1 2 3 4 5 6 7 8 
ГЛАВА I,

  в которой читатель знакомится с «гуманным» человеком    

     

Однажды  холодным февральским днем два джентльмена сидели за бутылкой вина в богато  убранной столовой в городе Н., в штате Кентукки.[1]  Прислуги в комнате не было, и они, близко придвинувшись друг к другу,  по-видимому, обсуждали какое-то очень важное дело.    

Удобства  ради мы назвали их обоих джентльменами. Однако, строю говоря, один из них не  совсем подходил под это определение. Он был невысокого роста, плотный, с  грубыми чертами лица, а его развязный тон выдавал в нем человека низкого  звания, который старается во что бы то ни стало пролезть в высшие круги  общества. Одет он был крикливо. Пестрый жилет и лихо завязанный синий шейный  платок в веселенькую желтую крапинку как нельзя более соответствовали его  общему облику. Пальцы – толстые, заскорузлые – были унизаны перстнями, на  массивной золотой цепочке от часов висела целая связка больших разноцветных  брелоков, которой он в пылу беседы то и дело поигрывал и бренчал.    

Речь  этого человека не отличалась изысканностью и была уснащена такими грубыми выражениями,  что, несмотря на все наше стремление к точности, мы не будем приводить их  здесь.    

Его  собеседник, мистер Шелби, производил впечатление истинного джентльмена, а убранство  и весь тон дома свидетельствовали о том, что хозяева его не только не  стесняются в средствах, но живут на широкую ногу. Как мы уже упомянули,  мужчины, сидевшие за столом, были заняты серьезным разговором.    

– Мне  бы хотелось уладить наше дело именно так, – сказал мистер Шелби.    

– Нет,  я вижу, мы с вами никогда не сторгуемся! Не могу, мистер Шелби, решительно не  могу, – сказал его гость, поднимая рюмку с коньяком на свет.    

– Позвольте,  Гейли! Том стоит таких денег. Это незаурядный негр: надежный, честный,  смышленый. Под его присмотром хозяйство у меня идет как часы.    

– Честный,  да честность-то негритянская! – усмехнулся Гейли, подливая себе коньяку.    

– Нет!  Честный без всяких оговорок. Том добрый, разумный, набожный негр. Он был принят  в лоно церкви четыре года назад, и с тех пор я доверяю ему всё: деньги, дом,  лошадей. Он у меня повсюду разъезжает один, и мне еще никогда не приходилось  сомневаться в его порядочности и преданности.    

– Многие  толкуют, будто набожных негров вовсе не бывает на свете, а на мой взгляд, это  неверно, – сказал Гейли в припадке откровенности и широко повел  рукой. – В последней партии, которую я отвез в Орлеан нынешний год, был  один негр. Вот гимны[2]  распевал – просто заслушаешься! Как на молитвенном собрании! И такой  покладистый, тихий… Я на нем неплохо заработал. Купил его по дешевке у одного человека,  которому волей-неволей пришлось спускать все свое добро, и чистой прибыли у  меня оказалось шестьсот долларов. Да что и говорить! Набожность, если только  это настоящий товар, – вещь ценная в негре.    

– Можете  быть уверены, что у Тома это настоящий товар, – сказал мистер  Шелби. – Да вот, посудите сами: прошлой осенью я послал его в Цинциннати  по одному делу. Он должен был доставить мне оттуда пятьсот долларов. Говорю  ему: «Том! Доверяю тебе, как христианину. Я знаю, что ты не обманешь своего  хозяина». И он вернулся домой, в чем я ни минуты не сомневался. Нашлись низкие  люди, которые подговаривали его: «Том, бежал бы ты в Канаду!» – «Нет, не могу, –  ответил Том, – хозяин мне верит». Я только потом об этом узнал. Откровенно  говоря, мне очень жаль расставаться с Томом. Он должен пойти в уплату всего  моего долга, и вы так бы и посчитали, Гейли, будь в вас хоть капля совести.    

– Совести  во мне столько, сколько полагается нашему брату коммерсанту, то есть самая  малость, – отшутился тот. – А друзьям я всегда готов услужить чем  могу. Но вы слишком уж многого от меня захотели… слишком многого! – Он  сокрушенно вздохнул и снова подлил себе коньяку.    

– Так  что же вы предлагаете, Гейли? – спросил мистер Шелби после неловкого  молчания.    

– А  не найдется ли у вас какого-нибудь мальчишки или девчонки в придачу к Тому?    

– Гм!..  Нет, лишних не найдется. И вообще только крайняя необходимость вынуждает меня  на такую сделку. Мне очень неприятно продавать моих негров.    

В эту  минуту дверь открылась, и в столовую вошел очаровательный мальчик-квартерон[3] лет  четырех-пяти. Во всем его облике было что-то необычайно милое. Тонкие черные  волосы обрамляли шелковистыми локонами круглое, в ямочках лицо; большие, полные  огня, темные глаза с любопытством посматривали по сторонам из-под пушистых  длинных ресниц. Нарядное, ладно сидевшее на нем платьице из красно-желтой  шотландки выгодно подчеркивало его яркую внешность, а забавная уверенность  манер, сквозь которую все же пробивалась робость, свидетельствовала о том, что  он привык ко всеобщему вниманию и баловству.    

– Эй  ты, черномазый! – сказал мистер Шелби и, свистнув, бросил мальчику веточку  изюма. – Лови!    

Тот со  всех ног кинулся за подачкой под громкий смех своего хозяина.    

– Поди  сюда, черномазый, – скомандовал мистер Шелби.    

Мальчик  подбежал на зов, и хозяин погладил его по кудрявой головке и пощекотал ему  подбородок.    

– Ну-ка,  покажи джентльмену, как ты умеешь петь и плясать.    

Мальчик  затянул звучным, чистым голоском капризную негритянскую мелодию, сопровождая ее  забавными и очень ритмичными движениями рук, ног и всего тела.    

– Браво! –  крикнул Гейли, бросая ему дольку апельсина.    

– А  теперь покажи, как ходит дядюшка Каджо, когда у него разыграется  ревматизм, – сказал мистер Шелби.    

Гибкое тело  мальчика мгновенно преобразилось: он сгорбился, скорчил унылую гримасу и,  схватив хозяйскую трость, по-стариковски заковылял из угла в угол, то и дело  сплевывая направо и налево.    

– А  теперь, черномазый, изобрази дедушку Элдера Робинса. Ну, как он поет псалмы?    

Пухлая  мордочка малыша вытянулась, и он с необычайной серьезностью затянул гнусавым  голосом молитвенную мелодию.    

Оба  джентльмена расхохотались.    

– Браво,  браво! Ну и молодец! – воскликнул Гейли. – Уморительный мальчишка. А  знаете что, – он вдруг хлопнул мистера Шелби по плечу, – подбросьте  его мне в придачу к Тому – и дело с концом!    

При этих  словах дверь бесшумно отворилась, и в комнату вошла молодая – лет двадцати пяти  – квартеронка.    

Достаточно  было перевести взгляд с этой женщины на мальчика, чтобы признать в ней его  мать. Те же большие темные глаза с длинными ресницами, тот же волнистый шелк  черных кудрей.    

– Ты  что, Элиза? – спросил хозяин, когда она остановилась и нерешительно  взглянула на него.    

– Простите,  сэр, я ищу Гарри.    

Мальчик  подбежал к матери, показывая ей свою добычу, собранную в подол платьица.    

– Вот  он, можешь его увести отсюда, – сказал мистер Шелби.    

Она  подхватила ребенка на руки и быстро вышла из комнаты.    

– Черт  возьми! – с восхищением воскликнул работорговец, поворачиваясь к мистеру Шелби. –  Да на такой красавице в Орлеане состояние нажить можно! У меня на глазах по  тысяче долларов платили за женщин, которые вашей в подметки не годились.    

– Я  не собираюсь наживать состояние на Элизе, – сухо сказал мистер Шелби и,  чтобы переменить тему разговора, откупорил новую бутылку вина и спросил  собеседника, как оно ему нравится.    

– Отменное,  сэр! Первый сорт! – ответил работорговец, потом фамильярно похлопал мистера  Шелби по плечу и добавил: – Ну, сколько вы хотите за эту красотку? Сторгуемся?  Какая ваша цена?    

– Она  не продается, мистер Гейли, – сказал тот. – Оцените ее хоть на вес  золота, моя жена все равно с ней не расстанется.    

– Э-э,  женщины всегда так говорят, потому что не знают цены золоту! А покажите им,  сколько можно купить на такие деньги часиков, страусовых перьев и всяких там  безделушек, и они сразу пойдут на попятный.    

– Об  этом даже и говорить не стоит, Гейли. Я сказал нет, значит нет, – твердо  ответил Шелби.    

– Ну,  хоть мальчишку-то отдайте, – настаивал работорговец. – Сами видите, я  за ценой не стою.    

– Да  зачем он вам понадобился? – воскликнул Шелби.    

– А  у меня есть один приятель, который занимается скупкой красивых мальчишек. Подрастет  такой красавчик, он его и продаст на рынке. Это, конечно, предмет роскоши, их  больше берут в лакеи. Товар дорогой, только богачам по карману. Зато какое  украшение для ваших хором, когда красивый лакей и дверь открывает и за столом  прислуживает! На них можно хорошо заработать, а этот чертенок к тому же такой  шустрый да голосистый – самый что ни на есть лучший товар.    

– Мне  бы не хотелось его продавать, – задумчиво сказал мистер Шелби. – Дело  в том, сэр, что, будучи человеком гуманным, я не могу отнимать ребенка у  матери, сэр.    

– Вот  оно что! Да, я вас понимаю. С женщинами иной раз лучше не связываться. Пойдут слезы,  вопли – неприятно! Очень даже неприятно! Но у меня, сэр, дело поставлено так,  что обходится без этого. Отправьте-ка вы ее куда-нибудь на денек, а то и на  недельку, и все обойдется тихо, спокойно. Вернется домой, а дело уж сделано.  Ваша супруга подарит ей сережки, или новое платье, или еще какую-нибудь мелочь,  вот она и утешится.    

– Боюсь,  что нет.    

– Да  будет вам! Не равняйте вы негров с белыми. Если правильно браться за дело, с  них мигом все скатывает. Некоторые говорят, – доверчиво понизив голос,  продолжал Гейли, – некоторые говорят, будто на нашей работе черствеешь  душой. Что касается меня, так это неправда. Ведь многие что делают? Вырвут  ребенка у матери из рук и выставляют его на продажу, а она тут же криком  кричит. Я так не могу. Разве это дело? Одна порча товара. После этого некоторые  женщины и работать не могут. Помню, была одна в Орлеане – писаная красавица,  так ее до того довели, что совсем стала никудышная. Покупатель брал только одну  мать, без ребенка, а она горячая была, настоящий порох. Вцепилась в своего  малыша, несет невесть что, бьется. Даже вспомнить страшно! В конце концов  мальчишку отняли, а ее посадили под замок. Ну, тут она вовсе рехнулась, а через  неделю померла. Тысяча долларов – брошенные деньги, а почему? Потому что не  умеют обращаться с таким товаром. Нет, сэр, добром скорее возьмешь. Это я по собственному  опыту знаю. – Работорговец откинулся на спинку стула и с добродетельным  видом скрестил руки на груди.    

Разговор  этот, по-видимому, представлял для Гейли немалый интерес. Не дождавшись ответа  от мистера Шелби, который в раздумье чистил апельсин, он заговорил снова, будто  не в силах противостоять стремлению к истине, побуждавшему его добавить еще  несколько слов:    

– Расхваливать  самого себя не годится, но что верно, то верно. Про Гейли идет такая слава,  будто у него что ни партия, то все негры как на подбор: сытые, гладкие, молодец  к молодцу. И смертность меньше, чем у других. Вот что значит умело вести дела,  сэр. У меня, сэр, все строится на гуманном обращении!    

Мистер  Шелби не нашелся что ответить на это и ограничился одним:    

– Вот  как?    

– Меня,  сэр, поднимали на смех, убеждали всячески. Что поделаешь: такие взгляды вещь  редкая, но я, сэр, твердо их придерживаюсь, и, могу сказать, они еще ни разу  меня не подвели. – И работорговец захохотал, довольный собственным  остроумием.    

Такое  понимание принципов гуманности было настолько своеобразно и неожиданно, что  мистер Шелби не мог не рассмеяться за компанию со своим гостем. Это еще более  подзадорило Гейли, и он продолжал:    

– Странное  дело! Сколько я ни пытался вдолбить это людям в голову, все попусту. Взять хотя  бы моего прежнего компаньона, Тома Локкера из Натчеза. Ведь неглупый был  парень, а с неграми – сущий дьявол! И все из принципа, потому что на самом-то  деле Том добрейшей души человек. Такая у него, видите ли, была система. Я,  бывало, говорю ему: «Том! Если твои девчонки плачут-разливаются, какой смысл кричать  на них и хлестать их бичом? Ничему это не поможет. Пусть, говорю, ревут на  здоровье. Природа! Тут уж ничего не поделаешь. Гони природу в дверь, она войдет  в окно. Кроме того, им это только во вред – дурнеют они от слез. Ты бы лучше  как-нибудь умаслил их, поговорил с ними поласковей. Подпусти немножко  гуманности – жалеть не будешь, помяни мое слово. Это куда лучше действует, чем  ругань да колотушки, и со временем всегда окупается, верно тебе говорю». Да  разве ему вдолбишь! Столько перепортил товара, что пришлось мне с ним  расстаться. А жаль, добрейшей души был человек и в делах смыслил.    

– Следовательно,  вы полагаете, что ваш способ ведения дел имеет некоторые преимущества по сравнению  со способом Тома? – спросил мистер Шелби.    

– Смею  так думать, сэр. Была бы только возможность, а я всегда готов как-нибудь  сгладить неприятные стороны нашего ремесла. Например, продажу ребят. Отправлю  мать куда-нибудь, чтобы не мешала – ведь вы сами знаете: с глаз долой, из  сердца вон, – а когда дело сделано и назад его не повернешь, они волей-неволей  свыкаются. Ведь это не белые, которые сызмальства знают, что жена должна жить  при муже, а дети – при матери. Негр на это и не надеется – если, конечно, его  правильно воспитать, – значит, он и разлуку переносит легче.    

– В  таком случае, боюсь, что мои воспитаны неправильно, – сказал мистер Шелби.    

– Может  статься. У вас в Кентукки портят негров. Вы с ними по-доброму, а им эта доброта  боком выходит. Сами посудите: какая у негра доля? Мыкаться по белу свету,  переходить из рук в руки. А вы носитесь с ним, всячески его ублажаете. Глядишь,  он и размечтался не по чину. Каково ему потом придется? Я даже так скажу: на  тех плантациях, где другие негры горланят песни да гогочут, словно одержимые,  ваши негры чахнут. Мы все, мистер Шелби, думаем каждый про себя, что поступаем  правильно, и, по-моему, я со своими неграми обращаюсь, как они того заслуживают.    

– Завидная  уверенность! – Мистер Шелби чуть заметно пожал плечами, явно испытывая  чувство неловкости от таких разглагольствований.    

– Ну-с, –  спросил Гейли после долгой паузы, во время которой они оба щелкали  орехи, – как же вы решите?    

– Я  подумаю и поговорю с женой, – ответил Шелби. – И вот вам мой совет,  Гейли: если вы хотите уладить это дело по своему же способу, то есть как можно  тише, – никому ничего не рассказывайте. Не то слухи разойдутся повсюду, и  тогда не оберешься хлопот. Увезти кого-нибудь из моих негров не так просто, как  вам кажется.    

– Ну  конечно! Молчок, молчок! Но мне все-таки хочется поскорее покончить с этим  делом – уж очень я тороплюсь, – произнес Гейли, поднимаясь со стула и  надевая пальто.    

– Хорошо,  зайдите сегодня вечером часов в шесть-семь, и я дам вам окончательный ответ, –  сказал мистер Шелби.    

И  работорговец с поклоном вышел из комнаты.    

– С  каким удовольствием спустил бы я этого самоуверенного наглеца с  лестницы! – пробормотал мистер Шелби, как только Гейли закрыл за собой  дверь. – Но он знает, что все преимущества на его стороне. Если бы мне кто  сказал раньше, что я когда-нибудь продам Тома одному из этих гнусных  работорговцев, я бы ответил: «Разве твой слуга пес, что ты так поступаешь с  ним?» А теперь, видно, ничего другого не придумаешь. И мальчуган Элизы… Предвижу,  какой у меня будет из-за него неприятный разговор с женой – из-за него и Тома.  Н-да, вот что значит влезть в долги. Этот субъект прекрасно знает, что я у него  в руках, и не упустит случая прижать меня.    

Самые  мягкие формы рабства можно наблюдать, пожалуй, в штате Кентукки. Те, кому  приходилось посещать кентуккийские поместья и видеть благодушное отношение  тамошних хозяев и хозяек к невольникам, а также горячую преданность некоторых  невольников к своим господам, может статься, поверят поэтической легенде о  «патриархальном» укладе жизни в тех местах и тому подобным сказкам. Но на самом  деле эти отношения омрачает зловещая тень – тень закона. Покуда в свете закона  эти человеческие существа, наделенные сердцем и способностью чувствовать, не  перестанут быть вещами, собственностью того или иного владельца, покуда разорение,  какое-нибудь несчастье, промах в делах или смерть доброго хозяина будут  обрекать их на горе и непосильный труд, до тех пор вы не найдете в рабстве,  даже там, где оно обходится без жестокостей, ни одной хорошей, ни одной хоть  сколько-нибудь привлекательной черты.    

Мистер  Шелби принадлежал к тому типу людей, каких немало на белом свете. Он был  добродушен, мягок, снисходителен к окружающим, и его негры не могли  пожаловаться на тяжелую жизнь. Однако за последнее время Шелби много и довольно  безрассудно играл на бирже, наделал больших долгов, и теперь его векселя,  выданные на довольно крупные суммы, попали в руки Гейли. Эта небольшая справка  должна служить ключом к предыдущему разговору.    

Что касается  Элизы, то, подойдя к дверям столовой, она уловила несколько слов, из которых ей  легко было заключить, что гость – работорговец и хочет купить кого-то у ее  хозяина.    

Выйдя в  коридор, она хотела подслушать их дальнейшую беседу, но ей пришлось поспешить на  зов хозяйки. И все же Элиза была почти уверена, что работорговец предложил  мистеру Шелби продать ему ее мальчика. Неужели это ей только послышалось?  Сердце замерло у нее в груди, потом бешено заколотилось, и она так крепко  прижала к себе Гарри, что мальчик с удивлением посмотрел ей в лицо.    

– Милочка,  что с тобой сегодня? – спросила Элизу миссис Шелби, когда та опрокинула  умывальный кувшин, уронила рабочую корзинку и, наконец, сама того не замечая,  подала хозяйке длинную ночную сорочку вместо шелкового платья, которое ей было  приказано достать из гардероба.    

Элиза  вздрогнула.    

– О  миссис! – проговорила она, подняв на нее глаза, потом расплакалась и,  всхлипывая, упала в кресло.    

– Элиза,  милая! Что случилось? – воскликнула миссис Шелби.    

– О  миссис, миссис! К хозяину приходил работорговец, они сидели в столовой и разговаривали.  Я сама слышала.    

– Вот  дурочка! Ну и что же из этого?    

– Миссис!  Неужели хозяин продаст моего Гарри? – И бедняжка откинулась на спинку  кресла, не в силах сдержать судорожные рыдания.    

– Продаст  Гарри? Какие глупости! Будто ты не знаешь, что твой хозяин не ведет никаких дел  с южными работорговцами и не продает своих слуг, разве только они выйдут из  повиновения. Вот дурочка! Да кто захочет купить твоего Гарри? Ах ты глупенькая!  Сама в нем души не чаешь и думаешь, что все от него в таком же восторге. Ну,  перестань плакать и застегни мне платье. Вот так! А теперь уложи мне волосы, заплети  их в косы, как я тебя учила, и не смей больше подслушивать под дверями.    

– Миссис,  а вы не дадите своего согласия, если, если…    

– Какой  вздор! Разумеется, нет! Что это за разговоры! Ведь не стала бы я продавать  своих детей! И твоего тоже не продам. Нет, в самом деле, Элиза, ты уж слишком  возомнила о Гарри! Стоит только человеку переступить порог, и тебе уж кажется,  что он пришел покупать твоего малыша.    

Успокоенная  уверенным тоном хозяйки, Элиза ловко и проворно одела ее, посмеиваясь над  своими недавними страхами.    

Миссис  Шелби была женщина незаурядная, наделенная большим умом и сердцем. Доброта и  великодушие подкреплялись в ней религиозностью и твердостью убеждений, которым  она неукоснительно следовала в жизни. Мистер Шелби, человек безразличный к  вопросам религии, тем не менее уважал и ценил твердость взглядов жены и, может  быть, даже немного побаивался ее. Он не мешал ей заботиться о слугах, учить их,  наставлять добру, хотя сам не принимал в этом никакого участия. Ему, видимо,  думалось, что набожности и доброты жены хватит с избытком на них обоих.    

После  разговора с работорговцем его больше всего угнетала мысль, как сообщить жене о  заключенной сделке и как отразить горячие возражения и настойчивые просьбы,  которые он несомненно встретит с ее стороны.    

Миссис  Шелби не подозревала о денежных затруднениях мужа и, полагаясь только на мягкость  его характера, вполне искренне отмела в сторону подозрения Элизы. Больше того:  этот разговор даже не заставил ее призадуматься, и, готовясь к поездке в гости,  она ни разу не вспомнила о нем.    

 ГЛАВА II

  Мать    

     

Элиза с  малых лет воспитывалась у своей хозяйки, которая очень любила и баловала ее.    

Путешественники,  попавшие в Южные штаты Америки, вероятно подмечали своеобразное изящество,  мягкость голоса и манер, присущие многим квартеронкам и мулаткам.[4] В квартеронках  эти природные качества к тому же часто сочетаются с ослепительной красотой и обаятельностью.    

Когда  Элиза стала взрослой девушкой, миссис Шелби выдала ее замуж за наделенного недюжинными  способностями молодого мулата, по имени Джордж Гаррис, раба из соседнего поместья.    

Хозяин  отдал этого молодого человека на фабрику мешков, где природный ум и находчивость  помогли Джорджу выдвинуться на первое место среди рабочих. Он изобрел машину  для трепания конопли, что, принимая во внимание отсутствие технической выучки у  изобретателя, свидетельствовало о его большом таланте.    

Своей  привлекательной внешностью и обходительностью Джордж завоевал всеобщую любовь  на фабрике. Но поскольку перед лицом закона этот одаренный молодой мулат был не  человеком, а всего лишь вещью, он находился во власти грубого, ограниченного и  деспотичного хозяина. Услышав об изобретении Джорджа, принесшем ему такую  славу, сей джентльмен отправился посмотреть на своего умного раба. Владелец  фабрики принял его с распростертыми объятиями и поздравил с тем, что ему  принадлежит такой ценный невольник.    

Мистера  Гарриса провели по всей фабрике. Джордж с гордостью показал ему свою машину и  держался так свободно и так поразил хозяина своей красотой и мужественностью,  что тот не мог не почувствовать собственного ничтожества. Как смеет его раб  беспрепятственно всюду разгуливать, выдумывать какие-то машины и на правах  равного беседовать с господами! Надо положить этому конец. Взять его отсюда немедленно,  поставить на полевые работы, и тогда посмотрим, будет ли он по-прежнему  задирать нос!    

Представьте  же себе удивление фабриканта и всех, кто работал с Джорджем, когда хозяин вдруг  потребовал причитающееся мулату жалованье и заявил о своем намерении увезти его  домой.    

– Как  же так, мистер Гаррис? – запротестовал фабрикант. – Для нас это  полная неожиданность!    

– Ну  и что ж такого? Ведь он принадлежит мне!    

– Мы  готовы увеличить ему жалованье, сэр.    

– Дело  не в этом, сэр. У меня нет никакой необходимости посылать своих людей работать  на стороне.    

– Но,  сэр, он ведь словно создан для этой работы!    

– Весьма  возможно. А для той, на которую его ставил я, видно не создан?    

– Ведь  Джордж изобрел машину! – вмешался в разговор один из мастеров, и весьма некстати.    

– Ах,  машину! Машину, которая сберегает труд? Кому же еще изобрести такую штуку, как  не ему! Уж тут насчет негров можете быть спокойны. Они большие любители  сберегать свой труд. Нет, пусть собирается домой.    

     

    

     

Джордж в  оцепенении слушал, как решалась его судьба по воле человека, противиться которому  было невозможно. Он стоял, сложив руки на груди, сжав губы, но в душе его  бушевал вулкан, огненной лавой разливавшийся по жилам. Он тяжело дышал, глаза  его сверкали, словно раскаленные угли. Еще секунда – и последовал бы взрыв  негодования, но доброжелательный фабрикант вовремя тронул Джорджа за руку и  сказал вполголоса:    

– Не  спорь, уезжай, а потом мы тебя как-нибудь выручим.    

Это не  ускользнуло от внимания деспота: он понял, о чем идет речь, даже не разобрав  слов, и решил во что бы то ни стало проявить хозяйскую власть над своей  жертвой.    

Джорджа  увезли домой и определили на самую черную работу. Он молчал, он не проронил ни  одного непочтительного слова, но его сверкающие глаза и беспокойно нахмуренный  лоб говорили сами за себя и служили неоспоримым доказательством того, что  человека нельзя сделать вещью.    

Элиза  встретилась с Джорджем и стала его женой в те счастливые времена, когда он работал  на фабрике. Фабрикант благоволил к Джорджу и предоставлял ему полную свободу.  Миссис Шелби со свойственной женщинам страстью к сватовству всецело одобряла  этот брак, радуясь, что ее хорошенькая любимица нашла себе такую подходящую  пару. Их обвенчали в парадной гостиной Шелби. Хозяйка сама убрала пышные волосы  невесты флёрдоранжем[5]  и накинула на нее подвенечную фату, которой вряд ли когда-нибудь приходилось  украшать более очаровательную головку. На этом торжестве не было недостатка ни  в белых перчатках, ни в пирогах, ни в вине, ни в гостях, превозносивших и  невесту и хозяйку, осыпавшую ее своими милостями.    

Первые  два года Элиза часто виделась с мужем, и счастье их нарушила только смерть двух  младенцев, которых она горячо любила и оплакивала так горько, что миссис Шелби  даже мягко журила ее за это, с чисто материнской заботливостью стараясь  обуздать страстную натуру молодой женщины и наставить ее на путь покорности  воле божьей.    

Однако  после рождения Гарри Элиза постепенно утешилась и нашла душевный покой. Ее  измученное сердце раскрылось навстречу этому крохотному существу, раны зажили,  и она снова обрела счастье, длившееся до тех пор, пока ее мужа не увели  насильно с фабрики и не вернули на ферму, под власть его законного владельца.    

Недели  через две после ухода Джорджа фабрикант, верный своему слову, посетил мистера  Гарриса в надежде, что тот перестал гневаться, и, не скупясь на доводы, пытался  уговорить его отпустить молодого мулата на прежнюю работу.    

– Не  тратьте лишних слов, – упрямо ответил мистер Гаррис. – Я сам умею  вести свои дела, сэр.    

– Боже  меня упаси в них вмешиваться, сэр! Я только думаю, что в ваших же интересах отпустить  к нам Джорджа на тех условиях, которые мы вам предлагаем.    

– Я  прекрасно вас понимаю! Думаете, никто не заметил, как вы тогда переглядывались  и перешептывались? Меня не проведешь, сэр! Мы живем в свободной стране, сэр!  Джордж принадлежит мне, и я волен делать с ним что угодно. Вот так-то!    

Последняя  надежда Джорджа угасла. Впереди его ждала жизнь, полная нудного, непосильного  труда, отягченная вдобавок всеми мелкими придирками и унижениями, какие только  может измыслить озлобившийся деспот.    

 ГЛАВА III

  Муж и отец    

     

Миссис  Шелби уехала в гости. Стоя на веранде, Элиза унылым взглядом провожала удаляющуюся  коляску, как вдруг плеча ее коснулась чья-то рука. Она быстро повернула голову,  и ее красивые глаза радостно вспыхнули.    

– Это  ты меня напугал, Джордж? Как я рада тебе! Миссис уехала до вечера. Пойдем ко  мне и поговорим на свободе.    

С этими  словами Элиза провела Джорджа в соседнюю с верандой маленькую, чисто прибранную  комнатку, где она обычно занималась шитьем и всегда могла услышать зов хозяйки.    

– Как  я рада! Что же ты не улыбнешься? Посмотри на Гарри – правда, он вырос? (Мальчик  стоял рядом, цепляясь за материнскую юбку, и застенчиво поглядывал на отца  из-под спутанных кудрей.) И такой стал красавчик! – Элиза откинула сыну  волосы со лба и поцеловала его.    

– Лучше  бы ему не родиться на свет божий! – с горечью воскликнул Джордж. – И  ему и мне!    

Удивленная  и напуганная такими словами, Элиза опустилась на стул, прижалась головой к  плечу мужа и залилась слезами.    

– Не  надо, Элиза! Прости, что я тебя огорчаю, бедняжка моя! – нежно сказал  он. – Прости… Зачем мы с тобой встретились?! С другим ты была бы  счастлива.    

– Джордж,  Джордж! Как ты можешь так говорить? Что случилось? Ведь до сих пор мы были  счастливы.    

– Да,  мы были счастливы, дорогая, – сказал Джордж. Потом, посадив Гарри на  колени, он пристально посмотрел в прекрасные темные глаза мальчика и обеими  руками провел по его длинным кудрям. – Вылитая мать! А ты, Элиза, красивее  и лучше всех женщин на свете. Но зачем мы с тобой узнали друг друга?!    

– Не  надо так говорить, Джордж!    

– Что  нас ждет, Элиза? Несчастье, одно несчастье! Моя жизнь горька, как полынь. Я  гибну. Я жалкий, несчастный раб, который и тебя потянет за собой на дно. Какой  смысл стремиться к чему-то, добиваться знаний? Какой смысл жить? Поскорее бы  лечь в могилу – и всё!    

– Это  грешно, Джордж! Я знаю, как тебе было тяжело расстаться с фабрикой, и хозяин у  тебя жестокий, но потерпи, может быть…    

– «Потерпи»? –  перебил ее Джордж. – Разве я мало терпел? Разве я сказал хоть слово, когда  он ни с того ни с сего взял меня с фабрики, где все были так добры ко мне? Весь  мой заработок шел ему, до последнего цента, и никто не скажет, что я плохо  работал.    

– Да,  это ужасно… Но ведь он, как-никак, твой хозяин.    

– Мой  хозяин! А кто его поставил надо мной хозяином? Вот что нейдет у меня из ума. Какое  он имеет право распоряжаться мной? Я такой же человек, как он. Нет, не такой, а  лучше! Я больше его смыслю в делах. Я читаю быстрее, пишу чище. И всем этим я  обязан только самому себе, а никак не хозяину. Я научился грамоте против его  воли. Какое же он имеет право превращать меня в ломовую лошадь, отнимать у меня  возможность заниматься делом – делом, которое ему не по разуму? Ведь теперешний  мой труд под стать только скотине! Он хочет, чтобы я смирился, хочет унизить  меня и нарочно посылает на самую тяжелую, самую черную работу.    

– Джордж!  Не пугай меня! Что с тобой? Ты никогда так не говорил! Я боюсь! Ты задумал  что-то страшное! Я все понимаю, но сдержи себя, Джордж, ради меня… ради Гарри!    

– Я  долго сдерживался и долго терпел, но мне тяжелее день ото дня. Сил человеческих  нет выносить такую жизнь! Он не упускает случая, чтобы оскорбить меня, поиздеваться  надо мной. Мне думалось так: хорошо, буду работать, буду молчать, а свободное  время употреблю на занятия, на чтение книг. Но он видит, что я справляюсь с  работой, и подбавляет все больше и больше. «Хоть ты и молчишь, –  говорит, – а в тебе сидит дьявол, и этого дьявола надо вывести на чистую  воду». Ну что ж, недалек тот день, когда мой дьявол сорвется с цепи, да только  он об этом первый пожалеет!    

– О  господи! Что же нам делать? – с тоской в голосе сказала Элиза.    

– Вот,  например, вчера, – продолжал Джордж. – Я грузил камни на телегу, а  сын хозяина, молодой мистер Том, стоит рядом и щелкает плетью. Лошадь  шарахается. Я попросил его перестать, вежливо попросил – ничего не помогает.  Опять прошу, и вдруг он давай меня хлестать. Я удержал его за руку, а он закричал,  начал лягаться и кинулся к отцу с жалобой, будто я его ударил. Тот разъярился:  «Сейчас ты узнаешь, кто твой хозяин!» Привязал меня к дереву, наломал прутьев и  говорит мистеру Тому: «Бей его, пока не устанешь». А тот рад стараться… Когда-нибудь  припомнят они этот день! – Молодой мулат нахмурился и так сверкнул  глазами, что его жена испуганно вздрогнула.    

– Кто  поставил надо мной этого человека – вот что я хочу знать!    

– А  я, – грустно проговорила Элиза, – я всегда думала, что должна во всем  повиноваться своим хозяевам.    

– Ты  – другое дело. Они растили тебя, как собственного ребенка, кормили, одевали,  баловали, обучали грамоте. Это дает им какие-то права. А ведь я знал одни  побои, одни колотушки и брань и радовался, когда обо мне забывали. Разве я в долгу  перед своим хозяином? Он получил сполна за мое содержание, получил во сто крат  больше, чем следовало. Нет, довольно терпеть! Довольно! – воскликнул  Джордж, сжимая кулаки.    

Элиза  молчала. Ей никогда еще не приходилось видеть мужа в таком гневе.    

– А  твой подарок – бедный маленький Карло! – снова заговорил Джордж. –  Эта собачонка была моим единственным утешением. Карло спал со мной, днем не  отходил от меня ни на шаг, а глаза какие были умные, словно все понимает. Так  вот. На днях я собрал у кухни разных объедков и кормлю его, а хозяин увидел и  говорит: «За мой счет кормишь! Если все мои негры заведут себе собак, это мне  не по карману будет». Велел привязать ему камень на шею и утопить в пруду.    

– Джордж!  И ты согласился?    

– Я?  Как бы не так! Впрочем, все обошлось без меня. Они с Томом бросили несчастного  Карло в воду и закидали его камнями, а он так жалобно на меня смотрел, будто  спрашивал: «Что же ты не спасаешь?..» Опять меня били – за то, что отказался  топить. А, пускай бьют! Когда-нибудь хозяин поймет, что таких, как я, палкой не  смиришь. И пусть остерегается, не то ему плохо придется!    

– Что  ты задумал, Джордж? Не бери греха на душу! Положись на господа-бога, и он избавит  тебя от мучений.    

– Я  не такой добрый христианин, как ты, Элиза. Мое сердце полно злобы. Я не могу  положиться на бога, раз он допускает такую несправедливость.    

– Нельзя  терять веру, Джордж! Моя хозяйка говорит – даже в самые тяжелые дни мы должны  верить, что господь делает все нам на благо.    

– Хорошо  так говорить людям, которые нежатся на мягких диванах и разъезжают в каретах!  На моем месте они запели бы другую песенку. Я бы рад быть хорошим, добрым, да  не выходит. Сердце во мне горит, не могу смириться. И ты не смиришься, когда я  скажу тебе то, что надо сказать. Ты еще всего не знаешь.    

– Боже  мой! О чем ты?    

– А  вот о чем. Последнее время хозяин несколько раз принимался говорить, что  напрасно он позволил мне жениться на стороне, что мистер Шелби и все его друзья  ему ненавистны – они гордецы и не хотят с ним знаться, а я будто бы набрался  гордости от тебя. Он грозил, что не будет больше отпускать меня сюда, а женит  на ком-нибудь из наших. Я сначала принимал это за пустые угрозы, но вчера он  приказал мне взять в жены Мину и перебраться к ней в хижину, а если я не  соглашусь, он продаст меня на Юг.    

– Да  ведь ты обвенчан со мной, нас венчал священник, как белых! – простодушно  сказала Элиза.    

– А  разве ты не знаешь, что раб не может жениться? В нашей стране закон его не  защищает. Если хозяин захочет разлучить нас, мне тебя не удержать. Вот почему я  говорю: зачем мы встретились, зачем я родился на свет божий! Нам с тобой и  нашему несчастному ребенку было бы лучше вовсе не родиться. Может быть, и его  ждет та же участь!    

– Ну  что ты! Мой хозяин такой добрый!    

– Да,  но кто знает, как все сложится дальше? Он может умереть, и тогда Гарри  продадут. Какая нам радость, что сын у нас такой красивый и умненький? Говорю  тебе, Элиза: каждая минута счастья, которую дает тебе ребенок, отольется потом  слезами. Нам не сберечь такое сокровище.    

Эти  слова поразили Элизу в самое сердце. Перед ее мысленным взором встал работорговец.  Бледная, еле переводя дыхание, она выглянула на веранду, куда убежал ее  мальчик, которому наскучил серьезный разговор родителей. Сейчас он с  торжествующим видом скакал там верхом на трости мистера Шелби. Элиза чуть было  не рассказала мужу о своих опасениях, но вовремя сдержалась.    

«Нет!  Довольно с него горя, – подумала она. – Я ничего ему не скажу. Да это  всё пустые страхи. Миссис никогда нас не обманывает».    

– Так  вот, Элиза, – с горечью проговорил Джордж, – крепись, моя дорогая… и  прощай, я ухожу.    

– Уходишь,  Джордж? Куда?    

– В  Канаду, – ответил он, расправляя плечи. – И я тебя выкуплю, как  только доберусь туда. Это наша единственная надежда. Я выкуплю и тебя и сына.  Клянусь, что выкуплю!    

– Боже  мой! А если тебя поймают, Джордж!    

– Не  поймают. Живым я не дамся. Умру или добьюсь свободы!    

Наложишь  на себя руки?    

– Это  не понадобится. Они сами меня убьют, потому что продать себя я не позволю.    

– Джордж!  Не бери греха на душу, хотя бы ради меня! Не губи ни себя, ни других! Искушение  велико, но не поддавайся ему. Если ты решил бежать, беги, только будь  осторожен! Моли господа, чтобы он помог тебе!    

– Подожди,  Элиза! Послушай, как я решил. Хозяин послал меня с письмом к мистеру Симзу,  который живет за милю отсюда. Он, наверное, рассчитывает, что я зайду к тебе,  расскажу обо всем, и радуется – ведь ему лишь бы досадить «этим Шелби». Я  вернусь домой печальный, смирный – понимаешь? – будто всему конец. У меня  уже почти все готово, есть и люди, которые мне помогут, и через неделю другую  меня хватятся и не найдут. А теперь прощай, – закончил Джордж и, взяв  Элизу за руки, долго смотрел ей в глаза.    

Они  стояли молча. Потом несколько сказанных напоследок слов, горькие слезы, рыдания  – так прощаются люди, когда их надежда на новую встречу тоньше паутины. И вот  муж и жена расстались.    

 ГЛАВА IV

  Вечер в хижине дяди Тома    

     

Дядя Том  жил в маленькой бревенчатой хижине, стоявшей возле самого господского дома.  Перед хижиной был разбит небольшой садик, где, окруженные всяческой заботой, каждое  лето произрастали клубника, малина и много других ягод и овощей. Большие  ярко-оранжевые бегонии и ползучие розы, переплетаясь между собой, почти  скрывали от глаз бревенчатый фасад хижины. Однолетние ноготки, петунья и  вербена тоже находили себе уголок в этом саду и распускались пышным цветом, к  вящему удовольствию и гордости тетушки Хлои.    

А  теперь, читатель, войдем в самую хижину.    

Ужин в  господском доме закончен, и тетушка Хлоя, которая в качестве главной поварихи  руководила его приготовлением, предоставила уборку и мытье посуды младшим  кухонным чинам и удалилась в свои собственные уютные владения «покормить  старика». Следовательно, вы можете не сомневаться, что это она стоит у очага,  наблюдая за сковородой, на которой что-то шипит, и время от времени с  озабоченным видом поднимая крышку кастрюли, откуда несутся запахи, явно  свидетельствующие о наличии там чего-то вкусного. Лицо у тетушки Хлои круглое,  черное и так лоснится, будто оно смазано яичным белком, как чайные сухарики ее  собственного приготовления. Эта пухлая физиономия, увенчанная свеженакрахмаленным  клетчатым тюрбаном, сияет спокойной радостью, не лишенной, если уж говорить  начистоту, оттенка некоторого самодовольства, как и подобает женщине,  заслужившей славу первой кулинарки во всей округе.    

Тетушка  Хлоя была поварихой по призванию, по сердечной склонности. Завидев ее, каждая  курица, каждая индюшка, каждая утка на птичьем дворе впадала в тоску и думала о  своей близкой кончине. А тетушка Хлоя действительно была до такой степени  поглощена мыслями о всевозможных начинках, о жаренье и паренье, что появление  этой женщины не могло не навести ужаса на любую склонную к размышлениям птицу.  Ее изделия из маисовой муки – всякие там оладьи, пышки, лепешки и прочее, всего  не перечислишь – представляли собой неразрешимую загадку для менее опытных  кулинарок, и у тетушки Хлои только бока ходили от смеха, когда она, полная  законной гордости, рассказывала о бесплодных попытках какой-нибудь своей товарки  подняться на высоту ее искусства.    

Приезд  гостей в господский дом, приготовление парадных обедов и ужинов пробуждали все  душевные силы тетушки Хлои, и ничто так не радовало ее глаз, как зрелище  дорожных сундуков, горой наваленных на веранде, ибо они предвещали ей новые  хлопоты и новые победы.    

Но  сейчас тетушка Хлоя заглядывает в кастрюлю, и за этим занятием мы и оставим ее  до тех пор, пока не дорисуем нашей картины.    

В одном  углу хижины стоит кровать, аккуратно застеленная белым покрывалом, перед ней –  ковер, довольно солидных размеров, свидетельствующий о том, что тетушка Хлоя не  последний человек в этом мире. И ковер и кровать, возле которой он лежит, и  весь этот уголок окружены особым уважением и, по возможности, охраняются от  набегов и бесчинств малышей. По сути дела, уголок тетушки Хлои служит не больше  не меньше как гостиной. У другой стены хижины видна еще одна кровать, не столь  пышная и, по-видимому, предназначенная для спанья. Стена над очагом украшена  многоцветными литографиями на темы из священного писания и портретом генерала  Вашингтона,[6]  исполненным в столь самобытной живописной манере, что сей славный муж был бы  немало удивлен, если б ему пришлось увидеть такое свое изображение.    

В тот  вечер, который мы описываем, на простой деревянной скамье в углу хижины сидели  двое курчавых мальчиков с блестящими темными глазами и лоснящимися круглыми  рожицами. Они с интересом наблюдали за первыми попытками самостоятельного  передвижения крохотной девочки, кои, как это всегда бывает, состояли в том, что  она становилась на ноги, секунду пыталась сохранить равновесие и шлепалась на  пол, причем каждое ее падение бурно приветствовалось зрителями, как нечто из  ряда вон выходящее.    

Перед  очагом стоял стол, явно страдавший застарелым ревматизмом, на столе была постлана  скатерть, а на ней красовались весьма аляповатые чашки, тарелки и другие  принадлежности вечерней трапезы. За этим столом сидел лучший работник мистера  Шелби, дядя Том, которого мы должны обрисовать читателю с возможно большей  полнотой, поскольку он будет главным героем нашей книги. Дядя Том – человек рослый,  могучий, широкий в плечах, с лицом сосредоточенно умным, добрым и благодушным.  Во всем его облике ощущается большое чувство собственного достоинства,  доверчивость и душевная простота.    

Дядя Том  сидел, устремив внимательный взгляд на лежащую перед ним грифельную доску, на  которой он медленно и терпеливо выводил буквы под наблюдением мистера Джорджа –  веселого, живого мальчика тринадцати лет, несомненно отдающего себе полный  отчет в солидности своего положения как наставника.    

– Не  так, дядя Том, не так, – быстро проговорил Джордж, увидев, что дядя Том  старательно выводит задом наперед букву «Е». – Это получается цифра  "3".    

– Ах  ты, господи! Да неужто? – сказал дядя Том, восхищенно глядя, как молодой  учитель проворно пишет одну за другой букву «Е» и цифру «3» для его вразумления.  Потом он взял грифель и с тем же терпением принялся писать дальше.    

– А  белые за что ни возьмутся – у них все спорится! – сказала тетушка Хлоя,  поднимая вилку с кусочком сала, которым она смазывала сковородку, и с гордостью  глядя на молодого хозяина. – Вот уж мастер писать, читать! А как вечер,  так к нам – и нас учит. До чего же любопытно, прямо заслушаешься!    

– А  до чего же я проголодался! – сказал Джордж. – Торт еще не скоро будет  готов?    

– Скоро,  мистер Джордж, скоро, – ответила тетушка Хлоя, приподымая крышку и заглядывая  в кастрюлю. – Ишь, как подрумянился – чистое золото! Уж за меня можете  быть спокойны. Вот недавно миссис велела Салли испечь торт. Пусть, говорит,  учится. А я говорю: «Да ну вас, миссис! Смотреть тошно, когда добро зря  переводят. Вы полюбуйтесь, как он у нее поднялся: с одного боку – ни дать ни  взять, мой башмак. Да ну вас!» – говорю.    

Выразив  этим последним восклицанием все свое презрение к неопытности Салли, тетушка  Хлоя быстро сняла крышку с кастрюли и открыла взорам присутствующих великолепно  выпеченный торт, которого не постыдился бы любой городской кондитер. Этот торт,  по-видимому, должен был служить главным козырем тетушки Хлои, и теперь она  всерьез принялась за приготовления к ужину.    

– Моз,  Пит! Марш отсюда, черномазые! Полли, душенька моя, подожди немножко, мама свою  дочку тоже покормит. Теперь, мистер Джордж, уберите книги, садитесь как следует  с моим стариком, а я мигом подам колбасу и наложу вам полные тарелки оладьев.    

– Меня  ждали домой к ужину, – сказал Джордж, – но я не такой простачок,  знаю, где лучше.    

– Ну  еще бы вам не знать, душенька вы моя! – воскликнула тетушка Хлоя,  накладывая ему на тарелку гору оладьев. – Ваша старая тетушка всегда вам  припасет самый лакомый кусочек. Да ну вас совсем! Еще бы вам не знать! – И  с этими словами окончательно развеселившаяся тетушка Хлоя ткнула Джорджа пальцем  в бок, после чего снова подскочила к очагу.    

– А  теперь примемся за торт, – произнес Джордж, лишь только сковорода  прекратила свою бурную деятельность, и взмахнул большим ножом над сим  произведением кулинарного искусства.    

– Побойтесь  бога, мистер Джордж! – в ужасе воскликнула тетушка Хлоя, схватив его за руку. –  Резать мой торт таким огромным ножом! Да вы его сомнете, всю красоту испортите!  У меня для этого есть особый ножик – старый, тоненький. Вот, возьмите. Ну что?  Точно в пух вошел! Теперь ешьте на здоровье. Лучше этого торта нигде не сыщете.    

– А  Том Линкен говорит, – с полным ртом забормотал Джордж, – Том Линкен  говорит, что их Джинни стряпает лучше тебя.    

– Да  разве Линкены чего-нибудь стоят по сравнению с нашими хозяевами! –  презрительно ответила тетушка Хлоя. – Люди они почтенные, простые, ничего  не скажешь, но что касается всяких там премудростей, так где им! Посадите-ка вы  мистера Линкена рядом с мистером Шелби! А миссис Линкен? Разве она может войти  в гостиную эдакой павой, как моя хозяйка? Да ну вас совсем! Что вы мне  рассказываете об этих Линкенах! – И тетушка Хлоя вскинула голову, твердо  уверенная в своем знании света.    

– Да  ты сама говорила, что Джинни неплохая стряпуха! – не унимался Джордж.    

– Правильно, –  ответила тетушка Хлоя, – я могла так сказать. Джинни умеет стряпать попросту,  без затей. Кукурузные лепешки спечет, хлебы поставит. Оладьи у нее получаются  не бог весть какие, но есть можно. Зато уж если надо приготовить что-нибудь  позатейливее… Господи помилуй, да разве ей справиться! Она и пироги печет – что  верно, то верно, – а какая у них верхняя корочка? Сумеет она замесить  тесто, чтобы оно как пух было, во рту таяло? Когда мисс Мери выдавали замуж,  Джинни показала мне, какой она испекла свадебный пирог. Мы с ней подружки, вы  сами это знаете, и я, конечно, ни единым словом не обмолвилась, а сама-то думаю  – я бы из-за такого пирога целую неделю глаз не сомкнула. Тоже – пирог, называется!    

– А  по-моему, Джинни осталась очень довольна своим пирогом, – сказал Джордж.    

– Довольна?  Ну еще бы! Потому она мне и похвасталась им, что не знает, какие бывают  настоящие-то пироги. А что с Джинни спрашивать? Разве она виновата? В таком уж  доме живет. Ах, мистер Джордж, цены вы не знаете своей семье и своему  воспитанию! – Тетушка Хлоя вздохнула и с чувством закатила глаза.    

– Зато  я знаю цену нашим пирогам и пудингам, – сказал Джордж. – Спроси Тома  Линкена, как я перед ним задираю нос.    

Тетушка  Хлоя плюхнулась на стул и залилась веселым смехом, потешаясь над остроумной  шуткой своего молодого хозяина. Слезы катились по ее глянцевитым черным щекам,  время от времени она переводила дух, хлопала мистера Джорджа по плечу, тыкала  его пальцем в бок, говорила: «Да ну вас совсем, да вы меня уморите, как бог  свят уморите!», называла его проказником и заливалась смехом все раскатистее и  громче, так что Джордж под конец счел свое остроумие крайне опасным и решил  впредь шутить с осторожностью.    

– Значит,  вы ему напрямик так и сказали? Уж эта молодежь, чего она только не придумает! И  нос перед ним задираете? Ох, мистер Джордж, вы и мертвого рассмешите!    

– Да,  да, так напрямик и заявил: «Том, – говорю, – не мешало бы тебе  попробовать пирогов нашей тетушки Хлои. Вот объедение-то!»    

– А  правда, жалко, что он не пробовал, – сказала тетушка Хлоя, чье доброе  сердце сразу разжалобила столь горькая участь Тома. – Пригласите его  как-нибудь к обеду, мистер Джордж. С вашей стороны это будет очень хорошо.    

– Я  хочу позвать Тома как-нибудь на будущей неделе, – сказал Джордж. – А  уж ты постарайся, тетушка Хлоя. Пусть удивляется. Мы его так накормим, что он  долго не забудет нашего угощения.    

– Хорошо,  хорошо! – обрадовалась тетушка Хлоя. – Уж я вас не подведу, вот  увидите. Каких мы только обедов не устраивали! Боже ты мой! Помните, я испекла  большой-пребольшой пирог с курятиной, когда у нас был генерал Нокс? Мы с миссис  в тот день чуть не повздорили. С этими леди иной раз такое начинает твориться,  что только руками разводишь. Человек занят важным делом, настроился серьезно,  волнуется, а они шагу тебе не дают ступить, во все готовы вмешаться. Вот и моя  миссис: то так мне велит, то эдак. Наконец сил моих больше не стало!  «Миссис, – говорю, – поглядите вы на свои белые ручки да на тонкие  пальчики все в кольцах. Ни дать ни взять, лилии в капельках росы! А у меня вон  какие ручищи – словно черные обрубки. Так как же, по-вашему? Кому господь  положил печь пироги, а кому сидеть в гостиной?» Вот я как осмелела, мистер  Джордж!    

– А  что мама сказала? – спросил тот.    

– Что  сказала? Знаете, какие у нее глаза? Большие, красивые. Промелькнула в них усмешка,  и, слышу, говорит: «Хорошо, тетушка Хлоя, пусть будет по-твоему», и ушла к себе  в гостиную. Меня бы за такую смелость оттрепать надо, но уж какая я есть, такая  и есть – не люблю, когда мне мешают на кухне.    

– А  тот обед удался на славу, я помню, все его похваливали, – сказал Джордж.    

– Похваливали?  А вы думаете, я не стояла за дверью, не видела, как генералу три раза подкладывали  пирога на тарелку? А он ест и приговаривает: «У вас просто замечательная  повариха, миссис Шелби!» Ох! Как я тогда жива осталась!.. А генерал, он  понимает, что такое хороший стол, – горделиво продолжала тетушка  Хлоя. – Почтенный человек. Их семья одна из самых знатных в старой  Виргинии.[7]  Он не хуже меня знает толк в пирогах, а в них, мистер Джордж, не всякий  разбирается. Я тогда еще подумала: «Ну, генералу все тонкости известны».    

К этому  времени Джордж достиг той степени насыщения, когда уже кусок не идет в горло, и  поэтому он наконец-то соизволил заметить две курчавые головки и две пары  горящих глаз, которые с жадностью следили с другого конца комнаты за тем, что  делается у стола.    

– Моз,  Пит, получайте! – крикнул Джордж, бросив им по большому куску  торта. – Вам, наверное, тоже хочется? Тетушка Хлоя, накорми их.    

Гость и  хозяин пересели в уютный уголок поближе к очагу, а тетушка Хлоя, нажарив еще  целую гору оладьев, посадила малютку на колени и начала совать кусочки по  очереди то ей, то себе, то Мозу и Питу, которые предпочитали поедать свою  порцию, катаясь по полу, щекоча друг друга и время от времени хватая сестренку  за ноги.    

– Да  ну вас совсем! – покрикивала на шалунов мать и, когда возня принимала  слишком буйный характер, беззлобно пинала их ногой под столом. – Белые в  гости пришли, а им хоть бы что! Перестать сию же минуту! Сидите смирно, не то  спущу я вас на одну пуговицу ниже, дайте только мистеру Джорджу уйти.    

Трудно  сказать, что означала эта страшная угроза; во всяком случае, ее зловещая неопределенность  не произвела никакого впечатления на малолетних грешников.    

– Фу  ты, господи! – воскликнул дядя Том. – Им бы целый день веселиться,  угомона на них нет.    

Тут оба  мальчугана вылезли из-под стола и, все перемазанные патокой, кинулись целовать  сестренку.    

– Да  ну вас совсем! – крикнула мать, отстраняя рукой их курчавые головы. –  Приклеитесь друг к дружке, потом вас не разлепишь. Марш к колодцу, умойтесь как  следует!    

И она  сопроводила свои слова довольно увесистым шлепком, который исторг лишь новый  взрыв смеха у малышей, кубарем выкатившихся за дверь.    

– Видали  когда-нибудь таких негодников? – благодушно спросила тетушка Хлоя и, взяв  старенькое полотенце, плеснула на него воды из треснувшего чайника и стала  смывать патоку с лица и рук малютки.    

Натерев  дочку до блеска, она посадила ее Тому на колени, а сама занялась уборкой  посуды. Девочка тут же начала тянуть отца за нос, царапать ему лицо и – что  доставляло ей особенное удовольствие – запускать свои пухлые ручонки в его  курчавую шевелюру.    

– Ишь,  озорница! – сказал Том, держа дочку на вытянутых руках, потом встал,  посадил ее себе на плечо и давай прыгать и приплясывать с нею по комнате.    

Мистер  Джордж махал платком, Моз и Пит, уже успевшие вернуться, бегали за ними, ревя,  как всамделишные медведи, и под конец тетушка Хлоя заявила, что они своей  возней «совсем ее без головы оставили». Поскольку эта хирургическая операция  производилась здесь ежедневно, заявление тетушки Хлои нисколько не умерило  всеобщего веселья, и тишина наступила в хижине лишь тогда, когда все  накричались, набегались и натанцевались до полного изнеможения.    

– Ну,  кажется, угомонились, – сказала тетушка Хлоя, выдвигая на середину комнаты  низенькую кровать на колесиках. – Моз и ты, Пит, ложитесь спать…    

     

* * *    

     

Пока все  это происходило в хижине работника, в доме хозяина разыгрывалась совсем другая  сцена.    

Работорговец  и мистер Шелби сидели в той же столовой, за тем же столом, на котором возле  чернильницы лежали какие-то бумаги.    

Мистер  Шелби подсчитывал пачки денег и одну за другой передавал их работорговцу.    

– Все  правильно, – сказал тот, в свою очередь пересчитав деньги, – а теперь  проставьте свою подпись.    

Мистер  Шелби торопливо придвинул к себе купчую,[8]  подписал ее и отодвинул в сторону вместе с деньгами. Ему, видимо, хотелось  поскорее покончить с неприятным делом. Гейли вынул из своего потрепанного  саквояжа лист пергаментной бумаги и, просмотрев его, передал мистеру Шелби,  который потянулся за ним, стараясь не выдать своего нетерпения.    

– Ну,  вот и покончили, – сказал работорговец, вставая из-за стола.    

– Да,  покончили, – в раздумье проговорил мистер Шелби и, глубоко вздохнув, повторил:  – Покончили!    

– А  вы как будто вовсе и не рады, – удивился работорговец.    

– Гейли, –  сказал мистер Шелби, – я надеюсь, вы будете помнить, что дали мне честное  слово не продавать Тома в неизвестные руки.    

– Да  вы сами только что это сделали, сэр, – сказал работорговец.    

– Как  вам известно, меня вынудили к этому обстоятельства, – высокомерно ответил  Шелби.    

– И  меня могут вынудить, – сказал работорговец. – Да ладно, я уж  постараюсь подыскать вашему Тому местечко получше. А что касается хорошего  обращения, так на этот счет можете не беспокоиться. Чего другого, а жестокости  во мне, благодарение создателю, и в помине нет.    

Памятуя  прежние доводы, которые Гейли приводил в доказательство своей гуманности,  мистер Шелби не очень-то был обнадежен его заверениями, но так как ни на что  другое рассчитывать ему не приходилось, он молча проводил работорговца из  комнаты и, оставшись один, закурил сигару.    

 ГЛАВА V

  показывает, как одушевленная собственность относится к перемене хозяев    

     

Мистер и  миссис Шелби ушли к себе в спальню. Сидя в большом кресле, мистер Шелби  просматривал дневную почту, а его жена стояла перед зеркалом и расчесывала  волосы, которые ей так искусно уложила накануне Элиза. Увидев побледневшее лицо  и запавшие глаза своей служанки, миссис Шелби отпустила ее в тот вечер раньше  обычного и велела ложиться спать. И сейчас, причесываясь на ночь, она вдруг  вспомнила их недавний разговор и спросила мужа небрежным тоном:    

– Да,  кстати, Артур, кто этот неотесанный субъект, которого вы сегодня привели к  обеду?    

– Его  зовут Гейли, – ответил Шелби и беспокойно задвигался в кресле, не поднимая  головы от письма.    

– Гейли?  А кто он такой и что ему здесь понадобилось?    

– Я  вел с ним кое-какие дела, когда был последний раз в Натчезе, – сказал  мистер Шелби.    

– И  на этом основании он теперь считает себя своим человеком в нашем доме и напрашивается  к обеду?    

– Нет,  я сам его пригласил. Надо было подписать счета.    

– Он  работорговец? – спросила миссис Шелби, подметив смущенный тон мужа.    

– Откуда  вы это взяли, дорогая? – сказал Шелби и взглянул на нее.    

– Да,  собственно, ниоткуда. Просто вспомнила, как Элиза прибежала ко мне после обеда,  расстроенная, вся в слезах, и уверяла, будто бы она слышала, что работорговец  предлагал вам продать ее мальчика. Такая чудачка!    

– Она  слышала? – повторил мистер Шелби и несколько минут не отрывал глаз от  письма, не замечая, что держит его вверх ногами.    

     

    

     

«Рано  или поздно это выяснится, – думал он, – лучше уж признаться сейчас».    

– Я  отругала Элизу, – продолжала миссис Шелби, расчесывая волосы, – и  сказала, что вы никогда не ведете дел с подобными людьми. Ведь вам и в голову  не придет продавать наших негров, особенно в такие руки.    

– Да,  Эмили, – сказал ее муж, – до сих пор не приходило. Но теперь дела мои  так повернулись, что ничего другого не придумаешь. Кое-кого придется продать.    

– Этому  человеку? Немыслимо! Мистер Шелби, да вы шутите!    

– К  сожалению, нет, – сказал Шелби. – Я решил продать Тома.    

– Как!  Нашего Тома? Доброго, преданного негра, который служит вам с детских лет! Мистер  Шелби! Вы же обещали освободить его, мы с вами столько раз говорили ему об  этом! В таком случае, меня ничто не удивит, меня не удивит даже, если вы  захотите продать Гарри, единственного сына несчастной Элизы. – В словах  миссис Шелби слышались и негодование и горечь.    

– Хорошо,  Эмили, узнайте же все до конца. Я решил продать Тома и Гарри. И не понимаю,  почему вы считаете меня каким-то извергом! Другие делают это чуть ли не  ежедневно.    

– Но  почему вам понадобилось продавать именно их? Мало ли у нас других негров, если  уж надо кого-то продать?    

– Потому  что за них дают самую высокую цену – вот почему. Вы правы, можно было бы  выбрать кого-нибудь еще. Этот человек предлагал мне большие деньги за Элизу.  Вас это устраивает?    

– Негодяй! –  воскликнула миссис Шелби.    

– Я  даже не стал его слушать, щадя ваши чувства. Отдайте мне справедливость хотя бы  в этом.    

– Простите  меня, – сказала миссис Шелби, овладев собой. – Я напрасно  погорячилась. Но это так неожиданно! Позвольте мне хотя бы замолвить слово за  этих несчастных Том негр, но сколько в нем благородства, сколько преданности! Я  уверена, мистер Шелби, что если б это понадобилось, он отдал бы за вас жизнь.    

– Да,  знаю. Но зачем об этом говорить? Я не могу поступить иначе.    

– Давайте  пойдем на жертвы. Пусть часть лишений падет и на меня. О, мистер Шелби! Я всегда  старалась – старалась ото всей души, как и подобает христианке, выполнять свой  долг по отношению к этим несчастным, бесхитростным существам, которые всецело  зависят от нас. Я окружала их заботами, наставляла добру, следила за ними. Вот  уже сколько лет они делятся со мной своим горем, своими радостями. Подумайте  сами: разве я смогу смотреть в глаза нашим неграм, если ради какой-то ничтожной  выгоды мы продадим бедного Тома – прекрасного, безгранично верящего нам  человека, и отнимем у него все, что он любит и ценит! Я учила каждого из них  быть хорошим семьянином, мужем, отцом, учила детей почитать родителей. Так  неужели же теперь мы открыто признаем, что деньги для нас превыше родственных  уз, как бы они ни были священны! А Элиза! Сколько я наставляла ее, учила быть  хорошей матерью. Что же мне сказать ей, если вы отнимете у нее Гарри и  продадите его человеку, лишенному всяких принципов, всякой морали! Разве она  будет мне верить после этого?    

– Мне  очень больно огорчать вас, Эмили, очень больно, – сказал мистер  Шелби. – Я уважаю ваши чувства, хотя, не скрою, разделять их с вами  полностью не могу. Но поверьте моему слову – все это бесполезно. Я не в  состоянии поступить иначе. Мне не хотелось говорить вам об этом, Эмили, но в  двух словах дело обстоит так: продать придется или этих двоих, или решительно  все. Другого выхода нет. К Гейли попали мои векселя, и если я не расплачусь с  ним, он пустит нас по миру. Я ухищрялся как мог, собрал все деньги, какие у  меня были, взял в долг – только что не просил подаяния, но для полного расчета  надо продать Тома и Гарри. Мальчик приглянулся Гейли, он потребовал, чтобы я  продал его, и только на этом условии согласился уладить наши дела. Я тут ни в  чем не волен. Вы принимаете так близко к сердцу продажу этих двух негров, но  каково будет, если нам придется расстаться со всем, что у нас есть?    

Эти  слова потрясли миссис Шелби. Она подошла к туалетному столику, закрыла лицо руками,  и из ее груди вырвался стон:    

– Проклятие  божие лежит на рабстве, и оно поражает как рабов, так и господ. И я, безумная,  думала, что мне удастся исправить это страшное зло! Какой грех владеть рабами  при наших законах! Я всегда это чувствовала, всегда, еще с детских лет. Но меня  увлекала мысль, что рабовладельчество можно как-то скрасить добротой, вниманием  к неграм, что рабство покажется нашим невольникам лучше свободы! Ну не безумие  ли это!    

– Эмили!  Я вижу, вы стали настоящей аболиционисткой![9]    

– Аболиционисткой?  Ах, если бы аболиционисты знали о рабстве то, что знаю о нем я, тогда они могли  бы об этом говорить с большим основанием. Нет, нам нечему у них научиться. Меня  всегда тяготило то, что у нас есть рабы. Я считаю, что этого не должно быть!    

– Следовательно,  вы расходитесь во мнениях со многими набожными и умными людьми, – сказал мистер  Шелби. – Вспомните последнюю воскресную проповедь.    

– Я  не желаю слушать такие проповеди, и таким проповедникам в нашей церкви тоже не  место. Священники не в силах бороться со злом так же, как и мы, но зачем же они  оправдывают его! Это всегда казалось мне противным здравому смыслу. И я почти  уверена, что вам тоже не понравилась последняя воскресная проповедь.    

– Да, –  сказал Шелби, – откровенно говоря, служители божий иной раз заходят  гораздо дальше нас, бедных грешников. Мы со многим вынуждены мириться, на  многое вынуждены смотреть сквозь пальцы, но когда женщины или священники  перестают считаться с моралью и с благопристойностью, это уже никуда не  годится. Я надеюсь, моя дорогая, что теперь вы убедились, насколько такой шаг  необходим, – убедились, что лучшего выхода из положения найти нельзя.    

– Да,  да, – произнесла миссис Шелби, рассеянно трогая свои золотые часы. –  У меня нет крупных драгоценностей, – в раздумье продолжала она. – Но,  может быть, вы возьмете вот эти часики? В свое время они стоили дорого. Я  пожертвовала бы всем, что у меня есть, лишь бы спасти ребенка Элизы… хотя бы  его одного.    

– Мне  очень больно, Эмили, что это вас так расстраивает, – сказал Шелби, –  но теперь уже ничем не поможешь. Дело сделано, купчие крепости подписаны, и  Гейли увез их с собой. Благодарите бога, что все обошлось сравнительно  благополучно. Этот человек мог разорить нас. Если б вы знали Гейли так, как  знаю его я, вы бы поняли, что мы были на волосок от гибели.    

– Неужели  он настолько непреклонен?    

– Жестоким  Гейли назвать нельзя, но он человек холодный, толстокожий, печется только о  своей выгоде, ни перед чем не останавливается и неумолим, как смерть. Если ему  посулить хорошие деньги, он продаст родную мать, притом не желая старушке  никакого зла.    

– И  этот негодяй стал хозяином нашего доброго Тома и ребенка Элизы!    

– Да,  моя дорогая, мне самому трудно примириться с этим. К тому же Гейли торопится и  хочет взять их завтра. Я велю оседлать себе лошадь рано утром и уеду, чтобы не  встречаться с Томом. А вы тоже уезжайте куда-нибудь и возьмите с собой Элизу.  Пусть все это будет сделано без нее.    

– Нет,  нет! – воскликнула миссис Шелби. – Я не хочу быть пособницей в таком  жестоком деле! Я пойду к несчастному Тому – да поможет ему господь в его горе!  Пусть они, по крайней мере, почувствуют, что хозяйка на их стороне. А об Элизе  мне даже подумать страшно. Да простит нас бог! Чем мы навлекли на себя эту  беду?!    

Мистер и  миссис Шелби не подозревали, что их разговор могут подслушать.    

К  супружеской спальне примыкала маленькая темная комнатка, дверь которой выходила  в коридор. Когда миссис Шелби отпустила Элизу на ночь, молодая мать, сама не  своя от волнения, вспомнила про эту комнатку. Она спряталась там и, прижавшись  ухом к щели в стене, не пропустила ни слова из предыдущего разговора.    

Но вот  голоса хозяев затихли. Элиза крадучись вышла в коридор. Бледная, дрожащая, с  окаменевшим лицом и сжатыми губами, она совсем не походила на прежнее кроткое,  застенчивое существо.    

Осторожно  прошла она по коридору, замедлила на минуту шаги у двери в спальню хозяев и  скользнула к себе. Ее тихая, чистенькая комнатка помещалась на одном этаже с  хозяйскими покоями. Здесь, у этого залитого солнцем окна, Элиза часто сидела за  шитьем, напевая вполголоса; на этой полочке стояли ее книги и безделушки –  рождественские подарки миссис Шелби; в шкафу и комоде хранились ее скромные  наряды. Короче говоря, этот уголок Элиза считала своим домом и жила в нем  счастливо. И тут же на кровати спал ее ребенок. Его длинные кудри в беспорядке  рассыпались по подушке, яркие губы были полуоткрыты, маленькие пухлые ручки  лежали поверх одеяла, и улыбка, словно солнечный луч, озаряла сонное детское личико.    

– Бедный  мой, бедный! – прошептала Элиза. – Продали тебя! Но ты не бойся, мать  не даст своего сыночка в обиду!    

Ни  единой слезы не капнуло на эту подушку. В такие минуты сердце скупо на них. Оно  исходит кровью и молчит. Элиза взяла клочок бумаги и карандаш и второпях  написала следующее:    

«О  миссис! Дорогая миссис! Не корите меня, не обвиняйте меня в неблагодарности. Я  слышала ваш разговор с мистером Шелби. Я попытаюсь спасти своего ребенка. Вы не  осудите меня за это! Да вознаградит вас бог за вашу доброту».    

Сложив  листок вдвое и надписав его, она подошла к комоду, собрала в узелок кое-что из  детской одежды и накрепко привязала его носовым платком к поясу. И такова сила материнской  любви, что даже в этот страшный час Элиза не забыла сунуть в узелок две-три  любимые игрушки сына, а пестрого попугая отложила в сторону, чтобы позабавить  мальчика, когда он проснется. Ей не сразу удалось его разбудить, но вот он  проснулся, сел на кровати и, пока мать надевала капор и шаль, занялся своей  игрушкой.    

– Мама,  куда ты идешь? – спросил мальчик, когда Элиза подошла к кровати, держа в  руках его пальто и шапочку.    

Она  нагнулась над ним и так пристально посмотрела ему в глаза, что он сразу насторожился.    

– Тс! –  шепнула Элиза. – Громко говорить нельзя, не то нас услышат. Злой человек  хочет отнять у мамы ее маленького Гарри и унести его темной ночью. Но мама не  отдаст своего сыночка. Она сейчас наденет на него пальто и шапочку и убежит с  ним, и тот страшный человек их не поймает.    

С этими  словами она застегнула на нем пальто, взяла его на руки, снова приказала  молчать и, открыв дверь, бесшумно вышла на веранду.    

Ночь  была холодная, звездная, и мать плотнее закутала ребенка, который, словно  онемев от смутного страха, крепко цеплялся за ее шею.    

Большой  старый ньюфаундленд Бруно, спавший в дальнем конце веранды, встретил шаги Элизы  глухим ворчаньем. Она тихо окликнула его, и пес, ее давнишний баловень и  приятель, сейчас же замахал хвостом и отправился за ними следом, хотя ему явно  было невдомек, что может означать столь неурочная ночная прогулка. Его, видимо,  тревожили неясные сомнения в ее благопристойности, потому что он часто  останавливался, бросал тоскливые взгляды то на Элизу, то на дом и, поразмыслив,  снова брел дальше. Через несколько минут они подошли к хижине дяди Тома, и  Элиза тихонько постучала в окно.    

– Господи  помилуй, кто там? – вздрогнув, сказала тетушка Хлоя и быстро откинула занавеску. –  Да никак это Лиззи? Одевайся, старик. И Бруно тоже сюда приплелся. Пойду открою  ей.    

Тетушка  Хлоя распахнула дверь, и свет сальной свечи, которую поспешил зажечь Том, упал  на измученное, с дико блуждающими глазами лицо беглянки.    

– Храни  нас господь! Лиззи, на тебя смотреть страшно! Что с тобой? Заболела?    

– Дядя  Том, тетушка Хлоя, я убегаю… Надо спасать Гарри. Хозяин продал его.    

– Продал! –  в один голос воскликнули те, в ужасе подняв руки.    

– Да,  продал, – твердо повторила Элиза. – Я спряталась в темной комнатке  рядом со спальней и слышала, как хозяин сказал миссис Шелби, что он продал  моего Гарри и вас, дядя Том. Завтра утром работорговец возьмет вас обоих, а  хозяин уедет из дому на это время.    

Слушая  Элизу, Том стоял как во сне. Руки у него так и остались воздетыми к небу, глаза  были широко открыты. А когда смысл этих слов постепенно дошел до него, он  рухнул на стул и уронил голову на грудь.    

– Боже  милостивый, сжалься над нами! – сказала тетушка Хлоя. – Неужели это  правда? Чем же он провинился, что хозяин продал его?!    

– Он  ни в чем не провинился, дело не в этом. Мистеру Шелби не хочется продавать их,  а миссис… вы знаете ее доброе сердце. Я слышала, как она заступалась, просила  за нас. Но хозяин сказал, что теперь ничего нельзя поделать. Он задолжал этому  человеку, и этот человек держит его в руках. Если не расплатиться с ним, тогда  надо будет продавать все имение и всех негров и уезжать отсюда. От этого  человека не отделаешься. Я сама слышала, как хозяин говорил, что выбора у него  нет – или продать Тома и Гарри, или лишиться всего остального. Ему жалко вас… а  миссис! Если бы вы ее слышали! Нехорошо я с ней поступаю, но иначе я не могу.    

– Старик, –  сказала тетушка Хлоя, – а ты что же не уходишь? Хочешь дождаться, когда тебя  увезут вниз по реке, туда, где негров морят голодом и непосильной работой? Да я  бы лучше умерла! Время есть – беги вместе с Лиззи. С твоим пропуском тебя никто  не остановит. Вставай, я сейчас соберу тебе вещи.    

Том  медленно поднял голову, обвел печальным, но спокойным взглядом хижину и сказал:    

– Нет,  я никуда не пойду. Пусть Элиза уходит – это ее право. Кто осудит мать? Но ты слышала,  что она сказала? Если меня не продадут, тогда все пойдет прахом… Ну что ж,  пусть продают, я стерплю это. – Судорожный вздох вырвался из его могучей  груди. – Хозяин всегда мог положиться на меня. Я не обманывал его, я  никогда не пользовался своим пропуском без надобности и никогда на это не  решусь. Пусть продадут одного меня, чем разорять все имение. Хозяина нечего  винить, Хлоя. Он не оставит тебя с несчастными…    

Том  повернулся к кровати, посмотрел на курчавые головы ребятишек, и силы оставили  его. Он откинулся на спинку стула и закрыл лицо руками. Тяжкие, хриплые рыдания  сотрясали его грудь, крупные слезы, стекая по пальцам, капали на пол.    

– Еще  два слова, – сказала Элиза с порога. – Я виделась с мужем сегодня  днем, тогда еще никто ничего не знал. Моего Джорджа довели до того, что он  больше не может терпеть и решил бежать. Постарайтесь увидать его и скажите ему,  почему я ухожу. Скажите, что я попытаюсь найти дорогу в Канаду, и если мы  никогда больше не увидимся… Заприте Бруно, – добавила она, – не то он  побежит за мной.    

Короткое,  сдержанное прощание, скупые слезы, последние напутствия… и, прижав к груди  своего растерянного, испуганного ребенка, Элиза бесшумно скользнула за дверь.    

 ГЛАВА VI

  Побег обнаружен    

     

Накануне  вечером, после своего затянувшегося спора, мистер и миссис Шелби заснули не  сразу и на следующее утро встали позднее обычного.    

– Не  понимаю, почему Элиза так задержалась? – сказала миссис Шелби, уже не в  первый раз дергая звонок.    

Мистер  Шелби точил бритву, стоя перед зеркалом. Вскоре дверь открылась, и в спальню  вошел мальчик-негр с водой для бритья.    

– Энди, –  обратилась к нему миссис Шелби, – постучись к Элизе и скажи ей, что я уже  три раза звонила. Бедняжка! – со вздохом добавила она вполголоса.    

Через  несколько минут Энди вернулся, тараща глаза от изумления.    

– Миссис!  У Лиззи все ящики открыты, вещи валяются как попало. Не иначе, как она удрала.    

Мистер и  миссис Шелби мгновенно догадались о случившемся. Он воскликнул:    

– Значит,  Элиза что-то подозревала и решила убежать!    

– Дай  бог, чтобы это было так! – сказала она.    

– Миссис  Шелби, вы говорите вздор. В каком я окажусь положении? Гейли видел, что мне не  хочется продавать ребенка, и заподозрит меня в соучастии. Тут задета моя  честь! – И он быстро вышел из комнаты.    

В  течение следующих пятнадцати минут в доме не прекращалась беготня; хлопали  двери, из-за них выглядывали лица всех оттенков. И только один человек, который  мог бы рассказать кое-что о случившемся, хранил молчание. Это была главная  повариха, тетушка Хлоя. На ее всегда таком веселом лице лежало облако тяжелого  раздумья. Она не говорила ни слова и продолжала жарить оладьи к завтраку, будто  не видя и не слыша царившей вокруг суматохи.    

На  балюстраде веранды уже сидели рядком – ни дать ни взять, вороны на жердочке –  человек десять черномазых бесенят, которым во что бы то ни стало хотелось  первыми увидеть, как примет чужой хозяин свалившуюся на него беду.    

– Вот  разозлится-то! – сказал Энди.    

– А  ты послушай, как он ругаться будет! – подхватил маленький Джейк.    

– У-ух,  здорово ругается! – сказала курчавая Менди. – Я вчера слышала, когда  они обедали. Я все слышала: забралась в чулан, где миссис держит большие  кувшины, и ни словечка не пропустила.    

И Менди,  которая вдумывалась в чужие слова не больше, чем котенок, напустила на себя  необычайно умный вид и горделиво прошлась по веранде, совсем забыв упомянуть о  том обстоятельстве, что хотя она и была в указанное время в чулане, но почивала  там мирным сном, свернувшись клубочком между кувшинами.    

Когда  наконец Гейли подъехал к дому, в сапогах и при шпорах, дурные вести посыпались  на него со всех сторон. Маленькие бесенята, торчавшие на веранде, не обманулись  в своих ожиданиях и восторженно выслушали поток брани, которой разразился чужой  хозяин. Они с хохотом увертывались от его хлыста и затем повалились в кучу на  увядшем газоне у веранды, крича во все горло и отчаянно дрыгая ногами.    

– Только  попадитесь мне, дьяволята! – пробормотал Гейли сквозь зубы.    

– Пока  что не попались! – крикнул Энди, торжествующе взмахнув рукой, и, когда незадачливый  работорговец отошел на приличное расстояние, скорчил ему вслед зверскую  гримасу.    

– Это  что же у вас творится, Шелби! – сказал Гейли, без доклада входя в  гостиную. – Удрала чертовка вместе с мальчишкой?    

– Мистер  Гейли, здесь находится миссис Шелби! – ответил тот.    

– Прошу  прощения, сударыня! – Гейли слегка поклонился, не меняя свирепого  выражения лица. – Но я еще раз повторяю: странные вести мне приходится  слышать, сэр! Неужто это верно?    

– Сэр, –  сказал мистер Шелби, – если вам угодно побеседовать со мной, будьте  любезны соблюдать приличия, как это подобает джентльмену. Энди, прими у мистера  Гейли шляпу и хлыст! Садитесь, сэр. Да, сэр, к моему величайшему сожалению, эта  молодая женщина, вероятно, подслушала наш разговор или же узнала о нем от кого-нибудь  и сегодня ночью скрылась вместе с ребенком.    

– Ну,  не ждал я от вас такого надувательства! – сказал Гейли.    

– Как  прикажете понимать ваши слова, сэр? – Мистер Шелби круто повернулся к  нему. – Для тех, кто сомневается в моей честности, у меня есть только один  ответ.    

Работорговец  струсил и сказал уже совсем другим тоном:    

– Каково  же терпеть порядочному человеку, когда его так подводят!    

– Мистер  Гейли, – продолжал Шелби, – я вполне понимаю вашу досаду и только  поэтому и прощаю вам такое бесцеремонное появление в моей гостиной. Тем не  менее считаю своим долгом заявить, что я не позволю подозревать себя в столь  неблаговидном поступке и бросать тень на мое честное имя. Более того: я окажу  вам всяческую помощь при розыске беглецов. Мои лошади, невольники – все к вашим  услугам. Короче говоря, Гейли, – добавил он, сразу вернувшись к своей  обычной приветливости, – советую вам не терять хорошего расположения духа  и позавтракать вместе с нами, а там мы обсудим, что предпринять дальше.    

Миссис  Шелби поднялась, сказала, что не сможет быть за завтраком, и, поручив почтенной  горничной-мулатке подать джентльменам кофе, вышла из комнаты.    

– Ваша  хозяйка меня что-то невзлюбила, – сказал Гейли с неуклюжей фамильярностью.    

– Я  не привык, чтобы о моей жене говорили в таком развязном тоне, – сухо  ответил мистер Шелби.    

– Прошу  прощения. С вами и пошутить нельзя! – И Гейли заключил свои слова деланным  смешком.    

– Не  всякая шутка приятна, – возразил Шелби.    

«Ишь,  как осмелел с тех пор, как рассчитался со мной! – буркнул про себя Гейли. –  Не узнать со вчерашнего дня!»    

Весть о  судьбе Тома вызвала такую тревогу среди его собратьев, какой не вызвало бы в  придворных кругах падение премьер-министра. Ни в доме, ни на полях ни о чем  другом не говорили. Побег Элизы – случай небывалый в поместье – тоже немало  способствовал всеобщему волнению.    

Черный  Сэм, заслуживший такое прозвище потому, что он был намного темнее всех здешних  негров, обсуждал эти события главным образом с точки зрения собственного  благополучия, а его прозорливость в подобных делах могла бы оказать честь  любому белому политикану в Вашингтоне.[10]    

– Не  было бы счастья, да несчастье помогло, вот оно как случается, –  провозгласил Сэм, поддернул штаны и, приладив к подтяжкам длинный гвоздь вместо  оборванной пуговицы, остался весьма доволен собственной  изобретательностью. – Да, не было бы счастья, да несчастье помогло, –  повторил он. – Вот теперь Тому по шапке – значит, вместо него поставят  другого негра. А почему, скажем, не меня? Том везде разъезжал. Башмаки  начищены, пропуск в кармане – сам черт ему не брат. А почему теперь Сэму не  покрасоваться на его месте? Вот я что хочу знать.    

– Эй,  Сэм! Сэм! Хозяин велит оседлать Билла и Джерри! – прервал его рассуждения  Энди.    

– Что  там еще стряслось?    

– А  ты разве не знаешь, что Лиззи убежала со своим малышом?    

– Другим  рассказывай! – с бесконечным презрением ответил Сэм. – Я раньше тебя  узнал. За кого ты меня принимаешь, за несмышленыша?    

– Ладно,  ладно! Ты слушай, что хозяин велел. Седлай лошадей, и мы с тобой поедем вместе  с мистером Гейли ловить Лиззи.    

– Вот  это я понимаю! Теперь Сэм понадобился. Сэм будет самым главным негром. Уж я ее  поймаю, будьте уверены. Хозяин увидит, какой Сэм молодец!    

– Подожди,  Сэм! – осадил его Энди. – Ты сначала подумай хорошенько. Ведь  миссис-то не хочет, чтобы Лиззи поймали. Она тебе задаст.    

– Э-э! –  протянул Сэм, выпучив глаза. – Откуда ты это взял?    

– Сам  слышал, что миссис говорила сегодня утром, когда я подавал хозяину воду для бритья.  Она послала меня посмотреть, почему Лиззи не идет на звонок, а я прибежал  обратно и докладываю: «Нет ее, удрала!» Она как услышала, так и вскрикнула:  «Дай-то бог!» А хозяин ух как рассердился и стал ее отчитывать: «Миссис Шелби,  вы говорите вздор!» Да он перед ней не устоит! Я-то знаю, как дальше будет. Ее  сторону всегда лучше держать.    

Черный  Сэм почесал свою кудлатую голову, которая хоть и не была богата умом, зато обладала  неким качеством, необходимым для политиканов всех мастей и обличий и  называющимся попросту уменьем определять «куда ветер дует». Поэтому он помолчал  минутку, снова подтянул штаны, что, по-видимому, помогало ему думать, и наконец  сказал:    

– Вот  уж правда, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! А я-то думала, что миссис  весь свет готова обыскать, лишь бы найти Лиззи!    

– И  правильно, – сказал Энди. – А все-таки ты, негр, дальше своего носа  ничего не видишь. Миссис не хочет, чтобы мальчишка Лиззи попал в руки этому  мистеру Гейли. Вот в чем дело-то!    

– Э-э! –  снова протянул Сэм.    

– Я  тебе больше скажу, – продолжал Энди. – Ты поторапливайся с лошадьми,  миссис про тебя уже спрашивала. Довольно лясы точить!    

Услышав  это, Сэм засуетился и вскоре лихо подлетел к дому. Он спрыгнул с седла на полном  скаку и круто завернул лошадей к коновязи. Игривый жеребчик мистера Гейли  вздрогнул и заплясал на месте, натягивая поводья.    

– Хо-хо! –  крикнул Сэм. – Не бойсь! – Его черная физиономия так и засияла  лукавством. – Сейчас я тобой займусь.    

Рядом с  коновязью рос огромный бук, и земля под ним была усеяна колючими трехгранниками  буковых орешков. Сэм поднял один такой орешек, подошел к жеребчику и стал  оглаживать его, будто стараясь успокоить. Потом, поправив для виду седло, он  незаметно сунул под него трехгранную колючку с таким расчетом, что как только  пугливый жеребчик почувствует тяжесть всадника, эта колючка сразу же даст о  себе знать, не причинив лошадке особого вреда.    

– Вот! –  сказал Сэм, весьма довольный собой, и закатил глаза. – Готово дело!    

В эту  минуту на балконе появилась миссис Шелби. Она подозвала его поближе и сказала:    

– Где  ты пропадаешь, Сэм? Я уж Энди за тобой посылала. Собирайся, поедешь с мистером  Гейли. Помоги ему, покажи дорогу, только смотри, Сэм, береги лошадей. На  прошлой неделе Джерри немного прихрамывал, так ты их не очень гони.    

Последние  слова миссис Шелби проговорила вполголоса, но очень внушительным тоном.    

– Я,  миссис, понятливый, – сказал Сэм, многозначительно вращая глазами. –  Вы за лошадей не беспокойтесь…    

– Знаешь,  Энди, – продолжал он, вернувшись под буковое дерево, – если лошадка  этого джентльмена начнет артачиться, когда он на нее сядет, пусть этому другие  дивятся, а я не удивлюсь. Иной раз, Энди, с лошадками еще не то  случается. – И Сэм ткнул Энди в бок.    

– Э-э! –  сказал Энди, мгновенно сообразив в чем дело.    

– Знаешь  что, Энди? Миссис хочет оттянуть время. Это всякий дурак поймет. Ну что ж, я ей  немножко помогу. Так вот, если эти кони сорвутся с привязи и помчат куда-нибудь  к лесу, чужой хозяин не скоро отправится в путь-дорогу.    

Энди  ухмыльнулся.    

– Так  вот, Энди, – продолжал Сэм, – допустим, что жеребчик мистера Гейли  вдруг начнет артачиться. Что мы с тобой сделаем? А мы бросимся на помощь и уж  поможем мистеру Гейли, будьте покойны!    

Тут оба  они запрокинули головы и, прыснув со смеху, начали прищелкивать пальцами и  приплясывать, вне себя от восторга.    

В эту  минуту на веранде появился Гейли. Сменив гнев на милость после нескольких чашек  очень хорошего кофе, он улыбался, говорил что-то, и, судя по всему,  расположение духа у него было сносное.    

Сэм и  Энди напялили на голову пучки из пальмовых листьев, служившие им панамами, и  кинулись со всех ног к коновязи «помогать чужому хозяину».    

Пальмовые  листья на голове у Сэма топорщились вверх и вниз, словно воинственный убор  какого-нибудь вождя с островов Фиджи. Панама Энди тоже была без полей, и ее  обладатель, ловко пришлепнув тулью ладонью, с довольным видом посмотрел по  сторонам, будто спрашивая: «А что? Скажете, плохо?»    

– Ну,  ребята, – обратился к ним Гейли, – пошевеливайтесь! Времени терять  нечего!    

– Ни  минуточки не потеряем, – сказал Сэм, левой рукой подавая Гейли поводья, а  правой поддерживая стремя, в то время как Энди отвязывал двух других лошадей.    

Как  только Гейли коснулся седла, горячий жеребчик взвился на дыбы и сбросил своего  хозяина на мягкую сухую траву. Сэм с громкими воплями кинулся вперед, протянул  руку к поводу, но вышеупомянутые пальмовые листья, как назло, угодили жеребчику  в глаза, что отнюдь не способствовало успокоению его нервов. Он опрокинул и  Сэма, негодующе фыркнул, потом наподдал задними ногами и поскакал галопом к  дальнему концу лужайки, сопровождаемый Биллом и Джерри, которых Энди, согласно  уговору, не преминул отвязать, да еще заулюлюкал им вслед.    

Поднялась  невообразимая суматоха. Сэм и Энди с криками бегали из стороны в сторону,  собаки лаяли, Майк, Моз, Менди, Фенни и прочие малолетние обитатели здешних  мест визжали, хлопали в ладоши и без устали носились взад и вперед, путаясь у  всех под ногами.    

Серый  жеребчик Гейли, конь резвый, норовистый, с большим азартом принял участие в  этом спектакле. Имея в своем распоряжении окруженную со всех сторон лесом  лужайку чуть ли не в полмили длиной, он испытывал огромное удовольствие,  убеждаясь, что преследователей можно подпускать к себе совсем близко, а потом  фыркать, брать с места галопом и нестись по тропинке в глубь леса. У Сэма не  было ни малейшего намерения ловить лошадей раньше времени, но усилия, которые  он прилагал к их поимке, казались со стороны поистине героическими. Его панама  из пальмовых листьев мелькала во всех тех местах, где лошадям не грозило  никакой опасности быть пойманными. Он кидался туда со всех ног с криками: «Вот  она! Держи! Лови!» и тем самым только способствовал усилению всеобщей суматохи.    

Гейли  бегал взад и вперед, бранился, изрыгал проклятия, топал ногами. Мистер Шелби  тщетно пытался руководить с балкона действиями Энди и Сэма, а миссис Шелби,  стоя у окна своей комнаты, то заливалась смехом, то недоумевала, в глубине души  догадываясь об истинной подоплеке всей этой кутерьмы.    

Наконец  около полудня победоносный Сэм появился верхом на Джерри, ведя на поводу лошадь  Гейли. Жеребчик был весь в мыле, но его горящие глаза и широко раздутые ноздри  свидетельствовали о том, что дух свободы еще не угас в нем.    

– Поймал! –  торжествующим голосом крикнул Сэм. – Если б не я, до сих пор бы ловили, а  вот я словчился, поймал!    

– Ты  поймал! – не слишком любезно буркнул Гейли. – Не будь тебя, ничего бы  такого не случилось!    

– Да  господь с вами, сударь! – сокрушенно воскликнул Сэм. – А я-то  старался, бегал! Ведь с меня семь потов сошло!    

– Ладно,  ладно! – сказал Гейли. – Три часа из-за тебя потерял, растяпа! Ну,  довольно дурака валять, поехали!    

– Что  вы, сударь! – взмолился Сэм. – Вы так и нас и лошадей уморите. Мы еле  на ногах держимся, а лошади все в мыле. Неужто вы, сударь, захотите уехать без  обеда? И лошадку вашу, сударь, надо почистить – глядите, какая она грязная! А  Джерри хромает. Миссис забранится, если мы в таком виде отправимся… Да вы не  сомневайтесь, сударь, мы Лиззи поймаем. Какой она ходок!    

Миссис  Шелби с удовольствием прослушала весь этот разговор и решила, что теперь  настала пора выступить и ей. Она спустилась на веранду, выразила Гейли свое  сожаление по поводу происшедшего и стала уговаривать его остаться обедать,  уверяя, что на стол будет подано незамедлительно.    

Гейли не  оставалось ничего другого, как проследовать в гостиную, что он и сделал с довольно  кислой физиономией, а Сэм, скорчив немыслимую гримасу ему вслед, с важным видом  повел лошадей на конный двор.    

– Видал,  Энди? Нет, ты видал? – сказал Сэм, зайдя за конюшню, после того как лошади  были привязаны. – Как он ругался, приплясывал, топал ногами, – ну  просто загляденье! А я сам себе говорю: «Ругайся, ругайся, старый черт!  Сейчас, – говорю, – тебе лошадку подавать или подождешь, когда  поймаем?» Ох, Энди! Забыть его не могу!    

И оба  они, привалившись к стене конюшни, захохотали во все горло.    

– Ты  бы видел, как он на меня стрельнул глазами, когда я подвел лошадь. Убил бы на месте,  будь его воля! А я стою как ни в чем не бывало – смирненький, знать ничего не  знаю, ведать не ведаю.    

– Видел,  видел! – сказал Энди. – И хитер же ты, Сэм! Настоящая лиса!    

– Что  верно, то верно, – согласился Сэм. – А миссис стояла у окна и  смеялась. Я заметил, а ты?    

– Где  там заметить – я носился как угорелый! – сказал Энди.    

– Вот  видишь, Энди, – сказал Сэм, не спеша принимаясь чистить лошадь  Гейли. – Я человек замечательный, потому что такая у меня привычка – все  замечать. Это очень важно Энди. И я тебе тоже советую: развивай в себе эту  привычку с молодости. Ну-ка, подними ей ногу, Энди. Так вот, Энди, некоторые  негры бывают замечательные, а некоторые нет. В этом вся и разница. Разве я не  заметил с утра, куда ветер дует? Разве я не заметил, чего нашей миссис надобно,  хотя она ни словом об этом не обмолвилась? Значит, я, Энди, замечательный.  Ничего не поделаешь – талант! У разных людей и таланты разные – у одних больше,  у других меньше, но усердием многого можно добиться.    

– Если  б я тебе не шепнул кое-что сегодня утром, не был бы ты таким замечательным негром, –  усмехнулся Энди.    

– Энди, –  сказал Сэм, – ты мальчик смышленый, далеко пойдешь. Я тебя, Энди, всегда  рад похвалить и ничего не вижу в том зазорного, если позаимствую кое-что у  такого, как ты. Каждый из нас может дать промах, Энди, так чего же зря нос  задирать? А теперь, Энди, пойдем к дому. Чует мое сердце, что сегодня миссис  велит накормить нас повкуснее!    

 ГЛАВА VII

  Борьба матери    

     

Невозможно  представить себе человеческое существо, более жалкое и одинокое, чем Элиза,  когда она направила свои шаги прочь от хижины дяди Тома.    

Страдания  мужа и опасность, подстерегавшая его ежеминутно, опасность, грозившая ребенку, –  все это слилось в ее сознании с гнетущим ощущением риска, которому подвергалась  она сама, покидая родное гнездо и лишаясь защиты любимой и уважаемой  покровительницы. Ее терзала и разлука с местами, с которыми она так  сжилась, – с усадьбой, знакомой с детства, с деревьями, под которыми она  играла, с рощей, куда в прежние счастливые времена молодой муж водил ее гулять.  Все это вставало теперь перед ней в холодном, ясном свете звезд и словно  упрекало ее, спрашивая: куда же ты бежишь из такого дома? Но сильнее всех этих  сожалений была материнская любовь, граничившая в минуту такой страшной  опасности чуть ли не с безумием.    

Гарри  был уже большой мальчик, и Элиза обычно водила его за руку. Но сейчас ее пугала  даже мысль о том, чтобы выпустить сына из своих объятий, и, быстро шагая по  дороге, она судорожно прижимала его к груди.    

Подмерзшая  земля похрустывала у Элизы под ногами, и она вздрагивала от этих звуков.  Слетающие с ветвей листья, колеблющиеся тени заставляли трепетать сердце  несчастной женщины, заставляли ее ускорять шаги. Она сама не понимала, откуда у  нее берется столько сил, ибо каждый новый приступ страха словно удесятерял их,  а ноша ее казалась ей легкой, как перышко.    

Гарри  спал. Он разгулялся было после необычного ночного пробуждения, но мать не давала  ему вымолвить ни слова, обещая спасти его, если только он будет молчать, и мальчик  затих, обвив ручонками ее шею, а когда сон стал одолевать его, спросил:    

– Мама,  мне нельзя спать?    

– Можно,  родной, спи, спи.    

– А  если я усну, он меня не отнимет у тебя?    

– Нет,  что ты! – воскликнула мать, побледнев еще больше, и ее темные глаза вспыхнули.    

– Правда,  не отнимет?    

– Нет,  нет! – повторила она, сама испугавшись своего голоса – таким чужим он ей  показался.    

Мальчик  устало склонил голову на плечо матери и скоро уснул. Какой пыл, какая сила  сквозили в каждом движении Элизы, чувствовавшей у себя на шее теплые ручки и  безмятежное дыхание сына! Нежное прикосновение доверчиво прильнувшего к ней  ребенка пронизывало ее словно электрическим током.    

Границы  усадьбы, аллея, роща промелькнули как во сне, а Элиза все шла, не убавляя шага,  не задерживаясь ни на минуту, и розовые рассветные лучи застали ее на широкой  проезжей дороге, далеко от знакомых мест.    

Со своей  хозяйкой она не раз бывала в гостях у родственников Шелби, живших в маленьком  поселке Т., на берегу реки Огайо, и хорошо знала эту дорогу. Дойти туда,  перебраться на другой берег – вот как рисовался ей неясный план побега.    

Когда на  дороге стали появляться проезжие – верхом и в тележках, – Элиза с  быстротой соображения, свойственной человеку в минуту опасности, поняла, что ее  торопливый шаг и взволнованный вид могут заинтересовать посторонних людей и  возбудить в них подозрения. Поэтому она спустила ребенка с рук, оправила на  себе платье и капор и пошла медленнее, стараясь соблюдать спокойствие и  чинность. Элиза успела запастись на дорогу пирожками и яблоками и теперь с их  помощью подгоняла ребенка. Время от времени она вынимала яблоко из узелка, катила  его по дороге, и мальчик со всех ног бежал за ним. Эта уловка помогла им  одолеть не одну милю.    

Вскоре  они подошли к густому лесу, где журчал чистый ручеек. Гарри уже начинал жаловаться  на голод и жажду, и Элиза перебралась вместе с ним через изгородь, села на  землю за большой камень так, чтобы никто не увидел их с дороги, и развязала  узелок с завтраком. Гарри удивился и опечалился, видя, что мать ничего не ест,  и, обняв ее одной рукой за шею, стал совать ей в рот пирожок, но Элиза не могла  проглотить ни куска – спазмы душили ее.    

– Не  надо, Гарри! Мама не станет есть, пока не успокоится за тебя. Мы сейчас пойдем  дальше, дальше… к реке. – И она снова вывела его на дорогу и снова  заставила себя идти спокойно, не торопясь.    

Места, в  которых ее знали, остались далеко позади. Теперь, если случайно и встретится  знакомый человек, он не подумает, что она убежала от своих хозяев, доброта  которых была всем хорошо известна. А чужой, глядя на их светлую кожу, вряд ли  сразу заподозрит в ней и Гарри негритянскую кровь.    

Около  полудня они подошли к чистенькой ферме, и Элиза решила отдохнуть там немного и  купить еды себе и ребенку, ибо чем дальше уходила она от опасности, тем больше  и больше спадало страшное нервное напряжение и тем сильнее давали себя знать  голод и усталость.    

Хозяйка  фермы, женщина добродушная, разговорчивая, обрадовалась случаю поболтать с  гостьей и приняла на веру слова Элизы, сказавшей, что тут неподалеку у нее  живут друзья и она хочет погостить у них с недельку.    

За час  до захода солнца Элиза, усталая, но по-прежнему полная решимости, вошла в поселок  Т. Первый взгляд несчастной матери был обращен к реке, на другом берегу которой  ее ждала свобода.    

Уже  наступала весна, река вздулась, течение было бурное. Огромные льдины, крутясь,  плыли по мутной воде. В этом месте извилистый берег штата Кентукки дугой  вдавался в реку. В узком проливе образовались заторы. Льдины громоздились одна  на другую, и этот барьер, напоминавший огромный зыбкий плот, заполнял собой  почти все пространство между обоими берегами.    

Элиза  сразу поняла, что о пароме нечего и думать, и, отойдя от реки, вошла в стоявшую  на берегу небольшую гостиницу.    

Хозяйка,  хлопотавшая у плиты, на которой что-то шипело и жарилось, услышала нежный и  жалобный голос Элизы и выпрямилась, не выпуская вилки из рук.    

– Вам  что? – спросила она.    

– Скажите,  есть тут паром или лодка? Мне нужно попасть в Б., на тот берег.    

– Какие  там лодки! Они теперь уже не ходят, – ответила женщина, но, заметив  удрученный вид Элизы, спросила: – Вам надо на ту сторону? Кто-нибудь заболел?  Вы торопитесь?    

– У  меня ребенок в опасности, – сказала Элиза. – Я узнала об этом только  вчера вечером и сегодня весь день была в дороге, думала попасть на паром.    

– Вот  беда-то! – воскликнула женщина, материнское сердце которой сразу  откликнулось на чужое горе. – Не могу вам не посочувствовать…  Соломон! – крикнула она, выглянув в окно.    

В дверях  небольшого сарая появился человек в кожаном фартуке и с очень грязными руками.    

– Слушай,  Сол, – обратилась к нему женщина, – повезут сегодня ящики на тот  берег?    

– Говорят,  опасно очень, но все-таки хотят попробовать, – ответил Сол.    

– Здесь  есть один фермер, который собирался ехать в Огайо с овощами, если только река  позволит. Он придет сюда ужинать, так что советую вам подождать его… Какой у  вас хорошенький мальчик! – добавила она, протягивая Гарри пирожок.    

Усталый,  измученный ребенок расплакался.    

– Бедняжка  ты мой! Он никогда столько не ходил, а я ему и поспать не дала! – вздохнула  Элиза.    

– Уложите  его в этой комнате, – сказала женщина, открывая дверь в маленькую спальню,  где стояла удобная кровать.    

Элиза  положила на нее усталого мальчика, взяла его ручки в свои и не отходила от него  до тех пор, пока он не заснул. О своем отдыхе она и не думала. Мысль о погоне  жгла ее огнем, побуждая идти дальше, и она с тоской смотрела на угрюмую, бурную  реку, которая лежала между ней и свободой.    

А теперь  мы на время покинем Элизу и посмотрим, что делают ее преследователи.    

     

* * *    

     

Хотя  миссис Шелби и обещала не задерживать обеда, но, как говорит старая пословица,  «один в поле не воин». Соответствующее распоряжение было отдано в присутствии  Гейли и доведено до сведения тетушки Хлои. Однако сия важная особа, выслушав по  меньшей мере пятерых юных посланцев, вместо ответа сердито фыркнула, вскинула  голову и продолжала свое дело с необычной для нее медлительностью и  кропотливостью.    

По  каким-то непонятным причинам у всей прислуги создалось впечатление, что хозяйка  не будет очень сетовать на задержку, и приходилось только дивиться, сколько  всяких помех замедляло ход дела! Одно злосчастное существо ухитрилось  опрокинуть соус, и соус пришлось делать заново с должной тщательностью и с  соблюдением сложнейших правил его изготовления. Тетушка Хлоя не сводила с него  глаз, еле-еле помешивая в кастрюле ложкой, и на все просьбы поторопиться строго  отвечала, что «она не собирается подавать на стол недоваренный соус по милости  тех, кому понадобилось кого-то ловить». Другой из ее подручных упал с ведром, и  к колодцу пришлось идти второй раз. Третий пролил масло. Время от времени на  кухню прибегал кто-нибудь и, хихикая, сообщал, что «мистер Гейли сам не свой,  не сидится ему на стуле, ходит взад и вперед, то в окно взглянет, то на веранду  выбежит».    

– И  поделом! – негодовала тетушка Хлоя. – Сейчас сам не свой, а дальше  ему еще хуже будет, если не образумится. Когда-нибудь спросится с него за все  грехи, посмотрим, что он тогда запоет!    

– Быть  ему в аду, это как пить дать! – сказал маленький Джейк.    

– Туда  ему и дорога, – мрачно подтвердила тетушка Хлоя. – Сколько сердец  из-за него кровью обливается!    

Тетушку  Хлою, пользовавшуюся большим уважением на кухне, всегда слушали с открытым  ртом, и теперь, когда обед был уже подан на стол, все внимали на свободе ее  словам и по мере сил участвовали в беседе.    

– Гореть  такому на вечном огне! Ведь правда? – сказал Энди.    

– Вот  бы полюбоваться, как это будет! – воскликнул Джейк.    

– Дети! –  раздался голос.    

И,  услышав его, все вздрогнули. Это был дядя Том, который, остановившись в дверях,  слушал их разговор.    

– Дети, –  повторил он, – вы сами не знаете, о чем говорите «Вечность» – страшное  слово, дети мои. О ней и думать нельзя без ужаса. Вечные мучения! Этого никому  нельзя пожелать.    

– Такие  кровопийцы не в счет, – сказал Энди. – Им, злодеям, все этого желают.    

– Сама  природа против них вопиет, – сказала тетушка Хлоя. – Разве они не  продают младенцев, не отрывают их от материнской груди? И постарше ребятишек  тоже продают, те плачут, цепляются за материнскую юбку, а этим извергам хоть бы  что – отнимут у матери и продадут. А разве им не приходилось разлучать жену с  мужем? – тетушка Хлоя всхлипнула. – Ведь это все равно, что жизни  человека лишить. Им-то горя мало – веселятся, вино пьют, трубочку покуривают.  Если и сатане до них дела нет, так зачем он тогда нужен! – Она закрыла  лицо клетчатым передником и заплакала навзрыд.    

– Священное  писание говорит: молись за врагов своих, – сказал дядя Том.    

– Молись  за врагов? – воскликнула тетушка Хлоя. – Нет! Это мне не по силам. Не  могу я за них молиться!    

– Ты  говоришь, Хлоя, «сама природа против них вопиет». Да, природа сильна в нас, но  милость господня преодолеет и ее. Ты только подумай, какая у него душа, у этого  человека, и благодари бога, что он сотворил тебя иной. Да пусть меня продадут  еще десять раз, только бы мне не иметь его грехов на совести!.. Хорошо, что  хозяин никуда не уехал сегодня, – продолжал Том. – Мне было бы очень  тяжело перенести это, тяжелее, чем то, что меня продали. Правда, ему-то легче  бы уехать. А каково мне? Ведь я его с детских лет знаю… Все-таки повидались мы  с ним, и теперь я покорился воле божьей. Хозяин наш ничего другого не мог  поделать и рассудил правильно. Боюсь я только, как бы тут без меня не пошло все  прахом. Ведь он не станет приглядывать за каждой мелочью, входить во все, как я  входил. Народ у нас неплохой, только очень уж беспечный. Вот я о чем тревожусь.    

В эту  минуту раздался звонок, и Тома позвали в гостиную.    

– Том, –  ласково начал мистер Шелби, – я хочу, чтобы ты знал следующее: если тебя  не окажется на месте, когда этот джентльмен за тобой придет, мне придется  уплатить ему тысячу долларов неустойки. Сегодня он займется другими делами, и  ты волен располагать собой. Можешь отлучиться куда угодно.    

– Спасибо,  хозяин, – сказал Том.    

– Запомни  это хорошенько, – ввязался в разговор работорговец, – и не вздумай  надуть мистера Шелби. Если ты убежишь, я с него все до единого цента взыщу.  Говорю ему: не доверяйте неграм, негр – что твой угорь: секунда – и выскользнул  из рук. Да он меня не слушает.    

– Хозяин, –  сказал Том, выпрямившись, – мне шел девятый год, когда старая миссис поручила  мне вас, а вам тогда и годика не было. «Вот, – говорит, – Том, это  твой маленький хозяин, береги его». И теперь я вас спрашиваю: разве Том хоть  когда-нибудь обманывал своего хозяина, хоть когда-нибудь позволил себе  ослушаться его?    

Мистер  Шелби был глубоко взволнован, слезы выступили у него на глазах.    

– Друг  мой, – сказал он, – видит бог, ты говоришь правду, и будь у меня хоть  малейшая возможность, я бы не продал тебя ни за какие деньги.    

– Верь  мне, Том, – сказала миссис Шелби, – как только я скоплю нужную сумму,  мы тебя немедленно выкупим… Сэр, – обратилась она к Гейли, –  хорошенько разузнайте человека, которому вы будете продавать Тома, и известите  меня, к кому он попадет.    

– Непременно  извещу, – ответил работорговец. – А может, через годик привезу вашего  Тома в целости и сохранности обратно и предложу вам же.    

– Мы  купим его, и вы на этом хорошо заработаете, – сказала миссис Шелби.    

– Ну  что ж, мне все равно, кому бы ни продать, лишь бы себе не в убыток. Жить-то  надо, сударыня! У нас у всех это первая забота.    

Миссис и  мистера Шелби коробила наглая развязность работорговца. Чем ярче проявлялись  грубость и бессердечие этого человека, тем больнее сжималось сердце миссис  Шелби при мысли о том, что ему, быть может, удастся поймать Элизу с ребенком, и  тем усерднее пускала она в ход разные женские уловки, стараясь во что бы то ни  стало задержать его. Она любезно улыбалась, поддакивала ему, непринужденно  болтала – одним словом, делала все, чтобы время текло незаметно.    

Ровно в  два часа Сэм и Энди подвели к веранде лошадей, которых утренние скачки, по всей  видимости, только освежили и подбодрили.    

Сэм,  подкрепившись сытным обедом, был полон рвения и готовности сразу пуститься в погоню.  Когда Гейли подошел к коновязи, Сэм, не скупясь на слова, стал хвастаться перед  Энди, что при его участии «дело выгорит».    

– Ваш  хозяин собак не держит? – в раздумье спросил Гейли, ставя ногу в стремя.    

– Да  у нас их целая свора! – воскликнул Сэм. – Вон видите, Бруно – зверь,  а не пес. И у негров почти у каждого по собачке.    

Гейли  презрительно фыркнул и добавил еще несколько весьма нелестных слов по адресу  вышеупомянутых животных, на что Сэм пробормотал:    

– Что  вы их зря обижаете?    

– А  ищеек, с которыми негров выслеживают, у вашего хозяина нет? Впрочем, что спрашивать,  я и сам это знаю.    

Сэм  прекрасно его понял, но продолжал прикидываться простачком.    

– У  наших собак чутье хоть куда. Вам, верно, таких и надо. Правда, они не натасканы  выслеживать негров, но собаки хорошие, их только науськать надо как следует.  Бруно! – Он свистнул огромному ньюфаундленду, и тот радостно бросился на  его зов.    

– Поди  ты к черту! – сказал Гейли, садясь в седло. – Ну ладно,  пошевеливайся!    

Сэм  выполнил это приказание, ухитрившись незаметно ткнуть Энди пальцем в бок. Тот  так и прыснул со смеху, отчего Гейли пришел в ярость и замахнулся на него  хлыстом.    

– Удивляюсь  я тебе, Энди, – степенно проговорил Сэм. – Дело такое серьезное, а ты  все хи-хи-хи да ха-ха-ха! Эдакие помощники мистеру Гейли не нужны.    

– Поедем  напрямик к реке, – решительно сказал работорговец, когда они выехали на границу  поместья. – Я этих беглых негров знаю: они все к подпольной дороге[11] тянутся.    

– Правильно! –  воскликнул Сэм. – Мистер Гейли без промаха в самую цель бьет! Теперь я вот  что вам скажу: к реке можно проехать и по старой дороге и проселком. Как мистер  Гейли решит?    

Энди в  простоте душевной с удивлением воззрился на Сэма, впервые слыша о таком факте  из области географии, но тут же горячо подтвердил его слова.    

– Мне  думается, – продолжал Сэм, – что Лиззи выбрала старую дорогу, потому  что там не так людно.