1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
Том I    

     

     

Медной горы хозяйка    

     

Пошли  раз двое наших заводских траву смотреть. А покосы у них дальние были.  За Северушкой где-то.    

День  праздничный был, и жарко – страсть. Парун чистый. А оба  в горе робили, на Гумешках то есть. Малахит-руду добывали,  лазоревку тоже. Ну, когда и королек с витком попадали и там  протча, что подойдет.    

Один-то  молодой парень был, неженатик, а уж в глазах зеленью отливать стало.  Другой постарше. Этот и вовсе изробленный. В глазах зелено,  и щеки будто зеленью подернулись. И кашлял завсе тот человек.    

В  лесу-то хорошо. Пташки поют-радуются, от земли воспарение, дух легкий. Их,  слышь-ко, и разморило. Дошли до Красногорского рудника. Там тогда  железну руду добывали. Легли, значит, наши-то на травку под рябиной  да сразу и уснули. Только вдруг молодой, – ровно его кто под бок  толкнул, – проснулся. Глядит, а перед ним на грудке руды  у большого камня женщина какая-то сидит. Спиной к парню, а по  косе видать – девка. Коса ссиза-черная и не как у наших  девок болтается, а ровно прилипла к спине. На конце ленты  не то красные, не то зеленые. Сквозь светеют и тонко  этак позванивают, будто листовая медь. Дивится парень на косу, а сам  дальше примечает. Девка небольшого росту, из себя ладная и уж такое  крутое колесо – на месте не посидит. Вперед наклонится, ровно  у себя под ногами ищет, то опять назад откинется, на тот бок  изогнется, на другой. На ноги вскочит, руками замашет, потом опять  наклонится. Однем словом, артуть-девка. Слыхать – лопочет что-то,  а по-каковски – неизвестно, и с кем говорит –  не видно. Только смешком все. Весело, видно, ей.    

     

    

     

Парень  хотел было слово молвить, вдруг его как по затылку стукнуло.    

– Мать  ты моя, да ведь это сама Хозяйка! Ее одежа-то. Как я сразу  не приметил? Отвела глаза косой-то своей.    

А одежа  и верно такая, что другой на свете не найдешь.  Из шелкового, слышь-ко, малахиту платье. Сорт такой бывает. Камень,  а на глаз как шелк, хоть рукой погладить. «Вот, – думает парень, –  беда! Как бы только ноги унести, пока не заметила». От стариков он,  вишь, слыхал, что Хозяйка эта – малахитница-то – любит над человеком  мудровать. Только подумал так-то, она и оглянулась. Весело на парня  глядит, зубы скалит и говорит шуткой:    

– Ты что  же, Степан Петрович, на девичью красу даром глаза пялишь?  За погляд-то ведь деньги берут. Иди-ка поближе. Поговорим маленько. Парень  испужался, конечно, а виду не оказывает. Крепится. Хоть она  и тайна сила, а все ж таки девка. Ну, а он парень –  ему, значит, и стыдно перед девкой обробеть.    

– Некогда, –  говорит, – мне разговаривать. Без того проспали, а траву смотреть  пошли.    

Она  посмеивается, а потом и говорит:    

– Будет  тебе наигрыш вести. Иди, говорю, дело есть.    

Ну,  парень видит – делать нечего. Пошел к ней, а она рукой маячит,  обойди-де руду-то с другой стороны. Он обошел и видит-ящерок тут  несчисленно. И все, слышь-ко, разные. Одни, например, зеленые, другие  голубые, которые в синь впадают, а то как глина либо песок  с золотыми крапинками. Одни, как стекло либо слюда, блестят,  а другие, как трава поблеклая, а которые опять узорами изукрашены.  Девка смеется.    

– Не расступи, –  говорит, – мое войско, Степан Петрович. Ты вон какой большой  да тяжелый, а они у меня маленьки. – А сама ладошками  схлопала, ящерки и разбежались, дорогу дали.    

Вот  подошел парень поближе, остановился, а она опять в ладошки схлопала,  да и говорит, и все смехом:    

– Теперь  тебе ступить некуда. Раздавишь мою слугу – беда будет. Он поглядел  под ноги, а там и земли незнатко. Все ящерки-то сбились в одно  место, – как пол узорчатый под ногами стал. Глядит Степан – батюшки,  да ведь это руда медная! Всяких сортов и хорошо отшлифована.  И слюдка тут же, и обманка, и блески всякие, кои на малахит  походят.    

– Ну,  теперь признал меня, Степанушка? – спрашивает малахитница, а сама хохочет-заливается.  Потом, мало погодя, и говорит:    

– Ты не пужайся.  Худого тебе не сделаю.    

Парню  забедно стало, что девка над ним насмехается да еще слова такие говорит.  Сильно он осердился, закричал даже:    

– Кого  мне бояться, коли я в горе роблю!    

– Вот  и ладно, – отвечает малахитница. – Мне как раз такого и надо,  который никого не боится. Завтра, как в гору спускаться, будет тут  ваш заводской приказчик, ты ему и скажи да, смотри, не забудь  слов-то: «Хозяйка, мол, Медной горы заказывала тебе, душному козлу, чтобы  ты с Красногорского рудника убирался. Ежели еще будешь эту мою  железную шапку ломать, так я тебе всю медь в Гумешках туда спущу, что  никак ее не добыть».    

Сказала  это и прищурилась:    

– Понял  ли, Степанушко? В горе, говоришь, робишь, никого не боишься? Вот  и скажи приказчику, как я велела, а теперь иди да тому,  который с тобой, ничего, смотри, не говори. Изробленный  он человек, что его тревожить да в это дело впутывать.  И так вон лазоревке сказала, чтоб она ему маленько пособила.    

И опять  похлопала в ладошки, и все ящерки разбежались. Сама тоже на ноги  вскочила, прихватилась рукой за камень, подскочила и тоже, как  ящерка, побежала по камню-то. Вместо рук-ног – лапы у ее зеленые  стали, хвост высунулся, по хребтине до половины черная полоска,  а голова человечья. Забежала на вершину, оглянулась и говорит:    

– Не забудь,  Степанушко, как я говорила. Велела, мол, тебе, – душному козлу, –  с Красногорки убираться. Сделаешь по-моему, замуж за тебя выйду!    

Парень  даже сплюнул вгорячах:    

– Тьфу  ты, погань какая! Чтоб я на ящерке женился.    

А она  видит, как он плюется, и хохочет.    

– Ладно, –  кричит, – потом поговорим. Может, и надумаешь?    

И сейчас  же за горку, только хвост зеленый мелькнул.    

Парень  остался один. На руднике тихо. Слышно только, как за грудкой руды  другой-то похрапывает. Разбудил его. Сходили на свои покосы, посмотрели  траву, к вечеру домой воротились, а у Степана одно на уме:  как ему быть? Сказать приказчику такие слова – дело не малое,  а он еще, – и верно, – душной был – гниль  какая-то в нутре у него, сказывают, была. Не сказать – тоже  боязно. Она ведь Хозяйка. Какую хошь руду может в обманку перекинуть.  Выполняй тогда уроки-то. А хуже того, стыдно перед девкой хвастуном себя  оказать.    

Думал-думал,  насмелился:    

– Была  не была, сделаю, как она велела.    

На  другой день поутру, как у спускового барабана народ собрался, приказчик  заводской подошел. Все, конечно, шапки сняли, молчат, а Степан подходит  и говорит:    

– Видел  я вечор Хозяйку Медной горы, и заказывала она тебе сказать. Велит она  тебе, душному козлу, с Красногорки убираться. Ежели ты ей эту  железную шапку спортишь, так она всю медь на Гумешках туда спустит, что  никому не добыть.    

У  приказчика даже усы затряслись.    

– Ты что  это? Пьяный, али ума решился? Какая хозяйка? Кому ты такие слова говоришь?  Да я тебя в горе сгною!    

– Воля  твоя, – говорит Степан, – а только так мне ведено.    

– Выпороть  его, – кричит приказчик, – да спустить в гору  и в забое приковать! А чтобы не издох, давать ему собачьей  овсянки и уроки спрашивать без поблажки. Чуть что – драть нещадно!    

Ну,  конечно, выпороли парня и в гору. Надзиратель рудничный, – тоже  собака не последняя, – отвел ему забой – хуже некуда.  И мокро тут, и руды доброй нет, давно бы бросить надо. Тут  и приковали Степана на длинную цепь, чтобы, значит, работать можно  было. Известно, какое время было, – крепость. Всяко гадились над человеком.  Надзиратель еще и говорит:    

– Прохладись  тут маленько. А уроку с тебя будет чистым малахитом столько-то, –  и назначил вовсе несообразно.    

Делать  нечего. Как отошел надзиратель, стал Степан каелкой помахивать, а парень  все ж таки проворный был. Глядит, – ладно ведь. Так малахит  и сыплется, ровно кто его руками подбрасывает. И вода куда-то ушла  из забоя. Сухо стало.    

«Вот, –  думает, – хорошо-то. Вспомнила, видно, обо мне Хозяйка».    

Только  подумал, вдруг звосияло. Глядит, а Хозяйка тут, перед ним.    

– Молодец, –  говорит, – Степан Петрович. Можно чести приписать. Не испужался  душного козла. Хорошо ему сказал. Пойдем, видно, мое приданое смотреть.  Я тоже от своего слова не отпорна.    

А сама  принахмурилась, ровно ей это нехорошо. Схлопала в ладошки, ящерки  набежали, со Степана цепь сняли, а Хозяйка им распорядок дала:    

– Урок  тут наломайте вдвое. И чтобы наотбор малахит был, шелкового сорту. –  Потом Степану говорит: – Ну, женишок, пойдем смотреть мое приданое.    

И вот  пошли. Она впереди, Степан за ней. Куда она идет – все ей открыто.  Как комнаты большие под землей стали, а стены у них разные.  То все зеленые, то желтые с золотыми крапинками. На которых  опять цветы медные. Синие тоже есть, лазоревые. Однем словом, изукрашено, что  и сказать нельзя. И платье на ней – на Хозяйке-то –  меняется. То оно блестит, будто стекло, то вдруг полиняет,  а то алмазной осыпью засверкает, либо скрасна медным станет, потом  опять шелком зеленым отливает. Идут-идут, остановилась она.    

     

    

     

– Дальше, –  говорит, – на многие версты желтяки да серяки с крапинкой  пойдут. Что их смотреть? А это вот под самой Красногоркой мы. Тут  у меня после Гумешек самое дорогое место.    

И видит  Степан огромадную комнату, а в ней постеля, столы, табуреточки – все  из корольковой меди. Стены малахитовые с алмазом, а потолок темнокрасный  под чернетью, а на ем цветки медны.    

– Посидим, –  говорит, – тут, поговорим. Сели это они на табуреточки, малахитница  и спрашивает:    

– Видал  мое приданое?    

– Видал, –  говорит Степан.    

– Ну,  как теперь насчет женитьбы?    

А Степан  и не знает, как отвечать. У него, слышь-ко, невеста была.  Хорошая девушка, сиротка одна. Ну, конечно, против малахитницы где же  ей красотой равняться! Простой человек, обыкновенный. Помялся-помялся  Степан, да и говорит:    

– Приданое  у тебя царям впору, а я человек рабочий, простой.    

– Ты, –  говорит, – друг любезный, не вихляйся. Прямо говори, берешь меня  замуж али нет? – И сама вовсе принахмурилась.    

Ну,  Степан и ответил напрямки:    

– Не могу,  потому другой обещался.    

Молвил  так-то и думает: огневается теперь. А она, вроде обрадовалась.    

– Молодец, –  говорит, – Степанушке. За приказчика тебя похвалила,  а за это вдвое похвалю. Не обзарился ты на мои  богатства, не променял свою Настеньку на каменну девку. –  А у парня, верно, невесту-то Настей звали. – Вот, –  говорит, – тебе подарочек для твоей невесты, – и подает большую  малахитову шкатулку. А там, слышь-ко, всякий женский прибор. Серьги,  кольца и протча, что даже не у всякой богатой невесты бывает.    

– Как  же, – спрашивает парень, – я с эким местом наверх подымусь?    

– Об этом  не печалься. Все будет устроено, и от приказчика тебя вызволю,  и жить безбедно будешь со своей молодой женой, только вот тебе мой  сказ – обо мне, чур, потом не вспоминай. Это третье тебе мое  испытание будет. А теперь давай поешь маленько.    

Схлопала  опять в ладошки, набежали ящерки – полон стол установили. Накормила  она его щами хорошими, пирогом рыбным, бараниной, кашей и протчим, что по  русскому обряду полагается. Потом и говорит:    

– Ну,  прощай, Степан Петрович, смотри не вспоминай обо мне. –  А у самой слезы. Она это руку подставила, а слезы кап-кап  и на руке зернышками застывают. Полнехонька горсть. – На-ка вот,  возьми на разживу. Большие деньги за эти камешки люди дают. Богатый  будешь, – и подает ему.    

Камешки  холодные, а рука, слышь-ко, горячая, как есть живая, и трясется  маленько. Степан принял камешки, поклонился низко и спрашивает:    

– Куда  мне итти? – А сам тоже невеселый стал.    

Она  указала перстом, перед ним и открылся ход, как штольня, и светло  в ней, как днем. Пошел Степан по этой штольне, – опять всяких  земельных богатств нагляделся и пришел как раз к своему забою.  Пришел, штольня и закрылась, и все стало по-старому. Ящерка  прибежала, цепь ему на ногу приладила, а шкатулка с подарками  вдруг маленькая стала, Степан и спрятал ее за пазуху. Вскоре  надзиратель рудничный подошел. Посмеяться ладил, а видит –  у Степана поверх урока наворочено, и малахит отбор, сорт-сортом.  «Что, – думает, – за штука? Откуда это?» Полез в забой,  осмотрел все да и говорит:    

– В эком-то  забое всяк сколь хошь наломает. – И повел Степана в другой забой,  а в этот своего племянника поставил.    

На  другой день стал Степан работать, а малахит так и отлетает,  да еще королек с витком попадать стали, а у того-у  племянника-то, – скажи на милость, ничего доброго нет, все обальчик  да обманка идет. Тут надзиратель и сметил дело. Побежал  к приказчику. Так и так.    

– Не иначе, –  говорит, – Степан душу нечистой силе продал.    

Приказчик  на это и говорит:    

– Это  его дело, кому он душу продал, а нам свою выгоду поиметь надо.  Пообещай ему, что на волю выпустим, пущай только малахитовую глыбу  во сто пуд найдет.    

Велел  все ж таки приказчик расковать Степана и приказ такой дал –  на Красногорке работы прекратить.    

– Кто, –  говорит, – его знает? Может, этот дурак от ума тогда говорил.  Да и руда там с медью пошла, только чугуну порча.    

Надзиратель  объявил Степану, что от его требуется, а тот ответил:    

– Кто  от воли откажется? Буду стараться, а найду ли – это уж как  счастье мое подойдет.    

Вскорости  нашел им Степан глыбу такую. Выволокли ее наверх. Гордятся, –  вот-де мы какие, а Степану воли не дали. О глыбе написали  барину, тот и приехал из самого, слышь-ко, Сам-Петербурху. Узнал, как  дело было, и зовет к себе Степана.    

– Вот  что, – говорит, – даю тебе свое дворянское слово отпустить тебя  на волю, ежели ты мне найдешь такие малахитовые камни, чтобы, значит,  из их вырубить столбы не меньше пяти сажен долиной.    

Степан  отвечает:    

– Меня  уж раз оплели. Ученый я ноне. Сперва вольную пиши, потом стараться буду,  а что выйдет – увидим.    

Барин,  конечно, закричал, ногами затопал, а Степан одно, свое:    

– Чуть  было не забыл – невесте моей тоже вольную пропиши, а то что  это за порядок – сам буду вольный, а жена в крепости.    

Барин  видит – парень не мягкий. Написал ему актовую бумагу.    

– На, –  говорит, – только старайся, смотри.    

А Степан  все свое.    

– Это  уж как счастье поищет.    

Нашел,  конечно, Степан. Что ему, коли он все нутро горы вызнал и сама  Хозяйка ему пособляла. Вырубили из этой малахитаны столбы, какие  им надо, выволокли наверх, и барин их на приклад  в самую главную церкву в Сам-Петербурхе отправил. А глыба-та,  которую Степан сперва нашел, и посейчас в нашем городу, говорят. Как  редкость ее берегут.    

С той  поры Степан на волю вышел, а в Гумешках после того все богатство  ровно пропало. Много-много лазоревка идет, а больше обманка.  О корольке с витком и слыхом не слыхать стало,  и малахит ушел, вода долить стала. Так с той поры Гумешки  на убыль и пошли, а потом их и вовсе затопило.  Говорили, что это Хозяйка огневалась за столбы-то, слышь-ко, что  их в церкву поставили. А ей это вовсе ни к чему.    

Степан  тоже счастья в жизни не поимел. Женился он, семью завел, дом  обстроил, все как следует. Жить бы ровно да радоваться,  а он невеселый стал и здоровьем хезнул. Так на глазах  и таял.    

Хворый-то  придумал дробовичок завести и на охоту повадился. И все,  слышь-ко, к Красногорскому руднику ходит, а добычи домой  не носит. В осенях ушел так-то да и с концом. Вот его  нет, вот его нет… Куда девался? Сбили, конечно, народ, давай искать. А он,  слышь-ко, на руднике у высокого камня мертвый лежит, ровно улыбается,  и ружьишечко у него тут же в сторонке валяется, не стрелено  из него. Которые люди первые набежали, сказывали, что около покойника  ящерку зеленую видели, да такую большую, каких и вовсе в наших  местах не бывало. Сидит будто над покойником, голову подняла, а слезы  у ей так и каплют. Как люди ближе подбежали-она на камень,  только ее и видели. А как покойника домой привезли  да обмывать стали – глядят: у него одна рука накрепко зажата,  и чуть видно из нее зернышки зелененькие. Полнехонька горсть. Тут  один знающий случился, поглядел сбоку на зернышки и говорит:    

– Да ведь  это медный изумруд! Редкостный – камень, дорогой. Целое богатство тебе,  Настасья, осталось. Откуда только у него эти камешки?    

Настасья –  жена-то его – объясняет, что никогда покойник ни про какие такие  камешки не говаривал. Шкатулку вот дарил ей, когда еще женихом был.  Большую шкатулку, малахитову. Много в ей добренького, а таких  камешков нету. Не видывала.    

Стали  те камешки из мертвой Степановой руки доставать, а они  и рассыпались в пыль. Так и не дознались  в ту пору, откуда они у Степана были. Копались потом  на Красногорке. Ну, руда и руда, бурая, с медным блеском. Потом  уж кто-то вызнал, что это у Степана слезы Хозяйки Медной горы были.  Не продал их, слышь-ко, никому, тайно от своих сохранял, с ними  и смерть принял. А?    

Вот она,  значит, какая Медной горы Хозяйка!    

Худому  с ней встретиться – горе, и доброму – радости мало.[1]    

 Малахитовая шкатулка    

     

У  Настасьи, степановой-то вдовы, шкатулка малахитова осталась. Со всяким  женским прибором. Кольца там, серьги и протча по женскому обряду. Сама  Хозяйка Медной горы одарила Степана этой шкатулкой, как он еще жениться  собирался.    

Настасья  в сиротстве росла, не привыкла к экому-то богатству,  да и нешибко любительница была моду выводить. С первых годов,  как жили со Степаном, надевывала, конечно, из этой шкатулки. Только  не к душе ей пришлось. Наденет кольцо… Ровно как раз впору,  не жмет, не скатывается, а пойдет в церкву или в гости  куда-замается. Как закованный палец-то, в конце нали посинеет. Серьги  навесит – хуже того. Уши так оттянет, что мочки распухнут.  А на руку взять – не тяжелее тех, какие Настасья всегда носила.  Буски в шесть ли семь рядов только раз и примерила. Как лед кругом  шеи-то и не согреваются нисколько. На люди те буски вовсе  не показывала. Стыдно было.    

– Ишь,  скажут, какая царица в Полевой выискалась!    

Степан  тоже не понуждал жену носить из этой шкатулки. Раз даже как-то  сказал:    

– Убери-ко  куда от греха подальше.    

Настасья  и поставила шкатулку в самый нижний сундук, где холсты и протча  про запас держат.    

Как  Степан умер да камешки у него в мертвой руке оказались, Настасье  и причтелось ту шкатулку чужим людям показать. А тот знающий,  который про Степановы камешки обскаэал, и говорит Настасье потом, как  народ схлынул:    

– Ты,  гляди, не мотни эту шкатулку за пустяк. Больших тысяч она стоит.    

Он, этот  человек-то, ученой был, тоже из вольных. Ране-то в щегарях ходил,  да его отстранили: ослабу-де народу дает. Ну, и винцом  не брезговал. Тоже добра кабацка затычка был, не тем будь помянут, покойна  головушка. А так во всем правильный. Прошенье написать, пробу смыть,  знаки оглядеть – все по совести делал, не как иные протчие, абы  на полштофа сорвать. Кому-кому, а ему всяк поднесет стаканушку  праздничным делом. Так он на нашем заводе и до смерти  дожил. Около народа питался.    

Настасья  от мужа слыхала, что этот щегарь правильный и в делах смышленый,  даром что к винишку пристрастье поимел. Ну, и послушалась его.    

– Ладно, –  говорит, – поберегу на черный день. – И поставила шкатулку  на старо место.    

Схоронили  Степана, сорочины отправили честь-честью. Настасья – баба в соку  да и с достатком, стали к ней присватываться. А она,  женщина умная, говорит всем одно:    

– Хоть  золотой второй, а все робятам вотчим.    

Ну,  отстали по времени.    

Степан  хорошее обеспечение семье оставил. Дом справный, лошадь, корова, обзаведенье  полное. Настасья баба работящая, робятишки пословные, не охтимнеченьки  живут. Год живут, два живут, три живут. Ну, забеднели все ж таки. Где же одной  женщине с малолетками хозяйство управить! Тоже ведь и копейку добыть  где-то надо. На соль хоть. Тут родня и давай Настасье в уши  напевать:    

– Продай  шкатулку-то! На что она тебе? Что впусте добру лежать. Все едино  и Танюшка, как вырастет, носить не будет. Вон там штучки какие!  Только барам да купцам впору покупать. С нашим-то ремьем  не наденешь эко место. А люди деньги бы дали. Разоставок тебе.    

Однем  словом, наговаривают. И покупатель, как ворон на кости, налетел.  Из купцов все. Кто сто рублей дает, кто двести.    

– Робят-де  твоих жалеем, по вдовьему положению нисхождение тебе делаем.    

Ну,  оболванить ладят бабу, да не на ту попали. Настасья хорошо  запомнила, что ей старый щегарь говорил, не продает за такой  пустяк. Тоже и жалко. Как-никак женихово подаренье, мужнина память.  А пуще того девчоночка у ней младшенькая слезами улилась, просит:    

– Мамонька,  не продавай! Мамонька, не продавай! Лучше я в люди пойду,  а тятину памятку побереги.    

От  Степана, вишь, осталось трое робятишек-то. Двое нарнишечки. Робята как робята,  а эта, как говорится, ни в мать, ни в отца. Еще при  степановой бытности, как вовсе маленькая была, на эту девчоночку люди  дивовались. Не то что девки-бабы, а и мужики Степану  говорили:    

– Не иначе  эта у тебя, Степан, из кистей выпала.    

В кого  только зародилась! Сама черненька да басенька, а глазки зелененьки.  На наших девчонок будто и вовсе не походит.    

Степан  пошутит, бывало:    

– Это  не диво, что черненька. Отец-то ведь с малых лет в земле  скыркался. А что глазки зеленые – тоже дивить не приходится.  Мало ли я малахиту барину Турчанинову набил. Вот памятка мне  и осталась.    

Так эту  девчоночку Памяткой и звал. – Ну-ка ты, Памятка моя! – И когда  случалось ей что покупать, так завсегда голубенького либо зеленого  принесет.    

Вот  и росла та девчоночка на примете у людей. Ровно  и всамделе гарусинка из праздничного пояса выпала – далеко  ее видно. И хоть она не шибко к чужим людям ластилась,  а всяк ей – Танюшка да Танюшка. Самые – завидущие бабешки,  и те любовались. Ну, как, – красота! Всякому мило. Одна мать  повздыхивала: – Красота-то-красота, да не наша. Ровно кто  подменил мне девчонку.    

По  Степану шибко эта девчоночка убивалась. Чисто уревелась вся, с лица  похудела, одни глаза остались. Мать и придумала дать Танюшке  ту шкатулку малахитову – пущай де позабавится. Хоть маленькая,  а девчоночка, – с малых лет им лестно на себя-то  навздевать. Танюшка и занялась разбирать эти штучки. И вот диво –  которую примеряет, та и по ней. Мать-то иное и не знала  к чему, а эта все знает. Да еще говорит:    

– Мамонька,  сколь хорошо тятино-то подаренье! Тепло от него, будто на пригревинке  сидишь, – да еще кто тебя мягким гладит.    

Настасья  сама нашивала, помнит, как у нее пальцы затекали, уши болели, шея  не могла согреться. Вот и думает: «Неспроста это. Ой,  неспроста!» – да поскорей шкатулку-то опять в сундук. Только  Танюшка с той поры нет-нет и запросит:    

– Мамонька,  дай поиграть тятиным подареньем!    

Настасья  когда и пристрожит, ну, материнско сердце – пожалеет, достанет  шкатулку, только накажет:    

– Не изломай  чего!    

     

    

     

Потом,  когда подросла Танюшка, она и сама стала шкатулку доставать. Уедет мать  со старшими парнишечками на покос или еще куда, Танюшка останется  домовничать. Сперва, конечно, управит, что мать наказывала. Ну, чашки-ложки  перемыть, скатерку стряхнуть, в избе – сенях веничком подмахнуть, куричешкам  корму дать, в печке поглядеть. Справит все поскорее,  да и за шкатулку. Из верхних-то сундуков к тому  времени один остался, да и тот легонький стал. Танюшка сдвинет его  на табуреточку, достанет шкатулку и перебирает камешки, любуется,  на себя примеряет.    

Раз  к ней и забрался хитник. То ли он в ограде спозаранку  прихоронился, то ли потом незаметно где пролез, только из суседей  никто не видал, чтобы он по улице проходил. Человек незнамый,  а по делу видать кто-то навел его, весь порядок обсказал.    

Как  Настасья уехала, Танюшка побегала много-мало по хозяйству и забралась  в избу поиграть отцовскими камешками. Надела наголовник, серьги навесила.  В это время и пых в избу этот хитник. Танюшка оглянулась –  на пороге мужик незнакомый, с топором. И топор-то ихний.  В сенках, в уголочке стоял. Только что Танюшка его переставляла, как  в сенках мела. Испугалась Танюшка, сидит, как замерла, а мужик  сойкиул, топор выронил и обеими руками глаза захватил, как обожгло их.  Стонет-кричит:    

– Ой,  батюшки, ослеп я! Ой, ослеп! – а сам глаза трет.    

Танюшка  видит – неладно с человеком, стала спрашивать:    

– Ты как,  дяденька, к нам зашел, пошто топор взял? А тот, знай, стонет  да глаза свои трет. Танюшка его и пожалела – зачерпнула ковшик  воды, хотела подать, а мужик так и шарахнулся спиной к двери.    

– Ой,  не подходи! – Так в сенках и сидел и двери завалил,  чтобы Танюшка ненароком не выскочила. Да она нашла ход –  выбежала через окошко и к суседям. Ну, пришли. Стали спрашивать, что  за человек, каким случаем? Тот промигался маленько, объясняет –  проходящий-де, милостинку хотел попросить, да что-то с глазами  попритчилось.    

– Как  солнцем ударило. Думал – вовсе ослепну. От жары, что ли.    

Про  топор и камешки Танюшка суседям не сказала. Те и думают:  «Пустяшно дело. Может, сама же забыла ворота запереть, вот проходящий  и зашел, а тут с ним и случилось что-то. Мало ли бывает».  До Настасьи все ж таки проходящего не отпустили. Когда она  с сыновьями приехала, этот человек ей рассказал, что суседям  рассказывал. Настасья видит – все в сохранности, вязаться  не стала.    

Ушел тот  человек, и суседи тоже.    

Тогда  Танюшка матери и выложила, как дело было. Тут Настасья и поняла, что  за шкатулкой приходил, да взять-то ее, видно, не просто.  А сама думает: «Оберегать-то ее все ж таки покрепче надо».    

Взяла  да потихоньку от Танюшки и других робят и зарыла  ту шкатулку в голбец.    

Уехали  опять все семейные. Танюшка хватилась шкатулки, а ее быть бывало.  Горько это показалось Танюшке, а тут вдруг теплом ее опахнуло. Что  за штука? Откуда? Огляделась, а из-под полу свет. Танюшка  испугалась – не пожар ли? Заглянула в голбец, там в одном  уголке свет. Схватила ведро, плеснуть хотела – только ведь огня-то нет  и дымом не пахнет. Покопалась в том месте, видит –  шкатулка. Открыла, а камни-то ровно еще краше стали. Так и горят  разными огоньками, и светло от них, как при солнышке. Танюшка  и в избу не потащила шкатулку. Тут в голбце и наигралась  досыта.    

Так  с той поры и повелось. Мать думает: «Вот хорошо спрятала, никто  не знает», – а дочь, как домовничать, так и урвет часок  поиграть дорогим отцовским подареньем. Насчет продажи Настасья и говорить  родне не давала. – По миру впору придет – тогда продам. Хоть  круто ей приходилось, – а укрепилась. Так еще сколько-то годов  перемогались, дальше на поправу пошло. Старшие робята стали зарабатывать  маленько, да и Танюшка не сложа руки сидела. Она, слышь-ко,  научилась шелками да бисером шить. И так научилась, что самолучшие  барские мастерицы руками хлопали – откуда узоры берет, где шелка достает?    

А тоже  случаем вышло. Приходит к ним женщина. Небольшого росту, чернявая,  в настасьиных уж годах, а востроглазая и, по всему видать, шмыгало  такое, что только держись. На спине котомочка холщовая, в руке  черемуховый бадожок, вроде как странница. Просится у Настасьи:    

– Нельзя  ли, хозяюшка, у тебя денек-другой отдохнуть? Ноженьки не несут,  а итти не близко.    

Настасья  сперва подумала, не подослана ли опять за шкатулкой, потом все ж таки  пустила.    

– Места  не жалко. Не пролежишь, поди, и с собой не унесешь.  Только вот кусок-то у нас сиротский. Утром – лучок с кваском,  вечером квасок с лучком, вся и перемена. Отощать не боишься, так  милости просим, живи, сколь надо.    

А  странница уж бадожок свой поставила, котомку на припечье положила  и обуточки снимает. Настасье это не по нраву пришлось,  а смолчала. «Ишь неочесливая! Приветить ее не успели, а она  на-ко – обутки сняла и котомку развязала».    

Женщина,  и верно, котомочку расстегнула и пальцем манит к себе Танюшку:    

– Иди-ко,  дитятко, погляди на мое рукоделье. Коли поглянется, и тебя выучу…  Видать, цепкий глазок-то на это будет!    

Танюшка  подошла, а женщина и подает ей ширинку маленькую, концы шелком  шиты. И такой-то, слышь-ко, жаркий узор на той ширинке, что ровно  в избе светлее и теплее стало.    

Танюшка  так глазами и впилась, а женщина посмеивается.    

– Поглянулось  знать, доченька, мое рукодельице? Хочешь – выучу?    

– Хочу, –  говорит.    

Настасья  так и взъелась:    

– И думать  забудь! Соли купить не на что, а ты придумала шелками шить!  Припасы-то, поди-ко, денег стоят.    

– Про  то не беспокойся, хозяюшка, – говорит странница. – Будет  понятие у доченьки – будут и припасы. За твою хлеб-соль  оставлю ей – надолго хватит. А дальше сама увидишь. За наше-то  мастерство денежки платят. Не даром работу отдаем. Кусок имеем.    

Тут  Настасье уступить пришлось.    

– Коли  припасов уделишь, так о чем не поучиться. Пущай поучится, сколь  понятия хватит. Спасибо тебе скажу.    

Вот эта  женщина и занялась Танюшку учить. Скорехонько Танюшка все переняла, будто  раньше которое знала. Да вот еще что. Танюшка не то что  к чужим, к своим неласковая была, а к этой женщине так  и льнет, так и льнет. Настасья скоса запоглядывала:    

«Нашла  себе новую родню. К матери не подойдет, а к бродяжке  прилипла!»    

А  та еще ровно дразнит, все Танюшку дитятком да доченькой зовет,  а крещеное имя ни разочку не помянула. Танюшка видит, что мать  в обиде, а не может себя сдержать. До того, слышь-ко,  вверилась этой женщине, что ведь сказала ей про шкатулку-то!    

– Есть, –  говорит, – у нас дорогая тятина памятка – шкатулка малахитова.  Вот где каменья! Век бы на них глядела.    

– Мне  покажешь, доченька? – спрашивает женщина.    

Танюшка  даже не подумала, что это неладно. – Покажу, – говорит, –  когда дома никого из семейных не будет.    

Как  вывернулся такой часок, Танюшка и позвала ту женщину в голбец.  Достала Танюшка шкатулку, показывает, а женщина поглядела маленько  да и говорит:    

– Надень  ко на себя – виднее будет. Ну, Танюшка, – не того  слова, – стала надевать, а та, знай, похваливает.    

– Ладно,  доченька, ладно! Капельку только поправить надо.    

Подошла  поближе, да и давай пальцем в камешки тыкать. Который  заденет – тот и загорится по-другому. Танюшке иное видно, иное –  нет. После этого женщина и говорит:    

– Встань-ко,  доченька, пряменько.    

Танюшка  встала, а женщина и давай ее потихоньку гладить по волосам, по  спине. Всю огладила, а сама наставляет:    

– Заставлю  тебя повернуться, так ты, смотри, на меня не оглядывайся. Вперед  гляди, примечай, что будет, а ничего не говори. Ну, поворачивайся!    

Повернулась  Танюшка – перед ней помещение, какого она отродясь не видывала.  Не то церква, не то что. Потолки высоченные на столбах  из чистого малахиту. Стены тоже в рост человека малахитом выложены,  а по верхнему карнизу малахитовый узор прошел. Прямо перед Танюшкой, как  вот в зеркале, стоит красавица, про каких только в сказках сказывают.  Волосы, как ночь, а глаза зеленые. И вся-то она изукрашена дорогими  каменьями, а платье на ней из зеленого бархату с переливом.  И так это платье сшито, как вот у цариц на картинках.  На чем только держится. Со стыда бы наши заводские сгорели  на людях такое надеть, а эта зеленоглазая стоит себе спокойнешенько,  будто так и надо. Народу в том помещенье полно. По-господски одеты,  и все в золоте да заслугах. У кого спереду навешано,  у кого сзади нашито, а у кого и со всех сторон. Видать,  самое вышнее начальство. И бабы ихние тут же. Тоже голоруки, гологруды,  каменьями увешаны. Только где им до зеленоглазой! Ни одна  в подметки не годится.    

В ряд  с зеленоглазой какой-то белобрысенький. Глаза враскос, уши пенечками, как  есть заяц. А одежа на нем – уму помраченье. Этому золота-то мало  показалось, так он, слышь-ко, на обую камни насадил. Да такие  сильные, что, может, в десять лет один такой найдут. Сразу видать – заводчик  это. Лопочет тот заяц зеленоглазой-то, а она хоть бы бровью повела, будто  его вовсе нет. Танюшка глядит на эту барыню, дивится на нее  и только туг заметила:    

– Ведь  каменья-то на ней тятины! – сойкала Танюшка, и ничего  не стало.    

А  женщина та посмеивается:    

– Не доглядела,  доченька! Не тужи, по времени доглядишь.    

Танюшка,  конечно, доспрашивается – где это такое помещенье?    

– А это, –  говорит, – царский дворец. Та самая палата, коя здешним малахитом  изукрашена – твой покойный отец его добывал-то.    

– А это  кто в тятиных уборах и какой это с ней заяц?    

– Ну,  этого не скажу, сама скоро узнаешь.    

В тот же  день, как пришла Настасья домой, эта женщина собираться в дорогу стала.  Поклонилась низенько хозяйке, подала Танюшке узелок с шелками  да бисером, потом достала пуговку махонькую. То ли она  из стекла, то ли из дурмашка на простую грань обделана.  Подает ее Танюшке, да и говорит:    

– Прими-ко,  доченька, от меня памятку. Как что забудешь по работе либо трудный случай  подойдет, погляди на эту пуговку. Тут тебе ответ и будет.    

Сказала  так-то и ушла. Только ее и видели.    

С той  вот поры Танюшка и стала мастерицей, а уж в годы входить стала,  вовсе невестой глядит. Заводские парни о настасьины окошки глаза  обмозолили, а подступить к Танюшке боятся. Вишь, неласковая она,  невеселая, да и за крепостного где же вольная пойдет. Кому охота  петлю надевать?    

В  барском доме тоже проведали про Танюшку из-за мастерства-то ее. Подсылать  к ней стали. Лакея помоложе да поладнее оденут по-господски, часы  с цепкой дадут и пошлют к Танюшке, будто за делом каким.  Думают, не обзарится ли девка на экого молодца. Тогда  ее обратать можно. Толку все ж таки не выходило. Скажет Танюшка что  по делу, а другие разговоры того лакея безо внимания. Надоест, так еще  надсмешку подстроит:    

– Ступай-ко,  любезный, ступай! Ждут ведь. Боятся, поди, как бы у тебя часы потом  не изошли и цепка не помедела. Вишь, без привычки-то как  ты их мозолишь.    

Ну,  лакею или другому барскому служке эти слова, как собаке кипяток. Бежит, как  ошпаренный, фырчит про себя:    

– Разве  это девка? Статуй каменный, зеленоглазый! Такую ли найдем!    

Фырчит  так-то, а самого уж захлестнуло. Которого пошлют, забыть не может  танюшкину красоту. Как привороженного к тому месту тянет-хоть мимо пройти,  в окошко поглядеть. По праздникам чуть не всему заводскому  холостяжнику дело на той улице. Дорогу у самых окошек проторили,  а Танюшка и не глядит. Суседки уж стали Настасью корить:    

– Что  это у тебя Татьяна шибко высоко себя повела? Подружек у ней нет,  на парней глядеть не хочет. Царевича-королевича ждет аль  в христовы невесты ладится?    

Настасья  на эти покоры только вздыхает:    

– Ой,  бабоньки, и сама не ведаю. И так-то у меня девка мудреная  была, а колдунья эта проходящая вконец ее извела. Станешь  ей говорить, а она уставится на свою колдовскую пуговку  и молчит. Так бы и выбросила эту проклятую пуговку, да по делу  она ей на пользу. Как шелка переменить или что, так в пуговку  и глядит. Казала и мне, да у меня, видно, глаза тупы стали,  не вижу. Налупила бы девку, да, вишь, она у нас старательница.  Почитай, ее работой только и живем. Думаю-думаю так-то  да и зареву. Ну, тогда она скажет: «Мамонька, ведь знаю я, что тут  моей судьбы нет. То никого и не привечаю и на игрища  не хожу. Что зря людей в тоску вгонять? А что под окошком сижу,  так работа моя того требует. За что на меня приходишь? Что  я худого сделала?» Вот и ответь ей!    

Ну, жить  все ж таки ладно стали. Танюшкино рукоделье на моду пошло.  Не то что в заводе аль в нашем городе, по другим местам про  него узнали, заказы посылают и деньги платят немалые. Доброму мужику впору  столько-то заробить.    

Только  тут беда их и пристигла – пожар случился. А ночью дело  было. Пригон, завозня, лошадь, корова, снасть всяка – все сгорело.  С тем только и остались, в чем выскочили. Шкатулку, однако,  Настасья выхватила, успела-таки. На другой день и говорит.    

– Видно,  край пришел – придется продать шкатулку.    

Сыновья  в один голос:    

– Продавай,  мамонька. Не продешеви только…    

Танюшка  украдкой на пуговку поглядела, а там зеленоглазая маячит – пущай  продают. Горько стало Танюшке, а что поделаешь? Все равно уйдет отцова  памятка этой зеленоглазой. Вздохнула и говорит.    

– Продавать –  так продавать, – И даже не стала на прощанье те камни  глядеть.    

И  то сказать – у суседей приютились, где тут раскладываться.    

Придумали  так – продать-то, а купцы уж тут как тут. Кто, может, сам  и поджог-то подстроил, чтобы шкатулкой завладеть. Тоже ведь  народишко-то – ноготок, доцарапается! Видят, – робята подросли –  больше дают. Пятьсот там, семьсот, один до тысячи дошел. По заводу деньги  немалые, можно на их обзавестись. Ну, Настасья запросила все ж таки  две тысячи. Ходят, значит, к ней, рядятся. Накидывают помаленьку,  а сами друг от друга таятся, сговориться меж собой не могут.  Вишь, кусок-то такой – ни одному отступиться неохота. Пока они так-то  ходили, в Полевую и приехал новый приказчик.    

Когда  ведь они – приказчики-то – подолгу сидят, а в те годы  им какой-то перевод случился. Душного козла, который при Степане был,  старый барин на Крылатовско за вонь отставил. Потом был Жареной Зад.  Рабочие его на болванку посадили. Тут заступил Северьян Убойца. Этого  опять Хозяйка Медной горы в пусту породу перекинула. Там еще двое ли, трое  каких-то были, а потом и приехал этот.    

Он,  сказывают, из чужестранных земель был, на всяких языках будто  говорил, а по-русски похуже. Чисто-то выговаривал одно – пороть.  Свысока так, с растяжкой – па-роть. О какой недостаче ему  заговорят, одно кричат: пароть! Его Паротей и прозвали.    

На деле  этот Паротя не шибко худой был. Он хоть кричал, а вовсе народ  на пожарну не гонял. Тамошним охлестышам вовсе и дела  не стало. Вздохнул маленько народ при этом Пароте.    

Тут,  вишь, штука-то в чем. Старый барин к той поре вовсе утлый стал, еле  ногами перебирал. Он и придумал сына женить на какой-то там  графине ли, что ли. Ну, а у этого молодого барина была полюбовница,  и он к ей большую приверженность имел. Как делу быть?  Неловко все ж таки. Что новые сватовья: скажут? Вот старый барин и стал  сговаривать ту женщину сынову-то полюбовницу – за музыканта.  У барина же этот музыкант служил. Робятишек на музыках обучал  и так разговору чужестранному, как ведется по ихнему положению.    

– Чем, –  говорит, – тебе так-то жить – на худой славе, выходи-ко  ты замуж. Приданым тебя оделю, а мужа приказчиком в Полевую  пошлю. Там дело направлено, пущай только построже народ держит. Хватит, поди,  на это толку, что хоть и музыкант. А ты с ним лучше  лучшего проживешь в Полевой-то. Первый человек, можно сказать, будешь.  Почет тебе, уважение от всякого. Чем плохо?    

Бабочка  сговорная оказалась. То ли она в рассорке с молодым барином  была, то ли хитрость поимела.    

– Давно, –  говорит, – об этом мечтанье имела, да сказать –  не насмелилась.    

Ну,  музыкант, конечно, сперва уперся:    

– Не желаю, –  шибко про нее худа слава, потаскуха вроде…    

Только  барин – старичонко хитрой. Недаром заводы нажил. Живо обломал этого  музыканта. Припугнул чем али улестил, либо подпоил – ихнее дело, только  вскорости свадьбу справили, и молодые поехали в Полевую. Так вот  Паротя и появился в нашем заводе. Недолго только прожил,  а так – что зря говорить – человек не вредный. Потом, как  Полторы Хари вместо его заступил – из своих заводских, так жалели  даже этого Паротю.    

Приехал  с женой Паротя как раз в ту пору, как купцы Настасью обхаживали.  Паротина баба тоже видная была. Белая да румяная – однем словом,  полюбовница. Небось, худу-то бы не взял барин. Тоже, поди, выбирал! Вот  эта паротина жена и прослышала – шкатулку продают. «Дай-ко, –  думает, – посмотрю, может, всамделе стоющее что».    

Живехонько  срядилась и прикатила к Настасье. Им ведь лошадки-то заводские  завсегда готовы!    

– Ну-ко, –  говорит, – милая, покажи, какие-такие камешки продаешь?    

Настасья  достала шкатулку, показывает. У паротиной бабы и глаза забегали. Она,  слышь-ко, в Сам-Петербурхе воспитывалась, в заграницах разных  с молодым барином бывала, толк в этих нарядах имела. «Что же  это, – думает, – такое? У самой царицы эдаких украшениев  нет, а тут на-ко – в Полевой, у погорельцев! Как бы только  не сорвалась покупочка».    

– Сколько, –  спрашивает, – просишь?    

Настасья  говорит:    

– Две  бы тысячи охота взять, Барыня порядилась для прилику, да и говорит:    

– Ну,  милая, собирайся! Поедем ко мне со шкатулкой. Там деньги сполна  получишь.    

Настасья,  однако, на это не подалась.    

– У нас, –  говорит, – такого обычая нет, чтобы хлеб за брюхом ходил. Принесешь  деньги – шкатулка твоя.    

Барыня  видит – вон какая женщина, – живо скрутилась за деньгами,  а сама наказывает:    

– Ты уж,  милая, не продавай шкатулку.    

Настасья  отвечает:    

– Это  будь в надежде. От своего слова не отопрусь. До вечера  ждать буду, а дальше моя воля.    

Уехала  паротина жена, а купцы-то и набежали все разом. Они, вишь, следили.  Спрашивают:    

– Ну,  как?    

– Запродала, –  отвечает Настасья.    

– За сколь?    

– За две,  как назначила.    

– Что  ты, – кричат, – ума решилась али что? В чужие руки отдаешь,  а своим отказываешь! – И давай-ко цену набавлять.    

Ну,  Настасья на эту удочку не клюнула.    

– Это, –  говорит, – вам привышно дело в словах вертеться, а мне  не доводилось. Обнадежила женщину, и разговору конец!    

Паротина  баба крутехонько обернулась. Привезла деньги, передала из ручки  в ручку, подхватила шкатулку и айда домой. Только на порог,  а навстречу Танюшка. Она, вишь, куда-то ходила, и вся эта продажа без  нее была. Видит – барыня какая-то, и со шкатулкой. Уставилась  на нее Танюшка – дескать, не та ведь, какую тогда видела.  А паротина жена пуще того воззрилась.    

– Что  за наваждение? Чья такая? – спрашивает.    

– Дочерью  люди зовут, – отвечает Настасья. – Самая как есть наследница  шкатулки-то, кою ты купила. Не продала бы, кабы не край пришел.  С малолетства любила этими уборами играть. Играет  да нахваливает – как-де от них тепло да хорошо. Да что  об этом говорить! Что с возу пало – то пропало!    

– Напрасно,  милая, так думаешь, – говорит паротина баба. – Найду я местечко  этим каменьям. – А про себя думает: «Хорошо, что эта зеленоглазая  силы своей не чует. Покажись такая в Сам-Петербурхе, царями бы вертела.  Надо – мой-то дурачок Турчанинов ее не увидал».    

С тем  и разошлись.    

Паротина  жена, как приехала домой, похвасталась:    

– Теперь,  друг любезный, я не то что тобой, и Турчаниновым  не понуждаюсь. Чуть что – до свиданья! Уеду в Сам-Петербурх  либо, того лучше, в заграницу, продам шкатулочку и таких-то мужей,  как ты, две дюжины куплю, коли надобность случится.    

Похвасталась,  а показать на себе новокупку все ж таки охота. Ну, как –  женщина! Подбежала к зеркалу и первым делом наголовник  пристроила. – Ой, ой, что такое! – Терпенья нет – крутит и  дерет волосы-то. Еле выпростала. А неймется. Серьги надела – чуть  мочки не разорвало. Палец в перстень сунула – заковало, еле  с мылом стащила. Муж посмеивается: не таким, видно, носить!  А она думает: «Что за штука? Надо в город ехать, мастеру  показать. Подгонит как надо, только бы камни не подменил».    

Сказано –  сделано. На другой день с утра укатила. На заводской-то тройке  ведь недалеко. Узнала, какой самый надежный мастер, – и к нему.  Мастер старый-престарый, а по своему делу дока. Оглядел шкатулку,  спрашивает, у кого куплено. Барыня рассказала, что знала. Оглядел еще раз  мастер шкатулку, а на камни и не взглянул даже:    

– Не возьмусь, –  говорит, – что хошь давайте. – Не здешних это мастеров работа.  Нам несподручно с ними тягаться.    

Барыня,  конечно, не поняла, в чем тут закорючка, фыркнула и побежала  к другим мастерам. Только все как сговорились: оглядят шкатулку,  полюбуются, а на камни не смотрят и от работы наотрез  отказываются. Барыня тогда на хитрости пошла, говорит, что эту шкатулку  из Сам-Петербурху привезла. Там все и делали. Ну, мастер, которому  она это плела, только рассмеялся.    

– Знаю, –  говорит, – в каком месте шкатулка делана, и про мастера много  наслышан. Тягаться с ним всем нашим не по плечу. На одного кого  тот мастер подгоняет, другому не подойдет, что хошь делай.    

Барыня  и тут не поняла всего-то, только то и уразумела –  неладно дело, боятся кого-то мастера. Припомнила, что старая хозяйка сказывала,  будто дочь любила эти уборы на себя надевать.    

«Не по  этой ли зеленоглазой подгонялись? Вот беда-то!»    

Потом  опять переводит в уме:    

«Да  мне-то что! Продам какой ни есть богатой дуре. Пущай мается,  а денежки у меня будут!» С этим и уехала в Полевую.    

Приехала,  а там новость: весточку получили-старый барин приказал долго жить. Хитренько  с Паротей-то он устроил, а смерть его перехитрила – взяла  и стукнула. Сына так и не успел женить, и он теперь  полным хозяином стал. Через малое время паротина жена получила писемышко. Так  и так, моя любезная, по вешней воде приеду на заводах показаться  и тебя увезу, а музыканта твоего куда-нибудь законопатим. Паротя про  это как-то узнал, шум-крик поднял. Обидно, вишь, ему перед народом-то.  Как-никак приказчик, а тут вон что – жену отбирают. Сильно выпивать  стал. Со служащими, конечно. Они рады стараться на даровщинку-то. Вот  раз пировали. Кто-то из этих запивох и похвастай:    

– Выросла-де  у нас в заводе красавица, другую такую не скоро сыщешь.    

Паротя  и спрашивает:    

– Чья  такая? В котором месте живет?    

Ну, ему  рассказали, и про шкатулку помянули в этой-де семье ваша жена  шкатулку покупала. Паротя и говорит:    

– Поглядеть  бы, – а у запивох и заделье нашлось.    

– Хоть  сейчас пойдем – освидетельствовать, ладно ли они новую избу поставили.  Семья хоть из вольных, а на заводской земле живут. В случае  чего и прижать можно.    

Пошли  двое ли, трое с этим Паротей. Цепь притащили, давай промер делать,  не зарезалась ли Настасья в чужую усадьбу, выходят ли вершки меж  столбами.    

Подыскиваются,  однем словом. Потом заходят в избу, а Танюшка как раз одна была.  Глянул на нее Паротя и слова потерял. Ну, ни в каких землях  такой красоты не видывал. Стоит как дурак, а она сидит –  помалкивает, будто ее дело не касается. Потом отошел малость Паротя,  стал спрашивать:    

– Что  поделываете?    

Танюшка  говорит:    

– По  заказу шью, – и работу свою показала.    

– Мне, –  говорит Паротя, – можно заказ сделать?    

– Отчего  же нет, коли в цене сойдемся.    

– Можете, –  спрашивает опять Паротя, – мне с себя патрет шелками вышить?    

Танюшка  потихоньку на пуговку поглядела, а там зеленоглазая ей знак  подает – бери-де заказ! – и на себя пальцем указывает.  Танюшка и отвечает:    

– Свой  патрет не буду, а есть у меня на примете женщина одна  в дорогих каменьях, в царицыном платье, эту вышить могу. Только  недешево будет стоить такая работа.    

– Об этом, –  говорит, – не сумлевайтесь, хоть сто, хоть двести рублей заплачу,  лишь бы сходственность с вами была.    

– В лице, –  отвечает, – сходственность будет, а одежа другая.    

Срядились  за сто рублей. Танюшка и срок назначила – через месяц. Только  Паротя нет-нет и забежит, будто о заказе узнать, а у самого  вовсе не то на уме. Тоже обахмурило его, а Танюшка ровно  и вовсе не замечает. Скажет два-три слова, и весь разговор.  Запивохи-то паротины подсмеиваться над ним стали:    

– Тут-де  не отломится. Зря сапоги треплешь! Ну, вот, вышила Танюшка тот патрет. Глядит  Паротя – фу ты, боже мой! да ведь это она самая и есть, одежой  да каменьями изукрашенная! Подает, конечно, три сотенных билета, только  Танюшка два-то не взяла.    

– Не привышны, –  говорит, – мы подарки-то принимать. Трудами кормимся.    

Прибежал  Паротя домой, любуется на патрет, а от жены впотай держит.  Пировать меньше стал, в заводское дело вникать мало-мало начал.    

Весной  приехал на заводы молодой барин. В Полевую прикатил. Народ согнали,  молебен отслужили, и потом в господском доме тонцы-звонцы пошли. Народу  тоже две бочки вина выкатили – помянуть старого, проздравить нового  барина. Затравку, значит, сделали. На это все Турчаниновы мастера были.  Как зальешь господскую чарку десятком своих, так и нивесть какой праздник  покажется, а на поверку выйдет – последние копейки умыл  и вовсе ни к чему. На другой день народ на работу,  а в господском дому опять пировля. Да так и пошло. Поспят  сколько да опять за гулянку. Ну, там, на лодках катаются,  на лошадях в лес ездят, на музыках бренчат, да мало ли.  А Паротя все время пьяной. Нарочно к нему барин самых залихватских  питухов поставил – накачивай-де доотказу! Ну, те и стараются  новому барину подслужиться.    

Паротя  хоть пьяной, а чует, к чему дело клонится. Ему перед гостями неловко.  Он и говорит за столом, при всех:    

– Это  мне безо внимания, что барин Турчанинов хочет у меня жену увезти. Пущай  повезет! Мне такую не надо. У меня вот кто есть! –  Да и достает из кармана тот шелковый патрет. Все так  и ахнули, а паротина баба и рот закрыть не может. Барин  тоже въелся глазами-то. Любопытно ему стало.    

– Кто  такая? – спрашивает.    

Паротя,  знай, похохатывает:    

– Полон  стол золота насыпь – и то не скажу!    

Ну,  а как не скажешь, коли заводские сразу Танюшку признали. Один перед  другим стараются – барину объясняют. Паротина баба руками-ногами:    

– Что  вы! Что вы! Околесицу этаку городите! Откуда у заводской девки платье  такое да еще каменья дорогие? А патрет этот муж из-за границы привез.  Еще до свадьбы мне показывал. Теперь с пьяных-то глаз, мало ли что  сплетет. Себя скоро помнить не будет. Ишь, опух весь!    

Паротя  видит, что жене шибко не мило, он и давай чехвостить:    

– Страмина  ты, страмина! Что ты косоплетки плетешь, барину в глаза песком  бросашь! Какой я тебе патрет показывал? Здесь мне его шили. Та самая  девушка, про которую они вон говорят. Насчет платья лгать не буду –  не знаю. Платье какое хошь надеть можно. А камни у них были.  Теперь у тебя в шкапу заперты. Сама же их купила за две  тысячи да надеть не смогла. Видно, не подходит корове черкасско  седло. Весь завод про покупку-то знает!    

Барин  как услышал про камни, так сейчас же:    

– Ну-ко,  покажи!    

Он,  слышь-ко, малоумненький был, мотоватый. Однем словом, наследник.  К камням-то сильное пристрастие имел. Щегольнуть ему было нечем, –  как говорится, ни росту, ни голосу, – так хоть каменьями. Где ни прослышит  про хороший камень, сейчас купить ладится. И толк в камнях знал,  даром что не шибко умный.    

Паротина  баба видит – делать нечего, – принесла шкатулку. Барин взглянул  и сразу:    

– Сколько?    

Та  и бухнула вовсе неслыханно. Барин рядиться. На половине сошлись,  и заемную бумагу барин подписал: не было, вишь, денег-то  с собой. Поставил барин перед собой шкатулку на стол,  да и говорит:    

– Позовите-ко  эту девку, про которую разговор. Сбегали за Танюшкой. Она ничего, сразу  пошла, – думала, заказ какой большой. Приходит в комнату, а там  народу полно и посредине тот самый заяц, которого она тогда видела. Перед  этим зайцем шкатулка – отцово подаренье. Танюшка сразу признала барина  и спрашивает:    

– Зачем  звали?    

Барин  и слова сказать не может. Уставился на нее, да и все.  Потом все ж таки нашел разговор.    

– Ваши  камни?    

– Были  наши, теперь вон ихние, – и показала на паротину жену.    

– Мои  теперь, – похвалился барин.    

– Это  дело ваше.    

– А хошь,  подарю обратно?    

– Отдаривать  нечем.    

– Ну,  а примерить на себя ты их можешь? Взглянуть мне охота, как  эти камни на человеке придутся.    

– Это, –  отвечает Танюшка, – можно. Взяла шкатулку, разобрала уборы, –  привычно дело, – и живо их к месту пристроила. Барин глядит  и только ахает.    

Ах  да ах, больше и речей нет. Танюшка постояла в уборе-то и спрашивает:    

– Поглядели?  Будет? Мне ведь не от простой поры тут стоять – работа есть.    

Барин  тут при всех и говорит:    

– Выходи  за меня замуж. Согласна?    

Танюшка  только усмехнулась:    

– Не под  стать бы ровно барину такое говорить. – Сняла уборы и ушла. Только барин  не отстает. На другой день свататься приехал. Просит-молит  Настасью-то: отдай за меня дочь.    

Настасья  говорит:    

– Я с нее  воли не снимаю, как она хочет, а по-моему – будто  не подходит. Танюшка слушала-слушала, да и молвит:    

– Вот  что, не то… Слышала я, будто в царском дворце есть палата, малахитом  тятиной добычи обделанная. Вот если ты в этой палате царицу мне  покажешь – тогда выйду за тебя замуж.    

Барин,  конечно, на все согласен. Сейчас же в Сам-Петербурх стал собираться  и Танюшку с собой зовет – лошадей, говорит, тебе предоставлю.  А Танюшка отвечает:    

– По  нашему-то обряду и к венцу на жениховых лошадях невеста  не ездит, а мы ведь еще никто. Потом уж об этом говорить  будем, как ты свое обещанье выполнишь.    

– Когда  же, – спрашивает, – ты в Сам-Петербурхе будешь?    

– К Покрову, –  говорит, – непременно буду. Об этом не сумлевайся, а пока  уезжай отсюда.    

Барин  уехал, паротину жену, конечно, не взял, не глядит даже на нее.  Как домой в Сам-Петербурх-то приехал, давай по всему городу славить про  камни и про свою невесту. Многим шкатулку-то показывал. Ну, сильно  залюбопытствовали невесту посмотреть. К осеням-то барин квартиру Танюшке  приготовил, платьев всяких навез, обую, а она весточку  и прислала, – тут она, живет у такой-то вдовы на самой  окраине.    

Барин,  конечно, сейчас же туда:    

– Что  вы! Мысленное ли дело тут проживать? Квартерка приготовлена, первый сорт!    

А  Танюшка отвечает:    

– Мне  и тут хорошо.    

Слух про  каменья да турчаниновску невесту и до царицы дошел. Она  и говорит:    

– Пущай-ко  Турчанинов покажет мне свою невесту. Что-то много про нее врут.    

Барин  к Танюшке, – дескать, приготовиться надо. Наряд такой сшить, чтобы  во дворец можно, камни из малахитовой шкатулки надеть. Танюшка  отвечает:    

– О наряде  не твоя печаль, а камни возьму на подержанье. Да, смотри,  не вздумай за мной лошадей посылать. На своих буду. Жди только  меня у крылечка, во дворце-то.    

Барин  думает, – откуда у ней лошади? где платье дворцовское? –  а спрашивать все ж таки не насмелился.    

Вот  стали во дворец собираться. На лошадях все подъезжают, в шелках  да бархатах. Турчанинов-барин спозаранку у крыльца вертится –  невесту свою поджидает. Другим тоже любопытно на нее поглядеть, – тут  же остановились. А Танюшка надела каменья, подвязалась платочком  по-заводски, шубейку свою накинула и идет себе потихонечку.    

Ну,  народ – откуда такая? – валом за ней валит. Подошла Танюшка  ко дворцу, а царские лакеи не пущают – не дозволено,  говорят, заводским-то. Турчанинов-барин издаля Танюшку завидел, только ему  перед своими-то стыдно, что его невеста пешком, да еще в экой шубейке,  он взял, да и спрятался. Танюшка тут распахнула шубейку, лакеи  глядят – платье-то! У царицы такого нет! – сразу пустили.  А как Танюшка сняла платочек да шубейку, все кругом сахнули:    

– Чья  такая? Каких земель царица?    

А барин  Турчанинов тут как тут.    

– Моя  невеста, – говорит.    

Танюшка  эдак строго на него поглядела:    

– Это  еще вперед поглядим! Пошто ты меня обманул – у крылечка  не дождался?    

Барин  туда-сюда, – оплошка-де вышла. Извини, пожалуйста.    

Пошли  они в палаты царские, куда было ведено. Глядит Танюшка – не то место.  Еще строже спросила Турчанинова-барина:    

– Это  еще что за обман? Сказано тебе, что в той палате, которая малахитом  тятиной работы обделана!    

И пошла  по дворцу-то, как дома. А сенаторы, генералы и протчи за ней.    

– Что,  дескать, такое? Видно, туда велено.    

Народу  набралось полным-полно, и все глаз с Танюшки не сводят,  а она стала к самой малахитовой стенке и ждет. Турчанинов,  конечно, тут же. Лопочет ей, что ведь неладно, не в этом помещенье  царица дожидаться велела. А Танюшка стоит спокойнешенько, хоть бы бровью  повела, будто барина вовсе нет.    

Царица  вышла в комнату-то, куда назначено. Глядит – никого нет. Царицыны  наушницы и доводят – турчаниновска невеста всех в малахитову  палату увела. Царица поворчала, конечно, – что за самовольство!  Запотопывала ногами-то. Осердилась, значит, маленько. Приходит царица  в палату малахитову. Все ей кланяются, а Танюшка стоит –  не шевельнется.    

Царица  и кричит:    

– Ну-ко,  показывайте мне эту самовольницу – турчаниновску невесту!    

Танюшка  это услышала, вовсе брови свела, говорит барину:    

– Это  еще что придумал! Я велела мне царицу показать, а ты подстроил  меня ей показывать. Опять обман! Видеть тебя больше не хочу! Получи  свои камни!    

С этим  словом прислонилась к стенке малахитовой и растаяла. Только  и осталось, что на стенке камни сверкают, как прилипли к тем  местам, где голова была, шея, руки.    

Все,  конечно, перепугались, а царица в беспамятстве на пол брякнула.    

Засуетились,  поднимать стали. Потом, когда суматоха поулеглась, приятели и говорят Турчанинову:    

– Подбери  хоть камни-то! Живо разворуют. Не како-нибудь место – дворец! Тут  цену знают!    

Турчанинов  и давай хватать те каменья. Какой схватит, тот у него  и свернется в капельку. Ина капля чистая, как вот слеза, ина желтая,  а то опять, как кровь, густая. Так ничего и не собрал.  Глядит-на полу пуговка валяется. Из бутылочного стекла, на простую  грань, вовсе пустяковая. С горя он и схватил ее. Только взял  в руку, а в этой пуговке, как в большом зеркале,  зеленоглазая красавица в малахитовом платье, вся дорогими каменьями  изукрашенная, хохочет-заливается:    

– Эх  ты, полоумный косой заяц! Тебе ли меня взять! Разве ты мне пара?    

Барин  после этого и последний умишко потерял, а пуговку не бросил.  Нет-нет и поглядит в нее, а там все одно: стоит зеленоглазая,  хохочет и обидные слова говорит. С горя барин давай-ко пировать,  долгов наделал, чуть при нем наши-то заводы с молотка не пошли.    

А  Паротя, как его отстранили, по кабакам пошел. До ремков пропился,  а патрет тот шелковый берег. Куда этот патрет потом девался – никому  не известно.    

Не поживилась  и паротина жена; поди-ко, получи по заемной бумаге, коли все железо  и медь заложены!    

Про  Танюшку с той поры в нашем заводе ни слуху ни духу. Как  не было. Погоревала, конечно, Настасья, да то же  не от силы. Танюшка-то, вишь, хоть радетельница для семьи была,  а все Настасье как чужая.    

И  то сказать, парни у Настасьи к тому времени выросли. Женились  оба. Внучата пошли. Народу в избе густенько стало. Знай,  поворачивайся – за тем догляди, другому подай… До скуки ли тут!    

Холостяжник –  тот дольше не забывал. Все под Настасьиными окошками топтался. Поджидали,  не появится ли у окошечка Танюшка, да так  и не дождались.    

Потом,  конечно, оженились, а нет-нет в помянут:    

– Вот-де  какая у нас в заводе девка была! Другой такой в жизни  не увидишь.    

Да еще  после этого случаю заметочка вышла. Сказывали, будто Хозяйка Медной горы двоиться  стала: сразу двух девиц в малахитовых платьях люди видали.[2]    

 Каменный цветок    

     

Не одни  мраморски на славе были по каменному-то делу. Тоже и в наших  заводах, сказывают, это мастерство имели. Та только различка, что наши  больше с малахитом вожгались, как его было довольно, и сорт –  выше нет. Вот из этого малахиту и выделывали подходяще. Такие,  слышь-ко, штучки, что диву дашься: как ему помогло.    

Был  в ту пору мастер Прокопьич. По этим делам первый. Лучше его никто  не мог. В пожилых годах был.    

Вот  барин и велел приказчику поставить к этому Прокопьичу парнишек  на выучку.    

– Пущай-де  переймут все до тонкости.    

Только  Прокопьич, – то ли ему жаль было расставаться со своим  мастерством, то ли еще что, – учил шибко худо. Все у него  с рывка да с тычка. Насадит парнишке по всей голове шишек, уши  чуть не оборвет, да и говорит приказчику:    

– Не гож  этот… Глаз у него неспособный, рука не несет. Толку не выйдет.    

Приказчику,  видно, заказано было ублаготворять Прокопьича.    

– Не гож,  так не гож… Другого дадим… – И нарядит другого парнишку.    

Ребятишки  прослышали про эту науку… Спозаранку ревут, как бы к Прокопьичу  не попасть. Отцам-матерям тоже не сладко родного дитенка  на зряшную муку отдавать, – выгораживать стали своих-то, кто как мог.  И то, сказать, нездорово это мастерство, с малахитом-то. Отрава  чистая. Вот и оберегаются люди.    

Приказчик  все ж таки помнит баринов наказ – ставит Прокопьичу учеников. Тот по  своему порядку помытарит парнишку, да и сдаст обратно приказчику.    

– Не гож  этот…    

Приказчик  взъедаться стал:    

– До какой  поры это будет? Не гож да не гож, когда гож будет? Учи этого…    

Прокопьич  знай свое:    

– Мне  что… Хоть десять годов учить буду, а толку из этого парнишки  не будет…    

– Какого  тебе еще?    

– Мне  хоть и вовсе не ставь, – об этом не скучаю…    

Так вот  и перебрали приказчик с Прокопьичем много ребятишек, а толк  один: на голове шишки, а в голове – как бы убежать. Нарочно  которые портили, чтобы Прокопьич их прогнал.    

Вот  так-то и дошло дело до Данилки Недокормыша. Сиротка круглый был этот  парнишечко. Годов, поди, тогда двенадцати, а то и боле.  На ногах высоконький, а худой – расхудой, в чем душа  держится. Ну, а с лица чистенький. Волосенки кудрявеньки, глазенки  голубеньки.    

Его  и взяли сперва в казачки при господском доме: табакерку, платок  подать, сбегать куда и протча. Только у этого сиротки дарованья  к такому делу не оказалось. Другие парнишки на таких-то местах  вьюнами вьются. Чуть что – навытяжку: что прикажете? А этот Данилко  забьется куда в уголок, уставится глазами на картину какую,  а то на украшенье, да и стоит. Его кричат,  а он и ухом не ведет. Били, конечно, по началу-то, потом  рукой махнули:    

– Блаженный  какой-то! Тихоход! Из такого хорошего слуги не выйдет.    

На  заводскую работу либо в гору все ж таки не отдали – шибко жидко  место, на неделю не хватит. Поставил его приказчик в подпаски.  И тут Данилко не вовсе гож пришелся. Парнишечко ровно старательный,  а все у, него оплошка выходит. Все будто думает о чем-то. Уставится  глазами на травинку, а коровы-то – вон где! Старый пастух  ласковый попался, жалел сироту, и тот временем ругался:    

– Что  только из тебя, Данилко, выйдет? Погубишь ты себя, да и мою  старую спину под бой подведешь. Куда это годится? О чем хоть думка-то  у тебя?    

– Я и сам,  дедко, не знаю… Так… ни о тем… Засмотрелся маленько. Букашка по  листочку ползла. Сама сизенька, а из-под крылышек у ней желтенько  выглядывает, а листок широконький… По краям зубчики, вроде оборочки  выгнуты. Тут потемнее показывает, а середка зеленая-презеленая, ровно  ее сейчас выкрасили… А букашка-то и ползет.    

– Ну,  не дурак ли ты, Данилко? Твое ли дело букашек разбирать? Ползет она –  и ползи, а твое дело за коровами глядеть. Смотри у меня,  выбрось эту дурь из головы, не то приказчику скажу!    

Одно  Данилушке далось. На рожке он играть научился-куда старику! Чисто  на музыке какой. Вечером, как коров пригонят, девки-бабы просят:    

– Сыграй,  Данилушко, песенку.    

Он  и начнет-наигрывать. И песни все незнакомые. Не то лес  шумит, не то ручей журчит, пташки на всякие голоса  перекликаются, а хорошо выходит.    

Шибко  за те песенки стали женщины привечать Данидушку. Кто пониточек  починит, кто холста на онучи отрежет, рубашонку новую сошьет. Про кусок  и разговору нет, – каждая норовит дать побольше да послаще.  Старику пастуху тоже данилушковы песни по душе пришлись. Только и тут  маленько неладно выходило. Начнет Данилушко наигрывать и все забудет,  ровно и коров нет. На этой игре и пристигла его беда.    

Данилушко,  видно, заигрался, а старик задремал по малости. Сколько-то коровенок  у них и отбилось. Как стали на выгон собирать, глядят – той  нет, другой нет. Искать кинулись, да где тебе. Пасли около Ельничной…  Самое тут волчье место, глухое… Одну только коровенку и нашли. Пригнали  стадо домой… Так и так обсказали. Ну, из завода тоже побежали-поехали  на розыски, да не нашли.    

Расправа  тогда, известно, какая была. За всякую вину спину кажи. На грех еще  одна-то корова из приказчичьего двора была. Тут и вовсе спуску  не жди. Растянули сперва, старика, потом и до Данилушки дошло,  а он худенький да тощенький. Господский палач оговорился даже:    

– Экой-то, –  говорит, – с одного разу сомлеет, а то и вовсе душу  выпустит.    

Ударил  все ж таки – не пожалел, а Данилушко молчит. Палач его  вдругорядь – молчит, втретьи – молчит. Палач тут  и расстервенился, давай полысать со всего плеча, а сам кричит:    

– Я тебя,  молчуна, доведу… Дашь голос… Дашь…    

Данилушко  дрожит весь, слезы каплют, а молчит. Закусил губенку-то и укрепился.  Так и сомлел, а словечка от него не слыхали.  Приказчик, – он тут же, конечно, был, – удивился:    

– Какой  еще терпеливый выискался! Теперь знаю, куда его поставить, коли живой  останется. Отлежался-таки Данилушко. Бабушка Вихориха его на ноги  поставила. Была, сказывают, старушка такая. Заместо лекаря по нашим заводам  на большой славе была. Силу в травах знала: которая от зубов,  которая от надсады, которая от ломоты… Ну, все как есть. Сама  те травы собирала в самое время, когда какая трава полную силу имела.  Из таких трав да корешков настойки готовила, отвары варила  да с мазями мешала.    

Хорошо  Данилушке у этой бабушки Вихорихи пожилось. Старушка, слышь-ко, ласковая  да словоохотливая, а трав да корешков, да цветков всяких  у ней насушено да навешано по всей избе. Данилушко к травам-то  любопытен – как эту зовут? где растет? какой цветок? Старушка ему  и рассказывает.    

Раз  Данилушко и спрашивает:    

– Ты,  бабушка, всякий цветок в наших местах знаешь?    

– Хвастаться, –  говорит, – не буду, а все будто знаю, какие открытые-то.    

– А разве, –  спрашивает, – еще не открытые бывают?    

– Есть, –  отвечает, – и такие. Папору вот слыхал? Она будто цветет на Иванов  день. Тот цветок колдовской. Клады им открывают. Для человека вредный.  На разрыв-траве цветок – бегучий огонек. Поймай его – и все  тебе затворы открыты. Воровской это цветок. А то еще каменный цветок  есть. В малахитовой горе будто растет. На змеиный праздник полную  силу имеет. Несчастный тот человек, который каменный цветок увидит.    

– Чем,  бабушка, несчастный?    

– А это,  дитенок, я и сама не знаю. Так мне сказывали.    

Данилушко  у Вихорихи, может, и подольше бы пожил, да приказчиковы  вестовщики углядели, что парнишко мало-мало ходить стал, и сейчас  к приказчику. Приказчик Данилушку призвал, да и говорит:    

– Иди-ко  теперь к Прокопьичу – малахитному делу обучаться. Самая там по тебе  работа.    

Ну, что  сделаешь? Пошел Данилушко, а самого еще ветром качает. Прокопьич поглядел  на него, да и говорит:    

– Еще  такого недоставало. Здоровым парнишкам здешняя учеба не по силе,  а с такого что взыщешь – еле живой стоит.    

Пошел  Прокопьич к приказчику:    

– Не надо  такого. Еще ненароком убьешь – отвечать придется.    

Только  приказчик – куда тебе, слушать не стал:    

– Дано  тебе-учи, не рассуждай! Он – этот парнишка – крепкий.  Не гляди, что жиденький.    

– Ну,  дело ваше, – говорит Прокопьич, – было бы сказано. Буду учить, только  бы к ответу не потянули.    

– Тянуть  некому. Одинокий этот парнишка, что хочешь с ним делай, – отвечает  приказчик.    

Пришел  Прокопьич домой, а Данилушко около станочка стоит, досочку малахитовую оглядывает.  На этой досочке зарез сделан – кромку отбить. Вот Данилушко  на это место уставился и головенкой покачивает. Прокопьичу любопытно  стало, что этот новенький парнишка тут разглядывает. Спросил строго, как по его  правилу велось:    

– Ты это  что? Кто тебя просил поделку в руки брать? Что тут доглядываешь?    

Данилушко  и отвечает:    

– На мой  глаз, дедушко, не с этой стороны кромку отбивать надо. Вишь, узор  тут, а его и срежут.    

Прокопьич  закричал, конечно:    

– Что?  Кто ты такой? Мастер? У рук не бывало, а судишь? Что  ты понимать можешь?    

– То и понимаю,  что эту штуку испортили, – отвечает Данилушко.    

– Кто  испортил? а? Это ты, сопляк, мне – первому мастеру!.. Да я тебе  такую порчу покажу… жив не будешь!    

Пошумел  так-то, покричал, а Данилушку пальцем не задел. Прокопьич-то, вишь,  сам над этой досочкой думал – с которой стороны кромку срезать. Данилушко  своим разговором в самую точку попал. Прокричался Прокопьич и говорит  вовсе уж добром:    

– Ну-ко,  ты, мастер явленый, покажи, как, по-твоему, сделать?    

Данилушко  и стал показывать да рассказывать:    

– Вот  бы какой узор вышел. А того бы лучше-пустить досочку поуже, по чистому  полю кромку отбить, только бы сверху плетешок малый оставить.    

Прокопьич,  знай, покрикивает:    

– Ну-ну…  Как же! Много ты понимаешь. Накопил – не просыпь! –  А про себя думает: «Верно парнишка говорит. Из такого, пожалуй, толк  будет. Только учить-то его как? Стукни разок-он и ноги протянет».    

Подумал  так, да и спрашивает:    

– Ты хоть  чей, экий ученый?    

Данилушко  и рассказал про себя.    

Дескать,  сирота. Матери не помню, а про отца и вовсе не знаю, кто  был. Кличут. Данилкой Недокормышем, а как отчество и прозванье  отцовское – про то не знаю. Рассказал, как он в дворне  был и за что его прогнали, как потом лето с коровьим стадом  ходил, как под бой попал. Прокопьич пожалел:    

– Не сладко,  гляжу, тебе, парень, житьишко-то задалось, а тут еще ко мне попал.  У нас мастерство строгое.    

Потом  будто рассердился, заворчал:    

– Ну,  хватит, хватит! Вишь, разговорчивый какой! Языком-то –  не руками, – всяк бы работал. Целый вечер лясы да балясы!  Ученичок тоже! Погляжу вот завтра, какой у тебя толк. Садись ужинать,  да и спать пора.    

Прокопьич  одиночкой жил. Жена-то у него давно умерла. Старушка Митрофановна  из соседей снаходу у него хозяйство вела. Утрами ходила постряпать,  сварить чего, в избе прибрать, а вечерами Прокопьич сам управлял, что  ему надо. Поели, Прокопьич и говорит:    

– Ложись  вон тут на скамеечке!    

Данилушко  разулся, котомку свою под голову, понитком закрылся, поежился маленько, –  вишь, холодно в избе-то было по осеннему времени, – все ж таки  вскорости уснул. Прокопьич тоже лег, а уснуть не может: все  у него разговор о малахитовом узоре из головы нейдет. Ворочался-ворочался,  встал, зажег свечку, да и к станку – давай эту малахитову  досочку так и сяк примерять. Одну кромку закроет, другую… прибавит поле,  убавит. Так поставит, другой стороной повернет, и все выходит, что  парнишка лучше узор понял.    

– Вот  тебе и Недокормышек! – дивится Прокопьич. – Еще ничем-ничего,  а старому мастеру указал. Ну, и глазок! Ну, и глазок!    

Пошел  потихоньку в чулан, притащил оттуда подушку да большой овчинный  тулуп. Подсунул подушку Данилушке под голову, тулупом накрыл:    

– Спи-ко,  глазастый!    

А тот  и не проснулся, повернулся только на другой бочок, растянулся  под тулупом – то-тепло ему стало, – и давай насвистывать носом  полегоньку. У Прокопьича своих ребят не бывало, этот Данилушко  и припал ему к сердцу.    

Стоит  мастер, любуется, а Данилушко, знай, посвистывает, спит себе спокойненько.  У Прокопьича забота – как бы этого парнишку хорошенько на ноги  поставить, чтоб не такой тощий да нездоровый был.    

– С его  ли здоровьишком нашему мастерству учиться. Пыль, отрава, – живо зачахнет.  Отдохнуть бы ему сперва, подправиться, потом учить стану. Толк, видать, будет.    

На  другой день и говорит Данилушке:    

– Ты спервоначалу  по хозяйству помогать будешь. Такой уж у меня порядок заведен. Понял? Для  первого разу сходи за калиной. Ее иньями прихватило, –  в самый раз она теперь на пироги. Да, гляди, не ходи далеко-то.  Сколь наберешь – то и ладно. Хлеба возьми полишку, – естся  в лесу-то, – да еще к Митрофановне зайди. Говорил ей, чтоб  тебе пару яичек испекла да молока в туесочек плеснула. Понял?    

На  другой день опять говорит:    

– Поймай-ко  ты мне щегленка поголосистее да чечетку побойчее. Гляди, чтобы  к вечеру были. Понял?    

Когда  Данилушко поймал и принес, Прокопьич говорит:    

– Ладно,  да не вовсе. Лови других.    

Так  и пошло. На каждый день Прокопьич Данилушке работу дает, а все  забава. Как снег выпал, велел ему с соседом за дровами ездить –  пособишь-де. Ну, а какая подмога! Вперед на санях сидит, лошадью правит,  а назад за возом пешком идет. Промнется так-то, поест дома  да и спит покрепче. Шубу ему Прокопьнч справил, шапку теплую,  рукавицы, пимы на заказ скатали.    

Прокопьич,  видишь, имел достаток. Хоть крепостной был, а по оброку ходил, зарабатывал  маленько. К Данилушке-то он крепко прилип. Прямо сказать,  за сына держал. Ну, и не жалел для него, а к делу  своему не подпускал до времени.    

В  хорошем-то житье Данилушко живо поправляться стал и к Прокопьичу тоже  прильнул. Ну, как! – понял прокопьичеву заботу, в первый раз так-то  пришлось пожить. Прошла зима. Данилушке и вовсе вольготно стало.  То он на пруд, то в лес. Только и к мастерству  Данилушко присматривался. Прибежит домой, и сейчас же у них разговор.  То, другое Прокпьичу расскажет, да н спрашивает – это что да это  как? Прокопьич объяснит, на деле покажет.    

Данилушко  примечает. Когда и сам примется. «Ну-ко, я…» – Прокопьич глядит, поправит,  когда надо, укажет, как лучше.    

Вот  как-то раз приказчик и углядел Данилушку на пруду. Спрашивает  своих-то вестовщиков:    

– Это  чей парнишка? Который день его на пруду вижу. По будням с удочкой  балуется, а уж не маленький… Кто-то его от работы прячет…    

Узнали  вестовщики, говорят приказчику, а он не верит.    

– Ну-ко, –  говорит, – тащите парнишку ко мне, сам дознаюсь.    

Привели  Данилушку. Приказчик спрашивает:    

– Ты чей?  Данилушко и отвечает:    

– В ученье,  дескать у мастера по малахитному делу.    

Приказчик  тогда хвать его за ухо:    

– Так-то  ты, стервец, учишься! – Да за ухо и повел  к Прокопьичу.    

Тот  видит – неладно дело, давай выгораживать Данилушку:    

– Это  я сам его послал окуньков половить. Сильно о свеженьких-то окуньках  скучаю. По нездоровью моему другой еды принимать не могу. Вот и велел  парнишке половить.    

Приказчик  не поверил. Смекнул тоже, что Данилушко вовсе другой стал: поправился, рубашонка  на нем добрая, штанишки тоже и на ногах сапожнешки. Вот  и давай проверку Данилушке делать:    

– Ну-ко,  покажи, чему тебя мастер выучил?    

Данилушко  запончик надел, подошел к станку и давай рассказывать  да показывать. Что приказчик спросит – у него на все ответ  готов. Как околтать камень, как распилить, фасочку снять, чем когда склеить,  как полер навести, как на медь присадить, как на дерево.    

Однем  словом, все как есть.    

Пытал-пытал  приказчик, да и говорит Прокопьичу:    

– Этот,  видно, гож тебе пришелся?    

– Не жалуюсь, –  отвечает Прокопьич.    

– То-то,  не жалуешься, а баловство разводишь! Тебе его отдали мастерству  учиться, а он у пруда с удочкой! Смотри! Таких тебе свежих  окуньков отпущу – до смерти не забудешь, да и парнишке  невесело станет.    

Погрозился  так-то, ушел, а Прокопьич дивуется:    

– Когда  хоть ты, Данилушко, все это понял? Ровно я тебя еще и вовсе  не учил.    

– Сам  же, – говорит Данилушко, – показывал да рассказывал,  а я примечал.    

У  Прокопьича даже слезы закапали, – до того ему это по сердцу пришлось.    

– Сыночек, –  говорит, – милый, Данилушко… Что еще знаю, все тебе открою… Не потаю…    

Только  с той поры Данилушке не стало вольготного житья. Приказчик  на другой день послал за ним и работу на урок стал давать.  Сперва, конечно, попроще что: бляшки, какие женщины носят, шкатулочки. Потом  с точкой пошло: подсвечники да украшенья разные.    

Там  и до резьбы доехали. Листочки да лепесточки, узорчики  да цветочки. У них ведь – у малахитчиков – дело  мешкотное. Пустяковая ровно штука, а сколько он над ней сидит! Так Данилушко  и вырос за этой работой.    

А как  выточил зарукавье – змейку из цельного камня, так его и вовсе  мастером приказчик признал. Барину об этом отписал:    

«Так  и так, объявился у нас новый мастер по малахитному делу –  Данилко Недокормыш. Работает хорошо, только по молодости еще тихо. Прикажете  на уроках его оставить али, как и Прокопьича, на оброк  отпустить?»    

Работал  Данилушко вовсе не тихо, а на диво ловко да скоро. Это уж  Прокопьич тут сноровку поимел. Задаст приказчик Данилушке какой урок  на пять ден, а Прокопьич пойдет, да и говорит:    

– Не в силу  это. На такую работу полмесяца надо. Учится ведь парень. Поторопится –  только камень без пользы изведет.    

Ну,  приказчик поспорит сколько, а дней, глядишь, прибавит. Данилушко  и работал без натуги. Поучился даже большой потихоньку от приказчика  читать, писать. Так, самую малость, а все ж таки разумел грамоте.  Прокопьич ему в этом тоже сноровлял. Когда и сам наладится приказчиковы  уроки за Данилушку делать, только Данилушко этого не допускал:    

– Что  ты! Что ты, дяденька! Твое ли дело за меня у станка сидеть!  Смотри-ка, у тебя борода позеленела от малахиту, здоровьем скудаться  стал, а мне что делается?    

Данилушко  и впрямь к той поре выправился. Хоть по старинке его Недокормышем  звали, а он вон какой! Высокий да румяный, кудрявый  да веселый Однем словом, сухота девичья. Прокопьич уж стал с ним про  невест заговаривать, а Данилушко, знай, головой, потряхивает: