1 2 3 4 5 6 7 8 
Г. МАЛО И ЕГО ПОВЕСТЬ  «БЕЗ СЕМЬИ»    

     

Повесть «Без семьи» принадлежит перу известного французского  писателя Гектора Мало (1830–1907). Г. Мало является автором многих книг.  Некоторые из них были написаны для детей и юношества, но ни одна не принесла  ему такой популярности и признания, как повесть «Без семьи», вышедшая в 1878  году.    

В повести многое по праву привлекает внимание юных  читателей: и занимательный сюжет, и необычность судьбы героев, и разнообразный  общественный фон, и, наконец, живая, доходчивая речь автора. Книга эта давно  стала популярным пособием при изучении французского языка в школах.    

«Без семьи» – это рассказ о жизни и приключениях мальчика  Реми, который долгое время не знает, кто его родители, и скитается по чужим  людям как сирота.    

Писатель с большим мастерством рассказывает о жизни Реми, о  его друзьях доброй матушке Барберен, благородном Виталисе, преданном друге  Маттиа, и врагах – жестоком Гарафоли, бесчестном Дрисколе, коварном Джеймсе  Миллигане. Много внимания уделяет Г. Мало описанию животных – обезьянки Душки,  собак Капи, Дольче и Зербино, которые также являются полноправными действующими  лицами повести. Образы животных сразу же запоминаются. В первую очередь это  относится к пуделю Капи.    

Внимательно следя за судьбой Реми, мысленно путешествуя  вместе с ним по стране, читатель многое узнает о жизни французского народа, о  нравах и обычаях того времени. Крестьяне, шахтеры, бродячие актеры, мошенники и  честные люди, богатые и бедные – все эти персонажи, составляющие пестрый фон,  одновременно имеют большой самостоятельный интерес. «Без семьи» дает  разнообразный материал, рисующий тяжелую жизнь народа в капиталистической  стране. Именно эта сторона книги будет несомненно поучительна для советских  ребят.    

Г. Мало показывает, что в обществе, в котором живут Реми и  его друзья, всем управляют деньги. Жажда наживы толкает людей на чудовищные  преступления. Это обстоятельство во многом определило и судьбу героя книги.  Родственные отношения, понятие долга, благородство – все это отходит на задний  план перед стремлением овладеть богатством. Убедительный пример тому – фигура  Джеймса Миллигана. Ни перед чем не останавливаясь, чтобы овладеть имуществом  брата, он хочет любой ценой избавиться от его наследников – своих племянников.  Один из них, Артур, – физически слабый ребенок, и дядя цинично надеется на  его раннюю смерть. Больше беспокоит его другой – Реми. Поэтому Джеймс Миллиган  с помощью негодяя Дрискола выкрадывает мальчика у родителей.    

Писатель рассказывает, что в мире собственников, где все  продается и покупается, детей покупают и продают, как вещи. Продан Реми, продан  Маттиа. Хозяин, купивший ребенка, считает себя вправе морить его голодом,  избивать, издеваться над ним. Вот почему для вечно голодного, постоянно  избиваемого Маттиа – величайшее счастье попасть в больницу, а здоровый и  сильный Реми завидует Артуру, больному, прикованному к постели, но всегда  сытому и окруженному вниманием.    

Семья в представлении Реми олицетворяет не только любовь и  заботу родителей, она – единственно надежная опора, защита от превратностей  суровой, несправедливой судьбы.    

Многое в повести изобличает пороки капиталистической  системы, характеризует тяжелую жизнь народа. Невыносимы условия труда шахтеров,  зыбко и непрочно благополучие простых людей, живущих своим трудом. Потерявший  трудоспособность Барберен не может и мечтать о каком-либо пособии: его судьбой  не интересуется ни хозяин предприятия, ни государство. Когда честный труженик  Акен оказывается разоренным, то и ему неоткуда ждать помощи. Более того, он попадает  в тюрьму, так как не в состоянии выполнить заключенное им ранее денежное  соглашение. Полиция, суд, тюрьмы – все обращено против простых людей. Яркая  иллюстрация этому – арест Виталиса: «блюститель порядка», полицейский вовлекает  его в скандал, арестовывает, а суд присуждает ни в чем не повинного музыканта к  тюремному заключению. Судьба Виталиса – убедительное подтверждение того, как  мало в буржуазном обществе ценят людей по их настоящим заслугам; это еще одна  история гибели таланта в мире наживы. Некогда знаменитый артист, всеми  почитаемый певец, потеряв голос, он вынужден заняться бродяжничеством и умирает  в нужде и безвестности.    

Можно привести и другие примеры из повести, которые  раскрывают перед читателем безрадостную картину жизни простых людей Франции и  обличают нравы буржуазного общества, где судьбы людей определяют деньги и  знатность, а не подлинные человеческие достоинства.    

Г. Мало несомненно был внимательным наблюдателем жизни, но  ему был свойствен недостаток, присущий многим буржуазным писателям. Обобщить  увиденное, сделать должные выводы, до конца раскрыть затронутую им тему он не  сумел. Многие правдиво рассказанные события, верно подмеченные факты не  получают в повести правильного объяснения. В этом, конечно, сказалась узость  общественных взглядов писателя, его неумение или нежелание выступить с  последовательным обличением буржуазного мира. Г. Мало как бы опасается тех  выводов, к которым может привести читателя поучительная история Реми.    

Нередко, правдиво изображая тяжелую жизнь народа, вставая на  защиту своего героя, явившегося жертвой мира наживы и стяжательства, Г. Мало  стремится классовые пороки буржуазии приписать лишь отдельным «злым людям» –  таким, как, например, Джеймс Миллиган, и, наоборот, с умилением вспоминает о  таких «добрых» богачах, как госпожа Миллиган. Это определило и неправдоподобие  отдельных черт характера героя. Так, Реми, неглупый, энергичный мальчик,  никогда не задумывается над несправедливостью собственного положения и  положения своих близких; он без малейшего протеста смиренно голодает и  переносит все тяготы, которые выпадают на его долю. Пытаясь смягчить  впечатление от нарисованной им самим картины, писатель стремится привести своих  героев к благополучию, наградить добродетель и наказать порок во что бы то ни  стало. В конце книги все препятствия, лежащие на их пути, устраняются при  помощи тех же денег и богатых людей, от которых так много претерпели Реми и его  друзья.    

Но все эти недостатки не лишают книгу Г. Мало большой  познавательной ценности. Прошло много лет со дня написания повести. За это  время еще беспощаднее стал гнет капитала во Франции, еще тяжелее и бесправнее –  жизнь народа. Но повесть «Без семьи» несомненно с интересом будет прочитана как  правдивый рассказ о жизни и испытаниях одинокого ребенка, о тяжелом положении  простых людей из народа в капиталистическом обществе.    

     

Ю. Кондратьева.     

 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ    

     

ГЛАВА I. В ДЕРЕВНЕ    

     

Я – найденыш.    

Но до восьми лет я этого не знал и был уверен, что у меня,  как и у других детей, есть мать, потому что, когда я плакал, какая-то женщина  нежно обнимала и утешала меня и слезы мои тотчас же высыхали.    

Вечером, когда я ложился спать в свою постельку, эта же  женщина подходила и целовала меня, а в холодное зимнее время согревала своими  руками мои озябшие ноги, напевая при этом песенку, мотив и слова которой я  прекрасно помню до сих пор.    

Если гроза заставала меня в то время, когда я пас нашу  корову на пустырях, она выбегала ко мне навстречу и, стараясь укрыть от дождя,  набрасывала мне на голову и плечи свою шерстяную юбку.    

Я рассказывал ей о своих огорчениях, о ссорах с товарищами,  и немногими ласковыми словами она всегда умела успокоить и образумить меня.    

Ее постоянные заботы, внимание и доброта, даже ее воркотня,  в которую она вкладывала столько нежности, – все заставляло меня считать  ее своей матерью. Но вот как я узнал, что я был только ее приемным сыном.    

Деревушка Шаванон, где я вырос и провел свое раннее  детство, – одна из самых бедных деревень центральной Франции. Почва здесь  крайне неплодородна и требует постоянного удобрения, поэтому обработанных и  засеянных полей в этих краях чрезвычайно мало, и повсюду тянутся огромные  пустыри. За пустырями начинаются степи, где обычно дуют холодные резкие ветры,  мешающие росту деревьев; оттого деревья встречаются тут редко, и то какие-то  малорослые, чахлые, искалеченные. Настоящие, большие деревья – красивые, пышные  каштаны и могучие дубы – растут только в долинах по берегам рек.    

В одной из таких долин, возле быстрого полноводного ручья,  стоял домик, где я провел первые годы своего детства. Мы жили в нем только  вдвоем с матерью; муж ее был каменщиком и, как большинство крестьян этой  местности, жил и работал в Париже. С тех пор как я вырос и стал понимать  окружающее, он ни разу не приезжал домой. По временам он давал о себе знать  через кого-либо из своих товарищей, возвращавшихся в деревню.    

– Тетушка Барберен, ваш муж здоров! Он шлет привет и  просит передать вам деньги. Вот они. Пересчитайте, пожалуйста.    

Матушка Барберен вполне довольствовалась этими краткими  весточками: муж здоров, работает, зарабатывает на жизнь.    

Барберен жил постоянно в Париже, потому что там у него  имелась работа. Он рассчитывал скопить немного деньжонок, а затем вернуться в  деревню, к своей старухе. – На отложенные деньги он надеялся прожить те  годы, когда они состарятся и не в силах будут больше работать.    

Однажды в ноябрьский вечер какой-то незнакомый человек  остановился у нашей калитки. Я стоял на пороге дома и ломал хворост для печки.  Человек, не отворяя калитки, заглянул поверх ее и спросил:    

– Здесь живет тетушка Барберен?    

Я попросил его войти.    

Незнакомец толкнул калитку и медленно направился к дому.  Очевидно, он долго шел по скверным, размытым дорогам, так как с головы до ног  был забрызган грязью.    

Матушка Барберен, услыхав, что я с кем-то разговариваю,  тотчас же прибежала, и человек не успел переступить порог нашего дома, как она  уже очутилась перед ним.    

– Я принес вам вести из Парижа, – сказал он. Эти  простые слова, какие нам не раз приходилось слышать, были, однако, произнесены  совсем иным тоном, чем обычно.    

– Боже мой! – воскликнула матушка Барберен,  испуганно сжимая руки. – С Жеромом, верно, случилось несчастье?    

– Ну да, только не следует терять головы и пугаться.  Правда, ваш муж сильно пострадал, но он жив. Возможно, он останется теперь  калекой. Сейчас он в больнице. Я тоже там лежал и был его соседом по койке.  Узнав, что я возвращаюсь к себе в деревню, Барберен попросил меня зайти к вам и  рассказать о случившемся. Прощайте, я очень тороплюсь. Мне надо еще пройти  несколько километров, а скоро стемнеет.    

Матушке Барберен хотелось, конечно, узнать обо всем  поподробнее, и она начала уговаривать незнакомца остаться поужинать и  переночевать:    

– Дороги плохие. Говорят, появились волки. Лучше  отправиться в путь завтра утром.    

Незнакомец уселся возле печки и за ужином рассказал, как произошло  несчастье.    

На стройке, где работал Барберен, рухнули плохо укрепленные  леса и придавили его своей тяжестью. Хозяин, ссылаясь на то, что Барберену  незачем было находиться под этими лесами, отказывался платить пособие за  увечье.    

– Не повезло бедняге, не повезло… Боюсь, что ваш муж  ровно ничего не получит.    

Стоя перед огнем и обсушивая свои брюки, заскорузлые от  грязи, он повторял «не повезло» с таким искренним огорчением, которое говорило  о том, что он охотно стал бы калекой, если бы за это можно было получить  вознаграждение.    

– Все же, – сказал он, заканчивая свой  рассказ, – я посоветовал Барберену подать в суд на хозяина. – В суд?  Но это будет стоить больших денег. – Зато, если выиграешь дело…    

Матушке Барберен очень хотелось поехать в Париж, но такое далекое  путешествие стоило бы очень дорого. Она попросила написать письмо в больницу,  где лежал Барберен. Через несколько дней мы получили ответ, в котором  говорилось, что матушке нет необходимости ехать самой, но ей надо выслать  немного денег, потому что Барберен подал в суд на хозяина.    

Проходили дни и недели, и время от времени прибывали письма  с требованием новых денег. В последнем Барберен писал, что если денег нет, то  следует немедленно продать корову.    

Только тот, кто вырос в деревне, среди бедняков-крестьян,  знает, какое большое горе – продать корову.    

Корова – кормилица крестьянской семьи. Как ни многочисленна  и бедна семья, она никогда не будет голодать, если у нее в хлеву есть корова.  Отец, мать, дети, взрослые и маленькие – все живы и сыты благодаря корове. Мы с  матушкой также питались неплохо, хотя мяса почти никогда не ели. Но корова была  не только нашей кормилицей, она была и нашим другом.    

Корова – разумное и доброе животное, отлично понимающее  слова и ласку человека. Мы постоянно разговаривали с нашей Рыжухой, ласкали и  холили ее. Словом, мы любили ее и она нас любила. И вот теперь приходилось с  ней расставаться.    

В дом пришел покупатель: с недовольным видом качая головой,  он долго и внимательно осматривал Рыжуху со всех сторон. Затем, повторив раз сто,  что она ему совсем не подходит, так как дает мало молока, да и то очень жидкое,  он в конце концов заявил, что купит ее лишь по своей доброте и из желания  помочь такой славной женщине, как тетушка Барберен.    

Бедная Рыжуха, как будто поняв, что происходит, не захотела  выйти из хлева и жалобно замычала.    

– Подойди и хлестни ее, – обратился ко мне  покупатель, снимая кнут, висевший у него на шее.    

– Не надо, – возразила матушка Барберен. И, взяв  корову за повод, ласково произнесла: – Пойдем, моя красавица, пойдем!    

Рыжуха, не сопротивляясь, послушно вышла на дорогу. Новый  хозяин привязал ее к своей телеге, и тогда ей поневоле пришлось следовать за  лошадью. Мы вернулись в дом, но еще долго слышали ее мычанье.    

Не стало ни молока, ни масла. Утром – кусок хлеба, вечером –  картошка с солью.    

Вскоре после того как мы продали Рыжуху, наступила  масленица. В прошлом году на масленице матушка Барберен напекла превкусных  блинов и оладий, и я их съел так много, что она осталась очень довольна. Но  тогда у нас была Рыжуха. «Теперь, – печально думал я, – нет ни  молока, ни масла, и мы не можем печь блины». Однако я ошибался: матушка  Барберен и на этот раз решила меня побаловать.    

Хотя матушка очень не любила брать у кого-нибудь в долг, она  все же попросила у одной соседки немного молока, а у другой – кусок масла.  Вернувшись в полдень домой, я увидел, что она высыпает муку в большой глиняный  горшок.    

– Мука? – удивленно воскликнул я, подходя к ней.    

– Да, – ответила матушка. – Разве ты не  видишь? Чудесная, пшеничная мука. Понюхай, как она вкусно пахнет.    

Мне очень хотелось узнать, что она будет готовить из этой  муки, однако я не решился спросить ее, не желая напоминать о том, что сейчас  масленица. Но она заговорила сама:    

– Что делают из муки?    

– Хлеб.    

– А еще что?    

– Кашицу.    

– Ну, а еще?    

– Право, не знаю…    

– Нет, ты прекрасно знаешь и отлично помнишь, что  сегодня масленица, когда пекут блины и оладьи. Но у нас нет ни молока, ни  масла, а ты молчишь, потому что боишься меня огорчить. Тем не менее я решила  устроить тебе праздник и заранее обо всем позаботилась. Загляни-ка в ларь.    

Я быстро приподнял крышку ларя и увидел там молоко, масло,  яйца и три яблока.    

– Подай мне яйца и очисть яблоки, – сказала  матушка. Пока я чистил и резал тоненькими ломтиками яблоки, она разбила и  вылила яйца в муку, а затем принялась месить ее, постепенно подливая в нее  молоко. Замесив тесто, матушка поставила его на горячую золу, чтобы оно  подошло. Теперь оставалось только терпеливо ждать вечера, так как есть блины и  оладьи мы должны были за ужином.    

Сказать по правде, день показался мне очень длинным, и я не  раз заглядывал под полотенце, которым был накрыт горшок.    

– Ты застудишь тесто, – говорила мне  матушка, – оно плохо поднимется.    

Но оно поднималось превосходно, и от бродившего теста шел  приятный запах яиц и молока.    

– Приготовь сухого хвороста – приказала матушка – Печь  должна быть очень горячей и не дымить.    

Наконец стемнело и зажгли свечу.    

– Затопи печку.    

Я с нетерпением ждал этих слов и потому не заставил себя  дважды просить. Скоро яркое пламя запылало в очаге и озарило комнату своим  колеблющимся светом. Матушка сняла с полки сковородку и поставила ее на  огонь. – Принеси мне масло.    

Кончиком ножа она взяла небольшой кусок масла и положила его  на сковородку, где оно мгновенно растопилось.    

Ах, какой восхитительный аромат разлился по всей комнате,  как радостно и весело затрещало и зашипело масло! Я был всецело поглощен этой  чудесной музыкой, но вдруг мне показалось, что на дворе раздались шаги. Кто мог  потревожить нас в это время? Вероятно, соседка хочет попросить огонька. Однако  я сейчас же отвлекся от этой мысли, потому что матушка Барберен погрузила  большую ложку в горшок, зачерпнула тесто и вылила его на сковородку. Разве  можно было в такой момент думать о чем-нибудь постороннем?    

Внезапно раздался громкий стук, и дверь с шумом открылась.    

– Кто там? – спросила матушка Барберен не  оглядываясь.    

Вошел человек, одетый в холщовую блузу, с большой палкой в  руках.    

– Ба, да здесь настоящий пир! Прошу вас, не  стесняйтесь! – грубо произнес он.    

– Ах, боже мой! – воскликнула матушка Барберен и  быстро поставила сковородку на пол. – Неужели это ты, Жером?    

Потом она схватила меня за руку и толкнула к человеку,  стоявшему на пороге:    

– Вот твой отец.    

 ГЛАВА II. КОРМИЛЕЦ  СЕМЬИ    

     

Я подошел, чтобы обнять его, но он отстранил меня палкой:    

– Кто это?    

– Реми.    

– Ты же мне писала…    

– Да, но… это была неправда, потому что…    

– Ах, вот как, неправда!    

И, подняв палку, он сделал по направлению ко мне несколько  шагов. Я инстинктивно попятился.    

Что такое? В чем я провинился? Почему он оттолкнул меня,  когда я захотел его обнять? Но у меня не было времени разобраться в этих  вопросах, теснившихся в моем взволнованном уме.    

– Я вижу, вы справляете масленицу, – сказал  Барберен.    

– Отлично, я очень голоден. Что ты готовишь на ужин?    

– Блины.    

– Но не блинами же ты будешь кормить человека, который  прошел пешком столько километров!    

– Больше ничего нет. Мы тебя не ждали.    

– Как? Ничего нет на ужин? Он огляделся по сторонам:    

– Вот масло.    

Затем поднял глаза к тому месту на потолке, где мы обычно  подвешивали свиное сало. Но уже давно там ничего не висело, кроме пучков  чеснока и лука. – Вот лук, – сказал он, сбивая палкой одну из  связок. – Четыре-пять луковиц, кусок масла – и получится хорошая похлебка.  Сними-ка блин и поджарь лук.    

Снять блин со сковороды! Однако матушка Барберен ничего не  возразила. Наоборот, она поспешила сделать то, что ей приказал муж, а он уселся  на скамью, стоявшую в углу, возле печки.    

Не решаясь сойти с того места, куда он загнал меня палкой,  я, опершись на стол, смотрел на него.    

Это был человек лег пятидесяти, с некрасивым, суровым лицом.  После увечья голова у него была наклонена набок, что придавало ему какой-то  угрожающий вид. Матушка Барберен снова поставила сковороду на огонь.    

– Неужели ты думаешь сделать похлебку с таким маленьким  кусочком масла? – спросил Барберен. И, взяв тарелку, где лежало масло, он  вывалил его на сковороду. – Нет масла – значит, не будет и блинов!    

В другой момент я, наверно, был бы потрясен такой  катастрофой, но сейчас я уже не мечтал ни о блинах, ни об оладьях, а думал  только о том, что этот грубый, суровый человек – мой отец.    

– Отец, мой отец… – мысленно повторял я.    

– Вместо того чтобы сидеть как истукан, поставь-ка на  стол тарелки! – обратился он ко мне спустя некоторое время.    

Я поспешил выполнить его приказание. Суп был готов Матушка  Барберен разлила его по тарелкам. Барберен подсел к столу и начал жадно есть  время от времени останавливаясь, чтобы посмотреть на меня. Я был так расстроен,  что не мог проглотить ни одной ложки, и тоже смотрел на него, но украдкой,  опуская глаза, когда встречался с ним взглядом. – Что, он всегда так мало  ест? – неожиданно спросил Барберен, указывая на меня.    

– Ах нет, он ест хорошо.    

– Жаль! Было бы лучше, если б он ничего не ел. Понятно,  что ни я, ни матушка Барберен не имели ни малейшего желания разговаривать. Она  ходила взад и вперед вокруг стола, стараясь услужить мужу.    

– Значит, ты не голоден? – спросил он меня.    

– Нет.    

– Тогда отправляйся спать и постарайся сию же минуту  заснуть, иначе я рассержусь.    

Матушка Барберен сделала мне знак повиноваться, хотя я и не  думал противиться.    

Как это бывает обычно в большинстве крестьянских домов,  кухня одновременно служила нам и спальней. Рядом с печкой находилось все  необходимое для еды: стол, ларь для провизии, шкафчик с посудой; на другой  стороне в одном углу стояла кровать матушки Барберен, а в противоположном –  моя, занавешенная красной материей.    

Я поспешно разделся и лег, но заснуть, конечно, не мог. Я  был чрезвычайно взволнован и очень несчастлив. Неужели этот человек – мой отец?  Тогда почему же он обошелся со мной так грубо? Отвернувшись к стене, я напрасно  старался прогнать эти грустные мысли. Сон не приходил. Через некоторое время я  услышал, что кто-то приближается к моей кровати.    

По шагам, медленным и тяжелым, я тотчас же узнал Барберена.  Горячее дыхание коснулось моих волос.    

– Ты спишь? – услышал я приглушенный голос. Я  ничего не ответил. Страшные слова «я рассержусь» еще звучали в моих ушах.    

– Спит, – заметила матушка Барберен. – Он  засыпает сразу же, как только ляжет. Можешь спокойно говорить обо всем, он тебя  не услышит. Чем кончился суд?    

– Дело проиграно! Судьи решили, что я сам виноват в  том, что находился под лесами, и потому хозяин ничего мне не должен  платить. – Тут он стукнул кулаком по столу и произнес несколько бессвязных  ругательств. – Деньги пропали, я искалечен, нас ждет нищета! Мало того:  возвращаюсь домой и нахожу здесь ребенка. Объясни, пожалуйста, почему ты не  сделала так, как я велел?    

– Потому что я не могла…    

– Не могла отдать его в приют для подкидышей?    

– Трудно расстаться с ребенком, которого сама выкормила  и которого любишь, как родного сына.    

– Но ведь это не твой ребенок!    

– Позднее я хотела отдать его в приют, но он  заболел. – Заболел?    

– Да, он болел, и если бы я его отдала в это время в  приют, он бы там умер.    

– А когда выздоровел?    

– Он долго не поправлялся. За одной болезнью  последовала другая. Прошло много времени. И я решила, что раз я могла кормить  его до сих пор, то смогу прокормить и в будущем.    

– Сколько ему теперь лет?    

– Восемь.    

– Ну что ж, он пойдет в восемь лет туда, куда должен был  отправиться раньше.    

– Жером, ты не сделаешь этого!    

– Не сделаю? А кто мне помешает? Неужели ты думаешь,  что мы будем вечно держать его у себя?    

Наступило молчание, и я смог перевести дух. От волнения у  меня так сжалось горло, что я чуть не задохнулся. Матушка Барберен продолжала:    

– Как тебя изменил Париж! Раньше ты не был таким  жестоким.    

– Париж не только изменил меня, но и сделал меня  калекой. Работать я не могу, денег у нас нет. Корова продана. Можем ли мы  теперь кормить чужого ребенка когда нам самим нечего есть?    

– Но он мой.    

– Он такой же твой, как и мой. Этот ребенок не  приспособлен для жизни в деревне. Я рассмотрел его во время ужина: он хрупкий,  худой, у него слабые руки и ноги.    

– Но он очень хороший, умный и добрый мальчик Он будет  работать на нас.    

– Пока что нам нужно работать на него, а я не могу  больше работать.    

– А если найдутся его родители, что ты тогда им  скажешь?    

– Пошлю их в приют. Однако хватит болтать, надоело!  Завтра я отведу его к мэру.[1] А  сегодня хочу еще зайти к Франсуа. Через час я вернусь.    

Дверь отворилась и захлопнулась. Он ушел. Тогда я живо  вскочил и стал звать матушку Барберен:    

– Мама, мама!    

Она подбежала к моей кровати.    

– Неужели ты отправишь меня в приют?    

– Нет, мой маленький Реми, нет!    

И она нежно поцеловала меня, крепко сжимая в своих объятиях.  Эта ласка ободрила меня, и я перестал плакать.    

– Так ты не спал? – спросила она меня  нежно. – Я не виноват.    

– Я тебя не браню. Значит, ты слышал все, что говорил  Жером? Мне следовало бы давно рассказать тебе правду. Но я привыкла считать  тебя своим сыном, и мне трудно было признаться, что я не твоя родная мать. Кто  твоя мать и жива ли она, ничего не известно Ты был найден в Париже, и во г как  это случилось. Однажды ранним утром, идя на работу, Жером услышал на улице  громкий детский плач. Пройдя несколько шагов, он увидел, что на земле, у  калитки сада, лежит маленький ребенок. В то же время Жером заметил какого-то  человека, который прятался за деревьями, и понял, что тот хотел посмотреть,  поднимут ли брошенного им ребенка. Жером не знал, что делать; ребенок отчаянно  кричал, как будто поняв, что ему могут помочь. Тут подошли другие рабочие и  посоветовали Жерому отнести ребенка в полицейский участок. Там ребенка раздели.  Он оказался здоровым, красивым мальчиком пяти-шести месяцев Больше ничего  узнать не удалось, так как все метки на его белье и пеленках оказались  вырезанными Полицейский комиссар сказал, что придется отдать ребенка в приют  для подкидышей. Тогда Жером предложил взять тебя к себе, пока не найдутся твои  родители. У меня в это время только что родился ребенок, и я могла кормить  обоих. Так я стала твоей матерью. О мама!    

– Через три месяца мой ребенок умер, и тогда я еще  больше привязалась к тебе. Я совсем забыла, что ты мне не родной сын. Но Жером  этого не забыл и, видя что твои родители не находятся, решил отдать тебя в  приют Ты уже знаешь, почему я его не послушалась. – О, только не в  приют! – закричал я, цепляясь за нее. – Умоляю тебя, мама, не отдавай  меня в приют! Нет дитя мое, ты туда не пойдешь. Я это устрою. Жером вовсе не  злой человек. Горе и боязнь нужды заставляют его так поступать. Мы будем  работать, ты тоже будешь работать.    

– Да, я буду делать все, что ты захочешь. Только не  отдавай меня в приют.    

– Хорошо, не отдам, но с условием, что ты сейчас же  заснешь. Я не хочу, чтобы Жером, вернувшись, увидел, что ты не спишь.    

Крепко поцеловав, она повернула меня лицом к стене. Я очень  хотел заснуть, но был настолько потрясен и взволнован, что долго не мог  успокоиться.    

Значит, матушка Барберен, такая добрая и ласковая, не была  моей родной матерью! Но тогда кто же моя настоящая мать? Еще лучше и нежнее?  Нет, это невозможно.    

Зато я очень хорошо понял и почувствовал, что родной отец не  мог быть таким жестоким, как Барберен, не мог смотреть на меня такими злыми  глазами и замахиваться на меня палкой. Он хочет отдать меня в приют! Я знал,  что такое приют, и видел приютских детей, на шее у них висела металлическая  пластинка с номерком, они были грязны, плохо одеты, над ними смеялись, их  преследовали и дразнили А я не хотел быть ребенком с номерком на шее, я не  хотел, чтобы за мною бегали с криками: «Приютский, приютский!» От одной этой  мысли меня бросало в дрожь и начинали стучать зубы.    

К счастью, Барберен вернулся не так скоро, как обещал и я  заснул раньше его прихода.    

 ГЛАВА III. ТРУППА СИНЬОРА  ВИТАЛИСА    

     

Всю ночь я находился под впечатлением перенесенного мной  горя. Проснувшись, я первым делом ощупал свою постель и огляделся вокруг, желая  убедиться в том, что меня никуда не унесли.    

Барберен молчал, и я стал надеяться, что матушка уговорила  его оставить меня у них.    

Однако в полдень Барберен велел мне надеть фуражку и идти с  ним. Я с испугом посмотрел на матушку, умоляя ее о помощи Она украдкой сделала  мне знак, что бояться нечего. Тогда ничего не возразив, я пошел следом за  Барбереном.    

От нашего дома до деревни не меньше часа ходьбы. В  продолжение этого часа Барберен, ничего не говоря, тихо шел впереди, время от  времени оборачиваясь, чтобы посмотреть, иду ли я за ним.    

Куда он меня вел? Сильно обеспокоенный, я стал думать, как  бы избежать угрожающей мне опасности. Поэтому я начал отставать, решив  спрятаться от Барберена в ближайшей канаве. Но Барберен отгадал мое намерение:  он взял меня за руку и заставил идти рядом с ним. Так мы и вошли в деревню.  Встречные оборачивались и с любопытством смотрели на нас, потому что у меня был  вид злой собаки, которую тянут на поводке. Когда мы проходили мимо харчевни,  стоявший на пороге хозяин окликнул Барберена и пригласил его войти. Барберен  взял меня за ухо и, пропустив вперед, закрыл за собою дверь.    

Я успокоился: деревенская харчевня отнюдь не пугала меня.  Наоборот, мне уже давно хотелось в ней побывать. Не раз проходя мимо дверей, я  слышал, как из харчевни раздавались крики и песни, от которых дрожали стекла.  Что там делали? Что происходило за этими красными занавесками? Теперь я это  узнаю!    

Барберен уселся за стол вместе с хозяином, а я поместился  возле очага и стал смотреть по сторонам.    

В противоположном от меня углу сидел старик с большой белой  бородой, одетый в такой странный костюм, какого я еще никогда не видывал. На  голове у него была высокая фетровая шляпа с зелеными и красными перьями, из-под  которой спускались на плечи длинные пряди волос. Меховая безрукавка из овчины  плотно облегала его фигуру. Шерстяные чулки доходили почти до колен и были  крест-накрест перевязаны красными лентами. Он неподвижно сидел на стуле,  опершись подбородком на правую руку, и был похож на деревянную статую. Под его  стулом лежали и грелись два пуделя: белый и черный, и маленькая серая собачка с  лукавой, ласковой мордочкой. На белом пуделе было надето старенькое кепи  полицейского, державшееся под подбородком на кожаном ремешке.    

В то время как я с любопытством рассматривал старика,  Барберен и хозяин харчевни разговаривали вполголоса. Я понимал, что речь шла  обо мне.    

Барберен рассказал ему, что пришел в деревню для того, чтобы  просить мэра выхлопотать из приюта пособие на мое содержание. Значит, матушка  Барберен кое-чего добилась, и я тотчас же сообразил, что если Барберен будет  получать пособие, мне нечего будет бояться, что меня отдадут в приют. Старик,  казалось, не слушал их разговора, но вдруг он протянул по направлению ко мне  правую руку и, обращаясь к Барберену, спросил:    

– Так этот мальчик вам в тягость?    

– Да!    

– И вы думаете, что администрация приюта согласится  платить вам за его содержание?    

– Черт возьми, но раз у него нет родителей, а я кормлю  его и одеваю, должен же кто-нибудь платить мне за него! По-моему, это  справедливо.    

– Не возражаю. А вы уверены, что всегда делается то,  что справедливо?    

– Конечно, нет.    

– Поэтому-то вы никогда и не получите денежного  пособия, о котором хлопочете.    

– Тогда он отправится в приют. Нет такого закона, чтобы  заставить меня держать его, раз я этого не хочу.    

– Вы в свое время согласились взять ребенка – значит,  приняли на себя обязательство его содержать.    

– Ну, а я его держать не намерен и так или иначе от  него отделаюсь.    

– Мне кажется, я могу вам указать средство отделаться  от него и притом кое-что заработать, – сказал старик после минутного  размышления.    

– Укажите мне это средство, и я поставлю вам бутылочку  с величайшей охотой.    

– Заказывайте бутылку. Ваше дело в шляпе.    

– Наверняка?    

– Наверняка!    

Старик поднялся со своего места и уселся напротив Барберена.  В тот момент, когда он встал со стула, его овчина как-то странно оттопырилась,  словно под левой его рукой находилось какое-то живое существо.    

– Вы хотите, чтобы этот ребенок не ел больше вашего  хлеба или чтобы его содержание вам оплачивалось, не так ли? – спросил он.    

– Правильно, потому что…    

– Почему вы этого желаете, меня совсем не интересует.  Мне достаточно знать только то, что вы не хотите держать у себя ребенка. Если  это так – отдайте его мне, я буду его содержать.    

– Отдать его вам?    

– Ну да, черт возьми! Ведь вы же хотите от него  отделаться?    

– Отдать вам ребенка, такого милого, славного мальчика?  Посмотрите-ка на него.    

– Я его видел.    

– Реми, подойди сюда!    

Дрожа от страха, я приблизился к столу.    

– Полно, не бойся, малыш! – произнес старик.    

– Ну, смотрите, – продолжал Барберен.    

– Разве я говорю, что мальчик некрасив? Я вовсе не  желаю иметь урода.    

– Ах, если бы он был уродом с двумя головами или хотя  бы карликом…    

– Тогда бы вы не думали об отправке его в приют. Вы  прекрасно знаете, что урод – это ценность, из которой можно извлечь большую  выгоду. Но этот мальчик не карлик и не урод, он вполне нормален и потому ни на  что не годен.    

– Как ни на что? Он может работать.    

– Нет, такой ребенок не годится для сельских работ.  Поставьте его за плуг – и вы увидите, долго ли он протянет.    

– Десять лет.    

– И месяца не протянет.    

– Да посмотрите на него…    

– Посмотрите на него сами!    

Я стоял между Барбереном и стариком, которые толкали меня  друг к другу.    

– Все равно, – заявил старик, – я беру его  таким, каков он есть. Только, разумеется, я его у вас не покупаю, а нанимаю. И  даю за него двадцать франков[2] в  год.    

– Двадцать франков!    

– Цена хорошая, плата вперед. Вы получаете всю сумму  сразу и освобождаетесь от ребенка.    

– Из приюта мне будут платить за него не меньше десяти  франков в месяц.    

– Вернее, семь или восемь, но вам еще придется его  кормить.    

– Он станет работать.    

– А если администрация приюта не оставит мальчика у  вас, а передаст его другому, тогда вы ровно ничего не получите. В то время как  сейчас вам стоит только протянуть руку…    

Старик пошарил в кармане, достал оттуда кожаный кошелек,  вынул из него несколько серебряных монет и со звоном выбросил их на стол.    

– Давайте сорок.    

– Нет, та работа, которую он будет у меня выполнять,  этого не стоит.    

– А что он будет делать? Ноги у него крепкие, руки  тоже. Но все-таки: на что он, по-вашему, годен?    

Старик насмешливо посмотрел на Барберена и, попивая  маленькими глотками вино из стакана, ответил:    

– Он мне нужен для компании. Я становлюсь стар; по  вечерам, после тяжелого дня, и во время дурной погоды у меня бывает грустное  настроение. Он будет меня развлекать.    

– Ну, для этого-то, уж наверное, его ноги достаточно  крепки!    

– Неизвестно. Он должен танцевать, прыгать, много  ходить, а затем, после ходьбы, снова прыгать и танцевать. Словом, он будет  артистом в труппе синьора Виталиса.    

– Где же она, ваша труппа?    

– Синьор Виталис – это я, как вы, вероятно, уже сами  догадываетесь, а мою труппу, если вы желаете с нею познакомиться, я вам сейчас  представлю.    

Сказав это, он распахнул овчину и достал оттуда какого-то  странного зверька.    

«Что это за животное? Да и животное ли это?» Я не знал, как  назвать зверька, которого видел впервые.    

На нем была надета красная куртка, обшитая золотым галуном,  но руки и ноги его оставались голыми. Это были не лапы, а настоящие руки и  ноги, только кожа их была не телесного цвета, а черная. Черной также была и его  голова величиной почти с мой кулак; личико у него было широкое и короткое, нос  курносый, с большими ноздрями, губы коричневые. Но больше всего поразили меня  его глаза: близко поставленные друг к другу, невероятно подвижные, блестящие,  как зеркало.    

– Какая противная обезьяна! – закричал Барберен.  Теперь я все понял. Я никогда не видел обезьян, но, разумеется, слыхал о них.  Значит, передо мной была обезьяна, а не черный ребенок.    

– Вот первый артист моей труппы – синьор Душка. Душка,  друг мой, приветствуй собравшееся здесь общество!    

Душка приложил руку к губам и послал нам воздушный поцелуй.    

– А вот и второй, – продолжал Виталис, указывая на  белого пуделя. – Синьор Капи сейчас представит почтенному обществу своих  друзей.    

Белый пудель, который до этого момента лежал неподвижно,  быстро вскочил на задние лапы, скрестил передние на груди и так низко  поклонился, что почти коснулся головой пола.    

Затем он повернулся к другим собакам и лапой сделал им знак  приблизиться.    

Те тотчас же вскочили и, протянув друг другу лапы так, как  люди протягивают руку, с серьезным видом сделали шесть шагов вперед, потом три  шага назад и поклонились.    

– Тот, кого я называю Капи, от итальянского слова  «капитан», является старшим среди собак. Он умнее других и передает им мои  приказания. Молодой франт с черной шерстью зовется Зербино, что значит  «любезный». А прелестная юная особа с такой смиренной мордочкой – синьора  Дольче; она вполне заслуживает свое прозвище «кроткая». С этими замечательно  талантливыми артистами я путешествую по белому свету и зарабатываю на жизнь в  зависимости от того, как нам повезет. Капи, подойди сюда!    

Пудель скрестил лапы.    

– Мои артисты прекрасно воспитаны, и я с ними всегда  очень вежлив. Капи, будь любезен и скажи, пожалуйста, этому мальчику, который  смотрит на тебя с таким изумлением, который теперь час.    

Капи подошел к своему хозяину, раздвинул овчину, порылся в  его жилетном кармане и достал оттуда большие серебряные часы. Посмотрев на  циферблат, он громко и отчетливо тявкнул два раза, а затем тявкнул три раза, но  уже более слабо. В самом деле, было два часа и три четверти.    

– Очень хорошо! – сказал Виталис. – Благодарю  тебя, Капи. Теперь попроси синьору Дольче немного попрыгать через веревочку.    

Капи начал шарить в кармане хозяина и достал оттуда веревку.  Затем он сделал знак Зербино, который быстро встал напротив него. Капи бросил  ему конец веревки, и тот схватил се зубами.    

Тогда Дольче принялась прыгать через веревку, не сводя  красивых и нежных глаз с хозяина.    

– Вы видите, как умны мои ученики, – заметил  Виталис. – Но ум оценивается по достоинству только при сравнении. Вот  почему я и приглашаю мальчика в мою труппу. Он будет играть роль дурачка и тем  еще больше подчеркивать необычайный ум животных. – О, чтобы играть  дурака… – перебил Барберен.    

– …для этого надо быть очень умным, – продолжал  Виталис. – Я уверен, что у мальчика ума достаточно. Впрочем, мы это сейчас  увидим. Произведем небольшое испытание. Если мальчик умен, он поймет, что с  синьором Виталисом у него будет возможность обойти всю Францию и увидеть много  других различных стран. А если он глуп, он начнет плакать, кричать, и синьор  Виталис, который не любит капризных детей, не возьмет его с собой. Тогда этому  бедному мальчику придется идти в приют, где его заставят много работать и где  его будут плохо кормить.    

Я был достаточно умен, чтобы понять его слова. Конечно,  воспитанники синьора Виталиса очень забавны; очень интересно было бы всегда  путешествовать. Но для этого надо расстаться с матушкой Барберен. Если же я  откажусь идти с ними, то, по всей вероятности, не останусь и у матушки, так как  меня отправят в приют.    

Видя, что я стою взволнованный, со слезами на глазах,  Виталис ласково потрепал меня по щеке:    

– Ну вот, мальчик все понял и не плачет, а потому  завтра…    

– Оставьте меня у матушки, – закричал я, –  умоляю вас!..    

Прежде чем я успел что-либо прибавить, меня прервал  отчаянный лай Капи. Собака кинулась к столу, на котором сидел Душка. Обезьянка,  улучив момент, когда все обернулись ко мне, тихонько взяла стакан с вином и уже  собралась его выпить. Но Капи заметил проделку обезьянки и решил ей  помешать. – Синьор Душка, – сурово сказал Виталис; – ты лакомка  и вор. Встань в угол, носом к стене, а ты, Зербино, посторожи его. Если он не  будет стоять спокойно, шлепни его. Капи, ты хороший пес! Дай мне твою лапу, я  пожму ее.    

В то время как обезьянка, тихо ворча, выполняла приказание,  счастливый и гордый Капи протянул свою лапу хозяину.    

– Теперь, – продолжал Виталис, – перейдем к  делу. Даю вам тридцать франков.    

– Нет, сорок.    

Торг возобновился, но вдруг Виталис прервал его:    

– Мальчику скучно Пусть он пойдет во двор харчевни и  там поиграет.    

В то же время он сделал знак Барберену.    

– Верно, – ответил тот, – ступай во двор и  никуда не уходи, пока я тебя не позову, не то я рассержусь.    

Мне осталось только повиноваться.    

Я пошел во двор, но, конечно, играть не мог. Я сел на камень  и стал размышлять. Судьба моя решалась в этот момент. Что-то будет? Зубы у меня  стучали от холода и волнения. Спор между Виталисом и Барбереном продолжался  очень долго, и прошло больше часа, прежде чем Барберен пришел за мной. Он был  один.    

– Идем домой! – крикнул он мне.    

«Домой! Значит, я останусь у матушки?» Но я не посмел его об  этом спросить, потому что он был сильно не в духе.    

Мы возвращались домой в глубоком молчании.    

Приблизительно за десять минут до прихода домой Барберен,  шедший впереди, остановился.    

– Помни, – грубо сказал он, схватив меня за  ухо, – если ты скажешь хоть одно слово из того, что сегодня слышал, тебе  не поздоровится. Итак, берегись!    

 ГЛАВА IV. РОДНОЙ ДОМ    

     

– Что же сказал мэр? – спросила нас матушка  Барберен, когда мы вернулись. Мы его не видели.    

– Почему?    

– Я встретил друзей и зашел с ними в харчевню, а когда  мы оттуда вышли, идти к мэру было уже поздно. Ничего, сходим к нему завтра.    

Последние слова Барберена успокоили меня. Раз мы завтра  должны снова идти к мэру, значит он не согласился на предложение Виталиса.    

Несмотря на угрозу Барберена, я бы, конечно, сказал матушке  о моих подозрениях. Но, как нарочно, Барберен весь вечер не уходил из дому и не  оставлял нас ни на одну минуту вдвоем. Я лег спать, так и не найдя возможности  поговорить с ней.    

Засыпая, я решил, что расскажу ей все завтра утром. Но когда  я проснулся, матушки Барберен уже не было дома. – Где мама?    

– Она пошла в деревню и вернется только после полудня.  Не знаю почему, но ее отсутствие сильно встревожило меня. Накануне вечером она  никуда не собиралась. Не отдавая себе отчета в угрожающей мне опасности, я  смутно ее предчувствовал.    

Барберен посматривал на меня как-то загадочно, что меня еще  больше тревожило. Желая избежать этих взглядов, я вышел в сад. В этом небольшом  садике росло все необходимое для нашего хозяйства: картошка, бобы, капуста,  морковь и репа. В нем, казалось, не было ни одного свободного местечка. Однако  матушка отвела для меня маленький уголок. Здесь я посадил много разных  растений, трав, мхов, выкопанных мною в тех местах, где я пас корову.    

В нашем саду не было ни аллей, посыпанных песком, ни длинных  клумб, выровненных по шнурочку и засаженных редкими цветами. Прохожие не  останавливались, чтобы полюбоваться на него поверх изгороди подстриженного  терновника. Но я сам трудился над ним, я устроил его по своему желанию и когда  говорил о нем, то с гордостью называл его «моим садом».    

Прошлым летом я собрал и посадил в нем различные цветущие  растения, которые должны были скоро распуститься. На жонкилиях уже появились  бутоны, начинавшие желтеть. У фиалок показались маленькие лиловые лепестки, а в  середине сморщенных листов примулы уже виднелись бутоны. Как они будут цвести?  Меня это очень интересовало.    

Но был один уголок моего сада, за которым я наблюдал с  чувством большим, чем простое любопытство, – можно сказать, даже с  некоторым волнением.    

В этой части сада я посадил земляные груши;[3] мне сказали, что они гораздо вкуснее  картофеля. Не говоря ничего матушке Барберен, я посадил в моем саду эти  корнеплоды. Когда они пустили ростки, я уверил ее, что это цветы. В один  прекрасный день, когда они созреют, я в отсутствие матушки выкопаю земляные  груши и сварю их. Как я это сделаю, я сам не знал хорошенько, но в моем  воображении эта подробность меня мало смущала.    

Как будет изумлена матушка! Как она будет довольна! Ведь  вместо надоевшей картошки у нас будет новое, вкусное блюдо, и матушка не будет  так грустить о продаже бедной Рыжухи. А кто изобрел это новое блюдо?    

Я, Реми. Значит, и я могу принести какую-то пользу.    

Понятно, что я с большим вниманием следил за ростом моих  земляных груш. Ежедневно я приходил взглянуть на тот уголок, где они были  посажены. От нетерпения мне казалось, что они никогда не вырастут.    

Я стоял на коленях, уткнувшись носом в землю, когда услыхал,  что кто-то нетерпеливо окликнул меня. Это был Барберен. Что ему нужно? Я  поспешно вернулся в дом. Каково же было мое изумление, когда я увидел перед  собой синьора Виталиса и его собак!    

Я мгновенно понял все. Виталис пришел за мной, и для того  чтобы матушка Барберен не могла за меня заступиться, Барберен услал ее с утра в  деревню.    

Чувствуя, что мне нечего ждать сочувствия от Барберена, я  подбежал к Виталису.    

– Умоляю вас, не уводите меня! – закричал я и  зарыдал.    

– Слушай, малыш, – сказал он ласково, – тебе  но будет плохо со мной. Я не бью и не обижаю детей, а мои воспитанники, с  которыми тебе придется жить, чрезвычайно милы и забавны. О чем тебе жалеть?    

– Матушка, матушка!    

– Во всяком случае, здесь ты не останешься, –  заявил Барберен, грубо хватая меня за ухо. – Выбирай сам: этот человек или  приют.    

– Нет, я хочу только матушку!    

– В конце концов, ты мне надоел! – закричал  Барберен в сильнейшем гневе. Если тебя нужно гнать отсюда палкой, то я так и  сделаю.    

– Мальчику тяжело расставаться с матерью, за что же его  бить? У него есть сердце – и это хорошо.    

– Если вы начнете его жалеть, он заревет еще пуще.    

– Теперь перейдем к делу.    

Сказав это, Виталис выложил на стол несколько серебряных  монет, которые Барберен мгновенно сунул в карман.    

– Где его вещи? – спросил Виталис.    

– Вот они, – ответил Барберен, показывая на  голубой бумажный платок, завязанный узлом.    

Виталис развязал его и посмотрел, что там находится. В узле  оказались две рубашки и холщовые штаны.    

– Это не то, о чем мы с вами условились. Вы должны были  отдать его вощи, а я вижу здесь только лохмотья. – Других у него нет.    

– Если бы я спросил у ребенка, он ответил бы мне, что  это не так. Но я не хочу спорить. У меня нет времени, пора отправляться в путь.  Пойдем, малыш. Как тебя зовут?    

– Реми.    

– Идем, Реми. Возьми узелок и ступай впереди Капи.  Шагом марш!    

Я умоляюще посмотрел на него, потом на Барберена. Оба они  отвернулись, а Виталис взял меня за руку. Надо было уходить. Когда я переступил  через порог нашего бедного домика, мне показалось, что я оставил в нем частицу  самого себя.    

Я быстро огляделся вокруг, но мои глаза, затуманенные  слезами, не увидели никого, к кому бы я мог обратиться за помощью: ни на  дороге, ни в поле не было ни одного человека.    

Я начал звать:    

– Мама! Матушка!    

Мне никто не ответил, и я горько разрыдался. Пришлось  следовать за Виталисом, который не выпускал моей руки.    

– Счастливого пути! – крикнул Барберен и вернулся  в дом.    

Все было кончено.    

– Ну, Реми, пойдем же! – ласково потянул меня за  собой синьор Виталис.    

Дорога, но которой мы шли, поднималась зигзагами в гору, и  на каждом повороте я мог видеть домик матушки Барберен, который постепенно  становился все меньше и меньше. Я часто бегал по этой дороге и знал, что, когда  мы дойдем до верхнего поворота, я увижу домик в последний раз, а затем, как  только мы пройдем несколько шагов по ровному месту, его уже больше не будет  видно.    

Мы поднимались довольно долго и наконец добрались до вершины  горы. Виталис по-прежнему не выпускал моей руки.    

– Позвольте мне немного отдохнуть, – попросил  я. – С удовольствием, мой мальчик.    

Он опустил мою руку и в то же время многозначительно  взглянул на Капи, который, очевидно, понял его. Тотчас же, как это делают  пастушьи собаки, Капи встал позади меня. Я понял, что Капи мой сторож и если я  попытаюсь сделать хотя бы одно движение, чтобы удрать, он схватит меня за ногу.    

Я уселся на краю дороги, обсаженной дерном. Капи улегся  рядом.    

Внизу расстилалась долина, по которой мы только что шли. А  еще дальше одиноко стоял тот домик, где протекло мое детство. Его нетрудно было  отыскать среди деревьев, потому что в это время небольшая струйка дыма выходила  из трубы и поднималась вверх, почти достигая нас. Мне показалось, что с этим  дымом до меня донесся запах сухих дубовых листьев, что я сижу у нашего очага, на  маленькой скамеечке, а ветер, забравшись в печную трубу, выбивает дым мне прямо  в лицо. Несмотря на далекое расстояние и большую высоту, все предметы, хотя и в  уменьшенном виде, были отчетливо видны. Единственная курица, которая у нас еще  осталась, ходила взад и вперед по навозной куче. Отсюда ее можно было принять  за маленькую птичку. За углом дома я видел грушевое дерево с искривленным  стволом, на котором я любил кататься верхом. Дальше, рядом с ручьем,  протекавшим светлой ленточкой по зеленой траве, находился мой отводной канал. Я  выкопал его с огромным трудом, для того чтобы приводить в движение колесо  мельницы, которую я сам сделал. Колесо это, увы, ни разу не повернулось,  несмотря на все мои старания. Все там было по-прежнему, все находилось на своих  обычных местах: и тачка, и плуг, сделанный из кривого сучка, и ящик, где я  растил кроликов, и садик, мой дорогой садик…    

Кто увидит, как зацветут мои милые цветочки? Кто будет  ухаживать за моими земляными грушами? Конечно, Барберен, противный и злой  Барберен.    

Один только шаг – и все исчезнет навсегда…    

Вдруг на дороге, ведущей от деревни к дому, я заметил белый  чепчик. Он исчез за деревьями, потом быстро появился снова. На таком далеком  расстоянии я мог различить только белый чепчик, который, подобно светлой весенней  бабочке, мелькал среди ветвей. Но в иные моменты сердце видит лучше и дальше,  чем самые зоркие глаза. Я узнал матушку Барберен. Это она, я был в этом уверен,  я это чувствовал.    

– Ну что, – спросил меня Виталис, – идем  дальше?    

– Подождем еще, прошу вас!    

– Значит, мне сказали неправду, и ноги у тебя слабые.  Ты уже устал. Это сулит нам мало хорошего.    

Но я ничего не ответил, а все глядел и глядел.    

Да, это была матушка Барберен: ее чепчик, ее синяя юбка.    

Она быстро шла, словно торопилась как можно скорее вернуться  домой. Подойдя к калитке, она толкнула ее и быстро вошла во двор.    

Я тотчас же вскочил, забыв о Капи, который прыгал вокруг  меня.    

Матушка Барберен недолго оставалась в доме. Она тотчас же  вышла оттуда и принялась бегать по двору взад и вперед, протягивая руки.  Несомненно, она искала меня.    

Я рванулся вперед и громко закричал:    

– Мама! Мама!    

Но мой крик не долетал до нее и не мог заглушить журчанье  ручья.    

– Что с тобой! Ты сошел с ума? – спросил меня  Виталис.    

Я молчал, не отрывая глаз от матушки Барберен. Но она не  знала, что я нахожусь так близко от нее, и не думала о том, что ей следует  только взглянуть наверх, чтобы увидеть меня. Она пробежала через двор,  вернулась на дорогу и стала повсюду искать меня. Я закричал еще сильнее, но и  на этот раз безуспешно.    

Тогда Виталис понял, в чем дело, и подошел ко мне. Он сразу  заметил белый чепчик.    

– Бедный малыш! – пробормотал он вполголоса.    

– Умоляю вас, позвольте мне вернуться! – закричал  я, ободренный его словами.    

Но он взял меня за руку и заставил спуститься на дорогу:    

– Ты уже отдохнул. Идем!    

Я хотел вырваться, но он крепко держал меня. – Капи,  Зербино! – позвал Виталис.    

Собаки окружили меня. Пришлось следовать за Виталисом.    

Пройдя несколько шагов, я обернулся, но мы уже перевалили  через вершину горы, и я не увидел больше ни нашей долины, ни нашего домика.  Одни голубоватые холмы, казалось, поднимались до самого неба.    

 ГЛАВА V. В ДОРОГЕ    

     

На вершине горы, которая разделяет бассейны рек Лауры и  Дордони, Виталис взял меня за руку, и мы тотчас же начали спускаться по склону,  обращенному на юг. Только после того как мы прошли около четверти часа, Виталис  выпустил мою руку.    

– Теперь иди тихонько возле меня и помни, что если ты  вздумаешь бежать, Капи и Зербино мигом тебя схватят. А зубы у них очень острые.    

Бежать! Я прекрасно понимал, что бежать невозможно и,  следовательно, не стоит даже пытаться. В ответ я тяжело вздохнул.    

– Тебе очень грустно, – продолжал Виталис, –  я вполне это понимаю. Если хочешь, можешь поплакать. Но постарайся понять одно,  то, что произошло, не является для тебя несчастьем. Что тебя ожидало? Вероятно,  ты бы попал в приют. Люди, воспитавшие тебя, – не твои родители. Мать, как  ты мне сказал, была к тебе очень добра. Ты любишь ее, тебе тяжело с ней  расставаться, все это так, но подумай, разве она могла оставить тебя против  воли мужа? С другой стороны, муж ее, может быть, вовсе не такой плохой, как ты  о нем думаешь. Ему не на что жить, он калека, работать не может и вполне  справедливо рассуждает, что нельзя же ему умирать с голоду для того, чтобы тебя  кормить. Пойми, мой мальчик: жизнь – тяжелая борьба и не всегда приходится  поступать так, как хочется.    

Без сомнения, это были мудрые слова, во всяком  случае, – слова человека, имевшего житейский опыт. Но в настоящий момент я  чувствовал такое сильное горе, что никакие слова не могли меня утешить.    

Я никогда больше не увижу ту, которая меня растила, ласкала,  ту, которую я любил, как родную мать. При этой мысли у меня сжималось горло и я  задыхался от слез. Тем не менее, идя рядом с Виталисом, я невольно думал о том,  что он мне только что сказал. Конечно, он был прав, Барберен мне не отец, и у  него нет оснований терпеть нужду ради меня. Он добровольно приютил меня, хотел  воспитать. Если теперь он от меня отделался, то только потому, что не имел  средств меня содержать. И я всегда должен с благодарностью вспоминать о годах,  проведенных в его доме.    

– Хорошенько подумай о том, что я тебе говорил,  малыш, – закончил Виталис. – Тебе не будет плохо со мной.    

После довольно крутого спуска мы очутились на большой  равнине. Нигде ни домика, ни деревца – всюду ровная поверхность, покрытая  рыжеватым вереском и то там, то сям заросшая диким терновником, колыхавшимся от  ветра.    

Долго мы шли по этой пустынной и печальной дороге.    

Кругом ничего не было видно, кроме холмов с голыми вершинами.    

Я совсем иначе представлял себе путешествия. И то, что я  видел теперь, нисколько не походило на те чудесные страны, которые я рисовал  себе в моем детском воображении.    

Виталис шел большими ровными шагами и нес Душку на плече или  в мешке, а собаки бежали мелкой рысью возле него.    

По временам Виталис ласково обращался к ним иногда на  французском, а иногда на каком-то непонятном мне языке. Ни он, ни собаки,  по-видимому, совсем не устали. Не то было со мной: физическая усталость и  нравственное потрясение довели меня до полного изнеможения. Я едва волочил ноги  и с трудом брел за моим хозяином Однако я не смел просить его остановиться.    

– Ты, вероятно, сильно устал от своих сабо,[4] – сказал он. – В  Юсселе я куплю тебе башмаки.    

Слова эти меня ободрили. Я давно мечтал иметь настоящие  башмаки. В нашей деревне только сыновья мэра и хозяина харчевни носили башмаки.    

– А далеко еще до Юсселя?    

– Тебе, наверно, очень хочется иметь башмаки, –  засмеялся Виталис. Хорошо, я куплю тебе башмаки на гвоздях, кроме того, куплю бархатные  штаны, куртку и шляпу. Надеюсь, что это подбодрит тебя и поможет пройти те  несколько километров, которые нам остались.    

Какой добрый человек мой хозяин! Разве бы злой обратил  внимание на то, что меня утомляют тяжелые сабо?    

Башмаки, башмаки на гвоздях! Бархатные штаны, куртка, шляпа!  Ах, если б матушка Барберен увидела меня, как бы она была счастлива, как  гордилась бы мною… Как жаль, что до Юсселя еще так далеко!    

Несмотря на обещанные мне башмаки и бархатные штаны, я  чувствовал, что не в силах больше идти.    

К счастью, мне на помощь пришла погода. Небо, бывшее с утра  ясным, к вечеру покрылось серыми тучами, и вскоре начался мелкий дождь, который  не прекращался.    

Виталис был хорошо защищен от дождя своей овчиной, так же  как и Душка, который при первых каплях дождя проворно спрятался к нему на  грудь. Но собакам и мне нечем было покрыться, и мы вскоре промокли до костей. Я  совсем закоченел от холода.    

– Ты легко простужаешься? – спросил меня хозяин.    

– Не знаю. Я не помню, чтобы когда-нибудь был болен.    

– Отлично, отлично. Положительно, в тебе есть кое-что  хорошее. Однако я не хочу напрасно рисковать твоим здоровьем. Вон видна  деревня, там мы и переночуем.    

Но в этой деревне не оказалось харчевни, и никто не хотел  принять к себе бродягу, за которым тащились еще ребенок и три собаки, с головы  до ног покрытые грязью.    

«Здесь нельзя ночевать», – говорили нам и перед самым  носом запирали дверь.    

Что было делать? Идти в Юссель, до которого оставалось еще  несколько километров? Ночь надвигалась, холодный дождь пронизывал нас, и я  чувствовал, что мои ноги стали как деревянные.    

Наконец один крестьянин, более сострадательный, чем его  соседи, согласился пустить нас в сарай. Но он взял с нас слово, что мы не будем  зажигать огня.    

– Отдайте мне спички, – обратился он к  Виталису. – Завтра утром, когда вы будете уходить, я их вам верну.    

Мы охотно согласились, так как были счастливы уже тем, что  нашли кров и не мокли больше под дождем. Виталис, как человек  предусмотрительный, никогда не пускался в путь без запаса провизии. В его солдатском  мешке, который он нес за плечами, хранилась большая краюха хлеба, этот хлеб он  разделил на четыре части. Тут я впервые увидел, каким образом поддерживал он  дисциплину и послушание в своей труппе.    

Пока мы ходили по деревне в поисках убежища, Зербино вбежал  в один дом и быстро выскочил оттуда с куском хлеба в зубах, Виталис сказал ему  только: «До вечера, Зербино».    

Я уже забыл об этой краже: но когда хозяин стал делить хлеб  я увидел, что Зербино поджал хвост и съежился.    

Мы сидели на двух охапках сена, Виталис и я рядом, Душка –  посередине. Собаки лежали перед нами: Капи и Дольче – устремив глаза на своего  хозяина, а Зербино – с опущенным хвостом и насторожившись. – Пусть вор  уйдет отсюда и отправится в угол, – строго произнес Виталис. – Он  ляжет сегодня без ужина.    

Тотчас же Зербино покинул свое место и пополз в указанный  ему угол. Он весь зарылся в сено, так что мы его не видели, а только слышали  его жалобные вздохи и слабое тявканье.    

Наказав Зербино, Виталис протянул мне кусок хлеба, а другой  взял себе. Порции, предназначенные для Душки; Капи и Дольче, он разломил на  маленькие кусочки.    

Хотя за последнее время у матушки Барберен я был мало  избалован едой, перемена, происшедшая в моей жизни, была весьма ощутительной.    

Каким вкусным казался мне теперь горячий суп, который варила  по вечерам матушка Барберен, даже когда она варила его без масла! Как приятно  сидеть в уголке у печки! Какое наслаждение лечь в постель и укрыться одеялом до  самого носа!    

Но, увы! Об этом не могло быть и речи. Хорошо еще, что у нас  было сено. Разбитый усталостью, с ногами, натертыми сабо, я дрожал от холода в  своей насквозь промокшей одежде.    

Было уже очень поздно, а я все еще не мог уснуть.    

– Ты дрожишь. Тебе, верно, холодно? – спросил меня  Виталис.    

– Немного.    

Я слышал, как он развязал мешок.    

– У меня нет большого запаса белья и одежды, –  сказал он, – но вот тебе сухая рубашка и жилет. Сними все мокрое и надень  их. Затем заройся в сено, постарайся согреться и уснуть.    

Но мне все-таки было страшно холодно, и я долго ворочался с  боку на бок. Я был так огорчен и несчастлив, что не мог спать. Неужели теперь  всегда мне придется идти без отдыха под дождем, ночевать в сарае, дрожать от  холода, получать на ужин сухую корку хлеба и не иметь никого, кто бы любил меня  и жалел? Милая моя, дорогая матушка!    

Я предавался этим печальным мыслям, и слезы неудержимо текли  из моих глаз. Вдруг я почувствовал на своем лице теплое дыхание.    

Протянув руку, я нащупал пушистую шерсть. Это был Капи.  Осторожно пробираясь по сену, он тихонько подполз ко мне и обнюхал меня. Затем  Капи улегся рядом со мной и принялся нежно лизать мою руку. Растроганный этой  лаской, я немного приподнялся и поцеловал его в холодный нос. В ответ он слабо  тявкнул.    

Я забыл про усталость и горе. Слезы перестали душить меня, и  я свободно вздохнул. Теперь я не чувствовал себя одиноким – у меня появился  друг.    

 ГЛАВА VI. МОЕ ПЕРВОЕ  ВЫСТУПЛЕНИЕ    

     

На следующий день мы пустились в путь очень рано. Дождь  перестал, небо было ясное, благодаря ветру, который дул ночью, грязь почти  высохла. Птички весело щебетали в придорожных кустах, и собаки резвились вокруг  нас. Время от времени Капи становился на задние лапы и, лаял мне в лицо. Я  очень хорошо понимал значение этого лая. «Не падай духом, смелее!» – казалось,  говорил он мне.    

Я еще нигде не бывал, кроме нашей деревушки, и потому мне  очень хотелось посмотреть на настоящий город. Но должен признаться, что Юссель  не произвел на меня большого впечатления. Его старинные дома с башенками,  представляющие, без сомнения, ценность для археологов, оставили меня совершенно  равнодушным. По правде сказать, я меньше всего интересовался красотой этих  домов. Я думал только об одном: о кожаных башмаках, обещанных мне Виталисом,  Наступал час, когда я должен был их надеть. Где находится эта чудесная лавка, в  которой они продаются? Я искал ее глазами, а все остальное: башенки, арки,  колонны ничуть не занимало меня.    

Поэтому единственное, что запомнилось мне в Юсселе, была  темная, закопченная лавка, расположенная возле рынка. На витрине ее были  выставлены старые ружья, какая-то одежда с серебряными эполетами, обшитая по  швам галуном, множество ламп и старых железных изделия, главным образом замков  и ржавых ключей. Спустившись на три ступеньки вниз, мы попали в большую  комнату, куда, по-видимому, никогда не проникал дневной свет.    

Как могла такая чудесная вещь, как башмаки, продаваться в  этом ужасном месте?    

Однако Виталис знал, что делал. Очень скоро я уже был обут в  башмаки на гвоздях, которые были по крайней мере раз в десять тяжелее моих  сабо. Щедрость Виталиса этим не ограничилась. Кроме башмаков, он купил мне  синюю бархатную курточку, шерстяные штаны и фетровую шляпу – словом, все то,  что обещал.    

Я одет в бархат: я, который никогда не носил ничего, кроме  холста! У меня есть башмаки, шляпа! До сих пор у меня на голове никогда ничего  не было, кроме собственных волос. Положительно Виталис – самый лучший человек  на свете, самый щедрый и самый богатый.    

Правда, бархат куртки был сильно помят, а штаны потерты;  очень трудно было также определить первоначальный цвет фетра, настолько он  выгорел от дождя и пыли, – но я был так ослеплен всем этим великолепием,  что не замечал никаких недостатков.    

Мне не терпелось поскорее надеть на себя эту красивую  одежду, но Виталис сначала занялся ее переделкой, что меня крайне огорчило.    

Вернувшись в харчевню, он достал из своего мешка ножницы и  обрезал штаны до колен. Так как я растерянно глядел на него, он сказал:    

– Кто мы такие? Артисты, не так ли! Комедианты, которые  одним своим видом должны вызывать интерес. Если мы будем одеты как обычные  горожане или крестьяне, на нас никто не обратит внимания.    

Вот почему из француза, каким я был утром, к вечеру я  сделался итальянцем.    

Виталис обрезал мои штаны до колен, а чулки перевязал  крест-накрест красными лентами. Фетровую шляпу он тоже украсил различными  лентами и прикрепил к ней букетик шерстяных цветов.    

Не знаю, какого мнения были обо мне окружающие, но должен  признаться, что сам себе я страшно нравился. Капи, по-видимому, вполне одобрил  мой новый костюм, потому что, оглядев меня, протянул мне лапу. Зато Душка все  время, пока я переодевался, стоял передо мной и всячески передразнивал меня.    

– Теперь примемся за работу, – обратился ко мне  Виталис. – Завтра базарный день, и я намерен устроить большое  представление, в котором ты будешь участвовать. Сейчас мы прорепетируем твою  роль.    

По моему удивленному взгляду он увидел, что я его не понял.    

– Под ролью я подразумеваю то, что тебе придется делать  во время нашего представления. Я взял тебя с собою не ради твоего развлечения,  для этого я недостаточно богат. Ты должен работать. Твоя работа будет состоять  в том, что ты будешь участвовать в комедии вместе с Душкой и собаками.    

– Но я не умею играть! – испуганно воскликнул я.    

– Вот потому-то я и должен тебя научить. Ты прекрасно  понимаешь, что Капи не мог сам научиться ходить на задних лапах, а Дольче не  ради своего удовольствия прыгает через веревку. Прежде чем Капи стал ходить на  задних лапах, а Дольче – прыгать через веревку, им пришлось много и долго  учиться. Вот теперь и тебе придется работать, чтобы выучить те различные роли, которые  ты будешь исполнять вместе с ними. Итак, начинаем!    

Я был поражен. До сих пор я думал, что работать это значит  копать землю, рубить деревья, тесать камень; другой работы я не мог себе  представить.    

– Пьеса, которую мы будем играть, называется «Слуга генерала  Душки» Вот ее содержание: генерал Душка до сегодняшнего дня имел слугу Капи,  которым был очень доволен. Но Капи стал стар, и генерал пожелал нанять нового  слугу. Капи нашел ему деревенского мальчика, по имени Реми.    

– Его зовут так же, как меня?    

– Да это ты и есть. Ты прибыл из деревни для того,  чтобы сделаться слугой генерала Душки.    

– У обезьян не бывает слуг.    

– В комедиях они бывают. Ты являешься к генералу, и он  находит, что у тебя глупый вид.    

– Мне это совсем не нравится!    

– Не все ли тебе равно, если это делается ради смеха!  Представь себе, что ты на самом деле приходишь к хозяину, чтобы наняться  слугой, и что тебе приказывают, например, накрыть на стол. Вот стол, который  будет служить нам во время представления. Подойди к нему и накрой его к обеду.    

На столе находились тарелки, стакан, нож, вилка и белая  салфетка. Как же все это нужно разложить? Задав себе этот вопрос, я остановился  на месте, вытянув вперед руки и раскрыв рот, не зная с чего начать.    

Мой хозяин захлопал в ладоши и громко расхохотался:    

– Браво, браво, превосходно! Ты просто бесподобен.  Мальчик, который у меня был до тебя, корчил хитрую мину и всем своим видом  говорил: «Сейчас вы увидите, как я здорово изображу дурака». Ты ничего не  хочешь изобразить, остаешься самим собой, и твоя наивность восхитительна.    

– Я просто не знаю, что мне делать. – Этим-то ты и  хорош. Завтра или через несколько дней ты прекрасно будешь знать, что делать.  Тогда тебе уже придется припоминать то замешательство, которое ты испытываешь  теперь, и изображать то, чего ты больше не чувствуешь. Если ты сможешь по  своему желанию принимать это выражение лица и эту позу, я предсказываю тебе  большой успех. Кого ты изображаешь в моей комедии? Молодого крестьянина,  который ничего в жизни не видел и нигде не бывал. Ты нанимаешься к обезьяне, и,  оказывается, ты меньше знаешь и умеешь, чем она. Твоя роль заключается в том,  что ты должен быть глупее Душки. Чтобы хорошо сыграть эту роль, тебе надо  оставаться таким, каков ты сейчас.    

«Слуга генерала Душки» была небольшая комедия, представление  которой продолжалось не больше двадцати минут. Репетиция же наша длилась около  трех часов, так как Виталис заставлял меня и собак по нескольку раз начинать  все сначала. Я был крайне удивлен терпением и кротостью нашего хозяина. Виталис  в продолжение всей длинной репетиции не только ни разу не вышел из себя, но  даже ни разу не выругался.    

– Начнем сначала, – строго говорил он, если то,  что он требовал, не выполнялось. – Капи, это плохо! Душка, ты  невнимателен, я на тебя рассержусь.    

Это было все, и этого было достаточно.    

– Ну, как ты думаешь, сможешь ты участвовать в  представлении? – спросил он меня после окончания репетиции.    

– Не знаю.    

– Тебе не надоело?    

– Нет, мне очень понравилось.    

– Значит, все в порядке. У тебя есть смекалка, а что  еще более ценно, ты внимателен. Если ты будешь и впредь внимателен и послушен,  ты многого достигнешь. Посмотри на собак и сравни их с Душкой. У Душки больше  ума и живости, но у него нет послушания. Он легко заучивает все, что ему  показывают, но тотчас же все и забывает. К тому же он часто неохотно выполняет  то, что от него требуют. Он с удовольствием бы не послушался и всегда любит  делать наперекор. Таков его характер, и потому я на него не сержусь. Будь  внимателен, мой мальчик, будь послушен. Исполняй добросовестно свои  обязанности. В жизни это залог успеха!    

Тогда я осмелился сказать ему, что во время репетиции меня  сильно поразило его безграничное терпение.    

В ответ он кротко улыбнулся:    

– Очевидно, ты до сих пор жил среди людей, которые  жестоко обращались с животными.    

– Нет, матушка Барберен была очень ласкова с нашей  коровой Рыжухой, заметил я.    

– Из твоих слов видно, что матушка Барберен очень  хорошая женщина. Она понимала, что грубостью от животных ничего не добьешься. Я  многому научил своих животных только потому, что никогда не сердился на них.  Если бы я стал их бить, они сделались бы пугливыми, а страх парализует ум.  Кроме того, если бы я раздражался, то не был бы таким терпеливым, как сейчас,  потому что, воспитывая других, воспитываешь самого себя. Мои собаки дали мне не  меньше уроков, нежели я им. Я развил их ум, а они – мой характер.    

Это показалось мне настолько странным, что я засмеялся.    

– Тебе кажется смешным, что собака может чему-то  научить человека? Тем не менее это так. Представь себе, что я, обучая Капи, начал  бы злиться и раздражаться. Капи тоже бы стал злым и бешеным, то есть, подражая  мне, он испортился бы. У сдержанного и ласкового хозяина собака всегда  воспитанная и ласковая.    

Мои новые друзья – собаки и обезьяна – привыкли к  выступлениям перед зрителями и потому могли не бояться завтрашнего дня. Им  предстояло делать то, что они проделывали уже много раз, тогда как я выступал  впервые. Поэтому я сильно волновался, когда на следующий день утром мы шли на  городскую площадь, где должно было состояться наше представление.    

Виталис открывал шествие. Высоко подняв голову и выпрямив  грудь, он играл на флейте, отбивая такт ногами. За ним бежал Капи, на спине  которого с независимым видом сидел Душка, одетый в костюм английского генерала;  на нем были сюртук и штаны красного цвета, обшитые золотым галуном, и шляпа,  украшенная огромным пером. На расстоянии нескольких шагов от него бежали рядом  Зербино и Дольче. Я шел позади всех. Таким образом наше шествие растянулось по  улице.    

Жители Юсселя подходили к дверям, чтобы посмотреть на нас;  занавески во всех окнах быстро приподнимались. Ребятишки бежали за нами,  удивленные горожане присоединялись к ним, и когда мы пришли на площадь, сзади и  вокруг нас образовалась целая толпа. Мы очень быстро соорудили сцену. Обмотав  веревкой четыре дерева, мы отгородили четырехугольник, в середине которого и  поместились.    

В первой части нашего представления мы показывали различные  фокусы, проделываемые собаками. В чем они состояли, я бы не мог теперь сказать,  так как был занят повторением своей роли и слишком взволнован предстоящим  выступлением. Припоминаю только то, что Виталис сменил флейту на скрипку и на  ней аккомпанировал собакам, наигрывая то танцы, то какие-то нежные, тихие  мелодии. Толпа зрителей все увеличивалась, и я видел множество блестящих глаз,  устремленных на меня.    

Когда первая половина представления окончилась, Капи взял в  зубы деревянную чашечку и, встав на задние лапки, начал обходить «почтенную  публику». Если кто-нибудь не бросал в чашку монеты, Капи останавливался,  относил чашку в сторону, а затем клал свои передние лапы на скупого зрителя и  несколько раз ударял его лапой по карману. Тогда среди присутствующих  раздавались крики, веселые замечания и насмешки:    

– Хитрый пудель! Знает, у кого карманы полны.    

– Ну-ка, раскошеливайся!    

– Ни за что не даст!    

– Не бойся, покроешь убыток из дядюшкиного наследства!    

И монеты в конце концов все-таки сыпались в чашечку.    

Виталис в это время молча следил глазами за сбором,  наигрывая на скрипке веселые мелодии.    

Скоро Капи вернулся к хозяину, гордо неся в зубах полную  чашечку.    

Настала пора мне и Душке появиться на сцене.    

– Уважаемая публика, – обратился к зрителям  Виталис, – продолжаем наше представление. Сейчас вы увидите интересную  комедию под названием «Слуга генерала Душки». Я не такой человек, чтобы заранее  хвалить свою пьесу и своих актеров. Скажу вам только одно: слушайте во все уши,  раскрывайте пошире глаза, готовьте руки для аплодисментов.    

То, что он называл «интересной комедией», в сущности  являлось пантомимой.[5] Иначе  и не могло быть по той простой причине, что два главных актера, Душка и Капи,  совсем не умели говорить, а третий, то есть я, был не в состоянии вымолвить и  двух слов. Но чтобы сделать игру актеров понятной, Виталис сопровождал пьесу  объяснениями. Так, тихо наигрывая военный марш, он объявил о выходе английского  генерала Душки, получившего чины и нажившего состояние во время войны с Индией.  До сегодняшнего дня генерал Душка имел только одного слугу – Капи, но теперь он  захотел иметь у себя в услужении человека. Животные слишком долго были рабами  людей – отныне пусть будет наоборот В ожидании прихода слуги генерал  прогуливался взад и вперед, куря сигару. Надо было видеть, как он пускал дым в  лицо зрителям!    

Но вот генерал потерял терпение, он начал гневно вращать  глазами, кусать губы и топать ногой. В этот момент на сцене появился я в  сопровождении Капи. Если бы я забыл о выходе, Капи напомнил бы мне о нем. Он  протянул мне лапку и подвел меня к генералу. Генерал, увидев меня, огорченно  всплеснул руками. Как! Это тот слуга, которого ему предлагают? Поглядев мне  прямо в лицо, он обошел вокруг меня, пожимая плечами. Его мордочка была  настолько забавна, что зрители разразились громким хохотом. Все поняли, что  генерал счел меня сущим дураком, и таково же было впечатление зрителей.    

Пьеса была именно так построена, чтобы подчеркнуть мою  глупость со всех сторон. В каждой сцене я должен был совершать новую нелепость,  тогда как Душка, наоборот, выказывал свой ум и ловкость.    

После долгого осмотра генерал приказал мне накрыть стол к  завтраку.    

– Генерал думает, что после того как мальчик поест, он  станет умнее, объяснил Виталис. – Посмотрим!    

Я сел за небольшой столик перед накрытым прибором с  салфеткой, лежащей на тарелке.    

Что делать с салфеткой? Я этого не знал и решил в нее  высморкаться.    

Генерал покатился со смеху, а Капи опрокинулся на спину,  подняв лапы вверх, как бы сраженный моей глупостью. Видя свою оплошность, я  снова принялся за салфетку. Тут мне пришла в голову мысль: я повязал салфетку  на шею как галстук. Опять смех генерала, снова возмущение Капи. В таком роде  продолжалось и дальше; наконец генерал, выведенный из терпения, столкнул меня  со стула, сам сел на мое место и съел завтрак, предназначавшийся мне.    

Ах, как ловко умел пользоваться салфеткой этот генерал! С  каким изяществом заткнул он ее за петлицу своего мундира и разложил на коленях.  Как красиво ломал хлеб и пил из стакана. Но он вызвал настоящую бурю восторга,  когда после завтрака попросил зубочистку и стал чистить ею зубы.    

Аплодисменты загремели со всех сторон, и представление закончилось  полным триумфом. Как умна обезьяна и как глуп слуга!    

Возвращаясь обратно в харчевню, Виталис именно так и сказал,  но я уже настолько чувствовал себя актером, что счел это за похвалу.    

 ГЛАВА VII. Я УЧУСЬ  ЧИТАТЬ    

     

Хотя артисты труппы синьора Виталиса были очень талантливы,  но репертуар их был весьма однообразен, и после трех-четырех представлений  приходилось повторять все снова Поэтому мы были вынуждены постоянно переходить  с места на место.    

Пробыв в Юсселе три дня, мы снова отправились в путь.    

– Куда мы пойдем? – Я уже настолько освоился с  Виталисом, что мог задать ему подобный вопрос.    

– Ты разве знаешь страну? – спросил он. –  Нет.    

– Тогда почему же ты меня спрашиваешь – куда?    

– Ну, а вы? Вы знаете эти края?    

– Я тоже никогда здесь не был.    

– Однако вы знаете, куда мы идем. Виталис внимательно  посмотрел на меня:    

– Ты, по-видимому, не умеешь читать?    

– Не умею.    

– А ты знаешь, что такое книга?    

– Да.    

– В книге, которую я тебе покажу, когда мы сядем  отдыхать, есть названия и описания тех мест и стран, где мы будем проходить.  Люди, побывавшие или жившие в этих местах, написали в книге то, что они видели  и знали о них. Поэтому мне стоит только открыть книгу и прочесть ее, чтобы все  узнать. Я могу представить себе эти места так же хорошо, как если бы видел их  собственными глазами.    

Я рос дикарем, и слова Виталиса были для меня настоящим  откровением. Хотя я и посещал школу, но мое ученье продолжалось всего один  месяц. За этот месяц я ни разу не держал в руках книги, меня ничему не учили:  ни читать, ни писать.    

То, что я говорю, может показаться невероятным. Однако в то  время, о котором я рассказываю, во многих деревнях Франции вовсе не было школ.  А там, где они имелись, нередко встречались учителя, которые по той или иной  причине ничему не учили детей. Они только присматривали за ними, считая это  своей главной обязанностью. Так происходило и в нашей деревенской школе. Знал  ли наш учитель сам что-нибудь? Вероятно, знал, я не хочу обвинять его в  невежестве. Только за время моего пребывания в школе он не дал ни мне, ни моим  товарищам ни одного урока. По профессии он был сапожник. С утра до вечера он  изготовлял деревянные башмаки и работал так усердно, что вокруг него грудами  лежали стружки букового и орехового Дерева. Мы разговаривали только о погоде и  о наших домашних делах. О чтении или арифметике не было и помину. Обучать нас  этим предметам он поручил своей дочери-портнихе. Та поступала точно так же, как  ее отец. В то время как тот усердно работал рубанком, она не менее усердно  работала иглой.    

Нас, учеников, было двенадцать человек, за каждого из нас  платили по 50 сантимов, что составляло в месяц шесть франков. Прожить на эти  гроши двоим было невозможно. То, чего не могла дать школа, приходилось  возмещать шитьем платьев и изготовлением сабо. Неудивительно, что я ничему не научился  в школе, даже не знал букв.    

– А очень трудно выучиться читать? – спросил я у  Виталиса после долгого размышления.    

– Для того, у кого нет способностей и желания учиться,  конечно, трудно. А ты понятлив?    

– Не знаю, но думаю, что если вы станете меня учить, я  буду учиться с охотой.    

– Посмотрим! У нас много времени впереди. «Много  времени»! А почему не начать сейчас же? Мне казалось, что стоит только открыть  книгу – и уже можно прочесть, что в ней написано.    

На следующий день, во время пути, Виталис наклонился и  поднял лежавший на дороге запыленный кусок доски.    

– Вот книга, по которой ты будешь учиться  читать, – объявил он мне.    

Эта доска – книга? Я взглянул на него, думая, что он шутит.  Но Виталис, по-видимому, говорил совершенно серьезно, и я внимательно посмотрел  на его находку. Это действительно была доска, обыкновенная гладкая доска из  букового дерева длиной с человеческую руку, шириной в две ладони. На ней не  было ничего: ни надписи, ни рисунка.    

– Вы смеетесь надо мною?    

– Ничуть, мой мальчик. Насмехаться над человеком,  который чего-нибудь не знает, нехорошо и глупо. Подожди, пока мы не дойдем до  тех деревьев. Там мы сядем отдыхать, и ты увидишь, как я буду учить тебя читать  при помощи этого кусочка дерева.    

Мы скоро пришли к указанному месту и, положив на землю  мешки, уселись на зеленую траву, в которой там и сям уже цвели маргаритки.  Душку отвязали; он проворно взобрался на одно из деревьев и принялся трясти  ветки, как бы стряхивая с них орехи. Собаки спокойно улеглись рядом с нами.    

Тогда Виталис достал перочинный нож и вырезал из доски  небольшую тонкую пластинку. Затем, обстругав пластинку с обеих сторон, он  разрезал ее на маленькие четырехугольники. Получилось двенадцать одинаковых  плоских кусочков.    

Я очень внимательно следил за ним, но, сознаюсь, не мог  понять, как он сделает книгу из этих маленьких кусочков дерева. Несмотря на мое  невежество, я все же знал, что книга состоит из какого-то количества листов  бумаги, на которых напечатаны черные знаки. А где же листы? Где эти черные  знаки?    

– На каждой стороне этих деревянных кусочков я вырежу  завтра одну из букв алфавита, – сказал Виталис. – Таким образом ты  научишься различать буквы. А когда будешь безошибочно узнавать их, ты сможешь  составлять слова. Научившись составлять слова, ты сумеешь читать и книги.    

Мои карманы были полны теперь маленькими деревянными  кусочками, и скоро я знал все буквы алфавита.    

Но научиться читать было не так просто, и я не раз пожалел о  том, что захотел учиться.    

Прошло немало времени, прежде чем я смог читать по книге.    

– Теперь ты умеешь читать, – сказал  Виталис. – А хочешь научиться играть по нотам?    

– Если я буду знать ноты, то смогу петь, как вы?  Виталис иногда пел. Он и не предполагал, что я с огромным наслаждением слушаю  его пение.