– Володя  приехал! – крикнул кто-то на дворе.    

– Володичка  приехали! – завопила Наталья, вбегая в столовую. – Ах, боже мой!    

Вся  семья Королевых, с часу на час поджидавшая своего Володю, бросилась к окнам. У  подъезда стояли широкие розвальни, и от тройки белых лошадей шел густой туман.  Сани были пусты, потому что Володя уже стоял в сенях и красными, озябшими  пальцами развязывал башлык. Его гимназическое пальто, фуражка, калоши и волосы  на висках были покрыты инеем, и весь он от головы до ног издавал такой вкусный  морозный запах, что, глядя на него, хотелось озябнуть и сказать: «Бррр!» Мать и  тетка бросились обнимать и целовать его, Наталья повалилась к его ногам и  начала стаскивать с него валенки, сестры подняли визг, двери скрипели, хлопали,  а отец Володи в одной жилетке и с ножницами в руках вбежал в переднюю и  закричал испуганно:    

– А  мы тебя еще вчера ждали! Хорошо доехал? Благополучно? Господи боже мой, да  дайте же ему с отцом поздороваться! Что я не отец, что ли?    

– Гав!  Гав! – ревел басом Милорд, огромный черный пес, стуча хвостом по стенам и  по мебели.    

Всё  смешалось в один сплошной радостный звук, продолжавшийся минуты две. Когда первый  порыв радости прошел, Королевы заметили, что кроме Володи в передней находился  еще один маленький человек, окутанный в платки, шали и башлыки и покрытый  инеем; он неподвижно стоял в углу в тени, бросаемой большою лисьей шубой.    

– Володичка,  а это же кто? – спросила шёпотом мать.    

– Ах! –  спохватился Володя. – Это, честь имею представить, мой товарищ Чечевицын,  ученик второго класса… Я привез его с собой погостить у нас.    

– Очень  приятно, милости просим! – сказал радостно отец. – Извините, я  по-домашнему, без сюртука… Пожалуйте! Наталья, помоги господину Черепицыну  раздеться! Господи боже мой, да прогоните эту собаку! Это наказание!    

Немного  погодя Володя и его друг Чечевицын, ошеломленные шумной встречей и всё еще  розовые от холода, сидели за столом и пили чай. Зимнее солнышко, проникая  сквозь снег и узоры на окнах, дрожало на самоваре и купало свои чистые лучи в  полоскательной чашке. В комнате было тепло, и мальчики чувствовали, как в их  озябших телах, не желая уступать друг другу, щекотались тепло и мороз.    

– Ну,  вот скоро и Рождество! – говорил нараспев отец, крутя из темно-рыжего  табаку папиросу. – А давно ли было лето и мать плакала, тебя провожаючи?  Ан ты и приехал… Время, брат, идет быстро! Ахнуть не успеешь, как старость  придет. Господин Чибисов, кушайте, прошу вас, не стесняйтесь! У нас попросту.    

Три  сестры Володи, Катя, Соня и Маша – самой старшей из них было одиннадцать  лет, – сидели за столом и не отрывали глаз от нового знакомого. Чечевицын  был такого же возраста и роста, как Володя, но не так пухл и бел, а худ, смугл,  покрыт веснушками. Волосы у него были щетинистые, глаза узенькие, губы толстые,  вообще был он очень некрасив, и если б на нем не было гимназической куртки, то  по наружности его можно было бы принять за кухаркина сына. Он был угрюм, всё  время молчал и ни разу не улыбнулся. Девочки, глядя на него, сразу сообразили,  что это, должно быть, очень умный и ученый человек. Он о чем-то всё время думал  и так был занят своими мыслями, что когда его спрашивали о чем-нибудь, то он  вздрагивал, встряхивал головой и просил повторить вопрос.    

Девочки  заметили, что и Володя, всегда веселый и разговорчивый, на этот раз говорил  мало, вовсе не улыбался и как будто даже не рад был тому, что приехал домой.  Пока сидели за чаем, он обратился к сестрам только раз, да и то с какими-то  странными словами. Он указал пальцем на самовар и сказал:    

– А  в Калифорнии вместо чаю пьют джин.    

Он тоже  был занят какими-то мыслями и, судя по тем взглядам, какими он изредка обменивался  с другом своим Чечевицыным, мысли у мальчиков были общие.    

После  чаю все пошли в детскую. Отец и девочки сели за стол и занялись работой,  которая была прервана приездом мальчиков. Они делали из разноцветной бумаги  цветы и бахрому для елки. Это была увлекательная и шумная работа. Каждый вновь  сделанный цветок девочки встречали восторженными криками, даже криками ужаса,  точно этот цветок падал с неба; папаша тоже восхищался и изредка бросал ножницы  на пол, сердясь на них за то, что они тупы. Мамаша вбегала в детскую с очень  озабоченным лицом и спрашивала:    

– Кто  взял мои ножницы? Опять ты, Иван Николаич, взял мои ножницы?    

– Господи  боже мой, даже ножниц не дают! – отвечал плачущим голосом Иван Николаич и,  откинувшись на спинку стула, принимал позу оскорбленного человека, но через  минуту опять восхищался.    

В  предыдущие свои приезды Володя тоже занимался приготовлениями для елки или  бегал на двор поглядеть, как кучер и пастух делали снеговую гору, но теперь он  и Чечевицын не обратили никакого внимания на разноцветную бумагу и ни разу даже  не побывали в конюшне, а сели у окна и стали о чем-то шептаться; потом они оба  вместе раскрыли географический атлас и стали рассматривать какую-то карту.    

– Сначала  в Пермь… – тихо говорил Чечевицын… – оттуда в Тюмень… потом Томск… потом…  потом… в Камчатку… Отсюда самоеды перевезут на лодках через Берингов пролив…  Вот тебе и Америка… Тут много пушных зверей.    

– А  Калифорния? – спросил Володя.    

– Калифорния  ниже… Лишь бы в Америку попасть, а Калифорния не за горами. Добывать же себе  пропитание можно охотой и грабежом.    

Чечевицын  весь день сторонился девочек и глядел на них исподлобья. После вечернего чая  случилось, что его минут на пять оставили одного с девочками. Неловко было  молчать. Он сурово кашлянул, потер правой ладонью левую руку, поглядел угрюмо  на Катю и спросил:    

– Вы  читали Майн-Рида?    

– Нет,  не читала… Послушайте, вы умеете на коньках кататься?    

Погруженный  в свои мысли, Чечевицын ничего не ответил на этот вопрос, а только сильно надул  щеки и сделал такой вздох, как будто ему было очень жарко. Он еще раз поднял  глаза на Катю и сказал:    

– Когда  стадо бизонов бежит через пампасы, то дрожит земля, а в это время мустанги, испугавшись,  брыкаются и ржут.    

Чечевицын  грустно улыбнулся и добавил:    

– А  также индейцы нападают на поезда. Но хуже всего это москиты и термиты.    

– А  что это такое?    

– Это  вроде муравчиков, только с крыльями. Очень сильно кусаются. Знаете, кто я?    

– Господин  Чечевицын.    

– Нет.  Я Монтигомо, Ястребиный Коготь[1],  вождь непобедимых.    

Маша,  самая маленькая девочка, поглядела на него, потом на окно, за которым уже  наступал вечер, и сказала в раздумье:    

– А  у нас чечевицу вчера готовили.    

Совершенно  непонятные слова Чечевицына и то, что он постоянно шептался с Володей, и то,  что Володя не играл, а всё думал о чем-то, – всё это было загадочно и  странно. И обе старшие девочки, Катя и Соня, стали зорко следить за мальчиками.  Вечером, когда мальчики ложились спать, девочки подкрались к двери и подслушали  их разговор. О, что они узнали! Мальчики собирались бежать куда-то в Америку  добывать золото; у них для дороги было уже всё готово: пистолет, два ножа,  сухари, увеличительное стекло для добывания огня, компас и четыре рубля денег. Они  узнали, что мальчикам придется пройти пешком несколько тысяч верст, а по дороге  сражаться с тиграми и дикарями, потом добывать золото и слоновую кость, убивать  врагов, поступать в морские разбойники, пить джин и в конце концов жениться на  красавицах и обрабатывать плантации. Володя и Чечевицын говорили и в увлечении  перебивали друг друга. Себя Чечевицын называл при этом так: «Монтигомо  Ястребиный Коготь», а Володю – «бледнолицый брат мой».    

– Ты  смотри же, не говори маме, – сказала Катя Соне, отправляясь с ней  спать. – Володя привезет нам из Америки золота и слоновой кости, а если ты  скажешь маме, то его не пустят.    

Накануне  сочельника Чечевицын целый день рассматривал карту Азии и что-то записывал, а  Володя, томный, пухлый, как укушенный пчелой, угрюмо ходил по комнатам и ничего  не ел. И раз даже в детской он остановился перед иконой, перекрестился и  сказал:    

– Господи,  прости меня грешного! Господи, сохрани мою бедную, несчастную маму!    

К вечеру  он расплакался. Идя спать, он долго обнимал отца, мать и сестер. Катя и Соня понимали,  в чем тут дело, а младшая, Маша, ничего не понимала, решительно ничего, и  только при взгляде на Чечевицына задумывалась и говорила со вздохом:    

– Когда  пост, няня говорит, надо кушать горох и чечевицу.    

Рано  утром в сочельник Катя и Соня тихо поднялись с постелей и пошли посмотреть, как  мальчики будут бежать в Америку. Подкрались к двери.    

– Так  ты не поедешь? – сердито спрашивал Чечевицын. – Говори: не поедешь?    

– Господи! –  тихо плакал Володя. – Как же я поеду? Мне маму жалко.    

– Бледнолицый  брат мой, я прошу тебя, поедем! Ты же уверял, что поедешь, сам меня сманил, а  как ехать, так вот и струсил.    

– Я…  я не струсил, а мне… мне маму жалко.    

– Ты  говори: поедешь или нет?    

– Я  поеду, только… только погоди. Мне хочется дома пожить.    

– В  таком случае я сам поеду! – решил Чечевицын. – И без тебя обойдусь. А  еще тоже хотел охотиться на тигров, сражаться! Когда так, отдай же мои пистоны!    

Володя  заплакал так горько, что сестры не выдержали и тоже тихо заплакали. Наступила  тишина.    

– Так  ты не поедешь? – еще раз спросил Чечевицын.    

– По…  поеду.    

– Так  одевайся!    

И  Чечевицын, чтобы уговорить Володю, хвалил Америку, рычал как тигр, изображал  пароход, бранился, обещал отдать Володе всю слоновую кость и все львиные и  тигровые шкуры.    

И этот  худенький смуглый мальчик со щетинистыми волосами и веснушками казался девочкам  необыкновенным, замечательным. Это был герой, решительный, неустрашимый  человек, и рычал он так, что, стоя за дверями, в самом деле можно было  подумать, что это тигр или лев.    

Когда  девочки вернулись к себе и одевались, Катя с глазами полными слез сказала:    

– Ах,  мне так страшно!    

До двух  часов, когда сели обедать, всё было тихо, но за обедом вдруг оказалось, что  мальчиков нет дома. Послали в людскую, в конюшню, во флигель к приказчику – там  их не было. Послали в деревню – и там не нашли. И чай потом тоже пили без  мальчиков, а когда садились ужинать, мамаша очень беспокоилась, даже плакала. А  ночью опять ходили в деревню, искали, ходили с фонарями на реку. Боже, какая  поднялась суматоха!    

На  другой день приезжал урядник, писали в столовой какую-то бумагу. Мамаша  плакала.    

Но вот у  крыльца остановились розвальни, и от тройки белых лошадей валил пар.    

– Володя  приехал! – крикнул кто-то на дворе.    

– Володичка  приехали! – завопила Наталья, вбегая в столовую.    

И Милорд  залаял басом: «Гав! гав!» Оказалось, что мальчиков задержали в городе, в Гостином  дворе (там они ходили и всё спрашивали, где продается порох). Володя, как вошел  в переднюю, так и зарыдал и бросился матери на шею. Девочки, дрожа, с ужасом  думали о том, что теперь будет, слышали, как папаша повел Володю и Чечевицына к  себе в кабинет и долго там говорил с ними; и мамаша тоже говорила и плакала.    

– Разве  это так можно? – убеждал папаша. – Не дай бог, узнают в гимназии, вас  исключат. А вам стыдно, господин Чечевицын! Нехорошо-с! Вы зачинщик, и,  надеюсь, вы будете наказаны вашими родителями. Разве это так можно! Вы где  ночевали?    

– На  вокзале! – гордо ответил Чечевицын.    

Володя  потом лежал, и ему к голове прикладывали полотенце, смоченное в уксусе. Послали  куда-то телеграмму и на другой день приехала дама, мать Чечевицына, и увезла  своего сына.    

Когда  уезжал Чечевицын, то лицо у него было суровое, надменное, и, прощаясь с  девочками, он не сказал ни одного слова; только взял у Кати тетрадку и написал  в знак памяти:    

«Монтигомо  Ястребиный Коготь».