1 2 3 4 5 6 7 8 
Том 1      

       

       

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ      

       

I      

       

В Тынце,   в корчме «Свирепый тур», принадлежавшей аббатству[1], сидела за столом кучка   народу и слушала бывалого рыцаря, который вернулся из дальних стран и   рассказывал теперь о том, в каких переделках довелось ему побывать на войне и в   дороге.      

Бородатый,   плечистый, богатырского роста, в полном расцвете сил, рыцарь, однако, был очень   худ; волосы у него были убраны под шитую бисером сетку; на кожаном кафтане   отпечатались кольца панциря; за наборным поясом, сплошь из медных блях, торчал   нож в роговых ножнах, на боку висел короткий дорожный меч.      

Рядом с   рыцарем сидел за столом длинноволосый юноша с веселым взглядом, видно товарищ   его или оруженосец, потому что и он был одет по-дорожному, в точно такой же   помятый панцирем кожаный кафтан. Кроме них, за столом сидело двое шляхтичей из   окрестностей Кракова да трое горожан в алых остроконечных шапках, языки которых   свешивались набок до самых локтей.      

Хозяин   корчмы, немец, в светло-желтом колпаке с зубчиками по нижнему краю, наливал   гостям из жбана в глиняные кружки сыченое пиво и с любопытством прислушивался к   рассказу о военных подвигах.      

С еще   большим любопытством слушали рыцаря горожане. В те времена ненависть, которая   при Локотке разделяла горожан и рыцарство[2],   стала уже угасать, и горожанин не гнул так спину перед паном, как в позднейшие   века.      

Пан еще   ценил его готовность ad concessionem pecuniarum[3],   и в корчмах нередко случалось видеть, как купцы запросто бражничали с шляхтой.   На них взирали даже с некоторой благосклонностью, потому что денег у них всегда   было побольше и они обычно платили за своих благородных сотрапезников.      

Итак,   сидели в корчме горожане с шляхтичами и вели беседу с рыцарем, время от времени   подмигивая хозяину, чтобы тот наполнил кружки.      

– Сколько   свету видали вы, благородный рыцарь! – воскликнул один из купцов.      

– Да,   немногим из тех, что съезжаются сейчас отовсюду в Краков, привелось столько увидеть, –   ответил приезжий рыцарь.      

– И   пропасть же народу туда съедется! – продолжал горожанин. – Великое торжество   и великое ликование в королевстве. Толкуют, и, верно, не зря, будто король всю   опочивальню королевы повелел покрыть парчой, шитой жемчугами, и ложе убрать   таким же балдахином. Игрища и ристалища будут, каких доселе не видывали.      

– Кум   Гамрот, не перебивайте рыцаря, – заметил другой купец.      

– Да   я, кум Айертретер[4],   не перебиваю, я только думаю, рыцарю тоже любопытно узнать, что народ толкует,   ведь и он, наверно, едет в Краков. Мы нынче все равно не поспеем вернуться в   город, потому что ворота запрут, а ночью вошь спать не дает, так что успеем   наговориться.      

– Вам   слово, а вы десять. Стареете, кум Гамрот!      

– Ну,   штуку мокрого сукна я еще одной рукой подниму.      

– Эва!   Такого, что, как сито, насквозь светится.      

Однако   дальнейшие споры прервал странствующий рыцарь.      

– Это   верно, – сказал он, – что я останусь в Кракове, слыхал я про   ристалища и охотно попытаю на них свою силу, да и племянник мой тоже, хоть и юн   годами и безус, а не одного панцирника поверг уже на землю.      

Гости   бросили взгляд на юношу, который весело улыбнулся и, заложив за уши длинные волосы,   поднес к губам кружку пива.      

– Да   и захотели бы мы вернуться, – прибавил старый рыцарь, – все равно   некуда.      

– Это   как же так? – спросил один из шляхтичей. – Откуда же вы родом и как   вас зовут?      

– Меня   зовут Мацько из Богданца, а это сын моего родного брата, зовут его Збышко. Герб   наш Тупая Подкова, а клич Грады!      

– Где   же он, ваш Богданец?      

– Эх,   сударь, спросите лучше, где он был, потому что нет уж его. Еще во время войны   Гжималитов с Наленчами сожгли дотла наш Богданец, так что один только старый   дом остался; все, что было, забрали, а слуги наши разбежались. Одна голая земля   осталась, мужики, которые жили по соседству, и те ушли дальше в леса.   Отстроились мы с братом, отцом этого хлопца, да на другой год вода все снесла.   Потом брат умер, и остался я после его смерти один с сиротою. Подумал я тогда:   нет, не усидеть мне здесь! А в ту пору народ толковал про войну, шла молва,   будто Ясько из Олесницы, которого король Владислав после Миколая из Москожова[5] послал в   Вильно, спешно набирает по всей Польше рыцарей. Отдал я землю в залог   достойному аббату, нашему родичу, Янеку из Тульчи, купил на деньги доспехи,   коней, снарядился, как положено, в военный поход, посадил на меринка парнишку,   которому было в ту пору двенадцать лет, и айда к Яську из Олесницы!      

– С   подростком?      

– Да   он в ту пору и подростком-то не был, но крепкий был парнишка. Бывало, в   двенадцать лет упрет самострел в землю, прижмет животом да так натянет тетиву   рукоятью, что и англичанин – мы их под Вильно видали – лучше не справится.      

– Такой   был сильный?      

– Шлем   за мною носил, а как стукнуло ему тринадцать, так и щит стал носить.      

– Немало   довелось повоевать вам.      

– Все   из-за Витовта. Сидел князь у крестоносцев, и каждый год делали они набеги на   Литву под Вильно. Разный народ шел с ними: немцы, французы, англичане – они   самые меткие лучники, – чехи, швейцарцы, бургундцы. Рубили они леса, замки   по дороге строили, да всю Литву огнем пожгли, мечом посекли, так что весь   народ, который живет там, хотел покинуть родную землю и искать другой, хоть на   краю света, хоть среди детей Велиала, только бы подальше от немцев.      

– Да   и мы тут слыхали, будто все литвины хотели уйти с детьми и женами, но только не   верили этому.      

– А   я сам все это видел. Эх, эх! Не будь Миколая из Москожова, Яська из Олесницы   да, не в похвальбу сказать, нас вот с ним, не было бы уже и Вильно.      

– Это   мы знаем. Вы замка не сдали.      

– Да,   не сдали. Вы вот послушайте хорошенько, что я вам скажу, человек я служилый и в   войне искушенный. Еще старики говаривали: «неукротимая Литва», – оно и   верно! Ловко литвины дерутся, но не с рыцарями им в поле силами меряться. Вот   когда кони немцев в трясине увязнут или лес дремучий кругом, ну, тогда дело   другое.      

– Немцы   добрые рыцари! – воскликнули горожане.      

– Они   стеной стоят, плечом к плечу, и так собачьи дети закованы в железную броню, что   сквозь забрало одни глаза только и видно. И лавой валят. Ударят, бывало, на них   литвины и рассыплются кто куда как песок, а нет, так немцы сомнут их и   растопчут. Не одни у крестоносцев немцы, – сколько есть народов на земле,   все у них служат. Ну и храбрецы! Пригнется это рыцарь к луке, наставит копье и   перед битвой один ринется на целое войско, как ястреб на стадо.      

– Господи! –   воскликнул Гамрот. – А которые ж из них лучше всех?      

– Это   смотря по оружию. Из самострела лучше всех англичанин стреляет, он панцирь стрелой   навылет пробьет, а в голубя попадет на сто шагов. Чехи страх как секирами   рубятся. Что до двуручного меча, так тут немец никому не уступит. Швейцарец   железным чеканом легко расколет шлем; но нет лучше рыцаря, чем из французской   земли. Этот бьется и конный и пеший и при том так и сыплет дерзкими словами;   только его все равно не поймешь, потому тараторят французы, будто в оловянные   миски бьют, а так народ ничего, набожный. Они нам через немцев передавали,   будто мы, христиане, защищаем язычников и сарацин, и слово дали доказать это в   рыцарском единоборстве. Вот такой божий суд должен быть между четырьмя ихними и   четырьмя нашими рыцарями, а встреча назначена при дворе Вацлава[6], короля римского и   чешского.      

Любопытство   шляхтичей и купцов было так возбуждено, что они даже шеи вытянули и давай   расспрашивать Мацька из Богданца:      

– Кто   же там будет из наших? Говорите скорей, не томите!      

Мацько   поднес ко рту кружку и выпил пива.      

– Э, –   ответил он, – за наших не бойтесь. Ян из Влощовы будет там, каштелян   добжинский, да Миколай из Вашмунтова, да Ясько из Здакова, да Ярош из Чехова –   все славные рыцари, отменные храбрецы, им не впервой драться на копьях ли, на   мечах ли или на секирах. Будет на что поглядеть и что послушать, потому, как я   уже сказал, французу ногой на горло наступи, а он все дерзкие слова говорит.   Они всех переговорят, а наши, как бог свят, всех побьют.      

– Честь   и слава будет нашим, только бы господь их благословил, – сказал один из   шляхтичей.      

– И   святой Станислав[7], –   прибавил другой. Затем, повернувшись к Мацьку, он снова стал расспрашивать: –   Нуте-ка, расскажите нам обо всем! Вы вот прославляли отвагу немцев и иных   рыцарей, говорили про то, как легко они одолели Литву. А разве с вами им не было   потрудней? Разве они так же охотно шли и против вас? Даровал ли вам бог победу?   Наше оружие славьте!      

Но   Мацько из Богданца не был, видно, бахвалом. Он скромно ответил:      

– Кто   вновь прибывал из дальних стран, те с охотой шли против нас, ну только раз-другой,   бывало, попробуют и поостынут. Неукротим наш народ, и нас часто укоряли за эту   неукротимость. «Смерти, – говорят, – не страшитесь, а сарацинам   помогаете, гореть вам за это в геенне огненной!» А мы еще лютей становились,   потому ведь неправда все это! Король с королевой крестили Литву, и всяк на   Литве поклоняется Иисусу Христу, хоть не всяк и умеет. Известно, что и наш   всемилостивейший король, когда в Плоцке в кафедральном соборе повергли на землю   идола, повелел ему огарок поставить, и ксендзам пришлось уламывать короля, что   не годится так поступать. А что ж говорить о простом человеке! Многие так себе   думают: «Повелел князь креститься, я и окрестился, повелел Христу бить поклоны,   я и бью, но чего же мне старой нечисти творожку жалеть, не кинуть ей печеной   репы, пены не плеснуть с пива? Не сделаешь этого, лошади падут или коровы   опаршивеют, молоко станут с кровью давать, а то и урожай пропадет. Многие так делают,   потому и попали под подозрение. Да ведь они это все по невежеству, из страха   перед нечистью. В старину этой нечисти лучше жилось. У нее были свои леса, свои   просторные лесные хаты, верховые кони, да и десятину брали божки. А нынче леса   повырублены, есть нечего, по городам в колокола звонят, вот вся нечисть и   зарылась в самых дремучих борах да и воет там с тоски. Пойдет литвин в лес, так   его там то один, то другой божок за полу кожуха дергает: „Дай!“, говорит.   Некоторые дают; но есть и такие смельчаки, что не только не хотят давать, но   еще и ловят их. Один насыпал в воловий пузырь пареного гороху, так туда тотчас   тринадцать божков и залезло. А он заткнул их рябиновым колышком да и понес в   Вильно продавать францисканцам; ну, те охотно дали ему двадцать скойцев[8], лишь бы   расточить врагов имени Христова. Я сам этот пузырь видал, еще издали от него   шел богомерзкий дух – это все бесстыдная нечисть со страху перед святой водой…      

– А   кто посчитал, что их там тринадцать было? – живо спросил купец Гамрот.      

– Литвин   считал: он видел, как они лезли. Да по одному духу можно было узнать, что они   там сидят, ну, а колышек никому вынимать не хотелось.      

– Экое   диво какое! – воскликнул один из шляхтичей.      

– Да,   всякого дива я там насмотрелся. Народ хороший, ничего не скажешь, но только все   у них особенное. Лохматые все, разве только какой-нибудь князь у них волосы   чешет; едят печеную репу, почитают ее за самое лучшее кушанье, от нее будто   храбрости прибавляется. В лесных хатах живут со скотиной вместе да с ужами; в   питье и в еде никакой меры не знают. Баб ни в грош не ставят, зато девушек   очень уважают, верят, что владеют те великой силой: стоит будто девке натереть   человеку живот сухой черникой – и колик как не бывало!      

– Коли   девки красавицы, так не жаль, если и живот схватит, – воскликнул кум   Айертретер.      

– Про   то Збышка спросите, – заметил Мацько из Богданца.      

Збышко   залился таким смехом, что лавка под ним заходила ходуном.      

– Есть   и красавицы, – сказал он. – Разве Рынгалла[9] не была красавицей?      

– Это   что за Рынгалла такая? Прелестница, что ли? Ну же, рассказывай!      

– Как,   вы не слыхали про Рынгаллу? – спросил Мацько.      

– И   не слыхивали.      

– Да   ведь это сестра князя Витовта, жена Генрика[10],   князя мазовецкого.      

– Что   вы говорите! Какого князя Генрика? Был один мазовецкий князь Генрик, плоцкий епископ,   но он умер.      

– Он   самый. Рим должен был разрешить его от обета, но смерть раньше его разрешила;   видно, не очень порадовал он господа бога своим поведением. Ясько из Олесницы   послал меня к князю Витовту с письмом в Риттерсвердер как раз тогда, когда   плоцкий епископ князь Генрик приехал туда к князю от короля. На ту пору Витовту   воевать уж наскучило, Вильно он все равно не мог взять, ну, а нашему королю   наскучили родные братья с их распутством. Увидел король, что Витовт побойчее и   поумнее их, и послал епископа уговорить князя оставить крестоносцев и покориться   ему, за что посулил отдать под его власть Литву. Витовт, охотник до всяких   перемен, благосклонно выслушал посла. Начались тут пиры да ристалища. И хоть   другие епископы этого не одобряют, князь Генрик охотно садился верхом на коня и   показывал на ристалищах свою рыцарскую силу. Князья мазовецкие все богатыри,   даже девушки из их рода легко ломают подковы. Выбил князь один раз из седла   троих рыцарей, в другой раз пятерых, а из наших меня свалил, да у Збышка конь   под его натиском прянул и сел на задние ноги. Все награды вручала князю прекрасная   Рынгалла, перед которой он в полном вооружении преклонял колено. И так они   полюбили друг друга, что на пирах епископа оттаскивали от нее за рукава отцы   духовные, которые приехали с ним, а Рынгаллу удерживал брат Витовт. И говорит   епископ: «Я, мол, сам разрешу себя от обета, а папа, если не римский, то   авиньонский,[11]   подтвердит разрешение, но венчаться я должен незамедлительно, иначе сгорю!»   Тяжкий это был грех, но Витовт не хотел противиться, чтобы не оскорбить   королевского посла, – и они справили свадьбу. Потом уехали в Сураж, а там   в Слуцк, к великому горю Збышка, который, по немецкому обычаю, избрал княгиню   Рынгаллу госпожой сердца и дал обет быть верным ей до гроба.      

– Все   это так, – вдруг прервал его Збышко, – да люди потом стали говорить,   будто княгиня Рынгалла, пораздумав, решила, что не пристало ей быть женою   епископа, который жениться женился, а снять с себя духовный сан не желает, что   не может быть над ними благословения господня, и отравила мужа. Я как услыхал   про то, попросил одного благочестивого отшельника под Люблином разрешить меня   от обета.      

– Что   он отшельник, это верно, – смеясь, возразил Мацько, – но вот   благочестив ли, не знаю, потому мы в пятницу приехали к нему в лес, а он рубил   топором медвежьи кости да так сосал мозг, что только кадык играл.      

– Да,   но он говорил, будто мозг – это вовсе не мясо, и сосет он его с особого   соизволения, потому как насосется, так во сне ему бывают чудные видения и на   другой день он может пророчествовать до самого полудня.      

– Ну-ну! –   сказал Мацько. – Прекрасная Рынгалла теперь вдова и может потребовать,   чтобы ты служил ей.      

– Понапрасну   будет стараться, я себе выберу другую госпожу и буду верен ей до гроба, а там и   жену себе добуду.      

– Ты   добудь сперва рыцарский пояс.      

– Эва!   Да разве после родин не будет ристалищ? А до ристалищ или после них король не одного   рыцаря опояшет. А я против всякого выйду на бой. И епископ не победил бы меня,   если бы мой конь не сел на задние ноги.      

– Найдутся   там получше тебя.      

Тут   шляхтичи из-под Кракова начали кричать:      

– Господи,   да ведь перед королевой не такие, как ты, будут выступать, а славнейшие рыцари   мира. Состязаться будут Завиша из Гарбова, да Фарурей, да Добко из Олесницы, да   Повала из Тачева, да Пашко Злодзей из Бискупиц, да Ясько Нашан, да Абданк из   Гуры, да Анджей из Брохотиц, да Кристин из Острова, да Якуб из Кобылян!.. Где   тебе мериться с ними силами, ведь против них никто не устоит ни при чешском, ни   при венгерском дворе. Что ты болтаешь, будто ты лучше их? Сколько тебе лет?      

– Восемнадцатый   год, – ответил Збышко.      

– Да   тебя любой ногтем пришибет.      

– Посмотрим.      

– Слыхал   я, – сказал тут Мацько, – будто король щедро награждает рыцарей,   которые возвращаются с литовской войны. Кто из вас краковский, – скажите,   правда ли это?      

– Ей-ей,   правда! – ответил один из шляхтичей. – Всему свету известна щедрость   короля, только пробиться сейчас к нему будет трудно – ведь в Кракове   полным-полно гостей, которые съезжаются на родины и крестины, желая воздать   честь и хвалу нашему государю. Ждут венгерского короля, приедет, говорят,   римский император и всякие князья и правители, да и рыцарей будет тьма, всякий   ведь надеется, что не уйдет от короля с пустыми руками. Толкуют, что прибудет   сам папа Бонифаций, который тоже ищет милости и помощи у нашего государя против   своего авиньонского недруга. Нелегко будет доступиться к королю в такой толпе,   но уж если доступишься и припадешь к его стопам, то он щедро вознаградит тебя,   коли ты этого заслужил.      

– Я   припаду к стопам короля, потому что заслужил, а случись еще война, опять пойду   воевать. Взял я кое-какую добычу, да и князь Витовт меня не забыл, не беден я,   но скоро уже состарюсь, а как сил-то убудет, захочется и мне иметь спокойный   угол.      

– Король   не оставил своей милостью тех, кто вернулся из Литвы от Яська из Олесницы, они   все сейчас как сыр в масле катаются.      

– Вот   видите! А я в ту пору не воротился – все еще воевал. Надо вам сказать, что   немцам дорого обошелся союз короля и князя Витовта. Князь хитростью захватил   заложников, а потом как ударит на немцев! Он разрушил и предал огню замки,   перебил рыцарей, истребил пропасть народу. Немцы хотели отомстить вместе с   Свидригайлом[12],   который бежал к ним. Опять начался великий поход. Сам магистр Конрад[13] выступил с   большой ратью. Немцы осадили Вильно, пытались с высоченных башен пробить   тараном стены замков, пытались добыть замки изменой – не удалось! А на обратном   пути столько их полегло, что и половина назад не вернулась. Выходили мы в поле   и против Ульриха из Юнгингена, брата магистра, самбийского правителя[14]. Но Ульрих в   страхе бежал со слезами, и с той поры настал мир, и город теперь отстраивается.   Один святой монах, который мог босыми ногами ходить по раскаленному железу,   пророчествовал, будто теперь Вильно до светопреставления не увидит под своими   стенами вооруженного немца. Но если так оно будет, то чьих же рук это дело?      

При этих   словах Мацько из Богданца вытянул свои руки – широкие, непомерной силы, а   прочие, качая головами, стали поддакивать:      

– Да,   да! Это он верно говорит! Да!      

Но тут   разговор оборвался из-за шума, долетевшего с улицы в окна, из которых вынули бычьи   пузыри, так как ночь спустилась теплая и ясная. Издали донесся звон оружия,   человеческие голоса, фырканье коней и песни. Все в корчме удивились, так как   время было позднее и луна уже высоко поднялась в небе. Хозяин-немец выбежал во   двор корчмы, но не успели гости осушить последние кружки, как он еще поспешней   вернулся назад и крикнул:      

– Едет   какой-то двор!      

Через   минуту в дверях появился слуга в голубом кафтане и алой шапочке. Он остановился   на пороге, окинул взглядом присутствующих и, увидев хозяина, сказал:      

– Вытрите   столы да зажгите огонь: княгиня Анна Данута остановится здесь на отдых.      

С этими   словами он повернулся и вышел вон. В корчме поднялось движение: хозяин стал   звать слуг, а гости в изумлении воззрились друг на друга.      

– Княгиня   Анна Данута, – сказал один из горожан, – это ведь дочь князя   Кейстута, жена Януша Мазовецкого. Вот уж две недели как она в Кракове; это она,   верно, ездила в Затор[15]   в гости к князю Вацлаву, а сейчас возвращается оттуда.      

– Кум   Гамрот, – сказал другой горожанин, – пойдемте на сеновал, для нас это   слишком высокая компания.      

– Нет   ничего удивительного, что они едут ночью, – заговорил Мацько, – днем   такая жара, но чего это они заехали в корчму, ведь монастырь под боком?      

Затем он   обратился к Збышку:      

– Родная   сестра прекрасной Рынгаллы, понял?      

А Збышко   ответил:      

– И   мазовецких панночек с нею, верно, без счета!      

 II      

       

Но тут в   корчму вошла княгиня, женщина средних лет, с улыбающимся лицом; она была одета   в красный плащ и узкое зеленое платье с позолоченным поясом, который спускался   вдоль бедер и внизу был застегнут большой пряжкой. За княгиней шли придворные   панны, одни постарше, другие совсем еще девочки, все в веночках из лилий и роз,   многие с лютнями в руках. Некоторые несли целые букеты свежих цветов,   нарванных, видно, по дороге. За паннами показались придворные и пажи, и в   корчме стало шумно. Все вошли оживленные и веселые, громко разговаривая и   напевая, словно в упоении от ясной ночи и яркого сияния луны. Среди придворных   были два песенника, один с лютней, другой с гуслями у пояса. Одна из девушек,   совсем еще молоденькая, лет двенадцати, тоже несла за княгиней маленькую лютню,   набитую медными гвоздиками.      

– Слава   Иисусу Христу! – сказала княгиня, остановившись посреди корчмы.      

– Во   веки веков, аминь! – с низким поклоном ответили присутствующие.      

– А   где хозяин?      

Услышав,   что его зовут, немец выступил вперед и, по немецкому обычаю, преклонил одно   колено.      

– Мы   остановимся у тебя отдохнуть и подкрепиться, – сказала княгиня.      

– Поторопись,   а то мы голодны.      

Горожане   успели уже выйти из корчмы, а оба местных шляхтича, Мацько из Богданца и молодой   Збышко, поклонились еще раз и хотели было тоже выйти, чтобы не мешать княгине и   ее свите, однако Анна Данута остановила их:      

– Вы   шляхтичи и нам не помешаете! Познакомьтесь с придворными. Откуда бог несет?      

Те стали   называть свои имена, гербы, кличи и деревни, из которых они были родом. Услыхав   от Мацька, откуда он с племянником возвращается, княгиня всплеснула руками.      

– Ах,   как кстати! – воскликнула она. – Расскажите нам про Вильно, про моего   брата и сестру. Приедет ли князь Витовт на родины и крестины?      

– Князь   хочет приехать, да не знает, сможет ли; потому он и послал с ксендзами и   боярами серебряную колыбель в дар королеве. С этой колыбелью приехали и мы с   племянником, мы ее охраняли в пути.      

– Так   колыбель уже здесь? Хотелось бы мне ее посмотреть. Она вся из чистого серебра?      

– Вся   из чистого серебра, но ее здесь уже нет. Ее повезли в Краков.      

– А   что же вы делаете в Тынце?      

– Мы   завернули сюда в монастырь к аббату, нашему родичу, хотим отдать на сохранение   святым отцам всю нашу военную добычу и дары князя.      

– Это   вам бог послал. Велика ли добыча? Но, скажите, почему брат не уверен, что   сможет приехать?      

– Он   готовит поход на татар.[16]      

– Я   это знаю; одно меня смущает, королева не пророчила счастливого конца этого похода,   а все ее пророчества всегда сбываются.      

Мацько   улыбнулся.      

– Эх,   благочестива государыня наша, ничего не скажешь, но ведь с князем Витовтом   пойдет множество наших рыцарей, отменных храбрецов, против которых никто не   устоит.      

– А   вы не пойдете?      

– Ведь   меня послали с другими колыбель охранять, да и пять уж лет, как я не снимал   доспехов, – ответил Мацько, показывая на отпечатки панциря на своем   лосином кафтане. – Но дайте только отдохнуть, и я опять пойду, а нет, так   племянника Збышка отдам пану Спытку из Мельштына, который поведет в поход всех   наших рыцарей.      

Княгиня   Данута бросила взгляд на рослую фигуру Збышка, но тут разговор оборвался, так   как в корчму вошел монах и, поздоровавшись с княгиней, стал смиренно укорять ее   за то, что она не прислала в монастырь гонца с вестью о своем прибытии и   остановилась не у них, а в простой корчме, что не приличествует ее сану. Разве   мало домов в монастыре, где находит приют даже простой человек, что же говорить   о таком почетном госте, как супруга князя, предки и родственники которого   оказали монастырю столько благодеяний!      

Но   княгиня весело ему возразила:      

– Мы   сюда заехали только размяться, утром нам надо ехать в Краков. Мы выспались днем   и ехали ночью по прохладе, петухи уж пели, и я не хотела будить благочестивую   братию, да еще с таким народом, который больше думает не об отдыхе, а о песнях   да плясках.      

Но монах   продолжал настаивать на своем.      

– Нет.   Мы уж здесь останемся. Послушаем светских песен, время и пролетит незаметно, а   к утрене приедем в костел, чтобы день начать с богом.      

– Служба   будет о здравии милостивейшего князя и милостивейшей княгини, – сказал   монах.      

– Князь,   супруг мой, приедет только через четыре-пять дней.      

– Господь   бог и издалека ниспошлет ему благоденствие, а пока позвольте нам, смиренным,   хоть вина принести вам из монастыря.      

– Благодарствуем, –   ответила княгиня.      

Когда   монах вышел, она тотчас крикнула:      

– Эй,   Дануся! Дануся! Встань-ка на лавку да потешь нашу душеньку той песней, которую   ты пела в Заторе.      

Придворные   мигом поставили лавку посреди корчмы. Песенники сели по краям, а между ними   стала та самая девочка, которая несла за княгиней лютню, набитую медными   гвоздиками. Косы у нее были распущены по плечам, на голове веночек, платье   голубое, башмачки красные с длинными носками. Стоя на лавке, девочка казалась   маленьким чудным ребенком, словно фигуркой из костела или рождественского   вертепа. Видно, не впервые приходилось ей стоять вот так и петь перед княгиней,   потому что она не обнаруживала ни тени смущения.      

– Ну   же, Дануся, ну же! – кричали придворные панны.      

Взяв   лютню, девочка подняла голову, как пташка, когда хочет запеть, и, полузакрыв   глаза, затянула серебряным голоском:      

Ах,   когда б я пташкой Да летать умела, Я бы в Силезию К Ясю улетела!      

Песенники   тотчас стали вторить ей, один на гусельцах, другой на большой лютне; княгиня,   которая ничего так не любила, как светские песни, стала покачивать в такт   головой, а девочка снова затянула тоненьким детским голоском, свежим, как у   пташки, когда весной она поет в лесу свою песенку:      

Сиротинкой   бедной На плетень бы села:      

«Глянь   же, мой соколик, Люба прилетела».      

И снова   завторили ей оба песенника. Молодой Збышко из Богданца, который с детских лет   привык к войне и ужасным ее картинам, в жизни ничего подобного не видывал;   коснувшись плеча стоявшего рядом мазура, он спросил:      

– Кто   это такая?      

– Панночка   из свиты княгини. Немало песенников увеселяют наш двор, но эта маленькая певунья   всех милей княгине, и ничьих песен она не слушает так жадно, как ее.      

– И   не диво. Я думал, это ангел, не нагляжусь на нее. Как же ее зовут?      

– Да   разве вы не слыхали? Дануся. Отец ее Юранд из Спыхова, могущественный и храбрый   комес[17],   прославленный рыцарь, в бою он выступает впереди хоругви.      

– Экая   краса невиданная!      

– Любят   ее все и за песни, и за красу.      

– Кто   ж ее рыцарь?      

– Да   она ведь еще совсем дитя.      

Дануся   снова затянула песенку, и разговор оборвался. Збышко глядел сбоку на ее светлые   волосы, на приподнятую головку, на полузакрытые глаза, на всю ее фигурку,   залитую огнями восковых свечей и лунным сиянием, лившимся в растворенные   окна, – и все больше и больше дивился. Ему казалось, что он уже где-то   видел ее, он только не помнил – во сне ли или где-то в Кракове на окне костела.      

И снова   тихонько толкнув придворного, он спросил у него, понизив голос:      

– Так   она из вашего двора?      

– Мать   Дануси приехала из Литвы с княгиней Анной Данутой, та выдала ее тут за графа   Юранда из Спыхова. Красавица она была и знатного рода, княгиня любила ее больше   всех своих придворных панн, да и она любила княгиню. Потому и дочку назвала   Анной Данутой. Но пять лет назад, когда немцы под Злоторыей напали на наш двор,   она умерла со страху. Княгиня взяла тогда девочку – и с той поры воспитывает   ее. Отец тоже часто наезжает ко двору и радуется, видя, что девочка его здорова   и окружена любовью. Но только как ни взглянет он на нее, так всякий раз слезами   и обольется, вспомнив свою покойницу, а вернувшись домой, мстит немцам за   тяжкую обиду. Так любил он жену, как никто во всей Мазовии своей жены не   любил, – и тьму немцев он за нее уже перебил.      

У Збышка   мгновенно зажглись глаза и жилы вздулись на лбу.      

– Так   немцы убили ее мать? – спросил он.      

– И   убили и не убили. Сама она померла со страху. Пять лет назад был мир, никто про   войну не думал, все жили спокойно. Без войска, с одной только свитой, как   всегда в мирное время, князь поехал в Злоторыю[18]   строить башню. И тут, не объявляя войны, без всякого повода, вторглись в наш   край предатели-немцы… Позабыв страх божий и все благодеяния, оказанные им   предками князя, они привязали его к коню и угнали в неволю, а людей поубивали.   Долго томился князь в неволе у немцев, только когда король Владислав пригрозил   им войною, страх объял их, и они отпустили князя. Но во время набега скончалась   мать Дануси, со страху подкатило у нее к самому сердцу и так сдавило в горле,   что она померла.      

– А   вы, пан рыцарь, были при этом? Скажите, как вас зовут, а то я позабыл.      

– Зовут   меня Миколай из Длуголяса, а прозвище мое Обух. Я был во время набега. Видал,   как один немец с павлиньими перьями на шлеме хотел привязать мать Дануси к   седлу и как она на глазах у него побелела на веревке как полотно. Меня самого   алебардой рубнули, вот и шрам остался.      

С этими   словами он показал глубокий шрам на голове, который тянулся из-под волос до самой   брови.      

На   минуту воцарилось молчание. Збышко снова вперил взор в Данусю.      

– Так   вы говорите, – спросил он, помедлив, – у нее нет рыцаря?      

Однако   ответа он не дождался, так как в это мгновение песня оборвалась. Один из песенников,   толстый парень, поднялся вдруг с лавки, и она качнулась набок. Дануся,   пошатнувшись, взмахнула ручками, но упасть или соскочить с лавки не успела –   Збышко ринулся, как лев, и подхватил ее на руки.      

Княгиня   в первую минуту вскрикнула от страха, но потом весело рассмеялась.      

– Вот   и рыцарь Данусе! – воскликнула она. – Подойди, рыцарь молодой, и   отдай нам милую нашу певунью!      

– Ловко   он ее подхватил! – послышались возгласы среди придворных.      

Збышко   направился к княгине, прижимая к груди Данусю, которая обняла его одной рукой   за шею, а другую подняла с лютней вверх, чтобы не раздавить свой инструмент.   Все еще испуганное лицо ее озарилось радостной улыбкой. Приблизившись к   княгине, юноша опустил перед нею Данусю на пол, а сам преклонил колено и,   подняв голову, с удивительной для его лет смелостью сказал:      

– Быть   по-вашему, милостивейшая княгиня! Пора этой прекрасной панне иметь своего рыцаря,   пора и мне иметь свою госпожу, красоту и добродетели которой я бы прославлял,   потому, с вашего дозволения, я хочу дать обет этой панне и остаться ей верным   до гроба.      

Удивление   изобразилось на лице княгини, однако не речь Збышка поразила ее, а внезапность   всего происшедшего. Правда, рыцарские обеты в Польше не были в обычае, но   Мазовия, лежавшая на немецком рубеже и часто видавшая рыцарей даже из дальних   стран, знала этот обычай лучше, чем другие польские земли, и часто следовала   ему. Княгиня слышала о нем еще при дворе своего великого отца, где все западные   обычаи почитались законом и образцом для самых благородных воителей, поэтому в   желании Збышка она не нашла ничего оскорбительного ни для себя, ни для Дануси.   Она даже обрадовалась, что милая ее сердцу придворная начинает пленять сердца и   взоры рыцарей.      

– Данусенька,   Данусенька, – обратилась она, повеселев, к девочке, – хочешь иметь   своего рыцаря?      

Дануся   сперва три раза подпрыгнула в своих красных башмачках, встряхивая распущенными   косами, а затем, обвив руками шею княгини, воскликнула с такой радостью, точно   ей посулили забаву, дозволенную только взрослым:      

– Хочу!   Хочу! Хочу!..      

У   княгини от смеха слезы выступили на глазах; вместе с нею смеялась вся свита.   Высвободившись наконец из объятий девочки, княгиня обратилась к Збышку:      

– Ну   что ж, давай, давай обет! В чем же ты ей клянешься?      

Хотя все   кругом смеялись, Збышко хранил непоколебимую серьезность и так же серьезно, не   поднимаясь с колен, произнес:      

– Клянусь   по прибытии в Краков повесить щит на корчме с пергаментом, на котором монах-краснописец   четко напишет, что панна Данута самая прекрасная и самая добродетельная из всех   девиц, какие только живут во всех королевствах. А кто станет мне в том   перечить, с тем клянусь драться до тех пор, пока сам не погибну или он не   погибнет, а нет, так сдастся.      

– Отлично!   Видно, ты знаешь рыцарский обычай. А еще что?      

– А   еще… От пана Миколая из Длуголяса я узнал, что матушка панны Дануты испустила   дух по вине немца с павлиньим гребнем на шлеме, потому я даю обет сорвать с   немецких голов несколько таких павлиньих чупрунов и сложить их к ногам моей   госпожи.      

При этих   словах княгиня перестала смеяться и спросила:      

– Ты   что, не на шутку даешь этот обет?      

А Збышко   ответил:      

– Так,   да поможет мне господь бог и крест святой; свой обет я повторю ксендзу в   костеле.      

– Похвально   сражаться с лютым врагом нашего племени, но мне жаль тебя, ты молод и легко   можешь погибнуть.      

Но тут   приблизился Мацько из Богданца, который, будучи человеком старозаветным, только   пожимал плечами, слушая княгиню и Збышка, но сейчас счел уместным вмешаться:      

– Не   тревожьтесь о том, милостивейшая пани! В битве смерть может настигнуть всякого,   а для шляхтича, стар ли он, молод ли, сложить голову в бою – это славная   смерть. И не в диковинку война моему хлопцу; хоть и юн он годами, а не раз уж   довелось ему биться и конному и пешему, и на копьях и на секирах, и на длинных   и на коротких мечах, и со щитом и без щита. Новый это обычай, чтобы рыцарь   давал обет девушке, которая пришлась ему по сердцу; но я не стану корить Збышка   за то, что он посулил своей госпоже павлиньи чупруны. Лупил он уже немцев,   пусть еще их взлупит, а что проломит при том несколько голов, так это только   послужит к вящей его славе.      

– Да,   я вижу, что он не робкого десятка, – сказала княгиня.      

Потом   она обратилась к Данусе:      

– Садись-ка   на мое место, ты сегодня у нас первая особа, только не смейся, нехорошо.      

Дануся   села на место княгини; она хотела казаться серьезной, но голубые глазки ее   смеялись коленопреклоненному Збышку, и она не могла удержаться, чтобы от   радости не болтать ножками.      

– Дай   ему перчатки, – сказала княгиня.      

Дануся   достала перчатки и подала их Збышку, который весьма почтительно принял их из ее   рук и, прижав к устам, сказал:      

– Я   приколю их к шлему, и горе тому, кто осмелится посягнуть на них!      

С этими   словами он поцеловал Данусе руки и ноги и поднялся с колен. Но тут его оставила   прежняя серьезность, сердце юноши преисполнилось великой радостью от того, что   отныне весь двор будет почитать его зрелым мужем, потрясая перчатками Дануси,   он весело и вместе с тем запальчиво воскликнул:      

– Эй,   сюда, псы с павлиньими чупрунами! Эй, сюда!      

В это   мгновение в корчму вошел тот самый монах, который приходил уже раньше, а с ним   двое другие, постарше. Монастырские служки несли за ними ивовые корзины, наполненные   баклагами с вином и собранными на скорую руку лакомствами. Вновь пришедшие   монахи, приветствуя княгиню, снова стали упрекать ее за то, что она не заехала   в монастырь, а она снова стала объяснять им, что, выспавшись за день,   путешествует со свитой ночью по холодку, поэтому в отдыхе не нуждается и, не   желая будить ни достославного аббата, ни святых монахов, решила остановиться в   корчме, чтобы немного размяться.      

Обменявшись   множеством учтивостей, порешили наконец на том, что после утрени и ранней обедни   княгиня со свитой позавтракает и отдохнет в монастыре. Гостеприимные монахи   пригласили вместе с мазурами краковских шляхтичей и Мацька из Богданца, который   и без того намерен был отправиться в аббатство, чтобы оставить там на хранение   военную добычу и дары щедрого Витовта, предназначенные для выкупа Богданца. Но   молодой Збышко не слышал приглашения – он бросился к своим повозкам, стоявшим   под охраной слуг, чтобы переодеться и предстать перед княгиней и Данусей в   более приличном наряде. Сняв с повозки короба, он велел отнести их в людскую и   стал там переодеваться. Торопливо причесав волосы, он убрал их под шелковую   сетку, шитую янтарем, а спереди настоящим жемчугом. Затем он надел белый   шелковый полукафтан, расшитый золотыми грифами, с нарядной оторочкой понизу;   поверх кафтана подпоясался двойным золоченым поясом, на котором висел короткий   меч с насечкой из серебра и слоновой кости. Все на нем было новое, все сверкало   и не носило никаких следов крови, хотя было захвачено в поединке у молодого   фризского рыцаря[19],   служившего у крестоносцев. Затем Збышко надел красивые штаны с одной штаниной в   продольные зеленые и красные полосы, другой – в фиолетовые и желтые, а вверху –   в пеструю шахматную клетку. Надев после этого красные башмаки с длинными   носками, красивый и нарядный, он направился в общую комнату.      

Когда он   остановился в дверях, все просто ахнули. Увидев, какой красавец рыцарь дал обет   служить ее Данусе, княгиня еще больше обрадовалась. Дануся в первое мгновение   кинулась к Збышку, как серна. Но она не успела добежать до него; красота ли   юноши, изумленные ли возгласы придворных остановили ее, только за какой-нибудь   шаг от него она замерла, потупив вдруг глазки, и, вся вспыхнув, сжала в   смущении ручки и стала перебирать пальчиками.      

За ней   подошли к Збышку другие: сама княгиня, придворные, песенники, монахи; все   хотели получше рассмотреть юного рыцаря. Мазовецкие панны глаз с него не   сводили, и каждая из них жалела теперь о том, что не она стала его избранницей,   старшие дивились пышности его наряда, так что Збышко очутился в кругу   любопытных; стоя посредине, он с самодовольной улыбкой чуть-чуть повертывался   на месте, чтобы все получше могли его рассмотреть.      

– Кто   это такой? – спросил один из монахов.      

– Рыцарь,   племянник вот этого шляхтича, – ответила княгиня, показывая на   Мацька, – он только что дал обет служить Данусе.      

Монахи   этому тоже не удивились, так как подобные обеты ни к чему не обязывали. Рыцари   часто давали обет замужним женщинам, а у родовитой знати, знакомой с западным   обычаем, почти не было дамы, которая не имела бы своего рыцаря. Если рыцарь   давал обет девушке, то он вовсе не становился ее женихом: напротив, она чаще   всего выходила замуж за другого, он же, если отличался постоянством, оставался   верен ей, но женился тоже на другой.      

Несколько   больше удивил монахов возраст Дануси, да и то не очень, так как в те времена   шестнадцатилетние отроки становились уже каштелянами. Самой великой королеве   Ядвиге в ту пору, когда она прибыла из Венгрии, едва минуло пятнадцать лет, а   тринадцатилетние девочки выходили тогда замуж. Впрочем, в эту минуту взоры были   обращены не столько на Данусю, сколько на Збышка, и все слушали Мацька,   который, гордясь своим племянником, рассказывал, каким образом юноша добыл   столь богатое платье.      

– Год   и девять недель назад, – рассказывал Мацько, – пригласили нас в гости   саксонские рыцари. У них гостил один рыцарь из народа фризского, который живет   далеко, у самого моря, а с ним сын, года на три постарше Збышка. Как-то на пиру   сын рыцаря стал, глумясь, говорить Збышку, что нет, мол, у него ни усов, ни   бороды. Збышко, хлопец горячий, не стал его слушать, схватил за бороду и всю ее   ему вырвал, за что мы дрались после на смерть или на неволю.      

– Как   же это вы дрались? – спросил пан из Длуголяса.      

– Отец   вступился за сына, я – за Збышка, вот мы и дрались вчетвером при гостях на   утоптанной земле. Уговор у нас был такой, что победитель заберет и полные   повозки, и коней, и слуг побежденного. Бог пришел нам на помощь. Порубили мы   фризов, хоть и нелегко далась нам победа над этими сильными и храбрыми рыцарями,   и добычу захватили богатую: четыре полные повозки, в каждую по паре меринов   запряжено, да четверку рослых скакунов, да девять человек прислуги, да на двоих   отборные доспехи, каких у нас, пожалуй, и не сыщешь. Правда, мы помяли в бою   шлемы, но господь кой-чем другим нас вознаградил – взяли мы целый кованый   сундук дорогого платья; то, что сейчас на Збышке, тоже было в этом сундуке.      

Тут оба   краковских шляхтича и все мазуры стали с большим уважением поглядывать на дядю   и племянника, а пан из Длуголяса, по прозвищу Обух, сказал:      

– Я   вижу, вы народ решительный и смелый.      

– Теперь   мы верим, что этот юноша добудет павлиньи чупруны!      

А Мацько   смеялся, причем в суровом лице его было что-то хищное.      

Монастырские   служки добыли тем временем из ивовых корзин вина и лакомства, а служанки стали   вносить блюда дымящейся яичницы, обложенной колбасами, от которых по всей   корчме пошел сильный и смачный дух свиного сала. При виде яичницы и колбас   гостям захотелось есть, и все двинулись к столам.      

Однако   никто не садился, прежде чем княгиня не займет свое место; она села посредине,   велела Збышку и Данусе занять места рядом напротив нее, а потом сказала Збышку:      

– Тебе   полагается есть из одной миски с Данусей, только не жми ей под лавкой ноги и не   касайся ее колен, как делают другие рыцари, – она для этого еще слишком   молода.      

Он   ответил княгине:      

– Если   я и стану это делать, милостивейшая пани, то разве только через два-три года,   когда господь позволит мне выполнить обет и когда дозреет эта ягодка; что ж до   того, чтоб жать ей ножки, то этого я не мог бы сделать, если бы даже   захотел, – ведь они у нее не достают до полу.      

– Это   верно, – сказала княгиня, – приятно, однако, знать, что ты учтив в   обхождении.      

После   этого все занялись едой и воцарилось молчание. Збышко отрезал самые жирные   куски колбасы и подавал их Данусе, а то и просто клал ей в рот, а она,   довольная, что ей прислуживает такой нарядный рыцарь, уплетала колбасу за обе   щеки, моргая глазками и улыбаясь то ему, то княгине.      

Когда   гости опростали блюда, монастырские служки стали разливать сладкое ароматное вино   – мужчинам помногу, женщинам – поменьше; но рыцарскую свою учтивость Збышко   особенно выказал, когда внесли полные чаши присланных из монастыря орехов. Там   были и лесные, и редкие в те времена грецкие орехи, привозимые издалека, на   которые гости накинулись с такой жадностью, что через минуту по всей корчме   слышен был только треск скорлупы на зубах. Однако напрасно было бы думать, что   Збышко помнил только о себе, он предпочел показать княгине и Данусе свою   рыцарскую силу и воздержность, нежели, набросившись с жадностью на редкое лакомство,   уронить себя в их глазах. Набрав полную горсть лесных или грецких орехов, он не   разгрызал их зубами, как делали другие, а раскалывал, сжимая своими железными   пальцами, и подавал Данусе очищенные от скорлупы ядра. Он придумал даже забаву   для нее: вынув ядро, он подносил руку к губам и дул на скорлупу: под могучим   его дыханием скорлупа взлетала под самый потолок. Дануся хохотала до упаду, так   что княгиня, опасаясь, как бы девочка не подавилась, велела Збышку прекратить   эту забаву; видя, как рада Дануська, княгиня спросила у нее:      

– А   что, Дануся, хорошо иметь своего рыцаря?      

– Ах,   как хорошо! – ответила девочка.      

Она   коснулась розовым пальчиком белого шелкового кафтана Збышка и, тут же отдернув   руку, спросила:      

– А   завтра он тоже будет моим?      

– И   завтра, и в воскресенье, до гроба, – ответил Збышко.      

После   орехов подали сладкие пироги с изюмом, и ужин затянулся. Одним придворным хотелось   поплясать, другим послушать песенников или Данусю; но у Дануси под конец стали   слипаться глазки и клониться от дремоты головка; раз-другой она еще взглянула   на княгиню, на Збышка, протерла еще разок кулачками глазки – и, с великим   доверием опершись на плечо своего юного рыцаря, тут же уснула.      

– Спит? –   спросила княгиня. – Вот тебе и «дама».      

– Она   и во сне мне милей, чем другая в танце, – ответил Збышко, сидя прямо и не   двигаясь, чтобы не разбудить девушку.      

Однако   Данусю не разбудили даже музыка и песни. Одни притопывали ногами в такт музыке,   другие вторили ей, гремя мисками, но чем больше был шум, тем крепче она спала,   открыв, как рыбка, ротик.      

Дануся   проснулась только тогда, когда запели петухи, зазвонили колокола в костеле, и   все поднялись с лавок с возгласами:      

– На   утреню! На утреню!      

– Пойдем   пешком во славу божию, – сказала княгиня.      

И, взяв   за руку пробудившуюся Данусю, она первая вышла, а за нею высыпала вся свита.      

Ночная   тьма уже поредела. На востоке светлело небо. Узкая золотая полоска зари, с   зеленой каймою вверху и алой внизу, разливалась на глазах. Луна на западе   словно отступала перед ней. А заря становилась все алее, все ярче. Мир   пробуждался, омытый сильной росой, радостный и отдохнувший.      

– Бог   дал хорошую погоду, но жара будет страшная, – говорили придворные.      

– Не   беда! – успокаивал их пан Миколай из Длуголяса, – выспимся в   аббатстве, а в Краков приедем под вечер.      

– Пожалуй,   опять прямо на пир.      

– Там   и нынче что ни день гуляют, ну а после родин да ристалищ пир пойдет горой.      

– Посмотрим,   как себя покажет рыцарь Дануси.      

– Э,   да ведь они богатыри!.. Слыхали, как они рассказывали про свой поединок с двумя   фризами?      

– Может,   к нашему двору пристанут, вон о чем-то советуются.      

Мацько и   Збышко в самом деле держали совет; старик не очень был рад, что все так сложилось;   идя позади свиты и нарочно отставая, чтобы потолковать с племянником на   свободе, он говорил ему:      

– Сказать   по правде, никакого проку для тебя я во всем этом не вижу. Уж как-нибудь я пробьюсь   к королю, ну хоть с этим двором, может, что-нибудь и заполучим. Очень мне   хочется замок небольшой или городок заполучить… Ну да посмотрим. Богданец, само   собой, выкупим, потому чем отцы наши владели, тем и мы должны владеть. Но   откуда взять мужиков? Аббат поселил там новых, но ведь он их назад возьмет, а   без мужика земле грош цена. Вот и смекай, что я тебе скажу: ты там обеты давай   кому хочешь, но с паном из Мельштына иди к князю Витовту воевать против татар.   Коли затрубят в трубы до родин, не жди, покуда королева родит и начнутся   рыцарские ристалища, а выступай в поход, потому там может быть добыча. Ты   знаешь, как щедр князь Витовт, а тебя он уже знает. Отличишься, богатые дары от   него получишь. А что всего важнее – даст бог, захватишь уйму невольников. Татар   на свете тьма-тьмущая. В случае победы по полсотни, а то и больше на брата   придется.      

Тут   Мацько, алчный до земли и мужиков, размечтался:      

– Боже   ты мой! Пригнать с полсотни невольников да поселить в Богданце! Расчистили бы   кусок пущи. Поднялись бы мы оба. Знай, нигде так не разживешься, как там!      

Но   Збышко покачал головой:      

– Эва!   Наторочить конюхов, которые жрут конскую падаль и к земле не привыкли! Какой   толк от них в Богданце?.. К тому же я дал обет добыть три немецких гребня. Где   я их найду у татар?      

– Дал   обет по глупости, такая и цена твоему обету.      

– А   моя рыцарская честь? Как с нею быть?      

– А   как было с Рынгаллой?      

– Рынгалла   отравила князя, и отшельник разрешил меня от обета.      

– Так   тебя в Тынце разрешит аббат. Аббат получше пустынника, тот не на монаха, а   больше на разбойника смахивал.      

– Да   не хочу я.      

Мацько   остановился и спросил, видно разгневавшись:      

– Что   ж будем делать?      

– Поезжайте   к Витовту сами, я не поеду.      

– Ах   ты, мальчишка! А кто к королю пойдет на поклон?.. И не жаль тебе моих косточек?      

– На   ваши косточки дерево свалится, и то не поломает их. Да хоть мне и жаль было бы   вас, все равно я к Витовту не поеду.      

– Что   же ты будешь делать? Останешься сокольничим или песенником при мазовоцком дворе?      

– А   разве плохо быть сокольничим? Коли вам слушать меня неохота, а поворчать   приспичило, ну что ж, ворчите.      

– Ну   куда ты поедешь? Что ж тебе, наплевать на Богданец? Ногтями будешь землю ковырять?   Без мужиков-то?      

– Неправда!   Ловко вы это придумали с татарами. Слыхали, что на Руси говорят? – татар,   мол, столько найдешь, сколько их полегло в бою, а полонить никого не полонишь,   потому в степи татарина никому не догнать. Да и на чем я буду гнаться за ними?   Уж не на тех ли тяжелых жеребцах, которых мы захватили у немцев? Как же,   догонишь на них! А какую добычу я возьму? Одни паршивые тулупы. То-то богачом   вернусь в Богданец, то-то назовут меня комесом!      

В словах   Збышка было много правды, и Мацько умолк; только через минуту он заметил:      

– Но   тебя наградил бы князь Витовт.      

– Это   еще как сказать: одному он дает слишком много, а другому ничего.      

– Ну   тогда говори, куда поедешь?      

– К   Юранду из Спыхова.      

Мацько в   гневе передернул пояс на кожаном кафтане и бросил:      

– А   чтоб ты пропал!      

– Послушайте, –   спокойно сказал Збышко. – Я говорил с Миколаем из Длуголяса, и он мне   рассказал, что Юранд мстит немцам за жену. Я пойду на помощь ему. Ведь вы сами   говорили, что мне не в диковину драться с немцами, что я знаю их повадки и   знаю, как одолеть их. Да и там, на границе, я скорее добуду павлиньи чупруны, а   вы знаете, что павлиний гребень какой-нибудь кнехт на голове не носит, –   выходит, коли бог поможет добыть гребни, то поможет взять и добычу. Ну, а   тамошний невольник – это вам не татарин. Такого поселишь в бору, век не   пожалеешь.      

– Да   ты, парень, что, ума решился? Ведь сейчас нет войны, и бог весть когда она   будет!      

– Ах,   дядюшка! Заключили медведи мир с бортниками и бортей не портят, и меду не едят!   Ха-ха! Да неужто вы не знаете, что войска не воюют и король с магистром   приложили к пергаменту свои печати, но на границе-то вечные стычки. Угонит   кто-нибудь скотину, стадо, так за одну корову жгут целые деревни и осаждают   замки. А разве не угоняют в неволю мужиков и девок? А купцов на больших   дорогах? Вспомните старые времена, о которых вы сами мне рассказывали. Разве   плохо было Наленчу, когда он захватил сорок рыцарей, ехавших к крестоносцам,   посадил их в подземелье и не отпускал до тех нор, пока магистр не прислал ему   полный воз гривен? Юранд из Спыхова тоже только тем и занят, и дело на границе   всегда найдется.      

Минуту   они шли в молчании. Тем временем совсем рассвело, и яркие лучи солнца осветили   скалы, на которых было выстроено аббатство.      

– Бог   везде может послать счастье, – смягчился наконец Мацько, – помолись,   чтобы ниспослал тебе свое благословение.      

– Это   верно, все в его воле!      

– И   о Богданце подумай, ты ведь не уверишь меня, что хочешь ехать к Юранду из   Спыхова не ради этой свиристелки, а ради Богданца.      

– Вы   мне этого но говорите, не то я рассержусь. Не стану отпираться, гляжу не   нагляжусь я на нее, не такой я дал ей обет, как Рынгалле. Случалось ли вам   встречать девицу краше ее?      

– Что   мне до ее красы! Лучше, как подрастет, женись на ней, коли она дочка могущественного   комеса.      

Лицо   Збышка осветилось юношеской доброй улыбкой.      

– И   то дело. Не нужна мне ни другая госпожа, ни другая жена! Вот состаритесь вы и   заноют ваши старые косточки, так еще понянчите наших с нею детей.      

При этих   словах улыбнулся и Мацько и ответил, совсем смягчившись:      

– Грады!   Грады! Пусть же посыплются тогда градом детишки. В старости радость, по смерти   спасение подай нам, Иисусе!      

 III      

       

Княгиня   Данута, Мацько и Збышко уже бывали в Тынце, но некоторые придворные видели его   впервые. Подняв глаза, они в изумлении смотрели на величественный монастырь, на   зубчатые стены, которые тянулись вдоль скал над обрывами, на высокие здания,   которые громоздились то по склону горы, то за острогом, отливая золотом в лучах   восходящего солнца. При первом же взгляде на эти великолепные стены и   сооружения, на эти дома и хозяйственные постройки, на сады, лежавшие у подошвы   горы, и на тщательно возделанные поля, которые с высоты открывались взору,   можно было сказать, что тут за столетия накоплены неисчислимые богатства,   непривычные и удивительные для жителей бедной Мазовии. И в других местах были   старинные богатые бенедиктинские аббатства, например в Любуше на Одре, в   Плоцке, в Могильне, что в Великой Польше, но ни одно из них не могло сравниться   с тынецким, владения которого были обширней многих удельных княжеств, а доходы   могли возбудить зависть даже у тогдашних королей.      

Придворные   диву давались, иные просто глазам своим не верили, а княгиня, желая скоротать   время и поразвлечь своих приближенных панн, попросила одного из монахов   рассказать старинную и страшную повесть о Вальгере Прекрасном[20], которую ей уже   рассказывали, хоть и не очень подробно, в Кракове.      

Заслышав   об этом, панны тесной стайкой окружили княгиню и медленно направились в гору, в   лучах утреннего солнца подобные движущимся цветам.      

– Пусть   брат Гидульф расскажет о Вальгере, он ему как-то ночью явился, – сказал   один из монахов, поглядывая на другого, человека преклонных лет, который,   сгорбившись, шел рядом с Миколаем из Длуголяса.      

– Неужто   вы, святой отче, видели его собственными глазами? – спросила княгиня.      

– Видел, –   угрюмо ответил монах. – Бывает такая пора, когда, по воле божьей, он может   покидать преисподнюю и показываться миру.      

– Когда   же это бывает?      

Старик   бросил взгляд на других монахов и умолк, – существовало поверье, будто дух   Вальгера является тогда, когда в монашеском ордене портятся нравы и монахи   больше, чем следует, помышляют о земных благах и мирских утехах.      

Никто из   них не хотел в этом признаться, но призрак, по поверью, предвещал также войну или   иное бедствие, и брат Гидульф, помолчав с минуту времени, промолвил:      

– Явление   его не сулит добра.      

– И   я не хотела бы увидеть его, – крестясь, сказала княгиня. – Но почему   же он в преисподней, если только отомстил за свою тяжкую обиду?      

– Да   будь он всю жизнь праведником, – сурово возразил монах, – все равно   был бы осужден на вечные муки, ибо жил в язычестве и не очистился святым   крещением от первородного греха.      

Брови   княгини мучительно сжались при воспоминании о том, что ее великий отец,   которого она любила всей душой, умер тоже язычником и должен вечно гореть в   геенне огненной.      

– Мы   слушаем вас, – сказала она, помолчав.      

– Жил-был   в языческие времена, – повел свой рассказ брат Гидульф, –   могущественный граф, за неописанную красоту прозванный Вальгером Прекрасным.   Весь этот край, что глазом его не окинуть, принадлежал графу, а в походы он   водил не одно пешее войско, но и по сотне копейщиков, ибо все рыцари на запад   до самого Ополья и на восток до Сандомира были его вассалами. Счету не знал он   своим стадам, а в Тынце была у него башня, доверху набитая деньгами, как нынче   в Мальборке у крестоносцев.      

– Знаю,   есть у них такая башня, – прервала его княгиня Данута.      

– Богатырь   он был, – продолжал монах, – дубы вырывал с корнем, и в мире не было   красавца, равного ему, и никто не мог сравниться с ним в игре на лютне и в   песнях. Случилось ему быть при дворе французского короля, и полюбила его   королевна Гельгунда; дабы прославить имя господне, король-отец хотел отдать   дочь в монастырь, а она бежала с графом в Тынец, и стали они жить во грехе, ибо   ни один ксендз не хотел обвенчать их по христианскому обряду. Жил-был в ту пору   в Вислице Вислав Красивый из рода короля Понеля. В отсутствие Вальгера учинял   он набеги на тынецкое графство. Вальгер разбил его и увел в Тынец в неволю,   невзирая на то, что всякая жена, раз увидев Вислава, готова была отречься от   отца с матерью и мужа, лишь бы только утолить с ним свою страсть. Так оно   сталось и с Гельгундой. Придумала она для Вальгера такие оковы, что хоть   богатырь он был и дубы вырывал с корнем, а не мог их разорвать, и отдала мужа Виславу,   который увез его в неволю в Вислицу. Но Рынга, сестра Вислава, заслышав в   подземелье песню Вальгера, воспылала любовью к нему и выпустила из подземелья,   а он, порубив мечом Вислава и Гельгунду и бросив их тела на съедение вранам,   вернулся сам с Рынгою в Тынец.      

– Разве   он худо поступил? – спросила княгиня.      

Но брат   Гидульф ответил:      

– Когда   бы принял он святое крещение и Тынец отдал бенедиктинцам, может, бог отпустил   бы ему грехи его, но граф этого не сделал, и земля пожрала его.      

– Да   разве бенедиктинцы уже были в королевстве?      

– Не   было бенедиктинцев, в королевстве одни язычники жили.      

– Как   же мог он принять святое крещение или отдать Тынец?      

– Не   мог – и потому осужден на вечные муки, – важно ответил монах.      

– Верно!   Правду он говорит! – раздалось несколько голосов.      

Тем   временем все приблизились к главным вратам обители, где княгиню ждал аббат с   целой свитой монахов и шляхтичей. Светских лиц – «экономов», «адвокатов»,   «прокураторов» и всяких служащих ордена – в обители всегда бывало немало. Да и   шляхтичи, в том числе богатые рыцари, по довольно редко применявшемуся в Польше   ленному праву, брали в лен необозримые монастырские земли и в качестве   «вассалов» охотно пребывали при дворе «сюзерена», где у подножия престола   господня легко было заполучить дары, льготы и всякие блага часто за небольшую   услугу, удачное словцо или просто под веселую руку всемогущего аббата. Многих   вассалов привлекли из дальних мест готовящиеся в столице торжества, и те, кто   по причине большого съезда не нашел где остановиться в Кракове, устроились в   Тынце. По этой причине abbas centrum villarum[21]   встретил княгиню со свитой еще более многочисленной, чем обычно.      

Это был   мужчина высокого роста, с сухощавым умным лицом и выбритой макушкой, окруженной   венчиком седеющих волос. На лбу у аббата виднелся шрам от раны, полученной,   видно, в молодости, когда он был еще рыцарем, пронзительные глаза надменно   смотрели из-под черных бровей. Как и прочие монахи, аббат был одет в рясу, но   поверх нее наброшена была черная, подбитая пурпуром мантия, а на шее висел на   золотой цепи золотой же, осыпанный драгоценными камнями крест – знак   достоинства аббата. Вся осанка изобличала в нем человека, привыкшего повелевать,   надменного и самоуверенного.      

Памятуя,   однако, что супруг княгини происходил из того же рода князей мазовецких, что и   короли Владислав и Казимир, а по женской линии и ныне царствующая королева,   повелительница одного из величайших государств в мире, аббат почтительно, даже   с некоторым подобострастием приветствовал княгиню. Переступив порог врат   обители, он низко склонил голову и, благословив Анну Дануту и всех ее   придворных маленьким золотым ковчежцем, который держал в правой руке, сказал:      

– Приветствую   тебя, милостивейшая госпожа, в смиренной нашей обители. Да ниспошлют тебе   здравие и благоденствие святой Бенедикт из Нурсии[22], святой Маурус, святой   Бонифаций, святой Бенедикт из Аниана и Иоанн из Фтоломеи, покровители наши,   вкушающие вечное блаженство, и да благословят тебя семь раз на дню во вся дни   живота твоего!      

– Они   не могут не внять мольбе столь славного аббата, разве только если глухи, –   учтиво сказала княгиня, – тем более что мы прибыли сюда к обедне и   предадим вся своя и себя в руки их.      

С этими   словами княгиня протянула аббату руку, которую тот, преклонив по придворному   обычаю колено, поцеловал как рыцарь; затем они вместе проследовали во врата   обители. Их, видно, уже ждали с обедней, в ту же минуту зазвонили колокола и   колокольчики; трубачи в дверях костела затрубили в честь княгини в громкие трубы,   литаврщики ударили в огромные литавры, кованные из красной меди и обтянутые   кожей, рождающей громозвучное эхо. На княгиню, которая родилась в языческом   краю, всякий костел все еще производил сильное впечатление, а тынецкий в   особенности, ибо немного было костелов, равных ему по великолепию. Тьма   наполняла глубину святыни, лишь у главного престола трепетали огни   светильников, мешаясь с блеском свечей, озарявших позолоту и статуи святых.   Вышел священник в облачении, поклонился княгине и начал литургию. Благовонный   фимиам кадил тотчас заструился густыми, мягкими волнами, окутал священника и   престол и, плавно уносясь ввысь, придал храму еще большую торжественность и таинственность.   Анна Данута откинула голову и, воздев руки, стала жарко молиться. Но когда раздались   звуки редкого еще в ту пору органа, то потрясая своды храма величественным   рокотом, то наполняя его ангельскими голосами, то разливаясь как бы в   соловьиной песне, княгиня подняла очи горе, на лице ее, вместе с благоговением   и страхом, изобразилось бесконечное блаженство, – и могло показаться, что   это святая в чудном видении озирает разверстое небо.      

Так   молилась рожденная в язычестве дочь Кейстута, которая, как и все другие люди в   те времена, в повседневной жизни запросто поминала имя господне, но в доме   божием с детским трепетом и смирением устремляла взор к таинственному и   предвечному вседержителю.      

Так же   усердно, хотя и с меньшим трепетом, молился весь двор. Збышко опустился с мазурами   на колени позади седалищ ксендзов – к алтарю прошли только придворные панны с   княгиней – и предавал себя в руки господа. Время от времени он бросал взгляд на   Данусю, которая, полузакрыв глаза, сидела около княгини, и думал о том, что   стоило, разумеется, стать рыцарем такой девушки, но что и обет он дал ей   нешуточный. Сейчас, когда хмель выветрило из него, он призадумался, как   выполнить свой обет. Войны не было. Правда, в стычке на границе легко было   наткнуться на вооруженного немца и убить врага или самому сложить голову. Об   этом Збышко и говорил Мацьку. «Так-то оно так, – думал он, – но ведь   не всякий немец носит павлиний или страусовый чуб на шлеме». Из гостей   крестоносцев разве только графы, а из самих крестоносцев разве только комтур,   да и то не всякий. Если войны не будет, годы пройдут, покуда он добудет три   гребня; тут он вспомнил еще, что, не будучи посвящен в рыцари, может вызывать   на поединок только непосвященных. Правда, он надеялся получить рыцарский пояс   из рук короля на ристалищах, которые должны были состояться на крестинах, он   ведь давно его заслужил, – ну, а что же дальше? Он поедет к Юранду из   Спыхова, будет помогать ему, перебьет сколько сможет кнехтов – и конец. Кнехты   крестоносцев – это не рыцари с павлиньими перьями на головах.      

Видя,   что без особой на то милости божией он не много может сделать, Збышко в   смятении и тревоге начал молиться:      

«Подай,   господи, войну с крестоносцами и немцами, недругами нашего королевства и всех   народов, кои на нашем языке хвалят имя твое святое. Нас благослови, а их сотри   с лица земли, ибо не тебе, но царю тьмы они служат и злобу против нас таят в   своем сердце, особливо за то, что король наш с королевой крестили Литву и   возбраняют им сечь мечом рабов твоих. Покарай их за злобу сию.      

А я,   грешный раб твой Збышко, каюсь пред тобою и, взывая к пяти ранам твоим, молю   тебя: ниспошли мне поскорее троих знатных немцев с павлиньими чубами на шлемах   и, по милости твоей, помоги убить их насмерть. Ибо оные чубы обещал я панне   Дануте, дочери Юранда и рабе твоей, и поклялся в том рыцарской честью.      

Ото   всего, что найдется еще при убитых, я отдам десятину святой твоей церкви, дар   принеся и тебе, Иисусе сладчайший, и хвалу воздав тебе, господи, дабы ведал ты,   что не напрасно, но от чистого сердца дал я обет сей. Истинно так, господи   Иисусе, помоги же мне, аминь!»      

По мере   того как Збышко молился с благоговением, он так умилился сердцем, что дал новый   обет: после выкупа Богданца пожертвовать на церковь весь воск, который за год   дадут пчелы в бортях. Он надеялся, что дядя Мацько не станет этому противиться,   а Иисус Христос будет особенно рад свечному воску и, чтобы получить поскорее   жертву, тотчас ему поможет. Эта мысль показалась Збышку такой удачной, что душа   его преисполнилась радостью: теперь он был почти уверен, что господь услышит   его молитву и что в самом непродолжительном времени вспыхнет война, а если и не   вспыхнет, так он и без войны как-нибудь добьется своего. Он ощутил в руках и   ногах такую великую силу, что в эту минуту готов был один ударить на целую   хоругвь. Он подумал даже, что раз уж дал обеты богу, так и Данусе можно   прибавить парочку немцев. Юношеский пыл толкал его на этот шаг; однако победило   на этот раз благоразумие. Збышко побоялся излишними желаниями испытывать   терпение господа.      

Однако   он еще больше укрепился в своих надеждах, когда после обедни и продолжительного   отдыха, на который удалился весь двор, послушал за завтраком разговор аббата с   Анной Данутой.      

В те   времена супруги князей и королей по причине своей набожности, да и потому, что   магистры ордена щедрой рукой раздавали им дары, оказывали крестоносцам   всяческое расположение. Даже благочестивая Ядвига, пока была жива, удерживала   занесенную над ними длань своего могущественного супруга. Одна только Анна   Данута ненавидела их лютой ненавистью за тяжкие обиды, причиненные ими ее   семье. Когда аббат спросил, как обстоят дела в Мазовии, она стала горько   жаловаться на орден:      

– Как   могут обстоять дела в княжестве, когда у него такие соседи? Словно бы и мир:   шлют один другому посольства и письма, и все-таки нельзя быть спокойным за   завтрашний день. Ложась вечером спать, никто на границе не знает, не проснется   ли он в оковах, или с острием меча на горле, или с пылающей кровлей над   головой. От предательства не спасут ни клятвы, ни печати, ни пергаменты.   Случилось же так под Злоторыей, когда во время самого полного мира крестоносцы   захватили и увели в неволю князя. Они говорили, будто этот замок может быть   опасным для них. Но ведь замки строят не для нападения, а для обороны, и какой   же князь не имеет права сооружать или перестраивать их на своей земле? Не   примириться с орденом ни слабому, ни сильному, потому что слабого он презирает,   а сильного стремится одолеть. За добро он платит злом. Разве есть в мире орден,   который в других королевствах был бы осыпан такими милостями, как крестоносцы у   польских князей, а чем отблагодарили они за это? Ненавистью, набегами, войною и   вероломством. И тщетны все пени, тщетны все жалобы самому престолу   апостольскому, ибо, закоснев в упорстве и гордыне, они не внемлют даже папе   римскому. И теперь вот они прислали посольство на родины и крестины, но лишь для   того, чтобы отвратить от себя гнев могущественного короля за все то, что они   учинили в Литве. Сердца же их полны умыслом стереть с лица земли королевство и   все польское племя.      

Аббат   внимательно слушал, покачивая головой, а затем сказал:      

– Мы   знаем, что во главе посольства в Краков приехал комтур Лихтенштейн, брат   ордена, коего весьма почитают за славный род, храбрость и ум. Вы, милостивейшая   пани, может, скоро его увидите, ибо вчера комтур прислал мне весть, что он   посетит Тынец, желая поклониться нашим святыням.      

Услышав   об этом, княгиня снова стала жаловаться:      

– Толкует   народ, – и так оно, верно, и есть, – что быть скоро великой войне.   Воевать будут Королевство Польское и все народы, которые говорят на языке,   похожем на польский, с немцами и орденом. Предсказала будто войну какая-то   святая…      

– Бригитта[23], –   прервал княгиню ученый аббат. – Восемь лет назад ее причислили к лику святых.   Святой Петр из Альвастра и Матвей из Линкепинга записали ее пророчества, в   которых и впрямь предсказана великая война.      

Збышко при   этих словах затрепетал от радости и, не в силах удержаться, спросил:      

– А   скоро ли будет эта война?      

Но   аббат, занятый разговором с княгиней, не расслышал его, а может, притворился,   что не слышит.      

– Радуются   и у нас этой войне молодые рыцари, – продолжала меж тем княгиня, – но   те, кто постарше и порассудительней, вот что говорят: «Не немцев, говорят, мы   страшимся, хоть велика их гордыня и сила, не копий их и мечей, но страшимся мы,   говорят, святынь крестоносцев, ибо все силы людские ничто противу них».      

Анна   Данута со страхом взглянула на аббата и прибавила, понизив голос:      

– Сдается,   есть у них подлинное древо креста господня; как же воевать с ними?      

– Прислал   им его французский король, – подтвердил аббат.      

На   минуту воцарилось молчание, затем заговорил Миколай из Длуголяса, по прозвищу   Обух, человек бывалый, искушенный опытом.      

– Был   я в неволе у крестоносцев, – сказал он, – и случалось мне видеть   процессии с этой великой святыней. Но, кроме нее, есть у крестоносцев, в   монастыре в Оливе, множество других первейших святынь, без коих ордену не   достичь бы такого могущества.      

Тут   бенедиктинцы, вытянув от любопытства шеи, стали спрашивать у него:      

– Скажите   же, что это за святыни?      

– Есть   у них край ризы пресвятой девы Марии, – ответил пан из Длуголяса, –   коренной зуб Марии Магдалины и головешки неопалимой купины, из коей сам   бог-отец явился Моисею, есть рука святого Либерия, а что до костей прочих   святых, так их на пальцах рук и ног не сочтешь…      

– Как   же воевать с крестоносцами? – со вздохом повторила княгиня.      

Аббат   наморщил высокий лоб и после минутного раздумья сказал:      

– Трудно   с ними воевать уже по одному тому, что они монахи и носят крест на плащах; но   ежели они погрязли во грехах, то и святыням может показаться мерзостным   пребывание среди них, и тогда они не только не придадут крепости ордену, но   отнимут ее у него, дабы перейти в более благочестивые руки. Да хранит господь   бог кровь христианскую, но коли уж начнется великая война, то и у нас в   королевстве найдутся святыни, кои на войне нашими станут заступниками. Недаром   вещает глас в пророчестве святой Бригитты: «Я поставил их, яко тружениц пчел,   утвердил на рубеже земли христианской; но они восстали против меня. Ибо не   пекутся они о душе и не щадят плоти народа, который обратился в веру   католическую. Они в рабов его обратили, не учат заповедям божиим и, лишая его   святых тайн, обрекают на вечные муки, горшие тех, кои терпел бы он, коснея в   язычестве. А воюют они для утоления своей алчности. Посему придет время, когда   будут выбиты зубы у них, и отсечена будет правая рука, и охромеют они на правую   ногу, дабы познали грехи свои».      

– Дай   бог! – воскликнул Збышко.      

Слушая   слова пророчества, прочие рыцари и монахи также ободрились, аббат же обратился   к княгине:      

– Посему   уповайте на господа бога, милостивейшая пани, ибо не ваши, но скорее их дни сочтены,   а пока с чистым сердцем примите сей ковчежец, в коем хранится палец ноги   святого Птоломея, одного из покровителей наших.      

Протянув   трепещущие от счастья руки и преклонив колена, княгиня приняла ковчежец и   прижала его к устам. Радость ее разделяли придворные, ибо никто не сомневался,   что от такого дара снизойдет благодать на всех, а может, и на целое княжество.   Збышко тоже был счастлив, ему казалось, что война должна вспыхнуть тотчас после   краковских торжеств.      

 IV      

       

Было уже   далеко за полдень, когда княгиня со своей свитой выехала из гостеприимного   Тынца в Краков. Рыцари в те времена, направляясь в гости к знатной особе, при   въезде в большой город или замок надевали часто бранные доспехи. Правда, искони   так повелось, что, проехав ворота, рыцарь должен был тотчас снять доспехи,   причем в замке сам хозяин, по обычаю, говорил гостю: «Снимите доспехи,   благородный рыцарь, ибо вы прибыли к друзьям». Все же въезд в полном боевом   снаряжении почитался более пышным и возвышал рыцаря в глазах окружающих. Ради   этой пышности и Мацько со Збышком надели добытые у фризских рыцарей   великолепные панцири и наплечники, блестящие, сверкающие, протканные по краям   золотом. Миколай из Длуголяса, который и свету повидал на своем веку, и на   рыцарей насмотрелся, да к тому же был весьма искушен в военном деле, тотчас   признал работу славнейших в мире миланских бронников; выковать себе такую броню   могли лишь самые богатые рыцари, и стоила она целого состояния. Он заключил   отсюда, что фризские рыцари принадлежали у себя, видно, к знати, и с тем   большим уважением стал глядеть на Мацька и Збышка. Одни только шлемы у них,   хоть и не плохие, все же не были такими богатыми, зато рослые кони, покрытые   красивыми попонами, возбудили у придворных удивление и зависть. Сидя в непомерно   высоких седлах, Мацько и Збышко с высоты взирали на весь двор. Они держали в   руке по длинному копью, на боку у них висел меч, у седла торчала секира.   Правда, щиты они удобства ради оставили на повозках, но и без щитов у обоих был   такой вид, точно они не в город ехали, а выступали в бой.      

Оба они   держались неподалеку от коляски, в которой на заднем сиденье ехала княгиня с Данусей,   а на переднем почтенная придворная дама Офка, вдова Кристина из Яжомбкова, и   старый Миколай из Длуголяса. Дануся с большим любопытством глядела на   закованных в латы рыцарей, а княгиня то и дело вынимала из-за пазухи ковчежец с   реликвией и подносила его к устам.      

– Страх   как любопытно взглянуть на косточку там, в середине, – произнесла наконец   она, – но сама я не открою ковчежец, чтобы не оскорбить святого. Пусть   откроет епископ в Кракове.      

– Э,   лучше уж не выпускать его из рук, – заметил осторожный Миколай из   Длуголяса, – уж очень это соблазнительная штука.      

– Может,   вы и правы, – после короткого раздумья сказала княгиня, а затем прибавила:   – Давно никто не доставлял мне такой радости, как достойный аббат, и своим   подарком, и тем, что рассеял мой страх перед святынями крестоносцев.      

– Мудрые   и справедливые речи он говорил, – сказал Мацько из Богданца.      

– Были   и под Вильно всякие святыни у крестоносцев, уж очень они хотели убедить чужих,   что воюют с язычниками. И что же? Увидели наши, что ежели поплевать в кулак да   рубнуть сплеча секирой, так и шлем и голова пополам. Грех сказать, святые   помогают, но только тем, кто с именем божиим идет на бой за правое дело. Так   вот я и думаю, милостивейшая пани, что случись великая война, то, хоть все   немцы станут крестоносцам на помощь, мы разобьем их наголову, потому народ наш   велик, да и силы в костях Иисус Христос даровал нам побольше. Что ж до святынь,   то разве в Свентокшижском монастыре нет у нас древа креста господня?      

– Правда,   истинная правда, – сказала княгиня. – Но у нас оно хранится в   монастыре, а они свое в случае надобности возят с собой.      

– Все   едино! Нет пределов для всемогущего.      

– Так   ли это, скажите? – спросила княгиня, обращаясь к мудрому Миколаю из   Длуголяса.      

– Любой   епископ это подтвердит, – ответил тот. – До Рима тоже далеко, а ведь   папа миром правит. Что же говорить о боге?      

Эти   слова окончательно успокоили княгиню, и она перевела разговор на Тынец и его   красоты. Мазуры дивились не только богатству монастыря, но и богатству, и   красоте всего края, по которому они сейчас проезжали. Кругом раскинулись   большие зажиточные села с густыми садами; они опоясались липовыми рощами; на   липах виднелись гнезда аистов, а пониже – борти под соломенными стрешками. По   обе стороны большой дороги тянулись нивы. Ветер клонил по временам еще зеленое   море хлебов, в котором, как звезды в небе, мелькали светло-синие васильки и   красные маки. Далеко за полями темнел кое-где хвойный лес, веселили взор   залитые солнечным блеском дубравы и ольшаники, травянистые сырые луга, где над   болотцами кружили чибисы; а там снова холмы, облепленные хатами, снова поля;   видно, жило тут много народу, любившего трудиться на земле, – и весь край,   насколько хватает глаз, казался землею обетованной, обителью спокойствия и   счастья.      

– Это   земли короля Казимира, – сказала княгиня. – Жить бы тут и не умирать.      

– И   Христос такой земле улыбается, – заметил Миколай из Длуголяса, – и   благословение божие почиет над нею; да и как же может быть иначе, коли тут,   когда ударят в колокола, не найдешь уголка, куда бы не донесся звон! Известно,   что злые духи этого не терпят и бегут в глухие боры к самой венгерской границе.      

– Вот   мне и удивительно, – вмешалась в разговор пани Офка, вдова Кристина из   Яжомбкова, – как это Вальгер Прекрасный, о котором рассказывали монахи,   может являться в Тынце, где семь раз на дню звонят в колокола.      

Миколай   на минуту смешался и только после некоторого раздумья сказал:      

– Неисповедим   промысл божий, это первое, ну, а потом примите во внимание, что Вальгер всякий   раз получает на то особое соизволение.      

– По   мне, все едино, только я все-таки рада, что мы не ночуем в монастыре. Да я бы,   верно, умерла со страху, явись мне вдруг из преисподней этот великан.      

– Ну,   это еще как сказать. Говорят, будто он писаный красавец.      

– Да   будь он раскрасавец, не хочу я его поцелуя – у него ведь рот серой пышет.      

– А   откуда вы знаете, что ему тотчас захотелось бы вас поцеловать?      

При этих   словах княгиня, а за нею пан Миколай и оба рыцаря из Богданца разразились смехом.   Их примеру последовала и Дануся, хоть и не знала толком, чему они смеются.   Тогда Офка, повернувшись лицом к Миколаю из Длуголяса, в гневе сказала:      

– Да   уж, по мне, лучше он, чем вы.      

– Эй,   не выкликайте волка из лесу, – весело ответил мазур, – ведь он,   дьявол, часто шатается по большой дороге между Краковом и Тынцем, особенно к   ночи; а ну, как услышит вас да явится в образе великана?      

– Сгинь,   сгинь, сатана! – воскликнула Офка.      

В эту   минуту Мацько из Богданца, который, сидя верхом на рослом коне, видел дальше,   чем княгиня и ее спутники, сидевшие в карете, натянул поводья и сказал:      

– Господи   боже мой, да что же это такое?      

– Что   там?      

– Из-за   холма навстречу нам выезжает какой-то великан.      

– Свят,   свят, с нами крестная сила! – воскликнула княгиня. – Не болтайте   попусту бог весть что!      

Но   Збышко приподнялся на стременах и сказал:      

– Клянусь   всеми святыми, это великан. Не иначе как Вальгер!      

При этих   словах возница в страхе осадил лошадей и, не выпуская из рук вожжей, начал креститься,   так как и он уже заметил со своих козел впереди, на ближайшем холме, гигантскую   фигуру всадника.      

Княгиня   привстала было, но тотчас же села, переменившись от испуга в лице; Дануся спрятала   голову в складках ее платья. Придворные и песенники, которые ехали верхом за   княгиней, услыхав зловещее имя, сбились толпой вокруг ее кареты. Мужчины еще   как будто смеялись, хоть в глазах их светилась тревога, но дамы побледнели;   только Миколай из Длуголяса, который и на коне бывал, и под конем бывал,   по-прежнему хранил безмятежное выражение; желая успокоить княгиню, он сказал:      

– Не   бойтесь, милостивейшая пани. Ведь солнце еще не село, а хоть бы и ночь уже   наступила, святой Птоломей справится с Вальгером.      

Тем   временем незнакомый всадник, поднявшись на косогор, осадил коня и замер на   месте. Он был ясно виден в лучах заходящего солнца и казался действительно   великаном. Расстояние между ним и свитой княгини составляло не более трехсот   шагов.      

– Отчего   же он стоит? – спросил один из песенников.      

– Оттого,   что и мы стоим, – ответил Мацько.      

– Он   смотрит так, точно хочет кого-нибудь выбрать из нас, – эаметил другой   песенник. – Знал бы я, что это не злой дух, а человек, подъехал бы да   хватил его лютней по голове.      

Женщины   совсем перепугались и начали громко молиться. Збышко, желая похвастаться перед   княгиней и Данусей своею отвагой, сказал:      

– А   я поеду. Что мне Вальгер!      

Дануся   закричала со слезами:      

– Збышко!   Збышко!      

Но он   тронул коня и погнал его вперед, уверенный, что, даже встретив подлинного   Вальгера, пронзит его насквозь копьем.      

А   Мацько, у которого были острые глаза, сказал:      

– Он   кажется великаном оттого, что стоит на холме. Здоровенный детина, но самый   обыкновенный человек – и только. Эва! Поеду и я, а то как бы у Збышка не дошло   с ним дело до ссоры.      

Тем   временем Збышко, пустив коня во всю рысь, раздумывал, сразу ли наставить копье   или подъехать поближе и поглядеть сперва, что же это за человек стоит на холме.   Он решил сперва поглядеть и тотчас убедился, что поступил правильно, так как по   мере приближения незнакомец на глазах у него становился все меньше и меньше.   Высоченный детина, он сидел верхом на коне, еще более рослом, чем жеребец под   Збышком, но был не выше человеческого роста. К тому же он был без доспехов, в   бархатной шапке колоколом и в белом полотняном плаще, предохраняющем от пыли,   из-под которого выглядывал зеленый кафтан. Всадник стоял на холме и, подняв   голову, молился. Видно, и коня он остановил для того, чтобы кончить вечернюю   молитву.      

«Хорош   Вальгер, нечего сказать!» – подумал юноша.      

Он   подъехал уже так близко, что мог бы достать незнакомца копьем; но тот, увидев   рыцаря в великолепных доспехах, благожелательно улыбнулся и сказал:      

– Слава   Иисусу Христу!      

– Во   веки веков!      

– А   что там, под горой, не княгиня ли мазовецкая со свитой?      

– Она   самая.      

– Так   это вы едете из Тынца?      

Однако   ответа не последовало, потому что Збышко в это самое мгновение был так ошеломлен,   что даже не расслышал вопроса. С минуту времени он стоял окаменелый, не веря   собственным глазам, – в какой-нибудь сотне шагов от незнакомца он увидел   десятка полтора всадников с рыцарем во главе, который ехал впереди их,   закованный в блестящие латы, в белом суконном плаще с черным крестом и в   стальном шлеме с пышным павлиньим чубом на гребне.      

– Крестоносец! –   прошептал Збышко.      

При виде   крестоносца Збышко подумал, что это бог, услышав его молитву, посылает ему в   своем милосердии того самого немца, о котором он просил в Тынце, что надо   воспользоваться милостью божией; не колеблясь поэтому ни единой минуты, не   успев даже додумать до конца все эти мысли и прийти в себя от изумления, он   пригнулся в седле, вытянул на высоте в пол конского уха копье и издав родовой   клич: «Грады! Грады!» – понесся во весь опор на крестоносца.      

Тот тоже   изумился, придержал коня и, не хватаясь за копье, которое торчало у его ноги,   воззрился на всадника, как бы недоумевая, неужели тот и в самом деле хочет   напасть на него.      

– Наставляй   копье! – кричал Збышко, вонзая в бока коню железные концы стремян. –   Грады! Грады!      

Расстояние   между Збышком и крестоносцем стало уменьшаться. Видя, что всадник и впрямь   мчится на него, крестоносец вздыбил коня и схватился за оружие; казалось, копье   Збышка вот-вот разлетится от удара в грудь рыцаря; но вдруг чья-то рука   переломила его, как сухую тростинку, у самой руки Збышка, затем та же рука с   такой страшной силой натянула поводья его коня, что тот всеми четырьмя копытами   врылся в землю и стал как вкопанный.      

– Что   ты делаешь, безумец? – раздался густой грозный голос. – Ты   покушаешься на жизнь посла, ты оскорбляешь короля!      

Збышко   взглянул на незнакомца и узнал в нем того самого великана, которого приняла за   Вальгера свита княгини и испугались все ее придворные дамы.      

– Пусти   меня на немца! Кто ты такой? – воскликнул Збышко, хватаясь за рукоять   секиры.      

– Убери   секиру! Ради всего святого! Убери секиру, говорю тебе, не то я сброшу тебя с коня! –   еще более грозно закричал незнакомец. – Ты оскорбил его величество короля   и будешь предан суду.      

Затем,   повернувшись к всадникам, сопровождавшим крестоносца, он крикнул:      

– Ко   мне!      

Но тут   подоспел Мацько, лицо которого выражало тревогу и гнев. Он тоже прекрасно понимал,   что Збышко совершил безрассудный поступок, который может иметь для него дурные   последствия; однако готов был вступить в бой. Неизвестного рыцаря и крестоносца   сопровождало не более полутора десятков всадников, вооруженных копьями или   самострелами, так что двое рыцарей, закованных в броню, могли сразиться с ними   не без надежды на победу. К тому же Мацько подумал, что если уж в будущем им   грозит суд, то, может, лучше уйти от него, прорвавшись сквозь кучку всадников,   и укрыться потом где-нибудь, пока не пронесет тучу. Лицо у него перекосилось,   он стал похож на волка, готового укусить, и, втиснувшись на коне между Збышком   и незнакомцем, спросил, хватаясь за меч:      

– Кто   такой? По какому праву?      

– По   такому праву, – возразил незнакомец, – что король повелел мне следить   за безопасностью этих мест, а зовут меня Повала из Тачева.      

Взглянув   на рыцаря, Мацько и Збышко тут же вложили в ножны свои наполовину вынутые мечи   и опустили головы. Не страх их объял, нет, – они склонили головы перед   славным и хорошо известным им именем Повалы из Тачева, родовитого шляхтича и   могущественного вельможи, владевшего обширными землями под Радомом, и в то же   время одного из самых славных рыцарей королевства. Певцы воспевали его в песнях   как образец отваги и чести, прославляя его имя наравне с именами Завиши из   Гарбова и Фарурея, Скарбека из Гуры и Добка из Олесницы, Яська Нашана, Миколая   из Москожова и Зындрама из Машковиц. К тому же он в эту минуту представлял до   некоторой степени особу короля, и напасть на него было равносильно тому, что   положить голову на плаху.      

Опомнившись,   Мацько с почтительностью в голосе сказал:      

– Честь   и хвала вам, пан рыцарь, вашей отваге и славе.      

– Хвала   и вам, пан рыцарь, – ответил Повала, – хоть я и предпочел бы   познакомиться с вами не при таких тяжелых обстоятельствах.      

– Это   почему же тяжелых? – спросил Мацько.      

Но   Повала обратился к Збышку:      

– Что   же ты, молодец, натворил? На большой дороге, под боком у короля, учинил   нападение на посла! Да знаешь ли ты, что ждет тебя за это?      

– Он   напал на посла по молодости и по глупости, – возразил Мацько, –   больно прыток, думать не любит. Но вы не станете судить его сурово, когда я   расскажу вам все дело.      

– Не   я его буду судить. Мое дело только заковать его…      

– Как   заковать? – окинув всех мрачным взглядом, спросил Мацько.      

– По   повелению короля.      

После   этих слов воцарилось молчание.      

– Он   шляхтич, – произнес наконец Мацько.      

– Тогда   пусть поклянется рыцарской честью, что явится на суд.      

– Клянусь   честью! – воскликнул Збышко.      

– Хорошо.   Как вас зовут?      

Мацько   назвал свое имя и герб.      

– Если   вы из свиты княгини Анны Дануты, то просите ее ходатайствовать за вас перед королем.      

– Нет,   мы не придворные. Мы едем из Литвы от князя Витовта. И уж лучше бы нам не встречаться   ни с каким двором! От этой встречи беда стряслась над хлопцем.      

И Мацько   стал рассказывать обо всем, что случилось в корчме, – и о том, как они   встретились со двором княгини, и о том, как Збышко дал свой обет. Тут старик   внезапно так разгневался на племянника, по легкомыслию которого они попали в   столь тяжкую беду, что, повернувшись к нему, воскликнул:      

– Лучше   б тебе под Вильно погибнуть! О чем только ты думал, щенок?      

– Да   ведь я, – ответил Збышко, – давши обет, помолился Иисусу, чтобы он   послал мне немцев, и дары ему пообещал. Ну, как завидел я павлиньи перья да   плащ с черным крестом, тотчас голос услышал в душе: «Бей немца, это чудо!» Вот   я и бросился на него, – да и кто бы не бросился?      

– Послушайте, –   прервал Збышка Повала. – Я не желаю вам зла, ибо ясно вижу, что юноша   провинился не столько по злобе, сколько по легкомыслию, свойственному его   возрасту. Я бы рад ничего не видеть и ехать дальше, будто вовсе ничего не   случилось. Но только сделать это я могу, если комтур пообещает, что не   пожалуется королю. Попросите его об этом: может, и ему жаль станет хлопца.      

– Лучше   под суд идти, чем кланяться крестоносцу! – воскликнул Збышко.      

– Недостойно   это моей шляхетской чести.      

Повала   из Тачева сурово посмотрел на него и сказал:      

– Нехорошо   ты поступаешь. Старшие лучше тебя знают, что достойно и что недостойно рыцарской   чести. Меня народ тоже знает, и все-таки, скажу тебе, я не постыдился бы за   такое дело попросить прощения.      

Збышко   смешался, но, оглядевшись кругом, сказал:      

– Земля   тут ровная, вот бы только немного утоптать ее. Чем просить у немца прощения,   лучше мне сразиться с ним конному или пешему, на смерть или на неволю.      

– Глупец! –   прервал его Мацько. – Как ты можешь сразиться с послом? Ни тебе с ним, ни   ему с таким молокососом драться нельзя. – И он обратился к Повале: –   Простите, благородный рыцарь. Мальчишка за войну совсем от рук отбился, и пусть   уж он лучше с немцем не разговаривает, а то еще нанесет ему новое оскорбление.   Я с ним буду говорить, я его буду просить, а если после окончания посольства   комтур захочет вступить на ристалище в единоборство, то и я сражусь с ним.      

– Это   рыцарь знатного рода и со всяким не станет драться, – возразил Повала.      

– Как   так? Что же, я не ношу пояса и шпор? Со мною и князь может выйти на поединок.      

– Это   верно, но вы ему этого не говорите, разве только если он сам об этом заговорит,   а то я боюсь, как бы он на вас не разгневался. Ну, да поможет вам господь бог.      

– Пойду   за тебя отдуваться, – сказал Мацько Збышку. – Ну, погоди же ты у   меня!      

И он   подъехал к крестоносцу, который остановился в нескольких шагах от них и, сидя   неподвижно, словно чугунный монумент, на своем рослом, как верблюд, коне, с   величайшим равнодушием слушал весь разговор. За долгие годы войны Мацько   научился кое-как изъясняться по-немецки и стал теперь на родном языке комтура   рассказывать ему обо всем происшедшем, ссылаясь на молодость и горячность   своего племянника, которому почудилось, будто это сам бог послал ему рыцаря с   павлиньим чубом; старик наконец попросил крестоносца извинить Збышка.      

Лицо   комтура даже не дрогнуло. Прямой и неподвижный, он, подняв голову, с таким равнодушием   и вместе с тем презрением смотрел на Мацька стальными глазами, точно перед ним   был не рыцарь и даже не человек, а заборный столб. Владелец Богданца заметил   это и хотя оставался по-прежнему вежливым, но в душе, видно, стал возмущаться;   он говорил все более принужденно, и загорелые щеки его покрылись румянцем. Было   видно, что, столкнувшись с такой холодной надменностью, он с трудом   сдерживается, чтобы не заскрежетать зубами и не разразиться негодованием.      

Это не   ускользнуло от внимания Повалы, и, будучи человеком доброго сердца, рыцарь решил   прийти Мацьку на помощь. В молодости, когда он тоже искал рыцарских приключений   при венгерском, австрийском, бургундском и чешском дворах и имя его   прославилось по свету, Повала научился немецкому языку и сейчас обратился к   Мацьку на этом языке тоном примирительным и вместе с тем нарочито шутливым:      

– Видите,   пан рыцарь, благородный комтур полагает, что все это дело пустое и слов не   стоит тратить. Не в одном нашем королевстве, везде отроки безрассудны, но   рыцарь, да еще такой, не станет воевать с детьми с мечом в руках или   преследовать их по закону.      

Лихтенштейн   при этих словах встопорщил свои рыжеватые усы и, не проронив ни слова, тронул   коня и поехал вперед, минуя Мацька и Збышка.      

От   слепой ярости у них волос стал дыбом под шлемами и рука рванулась к мечу.      

– Погоди   же ты, тевтонский пес, – процедил сквозь зубы старший рыцарь из   Богданца, – уж теперь-то я найду тебя, только бы ты перестал быть послом.      

Но   Повала, который тоже кипел уже гневом, сказал:      

– Это   потом. А сейчас пусть за вас заступится княгиня, иначе быть беде.      

Он   поехал за крестоносцем, остановил его, и некоторое время они с жаром о чем-то   говорили. Мацько и Збышко заметили, что немецкий рыцарь не взирал на Повалу с такой   надменностью, как на них, и еще больше разгневались. Через минуту Повала   вернулся и, подождав, пока крестоносец отъедет подальше, сказал им:      

– Я   просил за вас, но это не человек, а камень. Он говорит, что только тогда не   станет жаловаться, когда вы сделаете все, чего он пожелает…      

– Чего   же он желает?      

– Он   мне так сказал: «Я задержусь, чтобы приветствовать княгиню мазовецкую, а они,   говорит, пусть подъедут, пусть спешатся, пусть снимут шлемы и, стоя с   обнаженными головами, пусть попросят прощения, тогда я и дам им ответ».      

Тут   Повала бросил быстрый взгляд на Збышка и прибавил:      

– Тяжело   это шляхтичам… я понимаю, но должен предостеречь тебя, что если ты этого не   сделаешь, кто знает, что ждет тебя: быть может, меч палача.      

Лица у   Мацька и Збышка стали каменные. Снова воцарилось молчание.      

– Ну,   так как же? – спросил Повала.      

Со   спокойствием и с такой суровостью, точно за одну минуту он стал старше на   двадцать лет, Збышко ответил:      

– Что   ж! Все мы под богом ходим.      

– То   есть как?      

– Да   так, что, будь я о двух головах и руби мне палач обе головы, – все равно   честь у меня одна, и не годится мне позорить ее.      

При этих   словах Повала посуровел и, обратившись к Мацьку, спросил и у него:      

– А   вы что скажете?      

– Я   скажу, – мрачно ответил Мацько, – что с малых лет воспитывал хлопца…   На нем наш род стоит, потому что я уже стар, но он не может этого сделать,   пусть даже ему суждено погибнуть.      

При этом   суровое лицо Мацька дрогнуло, и сердце его наполнилось внезапно такой любовью к   племяннику, что он обнял его своими закованными в броню руками и воскликнул:      

– Збышко!   Збышко!      

Молодой   рыцарь даже удивился и, сжав в объятиях дядю, сказал:      

– А   я и не знал, что вы так меня любите!..      

– Я   вижу, вы настоящие рыцари, – сказал растроганный Повала, – и раз   хлопец поклялся мне честью, что явится на суд, я не стану надевать на него   цепи: таким людям, как вы, можно верить. Вы не отчаивайтесь. Немец в Тынце   денек погуляет, так, что я увижу короля раньше и доложу обо всем этом деле так,   чтобы он не очень разгневался. Счастье, что я успел переломить копье, великое   счастье!      

Но   Збышко возразил ему:      

– Уж   коли не миновать мне платиться головой, то хоть было бы утешение, что я кости   поломал крестоносцу.      

– Свою   честь ты умеешь защищать, а того не можешь понять, что навлек бы позор на весь   наш народ! – нетерпеливо возразил Повала.      

– Понимать-то   я понимаю, – ответил Збышко, – потому-то мне и жаль…      

Тогда   Повала обратился к Мацьку:      

– Знаете,   пан рыцарь, коли удастся вашему хлопцу как-нибудь отвертеться от суда, придется   вам колпачок ему на голову надеть, как ловчему соколу. Иначе не умереть ему   собственной смертью.      

– Ему   бы и удалось отвертеться, кабы вы, пан рыцарь, пожелали скрыть все от короля.      

– А   что же мне с немцем делать? Ведь рот-то ему не заткнешь!      

– Верно!   Верно!..      

Ведя   такой разговор, они повернули назад к свите княгини. Слуги Повалы, которые   раньше ехали с людьми Лихтенштейна, следовали теперь за ними. Издали было   видно, как среди мазурских шапок покачиваются на ветру павлиньи перья   крестоносца и сверкает на солнце его шлем.      

– Удивительный   народ эти крестоносцы, – как будто в раздумье сказал рыцарь из   Тачева. – Когда крестоносцу круто приходится, он жалостлив, как   францисканец, смирен, как ягненок, и сладок, как мед, – лучше его на свете   не сыщешь. Но стоит ему только увидеть, что сила на его стороне, никто не   станет так пыжиться, как он, и ни у кого ты не встретишь меньше жалости. Видно,   господь не сердце дал им, а камень. Насмотрелся я всякого люда и не раз видел,   как щадит слабого настоящий рыцарь, говоря себе: «Не прибудет мне чести от   того, что я побью лежачего». А крестоносец тут-то и свирепеет. Держи его за   шиворот и не пускай, иначе горе тебе! Вот и этот посол хочет, чтобы вы и   прощенья у него попросили, и сраму натерпелись. И я рад, что не бывать этому.      

– Не   бывать! – воскликнул Збышко.      

– Смотрите,   как бы он не заметил, что вы удручены, а то обрадуется.      

Тут они   подъехали к княжеской свите и присоединились к ней. Посол крестоносцев, увидев   их, сразу принял надменный и презрительный вид, но они будто и не замечали его.   Збышко поехал рядом с Данусей и весело заговорил с нею о том, что с холма уже   ясно виден Краков, а Мацько стал рассказывать одному из песенников о   необычайной силе пана из Тачева, который, как сухой стебель, переломил в руке   Збышка копье.      

– Зачем   же он его переломил? – спросил песенник.      

– Да   хлопец напал на крестоносца, но только так, смеха ради.      

Песеннику,   который был шляхтичем, человеком бывалым, такая шутка показалась не очень   благопристойной, но, видя, что Мацько говорит о ней с легкостью, он тоже не   придал ей особого значения. Меж тем немцу такое поведение пришлось не по нутру.   Он поглядел раз-другой на Збышка, затем перевел взгляд на Мацька и понял   наконец, что они и не подумают спешиться и умышленно не обращают на него   внимания. Тогда глаза его сверкнули стальным блеском, и он тут же стал   прощаться…      

Когда он   тронул коня, рыцарь из Тачева не удержался и сказал ему на прощанье:      

– Поезжайте   смело, храбрый рыцарь. Край наш спокойный, и никто на вас не нападет, разве   какой-нибудь шутник-мальчишка…      

– Хоть   и удивительные у вас обычаи, но я не защиты искал у вас, а хотел побыть в вашем   обществе, – отрезал Лихтенштейн. – Впрочем, надеюсь, что мы еще   встретимся и при здешнем дворе, и в другом месте…