1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 

  
   
Эрих Мария Ремарк
   
Возлюби ближнего своего
  
  
   
    
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   
   
    
     
1
    
    
Тяжелый кошмарный сон мигом пропал. Керн прислушался. Как и все, кого преследуют, он насторожился, приготовился бежать. Неподвижно сидя на кровати и подавшись вперед, он раздумывал, как удрать, если дом уже оцеплен.
    
Комната — на четвертом этаже. В ней одно окно, выходит во двор, но ни балкона, ни карниза, откуда можно было бы дотянуться до водосточной трубы. Значит, скрыться через двор нельзя. Оставался один путь: по коридору — на чердак и дальше по крыше — на соседний дом.
    
Керн посмотрел на светящийся циферблат. Начало шестого. В комнате еще темно. Неотчетливо серела эмаль двух кроватей. Поляк, спавший у стены, храпел.
    
Керн осторожно соскользнул с кровати и подкрался к двери. В этот момент человек, спавший по соседству, шевельнулся.
    
— Что случилось? — спросил он.
    
Керн не ответил, прижался ухом к двери.
    
Человек поднялся и начал что-то искать в своей одежде, висевшей на спинке стула. Вспыхнул карманный фонарик; тусклый дрожащий луч осветил часть коричневой двери, с которой уже слезла краска, и фигуру Керна, который стоял в нижнем белье, с взлохмаченными волосами, приложив ухо к замочной скважине.
    
— Черт возьми, что случилось? — зашипел человек на кровати.
    
Керн выпрямился:
    
— Не знаю. Какой-то шум…
    
— Шум? Какой шум, ты, болван?
    
— Внизу. Какие-то голоса или шаги.
    
Человек поднялся с кровати и подошел к двери. На нем была рубашка желтоватого оттенка, из-под которой в свете карманного фонарика виднелись мускулистые ноги, густо обросшие волосом. Некоторое время он прислушивался.
    
— Ты давно здесь живешь? — спросил он.
    
— Два месяца.
    
— За это время была облава?
    
Керн покачал головой.
    
— А-а! Ну, тогда ты, наверно, ослышался. Во сне иногда и храп звучит, как гром.
    
Он направил свет на лицо Керна.
    
— Ну, конечно. Лет двадцать, не больше. Эмигрант?
    
— Да.
    
— Иисус Христос! Что с ним? — послышался из угла булькающий голос поляка.
    
Человек в рубашке перевел луч фонарика. Из темноты вынырнула черная всклокоченная бородка, широко раскрытый рот и вытаращенные глаза под густыми бровями.
    
— Заткнись ты со своим Иисусом, поляк! — зарычал человек с фонариком. — Его больше нет в живых. Пошел добровольцем и пал в битве на Сомме.
    
— Что?
    
— Вот, опять! — Керн подскочил к кровати. — Они поднимаются. Надо выбираться через крышу.
    
Другой человек резко повернулся. Снизу послышался стук дверей и приглушенные голоса.
    
— Черт возьми! Смываться! Поляк, смываться! Полиция! — Он сорвал свои вещи с кровати. — Ты знаешь дорогу? — спросил он Керна.
    
— Направо по коридору. И вверх по лестнице, которая за сточной трубой.
    
— Живо! — Человек в рубашке бесшумно открыл дверь.
    
— Матка боска, — прошептал поляк.
    
— Заткнись!
    
Человек приоткрыл дверь. Он и Керн крались на цыпочках по узкому грязному коридору. Они бежали так тихо, что слышали, как капает вода из крана над сточной трубой.
    
— Сюда! — шепнул Керн, завернул за угол и на кого-то наткнулся. Он отшатнулся, увидев полицейского, и хотел броситься обратно. В то же мгновение он получил удар по руке.
    
— Стоять на месте! Руки вверх! — раздался голос из темноты.
    
Вещи Керна упали на пол. Его левая рука онемела, удар пришелся по локтю. У человека в рубашке было такое выражение, будто он сейчас бросится на голос из темноты. Но затем он увидел у своей груди дуло револьвера, направленное другим полицейским, и медленно поднял руки.
    
— Повернуться! — скомандовал тот же голос. — Встать к окну!
    
Оба повиновались.
    
— Посмотри, что у них в карманах, — сказал полицейский с револьвером.
    
Второй полицейский осмотрел одежду, которая валялась на полу.
    
— Тридцать пять шиллингов, карманный фонарик, свисток, перочинный нож, завшивленная расческа… больше ничего.
    
— Документов нет?
    
— Несколько писем или что-то в этом роде.
    
— Паспортов нет?
    
— Нет.
    
— Где ваши паспорта? — спросил полицейский с револьвером.
    
— У меня нет паспорта, — ответил Керн.
    
— Конечно! Ну, а у тебя? — Полицейский ткнул человека в рубашке револьвером в спину. — Тебя что, отдельно спрашивать, ты, ублюдок? — закричал он.
    
Полицейские переглянулись. Тот, что без револьвера, засмеялся. Другой облизал губы.
    
— Вот, посмотри на этого изящного господина! — сказал он медленно. — Его величество бродяга! Генерал Вонючка! — Он внезапно размахнулся и ударил человека в рубашке кулаком в подбородок. — Вверх руки! — заорал он на человека, потерявшего равновесие.
    
Человек посмотрел на полицейского. Керн еще никогда в жизни не видел такого взгляда.
    
— Я тебе говорю, ты, дерьмо! — сказал полицейский. — Ну, скоро? Или мне еще встряхнуть твои мозги?
    
— У меня нет паспорта, — ответил тот.
    
— У меня нет паспорта! — передразнил его полицейский. — Конечно, у господина Ублюдка нет паспорта. Об этом легко догадаться! Ну, одевайсь! Живо!
    
По коридору бежали полицейские. Они распахивали двери. Один из них, в погонах, подошел ближе.
    
— Ну, что у вас?
    
— Два птенчика. Собирались улететь через крышу.
    
Офицер посмотрел на обоих. Он был еще молод, лицо тонкое, бледное, маленькие усики аккуратно подстрижены. От него пахло одеколоном. Керн узнал запах одеколона 4711. У его отца была парфюмерная фабрика, поэтому он немного разбирался в этом.
    
— За этими двумя следите особенно строго, — сказал офицер. — Наденьте на них наручники.
    
— Разве венской полиции разрешается бить людей во время ареста? — спросил человек в рубашке.
    
Офицер взглянул на него.
    
— Как вас зовут?
    
— Штайнер. Йозеф Штайнер.
    
— У него нет паспорта, и он угрожал нам, — объяснил полицейский с револьвером.
    
— Ей разрешено больше, чем вы думаете, — сказал офицер отрывисто. — Вниз! Быстро!
    
Оба оделись. Полицейский вытащил наручники.
    
— Идите сюда, дорогие! Вот, так вы выглядите гораздо лучше! Сделаны, словно по мерке!
    
Керн почувствовал холодную сталь на запястьях. Такое случилось с ним первый раз в жизни. Стальные обручи не мешали ходьбе, но ему казалось, что у него закованы не только руки.
    
На улице уже брезжил рассвет. Перед домом стояли две полицейские машины. Штайнер скривил лицо.
    
— Похороны первого класса. Богато, правда, мальчик?
    
Керн не ответил. Он спрятал наручники под курткой, насколько это было возможно. Перед домом собралось несколько любопытных молочников. В домах напротив окна были распахнуты настежь. Из темных проемов светились лица. Одна женщина хихикнула.
    
У полицейских фургонов собралось около тридцати арестованных. Большинство из них сели в машины, не проронив ни слова. Среди них находилась и хозяйка отеля, полная женщина со светлыми волосами, лет около пятидесяти. Она единственная возбужденно протестовала. Несколько месяцев тому назад она превратила два пустовавших этажа своего полуразрушенного дома я нечто похожее на пансион. Это ей обошлось очень дешево. И уже вскоре разнесся слух, что там можно переспать, не извещая об этом полицию. У хозяйки было только четыре постоянных жильца: лотошник, камерегерь и две проститутки. Остальные приходили лишь по вечерам, когда становилось темно. Почти все — эмигранты и беженцы из Германии, Польши, Италии.
    
— Живо, живо! — сказал офицер, обращаясь к хозяйке. — Объяснитесь в полиции. Там у вас будет время.
    
— Я протестую! — закричала женщина.
    
— Протестуйте, сколько хотите. А сейчас отправитесь с нами.
    
Двое полицейских взяли женщину под руки и подняли в машину. Офицер повернулся к Керну и Штайнеру.
    
— Ну, а теперь этих двоих. За ними наблюдайте особо.
    
— Мерси, — сказал Штайнер и поднялся в машину. Керн последовал за ним.
    
Машины отъехали.
    
— До свидания! — проскрипел из окна женский голос.
    
— Расстреливайте этих эмигрантов! — прорычал вслед машине какой-то мужчина. — Сэкономите продовольствие!
    
    
Полицейские машины ехали сравнительно быстро, так как улицы были почти пусты. Небо за домами отходило назад, оно светлело, становилось прозрачным и необъятным; арестованные стояли в машине мрачные, словно колосья пшеницы под осенним дождем. Несколько полицейских ели бутерброды и пили кофе из плоских оловянных фляжек.
    
Недалеко от Аспернбрюке улицу переезжала машина с овощами. Полицейские фургоны затормозили, а затем двинулись дальше. В этот момент один из арестованных прыгнул. Он упал на крыло, запутался в своем пальто, а затем с глухим стуком грохнулся на мостовую.
    
— Задержать! За ним! — закричал офицер. — Стреляйте, если он не остановится.
    
Машина резко затормозила. Полицейские спрыгнули. Они бросились к месту, где упал человек. Шофер оглянулся. Заметив, что человек не убежал, он медленно повел машину назад.
    
Человек, ударившийся затылком о камни, лежал на спине. Он лежал на мостовой в распахнутом пальто, с раскинутыми руками и ногами, точно большая летучая мышь…
    
— Поднимите его в машину! — крикнул офицер.
    
Полицейские нагнулись. Затем один из них выпрямился:
    
— Кажется, он что-то сломал себе. Не может встать.
    
— Встанет! Поднимите его.
    
— Дайте ему пинка, сразу повеселеет, — вяло сказал полицейский, который бил Штайнера.
    
Человек застонал.
    
— Он действительно не может подняться, — сообщил другой полицейский. — И у него вся голова в крови.
    
— Черт возьми! — Офицер соскочил с машины. — Не шевелиться! — крикнул он арестованный. — Проклятая банда! Одни неприятности!
    
Машина уже стояла рядом с несчастным. Керн сверху хорошо все видел. Он знал этого худощавого польского еврея с жидкой седой бородкой. Керн несколько раз спал с ним в одной комнате. Он хорошо помнил, как тот по утрам стоял с молитвенными ремнями у окна и молился, тихо раскачиваясь взад-вперед. Он торговал пряжей, шнурками и нитками, и его уже три раза высылали из Австрии.
    
— Встать! Живо! — скомандовал офицер. — Зачем вы спрыгнули с машины? Слишком много грехов? Воровали? И кто знает, может, и еще что-нибудь натворили!
    
Старик пошевелил губами. Его широко раскрытые глаза смотрели на офицера.
    
— Что? — спросил тот. — Он что-нибудь сказал?
    
— Он говорит, что боялся, — ответил полицейский, который склонился над стариком.
    
— Боялся? Конечно, боялся! Наверняка, что-то натворил! Что он говорит?
    
— Он говорит, что ничего не натворил.
    
— Это каждый говорит. Но что с ним делать?
    
— Нужно вызвать врача, — сказал Штайнер с машины.
    
— Заткнитесь! — закричал офицер. — Где вы найдете врача в такую рань? Он же не может лежа на мостовой ждать врача! А потом нас обвинят, что мы бросили его. Все поедут в полицию!
    
— Его нужно отвезти в больницу, — сказал Штайнер. — И немедленно.
    
Офицер стоял в нерешительности. Теперь он видел, что человек тяжело ранен, и поэтому забыл повторить Штайнеру, чтоб тот заткнулся.
    
— В больницу! Это не так просто. Для этого ему нужно направление. А я не могу все сделать один. Я должен сперва доложить…
    
— Отвезите его в еврейскую больницу, — сказал Штайнер. — Там его примут без направления и доклада. Даже без денег.
    
Офицер уставился на него:
    
— Откуда вы это знаете, а?
    
— Его нужно отвезти в пункт скорой помощи, — предложил один из полицейских. — Там всегда дежурит санитар или врач. А им видней…
    
Офицер принял решение.
    
— Хорошо, поднимите его. Мы будем проезжать мимо пункта скорой помощи. Какое свинство!
    
Полицейские подняли старика. Он застонал и сильно побледнел. Они положили его в кузов машины. Старик вздрогнул и открыл глаза. Они неестественно блестели на изможденном лице. Офицер закусил губу.
    
— Сумасшедший! Спрыгнул с машины! А ведь пожилой человек! Ну, поехали! Только не быстро.
    
Под головой раненого медленно копилась кровавая лужа. Узловатые пальцы скребли по деревянному настилу кузова. Губы постепенно разжались, и обнажились зубы. Казалось, будто за мертвенно-бледной маской боли прячется беззвучный язвительный смех.
    
— Что он говорит? — спросил офицер.
    
Один из полицейских сидел, склонившись над стариком, и крепко держал его голову, предохраняя от тряски.
    
— Он говорит, что хотел вернуться к своим детям. Теперь им придется голодать, — сказал он.
    
— А, чепуха! Никто не будет голодать! Где они?
    
Полицейский нагнулся.
    
— Он не хочет этого сказать. Тогда их вышлют. У них нет разрешения на пребывание в стране.
    
— Это же ерунда. Ну, а что он сейчас говорит?
    
— Он говорит, чтобы вы его простили.
    
— Что? — удивленно переспросил офицер.
    
— Он говорит, чтоб вы простили его за те неприятности, которые он вам причинил.
    
— Простил? Что это еще значит? — Покачивая головой, офицер снова уставился на лежащего.
    
Машина остановилась перед пунктом скорой помощи.
    
— Внесите его туда! — приказал офицер. — Осторожно! А вы, Родэ, останьтесь с ним.
    
Полицейские подняли несчастного. Штайнер нагнулся:
    
— Мы найдем твоих детей. И поможем им, — сказал он. — Ты слышишь, старик?
    
Старик закрыл глаза и открыл их снова. Затем трое полицейских понесли его в дом. Его руки повисли и безжизненно волочились по мостовой, словно из них уже ушла жизнь. Через некоторое время двое полицейские вернулись и залезли в машину.
    
— Он еще что-нибудь говорил? — спросил офицер.
    
— Нет. Лицо у него совсем позеленело. Если поврежден позвоночник, он долго не протянет.
    
— Ну и что? Одним жидом будет меньше, — сказал полицейский, который бил Штайнера.
    
— Простить! — пробормотал офицер. — Странно! Смешной народ!
    
— Особенно в наше время, — сказал Штайнер.
    
Офицер выпрямился.
    
— Заткнитесь, вы, большевик! — закричал он. — Из вас-то мы выбьем вашу наглость.
    
    
Их привезли в полицейское управление на Элизабетпроменаде. Со Штайнера и Керна сняли наручники и отвели к другим арестованным, в большую полутемную комнату. Большинство из них сидели молча. Они привыкли ждать. Только полная блондинка, хозяйка гостиницы, продолжала кричать, не обращая ни на что внимания.
    
Около девяти часов арестованных стали вызывать одного за другим. Керна провели в комнату, где находились двое полицейских, писарь в штатском, офицер и пожилой обер-комиссар полиции. Обер-комиссар сидел в деревянном кресле и курил сигарету.
    
— Заполните анкету, — сказал он человеку за столом.
    
Писарь был тощий прыщавый человек, похожий на селедку.
    
— Имя? — бросил он неожиданно звучным голосом.
    
— Людвиг Керн.
    
— Время и место рождения?
    
— 30 ноября 1914 года, Дрезден.
    
— Значит, немецкий подданный?
    
— Нет. Подданства не имею. Лишен гражданства.
    
Обер-комиссар поднял голову.
    
— Это в двадцать один-то год? Что же вы натворили?
    
— Ничего. Мой отец был лишен гражданства. А так как я был еще несовершеннолетним, то лишили и меня.
    
— А по какой причине лишили вашего отца?
    
Керн минуту помолчал. Год эмиграции научил его в разговоре с властями взвешивать каждое слово.
    
— На него сделали ложный донос и обвинили в политической неблагонадежности, — наконец сказал он.
    
— Еврей? — спросил писарь.
    
— По отцу. По матери — нет.
    
— Так, так…
    
Обер-комиссар стряхнул сигаретный пепел на пол.
    
— Почему вы не остались в Германии?
    
— У нас отобрали паспорта и выслали. Если бы мы остались, нас бы посадили за решетку. Ну, а если уж тюрьма, то лучше сидеть в какой-нибудь другой стране, не в Германии.
    
Обер-комиссар сухо засмеялся.
    
— Понятно. Как же вы перешли границу без паспорта?
    
— На чешской границе достаточно было в то время иметь простую справку о прописке, если речь шла о небольшой группе людей. А она у нас еще была. С ней можно было остаться в Чехословакии в течение трех дней.
    
— А потом?
    
— Мы получили разрешение на три месяца. Потом мы должны были уехать.
    
— Сколько времени вы уже находитесь в Австрии?
    
— Три месяца.
    
— Почему вы не отметились в полиции?
    
— Меня тогда сразу бы выслали.
    
— Так, так. — Обер-комиссар похлопал ладонью по ручке кресла. — Откуда вам это так хорошо известно?
    
Керн не сказал, что когда он и его родители в первый раз перешли австрийскую границу, они сразу заявили об этом в полицию. Их вытолкнули через границу в тот же день. Когда они вернулись снова, они уже больше об этом не заявляли.
    
— А что, разве это не правда? — спросил он.
    
— Здесь не вы спрашиваете! Здесь вы обязаны только отвечать, — грубо сказал писарь.
    
— Где сейчас ваши родители? — спросил обер-комиссар.
    
— Мать — в Венгрии. Она получила там вид на жительство, так как она венгерка. Мой отец был арестован и выслан, когда меня не было в отеле. И я не знаю, где он находится.
    
— Кто вы по специальности?
    
— Я был студентом.
    
— На что вы жили?
    
— У меня есть немного денег.
    
— Сколько?
    
— С собой у меня двенадцать шиллингов. Остальные лежат у знакомых.
    
У Керна не было денег, кроме этих двенадцати шиллингов. Он заработал их торговлей мылом, духами и туалетной водой. Но если бы он сознался в этом, его бы наказали и за торговлю, которой он занимался, не имея на нее разрешения.
    
Обер-комиссар поднялся и зевнул.
    
— Ну, так… Больше нет никого?
    
— Внизу еще один, — ответил писарь.
    
— Наверное, та же картина. Много крику и мало толку. — Комиссар бросил косой взгляд на офицера. — Это все люди, которые нелегально въехали в страну. На коммунистических заговорщиков не похожи, правда? Кто донес?
    
— Кто-то, у кого такая же каморка. Только с клопами, — сказал писарь. — По всей вероятности, из зависти.
    
Обер-комиссар засмеялся. Затем он заметил, что Керн все еще находится в комнате.
    
— Уведите его вниз! Вы, конечно, знаете, что вас ожидает: четырнадцать суток ареста, а затем высылка. — Он зевнул еще раз. — Ну, я пойду, съем гуляш и выпью кружку пива.
    
    
Керна привели в клетушку, где кроме него сидели пять заключенных, в том числе и поляк. Через четверть часа привели и Штайнера. Он присел рядом с Керном.
    
— Первый раз под арестом, мальчик?
    
Керн кивнул.
    
— Ну и как? Чувствуешь себя убийцей, правда?
    
Керн скривил губы.
    
— Приблизительно. Но я как раз такой и представлял себе тюрьму.
    
— Это еще не тюрьма, — наставительно произнес Штайнер. — Это просто арест. Тюрьма придет позже.
    
— Ты уже был в ней?
    
— Да. Первый раз ты примешь это близко к сердцу. Потом — нет. Особенно зимой. Во всяком случае, будешь спокоен на время. Человек без паспорта — это все равно, что труп в отпуске. Остается один выход — покончить с собой.
    
— Ну, а с паспортом? Имея паспорт, ты все равно нигде за границей не получишь работу.
    
— Конечно, нет. Но у тебя будет право подыхать с голоду спокойно, а не в постоянной тревоге. А это уже что-то.
    
Керн уставился глазами в одну точку.
    
Штайнер похлопал его по плечу.
    
— Выше голову, мальчик. Все-таки тебе повезло: ты живешь в двадцатом веке — веке культуры, прогресса и человечности.
    
— А здесь, собственно, дадут что-нибудь поесть? — спросил маленький лысый человек, сидевший в углу на нарах, — Хотя бы кофе?
    
— Вы только позвоните кельнеру, — ответил Штайнер. — Он принесет меню. Здесь имеется четыре меню для выбора. И, конечно, икра.
    
— Здесь едят отшень плохо, — сказал поляк.
    
— А, да это наш Иисус Христос! — Штайнер с интересом посмотрел на него.
    
— Ты что, профессиональный узник?
    
— Отшень плохо, — повторил поляк. — И так мало…
    
— О боже! — произнес лысый из угла, — А у меня в чемодане жареная курочка. Когда они отпустят нас отсюда?
    
— Через четырнадцать дней, — ответил Штайнер. — Это обычное наказание для эмигрантов, не имеющих документов. Правда, Иисус Христос? Ты же это знаешь!
    
— Да, четырнадцать, — подтвердил поляк, — или больше. Есть… очень плохо. Очень мало. Жидкий суп.
    
— Черт возьми! За это время моя курочка протухнет. — Лысый застонал. — Мой первый цыпленочек за два года. Скопил, собирая грош за грошем. А сегодня в обед собирался его съесть.
    
— Подождите с причитаниями до вечера, — сказал Штайнер. — А вечером можете считать, что вы его уже съели, и вам станет легче.
    
— Что? Что за чепуху вы несете? — Человек возбужденно уставился на Штайнера. — Вы считаете, что это то же самое, болван? Даже если я его и не ел? Кроме того, я бы оставил себе на завтрак кусочек задней части.
    
— Тогда подождите до завтрашнего полдня.
    
— Я бы совсем не горевал, — заявил поляк. — Никогда не ем цыплят.
    
— А чего тебе горевать. У тебя же в чемодане нет жареного цыпленка! — набросился на него человек из угла.
    
— Даже если б у меня и был! Я их никогда не ем. Не выношу цыплят. Меня воротит от них! — Поляка охватило веселье — он достал расческу и начал расчесывать свою бородку. — Для меня бы этот цыпленок ничего не значил.
    
— О боже, это же никому не интересно! — сердито закричал лысый.
    
— Даже если бы цыпленок был здесь, я бы не стал его есть, — победно заявил поляк.
    
— О боже! Вы слышали что-либо подобное! — Обладатель курочки в отчаянии закрыл лицо руками.
    
— К жареным курочкам он равнодушен, — сказал Штайнер. — Наш Иисус Христос совершенно неуязвим. Диоген[1] двадцатого века!
    
— Ну, а что вы скажете насчет отварной?
    
— Тоже не ем, — уверенно ответил поляк.
    
— А фаршированной?
    
— Вообще никаких! — Поляк сиял.
    
— Я сойду с ума! — завыл измученный обладатель цыпленка.
    
Штайнер обернулся.
    
— А яйца? Иисус Христос, куриные яйца?
    
Улыбка исчезла.
    
— Яички, да! Яички с удовольствием! — На его лице с общипанной бородкой замерцало голодное выражение. — С большим удовольствием!
    
— Слава богу! Наконец-то, брешь в совершенстве!
    
— Яички очень люблю, — уверял поляк. — Четыре штуки, шесть штук, двенадцать штук; шесть штук — всмятку, остальные — жареные. С жареным картофелем и салом.
    
— Я не могу больше этого слушать! Прибейте его к кресту, этого прожорливого Христа! — заорал обладатель цыпленка.
    
— Господа, — раздался приятный бас с русским акцентом. — Зачем так волноваться из-за недостижимого. У меня с собой есть бутылка водки. Хотите попробовать? Водка согревает сердце и улучшает настроение.
    
Русский откупорил бутылку, сделал пару глотков и передал ее Штайнеру. Тот немного отпил и передал дальше. Керн покачал головой.
    
— Пей, мальчик, — сказал Штайнер. — Стоит выпить. Должен научиться и этому.
    
— Водка — очень хорошо, — подтвердил поляк.
    
Керн сделал глоток и передал бутылку поляку, который привычным движением поднес ее ко рту.
    
— Он ее всю вылакает, этот любитель яиц, — зарычал обладатель курочки и вырвал у поляка бутылку. — Тут немного осталось, — с сожалением сказал он русскому, после того как немного выпил.
    
Тот махнул рукой.
    
— Ничего. Самое позднее — сегодня вечером я уже выйду отсюда.
    
— Вы уверены в этом? — спросил Штайнер.
    
Русский сделал небольшой поклон.
    
— К сожалению, но почти уверен. У меня, как у русского имеется нансеновский паспорт[2].
    
— Нансеновский паспорт, — повторил поляк с уважением. — Ну, тогда вы, конечно, относитесь к аристократам среди людей без отечества.
    
— Я очень сожалею, что вы не находитесь в таком же положении, — вежливо ответил русский.
    
— У вас было преимущество, — заметил Штайнер. — Вы были первыми. На вас смотрели с большим состраданием. Нам тоже сочувствуют, но мало. Нас жалеют, но мы для всех обуза, и наше присутствие нежелательно.
    
Русский пожал плечами. Затем он подал бутылку последнему, кто находился в комнате и до сих пор сидел молча.
    
— Пожалуйста, выпейте и вы глоток.
    
— Спасибо, — сказал человек, делая отрицательный жест. — Я не принадлежу к людям вашей категории.
    
Все посмотрели на него.
    
— У меня есть настоящий паспорт, родина, вид на жительство и разрешение на работу.
    
Все замолкли.
    
— Извините за вопрос, — нерешительно спросил русский через некоторое время, — но почему же вы тогда здесь?
    
— Из-за моей профессии, — ответил человек высокомерно. — Я не какой-нибудь ветреный беженец без документов. Я всего лишь карманный вор и шулер и пользуюсь всеми гражданскими правами.
    
    
В обед дали фасолевый суп без фасоли. Вечером то же пойло, которое на сей раз называлось кофе; к нему дали по куску хлеба. В семь часов загремела дверь. Увели русского, как он и предсказывал. Он распрощался со всеми, словно со старыми знакомыми.
    
— Через четырнадцать дней я загляну в кафе «Шперлер», — сказал он, обращаясь к Штайнеру. — Может быть, вы уже будете там, и я узнаю кое-какие новости. До свидания.
    
В восемь часов полноправный гражданин и карточный шулер все-таки решил присоединиться к обществу. Он вытащил пачку сигарет и пустил ее по кругу. Все закурили. Благодаря сумеркам и огонькам сигарет комната стала казаться почти родной. Карманный вор объяснил, что его только взяли на проверку, не натворил ли он чего-либо за последние полгода. Он не думает, чтобы что-нибудь всплыло. Затем он предложил сыграть и, будто волшебник, вытащил из своей куртки колоду карт.
    
Стемнело, но электрический свет еще не зажигали. Шулер был готов и к этому. Таким же магическим движением он вытащил из карманов свечу и спички. Свечу приклеили к выступу стены. Она осветила комнату тусклым, мерцающим светом.
    
Поляк, Цыпленок и Штайнер придвинулись ближе.
    
— Мы, конечно, играем не на деньги? — спросил Цыпленок.
    
— Само собой. — Шулер улыбнулся.
    
— Ты не будешь играть с нами? — спросил Штайнер Керна.
    
— Я не умею.
    
— Должен научиться, мальчик. Что же ты будешь делать по вечерам?
    
— Только не сегодня. Может быть, завтра.
    
Штайнер обернулся. В слабом свете свечи его морщины казались более глубокими.
    
— Что-нибудь не так?
    
Керн покачал головой.
    
— Нет. Просто немного устал. Пойду лягу на нары.
    
Шулер уже тасовал карты. Он проделывал это очень элегантно. В его руках карты, шурша, ложились одна на другую.
    
— Кто сдает? — спросил Цыпленок.
    
Человек с правами гражданства пустил колоду по кругу. Поляк вытащил девятку, Цыпленок — даму. Штайнер и шулер — по тузу.
    
Шулер быстро взглянул на Штайнера.
    
— Спор!
    
Он потянул снова. Опять туз. Он улыбнулся и передал колоду Штайнеру. Тот небрежным движением перевернул нижнюю — туз треф.
    
— Какое совпадение! — засмеялся Цыпленок. Шулер не смеялся.
    
— Откуда вам известен этот трюк? Вы профессионал?
    
— Нет, любитель. Но я рад вдвойне, что заслужил похвалу профессионала.
    
— Дело не в этом. — Шулер посмотрел на него. — Дело в том, что этот трюк изобрел я.
    
— Ах, вот оно что! — Штайнер загасил сигарету. — Я научился этому в Будапеште. В тюрьме, перед тем как меня выслали. Меня научил некто Качер.
    
— Качер? Ну, теперь я понимаю, — карманный вор облегченно вздохнул, — значит, он, Качер — мой ученик. Вы хорошо овладели этим делом.
    
— Да, — сказал Штайнер, — можно научиться всему, если все время находишься в пути.
    
Шулер передал ему колоду карт и внимательно посмотрел на огонек свечи.
    
— Свет плохой, но мы играем, конечно, только для развлечения, не правда ли, господа? Честно…
    
    
Керн улегся на нары и закрыл глаза. На душе у него было тоскливо и печально. После утреннего допроса он беспрерывно думал о своих родителях, вспомнил о них после долгого перерыва. Перед ним снова всплыло лицо отца, когда тот возвратился из полиции: один из его конкурентов сообщил в гестапо, что отец высказывался против правительства. Своим доносом он надеялся уничтожить отца Керна как конкурента и купить за бесценок его фабрику, которая изготовляла гигиеническое мыло, духи и туалетную воду; этот план удался, как и тысячи других в те времена. Отец Керна возвратился после шестинедельного заключения совершенно больной. Он никогда об этом не вспоминал, но продал лабораторию своим конкурентам за смехотворно низкую цену. Вскоре пришел приказ о высылке, а затем началось бегство, бегство без конца. Из Дрездена — в Прагу, из Праги — в Брно, оттуда ночью через границу в Австрию, на следующий день — опять в Чехословакию: австрийская полиция отправила их обратно; через несколько дней — тайком через границу в Вену; мать со сломанной рукой, ночью, в лесу, нуждающаяся в помощи; шина, сделанная из веток; потом из Вены — в Венгрию, несколько недель у родственников матери, затем снова полиция, прощание с матерью: она была венгерка, и ей разрешили остаться в Венгрии, — снова граница, снова Вена, жалкая торговля мылом, туалетной водой, подтяжками и шнурками, вечный страх, что тебя схватят или донесут на тебя… вечер, когда не вернулся отец, месяцы одиночества, бегство из одного убежища в другое…
    
Керн повернулся, задел кого-то и открыл глаза. На нарах рядом с ним лежал в темноте, словно черный узел, еще один обитатель камеры — человек лет пятидесяти. В течение всего дня он почти не шевелился.
    
— Извините, — сказал Керн, — я вас не заметил.
    
Человек не ответил. Невидящими глазами он уставился на Керна. Тому было знакомо это состояние. Этого человека лучше всего было оставить в покое.
    
— Проклятие! — донесся вдруг из угла картежников голос Цыпленка. — Какой я осел! Какой я неслыханный осел!
    
— Почему? — спокойно спросил Штайнер. — Дама червей как раз и играла!
    
— Да я не об этом! Ведь этот русский мог бы мне переслать моего цыпленка! О, боже! Какой я осел! Просто настоящий осел!
    
Он смотрел по сторонам с таким видом, будто наступил конец света.
    
Внезапно Керн поймал себя на том, что смеется. Он не хотел смеяться, но не мог остановиться. Его просто трясло от смеха, и он не знал — почему. Что-то внутри смеялось в нем и все перемешало — тоску, прошлое, мысли.
    
— Что случилось, мальчик? — спросил Штайнер и оторвал глаза от карт.
    
— Не знаю. Я смеюсь.
    
— Смеяться всегда хорошо. — Штайнер вытянул короля пик и вынудил удивленного поляка к безоговорочной капитуляции.
    
Керн схватил сигарету. Внезапно все показалось ему совсем ничтожным. Он решил завтра же научиться играть в карты, и, как ни странно, ему показалось, что это решение изменит всю его жизнь.
   
   
    
     
2
    
    
Через пять дней шулера отпустили. Ему не смогли предъявить никаких обвинений. Штайнер и он простились как друзья. Пока они сидели в камере, шулер объяснил Штайнеру до конца свой метод игры. На прощание он подарил Штайнеру колоду карт, и тот начал учить Керна. Он научил его игре в скат, ясс, тарокк и покер; в скат играли эмигранты, в ясс — швейцарцы, в тарокк — австрийцы, а в покер Керн научился играть на всякий случай.
    
Через четырнадцать дней Керна вызвали наверх. Инспектор провел его в комнату, в которой сидел пожилой человек. Комната показалась Керну огромной и такой светлой, что ему пришлось зажмурить глаза; он уже привык к своей камере.
    
— Вы — Людвиг Керн, не имеете подданства, студент, родились 30 ноября 1914 года в Дрездене? — равнодушно произнес человек и посмотрел на бумаги.
    
Керн кивнул. Он не мог говорить. В горле у него внезапно пересохло. Мужчина поднял глаза.
    
— Да, — хрипло выдавил Керн.
    
— Вы проживали на территории страны без документов, не сообщив об этом властям. — Мужчина быстро просмотрел протокол. — Вы осуждены на 14 дней ареста, которые уже отсидели. Вас вышлют из Австрии. За возвращение понесете наказание. Вот решение суда. Здесь подпишитесь: вы ознакомились с содержанием и знаете, что если возвратитесь, то будете наказаны. Здесь, справа.
    
Мужчина закурил сигарету. Керн, словно прикованный, смотрел на пухлую руку со вздувшимися венами, которая держала спичку. Через два часа этот человек закроет свой письменный стол и отправится ужинать; потом он, возможно, сыграет партию в тарокк и выпьет пару стаканчиков молодого вина; около одиннадцати он зевнет, рассчитается и скажет: «Я устал. Пойду домой. Спать». Домой! Спать! В это время на леса и поля у границы опустится глубокая ночь, кругом темнота, неизвестность, страх и затерявшаяся в огромном мире, спотыкающаяся, усталая, тоскующая по людям и боящаяся людей, крошечная искорка жизни — Людвиг Керн. И это все из-за того, что его и скучающего чиновника за письменным столом разделяла бумага, называемая паспортом. У них одна и та же температура тела, их глаза имели одно и то же строение, их нервы одинаково реагировали на одно и то же раздражение, их мысли текли по одним и тем же руслам, и все-таки их разделяла пропасть — ничего не было у них одинакового: удовольствие одного было мучением другого, один обладал всем — другой ничем; и пропастью, которая разделяла их, являлась эта бумага, на которой ничего не было, кроме имени и ничего не значащих данных.
    
— Здесь, справа, — сказал чиновник. — Имя и фамилию.
    
Керн взял себя в руки и подписал.
    
— К какой границе вас доставить? — спросил чиновник.
    
— К чешской.
    
— Хорошо. Через час вы поедете. Кто-нибудь вас отвезет.
    
— У меня остались кое-какие вещи в доме, где я жил. Могу я зайти за ними?
    
— Какие вещи?
    
— Чемодан с бельем и всякой мелочью.
    
— Хорошо. Скажите об этом чиновнику, который вас повезет к границе. По пути вы сможете зайти.
    
Инспектор снова отвел Керна вниз и вызвал Штайнера.
    
— Ну как? — спросил Цыпленок с любопытством.
    
— Через час нас отправят.
    
— Иисус Христос! — запричитал поляк. — Опять начнутся муки.
    
— Ты хочешь остаться здесь? — спросил Цыпленок.
    
— Если еда лучше… и маленький пост кальфактора, то я отшень охотно.
    
Керн достал носовой платок и почистил, насколько было возможно, свой костюм. За четырнадцать дней рубашка стала грязной. Он перевернул манжеты на левую сторону. Он всегда следил за манжетами. Поляк посмотрел на него.
    
— Через год-два тебе будет безразлично, — изрек он, словно пророк.
    
— Куда ты подашься? — спросил Цыпленок.
    
— В Чехословакию. А ты? В Венгрию?
    
— В Швейцарию. Уже решил. Поедем со мной? А оттуда мы потом переберемся дальше, во Францию.
    
Керн покачал головой:
    
— Нет, я хочу добраться до Праги.
    
Через несколько минут Штайнера привели в камеру.
    
— Ты знаешь, как зовут того полицейского, который ударил меня по лицу во время ареста? — спросил он Керна. — Леопольд Шефер. Живет на Траутенаугассе, 27. Я узнал об этом из протокола. Конечно, там говорилось не о том, что он меня ударил, а о том, что я ему угрожал. — Он посмотрел на Керна. — Ты думаешь, я забуду имя и адрес этого человека?
    
— Нет, — ответил Керн. — Конечно, не забудешь.
    
— Я тоже так думаю.
    
За Керном и Штайнером зашел чиновник уголовной полиции в штатской форме. Керн разволновался. В дверях он непроизвольно остановился; картина, представшая перед его взором, подействовала на него, словно мягкий южный ветер. Небо над домами было синее, оно уже немного потемнело, черепичные крыши блестели в красных лучах заходящего солнца. Донау-канал сверкал, а на улице сквозь гуляющую толпу пробивались блестящие автобусы. Неподалеку прошла группа девушек в светлых платьях…
    
— Ну, пошли, — сказал чиновник уголовной полиции.
    
Керн вздрогнул. Заметив, что его без стеснения разглядывал один из прохожих, он в смущении опустил глаза.
    
Они пошли по улице, чиновник посередине. Перед каждым кафе уже стояли столики и стулья, везде сидели радостные люди, разговаривали друг с другом. Керн опустил голову и пошел быстрее. Штайнер посмотрел на него с добродушной усмешкой:
    
— Ну, мальчик, это не для нас, не так ли? Все это.
    
— Да, — ответил Керн и плотно сжал губы.
    
Они подошли к пансиону, где жили раньше. Хозяйка встретила их со смешанным чувством гнева и сострадания. Она тотчас же отдала им вещи. Украдено ничего не было. Еще в камере Керн решил надеть чистую рубашку, но теперь, после того как прошел по улицам, он не сделал этого. Он взял свой старый чемодан и поблагодарил хозяйку.
    
— Я очень сожалею, что у вас были такие неприятности.
    
Хозяйка махнула рукой:
    
— Ничего, желаю вам всего хорошего. И вам тоже, господин Штайнер. Куда же вы теперь?
    
Штайнер неопределенно махнул рукой:
    
— По дороге пограничных клопов. От куста к кусту.
    
Одну минуту хозяйка стояла в нерешительности. Затем она твердым шагом подошла к стенному шкафчику орехового дерева:
    
— Вот, выпейте еще на дорогу…
    
Она достала три рюмки, бутылку и налила.
    
— Сливовица? — спросил Штайнер.
    
Она кивнула и предложила вина чиновнику.
    
Тот вытер усы:
    
— Наш брат ведь только исполняет свои обязанности…
    
— Конечно. — Хозяйка снова налила вина. — А почему вы не пьете? — спросила она Керна.
    
— Я не могу. На пустой желудок…
    
— Ах, так… — Хозяйка внимательно посмотрела на него. Ее одутловатое, холодное лицо неожиданно потеплело.
    
— О боже, да ведь он еще растет, — пробормотала она. — Франци! — крикнула она. — Принеси бутерброды!
    
— Спасибо, не нужно. — Керн покраснел. — Я не голоден.
    
Служанка принесла большой двойной бутерброд с ветчиной.
    
— Не церемоньтесь, — сказала хозяйка. — Ешьте.
    
— Дать тебе половину? — спросил Керн Штайнера. — Для меня это слишком много.
    
— Ешь без разговоров! — ответил Штайнер.
    
Керн съел бутерброд с ветчиной и выпил рюмку сливовицы. Потом они распрощались с хозяйкой. До Восточного вокзала добрались на трамвае. В поезде Керн внезапно почувствовал, что очень устал. Стук колес навевал дремоту. Словно во сне, он видел, как за окном проплывали в нежных голубых сумерках дома, фабричные дворы, улицы, сады с высокими ореховыми деревьями, лужайки, поля. Его мысли притупились, они потерялись в мечтах — о беленьком домике, окруженном цветущими каштанами, о торжественной депутации мужчин в сюртуках, передававших ему письмо от почетных граждан, и о диктаторе в военной форме, который, упав на колени, со слезами просил у него прощения.
    
Когда они подошли к таможне, уже почти стемнело. Чиновник уголовной полиции передал их дежурным по таможне и, стуча сапогами, растворился в сиреневых сумерках.
    
— Сейчас еще слишком рано, — сказал таможенный чиновник. — Самое лучшее время — половина десятого.
    
Керн и Штайнер уселись на скамейку перед дверью и стали наблюдать за прибывающими машинами. Спустя некоторое время из таможни вышел другой чиновник. Он повел их вправо от таможни, по тропинке. Они шли через поле, которое сильно пахло землей и росой, миновали несколько домиков, в окнах которых горел свет, и перелесок.
    
Через некоторое время чиновник остановился:
    
— Идите дальше и держитесь левой стороны, — там вас скроет кустарник, — пока не доберетесь до болота. Сейчас оно неглубокое. Вы без труда его перейдете.
    
Они пошли. Вечер был очень тихий. Спустя минуту Керн оглянулся. Черный силуэт чиновника вырисовывался на горизонте. Он наблюдал за ними. Они пошли дальше.
    
У болота разделись и завязали свою одежду и вещи в один узел. Болотная вода была темной и блестящей. В небе мерцали звезды, иногда из-за обрывков туч выглядывала луна.
    
— Я пойду вперед, — сказал Штайнер. — Я выше тебя.
    
Они вошли в воду. Керн почувствовал, как она, холодная и таинственная, поднимается все выше и выше, окутывая тело, будто не собираясь его отпускать. Впереди медленно и осторожно, нащупывая дорогу, шел Штайнер. Рюкзак и одежду он держал над головой. Его широкие плечи были освещены бледным светом. На середине он остановился и оглянулся. Керн не отстал. Штайнер улыбнулся и кивнул ему.
    
Они вышли на противоположный берег и быстро вытерлись носовыми платками. Потом оделись и двинулись дальше. Через несколько минут Штайнер остановился.
    
— Ну, теперь мы уже в другой стране, — сказал он.
    
В свете луны его глаза казались светлыми и почти стеклянными. Он посмотрел на Керна:
    
— Разве здесь деревья растут по-другому? Разве ветер дует по-другому? Разве здесь не те же звезды? Разве люди здесь умирают по-другому?
    
— Все это так, — ответил Керн. — Но тем не менее я себя чувствую здесь по-другому.
    
Они отыскали себе местечко под старым буком, где были защищены от посторонних глаз.
    
Перед ними простирался луг, полого спускавшийся вниз. Вдали мерцали огоньки словацкой деревни. Штайнер развязал свой рюкзак, чтобы достать сигареты. При этом взгляд его упал на чемодан Керна:
    
— Я решил, что рюкзак практичнее, чем чемодан. Он не так бросается в глаза. Тебя принимают за безобидного путешественника.
    
— Рюкзаки тоже проверяют, — ответил Керн. — Проверяют все, что несет в себе следы бедности. Было бы лучше всего, если б у тебя была автомашина.
    
Они закурили.
    
— Через час я пойду назад, — сказал Штайнер. — А ты?
    
— Я попытаюсь добраться до Праги. Там полиция добрее. Там легко получить на несколько дней вид на жительство. Ну, а потом будет видно. Может, я найду отца, и он мне поможет. Я слыхал, что он там.
    
— Ты знаешь, где он живет?
    
— Нет.
    
— У тебя много денег?
    
— Двенадцать шиллингов.
    
Штайнер порылся в кармане куртки.
    
— Вот, возьми еще. Этого хватит до Праги.
    
Керн поднял глаза.
    
— Бери, бери, — повторил Штайнер. — У меня есть еще.
    
Он показал несколько бумажек. В тени дерева Керн не рассмотрел, какого они достоинства. Минуту он колебался. Потом взял.
    
— Спасибо, — сказал он.
    
Штайнер ничего не ответил. Он курил. Каждый раз, как он затягивался, сигарета вспыхивала и освещала его лицо.
    
— Собственно, почему ты бродяжничаешь? — нерешительно спросил Керн. — Ты же не еврей?
    
Штайнер мгновение молчал.
    
— Нет, я не еврей, — наконец сказал он.
    
В кустах позади них что-то зашуршало. Керн вскочил.
    
— Заяц или кролик, — сказал Штайнер. Потом он повернулся к Керну. — А ты подумай об этом, мальчик, в минуты отчаяния. Ты — на чужбине, твой отец — на чужбине, твоя мать — на чужбине; я — на чужбине, а моя жена — в Германии. И я ничего о ней не знаю.
    
Позади них снова зашуршало. Штайнер загасил сигарету и прислонился к стволу бука. Поднялся ветер. Над горизонтом висела луна. Луна, белая, как мел, и беспощадная, как и в ту последнюю ночь…
    
    
После бегства из концентрационного лагеря Штайнер неделю прятался у своего друга. Он сидел в запертой каморке под крышей, всегда готовый скрыться через чердак, если услышит подозрительный шум. Ночью товарищ принес ему хлеб, консервы и бутылки с водой. На другую ночь принес книги. Штайнер читал целыми днями, чтобы отвлечься от мыслей. Ему нельзя было зажигать света и курить. Нужду он справлял в горшок, который был спрятан в картонной коробке. По ночам товарищ относил его вниз и возвращал снова. Они были так осторожны, что почти не решались говорить, даже шептаться: служанки, спящие в соседней комнате, могли их услышать и выдать.
    
— Мария знает обо мне? — спросил Штайнер в первую ночь.
    
— Нет. За ее домом следят.
    
— С ней ничего не случилось?
    
Товарищ покачал головой и ушел.
    
Штайнер спрашивал об этом постоянно. Каждую ночь. На четвертую ночь его друг, наконец, сказал ему, что видел ее. Теперь она знает, где он. Он смог ей это шепнуть. Завтра он снова ее увидит, в толпе на рынке. Следующий день Штайнер провел за составлением письма, которое собирался передать через товарища. Вечером он его разорвал. Он не знал: может быть, за ними наблюдали. Поэтому вечером он попросил товарища не встречаться с Марией. Штайнер провел в каморке еще три ночи. Наконец пришел товарищ с деньгами, билетом на поезд и костюмом. Штайнер подрезал волосы и выкрасил их перекисью водорода. Потом сбрил усы. В первой половине дня он покинул убежище. На нем была спецовка монтера, в руках он держал ящик с инструментами. Он должен был тотчас же уехать из города, но у него не хватило на это силы воли. Два года он не видел своей жены. Он отправился на рынок. Через час пришла она. Он задрожал. Она прошла мимо него, не взглянув в его сторону. Он пошел за ней; подойдя к ней вплотную, он прошептал:
    
— Не оглядывайся. Это я. Иди дальше. Иди дальше.
    
Ее плечи вздрогнули, она запрокинула голову назад и пошла дальше. Но было видно, что она прислушивается к каждому шороху позади нее.
    
— С тобой что-нибудь делали? — спросил голос.
    
Она покачала головой.
    
— За тобой наблюдают?
    
Она кивнула.
    
— И сейчас?
    
Она помедлила с ответом. Потом покачала головой.
    
— Я сейчас уезжаю. Попытаюсь уехать из Германии. Я не смогу тебе писать. Это опасно для тебя.
    
Она кивнула.
    
— Ты должна развестись со мной. Завтра пойдешь и скажешь, что хочешь развестись со мной из-за взглядов. Раньше ты о них ничего не знала. Поняла?
    
Голова Марии не пошевельнулась. Она продолжала идти дальше.
    
— Пойми меня, — прошептал Штайнер. — Это лишь для того, чтобы ты была в безопасности. Я сойду с ума, если они с тобой что-нибудь сделают. Ты должна потребовать развода, тогда они оставят тебя в покое.
    
Жена не отвечала.
    
— Я люблю тебя, Мария, — тихо, сквозь зубы, сказал Штайнер, и глаза его заблестели от волнения. — Я люблю тебя и не уеду, пока ты мне не пообещаешь этого. Я вернусь, если ты пообещаешь. Понимаешь?
    
Прошла целая вечность; наконец ему показалось, что она кивнула.
    
— Ты обещаешь мне это?
    
Жена нерешительно кивнула. Ее плечи опустились.
    
— Сейчас я заверну и пойду по ряду справа, ты обойди слева и иди мне навстречу. Ничего не говори, ничего не предпринимай! Я хочу взглянуть на тебя еще раз. Потом я уйду. Если ты ничего обо мне не услышишь, значит, я в безопасности.
    
Жена кивнула и ускорила шаг.
    
Штайнер завернул и пошел вправо, по верхнему ряду. Это был мясной ряд. Женщины с корзинами торговались у лотков. Мясо отливало на солнце кровавыми и белыми тонами. Мясники зазывали покупателей… И внезапно все исчезло. Грубые удары мясников, рубящих окорока на деревянных чурбанах, превратились в нежнейшие звуки, словно кто-то играл на музыкальном инструменте. А потом он почувствовал ветер, свободу, увидел лужайку, хлебное поле, любимую походку и любимое лицо. Глаза жены были сосредоточенны, в них можно было прочесть все: и боль, и счастье, и любовь, и разлуку, и жизнь под угрозой, — милые дикие, глаза.
    
Они шли навстречу друг другу и остановились одновременно, потом снова пошли, не замечая этого. Затем пустота ярко ударила в глаза Штайнеру, и только спустя некоторое время он стал снова различать краски и предметы, которые мелькали перед его глазами, но не доходили до сознания.
    
Штайнер, спотыкаясь, побрел дальше, затем ускорил шаг, но так, чтобы это не бросалось в глаза. Он столкнул половину свиной туши, лежащей на прилавке, покрытом клеенкой; он слышал ругань мясника, подобную барабанной дроби, завернул за угол мясного ряда и остановился.
    
Он увидел, что жена уходит с рынка. Она шла очень медленно. На углу улицы остановилась и обернулась. Она стояла так долго, с приподнятым лицом и широко открытыми глазами. Ветер рвал ее платье и прижимал его плотно к телу. Штайнер не знал, видела ли она его. Он не отважился показаться ей еще раз. Он чувствовал, что она бросится к нему. Спустя минуту она подняла руки и приложила их к груди. Она мысленно протягивала их ему. Она протягивала их в безнадежном, слепом объятии, приоткрыв рот и закрыв глаза. Затем она медленно повернулась и пошла, темная пасть поглотила ее.
    
Три дня спустя Штайнер перешел границу. Ночь была светлой и ветреной, и луна, белая как мел, светила с неба. Штайнер был твердым мужчиной, но когда он, мокрый от пота, очутился на другой стороне, он обернулся назад и, словно сумасшедший, прошептал имя своей жены…
    
Он снова вытащил сигарету. Керн дал ему прикурить.
    
— Сколько тебе лет? — спросил Штайнер.
    
— Двадцать один. Скоро двадцать два.
    
— Значит, скоро двадцать два. Это не шутка, мальчик, правда?
    
Керн покачал головой.
    
Некоторое время Штайнер молчал.
    
— Когда мне исполнился двадцать один год, я был на войне. Во Фландрии. Это тоже не шутка. Сейчас в сто раз лучше. Понимаешь?
    
— Да. — Керн повернулся. — И лучше жить так, как мы живем, чем вообще не жить, я знаю.
    
— Тогда ты знаешь достаточно. Перед войной мало людей знало о подобных вещах.
    
— Перед войной!.. Это было сто лет назад.
    
— Тысячу. В двадцать один год я лежал в лазарете. Там я кое-чему научился. Хочешь знать, чему?
    
— Да.
    
— Прекрасно. — Штайнер затянулся сигаретой. — У меня не было ничего особенного. Мне прострелило мякоть. Рана не доставляла мне сильных болей. Но рядом лежал мой товарищ. Не чей-нибудь товарищ. Мой товарищ. Осколок бомбы разворотил ему живот. Он лежал рядом и кричал. Морфия не было, понимаешь? Не хватало даже для офицеров. На второй день он так охрип, что мог только стонать. Умолял прикончить его. Я сделал бы это, если бы знал как. На третий день, в обед, нам неожиданно дали гороховый суп. Густой довоенный суп со шпиком. До этого мы получали какую-то похлебку, похожую на помои. Мы набросились на суп. Были страшно голодны. И когда я жрал, словно изголодавшееся животное, с наслаждением жрал, забыв обо всем, я видел поверх миски с супом лицо моего товарища, его потрескавшиеся, запекшиеся губы, и понял, что он умирает в мучениях; через два часа он скончался, а я жрал, и суп казался мне таким вкусным, как никогда в жизни.
    
— Штайнер замолчал.
    
— Вы все были страшно голодны, — высказал предположение Керн.
    
— Нет, не поэтому. Тут другая причина. А именно та, что рядом с тобой может подохнуть человек, а ты ничего не почувствуешь. Сострадание — да, но никакой боли. Твое брюхо в порядке — вот в чем дело! В метре от тебя в криках и мучениях умирает человек, а ты ничего не чувствуешь. В этом и заключается бедствие мира! Запомни это, мальчик. Поэтому все так медленно и движется вперед. И так быстро назад. Согласен со мной?
    
— Нет, — ответил Керн.
    
Штайнер улыбнулся:
    
— Ясно. Но при случае подумай об этом. Может быть, тебе это поможет.
    
Он встал.
    
— Ну, я пойду. Назад. Чиновнику никак не придет в голову, что я вернусь именно сейчас. Он сторожил первые полчаса. Завтра утром он тоже будет наблюдать. Но что я смогу перейти в этот промежуток — он никогда не додумается. Такова психология таможенных чиновников. Слава богу, что в большинстве случаев дичь рано или поздно становится умнее охотника. Знаешь почему?
    
— Нет.
    
— Потому что для нее больше поставлено на карту. — Он похлопал Керна по плечу. — Поэтому-то мы и стали самым хитрым народом на земле. Основной закон жизни: опасность обостряет чувства.
    
Он подал Керну руку. Она была большая, сухая и теплая.
    
— Желаю удачи! Может, мы еще свидимся. По вечерам я часто бываю в кафе «Шперлер». Можешь там спросить обо мне.
    
Керн кивнул.
    
— Ну всего хорошего. И не стыдись играть в карты. Это отвлекает мысли, и во время игры не нужно много думать. Высокая цель для людей без крова. Ты неплохо играешь в ясс и тарокк. В покер ты еще играешь недостаточно смело, надо больше рисковать. Больше обмана!
    
— Хорошо, — сказал Керн. — Я буду больше обманывать. Спасибо тебе. За все.
    
— От благодарности ты должен отвыкнуть. Нет, не отвыкай. С ней ты скорее пробьешься. Я не имею в виду других людей, это неважно. Я имею в виду тебя. Она будет согревать тебе сердце, если ты будешь способен на нее. И помни: любое положение лучше, чем война.
    
— И это все-таки лучше, чем быть мертвым.
    
— Не знаю. Но, во всяком случае, это лучше, чем умирать. Сервус, мальчик!
    
— Сервус, Штайнер!
    
    
Некоторое время Керн еще продолжал сидеть. Небо прояснилось, и местность дышала спокойствием и миром. Кругом не было ни души.
    
Керн молча сидел в тени бука. Светлая прозрачная зелень листьев возвышалась над ним, словно огромный парус, — казалось, будто ветер нежно гонит земной шар по бесконечному голубому пространству мимо сигнальных огней звезд и светящегося буя луны.
    
Керн решил попытаться добраться ночью до Братиславы, а оттуда в Прагу. В городе всегда чувствуешь себя увереннее. Он открыл чемодан и вытащил чистую рубашку и пару носков, чтобы переодеться. Он знал, что одежда окажется важным фактором, если его кто-нибудь встретит. Он хотел это сделать для того, чтобы избежать тюрьмы.
    
Керна охватило удивительное чувство, когда он, раздетый, стоял в лунном свете. Он показался себе потерявшим дорогу ребенком, быстро схватил чистую рубашку, которая лежала перед ним на траве, и разгладил ее. Рубашка была синяя, практичная, она не так быстро запачкается. В лунном свете она казалась бледно-серой. Керн принял решение: надо быть мужественным.
   
   
    
     
3
    
    
Керн добрался до Праги во второй половине дня. Он оставил чемодан на вокзале и сразу же отправился в полицию. Он не хотел заявлять о себе, он хотел только спокойно подумать о том, что ему делать. И здание полиции было самым подходящим местом для этого. Там не рыскали полицейские и не спрашивали документов.
    
Он уселся на скамью в коридоре, напротив бюро, в котором принимали иностранцев.
    
— Там ли еще чиновник с острой бородкой? — спросил он сидевшего рядом.
    
— Не знаю. У того, кого я знаю, нет бородки.
    
— Ага, может, его уже сменили. Ну, а как они сейчас относятся?
    
— Ничего, — сказал мужчина. — На несколько дней можно получить разрешение. Но потом хуже. Слишком много беженцев.
    
Керн задумался. Если он получит разрешение на несколько дней, то сможет получить, примерно на неделю, в комитете помощи беженцам талоны на обед и ночлег, это он знал и раньше. Если он разрешения не получит, то его могут арестовать и выгнать за границу.
    
— Ваша очередь, — сказал мужчина, сидевший рядом.
    
Керн посмотрел на него.
    
— Я могу вам уступить очередь. У меня есть время.
    
— Хорошо.
    
Мужчина поднялся и вошел в бюро. Керн решил посмотреть, каков будет результат, и уже потом решать, заходить туда или нет. Он в беспокойстве ходил взад и вперед по коридору. Наконец мужчина вышел. Керн быстро подошел к нему:
    
— Ну, как?
    
— На десять дней! — Мужчина радостно улыбался. — Повезло. И ничего не спрашивал. Наверное, хорошее настроение. Или потому, что нас сегодня не так много. В последний раз я получил только на пять дней.