матушку наставить, как мне  себя вести. И вот господь внушил мне быть скромной и простой. А матушка сказала  мне во сне то, что говорила всегда: «Постарайся хорошо спеть, а все остальное в  руках божьих». Я видела, как она взяла мое красивое платье, мои кружева, ленты  и спрятала их в шкаф, а мое черное платьице и белую кисейную косынку положила  на стул у моей кровати. Проснувшись, я спрятала свои наряды в шкаф, как сделала  это она во сне, надела свое черное платьице, косынку, и вот я готова. И  чувствую себя куда храбрее с тех пор, как стала опять сама собой. Послушай  лучше мой голос, — все зависит от него.    

И она исполнила руладу…    

— О господи! Мы погибли! — воскликнул  Андзолето. — Голос твой звучит глухо, и глаза совсем красные. Ты, наверно,  вчера вечером плакала! Хороша, нечего сказать! Повторяю тебе: мы погибли! Ты  просто с ума сошла! Облечься в траур в праздничный день! Это и несчастье  приносит и делает тебя гораздо хуже, чем ты есть. Скорей, скорей переодевайся,  а я пока сбегаю за румянами. Ты бледна, как мертвец.    

Тут загорелся между ними жаркий спор. Андзолето был даже  несколько груб. Бедная девушка опять огорчилась и расплакалась. Это еще более  вывело из себя Андзолето, и спор был в полном разгаре, когда на часах пробило  без четверти два: оставалось ровно столько времени, чтобы, запыхавшись,  добежать до церкви. Андзолето разразился проклятиями. Консуэло, бледнее  утренней звезды, глядящей в воду лагун, в последний раз посмотрелась в свое  разбитое зеркальце и порывисто бросилась в объятия Андзолето.    

— Друг мой! — воскликнула она. — Не брани; не  проклинай меня! Лучше поцелуй меня покрепче, чтобы разрумянить мои побелевшие  щеки. Пусть твой поцелуй будет жертвенным огнем на устах Исайи; и пусть господь  не покарает нас за то, что мы усомнились в его помощи.    

Поспешно накинув на голову косынку, она схватила ноты и,  увлекая за собой растерявшегося возлюбленного, побежала с ним к церкви  Мендиканти. Церковь была уже битком набита поклонниками прекрасной музыки Порпоры.  Андзолето ни жив ни мертв направился к графу, который заранее условился  встретиться с ним здесь, а Консуэло поднялась на хоры. Хористки уже стояли в  боевой готовности, а профессор ждал у пюпитра. Консуэло и не подозревала, что с  того места, где сидел граф, прекрасно виден хор и что он, не спуская глаз,  следит за каждым ее движением.    

Но лица ее он еще не мог разглядеть: придя, она тотчас  опустилась на колени и, закрыв лицо руками, начала горячо молиться.  «Господи, — шептала она, — ты знаешь, что я прошу возвысить меня, не  стремясь при этом унизить моих соперниц. Ты знаешь также, что, посвящая себя  миру и светскому искусству, я не хочу забыть тебя, не хочу вести порочной  жизни. Тебе известно, что в душе моей нет тщеславия, и я молю поддержать меня,  облагородить звук моего голоса и придать ему проникновенность, когда я буду  петь хвалу тебе, лишь ради того, чтобы соединиться с тем, кого мне позволила  любить моя мать, чтобы никогда не расставаться с ним, дать ему радость и  счастье».    

Когда раздались первые аккорды оркестра, призывавшие  Консуэло занять свое место, она медленно поднялась с колен, косынка ее сползла  на плечи, — тут граф и Андзолето, полные нетерпения и беспокойства,  наконец смогли увидеть ее. Но что за чудесное превращение свершилось с этой  юной девушкой, еще за минуту перед тем такой бледной, подавленной, усталой,  испуганной! Вокруг ее высокого лба, казалось, реяло небесное сияние; нежная  истома была разлита по благородному, спокойному и ясному лицу. В ее безмятежном  взгляде не видно было жажды успеха. Во всем ее существе чувствовалось что-то  серьезное, глубокое, таинственное, что трогало и внушало уважение.    

— Мужайся, дочь моя, — шепнул ей профессор, —  ты будешь исполнять творение великого композитора в его присутствии; он здесь и  будет слушать тебя.    

— Кто, Марчелло? — спросила удивленная Консуэло,  видя, что профессор кладет на пюпитр псалмы Марчелло.    

— Да, Марчелло. А ты пой, как всегда, не лучше и не  хуже, и все будет прекрасно.    

В самом деле, Марчелло, который в это время доживал  последний год своей жизни, приехал проститься с родной Венецией, которую он  трижды прославил — и как композитор, и как писатель, и как государственный  деятель. Он выказал много внимания Порпоре, который и попросил именитого гостя  прослушать его учениц. Профессор, желая сделать сюрприз маститому композитору,  поставил первым номером его великолепный псалом «I cieli immensi narrano»,  который Консуэло исполняла в совершенстве. Ни одно произведение не могло более  гармонировать с религиозным экстазом, которым была полна в эту минуту  благородная душа девушки. Как только Консуэло пробежала глазами первую строчку  этого широкого, захватывающего песнопения, она перенеслась в другой мир.  Позабыв о графе, о злобствующих соперницах, о самом Андзолето, она помнила  только о боге и о Марчелло. В композиторе она видела посредника между собою и  этими сияющими небесами, славу которых она готовилась воспеть. Мог ли сюжет  быть прекраснее, могла ли быть возвышеннее идея!    

I cieli immensi narrano    

Del grande Iddio la gloria    

II firmamento lucido»    

All'universo annunzia,    

Quanto sieno mirabili    

Delia sua destra le opere    

Творца-вседержителя славу;1    

Восхитительный румянец залил ее щеки, священный огонь  зажегся в больших черных глазах, и под сводами церкви раздался ее неподражаемый  голос, чистый, могучий, величественный, — голос, который мог исходить  только от существа, обладающего исключительным умом и большим сердцем. После  нескольких тактов сладостные слезы хлынули из глаз Марчелло. Граф, не будучи в  силах совладать с волнением, воскликнул:    

— Клянусь богом, эта женщина прекрасна! Это святая  Цецилия, святая Тереза, святая Консуэло! Это олицетворение поэзии, музыки,  веры!    

У Андзолето подкашивались ноги, он еле стоял, судорожно  сжимая руками решетку возвышения, пока наконец, задыхаясь, близкий к обмороку,  не опустился на стул, опьяненный радостью и гордостью.    

Лишь уважение к святому месту удерживало многочисленных  любителей и толпу, наполнявшую церковь, от бурных аплодисментов, уместных в  театре. У графа не хватило терпения дождаться конца службы, и он поднялся на  хоры, чтобы выразить свой восторг Порпоре и Консуэло. Еще во время  богослужения, пока духовенство читало молитвы, Консуэло попросили подняться на  возвышение, где сидели граф и Марчелло. Композитор пожелал поблагодарить ее и  выразить ей свои чувства. Он был еще так взволнован, что едва мог говорить.    

— Дочь моя, — начал он прерывающимся  голосом, — прими благодарность и благословение умирающего. Ты в один миг  заставила меня забыть целые годы смертельных мук. Когда я слушал тебя, мне  казалось, что со мной случилось чудо и непрестанно терзающая меня жестокая боль  исчезла навсегда. Если ангелы на небесах поют, как ты, я жажду покинуть землю,  чтобы вкусить вечное наслаждение, которое я познал благодаря тебе. Благословляю  тебя, дитя мое! Будь счастлива в этом мире, как ты этого заслуживаешь. Я слышал  Фаустину, Романину, Куццони, всех самых великих певиц мира; они не стоят твоего  мизинца. Тебе суждено дать людям то, чего они еще никогда не слыхали, тебе  суждено заставить их почувствовать то, чего до сих пор не чувствовал еще ни  один человек!    

Подавленная, словно уничтоженная этой высокой похвалой,  Консуэло низко склонилась, как если бы намеревалась встать на колени, и, не  будучи в состоянии вымолвить ни слова, только поднесла к губам  мертвенно-бледную руку великого старца, но, поднимаясь, она кинула на Андзолето  взгляд, который, казалось, говорил ему: «Неблагодарный, и ты не разгадал меня!»    

 Глава 11    

     

В течение остальной части богослужения Консуэло проявила  столько энергии и такие природные данные, что все требования, какие мог бы еще  предъявить граф Дзустиньяни, оказались удовлетворенными. Она вела за собой,  поддерживала и воодушевляла весь хор и по мере исполнения своих партий  обнаружила огромный диапазон голоса и все разнообразие его достоинств, а также  неистощимую силу своих легких, или, вернее, совершенство своего искусства: ведь  умеющий петь не знает усталости, а петь для Консуэло было так же легко, как для  других дышать. Ее чистый, звучный голос выделялся из сотни голосов ее подруг, и  ей не надо было для этого кричать, подобно бездарным и безголосым певицам.  Вдобавок она чувствовала и понимала до тончайших оттенков мысль композитора.  Словом, она одна была и артистом и мастером среди всего этого стада заурядных  певиц с вялым темпераментом, хотя и со свежими голосами. Естественно, не кичась  этим, она царила, и, пока длилось пение, всем поющим казалось, что иначе и быть  не может. Но когда хор умолк, те самые хористки, которые во время исполнения  взглядом умоляли Консуэло о помощи, теперь в глубине души были сердиты на нее  за это и все похвалы по адресу школы Порпоры приписывали себе. Все эти похвалы  Порпора выслушал молча, улыбаясь, но при этом он смотрел на Консуэло, и  Андзолето прекрасно понимал, что говорит его взгляд.    

По окончании богослужения граф в одной из приемных монастыря  предложил хористкам отличное угощение. Решетка разделяла два больших стола,  поставленных в форме полумесяца друг против друга: просвет, рассчитанный на  размер огромного пирога, был оставлен посреди решетки для того, чтобы  передавать блюда, которые граф сам любезно предлагал старшим монахиням и  воспитанницам. Одетые послушницами, последние приходили по двенадцати разом и  по очереди усаживались на свободные места в глубине залы. Настоятельница сидела  около самой решетки, направо от графа, сидевшего в наружной части залы, а слева  от него было свободное место. Дальше сидели Марчелло, Порпора, приходский  священник, старшие священники, участвовавшие в церковной службе, несколько  аристократов — любителей музыки, светские попечители школы, и, наконец, красавец  Андзолето в своем парадном черном костюме, при шпаге. Обыкновенно в подобной  обстановке молодые певицы бывали очень оживлены: их приводили в приятное и  возбужденное состояние вкусные яства, общество мужчин, жажда нравиться или хотя  бы быть замеченными, и они весело болтали наперебой. Но на этот раз пиршество  проходило невесело и как-то натянуто. Замысел графа перестал быть тайной (разве  есть секрет, который каким-либо образом не просочится сквозь щели монастырских  стен?), и вот каждая из молодых девушек в глубине души мечтала, что именно ее  Порпора предложит графу взамен Кориллы. Сам профессор хитро поддерживал в  некоторых из них эту мечту: в одних — чтобы заставить их лучше петь в  присутствии Марчелло, в других — чтобы неминуемым разочарованием отомстить им  за все то, что он претерпел от них на своих уроках. Так или иначе, приходящая  ученица школы Клоринда разрядилась в этот день в пух и прах, собираясь  восседать рядом с графом. Каково же было ее бешенство, когда она увидела, что  эта нищенка Консуэло в своем черном платьишке, эта дурнушка, отныне признанная  лучшей певицей школы, единственной ее красой, садится с невозмутимым видом за  стол между графом и Марчелло! Злоба исказила ее лицо, она стала такой  уродливой, какою никогда не была Консуэло и какою стала бы сама Венера под  влиянием столь низких и злобных чувств. Андзолето, торжествуя победу, видел,  что происходит в душе Клоринды; он подсел к ней и рассыпался в пошлых  комплиментах, которые та имела глупость принять за чистую монету. Это вскоре ее  утешило: она вообразила, что, завладев вниманием жениха Консуэло, может  отомстить ей, и пустила в ход все свои чары. Но она была слишком ограниченна, а  Андзолето слишком хитер, и эта неравная борьба неминуемо должна была поставить  ее в смешное положение.    

Тем временем граф, беседуя с Консуэло, все более и более  поражался тем, сколько такта, здравого смысла и обаяния обнаруживает она в  разговоре, вдобавок к могучему таланту, проявленному в церкви. При полном  отсутствии кокетства в ней было столько искренности, веселости, доброты,  доверчивости, что при первом же знакомстве она внушала неотразимую симпатию.  После ужина граф пригласил Консуэло прокатиться вместе с ним и его друзьями в  гондоле, подышать вечерним воздухом. Марчелло не мог из-за болезни участвовать в  этой прогулке, но Порпора, граф Барбериго и несколько других аристократов с  удовольствием приняли предложение графа. Андзолето был также допущен. Консуэло  со смущением подумала о том, что ей придется быть одной в таком большом мужском  обществе, и тихонько попросила графа пригласить также и Клоринду. Дзустиньяни,  не понявший причины ухаживания Андзолето за бедной красавицей, был даже рад,  что тот во время прогулки будет больше занят ею, чем своей невестой. Доблестный  граф, благодаря своему легкомыслию, красивой наружности, богатству,  собственному театру, а также легким нравам своего народа и своего века, был  наделен довольно большим самомнением. Возбужденный выпитым греческим вином и  музыкой, стремясь отомстить поскорее кованой Корилле, граф не нашел ничего лучшего,  как сразу начать ухаживать за Консуэло. Усевшись рядом с ней и устроив так, что  другая юная пара очутилась на противоположном конце гондолы, он достаточно  выразительно впился взглядом в свою новую жертву. Но простодушная Консуэло  ничего не поняла. Ей, такой чистой и честной, даже в голову не могло прийти,  чтобы покровитель ее друга был способен на подобную низость. К тому же при  своей обычной скромности, которую не смог поколебать даже блестящий нынешний  успех, Консуэло не допускала мысли о желании графа поухаживать за нею. Она  упорно продолжала относиться почтительно к знатному вельможе, покровителю ее и  Андзолете, и простодушно, по-детски, наслаждалась приятной прогулкой.    

Ее спокойствие и доверчивость настолько поразили графа, что  он не знал, отнести ли их к веселой непринужденности женщины, не помышляющей о  сопротивлении, или к наивной глупости совершенно невинного существа. В Италии  девушка в восемнадцать лет весьма просвещена, — я хочу сказать, была  просвещена, особливо сто лет тому назад, да еще имея такого друга, как  Андзолето. Казалось бы, все благоприятствовало надеждам графа. А между тем  всякий раз, когда он брал Консуэло за руку или собирался обнять ее, его  удерживало необъяснимое смущение, он ощущал неуверенность, чуть ли не  почтительность, в которой не мог дать себе отчета.    

Барбериго также находил, что Консуэло чрезвычайно  привлекательна своей простотой, и охотно возымел бы на нее такие же виды, как и  граф, но считал неделикатным идти наперекор намерениям своего друга. «По  заслугам и честь, — думал он, видя, как блуждают в сладостном упоении  взоры графа. — Еще придет и мой черед». Пока же, не имея обыкновения  любоваться звездами во время прогулок с женщинами, молодой Барбериго задал себе  вопрос, на каком основании этот ничтожный мальчишка Андзолето захватил себе  белокурую Клоринду, и, подойдя к ней, дал понять юному тенору, что было бы  более уместно, если б вместо ухаживания он взялся за весла. Андзолето, несмотря  на свою необыкновенную проницательность, был все-таки недостаточно хорошо воспитан,  чтобы понимать с полуслова. К тому же он вообще держал себя с аристократами с  заносчивостью, переходящей в наглость. Он ненавидел их всем сердцем, а его  уступчивость по отношению к ним была лишь хитростью, за которой скрывалось  глубочайшее презрение. Барбериго, поняв, что тенору хочется его позлить,  задумал жестоко отомстить ему.    

— Поглядите, каким успехом пользуется ваша подруга  Консуэло, — громко обратился он к Клоринде. — До чего она дойдет  сегодня? Ей недостаточно фурора, который она произвела своим пением во всем  городе, ей надо еще свести с ума своими огненными взорами нашего бедного графа.  Если пока он еще и не потерял окончательно головы, то, уж наверно, потеряет, и  тогда горе синьоре Корилле.    

— О, этого можно не бояться! — лукаво возразила  Клоринда. — Консуэло влюблена вот в этого самого Андзолето, она его  невеста. Они пылают друг к другу страстью бог знает сколько лет.    

— Много лет любви могут быть забыты в одно  мгновение, — возразил Барбериго, — особенно когда глаза Дзустиньяни  мечут свои смертоносные стрелы. Разве вы этого не находите, прекрасная  Клоринда?    

Андзолето не в силах был долго выносить такое  издевательство. Тысячи змей уж начинали шевелиться в его сердце. До сих пор  подобное подозрение не приходило ему в голову: ни о чем не думая, он наслаждался  победой своей подруги, и если в течение двух часов он и забавлялся  подтруниванием над несчастной жертвой сегодняшнего упоительного дня, то делал  это лишь для того, чтобы как-то справиться со своим восторженным состоянием, а  отчасти из тщеславия. Перебросившись с Барбериго несколькими шутками, Андзолето  сделал вид, что заинтересовался спором о музыке, разгоревшимся в это время на  середине лодки между Порпорой и другими гостями графа, и, постепенно отдаляясь  от того места, которое ему уже не хотелось больше оспаривать, он проскользнул,  пользуясь темнотою, на нос гондолы. Здесь Андзолето сразу заметил, что его  появление пришлось не по вкусу графу: тот ответил холодно и даже сухо на  несколько пустых вопросов юноши и посоветовал ему пойти послушать глубокомысленные  рассуждения великого Порпоры о контрапункте.    

— Великий Порпора не мой учитель, — заметил  Андзолето шутливым тоном, пытаясь скрыть закипевшее в нем бешенство, — он  учитель Консуэло, и если вашему сиятельству угодно, чтобы моя бедная Консуэло не  брала никаких других уроков, как только у своего старого профессора… — ласково  и вкрадчиво продолжал юноша, нагибаясь к графу.    

— Милейший Дзото, — перебил его граф тоже ласково,  но с превеликим лукавством, — мне надо что-то вам сказать на ухо. —  И, нагнувшись к нему, проговорил: — Ваша невеста, получив, очевидно, от вас  уроки добродетели, неуязвима, но, вздумай я преподать ей уроки другого рода,  полагаю, что я имел бы право заняться этим в течение одного вечера…    

Андзолето похолодел с головы до ног. — Ваше  всемилостивейшее сиятельство, быть может, не откажет выразиться яснее, —  задыхаясь, проговорил он.    

— Это можно сделать в двух словах, любезный друг:  «гондола за гондолу», — отрезал граф.    

Андзолето так и замер от ужаса, поняв, что графу известна  его прогулка наедине с Кориллой. Шальная и дерзкая женщина похвасталась этим во  время своей последней жестокой ссоры с Дзустиньяни. Тщетно виновный пытался  принять удивленный вид.    

— Ступайте же и послушайте, что говорит Порпора об  основах неаполитанской школы! — невозмутимо проговорил граф. — Потом  расскажете мне, это очень меня интересует…    

— Я это вижу, ваше сиятельство, — ответил  взбешенный Андзолето, который в эту минуту способен был погубить все свое  будущее.    

— Так что ж ты медлишь? — наивно спросила  удивленная его нерешительностью Консуэло. — В таком случае пойду я,  господин граф. Вы увидите, что я всегда готова служить вам.    

И прежде чем граф успел ее остановить, она легко  перепрыгнула через скамейку, отделявшую ее от старого учителя, и присела подле  него на корточки.    

Граф, видя, что его ухаживание за Консуэло мало подвинулось,  нашел нужным притвориться.    

— Андзолето, — улыбаясь, сказал он, дергая  довольно сильно своего питомца за ухо, — вот вся моя месть, дальше этого  она не пойдет. Сознайтесь, она далеко не соответствует вашему проступку. Можно  ли сравнить удовольствие, полученное мною от невинного разговора с вашей  возлюбленной на глазах у десяти присутствующих, с тем, чем вы насладились  наедине с моей любовницей в ее наглухо закрытой гондоле?    

— Ваше сиятельство, — в сильном волнении вскричал  Андзолето, — уверяю вас честью…    

— Где она, ваша честь? Не в левом ли ухе? —  спросил граф, делая вид, что собирается проделать над этим злополучным ухом то,  что уже проделал над правым.    

— Неужели вы, ваше сиятельство, предполагаете так мало  благоразумия в своем питомце, что считаете его способным сделать такую  глупость? — развязно спросил Андзолето, к которому успела вернуться его  обычная находчивость.    

— Сделал он ее или не сделал, в данную минуту мне это  глубоко безразлично, — сухо ответил граф, поднялся и, подойдя к Консуэло,  сел подле нее.    

 Глава 12    

     

Споры о музыке продолжались и во дворце Дзустиньяни, куда  вся компания вернулась к полуночи и где гостям был предложен шоколад и шербеты.  От техники искусства перешли к стилю, к идеям, к старинным и современным  музыкальным формам, наконец коснулись экспрессии и тут, естественно, заговорили  об артистах и о различной манере чувствовать и выражать музыку. Порпора с  восторгом вспоминал своего учителя Скарлатти, впервые придавшего духовной  музыке патетический характер. Но дальше этого профессор не шел: он был против  того, чтобы духовная музыка вторгалась в область музыки светской и разрешала  себе ее украшения, пассажи и рулады.    

— Значит ли это, что вы отвергаете трудные пассажи и  фиоритуры, которые, однако, создали успех и известность вашему знаменитому  ученику Фаринелли? — спросил его Андзолето.    

— Я отвергаю их в церкви, — ответил  маэстро, — а в театре приветствую их. Но и здесь я хочу, чтобы они были на  месте и, главное    

— чтобы ими не злоупотребляли; я требую соблюдения  строгого вкуса, оригинальности, изящества, требую, чтобы модуляции  соответствовали не только данному сюжету, но и изображаемому лицу, выражаемым  им чувствам и самому положению этого лица. Пусть нимфы и пастушки щебечут, как  пташки, и своими голосами подражают журчанью фонтанов и ручейков, но Медея или  Дидона может только рыдать или рычать, как раненая львица. Кокетка, например,  может перегружать капризными и изысканными фиоритурами свои легкомысленные  каватины. Корилла превосходна в этом жанре, но попробуй она выразить глубокие  чувства и бурные страсти, ей это совсем не удастся. И напрасно будет она  волноваться, напрягать свой голос и легкие: неуместный пассаж, нелепая рулада в  один миг превратят в смешную пародию то великое, к чему она стремилась. Вы все  слышали Фаустину Бордони, ныне синьору Гассе. Так вот, она в некоторых ролях,  соответствующих ее блестящим данным, не имела себе равных. Но явилась Куццони,  передававшая с присущей ей чистой, глубокой проникновенностью скорбь, мольбу,  нежность, — и слезы, которые она вызывала у вас, мгновенно изгоняли из  вашего сердца воспоминание о всех чудесах, которые расточала вашему слуху  Фаустина. И это потому, что существует талант, так сказать, материальный, и  существует гений души. Есть то, что забавляет, и то, что трогает… Есть то, что  удивляет, и то, что восхищает… Я прекрасно знаю, что вокальные фокусы теперь в  моде; но если я и показывал их своим ученикам как полезные аксессуары, то почти  готов в этом раскаяться, слыша, как большинство моих учеников ими  злоупотребляет, жертвуя необходимым ради излишнего и длительным умилением  публики ради мимолетных криков удивления и диких восторгов. Никто не оспаривал  этого мнения, безусловно правильного по отношению ко всем видам искусства вообще;  возвышенные артистические натуры всегда будут держаться его. Между тем граф,  сгорая желанием узнать, как исполняет Консуэло светскую музыку, стал для виду  противоречить слишком суровым взглядам Порпоры. Но видя, что скромная ученица  не только не опровергает этой ереси, а наоборот, не сводит глаз со своего  учителя, как бы побуждая его выйти победителем из этого спора, граф решил  обратиться прямо к ней самой с вопросом, сможет ли она, по ее мнению, петь на  сцене с тем же умением и чистотой, как пела в церкви.    

— Сомневаюсь, — ответила она откровенно, с  искренним смирением, — чтобы я могла так же вдохновляться на сцене; боюсь,  что там я много потеряю.    

— Этот скромный и умный ответ успокаивает меня, —  сказал граф, — я уверен в том, что публика, страстная, увлекающаяся,  правда, немного капризная, вдохновит вас и вы снизойдете изучить те вокальные,  полные блеска трудности, которых публика с каждым днем жаждет все больше и  больше. — Изучить! — с ударением проговорил Порпора, саркастически  улыбаясь. — Изучить! — воскликнул Андзолето с гордым презрением.    

— Да, да, конечно изучить, — согласилась с обычной  своей кротостью Консуэло. — Хоть я немного и упражнялась в этом жанре, но  не думаю, чтобы уже была в состоянии соперничать со знаменитыми певицами,  выступавшими на нашей сцене…    

— Ты лжешь! — с горячностью вскричал  Андзолето. — Ваше сиятельство, она лжет. Заставьте ее спеть самые трудные  колоратурные арии вашего репертуара, и вы увидите, на что она способна!    

— Если б только я не боялся, что она устала… —  нерешительно проговорил граф, а глаза его уже зажглись нетерпением и ожиданием.    

Консуэло по-детски вопросительно взглянула на Порпору, как  бы ожидая его приказаний.    

— Ну что ж, — сказал профессор, — она не так  легко устает, и раз здесь собрался столь тесный и приятный кружок, давайте  проэкзаменуем ее по всем статьям. Не угодно ли вам, глубокоуважаемый граф,  выбрать арию и самому проаккомпанировать ей на клавесине?    

— Ее пение и близость так взволнуют меня, что я,  пожалуй, буду ошибаться и фальшивить, — ответил Дзустиньяни. —  Почему, маэстро, вы сами не хотите аккомпанировать ей?    

— Мне хотелось бы видеть ее поющей. Сказать по правде,  слушая ее, я ни разу не подумал взглянуть на нее во время пения. А мне надо  знать, как она себя держит, что проделывает со своим ртом и глазами. Иди же,  дочь моя, этот экзамен необходим и для твоего учителя.    

— В таком случае я буду ей аккомпанировать, —  заявил Андзолето, усаживаясь за клавесин.    

— Вы меня будете слишком смущать, маэстро, —  обратилась Консуэло к Порпоре.    

— Смущение — признак глупости, — ответил  учитель, — тот, кто истинно любит искусство, ничего не боится. Если ты  трусишь, значит, ты тщеславна. Если будешь не на высоте, значит, способности  твои дутые, и я первый заявлю: «Консуэло никуда не годится!»    

И, нисколько не заботясь о том, как губительно может  подействовать столь нежное подбадривание, профессор надел очки, уселся против  своей ученицы и стал отбивать такт, чтобы дать правильный темп ритурнели. Выбор  пал на трудную, причудливую, блестящую арию из комической оперы Галуппи «Diavolessa»  : граф хотел сразу перейти на жанр, диаметрально противоположный тому, в  котором Консуэло произвела такой фурор в это утро. Благодаря своему огромному  дарованию девушка, почти не упражняясь, самостоятельно добилась умения  проделывать своим гибким и могучим голосом все известные в то время вокальные  фокусы. Правда, Порпора советовал ей делать эти упражнения и изредка заставлял  повторять их, желая убедиться, что она не совсем их забросила, но, в общем,  уделял этому жанру так мало внимания, что даже не подозревал, насколько сильна  в нем его удивительная ученица. Чтобы отомстить учителю за проявленную им  жестокость, Консуэло придумала шутки ради уснастить причудливую арию из  «Diavolessa» фиоритурами и пассажами, считавшимися до тех пор невыполнимыми. Она  импровизировала их так просто, как будто они были вписаны в ноты и старательно  разучены. В ее импровизациях было столько искусных модуляций, силы, чего-то  поистине дьявольского, среди самого буйного веселья в них прорывались такие  мрачные созвучия, что восхищенных слушателей охватил ужас, а Порпора, вскочив с  места, вскричал:    

— Да ты сама воплощенный дьявол!    

Консуэло закончила арию сильным крещендо, вызвавшим  неистовый восторг, и со смехом опустилась на стул.    

— Ах ты скверная девчонка! — воскликнул Порпора. —  Тебя мало повесить! Ну и подшутила же ты надо мной! Утаила от меня половину  своих знаний, половину возможностей! Давно мне нечему было тебя учить, а ты  лицемерно продолжала брать у меня уроки, — быть может, для того, чтобы  похитить у меня все тайны композиции и преподавания, превзойти меня во всем, а  потом выставить меня старым педантом.    

— Маэстро, я только повторила то, что вы проделали с  императором Карлом. Помните, вы мне рассказывали об этом эпизоде? Император не  выносил трелей и запретил вам вводить их в вашу ораторию, и вот вы,  воздержавшись от них до конца, в последней фуге приготовили императору  хорошенький дивертисмент: вы начали фугу четырьмя восходящими трелями, а потом  повторяли их до бесконечности в ускоренном темпе всеми голосами. Вы сами только  что осуждали злоупотребление вокальными фокусами, а потом велели мне исполнять  их. Вот почему я и преподнесла их вам в таком количестве — хотела доказать, что  я тоже способна злоупотреблять таким пороком, и теперь прошу простить меня.    

— Я уже сказал тебе, что ты сущий дьявол, —  ответил Порпора. — А теперь спой-ка нам что-нибудь человеческое. И пой,  как сама знаешь, — я вижу, что больше не в состоянии быть твоим учителем.    

— Вы всегда будете моим уважаемым и любимым  учителем! — воскликнула девушка, порывисто бросаясь ему на шею и с силой  сжимая в своих объятиях. — Целых десять лет вы кормили и учили меня. О,  дорогой учитель! Говорят, вам знакома людская неблагодарность, пусть же бог  отнимет у меня любовь, пусть отнимет голос, если в сердце моем найдется хоть  одна ядовитая капля гордости и неблагодарности.    

Порпора побледнел, пробормотал несколько слов и отечески  поцеловал свою ученицу в лоб, уронив на него слезу. Консуэло не решилась  стереть ее и долго чувствовала, как на ее лбу высыхала эта холодная, мучительная  слеза заброшенной старости, непризнанного гения. Слеза эта произвела на нее  глубокое впечатление, наполнила душу каким-то мистическим ужасом, убив в ней на  весь остаток вечера оживление и веселость. После целого часа восторженных  похвал, возгласов изумления и бесплодных усилий рассеять ее грусть все стали  просить ее показать себя в драматической роли. Она исполнила большую арию из  оперы «Покинутая Дидона» Йомелли. Никогда до сих пор не чувствовала она такой  потребности излить свою тоску. Она была великолепна, проста, величественна и  еще красивее, чем в церкви: лихорадочный румянец залил ей щеки, глаза метали  искры. Исчезла святая, на ее месте была женщина, пожираемая любовью. Граф, его  друг Барбериго, Андзолето, все присутствующие, кажется, даже старик Порпора  совсем обезумели. Клоринда задыхалась от отчаяния. Граф объявил Консуэло, что  завтра же будет составлен и подписан ее ангажемент, и она попросила его обещать  ей еще одну милость, причем обещать это так, как некогда делали рыцари — не  спрашивая, в чем эта милость будет заключаться. Граф дал ей слово, и все  разошлись, испытывая то восхитительное волнение, какое вызывает в нас все  великое и гениальное.    

 Глава 13    

     

В то время как Консуэло одерживала одну победу за другой,  Андзолето жил только ею, совершенно забыв о себе; но когда граф, прощаясь с  гостями, объявил об ангажементе его невесты, не сказав ни слова о его  собственном, он вспомнил, как холоден был с ним Дзустиньяни все последние часы,  и страх потерять навсегда его расположение отравил всю радость юноши. У него  мелькнула мысль оставить Консуэло на лестнице в обществе Порпоры, а самому  вернуться к своему покровителю и броситься к его ногам, но так как он в эту  минуту ненавидел графа, то, к чести его будь сказано, все-таки удержался от  такого унижения. Когда же, попрощавшись с Порпорой, он собрался было пойти с  Консуэло вдоль канала, его остановил гондольер графа и сказал, что по  приказанию его сиятельства гондола ожидает синьору Консуэло, чтобы отвезти ее  домой. Холодный пот выступил на лбу Андзолето.    

— Синьора привыкла ходить на собственных ногах, —  грубо отрезал он. Она очень благодарна графу за его любезность.    

— А по какому праву вы отказываетесь за нее? —  спросил граф, который шел за ними следом.    

Оглянувшись, Андзолето увидел Дзустиньяни; граф был не в том  виде, в каком обыкновенно хозяева провожают своих гостей, а в плаще, при шпаге,  со шляпой в руке, как человек, приготовившийся к ночным похождениям. Андзолето  пришел в такую ярость, что готов был вонзить в грудь Дзустиньяни тот остро отточенный  нож, который всякий венецианец из народа всегда прячет в каком-нибудь потайном  кармане своей одежды.    

— Надеюсь, синьора, — обратился граф к Консуэло  решительным тоном,    

— вы не захотите обидеть меня, отказавшись от моей  гондолы, а также не пожелаете огорчить меня, не позволив мне усадить вас в нее.    

Доверчивая Консуэло, совершенно не подозревая того, что  происходило вокруг нее, согласилась на предложение, поблагодарила и, опершись  своим красивым округлым локтем на руку графа, без церемоний прыгнула в гондолу.  Тут между графом и Андзолето произошел безмолвный, но выразительный диалог.  Граф, стоя одной ногой на берегу, а другой в лодке, смерил взглядом Андзолето,  а тот, застыв на последней ступеньке лестницы, тоже впился взором в  Дзустиньяни. Разъяренный, он держал руку на груди под курткой, сжимая рукоятку  ножа. Еще один шаг к гондоле — и граф встретил бы смерть. Чисто венецианской  чертой в этой мгновенной молчаливой сцене было то, что оба соперника не спеша  наблюдали друг за другом и ни тот, ни другой не стремился ускорить неминуемую  катастрофу. Граф, в сущности, лишь намеревался своей кажущейся нерешительностью  помучить соперника, и помучил его всласть, хотя видел и отлично понял жест  Андзолето, приготовившегося заколоть его. У Андзолето тоже хватило выдержки  ждать, не выдавая себя, пока граф соблаговолит кончить свою дикую шутку или  простится с жизнью. Длилось это минуты две, показавшиеся ему вечностью. Граф,  выдержав их со стоическим презрением, почтительно поклонился Консуэло и,  повернувшись к своему питомцу, сказал:    

— Я позволяю вам также войти в мою гондолу, впредь  будете знать, как должен вести себя воспитанный человек.