1 2 3 
Часть первая    

Введение    

     

В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или  непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя  тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами — одной в городе,  другой на кладбище, — города, похожие более на хорошее подмосковное село,  чем на город. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками,  заседателями и всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на  холод, служить чрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные; порядки  старые, крепкие, веками освященные. Чиновники, по справедливости играющие роль  сибирского дворянства, — или туземцы, закоренелые сибиряки, или наезжие из  России, большею частью из столиц, прельщенные выдаваемым не в зачет окладом  жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами в будущем. Из них  умеющие разрешать загадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением  в ней укореняются. Впоследствии они приносят богатые и сладкие плоды. Но  другие, народ легкомысленный и не умеющий разрешать загадку жизни, скоро  наскучают Сибирью и с тоской себя спрашивают: зачем они в нее заехали? С  нетерпением отбывают они свой законный термин службы, три года, и по истечении  его тотчас же хлопочут о своем переводе и возвращаются восвояси, браня Сибирь и  подсмеиваясь над нею. Они неправы: не только с служебной, но даже со многих  точек зрения в Сибири можно блаженствовать. Климат превосходный; есть много  замечательно богатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных  инородцев. Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь  летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается  неестественно много. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сампятнадцать…  Вообще земля благословенная. Надо только уметь ею пользоваться. В Сибири умеют  ею пользоваться.    

В одном из таких веселых и довольных собою городков, с самым  милейшим населением, воспоминание о котором останется неизгладимым в моем  сердце, встретил я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившегося в  России дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльно-каторжным второго  разряда за убийство жены своей и, по истечении определенного ему законом  десятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего свой век в  городке К. поселенцем. Он, собственно, приписан был к одной подгородной  волости, но жил в городе, имея возможность добывать в нем хоть какое-нибудь  пропитание обучением детей. В сибирских городах часто встречаются учителя из  ссыльных поселенцев; ими не брезгают. Учат же они преимущественно французскому  языку, столь необходимому на поприще жизни и о котором без них в отдаленных  краях Сибири не имели бы и понятия. В первый раз я встретил Александра  Петровича в доме одного старинного, заслуженного и хлебосольного чиновника,  Ивана Иваныча Гвоздикова, у которого было пять дочерей, разных лет, подававших  прекрасные надежды. Александр Петрович давал им уроки четыре раза в неделю, по  тридцати копеек серебром за урок. Наружность его меня заинтересовала. Это был  чрезвычайно бледный и худой человек, еще нестарый, лет тридцати пяти, маленький  и тщедушный. Одет был всегда весьма чисто, по-европейски. Если вы с ним  заговаривали, то он смотрел на вас чрезвычайно пристально и внимательно, с  строгой вежливостью выслушивая каждое слово ваше, как будто в него вдумываясь,  как будто вы вопросом вашим задали ему задачу или хотите выпытать у него  какую-нибудь тайну, и, наконец, отвечал ясно и коротко, но до того взвешивая  каждое слово своего ответа, что вам вдруг становилось отчего-то неловко и вы,  наконец, сами радовались окончанию разговора. Я тогда же расспросил о нем Ивана  Иваныча и узнал, что Горянчиков живет безукоризненно и нравственно и что иначе  Иван Иваныч не пригласил бы его для дочерей своих; но что он страшный нелюдим,  ото всех прячется, чрезвычайно учен, много читает, но говорит весьма мало и что  вообще с ним довольно трудно разговориться. Иные утверждали, что он  положительно сумасшедший, хотя и находили, что, в сущности, это еще не такой  важный недостаток, что многие из почетных членов города готовы всячески  обласкать Александра Петровича, что он мог бы даже быть полезным, писать  просьбы и проч. Полагали, что у него должна быть порядочная родня в России,  может быть даже и не последние люди, но знали, что он с самой ссылки упорно  пресек с ними всякие сношения, — одним словом, вредит себе. К тому же у  нас все знали его историю, знали, что он убил жену свою еще в первый год своего  супружества, убил из ревности и сам донес на себя (что весьма облегчило его  наказание). На такие же преступления всегда смотрят как на несчастия и сожалеют  о них. Но, несмотря на все это, чудак упорно сторонился от всех и являлся в  людях только давать уроки.    

Я сначала не обращал на него особенного внимания, но, сам не  знаю почему, он мало-помалу начал интересовать меня. В нем было что-то  загадочное. Разговориться не было с ним ни малейшей возможности. Конечно, на  вопросы мои он всегда отвечал и даже с таким видом, как будто считал это своею  первейшею обязанностью; но после его ответов я как-то тяготился его дольше  расспрашивать; да и на лице его, после таких разговоров, всегда виднелось  какое-то страдание и утомление. Помню, я шел с ним однажды в один прекрасный  летний вечер от Ивана Ивановича. Вдруг мне вздумалось пригласить его на минутку  к себе выкурить папироску. Не могу описать, какой ужас выразился на лице его;  он совсем потерялся, начал бормотать какие-то бессвязные слова и вдруг, злобно  взглянув на меня, бросился бежать в противоположную сторону. Я даже удивился. С  тех пор, встречаясь со мной, он смотрел на меня как будто с каким-то испугом.  Но я не унялся; меня что-то тянуло к нему, и месяц спустя я ни с того ни с сего  сам зашел к Горянчикову. Разумеется, я поступил глупо и неделикатно. Он  квартировал на самом краю города, у старухи мещанки, у которой была больная в  чахотке дочь, а у той незаконнорожденная дочь, ребенок лет десяти, хорошенькая  и веселенькая девочка. Александр Петрович сидел с ней и учил ее читать в ту  минуту, как я вошел к нему. Увидя меня, он до того смешался, как будто я поймал  его на каком-нибудь преступлении. Он растерялся совершенно, вскочил со стула и  глядел на меня во все глаза. Мы наконец уселись; он пристально следил за каждым  моим взглядом, как будто в каждом из них подозревал какой-нибудь особенный  таинственный смысл. Я догадался, что он был мнителен до сумасшествия. Он с  ненавистью глядел на меня, чуть не спрашивая: «Да скоро ли ты уйдешь отсюда?» Я  заговорил с ним о нашем городке, о текущих новостях; он отмалчивался и злобно  улыбался; оказалось, что он не только не знал самых обыкновенных, всем  известных городских новостей, но даже не интересовался знать их. Заговорил я  потом о нашем крае, о его потребностях; он слушал меня молча и до того странно  смотрел мне в глаза, что мне стало наконец совестно за наш разговор. Впрочем, я  чуть не раздразнил его новыми книгами и журналами; они были у меня в руках,  только что с почты, я предлагал их ему еще неразрезанные. Он бросил на них  жадный взгляд, но тотчас же переменил намерение и отклонил предложение, отзываясь  недосугом. Наконец я простился с ним и, выйдя от него, почувствовал, что с  сердца моего спала какая-то несносная тяжесть. Мне было стыдно и показалось  чрезвычайно глупым приставать к человеку, который именно поставляет своею  главнейшею задачею — как можно подальше спрятаться от всего света. Но дело было  сделано. Помню, что книг я у него почти совсем не заметил, и, стало быть,  несправедливо говорили о нем, что он много читает. Однако же, проезжая раза  два, очень поздно ночью, мимо его окон, я заметил в них свет. Что же делал он,  просиживая до зари? Не писал ли он? А если так, что же именно?    

Обстоятельства удалили меня из нашего городка месяца на три.  Возвратясь домой уже зимою, я узнал, что Александр Петрович умер осенью, умер в  уединении и даже ни разу не позвал к себе лекаря. В городке о нем уже почти  позабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился с хозяйкой  покойника, намереваясь выведать у нее; чем особенно занимался ее жилец и не  писал ли он чего-нибудь? За двугривенный она принесла мне целое лукошко бумаг,  оставшихся после покойника. Старуха призналась, что две тетрадки она уже  истратила. Это была угрюмая и молчаливая баба, от которой трудно было  допытаться чего-нибудь путного. О жильце своем она не могла сказать мне ничего  особенного нового. По ее словам, он почти никогда ничего не делал и по месяцам  не раскрывал книги и не брал пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад и  вперед по комнате и все что-то думал, а иногда и говорил сам с собою; что он  очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал,  что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить  панихиду. Гостей не мог терпеть; со двора выходил только учить детей; косился  даже на нее, старуху, когда она, раз в неделю, приходила хоть немножко прибрать  в его комнате, и почти никогда не сказал с нею ни единого слова в целых три  года. Я спросил Катю: помнит ли она своего учителя? Она посмотрела на меня  молча, отвернулась к стенке и заплакала. Стало быть, мог же этот человек хоть  кого-нибудь заставить любить себя.    

Я унес его бумаги и целый день перебирал их. Три четверти  этих бумаг были пустые, незначащие лоскутки или ученические упражнения с  прописей. Но тут же была одна тетрадка, довольно объемистая, мелко исписанная и  недоконченная, может быть заброшенная и забытая самим автором. Это было  описание, хотя и бессвязное, десятилетней каторжной жизни, вынесенной  Александром Петровичем. Местами это описание прерывалось какою-то другою  повестью, какими-то странными, ужасными воспоминаниями, набросанными неровно,  судорожно, как будто по какому-то принуждению. Я несколько раз перечитывал эти  отрывки и почти убедился, что они писаны в сумасшествии. Но каторжные записки —  «Сцены из Мертвого дома», — как называет он их сам где-то в своей рукописи,  показались мне не совсем безынтересными. Совершенно новый мир, до сих пор  неведомый, странность иных фактов, некоторые особенные заметки о погибшем  народе увлекли меня, и я прочел кое-что с любопытством. Разумеется, я могу  ошибаться. На пробу выбираю сначала две-три главы; пусть судит публика…    

 I. МЕРТВЫЙ ДОМ    

     

Острог наш стоял на краю крепости, у самого крепостного  вала. Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет божий: не увидишь ли  хоть чего-нибудь? — и только и увидишь, что краешек неба да высокий  земляной вал, поросший бурьяном, а взад и вперед по валу, день и ночь,  расхаживают часовые; и тут же подумаешь, что пройдут целые годы, а ты точно так  же подойдешь смотреть сквозь щели забора и увидишь тот же вал, таких же часовых  и тот же маленький краешек неба, не того неба, которое над острогом, а другого,  далекого, вольного неба. Представьте себе большой двор, шагов в двести длины и  шагов в полтораста ширины, весь обнесенный кругом, в виде неправильного  шестиугольника, высоким тыном, то есть забором из высоких столбов (паль),  врытых стойком глубоко в землю, крепко прислоненных друг к другу ребрами,  скрепленных поперечными планками и сверху заостренных: вот наружная ограда  острога. В одной из сторон ограды вделаны крепкие ворота, всегда запертые, всегда  день и ночь охраняемые часовыми; их отпирали по требованию, для выпуска на  работу. За этими воротами был светлый, вольный мир, жили люди, как и все. Но по  сю сторону ограды о том мире представляли себе, как о какой-то несбыточной  сказке. Тут был свой особый мир, ни на что не похожий, тут были свои особые  законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо мертвый дом, жизнь — как  нигде, и люди особенные. Вот этот-то особенный уголок я и принимаюсь описывать.    

Как входите в ограду — видите внутри ее несколько зданий. По  обеим сторонам широкого внутреннего двора тянутся два длинных одноэтажных  сруба. Это казармы. Здесь живут арестанты, размещенные по разрядам. Потом, в  глубине ограды, еще такой же сруб: это кухня, разделенная на две артели; далее  еще строение, где под одной крышей помещаются погреба, амбары, сараи. Средина  двора пустая и составляет ровную, довольно большую площадку. Здесь строятся  арестанты, происходит поверка и перекличка утром, в полдень и вечером, иногда  же и еще по нескольку раз в день, — судя по мнительности караульных и их  уменью скоро считать. Кругом, между строениями и забором, остается, еще  довольно большое пространство. Здесь, по задам строений, иные из заключенных,  понелюдимее и помрачнее характером, любят ходить в нерабочее время, закрытые от  всех глаз, и думать свою думушку. Встречаясь с ними во время этих прогулок, я  любил всматриваться в их угрюмые, клейменые лица и угадывать, о чем они думают.  Был один ссыльный, у которого любимым занятием в свободное время, было считать  пали. Их было тысячи полторы, и у него они были все на счету и на примете.  Каждая паля означала у него день; каждый день он отсчитывал по одной пале и  таким образом по оставшемуся числу несосчитанных паль мог наглядно видеть,  сколько дней еще остается ему пробыть в остроге до срока работы. Он был  искренно рад, когда доканчивал какую-нибудь сторону шестиугольника. Много лет  приходилось еще ему дожидаться; но в остроге было время научиться терпению. Я  видел раз, как прощался с товарищами один арестант, пробывший в каторге  двадцать лет и наконец выходивший на волю. Были люди, помнившие, как он вошел в  острог первый раз, молодой, беззаботный, не думавший ни о своем преступлении,  ни о своем наказании. Он выходил седым стариком, с лицом угрюмым и грустным.  Молча обошел он все наши шесть казарм. Входя в каждую казарму, он молился на  образа и потом низко, в пояс, откланивался товарищам, прося не поминать его  лихом. Помню я тоже, как однажды одного арестанта, прежде зажиточного  сибирского мужика, раз под вечер позвали к воротам. Полгода перед этим получил  он известие, что бывшая его жена вышла замуж, и крепко запечалился. Теперь она  сама подъехала к острогу, вызвала его и подала ему подаяние. Они поговорили  минуты две, оба всплакнули и простились навеки. Я видел его лицо, когда он  возвращался в казарму… Да, в этом месте можно было научиться терпению.    

Когда смеркалось, нас всех вводили в казармы, где и запирали  на всю ночь. Мне всегда было тяжело возвращаться со двора в нашу казарму. Это  была длинная, низкая и душная комната, тускло освещенная сальными свечами, с  тяжелым, удушающим запахом. Не понимаю теперь, как я выжил в ней десять лет. На  нарах у меня было три доски: это было все мое место. На этих же нарах  размещалось в одной нашей комнате человек тридцать народу. Зимой запирали рано;  часа четыре надо было ждать, пока все засыпали. А до того — шум, гам, хохот,  ругательства, звук цепей, чад и копоть, бритые головы, клейменые лица,  лоскутные платья, все — обруганное, ошельмованное… да, живуч человек! Человек  есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его  определение.    

Помещалось нас в остроге всего человек двести пятьдесят —  цифра почти постоянная. Одни приходили, другие кончали сроки и уходили, третьи  умирали. И какого народу тут не было! Я думаю, каждая губерния, каждая полоса  России имела тут своих представителей. Были и инородцы, было несколько ссыльных  даже из кавказских горцев. Все это разделялось по степени преступлений, а  следовательно, по числу лет, определенных за преступление. Надо полагать, что  не было такого преступления, которое бы не имело здесь своего представителя.  Главное основание всего острожного населения составляли ссыльнокаторжные  разряда гражданского (сильнокаторжные, как наивно произносили сами арестанты).  Это были преступники, совершенно лишенные всяких прав состояния, отрезанные  ломти от общества, с проклейменным лицом для вечного свидетельства об их  отвержении. Они присылались в работу на сроки от восьми до двенадцати лет и  потом рассылались куда-нибудь по сибирским волостям в поселенцы. Были  преступники и военного разряда, не лишенные прав состояния, как вообще в  русских военных арестантских ротах. Присылались они на короткие сроки; по  окончании же их поворачивались туда же, откуда пришли, в солдаты, в сибирские  линейные батальоны. Многие из них почти тотчас же возвращались обратно в острог  за вторичные важные преступления, но уже не на короткие сроки, а на двадцать  лет. Этот разряд назывался «всегдашним». Но «всегдашние» все еще не совершенно  лишались всех прав состояния. Наконец, был еще один особый разряд самых  страшных преступников, преимущественно военных, довольно многочисленный.  Назывался он «особым отделением». Со всей Руси присылались сюда преступники.  Они сами считали себя вечными и срока работ своих не знали. По закону им должно  было удвоять и утроять рабочие уроки. Содержались они при остроге впредь до  открытия в Сибири самых тяжких каторжных работ. «Вам на срок, а нам вдоль по  каторге», — говорили они другим заключенным. Я слышал, что разряд этот  уничтожен. Кроме того, уничтожен при нашей крепости и гражданский порядок, а  заведена одна общая военно-арестантская рота. Разумеется, с этим вместе  переменилось и начальство. Я описываю, стало быть, старину, дела давно минувшие  и прошедшие…    

Давно уж это было; все это снится мне теперь, как во сне.  Помню, как я вошел в острог. Это было вечером, в декабре месяце. Уже  смеркалось; народ возвращался с работы; готовились к поверке. Усатый  унтер-офицер отворил мне наконец двери в этот странный дом, в котором я должен  был пробыть столько лет, вынести столько таких ощущений, о которых, не испытав  их на самом деле, я бы не мог иметь даже приблизительного понятия. Например, я  бы никогда не мог представить себе: что страшного и мучительного в том, что я  во все десять лет моей каторги ни разу, ни одной минуты не буду один? На работе  всегда под конвоем, дома с двумястами товарищей и ни разу, ни разу — один!  Впрочем, к этому ли еще мне надо было привыкать!    

Были здесь убийцы невзначай и убийцы по ремеслу, разбойники  и атаманы разбойников. Были просто мазурики и бродяги-промышленники по находным  деньгам или по столевской части. Были и такие, про которых трудно решить: за  что бы, кажется, они могли прийти сюда? А между тем у всякого была своя  повесть, смутная и тяжелая, как угар от вчерашнего хмеля. Вообще о былом своем  они говорили мало, не любили рассказывать и, видимо, старались не думать о  прошедшем. Я знал из них даже убийц до того веселых, до того никогда не  задумывающихся, что можно было биться об заклад, что никогда совесть не сказала  им никакого упрека. Но были и мрачные дни, почти всегда молчаливые. Вообще  жизнь свою редко кто рассказывал, да и любопытство было не в моде, как-то не в  обычае, не принято. Так разве, изредка, разговорится кто-нибудь от безделья, а  другой хладнокровно и мрачно слушает. Никто здесь никого не мог удивить. «Мы —  народ грамотный!» — говорили они часто, с каким-то странным самодовольствием.  Помню, как однажды один разбойник, хмельной (в каторге иногда можно было  напиться), начал рассказывать, как он зарезал пятилетнего мальчика, как он  обманул его сначала игрушкой, завел куда-то в пустой сарай да там и зарезал.  Вся казарма, доселе смеявшаяся его шуткам, закричала как один человек, и  разбойник принужден был замолчать; не от негодования закричала казарма, а так,  потому что не надо было про это говорить, потому что говорить про это не  принято. Замечу, кстати, что этот народ был действительно грамотный и даже не в  переносном, а в буквальном смысле. Наверно, более половины из них умело читать  и писать. В каком другом месте, где русский народ собирается в больших местах,  отделите вы от него кучу в двести пятьдесят человек, из которых половина была  бы грамотных? Слышал я потом, кто-то стал выводить из подобных же данных, что  грамотность губит народ. Это ошибка: тут совсем другие причины; хотя и нельзя  не согласиться, что грамотность развивает в народе самонадеянность. Но ведь это  вовсе не недостаток. Различались все разряды по платью: у одних половина куртки  была темно-бурая, а другая серая, равно и на панталонах — одна нога серая, а  другая темно-бурая. Один раз, на работе, девчонкакалашница, подошедшая к  арестантам, долго всматривалась в меня и потом вдруг захохотала. «Фу, как не  славно! — закричала она, — и серого сукна недостало, и черного сукна  недостало!» Были и такие, у которых вся куртка была одного серого сукна, но  только рукава были темно-бурые. Голова тоже брилась по-разному: у одних  половина головы была выбрита вдоль черепа, у других поперек.    

С первого взгляда можно было заметить некоторую резкую  общность во всем этом странном семействе; даже самые резкие, самые оригинальные  личности, царившие над другими невольно, и те старались попасть в общий тон  всего острога. Вообще же скажу, что весь этот народ, — за некоторыми  немногими исключениями неистощимо-веселых людей, пользовавшихся за это всеобщим  презрением, — был народ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный,  хвастливый, обидчивый и в высшей степени формалист. Способность ничему не  удивляться была величайшею добродетелью. Все были помешаны на том: как наружно  держать себя. Но нередко самый заносчивый вид с быстротою молнии сменялся на  самый малодушный. Было несколько истинно сильных людей; те были просты и не  кривлялись. Но странное дело: из этих настоящих сильных людей было несколько  тщеславных до последней крайности, почти до болезни. Вообще тщеславие,  наружность были на первом плане. Большинство было развращено и страшно  исподлилось. Сплетни и пересуды были беспрерывные: это был ад, тьма кромешная.  Но против внутренних уставов и принятых обычаев острога никто не смел восставать;  все подчинялись. Бывали характеры резко выдающиеся, трудно, с усилием  подчинявшиеся, но все-таки подчинявшиеся. Приходили в острог такие, которые уж  слишком зарвались, слишком выскочили из мерки на воле, так что уж и  преступления свои делали под конец как будто не сами собой, как будто сами не  зная зачем, как будто в бреду, в чаду; часто из тщеславия, возбужденного в  высочайшей степени. Но у нас их тотчас осаживали, несмотря на то что иные, до  прибытия в острог, бывали ужасом целых селений и городов. Оглядываясь кругом,  новичок скоро замечал, что он не туда попал, что здесь дивить уже некого, и  приметно смирялся и попадал в общий тон. Этот общий тон составлялся снаружи из  какого-то особенного собственного достоинства, которым был проникнут чуть не каждый  обитатель острога. Точно в самом деле звание каторжного, решеного, составляло  какой-нибудь чин, да еще и почетный. Ни признаков стыда и раскаяния! Впрочем,  было и какое-то наружное смирение, так сказать официальное, какое-то спокойное  резонерство: «Мы погибший народ, — говорили они, — не умел на воле  жить, теперь ломай зеленую улицу, поверяй ряды». — «Не слушался отца и  матери, послушайся теперь барабанной шкуры». — «Не хотел шить золотом,  теперь бей камни молотом». Все это говорилось часто, и в виде нравоучения и в  виде обыкновенных поговорок и присловий, но никогда серьезно. Все это были  только слова. Вряд ли хоть один из них сознавался внутренно в своей  беззаконности. Попробуй кто не из каторжных упрекнуть арестанта его  преступлением, выбранить его (хотя, впрочем, не в русском духе попрекать  преступника) — ругательствам не будет конца. А какие были они все мастера  ругаться! Ругались они утонченно, художественно. Ругательство возведено было у  них в науку; старались взять не столько обидным словом, сколько обидным  смыслом, духом, идеей — а это утонченнее, ядовитее. Беспрерывные ссоры еще  более развивали между ними эту науку. Весь этот народ работал из-под  палки, — следственно, он был праздный, следственно, развращался: если и не  был прежде развращен, то в каторге развращался. Все они собрались сюда не своей  волей; все они были друг другу чужие.    

«Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну  кучу!» — говорили они про себя сами; а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры,  зависть, свара, злость были всегда на первом плане в этой кромешной жизни.  Никакая баба не в состоянии была быть такой бабой, как некоторые из этих  душегубцев. Повторяю, были и между ними люди сильные, характеры, привыкшие всю  жизнь свою ломить и повелевать, закаленные, бесстрашные. Этих как-то невольно  уважали; они же, с своей стороны, хотя часто и очень ревнивы были к своей  славе, но вообще старались не быть другим в тягость, в пустые ругательства не  вступали, вели себя с необыкновенным достоинством, были рассудительны и почти  всегда послушны начальству, — не из принципа послушания, не из состояния  обязанностей, а так, как будто по какому-то контракту, сознав взаимные выгоды.  Впрочем, с ними и поступали осторожно. Я помню, как одного из таких арестантов,  человека бесстрашного и решительного, известного начальству своими зверскими  наклонностями, за какое-то преступление позвали раз к наказанию. День был  летний, пора нерабочая. Штаб-офицер, ближайший и непосредственный начальник  острога, приехал сам в кордегардию, которая была у самых наших ворот,  присутствовать при наказании. Этот майор был какое-то фатальное существо для  арестантов; он довел их до того, что они его трепетали. Был он до безумия  строг, «бросался на людей», как говорили каторжные. Всего более страшились они  в нем его проницательного, рысьего взгляда, от которого нельзя было ничего  утаить. Он видел как-то не глядя. Входя в острог, он уже знал, что делается на  другом конце его. Арестанты звали его восьмиглазым. Его система была ложная. Он  только озлоблял уже озлобленных людей своими бешеными, злыми поступками, и если  б не было над ним коменданта, человека благородного и рассудительного,  умерявшего иногда его дикие выходки, то он бы наделал больших бед своим  управлением. Не понимаю, как он мог кончить благополучно; он вышел в отставку  жив и здоров, хотя, впрочем, и был отдан под суд.    

Арестант побледнел, когда его кликнули. Обыкновенно он молча  и решительно ложился под розги, молча терпел наказание и вставал после  наказания как встрепанный, хладнокровно и философски смотря на приключившуюся  неудачу. С ним, впрочем, поступали всегда осторожно. Но на этот раз он считал  себя почему-то правым. Он побледнел и, тихонько от конвоя, успел сунуть в рукав  острый английский сапожный нож. Ножи и всякие острые инструменты страшно  запрещались в остроге. Обыски были частые, неожиданные и нешуточные, наказания  жестокие; но так как трудно отыскать у вора, когда тот решится что-нибудь  особенно спрятать, и так как ножи и инструменты были всегдашнею необходимостью  в остроге, то, несмотря на обыски, они не переводились. А если и отбирались, то  немедленно заводились новые. Вся каторга бросилась к забору и с замиранием  сердца смотрела сквозь щели паль. Все знали, что Петров в этот раз не захочет  лечь под розги и что майору пришел конец. Но в самую решительную минуту наш  майор сел на дрожки и уехал, поручив исполнение экзекуции другому офицеру. «Сам  бог спас!» — говорили потом арестанты. Что касается до Петрова, он преспокойно  вытерпел наказание. Его гнев прошел с отъездом майора. Арестант послушен и покорен  до известной степени; но есть крайность, которую не надо переходить. Кстати:  ничего не может быть любопытнее этих странных вспышек нетерпения и  строптивости. Часто человек терпит несколько лет, смиряется, выносит  жесточайшие наказания и вдруг прорывается на какой-нибудь малости, на  каком-нибудь пустяке, почти за ничто. На иной взгляд, можно даже назвать его  сумасшедшим; да так и делают.    

Я сказал уже, что в продолжение нескольких лет я не видал  между этими людьми ни малейшего признака раскаяния, ни малейшей тягостной думы  о своем преступлении и что большая часть из них внутренно считает себя  совершенно правыми. Это факт. Конечно, тщеславие, дурные примеры, молодечество,  ложный стыд во многом тому причиною. С другой стороны, кто может сказать, что  выследил глубину этих погибших сердец и прочел в них сокровенное от всего  света? Но ведь можно же было, во столько лет, хоть что-нибудь заметить,  поймать, уловить в этих сердцах хоть какую-нибудь черту, которая бы  свидетельствовала о внутренней тоске, о страдании. Но этого не было,  положительно не было. Да, преступление, кажется, не может быть осмысленно с  данных, готовых точек зрения, и философия его несколько потруднее, чем  полагают. Конечно, остроги и система насильных работ не исправляют преступника;  они только его наказывают и обеспечивают общество от дальнейших покушений  злодея на его спокойствие. В преступнике же острог и самая усиленная каторжная  работа развивают только ненависть, жажду запрещенных наслаждений и страшное  легкомыслие. Но я твердо уверен, что и знаменитая келейная система достигает  только ложной, обманчивой, наружной цели. Она высасывает жизненный сок из  человека, энервирует его душу, ослабляет ее, пугает ее и потом нравственно  иссохшую мумию, полусумасшедшего представляет как образец исправления и  раскаяния. Конечно, преступник, восставший на общество, ненавидит его и почти  всегда считает себя правым, а его виноватым. К тому же он уже потерпел от него  наказание, а чрез это почти считает себя очищенным, сквитавшимся. Можно судить,  наконец, с таких точек зрения, что чуть ли не придется оправдать самого  преступника. Но, несмотря на всевозможные точки зрения, всякий согласится, что  есть такие преступления, которые всегда и везде, по всевозможным законам, с  начала мира считаются бесспорными преступлениями и будут считаться такими до  тех пор, покамест человек останется человеком. Только в остроге я слышал  рассказы о самых страшных, о самых неестественных поступках, о самых чудовищных  убийствах, рассказанные с самым неудержимым, с самым детски веселым смехом.  Особенно не выходит у меня из памяти один отцеубийца. Он был из дворян, служил  и был у своего шестидесятилетнего отца чем-то вроде блудного сына. Поведения он  был совершенно беспутного, ввязался в долги. Отец ограничивал его, уговаривал;  но у отца был дом, был хутор, подозревались деньги, и — сын убил его, жаждая  наследства. Преступление было разыскано только через месяц. Сам убийца подал  заявление в полицию, что отец его исчез неизвестно куда. Весь этот месяц он  провел самым развратным образом. Наконец, в его отсутствие, полицию нашла тело.  На дворе, во всю длину его, шла канавка для стока нечистот, прикрытая досками.  Тело лежало в этой канавке. Оно было одето и убрано, седая голова была отрезана  прочь, приставлена к туловищу, а под голову убийца подложил подушку. Он не  сознался; был лишен дворянства, чина и сослан в работу на двадцать лет. Все  время, как я жил с ним, он был в превосходнейшем, в веселейшем расположении  духа. Это был взбалмошный, легкомысленный, нерассудительный в высшей степени  человек, хотя совсем не глупец. Я никогда не замечал в нем какой-нибудь  особенной жестокости. Арестанты презирали его не за преступление, о котором не  было и помину, а за дурь, за то, что не умел вести себя. В разговорах он иногда  вспоминал о своем отце. Раз, говоря со мной о здоровом сложении, наследственном  в их семействе, он прибавил: «Вот родитель мой, так тот до самой кончины своей  не жаловался ни на какую болезнь». Такая зверская бесчувственность, разумеется,  невозможна. Это феномен; тут какой-нибудь недостаток сложения, какое-нибудь  телесное и нравственное уродство, еще не известное науке, а не просто  преступление. Разумеется, я не верил этому преступлению. Но люди из его города,  которые должны были знать все подробности его истории, рассказывали мне все его  дело. Факты были до того ясны, что невозможно было не верить.    

Арестанты слышали, как он кричал однажды ночью во сне:  «Держи его, держи! Голову-то ему руби, голову, голову!..»    

Арестанты почти все говорили ночью и бредили. Ругательства,  воровские слова, ножи, топоры чаще всего приходили им в бреду на язык. «Мы  народ битый, — говорили они, — у нас нутро отбитое, оттого и кричим  по ночам».    

Казенная каторжная крепостная работа была не занятием, а  обязанностью: арестант отработывал свой урок или отбывал законные часы работы и  шел в острог. На работу смотрели с ненавистью. Без своего особого, собственного  занятия, которому бы он предан был всем умом, всем расчетом своим, человек в  остроге не мог бы жить. Да и каким способом весь этот народ, развитой, сильно  поживший и желавший жить, насильно сведенный сюда в одну кучу, насильно  оторванный от общества и от нормальной жизни, мог бы ужиться здесь нормально и  правильно, своей волей и охотой? От одной праздности здесь развились бы в нем  такие преступные свойства, о которых он прежде не имел и понятия. Без труда и  без законной, нормальной собственности человек не может жить, развращается,  обращается в зверя. И потому каждый в остроге, вследствие естественной  потребности и какого-то чувства самосохранения, имел свое мастерство и занятие.  Длинный летний день почти весь наполнялся казенной работой; в короткую ночь  едва было время выспаться. Но зимой арестант, по положению, как только  смеркалось, уже должен быть заперт в остроге. Что же делать в длинные, скучные  часы зимнего вечера? И потому почти каждая казарма, несмотря на запрет,  обращалась в огромную мастерскую. Собственно труд, занятие не запрещались; но  строго запрещалось иметь при себе, в остроге, инструменты, а без этого  невозможна была работа. Но работали тихонько, и, кажется, начальство в иных  случаях смотрело на это не очень пристально. Многие из арестантов приходили в  острог ничего не зная, но учились у других и потом выходили на волю хорошими  мастеровыми. Тут были и сапожники, и башмачники, и портные, и столяры, и слесаря,  и резчики, и золотильщики. Был один еврей, Исай Бумштейн, ювелир, он же и  ростовщик. Все они трудились и добывали копейку. Заказы работ добывались из  города. Деньги есть чеканенная свобода, а потому для человека, лишенного  совершенно свободы, они дороже вдесятеро. Если они только брякают у него в  кармане, он уже вполовину утешен, хотя бы и не мог их тратить. Но деньги всегда  и везде можно тратить, тем более что запрещенный плод вдвое слаще. А в каторге  можно было даже иметь и вино. Трубки были строжайше запрещены, но все их  курили. Деньги и табак спасали от цинготной и других болезней. Работа же  спасала от преступлений: без работы арестанты поели бы друг друга, как пауки в  склянке. Несмотря на то, и работа и деньги запрещались. Нередко по ночам делались  внезапные обыски, отбиралось все запрещенное, и — как ни прятались деньги, а  все-таки иногда попадались сыщикам. Вот отчасти почему они и не береглись, а  вскорости пропивались; вот почему заводилось в остроге и вино. После каждого  обыска виноватый, кроме того, что лишался всего своего состояния, бывал  обыкновенно больно наказан. Но, после каждого обыска, тотчас же пополнялись  недостатки, немедленно заводились новые вещи, и все шло по-старому. И  начальство знало об этом, и арестанты не роптали на наказания, хотя такая жизнь  похожа была на жизнь поселившихся на горе Везувии.    

Кто не имел мастерства, промышлял другим образом. Были  способы довольно оригинальные. Иные промышляли, например, одним перекупством, а  продавались иногда такие вещи, что и в голову не могло бы прийти кому-нибудь за  стенами острога не только покупать и продавать их, но даже считать вещами. Но  каторга была очень бедна и чрезвычайно промышленна. Последняя тряпка была в  цене и шла в какое-нибудь дело. По бедности же и деньги в остроге имели  совершенно другую цену, чем на воле. За большой и сложный труд платилось  грошами. Некоторые с успехом промышляли ростовщичеством. Арестант, замотавшийся  и разорившийся, нес последние свои вещи ростовщику и получал от него несколько  медных денег за ужасные проценты. Если он не выкупал эти вещи в срок, то они  безотлагательно и безжалостно продавались; ростовщичество до того процветало,  что принимались под залог даже казенные смотровые вещи, как-то: казенное белье,  сапожный товар и проч., — вещи, необходимые всякому арестанту во всякий  момент. Но при таких закладах случался и другой оборот дела, не совсем,  впрочем, неожиданный: заложивший и получивший деньги немедленно, без дальних  разговоров, шел к старшему унтер-офицеру, ближайшему начальнику острога, доносил  о закладе смотровых вещей, и они тотчас же отбирались у ростовщика обратно,  даже без доклада высшему начальству. Любопытно, что при этом иногда даже не  было и ссоры: ростовщик молча и угрюмо возвращал что следовало и даже как будто  сам ожидал, что так будет. Может быть, он не мог не сознаться в себе, что на  месте закладчика и он бы так сделал. И потому если ругался иногда потом, то без  всякой злобы, а так только, для очистки совести.    

Вообще все воровали друг у друга ужасно. Почти у каждого был  свой сундук с замком, для хранения казенных вещей. Это позволялось; но сундуки  не спасали. Я думаю, можно представить, какие были там искусные воры. У меня  один арестант, искренно преданный мне человек (говорю это без всякой натяжки),  украл Библию, единственную книгу, которую позволялось иметь на каторге; он в  тот же день мне сам сознался в этом, не от раскаяния, но жалея меня, потому что  я ее долго искал. Были целовальники, торговавшие вином и быстро обогащавшиеся.  Об этой продаже я скажу когда-нибудь особенно; она довольно замечательна. В  остроге было много пришедших за контрабанду, и потому нечего удивляться, каким  образом, при таких осмотрах и конвоях, в острог приносилось вино. Кстати:  контрабанда, по характеру своему, какое-то особенное преступление. Можно ли, например,  представить себе, что деньги, выгода, у иного контрабандиста играют  второстепенную роль, стоят на втором плане? А между тем бывает именно так.  Контрабандист работает по страсти, по призванию. Это отчасти поэт. Он рискует  всем, идет на страшную опасность, хитрит, изобретает, выпутывается; иногда даже  действует по какому-то вдохновению. Это страсть столь же сильная, как и  картежная игра. Я знал в остроге одного арестанта, наружностью размера  колоссального, но до того кроткого, тихого, смиренного, что нельзя было  представить себе, каким образом он очутился в остроге. Он был до того незлобив  и уживчив, что все время своего пребывания в остроге ни с кем не поссорился. Но  он был с западной границы, пришел за контрабанду и, разумеется, не мог утерпеть  и пустился проносить вино. Сколько раз его за это наказывали, и как он боялся  розог! Да и самый пронос вина доставлял ему самые ничтожные доходы. От вина  обогащался только один антрепренер. Чудак любил искусство для искусства. Он был  плаксив как баба и сколько раз, бывало, после наказания, клялся и зарекался не  носить контрабанды. С мужеством он преодолевал себя иногда по целому месяцу, но  наконец все-таки не выдерживал… Благодаря этим-то личностям вино не оскудевало  в остроге.    

Наконец, был еще один доход, хотя не обогащавший арестантов,  но постоянный и благодетельный. Это подаяние. Высший класс нашего общества не  имеет понятия, как заботятся о «несчастных» купцы, мещане и весь народ наш.  Подаяние бывает почти беспрерывное и почти всегда хлебом, сайками и калачами,  гораздо реже деньгами. Без этих подаяний, во многих местах, арестантам,  особенно подсудимым, которые содержатся гораздо строже решоных, было бы слишком  трудно. Подаяние религиозно делится арестантами поровну. Если недостанет на  всех, то калачи разрезаются поровну, иногда даже на шесть частей, и каждый  заключенный непременно получает себе свой кусок. Помню, как я в первый раз  получил денежное подаяние. Это было скоро по прибытии моем в острог. Я  возвращался с утренней работы один, с конвойным. Навстречу мне прошли мать и  дочь, девочка лет десяти, хорошенькая, как ангельчик. Я уже видел их раз. Мать  была солдатка, вдова. Ее муж, молодой солдат, был под судом и умер в госпитале,  в арестантской палате, в то время, когда и я там лежал больной. Жена и дочь приходили  к нему прощаться; обе ужасно плакали. Увидя меня, девочка закраснелась,  пошептала что-то матери; та тотчас же остановилась, отыскала в узелке четверть  копейки и дала ее девочке. Та бросилась бежать за мной… «На, „несчастный“,  возьми Христа ради копеечку!» — кричала она, забегая вперед меня и суя мне в  руки монетку. Я взял ее копеечку, и девочка возвратилась к матери совершенно  довольная. Эту копеечку я долго берег у себя.    

 II. ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ    

     

Первый месяц и вообще начало моей острожной жизни живо  представляются теперь моему воображению. Последующие мои острожные годы  мелькают в воспоминании моем гораздо тусклее. Иные как будто совсем  стушевались, слились между собою, оставив по себе одно цельное впечатление:  тяжелое, однообразное, удушающее.    

Но все, что я выжил в первые дни моей каторги,  представляется мне теперь как будто вчера случившимся. Да так и должно быть.    

Помню ясно, что с первого шагу в этой жизни поразило меня  то, что я как будто и не нашел в ней ничего особенно поражающего, необыкновенного  или, лучше сказать, неожиданного. Все это как будто и прежде мелькало передо  мной в воображении, когда я, идя в Сибирь, старался угадать вперед мою долю. Но  скоро бездна самых странных неожиданностей, самых чудовищных фактов начала  останавливать меня почти на каждом шагу. И уже только впоследствии, уже  довольно долго пожив в остроге, осмыслил я вполне всю исключительность, всю  неожиданность такого существования и все более и более дивился на него.  Признаюсь, что это удивление сопровождало меня во весь долгий срок моей  каторги; я никогда не мог примириться с нею.    

Первое впечатление мое, при поступлении в острог, вообще  было самое отвратительное; но, несмотря на то, — странное дело! — мне  показалось, что в остроге гораздо легче жить, чем я воображал себе дорогой.  Арестанты, хоть и в кандалах, ходили свободно по всему острогу, ругались, пели  песни, работали на себя, курили трубки, даже пили вино (хотя очень не многие),  а по ночам иные заводили картеж. Самая работа, например, показалась мне вовсе  не так тяжелою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, что  тягость и каторжность этой работы не столько в трудности и беспрерывности ее,  сколько в том, что она — принужденная, обязательная, из-под палки. Мужик на  воле работает, пожалуй, и несравненно больше, иногда даже и по ночам, особенно  летом; он работает на себя, работает с разумною целью, и ему несравненно легче,  чем каторжному на вынужденной и совершенно для него бесполезной работе. Мне  пришло раз на мысль, что если б захотели вполне раздавить, уничтожить человека,  наказать его самым ужасным наказанием, так что самый страшный убийца  содрогнулся бы от этого наказания и пугался его заранее, то стоило бы только  придать работе характер совершенной, полнейшей бесполезности и бессмыслицы.  Если теперешняя каторжная работа и безынтересна и скучна для каторжного, то  сама по себе, как работа, она разумна: арестант делает кирпич, копает землю,  штукатурит, строит; в работе этой есть смысл и цель. Каторжный работник иногда  даже увлекается ею, хочет сработать ловчее, спорее, лучше. Но если б заставить  его, например, переливать воду из одного ушата в другой, а из другого в первый,  толочь песок, перетаскивать кучу земли с одного места на другое и  обратно, — я думаю, арестант удавился бы через несколько дней или наделал  бы тысячу преступлений, чтоб хоть умереть, да выйти из такого унижения, стыда и  муки. Разумеется, такое наказание обратилось бы в пытку, в мщение и было бы  бессмысленно, потому что не достигало бы никакой разумной цели. Но так как  часть такой пытки, бессмыслицы, унижения и стыда есть непременно и во всякой  вынужденной работе, то и каторжная работа несравненно мучительнее всякой  вольной, именно тем, что вынужденная.    

Впрочем, я поступил в острог зимою, в декабре месяце, и еще  не имел понятия о летней работе, впятеро тяжелейшей. Зимою же в нашей крепости  казенных работ вообще было мало. Арестанты ходили на Иртыш ломать старые  казенные барки, работали по мастерским, разгребали у казенных зданий снег,  нанесенный буранами, обжигали и толкли алебастр и проч. и проч. Зимний день был  короток, работа кончалась скоро, и весь наш люд возвращался в острог рано, где  ему почти бы нечего было делать, если б не случалось кой-какой своей работы. Но  собственной работой занималась, может быть, только треть арестантов, остальные  же били баклуши, слонялись без нужды по всем казармам острога, ругались,  заводили меж собой интриги, истории, напивались, если навертывались хоть  какие-нибудь деньги; по ночам проигрывали в карты последнюю рубашку, и все это  от тоски, от праздности, от нечего делать. Впоследствии я понял, что, кроме  лишения свободы, кроме вынужденной работы, в каторжной жизни есть еще одна  мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие. Это: вынужденное общее  сожительство. Общее сожительство, конечно, есть и в других местах; но в  острог-то приходят такие люди, что не всякому хотелось бы сживаться с ними, и я  уверен, что всякий каторжный чувствовал эту муку, хотя, конечно, большею частью  бессознательно.    

Также и пища показалась мне довольно достаточною. Арестанты  уверяли, что такой нет в арестантских ротах европейской России. Об этом я не  берусь судить: я там не был. К тому же многие имели возможность иметь  собственную пищу. Говядина стоила у нас грош за фунт, летом три копейки. Но  собственную пищу заводили только те, у которых водились постоянные деньги;  большинство же каторги ело казенную. Впрочем, арестанты, хвалясь своею пищею,  говорили только про один хлеб и благословляли именно то, что хлеб у нас общий,  а не выдается с весу. Последнее их ужасало: при выдаче с весу треть людей была  бы голодная; в артели же всем доставало. Хлеб наш был как-то особенно вкусен и  этим славился во всем городе. Приписывали это удачному устройству острожных  печей. Щи же были очень неказисты. Они варились в общем котле, слегка  заправлялись крупой и, особенно в будние дни, были жидкие, тощие. Меня ужаснуло  в них огромное количество тараканов. Арестанты же не обращали на это никакого  внимания.    

Первые три дня я не ходил на работу, так поступали и со  всяким новоприбывшим: давалось отдохнуть с дороги. Но на другой же день мне  пришлось выйти из острога, чтоб перековаться. Кандалы мои были неформенные,  кольчатые, «мелкозвон», как называли их арестанты. Они носились наружу.  Форменные же острожные кандалы, приспособленные к работе, состояли не из колец,  а из четырех железных прутьев, почти в палец толщиною, соединенных между собою  тремя кольцами. Их должно было надевать под панталоны. К серединному кольцу  привязывался ремень, который в свою очередь прикреплялся к поясному ремню,  надевавшемуся прямо на рубашку.    

Помню первое мое утро в казарме. В кордегардии у острожных  ворот барабан пробил зорю, и минут через десять караульный унтер-офицер начал  отпирать казармы. Стали просыпаться. При тусклом свете, от шестериковой сальной  свечи, подымались арестанты, дрожа от холода, с своих нар. Большая часть была  молчалива и угрюма со сна. Они зевали, потягивались и морщили свои клейменые  лбы. Иные крестились, другие уже начинали вздорить. Духота была страшная.  Свежий зимний воздух ворвался в дверь, как только ее отворили, и клубами пара  понесся по казарме. У ведер с водой столпились арестанты; они по очереди брали  ковш, набирали в рот воды и умывали себе руки и лицо изо рта. Вода  заготовлялась с вечера парашником. Во всякой казарме по положению был один  арестант, выбранный артелью, для прислуги в казарме. Он назывался парашником и  не ходил на работу. Его занятие состояло в наблюдении за чистотой казармы, в  мытье и в скоблении нар и полов, в приносе и выносе ночного ушата и в  доставлении свежей воды в два ведра — утром для умывания, а днем для питья.  Из-за ковша, который был один, начались немедленно ссоры.    

— Куда лезешь, язевый лоб! — ворчал один угрюмый  высокий арестант, сухощавый и смуглый, с какими-то странными выпуклостями на  своем бритом черепе, толкая другого, толстого и приземистого, с веселым и  румяным лицом, — постой!    

— Чего кричишь! За постой у нас деньги платят; сам  проваливай! Ишь, монумент вытянулся. То есть никакой-то, братцы, в нем  фортикультяпности нет.    

«Фортикультяпность» произвела некоторый эффект: многие засмеялись.  Того только и надо было толстяку, который, очевидно, был в казарме чем-то вроде  добровольного шута. Высокий арестант посмотрел на него с глубочайшим  презрением.    

— Бирюлина корова! — проговорил он как бы про  себя, — ишь, отъелся на острожном чистяке! *1 Рад, что к разговенью  двенадцать поросят принесет.    

======================    

*1 Чистяком назывался хлеб из чистой муки, без примеси.  (Прим. автора.)    

======================    

Толстяк наконец рассердился.    

— Да ты что за птица такая? — вскричал он вдруг,  раскрасневшись.    

— То и есть, что птица!    

— Какая?    

— Такая.    

— Какая такая?    

— Да уж одно слово такая.    

— Да какая?    

Оба впились глазами друг в друга. Толстяк ждал ответа и сжал  кулаки, как будто хотел тотчас же кинуться в драку. Я и вправду думал, что  будет драка. Для меня все это было ново, и я смотрел с любопытством. Но  впоследствии я узнал, что все подобные сцены были чрезвычайно невинны и  разыгрывались, как в комедии, для всеобщего удовольствия; до драки же никогда  почти не доходило. Все это было довольно характерно и изображало нравы острога.    

Высокий арестант стоял спокойно и величаво. Он чувствовал,  что на него смотрят и ждут, осрамится ли он или нет своим ответом; что надо  было поддерживать себя, доказать, что он действительно птица, и показать, какая  именно птица. С невыразимым презрением скосил он глаза на своего противника,  стараясь, для большей обиды, посмотреть на него как-то через плечо, сверху  вниз, как будто он разглядывал его как букашку, и медленно и внятно произнес:    

— Каган!..    

То есть что он птица каган. Громкий залп хохота  приветствовал находчивость арестанта.    

— Подлец ты, а не каган! — заревел толстяк,  почувствовав, что срезался на всех пунктах, и дойдя до крайнего бешенства.    

Но только что ссора стала серьезною, молодцов немедленно  осадили.    

— Что загалдели! — закричала на них вся казарма.    

— Да вы лучше подеритесь, чем горло-то драть! —  прокричал кто-то из-за угла.    

— Да, держи, подерутся! — раздалось в  ответ. — У нас народ бойкий, задорный; семеро одного не боимся…    

— Да и оба хороши! Один за фунт хлеба в острог пришел,  а другой — крыночная блудница, у бабы простоквашу поел, зато и кнута хватил.    

— Ну-ну-ну! полно вам, — закричал инвалид,  проживавший для порядка в казарме и поэтому спавший в углу на особой койке.    

— Вода, ребята! Невалид Петрович проснулся! Невалиду  Петровичу, родимому братцу!    

— Брат… Какой я тебе брат? Рубля вместе не пропили, а  брат! — ворчал инвалид, натягивая в рукава шинель…    

Готовились к поверке; начало рассветать; в кухне набралась  густая толпа народу, не в прорез. Арестанты толпились в своих полушубках и в  половинчатых шапках у хлеба, который резал им один из кашеваров. Кашевары  выбирались артелью, в каждую кухню по двое. У них же сохранялся и кухонный нож  для резания хлеба и мяса, на всю кухню один.    

По всем углам и около столов разместились арестанты, в  шапках, в полушубках и подпоясанные, готовые выйти сейчас на работу. Перед  некоторыми стояли деревянные чашки с квасом. В квас крошили хлеб и  прихлебывали. Гам и шум был нестерпимый; но некоторые благоразумно и тихо  разговаривали по углам.    

— Старичку Антонычу хлеб да соль, здравствуй! —  проговорил молодой арестант, усаживаясь подле нахмуренного и беззубого  арестанта.    

— Ну, здравствуй, коли не шутишь, — проговорил  тот, не поднимая глаз и стараясь ужевать хлеб своими беззубыми деснами.    

— А ведь я, Антоныч, думал, что ты помер; право-ну.    

— Нет, ты сперва помри, а я после…    

Я сел подле них. Справа меня разговаривали два степенные  арестанта, видимо стараясь друг перед другом сохранить свою важность.    

— У меня небось не украдут, — говорил один, —  я, брат, сам боюсь, как бы чего не украсть.    

— Ну, да и меня голой рукой не бери: обожгу.    

— Да чего обожжешь-то! Такой же варнак; больше и  названья нам нет… она тебя оберет, да и не поклонится. Тут, брат, и моя  копеечка умылась. Намедни сама пришла. Куда с ней деться? Начал проситься к  Федьке-палачу; у него еще в форштадте дом стоял, у Соломонки-паршивого, у жида  купил, вот еще который потом удавился…    

— Знаю. Он у нас в третьем годе в целовальниках сидел,  а по прозвищу Гришка — темный кабак. Знаю.    

— А вот и не знаешь; это другой темный кабак.    

— Как не другой! Знать, ты толсто знаешь! Да я тебе  столько посредственников приведу…    

— Приведешь! Ты откуда, а я чей?    

— Чей! Да я вот тебя и бивал, да не хвастаю, а то еще  чей!    

— Ты бивал! Да кто меня прибьет, еще тот не родился; а  кто бивал, тот в земле лежит.    

— Чума бендерская!    

— Чтоб те язвила язва сибирская!    

— Чтоб с тобою говорила турецкая сабля!..    

И пошла ругань.    

— Ну-ну-ну! Загалдели! — закричали кругом. —  На воле не умели жить; рады, что здесь до чистяка добрались…    

Тотчас уймут. Ругаться, «колотить» языком позволяется. Это  отчасти и развлечение для всех. Но до драки не всегда допустят, и только разве  в исключительном случае враги подерутся. О драке донесут майору; начнутся  розыски, приедет сам майор, — одним словом, всем нехорошо будет, а  потому-то драка и не допускается. Да и сами враги ругаются больше для  развлечения, для упражнения в слоге. Нередко сами себя обманывают, начинают с  страшной горячкой, остервенением… думаешь: вот бросятся друг на друга; ничуть не  бывало: дойдут до известной точки и тотчас расходятся. Все это меня сначала  чрезвычайно удивляло. Я нарочно привел здесь пример самых обыкновенных  каторжных разговоров. Не мог я представить себе сперва, как можно ругаться из  удовольствия, находить в этом забаву, милое упражнение, приятность? Впрочем, не  надо забывать и тщеславия. Диалектик-ругатель был в уважении. Ему только что не  аплодировали, как актеру.    

Еще вчера с вечера заметил я, что на меня смотрят косо.    

Я уже поймал несколько мрачных взглядов. Напротив, другие  арестанты ходили около меня, подозревая, что я принес с собой деньги. Они  тотчас же стали подслуживаться: начали учить меня, как носить новые кандалы;  достали мне, конечно за деньги, сундучок с замком, чтоб спрятать в него уже  выданные мне казенные вещи и несколько моего белья, которое я принес в острог.  На другой же день они у меня его украли и пропили. Один из них сделался  впоследствии преданнейшим мне человеком, хотя и не переставал обкрадывать меня  при всяком удобном случае. Он делал это без всякого смущения, почти  бессознательно, как будто по обязанности, и на него невозможно было сердиться.    

Между прочим, они научили меня, что должно иметь свой чай,  что не худо мне завести и чайник, а покамест достали мне на подержание чужой и  рекомендовали мне кашевара, говоря, что копеек за тридцать в месяц он будет  стряпать мне что угодно, если я пожелаю есть особо и покупать себе провиант…  Разумеется, они заняли у меня денег, и каждый из них в один первый день  приходил занимать раза по три.    

На бывших дворян в каторге вообще смотрят мрачно и  неблагосклонно.    

Несмотря на то, что те уже лишены всех своих прав состояния  и вполне сравнены с остальными арестантами, — арестанты никогда не  признают их своими товарищами. Это делается даже не по сознательному предубеждению,  а так, совершенно искренно, бессознательно. Они искренно признавали нас за  дворян, несмотря на то, что сами же любили дразнить нас нашим падением.    

— Нет, теперь полно! постой! Бывало, Петр через Москву  прет, а нынче Петр веревки вьет, — и проч. и проч. любезности.    

Они с любовью смотрели на наши страдания, которые мы  старались им не показывать. Особенно доставалось нам сначала на работе, за то,  что в нас не было столько силы, как в них, и что мы не могли им вполне  помогать. Нет ничего труднее, как войти к народу в доверенность (и особенно к  такому народу) и заслужить его любовь.    

В каторге было несколько человек из дворян. Во-первых,  человек пять поляков. Об них я поговорю когда-нибудь особо. Каторжные страшно  не любили поляков, даже больше, чем ссыльных из русских дворян. Поляки (я  говорю об одних политических преступниках) были с ними как-то утонченно, обидно  вежливы, крайне несообщительны и никак не могли скрыть перед арестантами своего  к ним отвращения, а те понимали это очень хорошо и платили той же монетою.    

Мне надо было почти два года прожить в остроге, чтоб  приобрести расположение некоторых из каторжных. Но большая часть из них наконец  меня полюбила и признала за «хорошего» человека.    

Из русских дворян, кроме меня, было четверо. Один — низкое и  подленькое создание, страшно развращенное, шпион и доносчик по ремеслу. Я  слышал о нем еще до прихода в острог и с первых же дней прервал с ним всякие  отношения. Другой — тот самый отцеубийца, о котором я уже говорил в своих  записках. Третий был Аким Акимыч; редко видал я такого чудака, как этот Аким  Акимыч. Резко отпечатался он в моей памяти. Был он высок, худощав, слабоумен,  ужасно безграмотен, чрезвычайный резонер и аккуратен, как немец. Каторжные  смеялись над ним; но некоторые даже боялись с ним связываться за придирчивый,  взыскательный и вздорный его характер. Он с первого шагу стал с ними  запанибрата, ругался с ними, даже дрался. Честен он был феноменально. Заметит  несправедливость и тотчас же ввяжется, хоть бы не его было дело. Наивен до  крайности: он, например, бранясь с арестантами, корил их иногда за то, что они  были воры, и серьезно убеждал их не воровать. Служил он на Кавказе прапорщиком.  Мы сошлись с ним с первого же дня, и он тотчас же рассказал мне свое дело.  Начал он на Кавказе же, с юнкеров, по пехотному полку, долго тянул лямку,  наконец был произведен в офицеры и отправлен в какое-то укрепление старшим  начальником. Один соседний мирной князек зажег его крепость и сделал на нее  ночное нападение; оно не удалось. Аким Акимыч схитрил и не показал даже виду,  что знает, кто злоумышленник. Дело свалили на немирных, а через месяц Аким  Акимыч зазвал князька к себе по-дружески в гости. Тот приехал, ничего не  подозревая. Аким Акимыч выстроил свой отряд; уличал и укорял князька  всенародно; доказал ему, что крепости зажигать стыдно. Тут же прочел ему самое  подробное наставление, как должно мирному князю вести себя вперед, и, в  заключение, расстрелял его, о чем немедленно и донес начальству со всеми  подробностями. За все это его судили, приговорили к смертной казни, но смягчили  приговор и сослали в Сибирь, в каторгу второго разряда, в крепостях, на  двенадцать лет. Он вполне сознавал, что поступил неправильно, говорил мне, что  знал об этом и перед расстрелянием князька, знал, что мирного должно было  судить по законам; но, несмотря на то, что знал это, он как будто никак на мог  понять своей вины настоящим образом:    

— Да помилуйте! Ведь он зажег мою крепость? Что ж мне,  поклониться, что ли, ему за это! — говорил он мне, отвечая на мои  возражения.    

Но, несмотря на то что арестанты подсмеивались над придурью  Акима Акимыча, они все-таки уважали его за аккуратность и умелость.    

Не было ремесла, которого бы не знал Аким Акимыч. Он был  столяр, сапожник, башмачник, маляр, золотильщик, слесарь, и всему этому  обучился уже в каторге. Он делал все самоучкой: взглянет раз и сделает. Он  делал тоже разные ящики, корзинки, фонарики, детские игрушки и продавал их в  городе. Таким образом, у него водились деньжонки, и он немедленно употреблял их  на лишнее белье, на подушку помягче, завел складной тюфячок. Помещался он в  одной казарме со мною и многим услужил мне в первые дни моей каторги.    

Выходя из острога на работу, арестанты строились перед  кордегардией в два ряда; спереди и сзади арестантов выстроивались конвойные  солдаты с заряженными ружьями. Являлись: инженерный офицер, кондуктор и  несколько инженерных нижних чинов, приставов над работами. Кондуктор  рассчитывал арестантов и посылал их партиями куда нужно на работу.    

Вместе с другими я отправился в инженерную мастерскую. Это  было низенькое каменное здание, стоящее на большом дворе, заваленном разными  материалами. Тут была кузница, слесарня, столярная, малярная и проч. Аким  Акимыч ходил сюда и работал в малярной, варил олифу, составлял краски и  разделывал столы и мебель под орех.    

В ожидании перековки я разговорился с Акимом Акимычем о  первых моих впечатлениях в остроге.    

— Да-с, дворян они не любят, — заметил он, —  особенно политических, съесть рады; немудрено-с. Во-первых, вы и народ другой,  на них не похожий, а во-вторых, они все прежде были или помещичьи, или из  военного звания. Сами посудите, могут ли они вас полюбить-с? Здесь, я вам  скажу, жить трудно. А в российских арестантских ротах еще труднее-с. Вот у нас  есть оттуда, так не нахвалятся нашим острогом, точно из ада в рай перешли. Не в  работе беда-с. Говорят, там, в первом-то разряде, начальство не совершенно  военное-с, по крайней мере другим манером, чем у нас, поступает-с. Там,  говорят, ссыльный может жить своим домком. Я там не был, да так говорят-с. Не  бреют; в мундирах не ходят-с; хотя, впрочем, оно и хорошо, что у нас они в  мундирном виде и бритые; все-таки порядку больше, да и глазу приятнее-с. Да  только им-то это не нравится. Да и посмотрите, сброд-то какой-с! Иной из  кантонистов, другой из черкесов, третий из раскольников, четвертый православный  мужичок, семью, детей милых оставил на родине, пятый жид, шестой цыган, седьмой  неизвестно кто, и все-то они должны ужиться вместе во что бы то ни стало,  согласиться друг с другом, есть из одной чашки, спать на одних нарах. Да и воля-то  какая: лишний кусок можно съесть только украдкой, всякий грош в сапоги прятать,  и все только и есть, что острог да острог… Поневоле дурь пойдет в голову.    

Но это я уж знал. Мне особенно хотелось расспросить о нашем  майоре. Аким Акимыч не секретничал, и, помню, впечатление мое было не совсем  приятное.    

Но еще два года мне суждено было прожить под его  начальством. Все, что рассказал мне о нем Аким Акимыч, оказалось вполне  справедливым, с тою разницей, что впечатление действительности всегда сильнее,  чем впечатление от простого рассказа. Страшный был этот человек именно потому,  что такой человек был начальником, почти неограниченным, над двумястами душ.  Сам по себе он только был беспорядочный и злой человек, больше ничего. На  арестантов он смотрел как на своих естественных врагов, и это была первая и  главная ошибка его. Он действительно имел некоторые способности; но все, даже и  хорошее, представлялось в нем в таком исковерканном виде. Невоздержный, злой,  он врывался в острог даже иногда по ночам, а если замечал, что арестант спит на  левом боку или навзничь, то наутро его наказывали; «Спи, дескать, на правом  боку, как я приказал». В остроге его ненавидели и боялись как чумы. Лицо у него  было багровое, злобное. Все знали, что он был вполне в руках своего денщика,  Федьки. Любил же он больше всего своего пуделя Трезорку и чуть с ума не сошел с  горя, когда Трезорка заболел. Говорят, что он рыдал над ним, как над родным  сыном; прогнал одного ветеринара и, по своему обыкновению, чуть не подрался с  ним и, услышав от Федьки, что в остроге есть арестант, ветеринар-самоучка,  который лечил чрезвычайно удачно, немедленно призвал его.    

— Выручи! Озолочу тебя, вылечи Трезорку! —  закричал он арестанту.    

Это был мужик-сибиряк, хитрый, умный, действительно очень  ловкий ветеринар, но вполне мужичок.    

— Смотрю я на Трезорку, — рассказывал он потом  арестантам, впрочем, долго спустя после своего визита к майору, когда уже все  было забыто, — смотрю: лежит пес на диване, на белой подушке; и ведь вижу,  что воспаление, что надоть бы кровь пустить, и вылечился бы пес, ей-ей говорю!  да думаю про себя: «А что, как не вылечу, как околеет?» «Нет, говорю, ваше  высокоблагородие, поздно позвали; кабы вчера или третьего дня, в это же время,  так вылечил бы пса; а теперь не могу, не вылечу…»    

Так и умер Трезорка.    

Мне рассказывали в подробности, как хотели убить нашего  майора. Был в остроге один арестант. Он жил у нас уже несколько лет и отличался  своим кротким поведением. Замечали тоже, что он почти ни с кем никогда не  говорил. Его так и считали каким-то юродивым. Он был грамотный и весь последний  год постоянно читал Библию, читал и днем и ночью. Когда все засыпали, он  вставал в полночь, зажигал восковую церковную свечу, взлезал на печку,  раскрывал книгу и читал до утра. В один день он пошел и объявил унтер-офицеру,  что не хочет идти на работу. Доложили майору; тот вскипел и прислал немедленно  сам. Арестант бросился на него с приготовленным заранее кирпичом, но  промахнулся. Его схватили, судили и наказали. Все произошло очень скоро. Через  три дня он умер в больнице. Умирая, он говорил, что не имел ни на кого зла, а  хотел только пострадать. Он, впрочем, не принадлежал ни к какой раскольничьей  секте. В остроге вспоминали о нем с уважением.    

Наконец меня перековали. Между тем в мастерскую явились одна  за другой несколько калашниц. Иные были совсем маленькие девочки. До зрелого  возраста они ходили обыкновенно с калачами; матери пекли, а они продавали.  Войдя в возраст, они продолжали ходить, но уже без калачей; так почти всегда  водилось. Были и не девочки. Калач стоил грош, и арестанты почти все их  покупали.    

Я заметил одного арестанта, столяра, уже седенького, но  румяного и с улыбкой заигрывавшего с калашницами. Перед их приходом он только  что навертел на шею красненький кумачный платочек. Одна толстая и совершенно рябая  бабенка поставила на его верстак свою сельницу. Между ними начался разговор.    

— Что ж вы вчера не приходили? — заговорил  арестант с самодовольной улыбочкой.    

— Вот! Я пришла, а вас Митькой звали, — отвечала  бойкая бабенка.    

— Нас потребовали, а то бы мы неизменно находились при  месте… А ко мне третьего дня все ваши приходили.    

— Кто да кто?    

— Марьяшка приходила, Хаврошка приходила. Чекунда  приходила, Двугрошовая приходила…    

— Это что же? — спросил я Аким Акимыча, —  неужели?..    

— Бывает-с, — отвечал он, скромно опустив глаза,  потому что был чрезвычайно целомудренный человек.    

Это, конечно, бывало, но очень редко и с величайшими  трудностями. Вообще было больше охотников, например, хоть выпить, чем на такое  дело, несмотря на всю естественную тягость вынужденной жизни. До женщин было  трудно добраться. Надо было выбирать время, место, условливаться, назначать  свидания, искать уединения, что было особенно трудно, склонять конвойных, что  было еще труднее, и вообще тратить бездну денег, судя относительно. Но все-таки  мне удавалось впоследствии, иногда, быть свидетелем и любовных сцен. Помню,  однажды летом мы были втроем в каком-то сарае на берегу Иртыша и протапливали  какую-то обжигательную печку; конвойные были добрые. Наконец, явились две  «суфлеры», как называют их арестанты.    

— Ну, что так засиделись? Небось у Зверковых? —  встретил их арестант, к которому они пришли, давно уже их ожидавший.    

— Я засиделась? Да давеча сорока на коле дольше, чем я  у них, посидела, — отвечала весело девица.    

Это была наигрязнейшая девица в мире. Она-то и была Чекунда.  С ней вместе пришла Двугрошовая. Эта уже была вне всякого описания.    

— И с вами давно не видались, — продолжал  волокита, обращаясь к Двугрошовой, — что это вы словно как похудели?    

— А может быть. Прежде-то я куды была толстая, а теперь  — вот словно иглу проглотила.    

— Все по солдатикам-с?    

— Нет уж это вам про нас злые люди набухвостили; а  впрочем, что ж-с? Хоть без ребрушка ходить, да солдатика любить!    

— А вы их бросьте, а нас любите; у нас деньги есть…    

В довершение картины представьте себе этого волокиту,  бритого, в кандалах, полосатого и под конвоем.    

Я простился с Акимом Акимычем и, узнав, что мне можно  воротиться в острог, взял конвойного и пошел домой. Народ уже сходился. Прежде  всех возвращаются с работы работающие на уроки. Единственное средство заставить  арестанта работать усердно, это — задать ему урок. Иногда уроки задаются  огромные, но все-таки они кончаются вдвое скорее, чем если б заставили работать  вплоть до обеденного барабана. Окончив урок, арестант беспрепятственно шел  домой, и уже никто его не останавливал.    

Обедают не вместе, а как попало, кто раньше пришел; да и  кухня не вместила бы всех разом. Я попробовал щей, но с непривычки не мог их  есть и заварил себе чаю. Мы уселись на конце стола. Со мной был один товарищ, так  же как и я, из дворян.    

Арестанты приходили и уходили. Было, впрочем, просторно, еще  не все собрались. Кучка в пять человек уселась особо за большим столом. Кашевар  налил им две чашки щей и поставил на стол целую латку с жареной рыбой. Они  что-то праздновали и ели свое. На нас они поглядели искоса. Вошел один поляк и  сел рядом с ними.    

— Дома не был, а все знаю! — громко закричал один  высокий арестант, входя в кухню и взглядом окидывая всех присутствующих.    

Он был лет пятидесяти, мускулист и сухощав. В лице его было  что-то лукавое и вместе веселое. В особенности замечательна была его толстая,  нижняя, отвисшая губа; она придавала его лицу что-то чрезвычайно комическое.    

— Ну, здорово ночевали! Что ж не здороваетесь? Нашим  курским! — прибавил он, усаживаясь подле обедавших свое кушанье, —  хлеб да соль! Встречайте гостя.    

— Да мы, брат, не курские.    

— Аль тамбовские?    

— Да и не тамбовские. С нас, брат, тебе нечего взять.  Ты ступай к богатому мужику, там проси.    

— В брюхе-то у меня, братцы, сегодня Иван Таскун да Марья  Икотишна; а где он, богатый мужик, живет?    

— Да вон Газин богатый мужик; к нему и ступай.    

— Купит, братцы, сегодня Газин, запил; весь кошель  пропивает.    

— Целковых двадцать есть, — заметил другой. —  Выгодно, братцы, целовальником быть.    

— Что ж, не примете гостя? Ну, так похлебаем и  казенного.    

— Да ты ступай проси чаю. Вон баре пьют.    

— Какие баре, тут нет бар; такие же, как и мы  теперь, — мрачно промолвил один, сидевший в углу арестант. До сих пор он  не проговорил слова.    

— Напился бы чаю, да просить совестно: мы с  амбицией! — заметил арестант с толстой губой, добродушно смотря на нас.    

— Если хотите, я вам дам, — сказал я, приглашая  арестанта, — угодно?    

— Угодно? Да уж как не угодно! — он подошел к  столу.    

— Ишь, дома лаптем щи хлебал, а здесь чай узнал; господского  питья захотелось, — проговорил мрачный арестант.    

— А разве здесь никто не пьет чаю? — спросил я  его, но он не удостоил меня ответом.    

— Вот и калачи несут. Уж удостойте и калачика!    

Внесли калачи. Молодой арестант нес целую связку и  распродавал ее по острогу. Калашница уступала ему десятый калач; на этот-то  калач он и рассчитывал.    

— Калачи, калачи! — кричал он, входя в  кухню, — московские, горячие! Сам бы ел, да денег надо. Ну, ребята,  последний калач остался: у кого мать была?    

Это воззвание к материнской любви рассмешило всех, и у него  взяли несколько калачей.    

— А что, братцы, — проговорил он, — ведь  Газин-то сегодня догуляется до греха! Ей-богу! Когда гулять вздумал. Неравно  осмиглазый придет.    

— Спрячут. А что, крепко пьян?    

— Куды! Злой, пристает.    

— Ну, так догуляется до кулаков…    

— Про кого они говорят? — спросил я поляка,  сидевшего рядом со мною.    

— Это Газин, арестант. Он торгует здесь вином. Когда  наторгует денег, тотчас же их пропивает. Он жесток и зол; впрочем, трезвый  смирен; когда же напьется, то весь наружу; на людей с ножом кидается. Тут уж  его унимают.    

— Как же унимают?    

— На него бросаются человек десять арестантов и  начинают ужасно бить, до тех пор, пока он не лишится всех чувств, то есть бьют  до полусмерти. Тогда укладывают его на нары и накрывают полушубком.    

— Да ведь они могут его убить?    

— Другого бы убили, но не его. Он ужасно силен, сильнее  здесь всех в остроге и самого крепкого сложения. На другое же утро он встает  совершенно здоровый.    

— Скажите, пожалуйста, — продолжал я расспрашивать  поляка, — ведь вот они тоже едят свое кушанье, а я пью чай. А между тем  они смотрят, как будто завидуют за этот чай. Что это значит?    

— Это не за чай, — отвечал поляк. — Они  злятся на вас за то, что вы дворянин и на них не похожи. Многие из них желали  бы к вам придраться. Им бы очень хотелось вас оскорбить, унизить. Вы еще много  увидите здесь неприятностей. Здесь ужасно тяжело для всех нас. Нам всех тяжелее  во всех отношениях. Нужно много равнодушия, чтоб к этому привыкнуть. Вы еще не  раз встретите неприятности и брань за чай и за особую пищу, несмотря на то, что  здесь очень многие и очень часто едят свое, а некоторые постоянно пьют чай. Им  можно, а вам нельзя.    

Проговорив это, он встал и ушел из-за стола. Через несколько  минут сбылись и слова его…    

 III. ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ    

     

Только что ушел М-цкий (тот поляк, который говорил со мною),  Газин, совершенно пьяный, ввалился в кухню.    

Пьяный арестант, среди бела дня, в будний день, когда все  обязаны были выходить на работу, при строгом начальнике, который каждую минуту  мог приехать в острог, при унтер-офицере, заведующем каторжными и находящемся в  остроге безотлучно, при караульных, при инвалидах — одним словом, при всех этих  строгостях совершенно спутывал все зарождавшиеся во мне понятия об арестантском  житье-бытье. И довольно долго пришлось мне прожить в остроге, прежде чем я  разъяснил себе все такие факты, столь загадочные для меня в первые дни моей  каторги.    

Я говорил уже, что у арестантов всегда была собственная  работа и что эта работа — естественная потребность каторжной жизни; что, кроме  этой потребности, арестант страстно любит деньги и ценит их выше всего, почти  наравне с свободой, и что он уже утешен, если они звенят у него в кармане.  Напротив, он уныл, грустен, беспокоен и падает духом, если их нет, и тогда он готов  и на воровство и на что попало, только бы их добыть. Но, несмотря на то, что в  остроге деньги были такою драгоценностью, они никогда не залеживались у  счастливца, их имеющего. Во-первых, трудно было их сохранить, чтоб не украли  или не отобрали. Если майор добирался до них, при внезапных обысках, то  немедленно отбирал. Может быть, он употреблял их на улучшение арестантской  пищи; по крайней мере они приносились к нему. Но всего чаще их крали: ни на  кого нельзя было положиться. Впоследствии у нас открыли способ сохранять деньги  с полною безопасностью. Они отдавались на сохранение старику староверу,  поступившему к нам из стародубовских слобод, бывших когда-то Ветковцев… Но не  могу утерпеть, чтоб не сказать о нем несколько слов, хотя и отвлекаюсь от  предмета.    

Это был старичок лет шестидесяти, маленький, седенький. Он  резко поразил меня с первого взгляда. Он так не похож был на других арестантов:  что-то до того спокойное и тихое было в его взгляде, что, помню, я с каким-то  особенным удовольствием смотрел на его ясные, светлые глаза, окруженные мелкими  лучистыми морщинками. Часто говорил я с ним и редко встречал такое доброе,  благодушное существо в моей жизни. Прислали его за чрезвычайно важное  преступление. Между стародубовскими старообрядцами стали появляться обращенные.  Правительство сильно поощряло их и стало употреблять все усилия для дальнейшего  обращения и других несогласных. Старик, вместе с другими фанатиками, решился  «стоять за веру», как он выражался. Началась строиться единоверческая церковь,  и они сожгли ее. Как один из зачинщиков старик сослан был в каторжную работу.  Был он зажиточный, торгующий мещанин; дома оставил жену, детей; но с твердостью  пошел в ссылку, потому что в ослеплении своем считал ее «мукою за веру». Прожив  с ним некоторое время, вы бы невольно задали себе вопрос: как мог этот  смиренный, кроткий как дитя человек быть бунтовщиком? Я несколько раз  заговаривал с ним «о вере». Он не уступал ничего из своих убеждений; но никогда  никакой злобы, никакой ненависти не было в его возражениях. А между тем он  разорил церковь и не запирался в этом. Казалось, что, по своим убеждениям, свой  поступок и принятые за него «муки» он должен бы был считать славным делом. Но  как ни всматривался я, как ни изучал его, никогда никакого признака тщеславия  или гордости не замечал я в нем. Были у нас в остроге и другие старообрядцы,  большею частью сибиряки. Это был сильно развитой народ, хитрые мужики,  чрезвычайные начетчики и буквоеды и по-своему сильные диалектики; народ  надменный, заносчивый, лукавый и нетерпимый в высочайшей степени. Совсем другой  человек был старик. Начетчик, может быть, больше их, он уклонялся от споров.  Характера был в высшей степени сообщительного. Он был весел, часто смеялся — не  тем грубым, циническим смехом, каким смеялись каторжные, а ясным, тихим смехом,  в котором много было детского простодушия и который как-то особенно шел к  сединам. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что по смеху можно узнать  человека, и если вам с первой встречи приятен смех кого-нибудь из совершенно  незнакомых людей, то смело говорите, что это человек хороший. Во всем остроге  старик приобрел всеобщее уважение, которым нисколько не тщеславился. Арестанты  называли его дедушкой и никогда не обижали его. Я отчасти понял, какое мог он  иметь влияние на своих единоверцев. Но, несмотря на видимую твердость, с  которою он переживал свою каторгу, в нем таилась глубокая, неизлечимая грусть,  которую он старался скрывать от всех. Я жил с ним в одной казарме. Однажды,  часу в третьем ночи, я проснулся и услышал тихий, сдержанный плач. Старик сидел  на печи (той самой, на которой прежде него по ночам молился зачитавшийся  арестант, хотевший убить майора) и молился по своей рукописной книге. Он  плакал, и я слышал, как он говорил по временам: «Господи, не оставь меня!  Господи, укрепи меня! Детушки мои малые, детушки мои милые, никогда-то нам не  свидаться!» Не могу рассказать, как мне стало грустно. Вот этому-то старику  мало-помалу почти все арестанты начали отдавать свои деньги на хранение. В  каторге почти все были воры, но вдруг все почему-то уверились, что старик никак  не может украсть. Знали, что он куда-то прятал врученные ему деньги, но в такое  потаенное место, что никому нельзя было их отыскать. Впоследствии мне и  некоторым из поляков он объяснил свою тайну. В одной из паль был сучок,  по-видимому твердо сросшийся с деревом. Но он вынимался, и в дереве оказалось  большое углубление. Туда-то дедушка прятал деньги и потом опять вкладывал  сучок, так что никто никогда не мог ничего отыскать.    

Но я отклонился от рассказа. Я остановился на том: почему в  кармане у арестанта не залеживались деньги. Но, кроме труда уберечь их, в  остроге было столько тоски; арестант же, по природе своей, существо до того  жаждущее свободы и, наконец, по социальному своему положению, до того  легкомысленное и беспорядочное, что его, естественно, влечет вдруг  «развернуться на все», закутить на весь капитал, с громом и с музыкой, так,  чтоб забыть, хоть на минутку, тоску свою. Даже странно было смотреть, как иной  из них работает, не разгибая шеи, иногда по нескольку месяцев, единственно для  того, чтоб в один день спустить весь заработок, все дочиста, а потом опять, до  нового кутежа, несколько месяцев корпеть за работой. Многие из них любили  заводить себе обновки, и непременно партикулярного свойства: какие-нибудь  неформенные, черные штаны, поддевки, сибирки. В большом употреблении были тоже  ситцевые рубашки и пояса с медными бляхами. Рядились в праздники, и  разрядившийся непременно, бывало, пройдет по всем казармам показать себя всему  свету. Довольство хорошо одетого доходило до ребячества; да и во многом  арестанты были совершенно дети. Правда, все эти хорошие вещи как-то вдруг  исчезали от хозяина, иногда в тот же вечер закладывались и спускались за  бесценок. Впрочем, кутеж развертывался постепенно. Пригонялся он обыкновенно  или к праздничным дням, или к дням именин кутившего. Арестант-именинник,  вставая поутру, ставил к образу свечку и молился; потом наряжался и заказывал  себе обед. Покупалась говядина, рыба, делались сибирские пельмени; он наедался  как вол, почти всегда один, редко приглашая товарищей разделить свою трапезу.  Потом появлялось и вино: именинник напивался как стелька и непременно ходил по  казармам, покачиваясь и спотыкаясь, стараясь показать всем, что он пьян, что он  «гуляет», и тем заслужил всеобщее уважение. Везде в русском народе к пьяному  чувствуется некоторая симпатия; в остроге же к загулявшему даже делались  почтительны. В острожной гульбе был своего рода аристократизм. Развеселившись,  арестант непременно нанимал музыку. Был в остроге один полячок из беглых  солдат, очень гаденький, но игравший на скрипке и имевший при себе инструмент —  все свое достояние. Ремесла он не имел никакого и тем только и промышлял, что  нанимался к гуляющим играть веселые танцы. Должность его состояла в том, чтоб  безотлучно следовать за своим пьяным хозяином из казармы в казарму и пилить на  скрипке изо всей мочи. Часто на лице его являлась скука, тоска. Но окрик:  «Играй, деньги взял!» — заставлял его снова пилить и пилить. Арестант, начиная  гулять, мог быть твердо уверен, что если он уж очень напьется, то за ним  непременно присмотрят, вовремя уложат спать и всегда куданибудь спрячут при  появлении начальства, и все это совершенно бескорыстно. С своей стороны,  унтер-офицер и инвалиды, жившие для порядка в остроге, могли быть тоже совершенно  спокойны: пьяный не мог произвести никакого беспорядка. За ним смотрела вся  казарма, и если б он зашумел, забунтовал — его бы тотчас же усмирили, даже  просто связали бы. А потому низшее острожное начальство смотрело на пьянство  сквозь пальцы, да и не хотело замечать. Оно очень хорошо знало, что не позволь  вина, так будет и хуже. Но откуда же доставалось вино?    

Вино покупалось в остроге же у так называемых целовальников.  Их было несколько человек, и торговлю свою они вели беспрерывно и успешно,  несмотря на то что пьющих и «гуляющих» было вообще немного, потому что гульба  требовала денег, а арестантские деньги добывались трудно. Торговля начиналась,  шла и разрешалась довольно оригинальным образом. Иной арестант, положим, не  имеет ремесла и не желает трудиться (такие бывали), но хочет иметь деньги и  притом человек нетерпеливый, хочет скоро нажиться. У него есть несколько денег  для начала, и он решается торговать вином: предприятие смелое, требующее  большого риску. Можно было за него поплатиться спиной и разом лишиться товара и  капитала. Но целовальник на то идет. Денег у него сначала немного, и потому в  первый раз он сам проносит в острог вино и, разумеется, сбывает его выгодным  образом. Он повторяет опыт второй и третий раз, и если не попадается начальству,  то быстро расторговывается, и только тогда основывает настоящую торговлю на  широких основаниях: делается антрепренером, капиталистом, держит агентов и  помощников, рискует гораздо меньше, а наживается все больше и больше. Рискуют  за него помощники.    

В остроге всегда бывает много народу промотавшегося,  проигравшегося, прогулявшего все до копейки, народу без ремесла, жалкого и  оборванного, но одаренного до известной степени смелостью и решимостью. У таких  людей остается, в виде капитала, в целости одна только спина; она может еще  служить к чему-нибудь, и вот этот-то последний капитал промотавшийся гуляка и  решается пустить в оборот. Он идет к антрепренеру и нанимается к нему для  проноски в острог вина; у богатого целовальника таких работников несколько.  Где-нибудь вне острога существует такой человек — из солдат, из мещан, иногда  даже девка, — который на деньги антрепренера и за известную премию,  сравнительно очень немалую, покупает в кабаке вино и скрывает его где-нибудь в  укромном местечке, куда арестанты приходят на работу. Почти всегда поставщик  первоначально испробывает доброту водки и отпитое бесчеловечно добавляет водой;  бери не бери, да арестанту и нельзя быть слишком разборчивым: и то хорошо, что  еще не совсем пропали его деньги и доставлена водка, хоть какая-нибудь, да  все-таки водка. К этому-то поставщику и являются указанные ему наперед от  острожного целовальника проносители, с бычачьими кишками. Эти кишки сперва  промываются, потом наливаются водой и, таким образом, сохраняются в  первоначальной влажности и растяжимости, чтобы со временем быть удобными к  восприятию водки. Налив кишки водкой, арестант обвязывает их кругом себя, по  возможности в самых скрытых местах своего тела. Разумеется, при этом  выказывается вся ловкость, вся воровская хитрость контрабандиста. Его честь  отчасти затронута; ему надо надуть и конвойных и караульных. Он их надувает: у  хорошего вора конвойный, иногда какой-нибудь рекрутик, всегда прозевает.  Разумеется, конвойный изучается предварительно; к тому же принимается в  соображение время, место работы. Арестант, например печник, полезет на печь:  кто увидит, что он там делает? Не лезть же за ним и конвойному. Подходя к  острогу, он берет в руки монетку — пятнадцать или двадцать копеек серебром, на  всякий случай, и ждет у ворот ефрейтора. Всякого арестанта, возвращающегося с  работы, караульный ефрейтор осматривает кругом и ощупывает и потом уже отпирает  ему двери острога. Проноситель вина обыкновенно надеется, что посовестятся  слишком подробно его ощупывать в некоторых местах. Но иногда пролаз ефрейтора  добирается и до этих мест и нащупывает вино. Тогда остается одно последнее  средство: контрабандист молча и скрытно от конвойного сует в руки ефрейтора  затаенную в руке монетку. Случается, что вследствие такого маневра он проходит  в острог благополучно и проносит вино. Но иногда маневр не удается, и тогда  приходится рассчитаться своим последним капиталом, то есть спиной. Докладывают  майору, капитал секут, и секут больно, вино отбирается в казну, и контрабандист  принимает все на себя, не выдавая антрепренера, но, заметим себе, не потому,  чтоб гнушался доноса, а единственно потому, что донос для него невыгоден: его  бы все-таки высекли; все утешение было бы в том, что их бы высекли обоих. Но  антрепренер ему уже не нужен, хотя, по обычаю и по предварительному договору,  за высеченную спину контрабандист не получает с антрепренера ни копейки. Что же  касается вообще доносов, то они обыкновенно процветают. В остроге доносчик не  подвергается ни малейшему унижению; негодование к нему даже немыслимо. Его не  чуждаются, с ним водят дружбу, так что если б вы стали в остроге доказывать всю  гадость доноса, то вас бы совершенно не поняли. Тот арестант из дворян,  развратный и подлый, с которым я прервал все сношения, водил дружбу с майорским  денщиком Федькой и служил у него шпионом, а тот передавал все услышанное им об  арестантах майору. У нас все это знали, и никто никогда даже и не вздумал  наказать или хотя бы укорить негодяя.    

Но я отклонился в сторону. Разумеется, бывает, что вино  проносится и благополучно; тогда антрепренер принимает принесенные кишки,  заплатив за них деньги, и начинает рассчитывать. По расчету оказывается, что  товар стоит уже ему очень дорого; а потому, для больших барышей, он переливает  его еще раз, сызнова разбавляя еще раз водой, чуть не наполовину, и, таким  образом приготовившись, ждет покупателя. В первый же праздник, а иногда в  будни, покупатель является: это арестант, работавший несколько месяцев, как  кордонный вол, и скопивший копейку, чтобы пропить все в заранее определенный  для этого день. Этот день еще задолго до своего появления снился бедному  труженику и во сне, и в счастливых мечтах за работой и обаянием своим  поддерживал его дух на скучном поприще острожной жизни. Наконец заря светлого  дня появляется на востоке; деньги скоплены, не отобраны, не украдены, и он их  несет целовальнику. Тот подает ему сначала вино, по возможности чистое, то есть  всего только два раза разбавленное; но по мере отпивания из бутылки все отпитое  немедленно добавляется водой. За чашку вина платится впятеро, вшестеро больше,  чем в кабаке. Можно представить себе, сколько нужно выпить таких чашек и  сколько заплатить за них денег, чтоб напиться! Но, по отвычке от питья и от  предварительного воздержания, арестант хмелеет довольно скоро и обыкновенно  продолжает пить до тех пор, пока не пропьет все свои деньги. Тогда идут в ход  все обновки: целовальник в то же время и ростовщик. Сперва поступают к нему  новозаведенные партикулярные вещи, потом доходит и до старого хлама, а наконец,  и до казенных вещей. С пропитием всего, до последней тряпки, пьяница ложится  спать и на другой день, проснувшись с неминуемой трескотней в голове, тщетно  просит у целовальника хоть глоток вина на похмелье. Грустно переносит он  невзгоду, и в тот же день принимается опять за работу, и опять несколько  месяцев работает, не разгибая шеи, мечтая о счастливом кутежном дне,  безвозвратно канувшем в вечность, и мало-помалу начиная ободряться и поджидать  другого такого же дня, который еще далеко, но который все-таки придет же  когда-нибудь в свою очередь.    

Что же касается целовальника, то, наторговав наконец  огромную сумму, несколько десятков рублей, он заготовляет последний раз вино и  уже не разбавляет его водой, потому что назначает его для себя; довольно  торговать: пора и самому попраздновать! Начинается кутеж, питье, еда, музыка.  Средства большие; задобривается даже и ближайшее, низшее, острожное начальство.  Кутеж иногда продолжается по нескольку дней. Разумеется, заготовленное вино  скоро пропивается; тогда гуляка идет к другим целовальникам, которые уже  поджидают его, и пьет до тех пор, пока не пропивает всего до копейки. Как ни  оберегают арестанты гуляющего, но иногда он попадается на глаза высшему  начальству, майору или караульному офицеру. Его берут в кордегардию, обирают  его капиталы, если найдут их на нем, и в заключение секут. Встряхнувшись, он  приходит обратно в острог и чрез несколько дней снова принимается за ремесло  целовальника. Иные из гуляк, разумеется из богатеньких, мечтают и о прекрасном  поле. За большие деньги они пробираются иногда, тайком, вместо работы,  куда-нибудь из крепости на форштадт, в сопровождении подкупленного конвойного.  Там, в каком-нибудь укромном домике, где-нибудь на самом краю города, задается  пир на весь мир и ухлопываются действительно большие суммы. За деньги и арестантом  не брезгают; конвойный же подбирается как-нибудь заранее, с знанием дела.  Обыкновенно такие конвойные сами — будущие кандидаты в острог. Впрочем, за  деньги все можно сделать, и такие путешествия остаются почти всегда в тайне.  Надо прибавить, что они весьма редко случаются; на это надо много денег, и  любители прекрасного пола прибегают к другим средствам, совершенно безопасным.    

Еще с первых дней моего острожного житья один молодой  арестант, чрезвычайно хорошенький мальчик, возбудил во мне особенное любопытство.  Звали его Сироткин. Был он довольно загадочное существо во многих отношениях.  Прежде всего меня поразило его прекрасное лицо; ему было не более двадцати трех  лет от роду. Находился он в особом отделении, то есть в бессрочном,  следственно, считался одним из самых важных военных преступников. Тихий и  кроткий, он говорил мало, редко смеялся. Глаза у него были голубые, черты  правильные, личико чистенькое, нежное, волосы светло-русые. Даже полуобритая  голова мало его безобразила: такой он был хорошенький мальчик. Ремесла он не  имел никакого, но деньги добывал хоть понемногу, но часто. Был он приметно  ленив, ходил неряхой. Разве кто другой оденет его хорошо, иногда даже в красную  рубашку, и Сироткин, видимо, рад обновке: ходит по казармам, себя показывает.  Он не пил, в карты не играл, почти ни с кем не ссорился. Ходит, бывало, за  казармами — руки в карманах, смирный, задумчивый, О чем он мог думать, трудно  было себе и представить. Окликнешь иногда его, из любопытства, спросишь о  чем-нибудь, он тотчас же ответит и даже как-то почтительно, не по-арестантски,  но всегда коротко, неразговорчиво; глядит же на вас как десятилетний ребенок.  Заведутся у него деньги — он не купит себе чего-нибудь необходимого, не отдаст  починить куртку, не заведет новых сапогов, а купит калачика, пряничка и  скушает, — точно ему семь лет от роду. «Эх ты, Сироткин! — говорят,  бывало, ему арестанты, — сирота ты казанская!» В нерабочее время он  обыкновенно скитается по чужим казармам; все почти заняты своим делом, одному ему  нечего делать. Скажут ему что-нибудь, почти всегда в насмешку (над ним и его  товарищами таки часто посмеивались), — он, не сказав ни слова, поворотится  и идет в другую казарму; а иногда, если уж очень просмеют его, покраснеет.  Часто я думал: за что это смирное, простодушное существо явилось в острог? Раз  я лежал в больнице в арестантской палате. Сироткин был также болен и лежал  подле меня; как-то под вечер мы с ним разговорились; он невзначай одушевился и,  к слову, рассказал мне, как его отдавали в солдаты, как, провожая его, плакала  над ним его мать и как тяжело ему было в рекрутах. Он прибавил, что никак не  мог вытерпеть рекрутской жизни: потому что там все были такие сердитые,  строгие, а командиры всегда почти были им недовольны…    

— Как же кончилось? — спросил я. — За что ж  ты сюда-то попал? Да еще в особое отделение… Ах ты, Сироткин, Сироткин!    

— Да я-с, Александр Петрович, всего год пробыл в  батальоне; а сюда пришел за то, что Григория Петровича, моего ротного  командира, убил.    

— Слышал я это, Сироткин, да не верю. Ну, кого ты мог  убить?    

— Так случилось, Александр Петрович. Уж оченно мне  тяжело стало.    

— Да как же другие-то рекруты живут? Конечно, тяжело  сначала, а потом привыкают, и, смотришь, выходит славный солдат. Тебя, должно  быть, мать забаловала; пряничками да молочком до восемнадцати лет кормила.    

— Матушка-то меня, правда, очень любила-с. Когда я в  некруты пошел, она после меня слегла да, слышно и не встала… Горько мне уж по  конец по некрутству стало. Командир невзлюбил, за все наказывает, — а и за  что-с? Я всем покоряюсь, живу в акурат; винишка не пью, ничем не заимствуюсь; а  уж это, Александр Петрович, плохое дело, коли чем заимствуется человек. Все  кругом такие жестокосердные, — всплакнуть негде. Бывало, пойдешь куда за  угол, да там и поплачешь. Вот и стою я раз в карауле. Уж ночь; поставили меня  на часы, на абвахте, у сошек. Ветер: осень была, а темень такая, что хоть глаз  раздери. И так тошно, тошно мне стало! Взял я к ноге ружье, штык отомкнул,  положил подле; скинул правый сапог, дуло наставил себе в грудь, налег на него и  большим пальцем ноги спустил курок. Смотрю — осечка! Я ружье осмотрел,  прочистил затравку, пороху нового подсыпал, кремешок пробил и опять к груди  приставил. Что же-с? порох вспыхнул, а выстрела опять нет! Что ж это, думаю?  Взял я, надел сапог, штык примкнул, молчу и расхаживаю. Тут-то я и положил это  дело сделать: хоть куда хошь, только вон из некрутства! Через полчаса едет  командир; главным рундом правил. Прямо на меня: «Разве так стоят в карауле?» Я  взял ружье на руку, да и всадил в него штык по самое дуло. Четыре тысячи  прошел, да и сюда, в особое отделение…    

Он не лгал. Да и за что же его прислали бы в особое  отделение? Обыкновенные преступления наказываются гораздо легче. Впрочем,  только один Сироткин и был из всех своих товарищей такой красавчик. Что же  касается других, подобных ему, которых было у нас всех человек до пятнадцати,  то даже странно было смотреть на них: только два-три лица были еще сносны;  остальные же все такие вислоухие, безобразные, неряхи; иные даже седые. Если  позволят обстоятельства, я скажу когда-нибудь о всей этой кучке подробнее.  Сироткин же часто был дружен с Газиным, тем самым, по поводу которого я начал  эту главу, упомянув, что он пьяный ввалился в кухню и что это спутало мне  первоначальные понятия об острожной жизни.    

Этот Газин был ужасное существо. Он производил на всех  страшное, мучительное впечатление. Мне всегда казалось, что ничего не могло  быть свирепее, чудовищнее его. Я видел в Тобольске знаменитого своими  злодеяниями разбойника Каменева; видел потом Соколова, подсудимого арестанта,  из беглых солдат, страшного убийцу. Но ни один из них не производил на меня  такого отвратительного впечатления, как Газин. Мне иногда представлялось, что я  вижу перед собой огромного, исполинского паука, с человека величиною. Он был  татарин; ужасно силен, сильнее всех в остроге; росту выше среднего, сложения  геркулесовского, с безобразной, непропорционально огромной головой; ходил  сутуловато, смотрел исподлобья. В остроге носились об нем странные слухи:  знали, что он был из военных; но арестанты толковали меж собой, не знаю, правда  ли, что он беглый из Нерчинска; в Сибирь сослан был уже не раз, бегал не раз,  переменял имя и наконец-то попал в наш острог, в особое отделение. Рассказывали  тоже про него, что он любил прежде резать маленьких детей, единственно из  удовольствия: заведет ребенка куда-нибудь в удобное место; сначала напугает  его, измучает и, уже вполне насладившись ужасом и трепетом бедной маленькой  жертвы, зарежет ее тихо, медленно, с наслаждением. Все это, может быть, и выдумывали,  вследствие тяжелого впечатления, которое производил собою на всех Газин, но все  эти выдумки как-то шли к нему, были к лицу. А между тем в остроге он вел себя,  не пьяный, в обыкновенное время, очень благоразумно. Был всегда тих, ни с кем  никогда не ссорился и избегал ссор, но как будто от презрения к другим, как  будто считая себя выше всех остальных; говорил очень мало и был как-то  преднамеренно несообщителен. Все движения его были медленные, спокойные,  самоуверенные. По глазам его было видно, что он очень неглуп и чрезвычайно  хитер; но что-то высокомерно-насмешливое и жестокое было всегда в лице его и в  улыбке. Он торговал вином и был в остроге одним из самых зажиточных  целовальников. Но в год раза два ему приходилось напиваться самому пьяным, и вот  тут-то высказывалось все зверство его натуры. Хмелея постепенно, он сначала  начинал задирать людей насмешками, самыми злыми, рассчитанными и как будто  давно заготовленными; наконец, охмелев совершенно, он приходил в страшную  ярость, схватывал нож и бросался на людей. Арестанты, зная его ужасную силу,  разбегались от него и прятались; он бросался на всякого встречного. Но скоро  нашли способ справляться с ним. Человек десять из его казармы бросались вдруг  на него все разом и начинали бить. Невозможно представить себе ничего жесточе  этого битья: его били в грудь, под сердце, под ложечку, в живот; били много и  долго и переставали только тогда, когда он терял все свои чувства и становился  как мертвый. Другого бы не решились так бить: так бить — значило убить, но  только не Газина. После битья его, совершенно бесчувственного, завертывали в  полушубок и относили на нары. «Отлежится, мол!» И действительно, наутро он  вставал почти здоровый и молча и угрюмо выходил на работу. И каждый раз, когда  Газин напивался пьян, в остроге все уже знали, что день кончится для него  непременно побоями. Да и сам он знал это и все-таки напивался. Так шло  несколько лет. Наконец, заметили, что и Газин начинает поддаваться. Он стал  жаловаться на разные боли, стал заметно хиреть; все чаще и чаще ходил в  госпиталь… «Поддался-таки!» — говорили про себя арестанты.    

Он вошел в кухню в сопровождении того гаденького полячка со  скрипкой, которого обыкновенно нанимали гулявшие для полноты своего увеселения,  и остановился посреди кухни, молча и внимательно оглядывая всех присутствующих.  Все молчали. Наконец, увидя тогда меня и моего товарища, он злобно и насмешливо  посмотрел на нас, самодовольно улыбнулся, что-то как будто сообразил про себя  и, сильно покачиваясь, подошел к нашему столу.    

— А позвольте спросить, — начал он (он говорил  по-русски), — вы из каких доходов изволите здесь чаи распивать?    

Я молча переглянулся с моим товарищем, понимая, что всего  лучше молчать и не отвечать ему. С первого противоречия он пришел бы в ярость.    

— Стало быть, у вас деньги есть? — продолжал он  допрашивать. — Стало быть, у вас денег куча, а? А разве вы затем в каторгу  пришли, чтоб чаи распивать? Вы чаи распивать пришли? Да говорите же, чтоб  вас!..    

Но видя, что мы решились молчать и не замечать его, он  побагровел и задрожал от бешенства. Подле него, в углу, стояла большая сельница  (лоток), в которую складывался весь нарезанный хлеб, приготовляемый для обеда  или ужина арестантов. Она была так велика, что в ней помещалось хлеба для  половины острога; теперь же стояла пустая. Он схватил ее обеими руками и  взмахнул над нами. Еще немного, и он бы раздробил нам головы. Несмотря на то  что убийство или намерение убить грозило чрезвычайными неприятностями всему  острогу: начались бы розыски, обыски, усиление строгостей, а потому арестанты  всеми силами старались не доводить себя до подобных общих крайностей, —  несмотря на это, теперь все притихли и выжидали. Ни одного слова в защиту нас!  Ни одного крика на Газина! — до такой степени была сильна в них ненависть  к нам! Им, видимо, приятно было наше опасное положение… Но дело кончилось  благополучно; только что он хотел опустить сельницу, кто-то крикнул из сеней:    

— Газин! Вино украли!..    

Он грохнул сельницу на пол и как сумасшедший бросился из  кухни.    

— Ну, бог спас! — говорили меж собой арестанты. И  долго потом они говорили это.    

Я не мог узнать потом, было ли это известие о краже вина  справедливое, или кстати придуманное, нам во спасение.    

Вечером, уже в темноте, перед запором казарм, я ходил около  паль, и тяжелая грусть пала мне на душу, и никогда после я не испытывал такой  грусти во всю мою острожную жизнь. Тяжело переносить первый день заточения, где  бы то ни было: в остроге ли, в каземате ли, в каторге ли… Но, помню, более  всего занимала меня одна мысль, которая потом неотвязчиво преследовала меня во  все время моей жизни в остроге, — мысль отчасти неразрешимая, неразрешимая  для меня и теперь: это о неравенстве наказания за одни и те же преступления.  Правда, и преступление нельзя сравнять одно с другим, даже приблизительно.  Например: и тот и другой убили человека; взвешены все обстоятельства обоих дел;  и по тому и по другому делу выходит почти одно наказание. А между тем,  посмотрите, какая разница в преступлениях. Один, например, зарезал человека  так, за ничто, за луковицу: вышел на дорогу, зарезал мужика проезжего, а у  него-то и всего одна луковица. «Что ж, батька! Ты меня посылал на добычу: вон я  мужика зарезал и всего-то луковицу нашел». — «Дурак! Луковица — ан  копейка! Сто душ — сто луковиц, вот те и рубль!» (острожная легенда). А другой  убил, защищая от сладострастного тирана честь невесты, сестры, дочери. Один  убил по бродяжничеству, осаждаемый целым полком сыщиков, защищая свою свободу,  жизнь, нередко умирая от голодной смерти; а другой режет маленьких детей из  удовольствия резать, чувствовать на своих руках их теплую кровь, насладиться их  страхом, их последним голубиным трепетом под самым ножом. И что же? И тот и  другой поступают в ту же каторгу. Правда, есть вариация в сроках присуждаемых  наказаний. Но вариаций этих сравнительно немного; а вариаций в одном и том же  роде преступлений — бесчисленное множество. Что характер, то вариация. Но  положим, что примирить, сгладить эту разницу невозможно, что это своего рода  неразрешимая задача — квадратура круга, положим так! Но если б даже это неравенство  и не существовало, — посмотрите на другую разницу, на разницу в самых  последних наказаниях… Вот человек, который в каторге чахнет, тает как свечка; и  вот другой, который до поступления в каторгу и не знал даже, что есть на свете  такая развеселая жизнь, такой приятный клуб разудалых товарищей. Да, приходят в  острог и такие. Вот, например, человек образованный, с развитой совестью, с  сознанием, сердцем. Одна боль собственного его сердца, прежде всяких наказаний,  убьет его своими муками. Он сам себя осудит за свое преступление беспощаднее,  безжалостнее самого грозного закона. А вот рядом с ним другой, который даже и  не подумает ни разу о совершенном им убийстве, во всю каторгу. Он даже считает  себя правым. А бывают и такие, которые нарочно делают преступления, чтоб только  попасть в каторгу и тем избавиться от несравненно более каторжной жизни на  воле. Там он жил в последней степени унижения, никогда не наедался досыта и  работал на своего антрепренера с утра до ночи; а в каторге работа легче, чем  дома, хлеба вдоволь, и такого, какого он еще и не видывал; по праздникам  говядина, есть подаяние, есть возможность заработать копейку. А общество? Народ  продувной, ловкий, всезнающий; и вот он смотрит на своих товарищей с  почтительным изумлением; он еще не видал таких; он считает их самым высшим  обществом, которое только может быть в свете. Неужели наказание для этих двух  одинаково чувствительно? Но, впрочем, что заниматься неразрешимыми вопросами!  Бьет барабан, пора по казармам.    

 IV. ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ    

     

Началась последняя поверка. После этой поверки запирались  казармы, каждая особым замком, и арестанты оставлялись запертыми вплоть до  рассвета.    

Поверка производилась унтер-офицером с двумя солдатами. Для  этого арестантов выстраивали иногда на дворе, и приходил караульный офицер. Но  чаще вся эта церемония происходила домашним образом: поверяли по казармам. Так  было и теперь. Поверяющие часто ошибались, обсчитывались, уходили и  возвращались снова. Наконец бедные караульные досчитались до желанной цифры и  заперли казарму. В ней помещалось человек до тридцати арестантов, сбитых  довольно тесно на нарах. Спать было еще рано. Каждый, очевидно, должен был  чем-нибудь заняться.    

Из начальства в казарме оставался только один инвалид, о  котором я уже упоминал прежде. В каждой казарме тоже был старший из арестантов,  назначаемый самим плац-майором, разумеется, за хорошее поведение. Очень часто  случалось, что и старшие в свою очередь попадались в серьезных шалостях; тогда  их секли, немедленно разжаловали в младшие и замещали другими. В нашей казарме  старшим оказался Аким Акимыч, который, к удивлению моему, нередко покрикивал на  арестантов. Арестанты отвечали ему обыкновенно насмешками. Инвалид был умнее  его и ни во что не вмешивался, а если и случалось ему шевелить когда языком, то  не более как из приличия, для очистки совести. Он молча сидел на своей койке и  тачал сапоги. Арестанты не обращали на него почти никакого внимания.    

В этот первый день моей острожной жизни я сделал одно  наблюдение и впоследствии убедился, что оно верно. Именно: что все не  арестанты, кто бы они ни были, начиная с непосредственно имеющих связь с  арестантами, как-то: конвойных, караульных солдат, до всех вообще, имевших хоть  какое-нибудь дело с каторжным бытом, — как-то преувеличенно смотрят на  арестантов. Точно они каждую минуту в беспокойстве, что арестант нет-нет да и  бросится на кого-нибудь из них с ножом. Но что всего замечательнее — сами  арестанты сознавали, что их боятся, и это, видимо, придавало им что-то вроде  куражу. А между тем самый лучший начальник для арестантов бывает именно тот,  который их не боится. Да и вообще, несмотря на кураж, самим арестантам гораздо  приятнее, когда к ним имеют доверие. Этим их можно даже привлечь к себе.  Случалось в мое острожное время, хотя и чрезвычайно редко, что кто-нибудь из  начальства заходил в острог без конвоя. Надо было видеть, как это поражало  арестантов, и поражало с хорошей стороны. Такой бесстрашный посетитель всегда  возбуждал к себе уважение, и если б даже действительно могло случиться  что-нибудь дурное, то при нем бы оно не случилось. Внушаемый арестантами страх  повсеместен, где только есть арестанты, и, право, не знаю, отчего он собственно  происходит. Некоторое основание он, конечно, имеет, начиная с самого наружного  вида арестанта, признанного разбойника; кроме того, всякий, подходящий к  каторге, чувствует, что вся эта куча людей собралась здесь не своею охотою и  что, несмотря ни на какие меры, живого человека нельзя сделать трупом: он  останется с чувствами, с жаждой мщения и жизни, с страстями и с потребностями удовлетворить  их. Несмотря на то, я положительно уверен, что бояться арестантов все-таки  нечего. Не так легко и не так скоро бросается человек с ножом на другого  человека. Одним словом, если и возможна опасность, если она и бывает когда, то,  по редкости подобных несчастных случаев, можно прямо заключить, что она  ничтожна. Разумеется, я говорю теперь только об арестантах решоных, из которых  даже многие рады, что добрались наконец до острога (до того хороша бывает  иногда жизнь новая!), а следовательно, расположены жить спокойно и мирно; да,  кроме того, и действительно беспокойным из своих сами не дадут много  куражиться. Каждый каторжный, как бы он смел и дерзок ни был, боится всего в  каторге. Подсудимый же арестант — другое дело. Этот действительно способен броситься  на постороннего человека так, ни за что, единственно потому, например, что ему  завтра должно выходить к наказанию; а если затеется новое дело, то, стало быть,  отдаляется и наказание. Тут есть причина, цель нападения: это — «переменить  свою участь» во что бы то ни стало и как можно скорее. Я даже знаю один  странный психологической случай в этом роде.    

У нас в остроге, в военном разряде, был один арестант, из  солдатиков, не лишенный прав состояния, присланный года на два в острог по  суду, страшный фанфарон и замечательный трус. Вообще фанфаронство и трусость  встречаются в русском солдате чрезвычайно редко. Наш солдат смотрит всегда  таким занятым, что если б и хотел, то ему бы некогда было фанфаронить. Но если  уж он фанфарон, то почти всегда бездельник и трус. Дутов (фамилия арестанта)  отбыл наконец свой коротенький срок и вышел опять в линейный батальон. Но так  как все ему подобные, посылаемые в острог для исправления, окончательно в нем  балуются, то обыкновенно и случается так, что они, побыв на воле не более  двух-трех недель, поступают снова под суд и являются в острог обратно, только  уж не на два или на три года, а во «всегдашний» разряд, на пятнадцать или на  двадцать лет. Так и случилось. Недели через три по выходе из острога, Дутов  украл из-под замка; сверх того, нагрубил и набуянил. Был отдан под суд и  приговорен к строгому наказанию. Испугавшись предстоящего наказания донельзя,  до последней степени, как самый жалкий трус, он накануне того дня, когда его  должны были прогнать сквозь строй, бросился с ножом на вошедшего в арестантскую  комнату караульного офицера. Разумеется, он очень хорошо понимал, что таким  поступком он чрезвычайно усилит приговор и срок каторжной работы. Но расчет был  именно в том, чтоб хоть на несколько дней, хоть на несколько часов отдалить  страшную минуту наказания! Он до того был трус, что, бросившись с ножом, он  даже не ранил офицера, а сделал все для проформы, для того только, чтоб  оказалось новое преступление, за которое бы его опять стали судить.    

Минута перед наказанием, конечно, ужасна для приговоренного,  и мне в несколько лет пришлось видеть довольно подсудимых накануне рокового для  них дня. Обыкновенно я встречался с подсудимыми арестантами в госпитале, в  арестантских палатах, когда лежал больной, что случалось довольно часто. Известно  всем арестантам во всей России, что самые сострадательные для них люди —  доктора. Они никогда не делают между арестантами различия, как невольно делают  почти все посторонние, кроме разве одного простого народа. Тот никогда не корит  арестанта за его преступление, как бы ужасно оно ни было, и прощает ему все за  понесенное им наказание и вообще за несчастье. Недаром же весь народ во всей  России называет преступление несчастьем, а преступников несчастными. Это  глубоко знаменательное определение. Оно тем более важно, что сделано  бессознательно, инстинктивно. Доктора же — истинное прибежище арестантов во  многих случаях, особенно для подсудимых, которые содержатся тяжеле решоных… И  вот подсудимый, рассчитав вероятный срок ужасного для него дня, уходит часто в  госпиталь, желая хоть сколько-нибудь отдалить тяжелую минуту. Когда же он  обратно выписывается, почти наверно зная, что роковой срок завтра, то всегда  почти бывает в сильном волнении. Иные стараются скрыть свои чувства из  самолюбия, но неловкий, напускной кураж не обманывает их товарищей. Все  понимают, в чем дело, и молчат про себя из человеколюбия. Я знал одного  арестанта, молодого человека, убийцу, из солдат, приговоренного к полному числу  палок. Он до того заробел, что накануне наказания решился выпить крышку вина,  настояв в нем нюхательного табаку. Кстати: вино всегда является у подсудимого  арестанта перед наказанием. Оно проносится еще задолго до срока, добывается за  большие деньги, и подсудимый скорее будет полгода отказывать себе в самом  необходимом, но скопит нужную сумму на четверть штофа вина, чтоб выпить его за  четверть часа до наказания. Между арестантами вообще существует убеждение, что  хмельной не так больно чувствует плеть или палки. Но я отвлекаюсь от рассказа.  Бедный малый, выпив свою крышку вина, действительно тотчас же сделался болен: с  ним началась рвота с кровью, и его отвезли в госпиталь почти бесчувственного.  Эта рвота до того расстроила его грудь, что через несколько дней в нем  открылись признаки настоящей чахотки, от которой он умер через полгода.  Доктора, лечившие его от чахотки, не знали, отчего она произошла.    

Но, рассказывая о часто встречающемся малодушии преступников  перед наказание, я должен прибавить, что, напротив, некоторые из них изумляют  наблюдателя необыкновенным бесстрашием. Я помню несколько примеров отваги,  доходившей до какой-то бесчувственности, и примеры эти были не совсем редки.  Особенно помню я мою встречу с одним страшным преступником. В один летний день  распространился в арестантских палатах слух, что вечером будут наказывать  знаменитого разбойника Орлова, из беглых солдат, и после наказания приведут в  палаты. Больные арестанты в ожидании Орлова утверждали, что накажут его  жестоко. Все были в некотором волнении, и, признаюсь, я тоже ожидал появления  знаменитого разбойника с крайним любопытством. Давно уже я слышал о нем чудеса.  Это был злодей, каких мало, резавший хладнокровно стариков и детей, —  человек с страшной силой воли и с гордым сознанием своей силы. Он повинился во  многих убийствах и был приговорен к наказанию палками, сквозь строй. Привели  его уже вечером. В палате уже стало темно, и зажгли свечи. Орлов был почти без  чувств, страшно бледный, с густыми, всклокоченными, черными как смоль волосами.  Спина его вспухла и была кроваво-синего цвета. Всю ночь ухаживали за ним  арестанты, переменяли ему воду, переворачивали его с боку на бок, давали  лекарство, точно они ухаживали за кровным родным, за каким-нибудь своим  благодетелем. На другой же день он очнулся вполне и прошелся раза два по  палате! Это меня изумило: он прибыл в госпиталь слишком слабый и измученный. Он  прошел зараз целую половину всего предназначенного ему числа палок. Доктор  остановил экзекуцию только тогда, когда заметил, что дальнейшее продолжение  наказания грозило преступнику неминуемой смертью. Кроме того, Орлов был малого  роста и слабого сложения, и к тому же истощен долгим содержанием под судом.  Кому случалось встречать когда-нибудь подсудимых арестантов, тот, вероятно,  надолго запомнил их изможденные, худые и бледные лица, лихорадочные взгляды.  Несмотря на то, Орлов быстро поправлялся. Очевидно, внутренняя, душевная его  энергия сильно помогала натуре. Действительно, это был человек не совсем  обыкновенный. Из любопытства я познакомился с ним ближе и целую неделю изучал  его. Положительно могу сказать, что никогда в жизни я не встречал более  сильного, более железного характером человека, как он. Я видел уже раз, в  Тобольске, одну знаменитость в таком же роде, одного бывшего атамана  разбойников. Тот был дикий зверь вполне, и вы, стоя возле него и еще не зная  его имени, уже инстинктом предчувствовали, что подле вас находится страшное  существо. Но в том ужасало меня духовное отупение. Плоть до того брала верх над  всеми его душевными свойствами, что вы с первого взгляда по лицу его видели,  что тут осталась только одна дикая жажда телесных наслаждений, сладострастия,  плотоугодия. Я уверен, что Коренев — имя того разбойника — даже упал бы духом и  трепетал бы от страха перед наказанием, несмотря на то, что способен был резать  даже не поморщившись. Совершенно противоположен ему был Орлов. Это была наяву  полная победа над плотью. Видно было, что этот человек мог повелевать собою  безгранично, презирал всякие муки и наказания и не боялся ничего на свете. В  нем вы видели одну бесконечную энергию, жажду деятельности, жажду мщения, жажду  достичь предположенной цели. Между прочим, я поражен был его странным  высокомерием. Он на все смотрел как-то до невероятности свысока, но вовсе не  усиливаясь подняться на ходули, а так, как-то натурально. Я думаю, не было  существа в мире, которое бы могло подействовать на него одним авторитетом. На  все он смотрел как-то неожиданно спокойно, как будто не было ничего на свете,  что бы могло удивить его. И хотя он вполне понимал, что другие арестанты  смотрят на него уважительно, но нисколько не рисовался перед ними. А между тем  тщеславие и заносчивость свойственны почти всем арестантам без исключения. Был  он очень неглуп и как-то странно откровенен, хотя отнюдь не болтлив. На вопросы  мои он прямо отвечал мне, что ждет выздоровления, чтоб поскорей выходить  остальное наказание, и что он боялся сначала, перед наказанием, что не  перенесет его. «Но теперь, — прибавил он, подмигнув мне глазом, —  дело кончено. Выхожу остальное число ударов, и тотчас же отправят с партией в  Нерчинск, а я-то с дороги бегу! Непременно бегу! Вот только б скорее спина  зажила!» И все эти пять дней он с жадностью ждал, когда можно будет проситься  на выписку. В ожидании же он был иногда очень смешлив и весел. Я пробовал с ним  заговорить об его похождениях. Он немного хмурился при этих расспросах, но  отвечал всегда откровенно. Когда же понял, что я добираюсь до его совести и  добиваюсь в нем хоть какого-нибудь раскаяния, то взглянул на меня до того  презрительно и высокомерно, как будто я вдруг стал в его глазах каким-то маленьким,  глупеньким мальчиком, с которым нельзя и рассуждать, как с большим. Даже что-то  вроде жалости ко мне изобразилось в лице его. Через минуту он расхохотался надо  мной самым простодушным смехом, без всякой иронии, и, я уверен, оставшись один  и вспоминая мои слова, может быть, несколько раз он принимался про себя  смеяться. Наконец, он выписался еще с не совсем поджившей спиной; я тоже пошел  в этот раз на выписку, и из госпиталя нам случилось возвращаться вместе: мне в  острог, а ему в кордегардию подле нашего острога, где он содержался и прежде.  Прощаясь, он пожал мне руку, и с его стороны это был знак высокой доверенности.  Я думаю, он сделал это потому, что был очень доволен собой и настоящей минутой.  В сущности, он не мог не презирать меня и непременно должен был глядеть на меня  как на существо покоряющееся, слабое, жалкое и во всех отношениях перед ним  низшее. Назавтра же его вывели к вторичному наказанию…    

Когда заперли нашу казарму, она вдруг приняла какой-то  особенный вид — вид настоящего жилища, домашнего очага. Только теперь я мог  видеть арестантов, моих товарищей, вполне как дома. Днем унтер-офицеры,  караульные и вообще начальство могут во всякую минуту прибыть в острог, а  потому все обитатели острога как-то и держат себя иначе, как будто не вполне успокоившись,  как будто поминутно ожидая чего-то, в какой-то тревоге. Но только заперли  казарму, все тотчас же спокойно разместились, каждый на своем месте, и почти  каждый принялся за какое-нибудь рукоделье. Казарма вдруг осветилась. Каждый  держал свою свечу и свой подсвечник, большею частью деревянный. Кто засел  тачать сапоги, кто шить какую-нибудь одежу. Мефитический воздух казармы  усиливался с часу на час. Кучка гуляк засела в уголку на корточках перед  разостланным ковром за карты. Почти в каждой казарме был такой арестант,  который держал у себя аршинный худенький коврик, свечку и до невероятности  засаленные, жирные карты. Все это вместе называлось: майдан. Содержатель  получал плату с играющих, копеек пятнадцать за ночь; тем он и промышлял. Игроки  играли обыкновенно в три листа, в горку и проч. Все игры были азартные. Каждый  играющий высыпал перед собою кучу медных денег — все, что у него было в  кармане, и вставал с корточек, только проигравшись в пух или обыграв товарищей.  Игра кончалась поздно ночью, а иногда длилась до рассвета, до самой той минуты,  как отворялась казарма. В нашей комнате, так же как и во всех других казармах  острога, всегда бывали нищие, байгуши, проигравшиеся и пропившиеся или так  просто, от природы, нищие. Я говорю «от природы» и особенно напираю на это  выражение. Действительно, везде в народе нашем, при какой бы то ни было  обстановке, при каких бы то ни было условиях, всегда есть и будут существовать  некоторые странные личности, смирные и нередко очень неленивые, но которым уж  так судьбой предназначено на веки вечные оставаться нищими. Они всегда бобыли,  они всегда неряхи, они всегда смотрят какими-то забитыми и чем-то удрученными и  вечно состоят у кого-нибудь на помычке, у кого-нибудь на посылках, обыкновенно  у гуляк или внезапно разбогатевших и возвысившихся. Всякий почин, всякая  инициатива — для них горе и тягость. Они как будто и родились с тем условием,  чтоб ничего не начинать самим и только прислуживать, жить не своей волей,  плясать по чужой дудке; их назначение — исполнять одно чужое. В довершение  всего никакие обстоятельства, никакие перевороты не могут их обогатить. Они  всегда нищие. Я заметил, что такие личности водятся и не в одном народе, а во  всех обществах, сословиях, партиях, журналах и ассоциациях. Так-то случалось и  в каждой казарме, в каждом остроге, и только что составлялся майдан, один из  таких немедленно являлся прислуживать. Да и вообще ни один майдан не мог  обойтись без прислужника. Его нанимали обыкновенно игроки все вообще, на всю  ночь, копеек за пять серебром, и главная его обязанность была стоять всю ночь  на карауле. Большею частью он мерз часов шесть или семь в темноте, в сенях, на  тридцатиградусном морозе, прислушиваясь к каждому стуку, к каждому звону, к  каждому шагу на дворе. Плац-майор или караульные являлись иногда в острог  довольно поздно ночью, входили тихо и накрывали и играющих, и работающих, и  лишние свечки, которые можно было видеть еще со двора. По крайней мере, когда  вдруг начинал греметь замок на дверях из сеней на двор, было уже поздно  прятаться, тушить свечи и улегаться на нары. Но так как караульному прислужнику  после того больно доставалось от майдана, то и случаи таких промахов были  чрезвычайно редки. Пять копеек, конечно, смешно ничтожная плата, даже и для  острога; но меня всегда поражала в остроге суровость и безжалостность  нанимателей, и в этом и во всех других случаях. «Деньги взял, так и служи!» Это  был аргумент, не терпевший никаких возражений. За выданный грош наниматель брал  все, что мог брать, брал, если возможно, лишнее и еще считал, что он одолжает  наемщика. Гуляка, хмельной, бросающий деньги направо и налево без счету,  непременно обсчитывал своего прислужника, и это заметил я не в одном остроге,  не у одного майдана.    

Я сказал уже, что в казарме почти все уселись за  какие-нибудь занятия: кроме игроков, было не более пяти человек совершенно  праздных; они тотчас же легли спать. Мое место на нарах приходилось у самой  двери. С другой стороны нар, голова с головой со мною, помещался Аким Акимыч.  Часов до десяти или одиннадцати он работал, клеил какой-то разноцветный  китайский фонарик, заказанный ему в городе, за довольно хорошую плату. Фонарики  он делал мастерски, работал методически, не отрываясь; когда же кончил работу,  то аккуратно прибрался, разостлал свой тюфячок, помолился богу и благонравно  улегся на свою постель. Благонравие и порядок он простирал, по-видимому, до  самого мелочного педантизма; очевидно, он должен был считать себя чрезвычайно  умным человеком, как и вообще все тупые и ограниченные люди. Не понравился он  мне с первого же дня, хотя, помню, в этот первый день я много о нем раздумывал  и всего более дивился, что такая личность, вместо того чтоб успевать в жизни,  очутилась в остроге. Впоследствии мне не раз придется говорить об Акиме  Акимыче.    

Но опишу вкратце состав всей нашей казармы. В ней  приходилось мне жить много лет, и это все были мои будущие сожители и товарищи.  Понятно, что я вглядывался в них с жадным любопытством. Слева от моего места на  нарах помещалась кучка кавказских горцев, присланных большею частию за грабежи  и на разные сроки. Их было: два лезгина, один чеченец и трое дагестанских  татар. Чеченец был мрачное и угрюмое существо; почти ни с кем не говорил и  постоянно смотрел вокруг себя с ненавистью, исподлобья и с отравленной,  злобно-насмешливой улыбкой. Один из лезгинов был уже старик, с длинным, тонким,  горбатым носом, отъявленный разбойник с виду. Зато другой, Нурра, произвел на  меня с первого же дня самое отрадное, самое милое впечатление. Это был человек  еще нестарый, росту невысокого, сложенный, как Геркулес, совершенный блондин с  светло-голубыми глазами, курносый, с лицом чухонки и с кривыми ногами от  постоянной прежней езды верхом. Все тело его было изрублено, изранено штыками и  пулями. На Кавказе он был мирной, но постоянно уезжал потихоньку к немирным  горцам и оттуда вместе с ними делал набеги на русских. В каторге его все  любили. Он был всегда весел, приветлив ко всем, работал безропотно, спокоен и  ясен, хотя часто с негодованием смотрел на гадость и грязь арестантской жизни и  возмущался до ярости всяким воровством, мошенничеством, пьянством и вообще  всем, что было нечестно; но ссор не затевал и только отворачивался с  негодованием. Сам он во все продолжение своей каторги не украл ничего, не  сделал ни одного дурного поступка. Был он чрезвычайно богомолен. Молитвы  исполнял он свято; в посты перед магометанскими праздниками постился как  фанатик и целый ночи выстаивал на молитве. Его все любили и в честность его  верили. «Нурра — лев», — говорили арестанты; так за ним и осталось  название льва. Он совершенно был уверен, что по окончании определенного срока в  каторге его воротят домой на Кавказ, и жил только этой надеждой. Мне кажется,  он бы умер, если бы ее лишился. В первый же мой день в остроге я резко заметил  его. Нельзя было не заметить его доброго, симпатизирующего лица среди злых,  угрюмых и насмешливых лиц остальных каторжных. В первые полчаса, как я пришел в  каторгу, он, проходя мимо меня, потрепал по плечу, добродушно смеясь мне в  глаза. Я не мог сначала понять, что это означало. Говорил же он по-русски очень  плохо. Вскоре после того он опять подошел ко мне и опять, улыбаясь, дружески  ударил меня по плечу. Потом опять и опять, и так продолжалось три дня. Это  означало с его стороны, как догадался я и узнал потом, что ему жаль меня, что  он чувствует, как мне тяжело знакомиться с острогом, хочет показать мне свою  дружбу, ободрить меня и уверить в своем покровительстве. Добрый и наивный  Нурра!    

Дагестанских татар было трое, и все они были родные братья.  Два из них уже были пожилые, но третий, Алей, был не более двадцати двух лет, а  на вид еще моложе. Его место на нарах было рядом со мною. Его прекрасное,  открытое, умное и в то же время добродушно-наивное лицо с первого взгляда  привлекло к нему мое сердце, и я так рад был, что судьба послала мне его, а не  другого кого-нибудь в соседи. Вся душа его выражалась на его красивом, можно  даже сказать — прекрасном лице. Улыбка его была так доверчива, так детски  простодушна; большие черные глаза были так мягки, так ласковы, что я всегда  чувствовал особое удовольствие, даже облегчение в тоске и в грусти, глядя на  него. Я говорю не преувеличивая. На родине старший брат его (старших братьев у  него было пять; два других попали в какой-то завод) однажды велел ему взять  шашку и садиться на коня, чтобы ехать вместе в какую-то экспедицию. Уважение к  старшим в семействах горцев так велико, что мальчик не только не посмел, но  даже и не подумал спросить, куда они отправляются? Те же не сочли и за нужное  сообщить уме это. Все они ехали на разбой, подстеречь на дороге богатого  армянского купца и ограбить его. Так и случилось: они перерезали конвой,  зарезали армянина и разграбили его товар. Но дело открылось: их взяли всех  шестерых, судили, уличили, наказали и сослали в Сибирь, в каторжные работы. Всю  милость, которую сделал суд для Алея, был уменьшенный срок наказания: он сослан  был на четыре года. Братья очень любили его, и скорее какою-то отеческою, чем  братскою любовью. Он был им утешением в их ссылке, и они, обыкновенно мрачные и  угрюмые, всегда улыбались, на него глядя, и когда заговаривали с ним (а  говорили они с ним очень мало, как будто все еще считая его за мальчика, с  которым нечего говорить о серьезном), то суровые лица их разглаживались, и я  угадывал, что они с ним говорят о чем-нибудь шутливом, почти детском, по  крайней мере они всегда переглядывались и добродушно усмехались, когда, бывало,  выслушают его ответ. Сам же он почти не смел с ними заговаривать: до того  заходила его почтительность. Трудно представить себе, как этот мальчик во все  время своей каторги мог сохранить в себе такую мягкость сердца, образовать в  себе такую строгую честность, такую задушевность, симпатичность, не загрубеть,  не развратиться. Это, впрочем, была сильная и стойкая натура, несмотря на всю  видимую свою мягкость. Я хорошо узнал его впоследствии. Он был целомудрен, как  чистая девочка, и чей-нибудь скверный, цинический, грязный или несправедливый,  насильный поступок в остроге зажигал огонь негодования в его прекрасных глазах,  которые делались оттого еще прекраснее. Но он избегал ссор и брани, хотя был  вообще не из таких, которые бы дали себя обидеть безнаказанно, и умел за себя  постоять. Но ссор он ни с кем не имел: его все любили и все ласкали. Сначала со  мной он был только вежлив. Мало-помалу я начал с ним разговаривать; в несколько  месяцев он выучился прекрасно говорить по-русски, чего братья его не добились  во все время своей каторги. Он мне показался чрезвычайно умным мальчиком,  чрезвычайно скромным и деликатным и даже много уже рассуждавшим. Вообще скажу  заранее: я считаю Алея далеко не обыкновенным существом и вспоминаю о встрече с  ним как об одной из лучших встреч в моей жизни. Есть натуры до того прекрасные  от природы, до того награжденные богом, что даже одна мысль о том, что они  могут когда-нибудь измениться к худшему, вам кажется невозможною. За них вы всегда  спокойны. Я и теперь спокоен за Алея. Где-то он теперь?..    

Раз, уже довольно долго после моего прибытия в острог, я  лежал на нарах и думал о чем-то очень тяжелом. Алей, всегда работящий и  трудолюбивый, в этот раз ничем не был занят, хотя еще было рано спать. Но у них  в это время был свой мусульманский праздник, и они не работали. Он лежал,  заложив руки за голову, и тоже о чем-то думал. Вдруг он спросил меня:    

— Что, тебе очень теперь тяжело?    

Я оглядел его с любопытством, и мне показался странным этот  быстрый прямой вопрос Алея, всегда деликатного, всегда разборчивого, всегда  умного сердцем: но, взглянув внимательнее, я увидел в его лице столько тоски,  столько муки от воспоминаний, что тотчас же нашел, что ему самому было очень  тяжело и именно в эту самую минуту. Я высказал ему мою догадку. Он вздохнул и  грустно улыбнулся. Я любил его улыбку, всегда нежную и сердечную. Кроме того,  улыбаясь, он выставлял два ряда жемчужных зубов, красоте которых могла бы  позавидовать первая красавица в мире.    

— Что, Алей, ты, верно, сейчас думал о том, как у вас в  Дагестане празднуют этот праздник? Верно, там хорошо?    

— Да, — ответил он с восторгом, и глаза его  просияли. — А почему ты знаешь, что я думал об этом?    

— Еще бы не знать! Что, там лучше, чем здесь?    

— О! зачем ты это говоришь…    

— Должно быть, теперь какие цветы у вас, какой рай!..    

— О-ох, и не говори лучше. — Он был в сильном  волнении.    

— Послушай, Алей, у тебя была сестра?    

— Была, а что тебе?    

— Должно быть, она красавица, если на тебя похожа.    

— Что на меня! Она такая красавица, что по всему  Дагестану нет лучше. Ах какая красавица моя сестра! Ты не видел такую! У меня и  мать красавица была.    

— А любила тебя мать?    

— Ах! Что ты говоришь! Она, верно, умерла теперь с горя  по мне. Я любимый был у нее сын. Она меня больше сестры, больше всех любила…  Она ко мне сегодня во сне приходила и надо мной плакала.    

Он замолчал и в этот вечер уже больше не сказал ни слова. Но  с тех пор он искал каждый раз говорить со мной, хотя сам из почтения, которое  он неизвестно почему ко мне чувствовал, никогда не заговаривал первый. Зато  очень был рад, когда я обращался к нему. Я расспрашивал его про Кавказ, про его  прежнюю жизнь. Братья не мешали ему со мной разговаривать, и им даже это было  приятно. Они тоже, видя, что я все более и более люблю Алея, стали со мной  гораздо ласковее.    

Алей помогал мне в работе, услуживал мне чем мог в казармах,  и видно было, что ему очень приятно было хоть чем-нибудь облегчить меня и  угодить мне, и в этом старании угодить не было ни малейшего унижения или  искания какой-нибудь выгоды, а теплое, дружеское чувство, которое он уже и не  скрывал ко мне. Между прочим, у него было много способностей механических: он  выучился порядочно шить белье, тачал сапоги и, впоследствии выучился, сколько  мог, столярному делу. Братья хвалили его и гордились им.    

— Послушай, Алей, — сказал я ему однажды, —  отчего ты не выучишься читать и писать по-русски? Знаешь ли, как это может тебе  пригодиться здесь, в Сибири, впоследствии?    

— Очень хочу. Да у кого выучиться?    

— Мало ли здесь грамотных! Да хочешь, я тебя выучу?    

— Ах, выучи, пожалуйста! — и он даже привстал на  нарах и с мольбою сложил руки, смотря на меня.    

Мы принялись с следующего же вечера. У меня был русский  перевод Нового завета — книга, не запрещенная в остроге. Без азбуки, по одной  книге, Алей в несколько недель выучился превосходно читать. Месяца через три он  уже совершенно понимал книжный язык. Он учился с жаром, с увлечением.    

Однажды мы прочли с ним всю Нагорную проповедь. Я заметил,  что некоторые места в ней он проговаривает как будто с особенным чувством.    

Я спросил его, нравится ли ему то, что он прочел.    

Он быстро взглянул, и краска выступила на его лице.    

— Ах, да! — отвечал он, — да, Иса святой  пророк, Иса божии слова говорил. Как хорошо!    

— Что ж тебе больше всего нравится?    

— А где он говорит: прощай, люби, не обижай и врагов  люби. Ах, как хорошо он говорит!    

Он обернулся к братьям, которые прислушивались к нашему  разговору, и с жаром начал им говорить что-то. Они долго и серьезно говорили  между собою и утвердительно покачивали головами. Потом с важноблагосклонною, то  есть чисто мусульманскою улыбкою (которую я так люблю и именно люблю важность  этой улыбки), обратились ко мне и подтвердили, что Иса был божий пророк и что  он делал великие чудеса; что он сделал из глины птицу, дунул на нее, и она  полетела… и что это и у них в книгах написано. Говоря это, они вполне были  уверены, что делают мне великое удовольствие, восхваляя Ису, а Алей был вполне  счастлив, что братья его решились и захотели сделать мне это удовольствие.    

Письмо у нас пошло тоже чрезвычайно успешно. Алей достал  бумаги (и не позволил мне купить ее на мои деньги), перьев, чернил и в  каких-нибудь два месяца выучился превосходно писать. Это даже поразило его  братьев. Гордость и довольство их не имели пределов. Они не знали, чем возблагодарить  меня. На работах, если нам случалось работать вместе, они наперерыв помогали  мне и считали это себе за счастье. Я уже не говорю про Алея. Он любил меня,  может быть, так же, как и братьев. Никогда не забуду, как он выходил из  острога. Он отвел меня за казарму и там бросился мне на шею и заплакал. Никогда  прежде он не целовал меня и не плакал. «Ты для меня столько сделал, столько  сделал, — говорил он, — что отец мой, мать мне бы столько не сделали:  ты меня человеком сделал, бог заплатит тебе, а я тебя никогда не забуду…»    

Где-то, где-то теперь мой добрый, милый, милый Алей!..    

Кроме черкесов, в казармах наших была еще целая кучка  поляков, составлявшая совершенно отдельную семью, почти не сообщавшуюся с  прочими арестантами. Я сказал уже, что за свою исключительность, за свою  ненависть к каторжным русским они были в свою очередь всеми ненавидимы. Это  были натуры измученные, больные; их было человек шесть. Некоторые из них были  люди образованные; об них я буду говорить особо и подробно впоследствии. От них  же я иногда, в последние годы моей жизни в остроге, доставал кой-какие книги.  Первая книга, прочтенная мною, произвела на меня сильное, странное, особенное  впечатление. Об этих впечатлениях я когда-нибудь скажу особо. Для меня они  слишком любопытны, и я уверен, что многим они будут совершенно непонятны. Не  испытав, нельзя судить о некоторых вещах. Скажу одно: что нравственные лишения  тяжелее всех мук физических. Простолюдин, идущий в каторгу, приходит в свое  общество, даже, может быть, еще в более развитое. Он потерял, конечно, много —  родину, семью, все, но среда его остается та же. Человек образованный,  подвергающийся по законам одинаковому наказанию с простолюдином, теряет часто  несравненно больше его. Он должен задавить в себе все свои потребности, все  привычки; перейти в среду для него недостаточную, должен приучиться дышать не  тем воздухом… Это — рыба, вытащенная из воды на песок… И часто для всех  одинаковое по закону наказание обращается для него в десятеро мучительнейшее.  Это истина… даже если б дело касалось одних материальных привычек, которыми  надо пожертвовать.    

Но поляки составляли особую цельную кучку. Их было шестеро,  и они были вместе. Из всех каторжных нашей казармы они любили только одного  жида, и может быть единственно потому, что он их забавлял. Нашего жидка,  впрочем, любили даже и другие арестанты, хотя решительно все без исключения  смеялись над ним. Он был у нас один, и я даже теперь не могу вспоминать о нем  без смеху. Каждый раз, когда я глядел на него, мне всегда приходил на память Гоголев  жидок Янкель, из «Тараса Бульбы», который, раздевшись, чтоб отправиться на ночь  с своей жидовкой в какой-то шкаф, тотчас же стал ужасно похож на цыпленка. Исай  Фомич, наш жидок, был как две капли воды похож на общипанного цыпленка. Это был  человек уже немолодой, лет около пятидесяти, маленький ростом и слабосильный,  хитренький и в то же время решительно глупый. Он был дерзок и заносчив и в то  же время ужасно труслив. Весь он был в каких-то морщинках, и на лбу и на щеках  его были клейма, положенные ему на эшафоте. Я никак не мог понять, как мог он  выдержать шестьдесят плетей. Пришел он по обвинению в убийстве. У него был  припрятан рецепт, доставленный ему от доктора его жидками тотчас же после  эшафота. По этому рецепту можно было получить такую мазь, от которой недели в  две могли сойти все клейма. Употребить эту мазь в остроге он не смел и выжидал  своего двенадцатилетнего срока каторги, после которой, выйдя на поселение,  непременно намеревался воспользоваться рецептом. «Не то нельзя будет зениться, —  сказал он мне однажды, — а я непременно хоцу зениться». Мы с ним были  большие друзья. Он всегда был в превосходнейшем расположении духа. В каторге  жить ему было легко; он был по ремеслу ювелир, был завален работой из города, в  котором не было ювелира, и таким образом избавился от тяжелых работ.  Разумеется, он в то же время был ростовщик и снабжал под проценты и залоги всю  каторгу деньгами. Он пришел прежде меня, и один из поляков описывал мне  подробно его прибытие. Это пресмешная история, которую я расскажу впоследствии;  об Исае Фомиче я буду говорить еще не раз.    

Остальной люд в нашей казарме состоял из четырех  старообрядцев, стариков и начетчиков, между которыми был и старик из  Стародубовских слобод; из двух-трех малороссов, мрачных людей, из молоденького  каторжного, с тоненьким личиком и с тоненьким носиком, лет двадцати трех, уже  убившего восемь душ, из кучки фальшивых монетчиков, из которых один был  потешник всей нашей казармы, и, наконец, из нескольких мрачных и угрюмых  личностей, обритых и обезображенных, молчаливых и завистливых, с ненавистью  смотревших исподлобья кругом себя и намеревавшихся так смотреть, хмуриться,  молчать и ненавистничать еще долгие годы, — весь срок своей каторги. Все  это только мелькнуло передо мной в этот первый, безотрадный вечер моей новой  жизни, — мелькнуло среди дыма и копоти, среди ругательств и невыразимого  цинизма, в мефитическом воздухе, при звоне кандалов, среди проклятий и  бесстыдного хохота. Я лег на голых нарах, положив в голову свое платье (подушки  у меня еще не было), накрылся тулупом, но долго не мог заснуть, хотя и был весь  измучен и изломан от всех чудовищных и неожиданных впечатлений этого первого  дня. Но новая жизнь моя только еще начиналась. Много еще ожидало меня впереди,  о чем я никогда не мыслил, чего и не предугадывал…    

 V. ПЕРВЫЙ МЕСЯЦ    

     

Три дня спустя по прибытии моем в острог мне велено было  выходить на работу. Очень памятен мне этот первый день работы, хотя в  продолжение его не случилось со мной ничего очень необыкновенного, по крайней  мере взяв в соображение все и без того необыкновенное в моем положении. Но это  было тоже одно из первых впечатлений, а я еще продолжал ко всему жадно  присматриваться. Все эти три первые дня я провел в самых тяжелых ощущениях.  «Вот конец моего странствования: я в остроге! — повторял я себе  поминутно, — вот пристань моя на многие, долгие годы, мой уголок, в  который я вступаю с таким недоверчивым, с таким болезненным ощущением… А кто  знает? Может быть, — когда, через много лет, придется оставить его, —  еще пожалею о нем!..» — прибавил я не без примеси того злорадного ощущения,  которое доходит иногда до потребности нарочно бередить свою рану, точно желая  полюбоваться своей болью, точно в сознании всей великости несчастия есть  действительно наслаждение. Мысль со временем пожалеть об этом уголке — меня  самого поражала ужасом: я и тогда уже предчувствовал, до какой чудовищной  степени приживчив человек. Но это еще было время впереди, а покамест теперь  кругом меня все было враждебно и — страшно… хоть не все, но, разумеется, так  мне казалось. Это дикое любопытство, с которым оглядывали меня мои новые  товарищи-каторжники, усиленная их суровость с новичком из дворян, вдруг  появившимся в их корпорации, суровость, иногда доходившая чуть не до  ненависти, — все это до того измучило меня, что я сам желал уж поскорее  работы, чтоб только поскорее узнать и изведать все мое бедствие разом, чтоб  начать жить, как и все они, чтоб войти со всеми поскорее в одну колею.  Разумеется, я тогда многого не замечал и не подозревал, что у меня было под  самым носом: между враждебным я еще не угадывал отрадного. Впрочем, несколько  приветливых, ласковых лиц, которых я встретил даже в эти три дня, покамест  сильно меня ободрили. Всех ласковее и приветливее со мной был Аким Акимыч.  Между угрюмыми и ненавистливыми лицами остальных каторжных я не мог не заметить  тоже несколько добрых и веселых. «Везде есть люди дурные, а между дурными и  хорошие, — спешил я подумать себе в утешение, — кто знает? Эти люди,  может быть, вовсе не до такой степени хуже тех остальных, которые остались там,  за острогом». Я думал это и сам качал головою на свою мысль, а между тем — боже  мой! — если б я только знал тогда, до какой степени и эта мысль была  правдой!    

Вот, например, тут был один человек, которого только через  много-много лет я узнал вполне, а между тем он был со мной и постоянно около  меня почти во все время моей каторги. Это был арестант Сушилов. Как только  заговорил я теперь о каторжниках, которые были не хуже других, то тотчас же  невольно вспомнил о нем. Он мне прислуживал. У меня тоже был и другой  прислужник. Аким Акимыч еще с самого начала, с первых дней, рекомендовал мне  одного из арестантов — Осипа, говоря, что за тридцать копеек в месяц он будет  мне стряпать ежедневно особое кушанье, если мне уж так противно казенное и если  я имею средства завести свое. Осип был один из четырех поваров, назначаемых  арестантами по выбору в наши две кухни, хотя, впрочем, оставлялось вполне и на  их волю принять или не принять такой выбор; а приняв, можно было хоть завтра же  опять отказаться. Повара уж так и не ходили на работу, и вся должность их  состояла в печении хлеба и варке щей. Звали их у нас не поварами, а стряпками  (в женском роде), впрочем, не из презрения к ним, тем более что на кухню  выбирался народ толковый и по возможности честный, а так, из милой шутки, чем  наши повара нисколько не обижались. Осипа почти всегда выбирали, и почти  несколько лет сряду он постоянно был стряпкой и отказывался иногда только на  время, когда его уж очень забирала тоска, а вместе с тем и охота проносить  вино. Он был редкой честности и кротости человек, хотя и пришел за контрабанду.  Это был тот самый контрабандист, высокий, здоровый малый, о котором уже я  упоминал; трус до всего, особенно до розог, смирный, безответный, ласковый со  всеми, ни с кем никогда не поссорившийся, но который не мог не проносить вина,  несмотря на всю свою трусость, по страсти к контрабанде. Он вместе с другими  поварами торговал тоже вином, хотя, конечно, не в таком размере, как, например,  Газин, потому что не имел смелости на многое рискнуть. С этим Осипом я всегда  жил очень ладно. Что же касается до средств иметь свое кушанье, то их надо было  слишком немного. Я не ошибусь, если скажу, что в месяц у меня выходило на мое  прокормление всего рубль серебром, разумеется, кроме хлеба, который был  казенный, и иногда щей, если уж я был очень голоден, несмотря на мое к ним  отвращение, которое, впрочем, почти совсем прошло впоследствии. Обыкновенно я  покупал кусок говядины, по фунту на день. А зимой говядина у нас стоила грош.  За говядиной ходил на базар кто-нибудь из инвалидов, которых у нас было по  одному в каждой казарме, для надсмотра за порядком, и которые сами,  добровольно, взяли себе в обязанность ежедневно ходить на базар за покупками  для арестантов и не брали за это почти никакой платы, так разве пустяки какие-нибудь.  Делали они это для собственного спокойствия, иначе им невозможно бы было в  остроге ужиться. Таким образом, они проносили табак, кирпичный чай, говядину,  калачи и проч. и проч., кроме только разве одного вина. Об вине их не просили,  хотя иногда и потчевали. Осип стряпал мне несколько лет сряду все один и тот же  кусок зажаренной говядины. Уж как он был зажарен — это другой вопрос, да не в  том было и дело. Замечательно, что с Осипом я в несколько лет почти не сказал  двух слов. Много раз начинал разговаривать с ним, но он как-то был неспособен  поддерживать разговор: улыбнется, бывало, или ответит да или нет, да и только.  Даже странно было смотреть на этого Геркулеса семи лет от роду.    

Но, кроме Осипа, из людей, мне помогавших, был и Сушилов. Я  не призывал его и не искал его. Он как-то сам нашел меня и прикомандировался ко  мне; даже не помню, когда и как это сделалось. Он стал на меня стирать. За  казармами для этого нарочно была устроена большая помойная яма. Над этой-то  ямой, в казенных корытах, и мылось арестантское белье. Кроме того, Сушилов сам  изобретал тысячи различных обязанностей, чтоб мне угодить: наставлял мой  чайник, бегал по разным поручениям, отыскивал что-нибудь для меня, носил мою  куртку в починку, смазывал мне сапоги раза четыре в месяц; все это делал  усердно, суетливо, как будто бог знает какие на нем лежали обязанности, —  одним словом, совершенно связал свою судьбу с моею и взял все мои дела на себя.  Он никогда не говорил, например: «У вас столько рубах, у вас куртка разорвана» и  проч., а всегда: «У нас теперь столько-то рубах, у нас куртка разорвана». Он  так и смотрел мне в глаза и, кажется, принял это за главное назначение всей  своей жизни. Ремесла, или, как говорят арестанты, рукомесла, у него не было  никакого, и, кажется, только от меня он и добывал копейку. Я платил ему сколько  мог, то есть грошами, и он всегда безответно оставался доволен. Он не мог не  служить кому-нибудь и, казалось, выбрал меня особенно потому, что я был  обходительнее других и честнее на расплату. Был он из тех, которые никогда не  могли разбогатеть и поправиться и которые у нас брались сторожить майданы,  простаивая по целям ночам в сенях на морозе, прислушиваясь к каждому звуку на  дворе на случай плац-майора, и брали за это по пяти копеек серебром чуть не за  всю ночь, а в случае просмотра теряли все и отвечали спиной. Я уж об них  говорил. Характеристика этих людей — уничтожать свою личность всегда, везде и  чуть не перед всеми, а в общих делах разыгрывать даже не второстепенную, а  третьестепенную роль. Все это у них уж так по природе. Сушилов был очень жалкий  малый, вполне безответный и приниженный, даже забитый, хотя его никто у нас не  бил, а так уж, от природы забитый. Мне его всегда было отчего-то жаль. Я даже и  взглянуть на него не мог без этого чувства; а почему жаль — я бы сам не мог  ответить. Разговаривать с ним я тоже не мог; он тоже разговаривать не умел, и  видно, что ему это было в большой труд, и он только тогда оживлялся, когда,  чтоб кончить разговор, дашь ему что-нибудь сделать, попросишь его сходить, сбегать  куда-нибудь. Я даже, наконец, уверился, что доставляю ему этим удовольствие. Он  был не высок и не мал ростом, не хорош и не дурен, не глуп и не умен, не молод  и не стар, немножко рябоват, отчасти белокур. Слишком определительного об нем  никогда ничего нельзя было сказать. Одно только: он, как мне кажется и сколько  я мог догадаться, принадлежал к тому же товариществу, как и Сироткин, и  принадлежал единственно по своей забитости и безответности. Над ним иногда  посмеивались арестанты, главное, за то, что он сменялся дорогою, идя в Сибирь,  и сменился за красную рубашку и за рубль серебром. Вот за эту-то ничтожную  цену, за которую он себя продал, над смеялись арестанты. Смениться — значит  перемениться с кем-нибудь именем, а следовательно, и участью. Как ни чуден  кажется этот факт, а он справедлив, и в мое время он еще существовал между  препровождающимися в Сибирь арестантами в полной силе, освященный преданиями и  определенный известными формами. Сначала я никак не мог этому поверить, хотя и  пришлось наконец поверить очевидности.    

Это вот каким образом делается. Препровождается, например, в  Сибирь партия арестантов. Идут всякие: и в каторгу, и в завод, и на поселение;  идут вместе. Где-нибудь дорогою, ну хоть в Пермской губернии, кто-нибудь из  ссыльных пожелает сменяться с другим. Например, какой-нибудь Михайлов, убийца  или по другому капитальному преступлению, находит идти на многие годы в каторгу  для себя невыгодным. Положим, он малый хитрый, тертый, дело знает; вот он и  высматривает кого-нибудь из той же партии попростее, позабитее, побезответнее и  которому определенно наказание небольшое сравнительно: или в завод на малый  годы, или на поселенье, или даже в каторгу, только поменьше сроком. Наконец  находит Сушилова. Сушилов из дворовых людей и сослан просто на поселение. Идет  он уже тысячи полторы верст, разумеется без копейки денег, потому что у  Сушилова никогда не может быть ни копейки, — идет изнуренный, усталый, на  одном казенном продовольстве, без сладкого куска хоть мимоходом, в одной  казенной одежде, всем прислуживая за жалкие медные гроши. Михайлов заговаривает  с Сушиловым, сходится, даже дружится и, наконец, на каком-нибудь этапе поит его  вином. Наконец, предлагает ему: не хочет ли он смениться? Я, дескать, Михайлов,  вот так и так, иду в каторгу не каторгу, а в какое-то «особое отделение». Оно  хоть и каторга, но особая, получше, стало быть. Об особом отделении, во время  существования его, даже из начальства-то не все знали, хоть бы, например, и в  Петербурге. Это был такой отдельный и особый уголок, в одном из уголков Сибири,  и такой немноголюдный (при мне было в нем до семидесяти человек), что трудно  было и на след его напасть. Я встречал потом людей, служивших и знающих о  Сибири, которые от меня только в первый раз услыхали о существовании «особого  отделения». В Своде законов сказано об нем всего строк шесть: «Учреждается при  таком-то остроге Особое отделение, для самых важных преступников, впредь до  открытия в Сибири самых тяжких каторжных работ». Даже сами арестанты этого  «отделения» не знали: что оно, навечно или на срок? Сроку не было положено,  сказано — впредь до открытия самых тяжких работ, и только; стало быть, «вдоль  по каторге». Немудрено, что ни Сушилов, да и никто из партии этого не знал, не  исключая и самого сосланного Михайлова, который разве только имел понятие об  особом отделении, судя по своему преступлению, слишком тяжкому и за которое уже  он прошел тысячи три или четыре. Следовательно, не пошлют же его в хорошее  место. Сушилов же шел на поселение; чего же лучше? «Не хочешь ли смениться?» Сушилов  под хмельком, душа простая, полон благодарности к обласкавшему его Михайлову, и  потому не решается отказать. К тому же он слышал уже в партии, что меняться  можно, что другие же меняются, следовательно, необыкновенного и неслыханного  тут нет ничего. Соглашаются. Бессовестный Михайлов, пользуясь необыкновенною  простотою Сушилова, покупает у него имя за красную рубашку и за рубль серебром,  которые тут же и дает ему при свидетелях. Назавтра Сушилов уже не пьян, но его  поят опять, ну, да и плохо отказываться: полученный рубль серебром уже пропит,  красная рубашка немного спустя тоже. Не хочешь, так деньги отдай. А где взять  целый рубль серебром Сушилову? А не отдаст, так артель заставит отдать: за этим  смотрят в артели строго. К тому же если дал обещание, то исполни, — и на  этом артель настоит. Иначе сгрызут. Забьют, пожалуй, или просто убьют, по  крайней мере застращают.    

В самом деле, допусти артель хоть один раз в таком деле  поблажку, то и обыкновение смены именами кончится. Коли можно будет  отказываться от обещания и нарушать сделанный торг, уже взявши деньги, —  кто же будет его потом исполнять? Одним словом — тут артельное, общее дело, а  потому и партия к этому делу очень строга. Наконец Сушилов видит, что уже не  отмолишься, и решается вполне согласиться. Объявляется всей партии; ну, там  кого еще следует тоже дарят и поят, если надо. Тем, разумеется, все равно:  Михайлов или Сушилов пойдут к черту на рога, ну, а вино-то выпито;  угостили, — следовательно, и с их стороны молчок. На первом же этапе  делают, например, перекличку; доходит до Михайлова: «Михайлов!» Сушилов  откликается: Я! «Сушилов!» Михайлов кричит: я — и пошли дальше. Никто и не  говорит уж больше об этом. В Тобольске ссыльных рассортировывают. «Михайлова»  на поселение, а «Сушилова» под усиленным конвоем препровождают в особое  отделение. Далее никакой уже протест невозможен; да и чем в самом деле  доказать? На сколько лет затянется такое дело? Что за него еще будет? Где,  наконец, свидетели? Отрекутся, если б и были. Так и останется в результате, что  Сушилов за рубль серебром да за красную рубаху в «особое отделение» пришел.    

Арестанты смеялись над Сушиловым — не за то, что он сменился  (хотя к сменившимся на более тяжелую работу с легкой вообще питают презрение,  как ко всяким попавшимся впросак дуракам), а за то, что он взял только красную  рубаху и рубль серебром: слишком уж ничтожная плата. Обыкновенно меняются за  большие суммы, опять-таки судя относительно. Берут даже и по нескольку десятков  рублей. Но Сушилов был так безответен, безличен и для всех ничтожен, что над  ним и смеяться-то как-то не приходилось.    

Долго мы жили с Сушиловым, уже несколько лет. Мало-помалу он  привязался ко мне чрезвычайно; я не мог этого не заметить, так что и я очень  привык к нему. Но однажды — никогда не могу простить себе этого — он чего-то по  моей просьбе не выполнил, а между тем только что взял у меня денег, и я имел  жестокость сказать ему: «Вот, Сушилов, деньги-то вы берете, а дело-то не  делаете». Сушилов смолчал, сбегал по моему делу, но что-то вдруг загрустил.  Прошло дня два. Я думал: не может быть, чтоб он это от моих слов. Я знал, что  один арестант, Антон Васильев, настоятельно требовал с него какой-то грошовый  долг. Верно, денег нет, а он боится спросить у меня. На третий день я и говорю  ему: «Сушилов, вы, кажется, у меня хотели денег спросить, для Антона Васильева?  Нате». Я сидел тогда на нарах; Сушилов стоял передо мной. Он был, кажется,  очень поражен, что я сам ему предложил денег, сам вспомнил о его  затруднительном положении, тем более что в последнее время, по его мнению, уж  слишком много у меня забрал, так что и надеяться не смел, что я еще дам ему. Он  посмотрел на деньги, потом на меня, вдруг отвернулся и вышел. Все это меня  очень поразило. Я пошел за ним и нашел его за казармами. Он стоял у острожного  частокола, лицом к забору, прижав к нему голову и облокотясь на него рукой.  «Сушилов, что с вами?» — спросил я его. Он не смотрел на меня, и я, к  чрезвычайному удивлению, заметил, что он готов заплакать: «Вы, Александр  Петрович… думаете, — начал он прерывающимся голосом и стараясь смотреть в  сторону, — что я вам… за деньги… а я… я… ээх!» Тут он оборотился опять к  частоколу, так что даже стукнулся об него лбом, — и как зарыдает!.. Первый  раз я видел в каторге человека плачущего. Насилу я утешил его, и хоть он с тех  пор, если возможно это, еще усерднее начал служить мне и «наблюдать меня», но  по некоторым, почти неуловимым признакам я заметил, что его сердце никогда не  могло простить мне попрек мой. А между тем другие смеялись же над ним, шпыняли  его при всяком удобном случае, ругали его иногда крепко, — а он жил же с  ними ладно и дружелюбно и никогда не обижался. Да, очень трудно бывает  распознать человека, даже и после долгих лет знакомства!    

Вот почему с первого взгляда каторга и не могла мне  представиться в том настоящем виде, как представилась впоследствии. Вот почему  я сказал, что если и смотрел на все с таким жадным, усиленным вниманием, то  все-таки не мог разглядеть много такого, что у меня было под самым носом.  Естественно, меня поражали сначала явления крупные, резко выдающиеся, но и те,  может быть, принимались мною неправильно и только оставляли в душе моей одно  тяжелое, безнадежно грустное впечатление. Очень много способствовала тому  встреча моя с А-вым, тоже арестантом, прибывшим незадолго до меня в острог и  поразившим меня особенно мучительным впечатлением в первые дни моего прибытия в  каторгу. Я, впрочем, узнал еще до прибытия в острог, что встречусь там с А-вым.  Он отравил мне это первое тяжелое время и усилил мои душевные муки. Не могу  умолчать о нем.    

Это был самый отвратительный пример, до чего может  опуститься и исподлиться человек и до какой степени может убить в себе всякое  нравственное чувство, без труда и без раскаяния. А-в был молодой человек, из  дворян, о котором уже я отчасти упоминал, говоря, что он переносил нашему  плац-майору все, что делается в остроге, и был дружен с денщиком Федькой. Вот  краткая его история: не докончив нигде курса и рассорившись в Москве с родными,  испугавшимися развратного его поведения, он прибыл в Петербург и, чтоб добыть  денег, решился на один подлый донос, то есть решился продать кровь десяти  человек для немедленного удовлетворения своей неутолимой жажды к самым грубым и  развратным наслаждениям, до которых он, соблазненный Петербургом, его  кондитерскими и Мещанскими, сделался падок до такой степени, что, будучи  человеком неглупым, рискнул на безумное и бессмысленное дело. Его скоро  обличили; в донос свой он впутал невинных людей, других обманул, и за это его  сослали в Сибирь, в наш острог, на десять лет. Он еще был очень молод, жизнь  для него только что начиналась. Казалось бы, такая страшная перемена в его  судьбе должна была поразить, вызвать его природу на какой-нибудь отпор, на  какой-нибудь перелом. Но он без малейшего смущения принял новую судьбу свою,  без малейшего даже отвращения, не возмутился перед ней нравственно, не  испугался в ней ничего, кроме разве необходимости работать и расстаться с  кондитерскими и с тремя Мещанскими. Ему даже показалось, что звание каторжного  только еще развязало ему руки на еще большие подлости и пакости. «Каторжник,  так уж каторжник и есть; коли каторжник, стало быть, уж можно подличать, и не  стыдно». Буквально, это было его мнение. Я вспоминаю об этом гадком существе  как об феномене. Я несколько лет прожил среди убийц, развратников и отъявленных  злодеев, но положительно говорю, никогда еще в жизни я не встречал такого  полного нравственного падения, такого решительного разврата и такой наглой  низости, как в А-ве. У нас был отцеубийца, из дворян; я уже упоминал о нем; но  я убедился по многим чертам и фактам, что даже и тот был несравненно  благороднее и человечнее А-ва. На мои глаза, во все время моей острожной жизни,  А-в стал и был каким-то куском мяса, с зубами и с желудком и с неутолимой  жаждой наигрубейших, самых зверских телесных наслаждений, а за удовлетворение  самого малейшего и прихотливейшего из этих наслаждений он способен был  хладнокровнейшим образом убить, зарезать, словом, на все, лишь бы спрятаны были  концы в воду. Я ничего не преувеличиваю; я узнал хорошо А-ва. Это был пример,  до чего могла дойти одна телесная сторона человека, не сдержанная внутренно  никакой нормой, никакой законностью. И как отвратительно мне было смотреть на  его вечную насмешливую улыбку. Это было чудовище, нравственный Квазимодо.  Прибавьте к тому, что он был хитер и умен, красив собой, несколько даже  образован, имел способности. Нет, лучше пожар, лучше мор, чем такой человек в  обществе! Я сказал уже, что в остроге все так исподлилось, что шпионство и  доносы процветали и арестанты нисколько не сердились за это. Напротив, с А-м  все они были очень дружны и обращались с ним несравненно дружелюбнее, чем с  нами. Милости же к нему нашего пьяного майора придавали ему в их глазах  значение и вес. Между прочим, он уверял майора, что он может снимать портреты  (арестантов он уверял, что был гвардии поручиком), и тот потребовал, чтоб его  высылали на работу к нему на дом, для того, разумеется, чтоб рисовать майорский  портрет. Тут-то он и сошелся с денщиком Федькой, имевшим чрезвычайное влияние  на своего барина, а следственно, на всех и на все в остроге. А-в шпионил на нас  по требованию майора же, а тот, хмельной, когда бил его по щекам, то его же  ругал шпионом и доносчиком. Случалось, и очень часто, что сейчас же после  побоев майор садился на стул и приказывал А-ву продолжать портрет. Наш майор,  кажется, действительно верил, что А-в был замечательный художник, чуть не  Брюллов, о котором и он слышал, но все-таки считал себя вправе лупить его по  щекам, потому, дескать, что теперь ты хоть и тот же художник, но каторжный, и  хоть будь ты раз-Брюллов, а я все-таки твой начальник, а стало быть, что  захочу, то с тобою и сделаю. Между прочим, он заставлял А-ва снимать ему сапоги  и выносить из спальни разные вазы, и все-таки долго не мог отказаться от мысли,  что А-в великий художник. Портрет тянулся бесконечно, почти год. Наконец, майор  догадался, что его надувают, и, убедившись вполне, что портрет не оканчивается,  а, напротив, с каждым днем все более и более становится на него непохожим,  рассердился, исколотил художника и сослал его за наказание в острог, на черную  работу. А-в, видимо, жалел об этом, и тяжело ему было отказаться от праздных  дней, от подачек с майорского стола, от друга Федьки и от всех наслаждений,  которые они вдвоем изобретали себе у майора на кухне. По крайней мере майор с  удалением А-ва перестал преследовать М., арестанта, на которого А-в беспрерывно  ему наговаривал, и вот за что: М. во время прибытия А-ва в острог был один. Он  очень тосковал; не имел ничего общего с прочими арестантами, глядел на них с  ужасом и омерзением, не замечал и проглядел в них все, что могло бы  подействовать на него примирительно, и не сходился с ними. Те платили ему тою  же ненавистью. Вообще положение людей, подобных М., в остроге ужасно. Причина,  по которой А-в попал в острог, была М. неизвестна. Напротив, А-в, догадавшись,  с кем имеет дело, тотчас же уверил его, что он сослан совершенно за  противоположное доносу, почти за то же, за что сослан был и М. М. страшно  обрадовался товарищу, другу. Он ходил за ним, утешал его в первые дни каторги,  предполагая, что он должен был очень страдать, отдал ему последние свои деньги,  кормил его, поделился с ним необходимейшими вещами. Но А-в тотчас же  возненавидел его именно за то, что тот был благороден, за то, что с таким  ужасом смотрел на всякую низость, за то именно, что был совершенно не похож на  него, и все, что М., в прежних разговорах, передал ему об остроге и о майоре,  все это А-в поспешил при первом случае донести майору. Майор страшно  возненавидел за это и угнетал М., и если б не влияние коменданта, он довел бы его  до беды. А-в же не только не смущался, когда потом М. узнал про его низость, но  даже любил встречаться с ним и с насмешкой смотреть на него. Это, видимо,  доставляло ему наслаждение. Мне несколько раз указывал на это сам М. Эта подлая  тварь потом бежала с одним арестантом и с конвойным, но об этом побеге я скажу  после. Он очень сначала и ко мне подлизывался, думал, что я не слыхал о его  истории. Повторяю, он отравил мне первые дни моей каторги еще большей тоской. Я  ужаснулся той страшной подлости и низости, в которую меня ввергнули, среди  которой я очутился. Я подумал, что здесь и все так же подло и низко. Но я  ошибался: я судил обо всех по А-ву.    

В эти три дня я в тоске слонялся по острогу, лежал на своих  нарах, отдал шить надежному арестанту, указанному мне Аким Акимычем, из  выданного мне казенного холста рубашки, разумеется за плату (по скольку-то  грошей с рубашки), завел себе, по настоятельному совету Аким Акимыча, складной  тюфячок (из войлока, обшитого холстом), чрезвычайно тоненький, как блин, и подушку,  набитую шерстью, страшно жесткую с непривычки. Аким Акимыч сильно хлопотал об  устройстве мне всех этих вещей и сам в нем участвовал, собственноручно сшил мне  одеяло из лоскутков старого казенного сукна, собранного из выносившихся  панталон и курток, купленных мною у других арестантов. Казенные вещи, которым  выходил срок, оставлялись в собственность арестанта; они тотчас же продавались  тут же в остроге, и как бы не была заношена вещь, все-таки имела надежду сойти  с рук за какую-нибудь цену. Всему этому я сначала очень удивлялся. Вообще это  было время моего первого столкновения с народом. Я сам вдруг сделался таким же  простонародьем, таким же каторжным, как и они. Их привычки, понятия, мнения,  обыкновения стали как будто тоже моими, по крайней мере по форме, по закону,  хотя я и не разделял их в сущности. Я был удивлен и смущен, точно и не  подозревал прежде ничего этого и не слыхал ни о чем, хотя и знал и слышал. Но  действительность производит совсем другое впечатление, чем знание и слухи. Мог  ли я, например, хоть когда-нибудь прежде подозревать, что такие вещи, такие  старые обноски могут считаться тоже вещами? А вот сшил же себе из этих обносков  одеяло! Трудно было и представить себе, какого сорта было сукно, определенное  на арестантское платье. С виду оно как будто и в самом деле походило на сукно,  толстое, солдатское; но, чуть-чуть поношенное, оно обращалось в какой-то  бредень и раздиралось возмутительно. Впрочем, суконное платье давалось на  годичный срок, но и с этим сроком трудно было справиться. Арестант работает,  носит на себе тяжести; платье обтирается и обдирается скоро. Тулупы же  выдавались на три года и обыкновенно служили в продолжение всего этого срока и  одеждой, и одеялами, и подстилками. Но тулупы крепки, хотя и не редкость было  на ком-нибудь видеть к концу третьего года, то есть срока выноски, тулуп,  заплатанный простою холстиной. Несмотря на то, даже очень выношенные, по  окончании определенного им срока, продавались копеек за сорок серебром.  Некоторые же, получше сохранившиеся, продавались за шесть или даже за семь  гривен серебром, а в каторге это были большие деньги.    

Деньги же — я уже говорил об этом — имели в остроге страшное  значение, могущество. Положительно можно сказать, что арестант, имевший хоть  какие-нибудь деньги в каторге, в десять раз меньше страдал, чем совсем не  имевший их, хотя последний обеспечен тоже всем казенным, и к чему бы, кажется,  иметь ему деньги? — как рассуждало наше начальство. Опять-таки, повторяю,  что, если б арестанты лишены были всякой возможности иметь свои деньги, они или  сходили бы с ума, или мерли бы, как мухи (несмотря на то, что были во всем  обеспечены), или, наконец, пустились бы в неслыханные злодейства, — одни  от тоски, другие — чтоб поскорее быть как-нибудь казненными и уничтоженными или  так как-нибудь «переменить участь» (техническое выражение). Если же арестант,  добыв почти кровавым потом свою копейку или решась для приобретения ее на  необыкновенные хитрости, сопряженные часто с воровством и мошенничеством, в то  же время так безрассудно, с таким ребяческим бессмыслием тратит их, то это  вовсе не доказывает, что он их не ценит, хотя бы и казалось так с первого  взгляда. К деньгам арестант жаден до судорог, до омрачения рассудка, и если  действительно бросает их, как щепки, когда кутит, то бросает за то, что считает  еще одной степенью выше денег. Что же выше денег для арестанта? Свобода или  хоть какая-нибудь мечта о свободе. А арестанты большие мечтатели. Об этом я  кой-что скажу после, но, к слову пришлось: поверят ли, что я видал сосланных на  двадцатилетний срок, которые мне самому говорили, очень спокойно, такие,  например, фразы: «А вот подожди, даст бог, кончу срок, и тогда…» Весь смысл  слова «арестант» означает человека без воли; а, тратя деньги, он поступает уже  по своей воле. Несмотря ни на какие клейма, кандалы и ненавистные пали острога,  заслоняющие ему божий мир и огораживающие его как зверя в клетке, он может  достать вина, то есть страшно запрещенное наслаждение, попользоваться  клубничкой, даже иногда (хоть и не всегда) подкупить своих ближайших начальников,  инвалидов и даже унтер-офицера, которые сквозь пальцы будут смотреть на то, что  он нарушает закон и дисциплину; даже может, сверх торгу, еще покуражиться над  ними, а покуражиться арестант ужасно любит, то есть представиться пред  товарищами и уверить даже себя хоть на время, что у него воли и власти  несравненно больше, чем кажется, — одним словом, может накутить,  набуянить, разобидеть кого-нибудь в прах и доказать ему, что он все это может,  что все это в «наших руках», то есть уверить себя в том, о чем бедняку и  помыслить невозможно. Кстати: вот отчего, может быть, в арестантах, даже в  трезвом виде, замечается всеобщая наклонность к куражу, к хвастовству, к  комическому и наивнейшему возвеличению собственной личности, хотя бы  призрачному. Наконец, во всем этом кутеже есть свой риск, — значит, все  это имеет хоть какой-нибудь призрак жизни, хоть отдаленный призрак свободы. А  чего не отдашь за свободу? Какой миллионщик, если б ему сдавили горло петлей,  не отдал бы всех своих миллионов за один глоток воздуха?    

Удивляются иногда начальники, что вот какой-нибудь арестант  жил себе несколько лет так смирно, примерно, даже десяточным его сделали за  похвальное поведение, и вдруг решительно ни с того и с сего — точно бес в него  влез — зашалил, накутил, набуянил, а иногда даже просто на уголовное  преступление рискнул: или на явную непочтительность перед высшим начальством,  или убил кого-нибудь, или изнасиловал и проч. Смотрят на него и удивляются. А  между тем, может быть, вся-то причина этого внезапного взрыва в том человеке,  от которого всего менее можно было ожидать его, — это тоскливое,  судорожное проявление личности, инстинктивная тоска по самом себе, желание  заявить себя, свою приниженную личность, вдруг появляющееся и доходящее до  злобы, до бешенства, до омрачения рассудка, до припадка, до судорог. Так, может  быть, заживо схороненный в гробу и проснувшийся в нем, колотит в свою крышу и  силится сбросить ее, хотя, разумеется, рассудок мог бы убедить его, что все его  усилия останутся тщетными. Но в том-то и дело, что тут уж не до рассудка: тут  судороги. Возьмем еще в соображение, что почти всякое самовольное проявление  личности в арестанте считается преступлением; а в таком случае, ему,  естественно, все равно, что большое, что малое преступление. Кутить — так уж  кутить, рискнуть — так уж рискнуть на все, даже хоть на убийство. И только ведь  стоит начать: опьянеет потом человек, даже не удержишь! А потом всячески бы  лучше не доводить до этого. Всем было бы спокойнее.    

Да; но как это сделать?    

 VI. ПЕРВЫЙ МЕСЯЦ    

     

При вступлении в острог у меня было несколько денег; в руках  с собой было немного, из опасения, чтоб не отобрали, но на всякий случай было  спрятано, то есть заклеено, в переплете Евангелия, которое можно было пронести  в острог, несколько рублей. Эту книгу, с заклеенными в ней деньгами, подарили  мне еще в Тобольске те, которые тоже страдали в ссылке и считали время ее уже  десятилетиями и которые во всяком несчастном уже давно привыкли видеть брата.  Есть в Сибири, и почти всегда не переводится, несколько лиц, которые, кажется,  назначением жизни своей поставляют себе братский уход за «несчастными»,  сострадание и соболезнование о них, точно о родных детях, совершенно  бескорыстное, святое. Не могу не припомнить здесь вкратце об одной встрече. В  городе, в котором находился наш острог, жила одна дама, Настасья Ивановна,  вдова. Разумеется, никто из нас, в бытность в остроге, не мог познакомиться с  ней лично. Казалось, назначением жизни своей она избрала помощь ссыльным, но  более всех заботилась о нас. Было ли в семействе у ней какое-нибудь подобное же  несчастье, или кто-нибудь из особенно дорогих и близких ее сердцу людей  пострадал по такому же преступлению, но только она как будто за особое счастье  почитала сделать для нас все, что только могла. Многого она, конечно, не могла:  она была очень бедна. Но мы, сидя в остроге, чувствовали, что там, за острогом,  есть у нас преданнейший друг. Между прочим, она нам часто сообщала известия, в  которых мы очень нуждались. Выйдя из острога и отправляясь в другой город, я  успел побывать у ней и познакомиться с нею лично. Она жила где-то в форштадте,  у одного из своих близких родственников. Была она не стара и не молода, не  хороша и не дурна; даже нельзя было узнать, умна ли она, образованна ли?  Замечалась только в ней, на каждом шагу, одна бесконечная доброта,  непреодолимое желание угодить, облегчить, сделать для вас непременно что-нибудь  приятное. Все это так и виднелось в ее тихих, добрых взглядах. Я провел вместе  с другими из острожных моих товарищей у ней почти целый вечер. Она так и  глядела нам в глаза, смеялась, когда мы смеялись, спешила соглашаться со всем,  что бы мы ни сказали; суетилась угостить нас хоть чем-нибудь, чем только могла.  Подан был чай, закуска, какие-то сласти, и если б у ней были тысячи, она бы,  кажется, им обрадовалась только потому, что могла бы лучше нам угодить да  облегчить наших товарищей, оставшихся в остроге. Прощаясь, она вынесла нам по  сигарочнице на память. Эти сигарочницы она склеила для нас сама из картона (уж  бог знает как они были склеены), оклеила их цветочной бумажкой, точно такою же,  в какую переплетаются краткие арифметики для детских школ (а может быть, и  действительно на оклейку пошла какаянибудь арифметика). Кругом же обе  папиросочницы были, для красоты, оклеены тоненьким бордюрчиком из золотой  бумажки, за которою она, может быть, нарочно ходила в лавки. «Вот вы курите же  папироски, так, может быть, и пригодится вам», — сказала она, как бы  извиняясь робко перед нами за свой подарок… Говорят иные (я слышал и читал  это), что высочайшая любовь к ближнему есть в то же время и величайший эгоизм.  Уж в чем тут-то был эгоизм — никак не пойму.    

Хоть у меня вовсе не было при входе в острог больших денег,  но я как-то не мог тогда серьезно досадовать на тех из каторжных, которые почти  в первые часы моей острожной жизни, уже обманув меня раз, пренаивно приходили  по другому, по третьему и даже по пятому разу занимать у меня. Но признаюсь в  одном откровенно: мне очень было досадно, что весь этот люд, с своими наивными  хитростями, непременно должен был, как мне казалось, считать меня простофилей и  дурачком и смеяться надо мной, именно потому, что я в пятый раз давал им  деньги. Им непременно должно было казаться, что я поддаюсь на их обманы и  хитрости, и если б, напротив, я им отказывал и прогонял их, то, я уверен, они  стали бы несравненно более уважать меня. Но как я не досадовал, а отказать  все-таки не мог. Досадовал же я потому, что серьезно и заботливо думал в эти  первые дни о том, как и на какой ноге поставлю я себя в остроге, или, лучше  сказать, на какой ноге я должен был стоять с ними. Я чувствовал и понимал, что  вся эта среда для меня совершенно новая, что я в совершенных потемках, а что в  потемках нельзя прожить столько лет. Следовало приготовиться. Разумеется, я  решил, что прежде всего надо поступать прямо, как внутреннее чувство и совесть  велят. Но я знал тоже, что ведь это только афоризм, а передо мной все-таки  явится самая неожиданная практика.    

И потому, несмотря на все мелочные заботы о своем устройстве  в казарме, о которых я уже упоминал и в которые вовлекал меня по преимуществу  Аким Акимыч, несмотря на то что они несколько и развлекали меня, —  страшная, ядущая тоска все более и более меня мучила. «Мертвый дом!» — говорил  я сам себе, присматриваясь иногда в сумерки, с крылечка нашей казармы, к  арестантам, уже собравшимся с работы и лениво слонявшимся по площадке  острожного двора, из казарм в кухни и обратно. Присматривался к ним и по лицам  и движениям их старался узнавать, что они за люди и какие у них характеры? Они  же шлялись передо мной с нахмуренными лбами или уже слишком развеселые (эти два  вида наиболее встречаются и почти характеристика каторги), ругались или просто  разговаривали или, наконец, прогуливались в одиночку, как будто в задумчивости,  тихо, плавно, иные с усталым и апатическим видом, другие (даже и здесь!) — с  видом заносчивого превосходства, с шапками набекрень, с тулупами внакидку, с  дерзким, лукавым видом и с нахальной пересмешкой. «Все это моя среда, мой  теперешний мир, — думал я, — с которым, хочу не хочу, а должен жить…»  Я пробовал было расспрашивать и разузнавать об них у Аким Акимыча, с которым  очень любил пить чай, чтоб не быть одному. Мимоходом сказать, чай, в это первое  время, был почти единственною моею пищею. От чаю Аким Акимыч не отказывался и  сам наставлял наш смешной, самодельный, маленький самовар из жести, который дал  мне на поддержание М. Аким Акимыч выпивал обыкновенно один стакан (у него были  и стаканы), выпивал молча и чинно, возвращая мне его, благодарил и тотчас же  принимался отделывать мое одеяло. Но того, что мне надо было узнать, —  сообщить не мог и даже не понимал, к чему я так особенно интересуюсь  характерами окружающих нас и ближайших к нам каторжных, и слушал меня даже с  какой-то хитренькой улыбочкой, очень мне памятной. «Нет, видно, надо самому  испытывать, а не расспрашивать», — подумал я.    

На четвертый день, так же как и в тот раз, когда я ходил  перековываться, выстроились рано поутру арестанты, в два ряда, на площадке  перед кордегардией, у острожных ворот. Впереди, лицом к ним, и сзади —  вытянулись солдаты, с заряженными ружьями и с примкнутыми штыками. Солдат имеет  право стрелять в арестанта, если тот вздумает бежать от него; но в то же время  и отвечает за свой выстрел, если сделал его не в случае самой крайней  необходимости; то же самое и в случае открытого бунта каторжников. Но кто же бы  вздумал бежать явно? Явился инженерный офицер, кондуктор, а также инженерные  унтер-офицеры и солдаты, приставы над производившимися работами. Сделали  перекличку; часть арестантов, ходившая в швальни, отправлявшаяся прежде всех;  до них инженерное начальство и не касалось; они работали собственно на острог и  обшивали его. Затем отправились в мастерские, а затем и на обыкновенные черные  работы. В числе человек двадцати других арестантов отправился и я. За  крепостью, на замерзшей реке, были две казенные барки, которые за негодностью  нужно было разобрать, чтоб по крайней мере старый лес не пропал даром. Впрочем,  весь этот старый материал, кажется, очень мало стоил, почти ничего. Дрова в  городе продавались по цене ничтожной, и кругом лесу было множество. Посылались  почти только для того, чтоб арестантам не сидеть сложа руки, что и сами-то  арестанты хорошо понимали. За такую работу они всегда принимались вяло и  апатически, и почти совсем другое бывало, когда работа сама по себе была  дельная, ценная и особенно когда можно было выпросить себе на урок. Тут они  словно чем-то одушевлялись и хоть им вовсе не было никакой от этого выгоды, но,  я сам видел, выбивались из сил, чтоб ее поскорей и получше докончить; даже  самолюбие их тут как-то заинтересовывалось. А в настоящей работе, делавшейся  более для проформы, чем для надобности, трудно было выпросить себе урок, а надо  было работать вплоть до барабана, бившего призыв домой в одиннадцать часов  утра. День был теплый и туманный; снег чуть не таял. Вся наша кучка отправилась  за крепость на берег, слегка побрякивая цепями, которые хотя и были скрыты под  одеждою, но все-таки издавали тонкий и резкий металлический звук с каждым  шагом. Два-три человека отделились за необходимым инструментом в цейхауз. Я шел  вместе со всеми и даже как будто оживился: мне хотелось поскорее увидеть и  узнать, что за работа? Какая это каторжная работа? И как я сам буду в первый  раз в жизни работать?    

Помню все до малейшей подробности. На дороге встретился нам  какой-то мещанин с бородкой, остановился и засунул руку в карман. Из нашей  кучки немедленно отделился арестант, снял шапку, принял подаяние — пять копеек  — и проворно воротился к своим. Мещанин перекрестился и пошел своею дорогою.  Эти пять копеек в то же утро проели на калачах, разделив их на всю нашу партию  поровну.    

Из всей этой кучки арестантов одни были, по обыкновению,  угрюмы и неразговорчивы, другие равнодушны и вялы, третьи лениво болтали промеж  собой. Один был ужасно чему-то рад и весел, пел и чуть не танцевал дорогой,  прибрякивая с каждым прыжком кандалами. Это был тот самый невысокий и плотный  арестант, который в первое утро мое в остроге поссорился с другим у воды, во  время умывания, за то, что другой осмелился безрассудно утверждать про себя,  что он птица каган. Звали этого развеселившегося парня Скуратов. Наконец, он  запел какую-то лихую песню, из которой я помню припев:    

     

Без меня меня женили —    

Я на мельнице был.    

     

Недоставало только балалайки.    

Его необыкновенно веселое расположение духа, разумеется,  тотчас же возбудило в некоторых из нашей партии негодование, даже принято было  чуть не за обиду.    

— Завыл! — с укоризною проговорил один арестант,  до которого, впрочем, вовсе не касалось дело.    

— Одна была песня у волка, и ту перенял, туляк! —  заметил другой, из мрачных, хохлацким выговором.    

— Я-то, положим, туляк, — немедленно возразил  Скуратов, — а вы в вашей Полтаве галушкой подавились.    

— Ври! Сам-то что едал! Лаптем щи хлебал.    

— А теперь словно черт ядрами кормит, — прибавил  третий.    

— Я и вправду, братцы, изнеженный человек, —  отвечал с легким вздохом Скуратов, как будто раскаиваясь в своей изнеженности и  обращаясь ко всем вообще и ни к кому в особенности, — с самого  сызмалетства на черносливе да на пампрусских булках испытан (то есть воспитан.  Скуратов нарочно коверкал слова), родимые же братцы мои и теперь еще в Москве  свою лавку имеют, в прохожем ряду ветром торгуют, купцы богатеющие.    

— А ты чем торговал?    

— А по разным качествам и мы происходили. Вот тогда-то,  братцы, и получил я первые двести…    

— Неужто рублей! — подхватил один любопытный, даже  вздрогнув, услышав про такие деньги.    

— Нет, милый человек, не рублей, а палок. Лука, а Лука!    

— Кому Лука, а тебе Лука Кузьмич, — нехотя  отозвался маленький и тоненький арестантик с востреньким носиком.    

— Ну Лука Кузьмич, черт с тобой, так уж и быть.    

— Кому Лука Кузьмич, а тебе дядюшка.    

— Ну, да черт с тобой и с дядюшкой, не стоит и  говорить! А хорошее было слово хотел сказать. Ну, так вот, братцы, как это  случилось, что недолго я нажил в Москве; дали мне там напоследок пятнадцать  кнутиков да и отправили вон. Вот я…    

— Да за что отправили-то?.. — перебил один,  прилежно следивший за рассказом.    

— А не ходи в карантин, не пей шпунтов, не играй на  белендрясе; так что я не успел, братцы, настоящим образом в Москве разбогатеть.  А оченно, оченно, оченно того хотел, чтоб богатым быть. И уж так мне этого  хотелось, что и не знаю, как и сказать.    

Многие рассмеялись. Скуратов был, очевидно, из добровольных  весельчаков, или, лучше, шутов, которые как будто ставили себе в обязанность  развеселять своих угрюмых товарищей и, разумеется, ровно ничего, кроме брани,  за это не получали. Он принадлежал к особенному и замечательному типу, о  котором мне, может быть, еще придется поговорить.    

— Да тебя и теперь вместо соболя бить можно, —  заметил Лука Кузьмич. — Ишь, одной одежи рублей на сто будет.    

На Скуратове был самый ветхий, самый заношенный тулупишка,  на котором со всех сторон торчали заплаты. Он довольно равнодушно, но  внимательно осмотрел его сверху донизу.    

— Голова зато дорого стоит, братцы, голова! —  отвечал он. — Как и с Москвой прощался, тем и утешен был, что голова со  мной вместе пойдет. Прощай, Москва, спасибо за баню, за вольный дух, славно  исполосовали! А на тулуп нечего тебе, милый человек, смотреть…    

— Небось на твою голову смотреть?    

— Да и голова-то у него не своя, а подаянная, —  опять ввязался Лука. — Ее ему в Тюмени Христа ради подали, как с партией  проходил.    

— Что ж ты, Скуратов, небось мастерство имел?    

— Како мастерство! Поводырь был, гаргосов водил, у них  голыши таскал, — заметил один из нахмуренных, — вот и все его  мастерство.    

— Я действительно пробовал было сапоги тачать, —  отвечал Скуратов, совершенно не заметив колкого замечания. — Всего одну  пару и стачал.    

— Что ж, покупали?    

— Да, нарвался такой, что, видно, бога не боялся,  отца-мать не почитал; наказал его господь, — купил.    

Все вокруг Скуратова так и покатились со смеху.    

— Да потом еще раз работал, уж здесь, — продолжал  с чрезвычайным хладнокровием Скуратов, — Степану Федорычу Поморцеву,  поручику, головки приставлял.    

— Что ж он, доволен был?    

— Нет, братцы, недоволен. На тысячу лет обругал да еще  коленком напинал мне сзади. Оченно уж рассердился. Эх, солгала моя жизнь,  солгала каторжная!    

     

Погодя того немножко,    

Ак-кулинин муж на двор…    

     

— неожиданно залился он снова и пустился притопывать,  вприпрыжку ногами.    

— Ишь, безобразный человек! — проворчал шедший  подле меня хохол, с злобным презрением скосив на него глаза.    

— Бесполезный человек! — заметил другой  окончательным и серьезным тоном.    

Я решительно не понимал, за что на Скуратова сердятся, да и  вообще — почему все веселые, как уже успел я заметить в эти первые дни, как  будто находились в некотором презрении? Гнев хохла и других я относил к  личностям. Но это были не личности, а гнев за то, что в Скуратове не было  выдержки, не было строгого напускного вида собственного достоинства, которым  заражена была вся каторга до педантства, — одним словом, за то, что он  был, по их же выражению, «бесполезный» человек. Однако на веселых не на всех  сердились и не всех так третировали, как Скуратова и других ему подобных. Кто как  с собой позволял обходиться: человек добродушный и без затей тотчас же  подвергался унижению. Это меня даже поразило. Но были и из веселых, которые  умели и любили огрызнуться и спуску никому не давали: тех принуждены были  уважать. Тут же, в этой же кучке людей, был один из таких зубастых, а в  сущности развеселый и премилейший человек, но которого с этой стороны я узнал  уже после, видный и рослый парень, с большой бородавкой на щеке и с  прекомическим выражением лица, впрочем довольно красивого и сметливого.  Называли его пионером, потому что когда-то он служил в пионерах; теперь же  находился в особом отделении. Про него мне еще придется говорить.    

Впрочем, и не все «серьезные» были так экспансивны, как  негодующий на веселость хохол. В каторге было несколько человек, метивших на  первенство, на знание всякого дела, на находчивость, на характер, на ум. Многие  из таких действительно были люди умные, с характером и действительно достигали  того, на что метили, то есть первенства и значительного нравственного влияния  на своих товарищей. Между собою эти умники были часто большие враги — и каждый  из них имел много ненавистников. На прочих арестантов они смотрели с  достоинством и даже с снисходительностью, ссор ненужных не затевали, у  начальства были на хорошем счету, на работах являлись как будто  распорядителями, и ни один из них не стал бы придираться, например, за песни;  до таких мелочей они не унижались. Со мной все такие были замечательно вежливы,  во все продолжение каторги, но не очень разговорчивы; тоже как будто из  достоинства. Об них тоже придется поговорить подробнее.    

Пришли на берег. Внизу, на реке, стояла замерзшая в воде  старая барка, которую надо было ломать. На той стороне реки синела степь; вид  был угрюмый и пустынный. Я ждал, что так все и бросятся за работу, но об этом и  не думали. Иные расселись на валявшихся по берегу бревнах; почти все вытащили  из сапог кисеты с туземным табаком, продававшимся на базаре в листах по три  копейки за фунт, и коротенькие талиновые чубучки с маленькими деревянными  трубочками-самодельщиной. Трубки закурились; конвойные солдаты обтянули нас  цепью и с скучнейшим видом принялись нас стеречь.    

— И кто догадался ломать эту барку? — промолвил  один как бы про себя, ни к кому, впрочем, не обращаясь. — Щепок, что ль  захотелось?    

— А кто нас не боится, тот и догадался, — заметил  другой.    

— Куда это мужичье-то валит? — помолчав, спросил  первый, разумеется не заметив ответа на прежний вопрос и указывая вдаль на  толпу мужиков, пробиравшихся куда-то гуськом по цельному снегу. Все лениво  оборотились в ту сторону и от нечего делать принялись их пересмеивать. Один из  мужичков, последний, шел как-то необыкновенно смешно, расставив руки и свесив  набок голову, на которой была длинная мужичья шапка, гречневиком. Вся фигура  его цельно и ясно обозначалась на белом снегу.    

— Ишь, братан Петрович, как оболокся! — заметил  один, передразнивая выговором мужиков. Замечательно, что арестанты вообще  смотрели на мужиков несколько свысока, хотя половина из них были из мужиков.    

— Задний-то, ребята, ходит, точно редьку садит.    

— Это тяжкодум, у него денег много, — заметил  третий.    

Все засмеялись, но как-то тоже лениво, как будто нехотя.  Между тем подошла калашница, бойкая и разбитная бабенка.    

У ней взяли калачей на подаянный пятак и разделили тут же  поровну.    

Молодой парень, торговавший в остроге калачами, забрал  десятка два и крепко стал спорить, чтоб выторговать три, а не два калача, как  следовало по обыкновенному порядку. Но калашница не соглашалась.    

— Ну, а того-то не дашь?    

— Чего еще?    

— Да чего мыши-то не едят.    

— Да чтоб те язвило! — взвизгнула бабенка и  засмеялась.    

Наконец появился и пристав над работами, унтер-офицер с  палочкой.    

— Эй вы, что расселись! Начинать!    

— Да что, Иван Матвеич, дайте урок, — проговорил  один из «начальствующих», медленно подымаясь с места.    

— Чего давеча на разводке не спрашивали? Барку растащи,  вот те и урок.    

Кое-как наконец поднялись и спустились к реке, едва волоча  ноги. В толпе тотчас же появились и «распорядители», по крайней мере на словах.  Оказалось, что барку не следовало рубить зря, а надо было по возможности  сохранить бревна и в особенности поперечные кокоры, прибитые по всей длине  своей ко дну барки деревянными гвоздями, — работа долгая и скучная.    

— Вот надоть бы перво-наперво оттащить это бревнушко.  Принимайся-ка, ребята! — заметил один вовсе не распорядитель и не  начальствующий, а просто чернорабочий, бессловесный и тихий малый, молчавший до  сих пор, и, нагнувшись, обхватил руками толстое бревно, поджидая помощников. Но  никто не помог ему.    

— Да, подымешь небось! И ты не подымешь, да и дед твой,  медведь, приди, — и тот не подымет! — проворчал кто-то сквозь зубы.    

— Так что ж, братцы, как начинать-то? Я уж и не  знаю… — проговорил озадаченный выскочка, оставив бревно и приподымаясь.    

— Всей работы не переработаешь… чего выскочил?    

— Трем курам корму раздать обочтется, а туда же первый…  Стрепета!    

— Да я, братцы, ничего, — отговаривался  озадаченный, — я только так…    

— Да что ж мне на вас чехлы понадеть, что ли? Аль  солить вас прикажете на зиму? — крикнул опять пристав, с недоумением  смотря на двадцатиголовую толпу, на знавшую, как приняться за дело. —  Начинать! Скорей!    

— Скорей скорого не сделаешь, Иван Матвеич.    

— Да ты и так ничего не делаешь, эй! Савельев! Разговор  Петрович! Тебе говорю: что стоишь, глаза продаешь!.. начинать!    

— Да я что ж один сделаю?..    

— Уж задайте урок, Иван Матвеич.    

— Сказано — не будет урока. Растащи барку и иди домой.  Начинать!    

Принялись наконец, но вяло, нехотя, неумело. Даже досадно  было смотреть на эту здоровенную толпу дюжих работников, которые, кажется,  решительно недоумевали, как взяться за дело. Только было принялись вынимать  первую, самую маленькую кокору — оказалось, что она ломается, «сама ломается»,  как принесено было в оправдание приставу; следственно, так нельзя было  работать, а надо было приняться как-нибудь иначе. Пошло долгое рассуждение  промеж собой о том, как приняться иначе, что делать? Разумеется, мало-помалу  дошло до ругани, грозило зайти и подальше… Пристав опять прикрикнул и помахал  палочкой, но кокора опять сломалась. Оказалось наконец, что топоров мало и что  надо еще принести какой-нибудь инструмент. Тотчас же отрядили двух парней, под  конвоем, за инструментом в крепость, а в ожидании все остальные преспокойно  уселись на барке, вынули свои трубочки и опять закурили.    

Пристав наконец плюнул.    

— Ну, от вас работа не заплачет! Эх, народ,  народ! — проворчал он сердито, махнул рукой и пошел в крепость, помахивая  палочкой.    

Через час пришел кондуктор. Спокойно выслушав арестантов, он  объявил, что дает на урок вынуть еще четыре кокоры, но так, чтоб уж они не ломались,  а целиком, да, сверх того, отделил разобрать значительную часть барки, с тем,  что тогда уж можно будет идти домой. Урок был большой, но, батюшки, как  принялись! Куда делась лень, куда делось недоумение! Застучали топоры, начали  вывертывать деревянные гвозди. Остальные подкладывали толстые шесты и, налегая  на них в двадцать рук, бойко и мастерски выламывали кокоры, которые, к  удивлению моему, выламывались теперь совершенно целые и непопорченные. Дело  кипело. Все вдруг как-то замечательно поумнели. Ни лишних слов, ни ругани, всяк  знал, что сказать, что сделать, куда стать, что посоветовать. Ровно за полчаса  до барабана заданный урок был окончен, и арестанты пошли домой, усталые, но  совершенно довольные, хоть и выиграли всего-то каких-нибудь полчаса против  указанного времени. Но относительно меня я заметил одну особенность: куда бы я  не приткнулся им помогать во время работы, везде я был не у места, везде мешал,  везде меня чуть не с бранью отгоняли прочь.    

Какой-нибудь последний оборвыш, который и сам-то был самым  плохим работником и не смел пикнуть перед другими каторжниками, побойчее его и  потолковее, и тот считал вправе крикнуть на меня и прогнать меня, если я  становился подле него, под тем предлогом, что я ему мешаю. Наконец, один из  бойких прямо и грубо сказал мне: «Куда лезете, ступайте прочь! Что соваться  куда не спрашивают».    

— Попался в мешок, — тотчас же подхватил другой.    

— А ты лучше кружку возьми, — сказал мне  третий, — да и ступай сбирать на каменное построение да на табашное  разорение, а здесь тебе нечего делать.    

Приходилось стоять отдельно, а отдельно стоять, когда все  работают, как-то совестно. Но когда действительно так случилось, что я отошел и  стал на конец барки, тотчас же закричали:    

— Вон каких надавали работников; чего с ними сделаешь?  Ничего не сделаешь!    

Все это, разумеется, было нарочно, потому что всех это  тешило. Надо было поломаться над бывшим дворянчиком, и, конечно, они были рады  случаю.    

Очень понятно теперь, почему, как уже я говорил прежде,  первым вопросом моим при вступлении в острог было: как вести себя, как  поставить себя перед этими людьми? Я предчувствовал, что часто будут у меня  такие же столкновения с ними, как теперь на работе. Но, несмотря ни на какие  столкновения, я решился не изменять плана моих действий, уже отчасти обдуманного  мною в это время; я знал, что он справедлив. Именно: я решил, что надо держать  себя как можно проще и независимее, отнюдь не выказывать особенного старания  сближаться с ними; но и не отвергать их, если они сами пожелают сближения.  Отнюдь не бояться их угроз и ненависти и, по возможности, делать вид, что не  замечаю того. Отнюдь не сближаться с ними на некоторых известных пунктах и не  давать потачки некоторым их привычкам и обычаям, одним словом — не  напрашиваться самому на полное их товарищество. Я догадался с первого взгляда,  что они первые презирали бы меня за это. Однако, по их понятиям (и я узнал это  впоследствии наверно), я все-таки должен был соблюдать и уважать перед ними  даже дворянское происхождение мое, то есть нежиться, ломаться, брезгать ими,  фыркать на каждом шагу, белоручничать. Так именно они понимали, что такое  дворянин. Они, разумеется, ругали бы меня за это, но все-таки уважали бы про  себя. Такая роль была не по мне; я никогда не бывал дворянином по их понятиям;  но зато я дал себе слово никакой уступкой не унижать перед ними ни образования  моего, ни образа мыслей моих. Если б я стал, им в угоду, подлещаться к ним,  соглашаться с ними, фамильярничать с ними и пускаться в разные их «качества»,  чтоб выиграть их расположение, — они бы тотчас же предположили, что я  делаю это из страха и трусости, и с презрением обошлись бы со мной. А-в был не  пример: он ходил к майору, и они сами боялись его. С другой стороны, мне и не  хотелось замыкаться перед ними в холодную и недоступную вежливость, как делали  поляки. Я очень хорошо видел теперь, что они презирают меня за то, что я хотел  работать, как и они, не нежился и не ломался перед ними; и хоть я наверно знал,  что потом они принуждены будут переменить обо мне свое мнение, но все-таки  мысль, что теперь они как будто имеют право презирать меня, думая, что я на  работе заискивал перед ними, — эта мысль ужасно огорчала меня.    

Когда вечером, по окончании послеобеденной работы, я  воротился в острог, усталый и измученный, страшная тоска опять одолела меня.  «Сколько тысяч еще таких дней впереди, — думал я, — все таких же, все  одних и тех же!» Молча, уже в сумерки, скитался я один за казармами, вдоль  забора, и вдруг увидал нашего Шарика, бегущего прямо ко мне. Шарик был наша  острожная собака, так, как бывают ротные, батарейные и эскадронные собаки. Она  жила в остроге с незапамятных времен, никому не принадлежала, всех считала  хозяевами и кормилась выбросками из кухни. Это была довольно большая собака,  черная с белыми пятнами, дворняжка, не очень старая, с умными глазами и с  пушистым хвостом. Никто-то никогда не ласкал ее, никто-то не обращал на нее  никакого внимания. Еще с первого же дня я погладил ее и из рук дал ей хлеба.  Когда я ее гладил, она стояла смирно, ласково смотрела на меня и в знак  удовольствия тихо махала хвостом. Теперь, долго меня не видя, — меня,  первого, который в несколько лет вздумал ее приласкать, — она бегала и  отыскивала меня между всеми и, отыскав за казармами, с визгом пустилась мне на  встречу. Уж и не знаю, что со мной сталось, но я бросился целовать ее, я обнял  ее голову; она вскочила мне передними лапами на плечи и начала лизать мне лицо.  «Так вот друг, которого мне посылает судьба!» — подумал я, и каждый раз, когда  потом, в это первое тяжелое и угрюмое время, я возвращался с работы, то прежде  всего, не входя еще никуда, я спешил за казармы, со скачущим передо мной и  визжащим от радости Шариком, обхватывал его голову и целовал, целовал ее, и  какое-то сладкое, а вместе с тем и мучительно горькое чувство щемило мне  сердце. И помню, мне даже приятно было думать, как будто хвалясь перед собой  своей же мукой, что вот на всем свете только и осталось теперь для меня одно  существо, меня любящее, ко мне привязанное, мой друг, мой единственный друг —  моя верная собака Шарик.    

 VII. НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА.  ПЕТРОВ    

     

Но время шло, и я мало-помалу стал обживаться. С каждым днем  все менее и менее смущали меня обыденные явления моей новой жизни.  Происшествия, обстановка, люди — все как-то примелькалось к глазам. Примириться  с этой жизнью было невозможно, но признать ее за совершившийся факт давно пора  было. Все недоразумения, которые еще остались во мне, я затаил внутри себя, как  только мог глуше. Я уже не слонялся по острогу как потерянный и не выдавал  тоски своей. Дико любопытные взгляды каторжных уже не останавливались на мне  так часто, не следили за мной с такою выделанною наглостью. Я тоже, видно,  примелькался им, чему я был очень рад. По острогу я уже расхаживал как у себя  дома, знал свое место на нарах и даже, по-видимому, привык к таким вещам, к  которым думал и в жизнь не привыкнуть. Регулярно каждую неделю ходил брить  половину своей головы. Каждую субботу, в шабашное время, нас вызывали для  этого, поочередно, из острога в кордегардию (не выбрившийся уже сам отвечал за  себя), и там цирюльники из батальонов мылили холодным мылом наши головы и  безжалостно скребли их тупейшими бритвами, так что у меня даже и теперь мороз  проходит по коже при воспоминании об этой пытке. Впрочем, скоро нашлось  лекарство: Аким Акимыч указал мне одного арестанта, военного разряда, который  за копейку брил собственной бритвой кого угодно и тем промышлял. Многие из  каторжных ходили к нему, чтоб избежать казенных цирюльников, а между тем народ  был не неженка. Нашего арестанта-цирюльника звали майором — почему — не знаю, и  чем он мог напоминать майора — тоже не могу сказать. Теперь, как пишу это, так  и представляется мне этот майор, высокий худощавый и молчаливый парень,  довольно глуповатый, вечно углубленный в свое занятие и непременно с ремнем в  руке, на котором он денно и нощно направлял свою донельзя сточенную бритву, и,  кажется, весь уходил в это занятие, приняв его, очевидно, за назначение всей  своей жизни. В самом деле, он был до крайности доволен, когда бритва была  хороша и когда кто-нибудь приходил побриться: мыло было у него теплое, рука  легкая, бритье бархатное. Он видимо наслаждался и гордился своим искусством и  небрежно принимал заработанную копейку, как будто и в самом деле дело было в  искусстве, а не в копейке. Больно досталось А-ву от нашего плац-майора, когда  он, фискаля ему на острог, упомянул раз имя нашего острожного цирюльника и  неосторожно назвал его майором. Плац-майор рассвирепел и обиделся до последней  степени. «Да знаешь ли ты, подлец, что такое майор! — кричал он с пеной у  рта, по-свойски расправляясь с А-вым, — понимаешь ли ты, что такое майор!  И вдруг какой-нибудь подлец каторжный, и сметь его звать майором, мне в глаза,  в моем присутствии!..» Только А-в мог уживаться с таким человеком.    

С самого первого дня моей жизни в остроге я уже начал  мечтать о свободе. Расчет, когда кончатся мои острожные годы, в тысяче разных  видах и применениях, сделался моим любимым занятием. Я даже и думать ни о чем  не мог иначе и уверен, что так поступает всякий, лишенный на срок свободы. Не  знаю, думали ль, рассчитывали ль каторжные так же, как я, но удивительное  легкомыслие их надежд поразило меня с первого шагу. Надежда заключенного,  лишенного свободы, — совершенно другого рода, чем настоящим образом  живущего человека. Свободный человек, конечно, надеется (например, на перемену  судьбы, на исполнение какого-нибудь предприятия), но он живет, он действует;  настоящая жизнь увлекает его свои круговоротом вполне. Не то для заключенного.  Тут, положим, тоже жизнь — острожная, каторжная; но кто бы ни был каторжник и  на какой бы срок он ни был сослан, он решительно, инстинктивно не может принять  свою судьбу за что-то положительное, окончательное, за часть действительной  жизни. Всякий каторжник чувствует, что он не у себя дома, а как будто в гостях.  На двадцать лет он смотрит будто на два года и совершенно уверен, что и в  пятьдесят пять лет по выходе из острога он будет такой же молодец, как и  теперь, в тридцать пять. «Поживем еще!» — думает он и упрямо гонит от себя все  сомнения и прочие досадные мысли. Даже сосланные без срока, особого отделения,  и те рассчитывали иногда, что вот нет-нет, а вдруг придет из Питера: «Переслать  в Нерчинск, в рудники, и назначить сроки». Тогда славно: во-первых, в Нерчинск  чуть не полгода идти, а в партии идти против острога куды лучше! А потом  кончить в Нерчинске срок и тогда… И ведь так рассчитывает иной седой человек!    

В Тобольске видел я прикованных к стене. Он сидит на цепи,  этак в сажень длиною; тут у него койка. Приковали его за что-нибудь из ряду вон  страшное, совершенное уже в Сибири. Сидят по пяти лет, сидят и по десяти.  Большею частью из разбойников. Одного только между ними я видел как будто из  господ; где-то он когда-то служил. Говорил он смирнехонько, пришепетывая;  улыбочка сладенькая. Он показывал нам свою цепь, показывал, как надо ложиться  удобнее на койку. То-то, должно быть, была своего рода птица! Все они вообще  смирно ведут себя и кажутся довольными, а между тем каждому чрезвычайно хочется  поскорее высидеть свой срок. К чему бы, кажется? А вот к чему: выйдет он тогда  из душной промозглой комнаты с низкими кирпичными сводами и пройдется по двору  острога, и… и только. За острог уж его не выпустят никогда. Он сам знает, что  спущенные с цепи навечно уже содержатся при остроге, до самой смерти своей, и в  кандалах. Он это знает, и все-таки ему ужасно хочется поскорее кончить свой  цепной срок. Ведь без этого желания мог ли бы он просидеть пять или шесть лет  на цепи, не умереть или не сойти с ума? Стал ли бы еще иной-то сидеть?    

Я чувствовал, что работа может спасти меня, укрепить мое  здоровье, тело. Постоянное душевное беспокойство, нервическое раздражение,  спертый воздух казармы могли бы разрушить меня совершенно. «Чаще быть на  воздухе, каждый день уставать, приучаться носить тяжести — и по крайней мере я  спасу себя, — думал я, — укреплю себя, выйду здоровый, бодрый,  сильный, нестарый». Я не ошибся: работа и движение были мне очень полезны. Я с  ужасом смотрел на одного из моих товарищей (из дворян), как он гас в остроге,  как свечка. Вошел он в него вместе со мною, еще молодой, красивый, бодрый, а  вышел полуразрушенный, седой, без ног, с одышкой. «Нет, — думал я, на него  глядя, — я хочу жить и буду жить». Зато и доставалось же мне сначала от  каторжных за любовь к работе, и долго они язвили меня презрением и насмешками.  Но я не смотрел ни на кого и бодро отправлялся куда-нибудь, например хоть  обжигать и толочь алебастр, — одна из первых работ, мною узнанных. Это  была работа легкая. Инженерное начальство, по возможности, готово было  облегчать работу дворянам, что, впрочем, было вовсе не поблажкой, а только  справедливостью. Странно было бы требовать с человека, вполовину слабейшего  силой и никогда не работавшего, того же урока, который задавался по положению  настоящему работнику. Но это «баловство» не всегда исполнялось, даже  исполнялось-то как будто украдкой: за этим надзирали строго со стороны.  Довольно часто приходилось работать работу тяжелую, и тогда, разумеется,  дворяне выносили двойную тягость, чем другие работники. На алебастр назначали  обыкновенно человека три-четыре, стариков или слабосильных, ну, и нас в том  числе, разумеется; да, сверх того, прикомандировывали одного настоящего  работника, знающего дело. Обыкновенно ходил все один и тот же, несколько лет  сряду, Алмазов, суровый, смуглый и сухощавый человек, уже в летах,  необщительный и брюзгливый. Он глубоко нас презирал. Впрочем, он был очень  неразговорчив, до того, что даже ленился ворчать на нас. Сарай, в котором  обжигали и толкли алебастр, стоял тоже на пустынном и крутом берегу реки.  Зимой, особенно в сумрачный день, смотреть на реку и на противоположный далекий  берег было скучно. Что-то тоскливое, надрывающее сердце было в этом диком и  пустынном пейзаже. Но чуть ли еще не тяжелей было, когда на бесконечной белой  пелене снега ярко сияло солнце; так бы и улетел куда-нибудь в эту степь,  которая начиналась на другом берегу и расстилалась к югу одной непрерывной  скатертью тысячи на полторы верст. Алмазов обыкновенно молча и сурово  принимался за работу; мы словно стыдились, что не можем настоящим образом  помогать ему, а он нарочно управлялся один, нарочно не требовал от нас никакой  помощи, как будто для того, чтоб мы чувствовали всю вину нашу перед ним и  каялись собственной бесполезностью. А всего-то и дела было вытопить печь, чтоб  обжечь накладенный в нее алебастр, который мы же, бывало, и натаскаем ему. На  другой же день, когда алебастр бывал уже совсем обожжен, начиналась его  выгрузка из печки. Каждый из нас брал тяжелую колотушку, накладывал себе особый  ящик алебастром и принимался разбивать его. Это была премилая работа. Хрупкий  алебастр быстро обращался в белую блестящую пыль, так ловко, так хорошо  крошился. Мы взмахивали тяжелыми молотами и задавали такую трескотню, что самим  было любо. И уставали-то мы наконец, и легко в то же время становилось; щеки  краснели, кровь обращалась быстрее. Тут уж и Алмазов начинал смотреть на нас  снисходительно, как смотрят на малолетних детей; снисходительно покуривал свою  трубочку и все-таки не мог не ворчать, когда приходилось ему говорить. Впрочем,  он и со всеми был такой же, а в сущности, кажется, добрый человек.    

Другая работа, на которую я посылался, — в мастерской  вертеть точильное колесо. Колесо было большое, тяжелое. Требовалось немалых  усилий вертеть его, особенно когда токарь (из инженерных мастеровых) точил  что-нибудь вроде лестничной балясины или ножки от большого стола, для казенной  мебели какому-нибудь чиновнику, на что требовалось чуть не бревно. Одному в  таком случае было вертеть не под силу, и обыкновенно посылали двоих — меня и  еще одного из дворян, Б. Так эта работа в продолжение нескольких лет и  оставалась за нами, если только приходилось что-нибудь точить. Б. был  слабосильный, тщедушный человек, еще молодой, страдавший грудью. Он прибыл в  острог с год передо мною вместе с двумя другими из своих товарищей — одним  стариком, все время острожной жизни денно и нощно молившимся богу (за что  уважали его арестанты) и умершим при мне, и с другим, еще очень молодым  человеком, свежим, румяным, сильным, смелым, который дорогою нес устававшего с  пол-этапа Б., что продолжалось семьсот верст сряду. Нужно было видеть их дружбу  между собою. Б. был человек с прекрасным образованием, благородный, с  характером великодушным, но испорченным и раздраженным болезнью. С колесом  справлялись мы вместе, и это даже занимало нас обоих. Мне эта работа давала  превосходный моцион.    

Особенно тоже я любил разгребать снег. Это бывало  обыкновенно после буранов, и бывало очень нередко в зиму. После суточного  бурана заметало иной дом до половины окон, а иной чуть не совсем заносило.  Тогда, как уже прекращался буран и выступало солнце, выгоняли нас большими кучами,  а иногда и всем острогом — отгребать сугробы снега от казенных зданий. Каждому  давалась лопата, всем вместе урок, иногда такой, что надо было удивляться, как  можно с ним справиться, и все дружно принимались за дело. Рыхлый, только что  слегшийся и слегка примороженный сверху снег ловко брался лопатой, огромными  комками, и разбрасывался кругом, еще на воздухе обращаясь в блестящую пыль.  Лопата так и врезалась в белую, сверкающую на солнце массу. Арестанты почти  всегда работали эту работу весело. Свежий зимний воздух, движение разгорячали  их. Все становились веселее; раздавался хохот, вскрикиванья, остроты. Начинали  играть в снежки, не без того, разумеется, чтоб через минуту не закричали  благоразумные и негодующие на смех и веселость, и всеобщее увлечение  обыкновенно кончалось руганью.    

Мало-помалу я стал распространять и круг моего знакомства.  Впрочем, сам я не думал о знакомствах: я все еще был неспокоен, угрюм и  недоверчив. Знакомства мои начались сами собою. Из первых стал посещать меня  арестант Петров. Я говорю посещать и особенно напираю на это слово. Петров жил  в особом отделении и в самой отдаленной от меня казарме. Связей между нами,  по-видимому, не могло быть никаких; общего тоже решительно ничего у нас не было  и быть не могло. А между тем в это первое время Петров как будто обязанностью  почитал чуть не каждый день заходить ко мне в казарму или останавливать меня в  шабашное время, когда, бывало, я хожу за казармами, по возможности подальше от  всех глаз. Мне сначала это было неприятно. Но он как-то так умел сделать, что  вскоре его посещения даже стали развлекать меня, несмотря на то что это был  вовсе не особенно сообщительный и разговорчивый человек. С виду был он  невысокого роста, сильного сложения, ловкий, вертлявый, с довольно приятным  лицом, бледный, с широкими скулами, с смелым взглядом, с белыми, чистыми и  мелкими зубами и с вечной щепотью тертого табаку за нижней губой. Класть за  губу табак было в обычае у многих каторжных. Он казался моложе своих лет. Ему  было лет сорок, а на вид только тридцать. Говорил он со мной всегда чрезвычайно  непринужденно, держал себя в высшей степени на равной ноге, то есть чрезвычайно  порядочно и деликатно. Если он замечал, например, что я ищу уединения, то,  поговорив со мной минуты две, тотчас же оставлял меня и каждый раз благодарил  за внимание, чего, разумеется, не делал никогда и ни с кем из всей каторги.  Любопытно, что такие же отношения продолжались между нами не только в первые  дни, но и в продолжение нескольких лет сряду и почти никогда не становились  короче, хотя он действительно был мне предан. Я даже и теперь не могу решить:  чего именно ему от меня хотелось, зачем он лез ко мне каждый день? Хоть ему и  случалось воровать у меня впоследствии, но он воровал как-то нечаянно; денег же  почти никогда у меня не просил, следовательно, приходил вовсе не за деньгами  или за каким-нибудь интересом.    

Не знаю тоже почему, но мне всегда казалось, что он как  будто вовсе не жил вместе со мною в остроге, а где-то далеко в другом доме, в  городе, и только посещал острог мимоходом, чтоб узнать новости, проведать меня,  посмотреть, как мы все живем. Всегда он куда-то спешил, точно где-то кого-то  оставил и там ждут его, точно где-то что-то недоделал. А между тем как будто и  не очень суетился. Взгляд у него тоже был какой-то странный: пристальный, с  оттенком смелости и некоторой насмешки, но глядел он как-то вдаль, через  предмет; как будто из-за предмета, бывшего перед его носом, он старался  рассмотреть какой-то другой, подальше. Это придавало ему рассеянный вид. Я  нарочно смотрел иногда: куда пойдет от меня Петров? Где это его так ждут? Но от  меня он торопливо отправлялся куда-нибудь в казарму или в кухню, садился там  подле кого-нибудь из разговаривающих, слушал внимательно, иногда и сам вступал  в разговор даже очень горячо, а потом вдруг както оборвет и замолчит. Но  говорил ли он, сидел ли молча, а все-таки видно было, что он так только,  мимоходом, что где-то там есть дело и там его ждут. Страннее всего то, что дела  у него не было никогда, никакого; жил он в совершенной праздности (кроме казенных  работ, разумеется). Мастерства никакого не знал, да и денег у него почти  никогда не водилось. Но он и об деньгах не много горевал. И об чем он говорил  со мной? Разговор его бывал так же странен, как и он сам. Увидит, например, что  я хожу где-нибудь один за острогом, и вдруг круто поворотит в мою сторону.  Ходил он всегда скоро, поворачивал всегда круто. Придет шагом, а кажется, будто  он подбежал.    

— Здравствуйте.    

— Здравствуйте.    

— Я вам не помешал?    

— Нет.    

— Я вот хотел вас про Наполеона спросить. Он ведь родня  тому, что в двенадцатом году был? (Петров был из кантонистов и грамотный).    

— Родня.    

— Какой же он, говорят, президент?    

Спрашивал он всегда скоро, отрывисто, как будто ему надо  было как можно поскорее об чем-то узнать. Точно он справку наводил по какому-то  очень важному делу, не терпящему ни малейшего отлагательства.    

Я объяснил, какой он президент, и прибавил, что, может быть,  скоро и императором будет.    

— Это как?    

Объяснил я, по возможности, и это. Петров внимательно  слушал, совершенно понимая и скоро соображая, даже наклонив в мою сторону ухо.    

— Гм. А вот я хотел вас, Александр Петрович, спросить:  правда ли, говорят, есть обезьяны, у которых руки до пяток, а величиной с  самого высокого человека?    

— Да, есть такие.    

— Какие же это?    

Я объяснил, сколько знал, и это.    

— А где же они живут?    

— В жарких землях. На острове Суматре есть.    

— Это в Америке, что ли? Как это говорят, будто там  люди вниз головой ходят?    

— Не вниз головой. Это вы про антиподов спрашиваете.    

Я объяснил, что такое Америка и, по возможности, что такое  антиподы. Он слушал так же внимательно, как будто нарочно прибежал для одних  антиподов.    

— А-а! А вот я прошлого года про графиню Лавальер  читал, от адъютанта Арефьев книжку приносил. Так это правда или так только —  выдумано? Дюма сочинение.    

— Разумеется, выдумано.    

— Ну прощайте. Благодарствуйте.    

И Петров исчезал, и в сущности никогда почти мы не говорили  иначе, как в этом роде.    

Я стал о нем справляться. М., узнавши об этом знакомстве,  даже предостерегал меня. Он сказал мне, что многие из каторжных вселяли в него  ужас, особенно сначала, с первых дней острога, но ни один из них, ни даже  Газин, не производил на него такого ужасного впечатления, как этот Петров.    

— Это самый решительный, самый бесстрашный из всех  каторжных, — говорил М. — Он на все способен; он ни перед чем не  остановится, если ему придет каприз. Он и вас зарежет, если ему это вздумается,  так, просто зарежет, не поморщится и не раскается. Я даже думаю, он не в полном  уме.    

Этот отзыв сильно заинтересовал меня. Но М. как-то не мог  мне дать ответа, почему ему так казалось. И странное дело: несколько лет сряду  я знал потом Петрова, почти каждый день говорил с ним; все время он был ко мне  искренно привязан (хоть и решительно не знаю за что) — и во все эти несколько  лет, хотя он и жил в остроге благоразумно и ровно ничего не сделал ужасного, но  я каждый раз, глядя на него и разговаривая с ним, убеждался, что М. был прав и  что Петров, может быть, самый решительный, бесстрашный и не знающий над собою  никакого принуждения человек. Почему это так мне казалось — тоже не могу дать  отчета.    

Замечу, впрочем, что этот Петров был тот самый, который  хотел убить плац-майора, когда его позвали к наказанию и когда майор «спасся  чудом», как говорили арестанты, — уехав перед самой минутой наказания. В  другой раз, еще до каторги, случилось, что полковник ударил его на учении.  Вероятно, его и много раз перед этим били; но в этот раз он не захотел снести и  заколол своего полковника открыто, среди бела дня, перед развернутым фронтом.  Впрочем, я не знаю в подробности всей его истории; он никогда мне ее не  рассказывал. Конечно, это были только вспышки, когда натура объявлялась вдруг  вся, целиком. Но все-таки они были в нам очень редки. Он действительно был  благоразумен и даже смирен. Страсти в нем таились, и даже сильные, жгучие; но  горячие угли были постоянно посыпаны золою и тлели тихо. Ни тени фанфаронства  или тщеславия я никогда не замечал в нем, как, например, у других. Он ссорился  редко, зато и ни с кем особенно не был дружен, разве только с одним Сироткиным,  да и то когда тот был ему нужен. Раз, впрочем, я видел, как он серьезно  рассердился. Ему что-то не давали, какую-то вещь; чем-то обделили его. Спорил с  ним арестант-силач, высокого роста, злой, задира, насмешник и далеко не трус,  Василий Антонов, из гражданского разряда. Они уже долго кричали, и я думал, что  дело кончится много-много что простыми колотушками, потому что Петров хоть и  очень редко, но иногда даже дирался и ругался, как самый последний из  каторжных. Но в этот раз случилось не то: Петров вдруг побледнел, губы его  затряслись и посинели; дышать стал он трудно. Он встал с места и медленно,  очень медленно, своими неслышными, босыми шагами (летом он очень любил ходить  босой) подошел к Антонову. Вдруг разом во всей шумной и крикливой казарме все  затихли; муху было бы слышно. Все ждали, что будет. Антонов вскочил ему  навстречу; на нем лица не было… Я не вынес и вышел из казармы. Я ждал, что еще  не успею сойти с крыльца, как услышу крик зарезанного человека. Но дело  кончилось ничем и на этот раз: Антонов, не успел еще Петров дойти до него,  молча и поскорее выкинул ему спорную вещь. (Дело шло о какой-то самой жалкой  ветошке, о каких-то подвертках.) Разумеется, минуты через две Антонов все-таки  ругнул его помаленьку, для очистки совести и для приличия, чтоб показать, что  не совсем же он так уж струсил. Но на ругань Петров не обратил никакого  внимания, даже и не отвечал: дело было не в ругани и выигралось оно в его  пользу; он остался очень доволен и взял себе ветошку. Через четверть часа он  уже по-прежнему слонялся по острогу с видом совершенного безделья и как будто  искал, не заговорят ли где-нибудь о чем-нибудь полюбопытнее, чтоб приткнуть  туда и свой нос и послушать. Его, казалось, все занимало, но как-то так  случилось, что ко всему он по большей части оставался равнодушен и только так  слонялся по острогу без дела, метало его туда и сюда. Его можно было тоже  сравнить с работником, с дюжим работником, от которого затрещит работа, но  которому покамест не дают работы, и вот он в ожидании сидит и играет с маленькими  детьми. Не понимал я тоже, зачем он живет в остроге, зачем не бежит? Он не  задумался бы бежать, если б только крепко того захотел. Над такими людьми, как  Петров, рассудок властвует только до тех пор, покамест они чего не захотят. Тут  уж на всей земле нет препятствия их желанию. А я уверен, что он бежать сумел бы  ловко, надул бы всех, по неделе мог бы сидеть без хлеба где-нибудь в лесу или в  речном камыше. Но, видно, он еще не набрел на эту мысль и не пожелал этого  вполне. Большого рассуждения, особенного здравого смысла я никогда в нем не  замечал. Эти люди так и родятся об одной идее, всю жизнь бессознательно  двигающей их туда и сюда; так они и мечутся всю жизнь, пока не найдут себе дела  вполне по желанию; тут уж им и голова нипочем. Удивлялся я иногда, как это  такой человек, который зарезал своего начальника за побои, так беспрекословно  ложится у нас под розги. Его иногда и секли, когда он попадался с вином. Как и  все каторжные без ремесла, он иногда пускался проносить вино. Но он и под розги  ложился как будто с собственного согласия, то есть как будто сознавал, что за  дело; в противном случае ни за что бы не лег, хоть убей. Дивился я на него  тоже, когда он, несмотря на видимую ко мне привязанность, обкрадывал меня.  Находило на него это как-то полосами. Это он украл у меня Библию, которую я ему  дал только донести из одного места в другое. Дорога была в несколько шагов, но  он успел найти по дороге покупщика, продал ее и тотчас же пропил деньги. Верно,  уж очень ему пить захотелось, а уж что очень захотелось, то должно быть  исполнено. Вот такой-то режет человека за четвертак, чтоб за этот четвертак  выпить косушку, хотя в другое время пропустить мимо с сотнею тысяч. Вечером он  мне сам и объявил о покраже, только без всякого смущения и раскаянья,  совершенно равнодушно, как о самом обыкновенном приключении. Я было пробовал  хорошенько его побранить; да и жалко мне было мою Библию. Он слушал, не  раздражаясь, даже очень смирно; соглашался, что Библия очень полезная книга,  искренно жалел, что ее у меня теперь нет, но вовсе не сожалел о том, что украл  ее; он глядел с такою самоуверенностью, что я тотчас же и перестал браниться.  Брань же мою он сносил, вероятно рассудив, что ведь нельзя же без этого, чтоб  не изругать его за такой поступок, так уж пусть, дескать, душу отведет,  потешится, поругает; но что в сущности все это вздор, такой вздор, что  серьезному человеку и говорить-то было бы совестно. Мне кажется, он вообще  считал меня каким-то ребенком, чуть не младенцем, не понимающим самых простых  вещей на свете. Если, например, я сам с ним об чем-нибудь заговаривал, кроме  наук и книжек, то он, правда, мне отвечал, но как будто только из учтивости,  ограничиваясь самыми короткими ответами. Часто я задавал себе вопрос: что ему в  этих книжных знаниях, о которых он меня обыкновенно расспрашивает? Случалось,  что во время этих разговоров я нет-нет да и посмотрю на него сбоку: уж не  смеется ли он надо мной? Но нет; обыкновенно он слушал серьезно, внимательно,  хотя, впрочем, не очень, и это последнее обстоятельство мне иногда досаждало.  Вопросы задавал он точно, определительно, но как-то не очень дивился полученным  от меня сведениям и принимал их даже рассеянно… Казалось мне еще, что про меня  он решил, не ломая долго головы, что со мною нельзя говорить, как с другими  людьми, что, кроме разговора о книжках, я ни о чем не пойму и даже не способен  понять, так что и беспокоить меня нечего.    

Я уверен, что он даже любил меня, и это меня очень поражало.  Считал ли он меня недоросшим, неполным человеком, чувствовал ли ко мне то  особого рода сострадание, которое инстинктивно ощущает всякое сильное существо  к другому слабейшему, признав меня за такое… не знаю. И хоть все это не мешало  ему меня обворовывать, но, я уверен, и обворовывая, он жалел меня. «Эх,  дескать! — думал он, может быть, запуская руку в мое добро, — что ж  это за человек, который и за добро-то свое постоять не может!» Но за это-то он,  кажется, и любил меня. Он мне сам сказал один раз, как-то нечаянно, что я уже  «слишком доброй души человек» и «уж так вы просты, так просты, что даже жалость  берет. Только вы, Александр Петрович, не примите в обиду, — прибавил он  через минуту, — я ведь так от души сказал».    

С такими людьми случается иногда в жизни, что они вдруг  резко и крупно проявляются и обозначаются в минуты какого-нибудь крутого, поголовного  действия или переворота и таким образом разом попадают на свою полную  деятельность. Они не люди слова и не могут быть зачинщиками и главными  предводителями дела; но они главные исполнители его и первые начинают. Начинают  просто, без особых возгласов, но зато первые перескакивают через главное  препятствие, не задумавшись, без страха, идя прямо на все ножи, — и все  бросаются за ними и идут слепо, идут до самой последней стены, где обыкновенно  и кладут свои головы. Я не верю, чтоб Петров хорошо кончил; он в какую-нибудь  одну минуту все разом кончит, и если не пропал еще до сих пор, значит, случай  его не пришел. Кто знает, впрочем? Может, и доживет до седых волос и  преспокойно умрет от старости, без цели слоняясь туда и сюда. Но, мне кажется,  М. был прав, говоря, что это был самый решительный человек из всей каторги.    

 VIII. РЕШИТЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ.  ЛУЧКА    

     

Насчет решительных трудно сказать; в каторге, как и везде,  их было довольно мало. С виду, пожалуй, и страшный человек; сообразишь, бывало,  что про него рассказывают, и даже сторонишься от него. Какое-то безотчетное  чувство заставляло меня даже обходить этих людей сначала. Потом я во многом  изменился в моем взгляде даже на самых страшных убийц. Иной и не убил, да  страшнее другого, который по шести убийствам пришел. Об иных же преступлениях  трудно было составить даже самое первоначальное понятие: до того в совершении  их было много странного. Я именно потому говорю, что у нас в простонародье иные  убийства происходят от самых удивительных причин. Существует, например, и даже  очень часто, такой тип убийцы: живет этот человек тихо и смирно. Доля горькая —  терпит. Положим, он мужик, дворовый человек, мещанин, солдат. Вдруг что-нибудь  у него сорвалось; он не выдержал и пырнул ножом своего врага и притеснителя.  Тут-то и начинается странность: на время человек вдруг выскакивает из мерки.  Первого он зарезал притеснителя, врага; это хоть и преступно, но понятно; тут  повод был; но потом уж он режет и не врагов, режет первого встречного и  поперечного, режет для потехи, за грубое слово, за взгляд, для четки, или  просто: «Прочь с дороги, не попадайся, я иду!» Точно опьянеет человек, точно в  горячечном бреду. Точно, перескочив раз через заветную для него черту, он уже  начинает любоваться на то, что нет для него больше ничего святого; точно  подмывает его перескочить разом через всякую законность и власть и насладиться  самой разнузданной и беспредельной свободой, насладиться этим замиранием сердца  от ужаса, которого невозможно, чтоб он сам к себе не чувствовал. Знает он к  тому же, что ждет его страшная казнь. Все это может быть похоже на то ощущение,  когда человек с высокой башни тянется в глубину, которая под ногами, так что уж  сам наконец рад бы броситься вниз головою: поскорей, да дело с концом! И  случается это все даже с самыми смирными и неприметными дотоле людьми. Иные из  них в этом чаду даже рисуются собой. Чем забитее был он прежде, тем сильнее  подмывает его теперь пощеголять, задать страху. Он наслаждается этим страхом,  любит самое отвращение, которое возбуждает в других. Он напускает на себя  какую-то отчаянность, и такой «отчаянный» иногда сам уж поскорее ждет  наказания, ждет, чтоб порешили его, потому что самому становится наконец тяжело  носить на себе эту напускную отчаянность. Любопытно, что большею частью все это  настроение, весь этот напуск, продолжается ровно вплоть до эшафота, а потом как  отрезало: точно и в самом деле этот срок какой-то форменный, как будто  назначенный заранее определенными для того правилами. Тут человек вдруг  смиряется, стушевывается, в тряпку какую-то обращается. На эшафоте нюнит —  просит у народа прощения. Приходит в острог, и смотришь: такой слюнявый, такой  сопливый, забитый даже, так что даже удивляешься на него: «Да неужели это тот  самый, который зарезал пять-шесть человек?»    

Конечно, иные в остроге не сразу смиряются. Все еще  сохраняется какой-то форс, какая-то хвастливость: вот, дескать, я ведь не то,  что вы думаете; я «по шести душам». Но кончает тем, что все-таки смиряется.  Иногда только потешит себя, вспоминая свой удалой размах, свой кутеж, бывший  раз в его жизни, когда он был «отчаянным», и очень любит, если только найдет  простячка, с приличной важностью перед ним поломаться, похвастаться и  рассказать ему свои подвиги, не показывая, впрочем, и вида, что ему самому  рассказать хочется. Вот, дескать, какой я был человек!    

И с какими утонченностями наблюдается эта самолюбивая  осторожность, как лениво небрежен бывает иногда такой рассказ! Какое изученное  фатство проявляется в тоне, в каждом словечке рассказчика. И где этот народ  выучился!    

Раз в эти первые дни, в один длинный вечер, праздно и  тоскливо лежа на нарах, я прослушал один из таких рассказов и по неопытности  принял рассказчика за какого-то колоссального, страшного злодея, за неслыханный  железный характер, тогда как в это же время чуть не подшучивал над Петровым.  Темой рассказа было, как он, Лука Кузьмич, не для чего иного, как единственно  для одного своего удовольствия, уложил одного майора. Этот Лука Кузьмич был тот  самый маленький, тоненький, с востреньким носиком, молоденький арестантик нашей  казармы, из хохлов, о котором уже как-то и упоминал я. Был он в сущности  русский, а только родился на юге, кажется, дворовым человеком. В нем  действительно было что-то вострое, заносчивое: «мала птичка, да ноготок  востер». Но арестанты инстинктивно раскусывают человека. Его очень немного  уважали, или, как говорят в каторге, «ему очень немного уважали». Он был ужасно  самолюбив. Сидел он в этот вечер на нарах и шил рубашку. Шитье белья было его  ремеслом. Подле него сидел тупой и ограниченный парень, но добрый и ласковый,  плотный и высокий, его сосед по нарам, арестант Кобылин. Лучка, по соседству,  часто с ним ссорился и вообще обращался свысока, насмешливо и деспотически,  чего Кобылин отчасти и не замечал по своему простодушию. Он вязал шерстяной  чулок и равнодушно слушал Лучку. Тот рассказывал довольно громко и явственно.  Ему хотелось, чтобы все его слушали, хотя, напротив, и старался делать вид, что  рассказывает одному Кобылину.    

— Это, брат, пересылали меня из нашего места, —  начал он, ковыряя иглой, — в Ч-в, по бродяжеству значит.    

— Это когда же, давно было? — спросил Кобылин.    

— А вот горох поспеет — другой год пойдет. Ну, как  пришли в К-в — и посадили меня туда на малое время в острог. Смотрю: сидят со  мной человек двенадцать, все хохлов, высокие, здоровые, дюжие, точно быки. Да  смирные такие: еда плохая, вертит ими ихний майор, как его милости завгодно  (Лучка нарочно перековеркал слово). Сижу день, сижу другой; вижу — трус народ.  «Что ж вы, говорю, такому дураку поблажаете?» — «А подикась сам с ним поговори!»  — даже ухмыляются на меня. Молчу я.    

— И пресмешной же тут был один хохол, братцы, —  прибавил он вдруг, бросая Кобылина и обращаясь ко всем вообще. —  Рассказывал, как его в суде порешили и как он с судом разговаривал, а сам  заливается-плачет; дети, говорит, у него остались, жена. Сам матерой такой,  седой, толстый. «Я ему, говорит, бачу: ни! А вин, бисов сын, все пишет, все  пишет. Ну, бачу соби, да щоб ты здох, а я б подывився! А вин все пишет, все  пишет, да як писне!.. Тут и пропала моя голова!» Дай-ка, Вася, ниточку; гнилые  каторжные.    

— Базарные, — отвечал Вася, подавая нитку.    

— Наши швальные лучше. Анамеднись Невалида посылали, и  у какой он там подлой бабы берет? — продолжал Лучка, вдевая на свет нитку.    

— У кумы, значит.    

— Значит, у кумы.    

— Так что же, как же майор-то? — спросил  совершенно забытый Кобылин.    

Того только и было нужно Лучке. Однако ж он не сейчас  продолжал свой рассказ, даже как будто и внимания не удостоил Кобылина.  Спокойно расправил нитки, спокойно и лениво передернул под собой ноги и наконец-то  уж заговорил:    

— Взбудоражил наконец я моих хохлов, потребовали  майора. А я еще с утра у соседа жулик [Нож (Прим. автора)] спросил, взял да и  спрятал, значит, на случай. Рассвирепел майор. Едет. Ну, говорю, не трусить,  хохлы! А у них уж душа в пятки ушла; так и трясутся. Вбежал майор; пьяный. «Кто  здесь! Как здесь! Я царь, я и бог!»    

— Как сказал он: «Я царь, я и бог», — я и  выдвинулся, — продолжал Лучка, — нож у меня в рукаве.    

«Нет, говорю, ваше высокоблагородие, — а сам помаленьку  все ближе да ближе, — нет, уж это как же может быть, говорю, ваше  высокоблагородие, чтобы вы были у нас царь да и бог?»    

«А, так это ты, так это ты? — закричал майор. —  Бунтовщик!»    

«Нет, говорю (а сам все ближе да ближе), нет, говорю, ваше  высокоблагородие, как, может, известно и ведомо вам самим, бог наш, всемогущий  и вездесущий, един есть, говорю. И царь наш един, над всеми нами самим богом  поставленный. Он, ваше высокоблагородие, говорю, монарх. А вы, говорю, ваше  высокоблагородие, еще только майор — начальник наш, ваше высокоблагородие,  царскою милостью, говорю, и своими заслугами».    

«Как-как-как-как!» — так и закудахтал, говорить не может,  захлебывается. Удивился уж очень.    

«Да, вот так», — говорю; да как кинусь на него вдруг да  в самый живот ему так-таки весь нож и впустил. Ловко пришлось. Покатился да  только ногами задрыгал. Я нож бросил.    

«Смотрите, говорю, хохлы, подымайте его теперь!»    

Здесь уже я сделаю одно отступление. К несчастью, такие  выражения: «Я царь, я и бог» — и много других подобных этому были в немалом  употреблении в старину между многими из командиров. Надо, впрочем, признаться,  что таких командиров остается уже немного, а может быть, и совсем перевелись.  Замечу тоже, что особенно щеголяли и любили щеголять такими выражениями  б`ольшею частью командиры, сами вышедшие из нижних чинов. Офицерский чин как  будто переворачивает всю их внутренность, а вместе и голову. Долго кряхтя под  лямкой и перейдя все степени подчиненности, они вдруг видят себя офицерами,  командирами, благородными и с непривычки и первого упоения преувеличивают  понятие о своем могуществе и значении; разумеется, только относительно  подчиненных им нижних чинов. Перед высшими же они по-прежнему в подобострастии,  совершенно уже не нужном и даже противном для многих начальников. Иные  подобострастники даже с особенным умилением спешат заявить перед своими высшими  командирами, что ведь они и сами из нижних чинов, хоть и офицеры, и «свое место  завсегда помнят». Но относительно нижних чинов они становились чуть не  неограниченными повелителями. Конечно, теперь вряд ли уж есть такие и вряд ли  найдется такой, чтоб прокричал: «Я царь, я и бог». Но, несмотря на это, я  все-таки замечу, что ничто так не раздражает арестантов, да и вообще всех  нижних чинов, как вот этакие выражения начальников. Эта нахальность самовозвеличения,  это преувеличенное мнение о своей безнаказанности рождает ненависть в самом  покорном человеке и выводит его из последнего терпения. К счастью, все это дело  почти прошлое, даже и в старину-то строго преследовалось начальством. Несколько  примеров тому и я знаю.    

Да и вообще раздражает нижний чин всякая свысока  небрежность, всякая брезгливость в обращении с ними. Иные думают, например, что  если хорошо кормить, хорошо содержать арестанта, все исполнять по закону, так и  дело с концом. Это тоже заблуждение. Всякий, кто бы он ни был и как бы он ни  был унижен, хоть и инстинктивно, хоть бессознательно, а все-таки требует  уважения к своему человеческому достоинству. Арестант сам знает, что он  арестант, отверженец, и знает свое место перед начальником; но никакими  клеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что он человек. А так как  он действительно человек, то, следственно, и надо с ним обращаться  по-человечески. Боже мой! да человеческое обращение может очеловечить даже  такого, на котором давно уже потускнул образ божий. С этими-то «несчастными» и  надо обращаться наиболее по-человечески. Это спасение и радость их. Я встречал  таких добрых, благородных командиров. Я видел действие, которое производили они  на этих униженных. Несколько ласковых слов — и арестанты чуть не воскресали  нравственно. Они, как дети, радовались и, как дети, начинали любить. Замечу еще  одну странность: сами арестанты не любят слишком фамильярного и слишком уж  добродушного с собой обхождения начальников. Ему хочется уважать начальника, а  тут он как-то перестает его уважать. Арестанту любо, например, чтоб у  начальника его были ордена, чтоб он был видный собою, в милости у какого-нибудь  высокого начальника, чтоб был и строг, и важен, и справедлив, и достоинство  свое соблюдал. Таких арестанты больше любят: значит, и свое достоинство  сохранил, и их не обидел, стало быть, и все хорошо и красиво.    

     

* * *    

     

     

— Уж и жарили ж тебя, должно быть, за это? —  спокойно заметил Кобылин.    

— Гм. Жарили-то, брат, оно правда, что жарили. Алей,  дай-ка ножницы! Чтой-то, братцы, сегодня майдана нет?    

— Даве пропились, — заметил Вася. — Если б не  пропились, так оно, пожалуй, и было бы.    

— Если б! За если б и в Москве сто рублей дают, —  заметил Лучка.    

— А сколько тебе, Лучка, дали за все про все? —  заговорил опять Кобылин.    

— Дали, друг любезный, сто пять. А что скажу, братцы,  ведь чуть меня не убили, — подхватил Лучка, опять бросая Кобылина. —  Вот как вышли мне эти сто пять, повезли меня в полном параде. А никогда-то до  сего я еще плетей не отведывал. Народу привалило видимо-невидимо, весь город  сбежался: разбойника наказывать будут, убивец, значит. Уж и как глуп этот  народ, как и не знаю как и сказать. Тимошка [Палач (Прим. автора)] раздел,  положил, кричит: «Поддержись, ожгу!» — ждут: что будет? Как он мне влепит  раз, — хотел было я крикнуть, раскрыл было рот, а крику-то во мне и нет.  Голос, значит, остановился. Как влепит два, ну, веришь иль не веришь, я уж и не  слыхал, как два просчитали. А как очнулся, слышу, считают: семнадцатый. Так  меня, братцы, раза четыре потом с кобылы снимали, по получасу отдыхал: водой  обливали. Гляжу на всех выпуча глаза да и думаю: «Тут же помру…»    

— А и не помер? — наивно спросил Кобылин.    

Лучка обвел его в высочайшей степени презрительным взглядом;  раздался хохот.    

— Балясина, как есть!    

— На чердаке нездорово, — заметил Лучка, точно  раскаиваясь, что мог заговорить с таким человеком.    

— Умом, значит, решен, — скрепил Вася.    

Лучка хоть и убил шесть человек, но в остроге его никогда и  никто не боялся, несмотря на то что, может быть, он душевно желал прослыть  страшным человеком…    

 IX. ИСАЙ ФОМИЧ. БАНЯ.  РАССКАЗ БАКЛУШИНА    

     

Наступал праздник рождества Христова. Арестанты ожидали его  с какою-то торжественностью, и, глядя на них, я тоже стал ожидать чего-то  необыкновенного. Дня за четыре до праздника повели нас в баню. В мое время,  особенно в первые мои годы, арестантов редко водили в баню. Все обрадовались и  начали собираться. Назначено было идти после обеда, и в эти послеобеда уже не  было работ. Всех больше радовался и суетился из нашей казармы Исай Фомич  Бумштейн, каторжный из евреев, о котором уже я упоминал в четвертой главе моего  рассказа. Он любил париться до отупения, до бесчувственности, и каждый раз,  когда случается мне теперь, перебирая старые воспоминания, вспоминать и о нашей  каторжной бане (которая стоит того, чтоб об ней не забыть), то на первый план  картины тотчас же выступает передо мною лицо блаженнейшего и незабвенного Исая  Фомича, товарища моей каторги и сожителя по казарме. Господи, что за  уморительный и смешной был этот человек! Я уже сказал несколько слов про его  фигурку: лет пятидесяти, тщедушный, сморщенный, с ужаснейшими клеймами на щеках  и на лбу, худощавый, слабосильный, с белым цыплячьим телом. В выражении лица  его виднелось беспрерывное, ничем непоколебимое самодовольство и даже  блаженство. Кажется, он ничуть не сожалел, что попал в каторгу. Так как он был  ювелир, а ювелира в городе не было, то работал беспрерывно по господам и по  начальству города одну ювелирскую работу. Ему все-таки хоть сколько-нибудь, да  платили. Он не нуждался, жил даже богато, но откладывал деньги и давал под  заклад на проценты всей каторге. У него был свой самовар, хороший тюфяк, чашки,  весь обеденный прибор. Городские евреи не оставляли его своим знакомством и  покровительством. По субботам он ходил под конвоем в свою городскую молельную  (что дозволяется законами) и жил совершенно припеваючи, с нетерпением, впрочем,  ожидая выжить свой двенадцатилетний срок, чтоб «зениться». В нем была самая  комическая смесь наивности, глупости, хитрости, дерзости, простодушия, робости,  хвастливости и нахальства. Мне очень странно было, что каторжные вовсе не  смеялись над ним, разве только подшучивали для забавы. Исай Фомич, очевидно,  служил всем для развлечения и всегдашней потехи. «Он у нас один, не троньте  Исая Фомича», — говорили арестанты, и Исай Фомич хотя и понимал, в чем  дело, но, видимо, гордился своим значением, что очень тешило арестантов. Он  уморительнейшим образом прибыл в каторгу (еще до меня, но мне рассказывали).  Вдруг однажды, перед вечером, в шабашное время, распространился в остроге слух,  что привели жидка и бреют в кордегардии и что он сейчас войдет. Из евреев тогда  в каторге еще ни одного не было. Арестанты ждали его с нетерпением и тотчас же  обступили, как он вошел в ворота. Острожный унтер-офицер провел его в  гражданскую казарму и указал ему место на нарах. В руках у Исая Фомича был его  мешок с выданными ему казенными вещами и своими собственными. Он положил мешок,  взмостился на нары и уселся, подобрав под себя ноги, не смея ни на кого поднять  глаза. Кругом него раздавался смех и острожные шуточки, имевшие в виду  еврейское его происхождение. Вдруг сквозь толпу протеснился молодой арестант,  неся в руках самые старые, грязные и разорванные летние свои шаровары, с  придачею казенных подверток. Он присел подле Исай Фомича и ударил его по плечу.    

— Ну, друг любезный, я тебя здесь уже шестой год  поджидаю. Вот смотри, много ли дашь?    

И он разложил перед ним принесенные лохмотья.    

Исай Фомич, который при входе в острог сробел до того, что  даже глаза не смел поднять на эту толпу насмешливых, изуродованных и страшных  лиц, плотно обступивших его кругом, и от робости еще не успел сказать слова,  увидев заклад, вдруг встрепенулся и бойко начал перебирать пальцами лохмотья.  Даже прикинул на свет. Все ждали, что он скажет.    

— Что ж, рубля-то серебром небось не дашь? А ведь  стоило бы! — продолжал закладчик, подмигивая Исаю Фомичу.    

— Рубля серебром нельзя, а семь копеек можно.    

И вот первые слова, произнесенные Исаем Фомичем в остроге.  Все так и покатились со смеху.    

— Семь! Ну давай хоть семь; твое счастье! Смотри ж,  береги заклад; головой мне за него отвечаешь.    

— Проценту три копейки, будет десять копеек, —  отрывисто и дрожащим голосом продолжал жидок, опуская руку в карман за деньгами  и боязливо поглядывая на арестантов. Он и трусил-то ужасно, и дело-то ему  хотелось обделать.    

— В год, что ли, три копейки проценту?    

— Нет, не в год, а в месяц.    

— Тугонек же ты, жид. А как тебя величать?    

— Исай Фомиць.    

— Ну, Исай Фомич, далеко ты у нас пойдешь! Прощай.    

Исай Фомич еще раз осмотрел заклад, сложил и бережно сунул  его в свой мешок при продолжавшемся хохоте арестантов.    

Его действительно все как будто даже любили и никто не  обижал, хотя почти все были ему должны. Сам он был незлобив, как курица, и,  видя всеобщее расположение к себе, даже куражился, но с таким простодушным  комизмом, что ему тотчас же это прощалось. Лучка, знавший на своем веку много  жидков, часто дразнил его, и вовсе не из злобы, а так, для забавы, точно так  же, как забавляются с собачкой, попугаем, учеными зверьками и проч. Исай Фомич  очень хорошо это знал, нисколько не обижался и преловко отшучивался.    

— Эй, жид, приколочу!    

— Ты меня один раз ударишь, а я тебя десять, —  молодцевато отвечает Исай Фомич.    

— Парх проклятый!    

— Нехай буде парх.    

— Жид пархатый!    

— Нехай буде такочки. Хоть пархатый, да богатый; гроши  ма.    

— Христа продал.    

— Нехай буде такочки.    

— Славно, Исай Фомич, молодец! Не троньте его, он у нас  один! — кричат с хохотом арестанты.    

— Эй, жид, хватишь кнута, в Сибирь пойдешь.    

— Да я и так в Сибири.    

— Еще дальше ушлют.    

— А что там пан бог есть?    

— Да есть-то есть.    

— Ну нехай; был бы пан бог да гр`оши, так везде хорошо  будет.    

— Молодец, Исай Фомич, видно, что молодец! —  кричат кругом, а Исай Фомич хоть и видит, что над ним же смеются, но бодрится;  всеобщие похвалы приносят ему видимое удовольствие, и он на всю казарму  начинает тоненьким дискантиком петь: «Ля-ля-ля-ля-ля!» — какой-то нелепый и  смешной мотив, единственную песню, без слов, которую он пел в продолжение всей  каторги. Потом, познакомившись ближе со мной, он уверял меня под клятвою, что  это та самая песня и именно тот самый мотив, который пели все шестьсот тысяч  евреев, от мала до велика, переходя через Чермное море, и что каждому еврею  заповедано петь этот мотив в минуту торжества и победы над врагами.    

Накануне каждой субботы, в пятницу вечером, в нашу казарму  нарочно ходили из других казарм посмотреть, как Исай Фомич будет справлять свой  шабаш. Исай Фомич был до того невинно хвастлив и тщеславен, что это общее  любопытство доставляло ему тоже удовольствие. Он с педантскою и выделанною  важностью накрывал в уголку свой крошечный столик, развертывал книгу, зажигал  две свечки и, бормоча какие-то сокровенные слова, начинал облачаться в свою  ризу (рижу, как он выговаривал). Это была пестрая накидка из шерстяной материи,  которую он тщательно хранил в своем сундуке. На обе руки он навязывал  наручники, а на голове, на самом лбу, прикреплял перевязкой какой-то деревянный  ящичек, так что казалось, изо лба Исая Фомича выходит какой-то смешной рог.  Затем начиналась молитва. Читал он ее нараспев, кричал, оплевывался,  оборачивался кругом, делал дикие и смешные жесты. Конечно, все это было  предписано обрядами молитвы, и в этом ничего не было смешного и странного, но  смешно было то, что Исай Фомич как бы нарочно рисовался перед нами и щеголял  своими обрядами. То вдруг закроет руками голову и начинает читать навзрыд.  Рыданья усиливаются, и он в изнеможении и чуть не в с воем склоняет на книгу  свою голову, увенчанную ковчегом; но вдруг, среди самых сильных рыданий, он  начинает хохотать и причитывать нараспев каким-то умиленно торжественным,  каким-то расслабленным от избытка счастья голосом. «Ишь его разбирает!» —  говорят, бывало, арестанты. Я спрашивал однажды Исая Фомича: что значат эти  рыдания и потом вдруг эти торжественные переходы к счастью и блаженству? Исай  Фомич ужасно любил эти расспросы от меня. Он немедленно объяснил мне, что плач  и рыдания означают мысль о потере Иерусалима и что закон предписывает при этой  мысли как можно сильнее рыдать и бить себя в грудь. Но что в минуту самых  сильных рыданий он, Исай Фомич, должен вдруг, как бы невзначай, вспомнить (это  вдруг тоже предписано законом), что есть пророчество о возвращении евреев в  Иерусалим. Тут он должен немедленно разразиться радостью, песнями, хохотом и  проговаривать молитвы так, чтобы самым голосом выразить как можно более  счастья, а лицом как можно больше торжественности и благородства. Этот переход  вдруг и непременная обязанность этого перехода чрезвычайно нравились Исаю  Фомичу: он видел в этом какой-то особенный, прехитрый кунштик и с хвастливым  видом передавал мне это замысловатое правило закона. Раз, во время самого  разгара молитвы, в комнату вошел плац-майор в сопровождении караульного офицера  и конвойных. Все арестанты вытянулись в струнку у своих нар, один только Исай Фомич  еще более начал кричать и кривляться. Он знал, что молитва дозволена, прерывать  ее нельзя было, и, крича перед майором, не рисковал, разумеется, ничем. Но ему  чрезвычайно приятно было поломаться перед майором и порисоваться перед нами.  Майор подошел к нему на один шаг расстояния: Исай Фомич оборотился задом к  своему столику и прямо в лицо майору начал читать нараспев свое торжественное  пророчество, размахивая руками. Так как ему предписывалось и в эту минуту  выражать в своем лице чрезвычайно много счастья и благородства, то он и сделал  это немедленно, как-то особенно сощурив глаза, смеясь и кивая на майора  головой. Майор удивился; но наконец фыркнул от смеха, назвал его тут же в глаза  дураком и пошел прочь, а Исай Фомич еще более усилил свои крики. Через час,  когда уж он ужинал, я спросил его: а что если б плац-майор, по глупости своей,  на вас рассердился?    

— Какой плац-майор?    

— Как какой? Да разве вы не видали?    

— Нет.    

— Да ведь он стоял на один аршин перед вами, прямо  перед вашим лицом.    

Но Исай Фомич серьезнейшим образом начал уверять меня, что  он не видал решительно никакого майора, что в это время, при этих молитвах, он  впадает в какой-то экстаз, так что ничего уж не видит и не слышит, что кругом  его происходит.    

Как теперь вижу Исая Фомича, когда он в субботу слоняется,  бывало, без дела по всему острогу, всеми силами стараясь ничего не делать, как  это предписано в субботу по закону. Какие невозможные анекдоты рассказывал он  мне каждый раз, когда приходил из своей молельни; какие ни на что не похожие известия  и слухи из Петербурга приносил мне, уверяя, что получил их от своих жидков, а  те из первых рук.    

Но я слишком уж много разговорился об Исае Фомиче.    

Во всем городе были только две публичные бани. Первая,  которую содержал один еврей, была номерная, с платою по пятидесяти копеек за  номер и устроенная для лиц высокого полета. Другая же баня была по преимуществу  простонародная, ветхая, грязная, тесная, и вот в эту-то баню и повели наш  острог. Было морозно и солнечно; арестанты радовались уже тому, что выйдут из  крепости и посмотрят на город. Шутки, смех не умолкали дорогою. Целый взвод  солдат провожал нас с заряженными ружьями, на диво всему городу. В бане тотчас  же разделили нас на две смены: вторая дожидалась в холодном предбаннике,  покамест первая смена мылась, что необходимо было сделать за теснотою бани. Но,  несмотря на то, баня была до того тесна, что трудно было представить, как и  половина-то наших могла в ней уместиться. Но Петров не отставал от меня; он сам  без моего приглашения подскочил помогать мне и даже предложил меня вымыть.  Вместе с Петровым вызвался прислуживать мне и Баклушин, арестант из особого  отделения, которого звали у нас пионером и о котором как-то я поминал как о  веселейшем и милейшем из арестантов, каким он и был в самом деле. Мы с ним уже  слегка познакомились. Петров помог мне даже раздеваться, потому что по  непривычке я раздевался долго, а в предбаннике было холодно, чуть ли не так же,  как на дворе. Кстати: арестанту очень трудно раздеваться, если он еще не совсем  научился. Во-первых, нужно уметь скоро расшнуровывать подкандальники. Эти  подкандальники делаются из кожи, вершка в четыре длиною, и надеваются на белье,  прямо под железное кольцо, охватывающее ногу. Пара подкандальников стоит не  менее шести гривен серебром, а между тем каждый арестант заводит их себе на  свой счет, разумеется, потому что без подкандальников невозможно ходить.  Кандальное кольцо не плотно охватывает ногу, и между кольцом и ногой может  пройти палец; таким образом, железо бьет по ноге, трет ее, и в один день арестант  без подкандальников успел бы натереть себе раны. Но снять подкандальники еще не  трудно. Труднее научиться ловко снимать из-под кандалов белье. Это целый фокус.  Сняв нижнее белье, положим, хоть с левой ноги, нужно пропустить его сначала  между ногой и кандальным кольцом; потом, освободив ногу, продеть это белье  назад сквозь то же кольцо; потом все, уже снятое с левой ноги, продернуть  сквозь кольцо на правой ноге; а затем все продетое сквозь первое кольцо опять к  себе обратно. Такая же история и с надеванием нового белья. Новичку даже трудно  и догадаться, как это делается; первый выучил нас всему этому арестант Коренев,  в Тобольске, бывший атаман разбойников, просидевший пять лет на цепи. Но  арестанты привыкли и обходятся без малейшего затруднения. Я дал Петрову  несколько копеек, чтоб запастись мылом и мочалкой; арестантам выдавалось,  правда, и казенное мыло, на каждого по кусочку, величиною с двукопеечник, а  толщиною с ломтик сыра, подаваемого по вечерам на закуску у «среднего рода»  людей. Мыло продавалось тут же, в предбаннике, вместе с сбитнем, калачами и  горячей водой. На каждого арестанта отпускалось, по условию с хозяином бани,  только по шайке горячей воды; кто же хотел обмыться почище, тот за грош мог  получить и другую шайку, которая и передавалась в самую баню через особо  устроенное для того окошко из предбанника. Раздев, Петров повел меня даже под  руку, заметив, что мне очень трудно ступать в кандалах. «Вы их кверху потяните,  на икры, — приговаривал он, поддерживая меня, точно дядька, — а вот  тут осторожнее, тут порог». Мне даже несколько совестно было; хотелось уверить  Петрова, что я и один умею пройти; но он этому бы не поверил. Он обращался со  мной решительно как с ребенком, несовершеннолетним и неумелым, которому всякий  обязан помочь. Петров был отнюдь не слуга, прежде всего не слуга; разобидь я  его, он бы знал, как со мной поступить. Деньги за услуги я ему вовсе не обещал,  да он и сам не просил. Что ж побуждало его так ходить за мной?    

Когда мы растворили дверь в самую баню, я думал, что мы  вошли в ад. Представьте себе комнату шагов в двенадцать длиною и такой же  ширины, в которую набилось, может быть, до ста человек разом, и уж по крайней  мере, наверно, восемьдесят, потому что арестанты разделены были всего на две  смены, а всех нас пришло в баню до двухсот человек. Пар, застилающий глаза,  копоть, грязь, теснота до такой степени, что негде поставить ногу. Я испугался  и хотел вернуться назад, но Петров тотчас же ободрил меня. Кое-как, с  величайшими затруднениями, протеснились мы до лавок через головы рассевшихся на  полу людей, прося их нагнуться, чтоб нам можно было пройти. Но места на лавках  все были заняты. Петров объявил мне, что надо купить место, и тотчас же вступил  в торг с арестантом, поместившимся у окошка. За копейку тот уступил свое место,  немедленно получил от Петрова деньги, которые тот нес, зажав в кулаке,  предусмотрительно взяв их с собою в баню, и тотчас же юркнул под лавку прямо  под мое место, где было темно, грязно и где липкая сырость наросла везде чуть  не на полпальца. Но места и под лавками были все заняты; там тоже копошился  народ. На всем полу не было местечка в ладонь, где бы не сидели скрючившись  арестанты, плескаясь из своих шаек. Другие стояли между них торчком и, держа в  руках свои шайки, мылись стоя; грязная вода стекала с них прямо на бритые  головы сидевших внизу. На полке и на всех уступах, ведущих к нему, сидели,  съежившись и скрючившись, мывшиеся. Но мылись мало. Простолюдины мало моются  горячей водой и мылом; они только страшно парятся и потом обливаются холодной  водой — вот и вся баня. Веников пятьдесят на полке подымалось и опускалось  разом; все хлестались до опьянения. Пару поддавали поминутно. Это был уж не  жар; это было пекло. Все это орало и гоготало, при звуке ста цепей,  волочившихся по полу… Иные, желая пройти, запутывались в чужих цепях и сами  задевали по головам сидевших ниже, падали, ругались и увлекали за собой  задетых. Грязь лилась со всех сторон. Все были в каком-то опьянелом, в каком-то  возбужденном состоянии духа; раздавались визги и крики. У окошка в предбаннике,  откуда подавали воду, шла ругань, теснота, целая свалка. Полученная горячая  вода расплескивалась на головы сидевших на полу, прежде чем ее доносили до  места. Нет-нет, а в окно или в притворенную дверь выглянет усатое лицо солдата,  с ружьем в руке, высматривающего, нет ли беспорядков. Обритые головы и  распаренные докрасна тела арестантов казались еще уродливее. На распаренной  спине обыкновенно ярко выступают рубцы от полученных когда-то ударов плетей и  палок, так что теперь все эти спины казались вновь израненными. Страшные рубцы!  У меня мороз прошел по коже, смотря на них. Поддадут — и пар застелет густым,  горячим облаком всю баню; все загогочет, закричит. Из облака пара замелькают  избитые спины, бритые головы, скрюченные руки, ноги; а в довершение Исай Фомич  гогочет во все горло на самом высоком полке. Он парится до беспамятства, но,  кажется, никакой жар не может насытить его; за копейку он нанимает парильщика,  но тот наконец не выдерживает, бросает веник и бежит отливаться холодной водой.  Исай Фомич не унывает и нанимает другого, третьего: он уже решается для такого  случая не смотреть на издержки и сменяет до пяти парильщиков. «Здоров париться,  молодец Исай Фомич!» — кричат ему снизу арестанты. Исай Фомич сам чувствует,  что в эту минуту он выше всех и заткнул всех их за пояс; он торжествует и  резким, сумасшедшим голосом выкрикивает свою арию: ля-ля-ля-ля-ля, покрывающую  все голоса. Мне пришло на ум, что если все мы вместе будем когда-нибудь в  пекле, то оно очень будет похоже на это место. Я не утерпел, чтоб не сообщить  эту догадку Петрову; он только поглядел кругом и промолчал.    

Я было хотел и ему купить место подле меня; но он уселся у  моих ног и объявил, что ему очень ловко. Баклушин между тем покупал нам воду и  подносил ее по мере надобности. Петров объявил, что вымоет меня с ног до  головы, так что «будете совсем чистенькие», и усиленно звал меня париться.  Париться я не рискнул. Петров вытер меня всего мылом. «А теперь я вам ножки  вымою», — прибавил он в заключение. Я было хотел отвечать, что могу вымыть  и сам, но уж не противоречил ему и совершено отдался в его волю. В  уменьшительном «ножки» решительно не звучало ни одной нотки рабской;  просто-запросто Петров не мог назвать моих ног ногами, вероятно, потому, что у  других, у настоящих людей, — ноги, а у меня еще только ножки.    

Вымыв меня, он с такими же церемониями, то есть с  поддержками и с предостережениями на каждом шагу, точно я был фарфоровый,  доставил меня в предбанник и помог надеть белье и, уже когда совершенно кончил  со мной, бросился назад в баню, париться.    

Когда мы пришли домой, я предложил ему стакан чаю. От чаю он  не отказался, выпил и поблагодарил. Мне пришло в голову раскошелиться и  попотчевать его косушкой. Косушка нашлась и в нашей казарме. Петров был отменно  доволен, выпил, крякнул и, заметив мне, что я совершенно оживил его, поспешно  отправился в кухню, как будто там без него чего-то не могли решить. Вместо него  ко мне явился другой собеседник, Баклушин (пионер), которого я еще в бане тоже  позвал к себе на чай.    

Я не знаю характера милее Баклушина. Правда, он не давал  спуску другим, он даже часто ссорился, не любил, чтоб вмешивались в его  дела, — одним словом, умел за себя постоять. Но он ссорился ненадолго, и,  кажется, все у нас его любили. Куда он ни входил, все встречали его с удовольствием.  Его знали даже в городе как забавнейшего человека в мире и никогда не теряющего  своей веселости. Это был высокий парень, лет тридцати, с молодцеватым и  простодушным лицом, довольно красивым, и с бородавкой. Это лицо он коверкал  иногда так уморительно, представляя встречных и поперечных, что окружавшие его  не могли не хохотать. Он был тоже из шутников; но не давал потачки нашим  брезгливым ненавистникам смеха, так что его уж никто не ругал за то, что он  «пустой и бесполезный» человек. Он был полон огня и жизни. Познакомился он со  мной еще с первых дней и объявил мне, что он из кантонистов, служил потом в  пионерах и был даже замечен и любим некоторыми высокими лицами, чем, по старой  памяти, очень гордился. Меня он тотчас же стал расспрашивать о Петербурге. Он  даже и книжки читал. Придя ко мне на чай, он сначала рассмешил всю казарму,  рассказав, как поручик Ш. отделал утром нашего плац-майора, и, сев подле меня,  с довольным видом объявил мне, что, кажется, театр состоится. В остроге  затевался театр на праздниках. Объявились актеры, устраивались помаленьку  декорации. Некоторые из города обещались дать свои платья для актерских ролей,  даже для женских; даже, через посредство одного денщика, надеялись достать  офицерский костюм с эксельбантами. Только бы плац-майор не вздумал запретить,  как прошлого года. Но прошлого года на рождестве майор был не в духе: где-то  проигрался, да и в остроге к тому же нашалили, вот он и запретил со зла, а  теперь, может быть, не захочет стеснять. Одним словом, Баклушин был в возбужденном  состоянии. Видно было, что он один из главных зачинщиков театра, и я тогда же  дал себе слово непременно побывать на этом представлении. Простодушная радость  Баклушина об удаче театра была мне по сердцу. Слово за слово, и мы  разговорились. Между прочим, он сказал мне, что не все служил в Петербурге; что  он там в чем-то провинился и его послали в Р., впрочем, унтер-офицером, в  гарнизонный батальон.    

— Вот оттуда-то меня уж и прислали сюда, — заметил  Баклушин.    

— Да за что же это? — спросил я его.    

— За что? Как вы думаете, Александр Петрович, за что?  Ведь за то, что влюбился!    

— Ну, за это еще не пришлют сюда, — возразил я  смеясь.    

— Правда, — прибавил Баклушин, — правда, что  я при этом же деле одного тамошнего немца из пистолета подстрелил. Да ведь  стоит ли ссылать из-за немца, посудите сами!    

— Однако ж как же это? Расскажите, это любопытно.    

— Пресмешная история, Александр Петрович.    

— Так тем лучше. Рассказывайте.    

— Аль рассказать? Ну, так уж слушайте…    

Я выслушал хоть не совсем смешную, но зато довольно странную  историю одного убийства…    

— Дело это было вот как, — начал Баклушин. —  Как послали это меня в Р., вижу — город хороший, большой, только немцев много.  Ну, я, разумеется, еще молодой человек, у начальства на хорошем счету, хожу  себе шапку набекрень, время провожу, значит. Немкам подмигиваю. И понравилась  тут мне одна немочка, Луиза. Они обе были прачки, для самого ни на есть чистого  белья, она и ее тетка. Тетка-то старая, фуфырная такая, а живут зажиточно. Я  сначала мимо окон концы давал, а потом и настоящую дружбу свел. Луиза и  по-русски говорила хорошо, а только так, как будто картавила, — этакая то  есть милушка, что я и не встречал еще такой никогда. Я было сначала того да  сего, а она мне: «Нет, этого не моги, Саша, потому я хочу всю невинность свою  сохранить, чтоб тебе же достойной женой быть», и только ласкается, смеется  таково звонко… да чистенькая такая была, я уж и не видал таких, кроме нее. Сама  же взманила меня жениться. Ну как не жениться, подумайте! Вот я готовлюсь с  просьбой идти к подполковнику… Вдруг смотрю — Луиза раз на свидание не вышла,  другой не пришла, на третий не бывала… Я письмо отправляю; на письмо нет  ответу. Что ж это, думаю? То есть кабы обманывала она меня, так ухитрилась бы,  и на письмо бы отвечала, и на свидание бы приходила. А она и солгать-то не  сумела; так просто отрезала. Это тетка, думаю. К тетке я ходить не смел; она  хоть и знала, а мы все-таки под видом делали, то есть тихими стопами. Я как  угорелый хожу, написал последнее письмо и говорю: «Коль не придешь, сам к тетке  приду». Испугалась, пришла. Плачет; говорит, один немец, Шульц, дальний их  родственник, часовщик, богатый и уж пожилой, изъявил желание на ней  жениться, — «чтоб, говорит, и меня осчастливить, и самому на старости без  жены не остаться; да и любит он меня, говорит, и давно уж намерение это держал,  да все молчал, собирался. Так вот, говорит, Саша, он богатый, и это для меня  счастье; так неужели ж ты меня моего счастья хочешь лишить?» Я смотрю: она  плачет, меня обнимает… Эх, думаю, ведь резон же она говорит! Ну, что толку за  солдата выйти, хотя б я и унтер? «Ну, говорю, Луиза, прощай, бог с тобой;  нечего мне тебя твоего счастья лишать. А что он, хорош?» — «Нет, говорит,  пожилой такой, с длинным носом…» Даже сама рассмеялась. Ушел я от нее; что ж,  думаю, не судьба! На другое это утро пошел я под его магазин, улицу-то она мне  сказала. Смотрю в стекло: сидит немец, часы делает, лет этак сорока пяти, нос  горбатый, глаза выпучены, во фраке и в стоячих воротничках, этаких длинных,  важный такой. Я так и плюнул; хотел было у него тут же стекло разбить… да что,  думаю! нечего трогать, пропало, как с возу упало! Пришел в сумерки в казарму,  лег на койку и вот, верите ли, Александр Петрович, как заплачу…    

Ну, проходит этак день, другой, третий. С Луизой не вижусь.  А меж тем услыхал от одной кумы (старая была, тоже прачка, к которой Луиза  иногда хаживала), что немец про нашу любовь знает, потому-то и решил поскорей  свататься. А то бы еще года два подождал. С Луизы будто бы он клятву взял, что  она меня знать не будет; и что будто он их, и тетку и Луизу, покуда еще в  черном теле держит; что, мол, дескать, еще и раздумает, а что совсем-то еще и  теперь не решился. Сказала она мне тоже, что послезавтра, в воскресенье, он их  обеих утром на кофе звал и что будет еще один родственник, старик, прежде был  купец, а теперь бедный-пребедный, где-то в подвале надсмотрщиком служит. Как  узнал я, что в воскресенье они, может быть, все дело решат, так меня зло взяло,  что и с собой совладать не могу. И весь этот день и весь следующий только и  делал, что об этом думал. Так бы и съел этого немца, думаю.    

В воскресенье утром, еще я ничего не знал, а как обедни  отошли — вскочил, натянул шинель да и отправился к немцу. Думал я их всех  застать. И почему я отправился к немцу и что там хотел сказать — сам не знаю. А  на всякий случай пистолет в карман сунул. Был у меня этот пистолетишка так,  дрянной, с прежним курком; еще мальчишкой я из него стрелял. Из него и  стрелять-то нельзя уж было. Однако ж я его пулей зарядил: станут выгонять,  грубить — я пистолет выну и их всех напугаю. Прихожу. В мастерской никого нет,  а сидят все в задней комнате. Окромя их, ни души, прислуги никакой. У него  всего-то прислуга одна немка была, она ж и кухарка. Я прошел магазин; вижу —  дверь туда заперта, да старая этак дверь, на крючке. Сердце у меня бьется, я  остановился, слушаю: говорят по-немецки. Я как толкну ногой из всей силы, дверь  тотчас и растворилась. Смотрю: стол накрыт. На столе большой кофейник и кофей  на спирте кипит. Сухари стоят; на другом подносе графин водки, селедка и колбаса  и еще бутылка вина какого-то. Луиза и тетка, обе разодетые, на диване сидят.  Против них на стуле сам немец, жених, причесанный, во фраке и в воротничках,  так и торчат вперед. А сбоку на стуле еще немец сидит, старик уж, толстый,  седой, и молчит. Как вошел я, Луиза так и побледнела. Тетка было привскочила,  да и села, а немец нахмурился. Такой сердитый; встал и навстречу:    

— Что вам, говорит, угодно?