1 2 
I    

     

Из N.,  уездного города Z-ой губернии, ранним июльским утром выехала и с громом  покатила по почтовому тракту безрессорная, ошарпанная бричка, одна из тех  допотопных бричек, на которых ездят теперь на Руси только купеческие  приказчики, гуртовщики и небогатые священники. Она тарахтела и взвизгивала при  малейшем движении; ей угрюмо вторило ведро, привязанное к ее задку, – и по  одним этим звукам да по жалким кожаным тряпочкам, болтавшимся на ее облезлом  теле, можно было судить о ее ветхости и готовности идти в слом.    

В бричке  сидело двое N-ских обывателей: N-ский купец Иван Иваныч Кузьмичов, бритый, в  очках и в соломенной шляпе, больше похожий на чиновника, чем на купца, и другой  – отец Христофор Сирийский, настоятель N-ской Николаевской церкви, маленький  длинноволосый старичок в сером парусиновом кафтане, в широкополом цилиндре и в  шитом, цветном поясе. Первый о чем-то сосредоточенно думал и встряхивал  головою, чтобы прогнать дремоту; на лице его привычная деловая сухость боролась  с благодушием человека, только что простившегося с родней и хорошо выпившего;  второй же влажными глазками удивленно глядел на мир божий и улыбался так широко,  что, казалось, улыбка захватывала даже поля цилиндра; лицо его было красно и  имело озябший вид. Оба они, как Кузьмичов, так и о. Христофор, ехали теперь  продавать шерсть. Прощаясь с домочадцами, они только что сытно закусили пышками  со сметаной и, несмотря на раннее утро, выпили… Настроение духа у обоих было  прекрасное.    

Кроме  только что описанных двух и кучера Дениски, неутомимо стегавшего по паре шустрых  гнедых лошадок, в бричке находился еще один пассажир – мальчик лет девяти, с  темным от загара и мокрым от слез лицом. Это был Егорушка, племянник  Кузьмичова. С разрешения дяди и с благословения о. Христофора, он ехал куда-то  поступать в гимназию. Его мамаша, Ольга Ивановна, вдова коллежского секретаря и  родная сестра Кузьмичова, любившая образованных людей и благородное общество,  умолила своего брата, ехавшего продавать шерсть, взять с собою Егорушку и  отдать его в гимназию; и теперь мальчик, не понимая, куда и зачем он едет,  сидел на облучке рядом с Дениской, держался за его локоть, чтоб не свалиться, и  подпрыгивал, как чайник на конфорке. От быстрой езды его красная рубаха пузырем  вздувалась на спине и новая ямщицкая шляпа с павлиньим пером то и дело сползала  на затылок. Он чувствовал себя в высшей степени несчастным человеком и хотел  плакать.    

Когда  бричка проезжала мимо острога, Егорушка взглянул на часовых, тихо ходивших  около высокой белой стены, на маленькие решетчатые окна, на крест, блестевший  на крыше, и вспомнил, как неделю тому назад, в день Казанской божией матери, он  ходил с мамашей в острожную церковь на престольный праздник; а еще ранее, на  Пасху, он приходил в острог с кухаркой Людмилой и с Дениской и приносил сюда  куличи, яйца, пироги и жареную говядину; арестанты благодарили и крестились, а  один из них подарил Егорушке оловянные запонки собственного изделия.    

Мальчик  всматривался в знакомые места, а ненавистная бричка бежала мимо и оставляла всё  позади. За острогом промелькнули черные, закопченные кузницы, за ними уютное,  зеленое кладбище, обнесенное оградой из булыжника; из-за ограды весело  выглядывали белые кресты и памятники, которые прячутся в зелени вишневых  деревьев и издали кажутся белыми пятнами. Егорушка вспомнил, что, когда цветет  вишня, эти белые пятна мешаются с вишневыми цветами в белое море; а когда она  спеет, белые памятники и кресты бывают усыпаны багряными, как кровь, точками.  За оградой под вишнями день и ночь спали Егорушкин отец и бабушка Зинаида Даниловна.  Когда бабушка умерла, ее положили в длинный, узкий гроб и прикрыли двумя  пятаками ее глаза, которые не хотели закрываться. До своей смерти она была жива  и носила с базара мягкие бублики, посыпанные маком, теперь же она спит, спит…    

А за  кладбищем дымились кирпичные заводы. Густой, черный дым большими клубами шел  из-под длинных камышовых крыш, приплюснутых к земле, и лениво поднимался вверх.  Небо над заводами и кладбищем было смугло, и большие тени от клубов дыма ползли  по полю и через дорогу. В дыму около крыш двигались люди и лошади, покрытые  красной пылью…    

За  заводами кончался город и начиналось поле. Егорушка в последний раз оглянулся  на город, припал лицом к локтю Дениски и горько заплакал…    

– Ну,  не отревелся еще, рёва! – сказал Кузьмичов. – Опять, баловник, слюни  распустил! Не хочешь ехать, так оставайся. Никто силой не тянет!    

– Ничего,  ничего, брат Егор, ничего… – забормотал скороговоркой о. Христофор. –  Ничего, брат… Призывай бога… Не за худом едешь, а за добром. Ученье, как  говорится, свет, а неученье – тьма… Истинно так.    

– Хочешь  вернуться? – спросил Кузьмичов.    

– Хо…  хочу… – ответил Егорушка, всхлипывая.    

– И  вернулся бы. Всё равно попусту едешь, за семь верст киселя хлебать.    

– Ничего,  ничего, брат… – продолжал о. Христофор. – Бога призывай… Ломоносов  так же вот с рыбарями ехал, однако из него вышел человек на всю Европу.  Умственность, воспринимаемая с верой, дает плоды, богу угодные. Как сказано в  молитве? Создателю во славу, родителям же нашим на утешение, церкви и отечеству  на пользу… Так-то.    

– Польза  разная бывает… – сказал Кузьмичов, закуривая дешевую сигару. – Иной  двадцать лет обучается, а никакого толку.    

– Это  бывает.    

– Кому  наука в пользу, а у кого только ум путается. Сестра – женщина непонимающая, норовит  всё по благородному и хочет, чтоб из Егорки ученый вышел, а того не понимает,  что я и при своих занятиях мог бы Егорку на век осчастливить. Я это к тому вам  объясняю, что ежели все пойдут в ученые да в благородные, тогда некому будет  торговать и хлеб сеять. Все с голоду поумирают.    

– А  ежели все будут торговать и хлеб сеять, тогда некому будет учения постигать.    

И думая,  что оба они сказали нечто убедительное и веское, Кузьмичов и о. Христофор сделали  серьезные лица и одновременно кашлянули. Дениска, прислушивавшийся к их  разговору и ничего не понявший, встряхнул головой и, приподнявшись, стегнул по  обеим гнедым. Наступило молчание.    

Между  тем перед глазами ехавших расстилалась уже широкая, бесконечная равнина, перехваченная  цепью холмов. Теснясь и выглядывая друг из-за друга, эти холмы сливаются в возвышенность,  которая тянется вправо от дороги до самого горизонта и исчезает в лиловой дали;  едешь-едешь и никак не разберешь, где она начинается и где кончается… Солнце  уже выглянуло сзади из-за города и тихо, без хлопот принялось за свою работу.  Сначала, далеко впереди, где небо сходится с землею, около курганчиков и  ветряной мельницы, которая издали похожа на маленького человечка,  размахивающего руками, поползла по земле широкая ярко-желтая полоса; через минуту  такая же полоса засветилась несколько ближе, поползла вправо и охватила холмы;  что-то теплое коснулось Егорушкиной спины, полоса света, подкравшись сзади,  шмыгнула через бричку и лошадей, понеслась навстречу другим полосам, и вдруг  вся широкая степь сбросила с себя утреннюю полутень, улыбнулась и засверкала  росой.    

Сжатая  рожь, бурьян, молочай, дикая конопля – всё, побуревшее от зноя, рыжее и полумертвое,  теперь омытое росою и обласканное солнцем, оживало, чтоб вновь зацвести. Над  дорогой с веселым криком носились старички, в траве перекликались суслики,  где-то далеко влево плакали чибисы. Стадо куропаток, испуганное бричкой,  вспорхнуло и со своим мягким «тррр» полетело к холмам. Кузнечики, сверчки,  скрипачи и медведки затянули в траве свою скрипучую, монотонную музыку.    

Но  прошло немного времени, роса испарилась, воздух застыл, и обманутая степь  приняла свой унылый июльский вид. Трава поникла, жизнь замерла. Загорелые  холмы, буро-зеленые, вдали лиловые, со своими покойными, как тень, тонами,  равнина с туманной далью и опрокинутое над ними небо, которое в степи, где нет  лесов и высоких гор, кажется страшно глубоким и прозрачным, представлялись  теперь бесконечными, оцепеневшими от тоски…    

Как  душно и уныло! Бричка бежит, а Егорушка видит всё одно и то же – небо, равнину,  холмы… Музыка в траве приутихла. Старички улетели, куропаток не видно. Над  поблекшей травой, от нечего делать, носятся грачи; все они похожи друг на друга  и делают степь еще более однообразной.    

Летит  коршун над самой землей, плавно взмахивая крыльями, и вдруг останавливается в  воздухе, точно задумавшись о скуке жизни, потом встряхивает крыльями и стрелою  несется над степью, и непонятно, зачем он летает и что ему нужно. А вдали машет  крыльями мельница…    

Для  разнообразия мелькнет в бурьяне белый череп или булыжник; вырастет на мгновение  серая каменная баба или высохшая ветла с синей ракшей на верхней ветке,  перебежит дорогу суслик, и – опять бегут мимо глаз бурьян, холмы, грачи…    

Но вот,  слава богу, навстречу едет воз со снопами. На самом верху лежит девка. Сонная,  изморенная зноем, поднимает она голову и глядит на встречных. Дениска зазевался  на нее, гнедые протягивают морды к снопам, бричка, взвизгнув, целуется с возом,  и колючие колосья, как веником, проезжают по цилиндру о. Христофора.    

– На  людей едешь, пухлая! – кричит Дениска. – Ишь, рожу-то раскорячило,  словно шмель укусил!    

Девка  сонно улыбается и, пошевелив губами, опять ложится… А вот на холме показывается  одинокий тополь; кто его посадил и зачем он здесь – бог его знает. От его  стройной фигуры и зеленой одежды трудно оторвать глаза. Счастлив ли этот  красавец? Летом зной, зимой стужа и метели, осенью страшные ночи, когда видишь  только тьму и не слышишь ничего, кроме беспутного, сердито воющего ветра, а  главное – всю жизнь один, один… За тополем ярко-желтым ковром, от верхушки  холма до самой дороги, тянутся полосы пшеницы. На холме хлеб уже скошен и убран  в копны, а внизу еще только косят… Шесть косарей стоят рядом и взмахивают  косами, а косы весело сверкают и в такт, все вместе издают звук: «Вжжи, вжжи!»  По движениям баб, вяжущих снопы, по лицам косарей, по блеску кос видно, что  зной жжет и душит. Черная собака с высунутым языком бежит от косарей навстречу  к бричке, вероятно с намерением залаять, но останавливается на полдороге и  равнодушно глядит на Дениску, грозящего ей кнутом: жарко лаять! Одна баба поднимается  и, взявшись обеими руками за измученную спину, провожает глазами кумачовую  рубаху Егорушки. Красный ли цвет ей понравился, или вспомнила она про своих  детей, только долго стоит она неподвижно и смотрит вслед…    

Но вот  промелькнула и пшеница. Опять тянется выжженная равнина, загорелые холмы,  знойное небо, опять носится над землею коршун. Вдали по-прежнему машет крыльями  мельница и всё еще она похожа на маленького человечка, размахивающего руками.  Надоело глядеть на нее и кажется, что до нее никогда не доедешь, что она бежит  от брички.    

О. Христофор  и Кузьмичов молчали. Дениска стегал по гнедым и покрикивал, а Егорушка уж не  плакал, а равнодушно глядел по сторонам. Зной и степная скука утомили его. Ему  казалось, что он давно уже едет и подпрыгивает, что солнце давно уже печет ему  в спину. Не проехали еще и десяти верст, а он уже думал: «Пора бы отдохнуть!» С  лица дяди мало-помалу сошло благодушие и осталась одна только деловая сухость,  а бритому, тощему лицу, в особенности когда оно в очках, когда нос и виски  покрыты пылью, эта сухость придает неумолимое, инквизиторское выражение. Отец  же Христофор не переставал удивленно глядеть на мир божий и улыбаться. Молча,  он думал о чем-то хорошем и веселом, и добрая, благодушная улыбка застыла на  его лице. Казалось, что и хорошая, веселая мысль застыла в его мозгу от жары…    

– А  что, Дениска, догоним нынче обозы? – спросил Кузьмичов.    

Дениска  поглядел на небо, приподнялся, стегнул по лошадям и потом уже ответил:    

– К  ночи, бог даст, догоним…    

Послышался  собачий лай. Штук шесть громадных степных овчарок вдруг, выскочив точно из  засады, с свирепым воющим лаем бросились навстречу бричке. Все они,  необыкновенно злые, с мохнатыми паучьими мордами и с красными от злобы глазами,  окружили бричку и, ревниво толкая друг друга, подняли хриплый рев. Они  ненавидели страстно и, кажется, готовы были изорвать в клочья и лошадей, и  бричку, и людей… Дениска, любивший дразнить и стегать, обрадовался случаю и,  придав своему лицу злорадное выражение, перегнулся и хлестнул кнутом по  овчарке. Псы пуще захрипели, лошади понесли; и Егорушка, еле державшийся на  передке, глядя на глаза и зубы собак, понимал, что, свались он, его моментально  разнесут в клочья, но страха не чувствовал, а глядел так же злорадно, как  Дениска, и жалел, что у него в руках нет кнута.    

Бричка  поравнялась с отарой овец.    

– Стой! –  закричал Кузьмичов. – Держи! Тпрр…    

Дениска  подался всем туловищем назад и осадил гнедых. Бричка остановилась.    

– Поди  сюда! – крикнул Кузьмичов чебану. – Уйми собак, будь они прокляты!    

Старик-чебан,  оборванный и босой, в теплой шапке, с грязным мешком у бедра и с крючком на  длинной палке – совсем ветхозаветная фигура – унял собак и, снявши шапку,  подошел к бричке. Точно такая же ветхозаветная фигура стояла, не шевелясь, на  другом краю отары и равнодушно глядела на проезжих.    

– Чья  это отара? – спросил Кузьмичов.    

– Варламовская! –  громко ответил старик.    

– Варламовская! –  повторил чебан, стоявший на другом краю отары.    

– Что,  проезжал тут вчерась Варламов или нет?    

– Никак  нет… Приказчик ихний проезжали, это точно…    

– Трогай!    

Бричка  покатила дальше, и чебаны со своими злыми собаками остались позади. Егорушка  нехотя глядел вперед на лиловую даль, и ему уже начинало казаться, что  мельница, машущая крыльями, приближается. Она становилась всё больше и больше,  совсем выросла, и уж можно было отчетливо разглядеть ее два крыла. Одно крыло  было старое, заплатанное, другое только недавно сделано из нового дерева и  лоснилось на солнце.    

Бричка  ехала прямо, а мельница почему-то стала уходить влево. Ехали, ехали, а она всё  уходила влево и не исчезала из глаз.    

– Славный  ветряк поставил сыну Болтва! – заметил Дениска.    

– А  что-то хутора его не видать.    

– Он  туда, за балочкой.    

Скоро  показался и хутор Болтвы, а ветряк всё еще не уходил назад, не отставал, глядел  на Егорушку своим лоснящимся крылом и махал. Какой колдун!    

 II    

     

Около  полудня бричка свернула с дороги вправо, проехала немного шагом и остановилась.  Егорушка услышал тихое, очень ласковое журчанье и почувствовал, что к его лицу  прохладным бархатом прикоснулся какой-то другой воздух. Из холма, склеенного  природой из громадных, уродливых камней, сквозь трубочку из болиголова,  вставленную каким-то неведомым благодетелем, тонкой струйкой бежала вода. Она  падала на землю и, прозрачная, веселая, сверкающая на солнце и тихо ворча,  точно воображая себя сильным и бурным потоком, быстро бежала куда-то влево.  Недалеко от холма маленькая речка расползалась в лужицу; горячие лучи и  раскаленная почва, жадно выпивая ее, отнимали у нее силу; но немножко далее  она, вероятно, сливалась с другой такою же речонкой, потому что шагах в ста от  холма по ее течению зеленела густая, пышная осока, из которой, когда подъезжала  бричка, с криком вылетело три бекаса.    

Путники  расположились у ручья отдыхать и кормить лошадей. Кузьмичов, о. Христофор и  Егорушка сели в жидкой тени, бросаемой бричкою и распряженными лошадьми, на  разостланном войлоке и стали закусывать. Хорошая, веселая мысль, застывшая от  жары в мозгу о. Христофора, после того, как он напился воды и съел одно печеное  яйцо, запросилась наружу. Он ласково взглянул на Егорушку, пожевал и начал:    

– Я  сам, брат, учился. С самого раннего возраста бог вложил в меня смысл и понятие,  так что я не в пример прочим, будучи еще таким, как ты, утешал родителей и  наставников своим разумением. Пятнадцати лет мне еще не было, а я уж говорил и  стихи сочинял по-латынски всё равно как по-русски. Помню, был я жезлоносцем у  преосвященного Христофора. Раз после обедни, как теперь помню, в день  тезоименитства благочестивейшего государя Александра Павловича Благословенного,  он разоблачался в алтаре, поглядел на меня ласково и спрашивает: «Puer bone,  quam appellaris?»[1]  А я отвечаю: «Christophorus sum».[2]  А он: «Ergo connominati sumus», то есть, мы, значит, тезки… Потом спрашивает  по-латынски: «Чей ты?» Я и отвечаю тоже по-латынски, что я сын диакона  Сирийского в селе Лебединском. Видя такую мою скороспешность и ясность ответов,  преосвященный благословил меня и сказал: «Напиши отцу, что я его не оставлю, а  тебя буду иметь в виду». Протоиереи и священники, которые в алтаре были, слушая  латинский диспут, тоже немало удивлялись, и каждый в похвалу мне изъявил свое  удовольствие. Еще у меня усов не было, а я уж, брат, читал и по-латынски, и  по-гречески, и по-французски, знал философию, математику, гражданскую историю и  все науки. Память мне бог дал на удивление. Бывало, которое прочту раза два,  наизусть помню. Наставники и благодетели мои удивлялись и так предполагали, что  из меня выйдет ученейший муж, светильник церкви. Я и сам думал в Киев ехать,  науки продолжать, да родители не благословили. «Ты, говорил отец, весь век  учиться будешь, когда же мы тебя дождемся?» Слыша такие слова, я бросил науки и  поступил на место. Оно, конечно, ученый из меня не вышел, да зато я родителей  не ослушался, старость их успокоил, похоронил с честью. Послушание паче поста и  молитвы!    

– Должно  быть, вы уж все науки забыли! – заметил Кузьмичов.    

– Как  не забыть? Слава богу, уж восьмой десяток пошел! Из философии и риторики  кое-что еще помню, а языки и математику совсем забыл.    

О. Христофор  зажмурил глаза, подумал и сказал вполголоса:    

– Что  такое существо? Существо есть вещь самобытна, не требуя иного ко своему исполнению.    

Он  покрутил головой и засмеялся от умиления.    

– Духовная  пища! – сказал он. – Истинно, материя питает плоть, а духовная пища  душу!    

– Науки  науками, – вздохнул Кузьмичов, – а вот как не догоним Варламова, так  и будет нам наука.    

– Человек  – не иголка, найдем. Он теперь в этих местах кружится.    

Над  осокой пролетели знакомые три бекаса, и в их писке слышались тревога и досада,  что их согнали с ручья. Лошади степенно жевали и пофыркивали; Дениска ходил  около них и, стараясь показать, что он совершенно равнодушен к огурцам, пирогам  и яйцам, которые ели хозяева, весь погрузился в избиение слепней и мух,  облеплявших лошадиные животы и спины. Он аппетитно, издавая горлом какой-то  особенный, ехидно-победный звук, хлопал по своим жертвам, а в случае неудачи  досадливо крякал и провожал глазами всякого счастливца, избежавшего смерти.    

– Дениска,  где ты там! Поди ешь! – сказал Кузьмичов, глубоко вздыхая и тем давая  знать, что он уже наелся.    

Дениска  несмело подошел к войлоку и выбрал себе пять крупных и желтых огурцов, так  называемых «желтяков» (выбрать помельче и посвежее он посовестился), взял два печеных  яйца, черных и с трещинами, потом нерешительно, точно боясь, чтобы его не  ударили по протянутой руке, коснулся пальцем пирожка.    

– Бери,  бери! – поторопил его Кузьмичов. Дениска решительно взял пирог и, отойдя  далеко в сторону, сел на земле, спиной к бричке. Тотчас же послышалось такое  громкое жеванье, что даже лошади обернулись и подозрительно поглядели на  Дениску.    

Закусивши,  Кузьмичов достал из брички мешок с чем-то и сказал Егорушке:    

– Я  буду спать, а ты поглядывай, чтобы у меня из-под головы этого мешка не  вытащили.    

О. Христофор  снял рясу, пояс и кафтан, и Егорушка, взглянув на него, замер от удивления. Он  никак не предполагал, что священники носят брюки, а на о. Христофоре были  настоящие парусинковые брюки, засунутые в высокие сапоги, и кургузая пестрядинная  курточка. Глядя на него, Егорушка нашел, что в этом неподобающем его сану  костюме он, со своими длинными волосами и бородой, очень похож на Робинзона  Крузе. Разоблачившись, о. Христофор и Кузьмичов легли в тень под бричкой, лицом  друг к другу, и закрыли глаза. Дениска, кончив жевать, растянулся на припеке  животом вверх и тоже закрыл глаза.    

– Поглядывай,  чтоб кто коней не увел! – сказал он Егорушке и тотчас же заснул.    

Наступила  тишина. Слышно было только, как фыркали и жевали лошади да похрапывали спящие;  где-то не близко плакал один чибис и изредка раздавался писк трех бекасов,  прилетавших поглядеть, не уехали ли непрошеные гости; мягко картавя, журчал  ручеек, но все эти звуки не нарушали тишины, не будили застывшего воздуха, а,  напротив, вгоняли природу в дремоту.    

Егорушка,  задыхаясь от зноя, который особенно чувствовался теперь после еды, побежал к  осоке и отсюда оглядел местность. Увидел он то же самое, что видел и до  полудня: равнину, холмы, небо, лиловую даль; только холмы стояли поближе, да не  было мельницы, которая осталась далеко назади. Из-за скалистого холма, где тек  ручей, возвышался другой, поглаже и пошире; на нем лепился небольшой поселок из  пяти-шести дворов. Около изб не было видно ни людей, ни деревьев, ни теней,  точно поселок задохнулся в горячем воздухе и высох. От нечего делать Егорушка  поймал в траве скрипача, поднес его в кулаке к уху и долго слушал, как тот  играл на своей скрипке. Когда надоела музыка, он погнался за толпой желтых  бабочек, прилетавших к осоке на водопой, и сам не заметил, как очутился опять  возле брички. Дядя и о. Христофор крепко спали; сон их должен был продолжаться  часа два-три, пока не отдохнут лошади… Как же убить это длинное время и куда  деваться от зноя! Задача мудреная… Машинально Егорушка подставил рот под  струйку, бежавшую из трубочки; во рту его стало холодно и запахло болиголовом;  пил он сначала с охотой, потом через силу и до тех пор, пока острый холод изо  рта не побежал по всему телу и пока вода не полилась по сорочке. Затем он  подошел к бричке и стал глядеть на спящих. Лицо дяди по-прежнему выражало  деловую сухость. Фанатик своего дела, Кузьмичов всегда, даже во сне и за  молитвой в церкви, когда пели «Иже херувимы», думал о своих делах, ни на минуту  не мог забыть о них, и теперь, вероятно, ему снились тюки с шерстью, подводы,  цены, Варламов… Отец же Христофор, человек мягкий, легкомысленный и смешливый,  во всю свою жизнь не знал ни одного такого дела, которое, как удав, могло бы  сковать его душу. Во всех многочисленных делах, за которые он брался на своем  веку, его прельщало не столько само дело, сколько суета и общение с людьми,  присущие всякому предприятию. Так, в настоящей поездке его интересовали не  столько шерсть, Варламов и цены, сколько длинный путь, дорожные разговоры,  спанье под бричкой, еда не вовремя… И теперь, судя по его лицу, ему снились,  должно быть, преосвященный Христофор, латинский диспут, его попадья, пышки со  сметаной и всё такое, что не могло сниться Кузьмичову.    

В то  время, как Егорушка смотрел на сонные лица, неожиданно послышалось тихое пение.  Где-то не близко пела женщина, а где именно и в какой стороне, трудно было  понять. Песня тихая, тягучая и заунывная, похожая на плач и едва уловимая  слухом, слышалась то справа, то слева, то сверху, то из-под земли, точно над  степью носился невидимый дух и пел. Егорушка оглядывался и не понимал, откуда  эта странная песня; потом же, когда он прислушался, ему стало казаться, что это  пела трава; в своей песне она, полумертвая, уже погибшая, без слов, но жалобно  и искренно убеждала кого-то, что она ни в чем не виновата, что солнце выжгло ее  понапрасну; она уверяла, что ей страстно хочется жить, что она еще молода и  была бы красивой, если бы не зной и не засуха; вины не было, но она все-таки  просила у кого-то прощения и клялась, что ей невыносимо больно, грустно и жалко  себя…    

Егорушка  послушал немного и ему стало казаться, что от заунывной, тягучей песни воздух  сделался душнее, жарче и неподвижнее… Чтобы заглушить песню, он, напевая и  стараясь стучать ногами, побежал к осоке. Отсюда он поглядел во все стороны и  нашел того, кто пел. Около крайней избы поселка стояла баба в короткой  исподнице, длинноногая и голенастая, как цапля, и что-то просеивала; из-под ее  решета вниз по бугру лениво шла белая пыль. Теперь было очевидно, что пела она.  На сажень от нее неподвижно стоял маленький мальчик в одной сорочке и без шапки.  Точно очарованный песнею, он не шевелился и глядел куда-то вниз, вероятно, на  кумачовую рубаху Егорушки.    

Песня  стихла. Егорушка поплелся к бричке и опять, от нечего делать, занялся струйкой  воды.    

И опять  послышалась тягучая песня. Пела всё та же голенастая баба за бугром в поселке.  К Егорушке вдруг вернулась его скука. Он оставил трубочку и поднял глаза вверх.  То, что увидел он, было так неожиданно, что он немножко испугался. Над его  головой на одном из больших неуклюжих камней стоял маленький мальчик в одной  рубахе, пухлый, с большим, оттопыренным животом и на тоненьких ножках, тот  самый, который раньше стоял около бабы. С тупым удивлением и не без страха,  точно видя перед собой выходцев с того света, он, не мигая и разинув рот,  оглядывал кумачовую рубаху Егорушки и бричку. Красный цвет рубахи манил и  ласкал его, а бричка и спавшие под ней люди возбуждали его любопытство; быть  может, он и сам не заметил, как приятный красный цвет и любопытство притянули  его из поселка вниз, и, вероятно, теперь удивлялся своей смелости. Егорушка  долго оглядывал его, а он Егорушку. Оба молчали и чувствовали некоторую  неловкость. После долгого молчания Егорушка спросил:    

– Тебя  как звать?    

Щеки  незнакомца еще больше распухли; он прижался спиной к камню, выпучил глаза, пошевелил  губами и ответил сиплым басом:    

– Тит.    

Больше  мальчики не сказали друг другу ни слова. Помолчав еще немного и не отрывая глаз  от Егорушки, таинственный Тит задрал вверх одну ногу, нащупал пяткой точку  опоры и взобрался на камень; отсюда он, пятясь назад и глядя в упор на  Егорушку, точно боясь, чтобы тот не ударил его сзади, поднялся на следующий  камень и так поднимался до тех пор, пока совсем не исчез за верхушкой бугра.    

Проводив  его глазами, Егорушка обнял колени руками и склонил голову… Горячие лучи жгли  ему затылок, шею и спину. Заунывная песня то замирала, то опять проносилась в  стоячем, душном воздухе, ручей монотонно журчал, лошади жевали, а время  тянулось бесконечно, точно и оно застыло и остановилось. Казалось, что с утра  прошло уже сто лет… Не хотел ли бог, чтобы Егорушка, бричка и лошади замерли в  этом воздухе и, как холмы, окаменели бы и остались навеки на одном месте?    

Егорушка  поднял голову и посоловевшими глазами поглядел вперед себя; лиловая даль,  бывшая до сих пор неподвижною, закачалась и вместе с небом понеслась куда-то  еще дальше… Она потянула за собою бурую траву, осоку, и Егорушка понесся с  необычайною быстротою за убегавшею далью. Какая-то сила бесшумно влекла его  куда-то, а за ним вдогонку неслись зной и томительная песня. Егорушка склонил  голову и закрыл глаза…    

Первый  проснулся Дениска. Его что-то укусило, потому что он вскочил, быстро почесал  плечо и проговорил:    

– Анафема  идолова, нет на тебя погибели!    

Затем он  подошел к ручью, напился и долго умывался. Его фырканье и плеск воды вывели  Егорушку из забытья. Мальчик поглядел на его мокрое лицо, покрытое каплями и  крупными веснушками, которые делали лицо похожим на мрамор, и спросил:    

– Скоро  поедем?    

Дениска  поглядел, как высоко стоит солнце, и ответил:    

– Должно,  скоро.    

Он  вытерся подолом рубахи и, сделав очень серьезное лицо, запрыгал на одной ноге.    

– А  ну-ка, кто скорей доскачет до осоки! – сказал он.    

Егорушка  был изнеможен зноем и полусном, но все-таки поскакал за ним. Дениске было уже  около 20-ти лет, служил он в кучерах и собирался жениться, но не перестал еще  быть маленьким. Он очень любил пускать змеи, гонять голубей, играть в бабки,  бегать вдогонки и всегда вмешивался в детские игры и ссоры. Нужно было только  хозяевам уйти или уснуть, чтобы он занялся чем-нибудь вроде прыганья на одной  ножке или подбрасыванья камешков. Всякому взрослому, при виде того искреннего  увлечения, с каким он резвился в обществе малолетков, трудно было удержаться,  чтобы не проговорить: «Этакая дубина!» Дети же во вторжении большого кучера в  их область не видели ничего странного: пусть играет, лишь бы не дрался! Точно  так маленькие собаки не видят ничего странного, когда в их компанию  затесывается какой-нибудь большой, искренний пес и начинает играть с ними.    

Дениска  перегнал Егорушку и, по-видимому, остался этим очень доволен. Он подмигнул  глазом и, чтобы показать, что он может проскакать на одной ножке какое угодно  пространство, предложил Егорушке, не хочет ли тот проскакать с ним по дороге и  оттуда, не отдыхая, назад к бричке? Егорушка отклонил это предложение, потому  что очень запыхался и ослабел.    

Вдруг  Дениска сделал очень серьезное лицо, какого он не делал, даже когда Кузьмичов  распекал его или замахивался на него палкой; прислушиваясь, он тихо опустился  на одно колено, и на лице его показалось выражение строгости и страха, какое  бывает у людей, слышащих ересь. Он нацелился на одну точку глазами, медленно  поднял вверх кисть руки, сложенную лодочкой, и вдруг упал животом на землю и  хлопнул лодочкой по траве.    

– Есть! –  прохрипел он торжествующе и, вставши, поднес к глазам Егорушки большого кузнечика.    

Думая,  что это приятно кузнечику, Егорушка и Дениска погладили его пальцами по широкой  зеленой спине и потрогали его усики. Потом Дениска поймал жирную муху,  насосавшуюся крови, и предложил ее кузнечику. Тот очень равнодушно, точно давно  уже был знаком с Дениской, задвигал своими большими, похожими на забрало  челюстями и отъел мухе живот. Его выпустили, он сверкнул розовой подкладкой  своих крыльев и, опустившись в траву, тотчас же затрещал свою песню. Выпустили  и муху; она расправила крылья и без живота полетела к лошадям.    

Из-под  брички послышался глубокий вздох. Это проснулся Кузьмичов. Он быстро поднял  голову, беспокойно поглядел вдаль, и по этому взгляду, безучастно скользнувшему  мимо Егорушки и Дениски, видно было, что, проснувшись, он думал о шерсти и  Варламове.    

– Отец  Христофор, вставайте, пора! – заговорил он встревоженно. – Будет  спать, и так уж дело проспали! Дениска, запрягай!    

О. Христофор  проснулся с такою же улыбкою, с какою уснул. Лицо его от сна помялось, поморщилось  и, казалось, стало вдвое меньше. Умывшись и одевшись, он не спеша вытащил из кармана  маленький засаленный псалтирь и, став лицом к востоку, начал шёпотом читать и  креститься.    

– Отец  Христофор! – сказал укоризненно Кузьмичов. – Пора ехать, уж лошади  готовы, а вы ей-богу…    

– Сейчас,  сейчас… – забормотал о. Христофор. – Кафизмы почитать надо… Не читал  еще нынче.    

– Можно  и после с кафизмами.    

– Иван  Иваныч, на каждый день у меня положение… Нельзя.    

– Бог  не взыскал бы.    

Целую  четверть часа о. Христофор стоял неподвижно лицом к востоку и шевелил губами, а  Кузьмичов почти с ненавистью глядел на него и нетерпеливо пожимал плечами.  Особенно его сердило, когда о. Христофор после каждой «славы» втягивал в себя  воздух, быстро крестился и намеренно громко, чтоб другие крестились, говорил  трижды:    

– Аллилуя,  аллилуя, аллилуя, слава тебе, боже!    

Наконец  он улыбнулся, поглядел вверх на небо и, кладя псалтирь в карман, сказал:    

– Fini![3]    

Через  минуту бричка тронулась в путь. Точно она ехала назад, а не дальше, путники  видели то же самое, что и до полудня. Холмы всё еще тонули в лиловой дали, и не  было видно их конца; мелькал бурьян, булыжник, проносились сжатые полосы, и всё  те же грачи да коршун, солидно взмахивающий крыльями, летали над степью. Воздух  всё больше застывал от зноя и тишины, покорная природа цепенела в молчании… Ни  ветра, ни бодрого, свежего звука, ни облачка.    

Но вот,  наконец, когда солнце стало спускаться к западу, степь, холмы и воздух не выдержали  гнета и, истощивши терпение, измучившись, попытались сбросить с себя иго. Из-за  холмов неожиданно показалось пепельно-седое кудрявое облако. Оно переглянулось  со степью – я, мол, готово – и нахмурилось. Вдруг в стоячем воздухе что-то  порвалось, сильно рванул ветер и с шумом, со свистом закружился по степи.  Тотчас же трава и прошлогодний бурьян подняли ропот, на дороге спирально  закружилась пыль, побежала по степи и, увлекая за собой солому, стрекоз и перья,  черным вертящимся столбом поднялась к небу и затуманила солнце. По степи, вдоль  и поперек, спотыкаясь и прыгая, побежали перекати-поле, а одно из них попало в  вихрь, завертелось, как птица, полетело к небу и, обратившись там в черную  точку, исчезло из виду. За ним понеслось другое, потом третье, и Егорушка  видел, как два перекати-поле столкнулись в голубой вышине и вцепились друг в  друга, как на поединке.    

У самой  дороги вспорхнул стрепет. Мелькая крыльями и хвостом, он, залитый солнцем, походил  на рыболовную блесну или на прудового мотылька, у которого, когда он мелькает  над водой, крылья сливаются с усиками и кажется, что усики растут у него и  спереди, и сзади, и с боков… Дрожа в воздухе, как насекомое, играя своей  пестротой, стрепет поднялся высоко вверх по прямой линии, потом, вероятно  испуганный облаком пыли, понесся в сторону и долго еще было видно его  мелькание…    

А вот,  встревоженный вихрем и не понимая, в чем дело, из травы вылетел коростель. Он летел  за ветром, а не против, как все птицы; от этого его перья взъерошились, весь он  раздулся до величины курицы и имел очень сердитый, внушительный вид. Одни  только грачи, состарившиеся в степи и привыкшие к степным переполохам, покойно  носились над травой или же равнодушно, ни на что не обращая внимания, долбили  своими толстыми клювами черствую землю.    

За  холмами глухо прогремел гром; подуло свежестью. Дениска весело свистнул и  стегнул по лошадям. О. Христофор и Кузьмичов, придерживая свои шляпы,  устремили глаза на холмы… Хорошо, если бы брызнул дождь!    

Еще бы,  кажется, небольшое усилие, одна потуга, и степь взяла бы верх. Но невидимая гнетущая  сила мало-помалу сковала ветер и воздух, уложила пыль, и опять, как будто  ничего не было, наступила тишина. Облако спряталось, загорелые холмы  нахмурились, воздух покорно застыл и одни только встревоженные чибисы где-то  плакали и жаловались на судьбу…    

Затем  скоро наступил вечер.    

 III    

     

В  вечерних сумерках показался большой одноэтажный дом с ржавой железной крышей и  с темными окнами. Этот дом назывался постоялым двором, хотя возле него никакого  двора не было и стоял он посреди степи, ничем не огороженный. Несколько в  стороне от него темнел жалкий вишневый садик с плетнем, да под окнами, склонив  свои тяжелые головы, стояли спавшие подсолнечники. В садике трещала маленькая  мельничка, поставленная для того, чтобы пугать стуком зайцев. Больше же около  дома не было видно и слышно ничего, кроме степи.    

Едва  бричка остановилась около крылечка с навесом, как в доме послышались радостные  голоса – один мужской, другой женский, – завизжала дверь на блоке, и около  брички в одно мгновение выросла высокая тощая фигура, размахивавшая руками и  фалдами. Это был хозяин постоялого двора Мойсей Мойсеич, немолодой человек с  очень бледным лицом и с черной, как тушь, красивой бородой. Одет он был в  поношенный черный сюртук, который болтался на его узких плечах, как на вешалке,  и взмахивал фалдами, точно крыльями, всякий раз, как Мойсей Мойсеич от радости  или в ужасе всплескивал руками. Кроме сюртука, на хозяине были еще широкие  белые панталоны навыпуск и бархатная жилетка с рыжими цветами, похожими на  гигантских клопов.    

Мойсей  Мойсеич, узнав приехавших, сначала замер от наплыва чувств, потом всплеснул руками  и простонал. Сюртук его взмахнул фалдами, спина согнулась в дугу и бледное лицо  покривилось такой улыбкой, как будто видеть бричку для него было не только  приятно, но и мучительно сладко.    

– Ах,  боже мой, боже мой! – заговорил он тонким певучим голосом, задыхаясь,  суетясь и своими телодвижениями мешая пассажирам вылезти из брички. – И  такой сегодня для меня счастливый день! Ах, да что же я таперичка должен  делать! Иван Иваныч! Отец Христофор! Какой же хорошенький паничок сидит на  козлах, накажи меня бог! Ах, боже ж мой, да что же я стою на одном месте и не  зову гостей в горницу? Пожалуйте, покорнейше прошу… милости просим! Давайте мне  все ваши вещи… Ах, боже мой!    

Мойсей  Мойсеич, шаря в бричке и помогая приезжим вылезать, вдруг обернулся назад и закричал  таким диким, придушенным голосом, как будто тонул и звал на помощь:    

– Соломон!  Соломон!    

– Соломон!  Соломон! – повторил в доме женский голос.    

Дверь на  блоке завизжала, и на пороге показался невысокий молодой еврей, рыжий, с большим  птичьим носом и с плешью среди жестких кудрявых волос; одет он был в короткий,  очень поношенный пиджак, с закругленными фалдами и с короткими рукавами, и в  короткие триковые брючки, отчего сам казался коротким и кургузым, как ощипанная  птица. Это был Соломон, брат Мойсея Мойсеича. Он молча, не здороваясь, а только  как-то странно улыбаясь, подошел к бричке.    

– Иван  Иваныч и отец Христофор приехали! – сказал ему Мойсей Мойсеич таким тоном,  как будто боялся, что тот ему не поверит. – Ай, вай, удивительное дело,  такие хорошие люди взяли да приехали! Ну, бери, Соломон, вещи! Пожалуйте,  дорогие гости!    

Немного  погодя Кузьмичов, о. Христофор и Егорушка сидели уже в большой, мрачной и пустой  комнате за старым дубовым столом. Этот стол был почти одинок, так как в большой  комнате, кроме него, широкого дивана с дырявой клеенкой да трех стульев, не  было никакой другой мебели. Да и стулья не всякий решился бы назвать стульями.  Это было какое-то жалкое подобие мебели с отжившей свой век клеенкой и с  неестественно сильно загнутыми назад спинками, придававшими стульям большое  сходство с детскими санями. Трудно было понять, какое удобство имел в виду  неведомый столяр, загибая так немилосердно спинки, и хотелось думать, что тут  виноват не столяр, а какой-нибудь проезжий силач, который, желая похвастать  своей силой, согнул стульям спины, потом взялся поправлять и еще больше согнул.  Комната казалась мрачной. Стены были серы, потолок и карнизы закопчены, на полу  тянулись щели и зияли дыры непонятного происхождения (думалось, что их пробил  каблуком всё тот же силач), и казалось, если бы в комнате повесили десяток  ламп, то она не перестала бы быть темной. Ни на стенах, ни на окнах не было ничего  похожего на украшения. Впрочем, на одной стене в серой деревянной раме висели  какие-то правила с двуглавым орлом, а на другой, в такой же раме, какая-то  гравюра с надписью: «Равнодушие человеков». К чему человеки были равнодушны –  понять было невозможно, так как гравюра сильно потускнела от времени и была  щедро засижена мухами. Пахло в комнате чем-то затхлым и кислым.    

Введя  гостей в комнату, Мойсей Мойсеич продолжал изгибаться, всплескивать руками, пожиматься  и радостно восклицать – всё это считал он нужным проделывать для того, чтобы  казаться необыкновенно вежливым и любезным.    

– Когда  проехали тут наши подводы? – спросил его Кузьмичов.    

– Одна  партия проехала нынче утречком, а другая, Иван Иваныч, отдыхала тут в обед и перед  вечером уехала.    

– А…  Проезжал тут Варламов или нет?    

– Нет,  Иван Иваныч. Вчера утречком проезжал его приказчик Григорий Егорыч и говорил,  что он, надо быть, таперичка на хуторе у молокана.    

– Отлично.  Значит, мы сейчас догоним обозы, а потом и к молокану.    

– Да  бог с вами, Иван Иваныч! – ужаснулся Мойсей Мойсеич, всплескивая  руками. – Куда вы на ночь поедете? Вы поужинайте на здоровьечко и  переночуйте, а завтра, бог даст, утречком поедете и догоните кого надо!    

– Некогда,  некогда… Извините, Мойсей Мойсеич, в другой раз как-нибудь, а теперь не время.  Посидим четверть часика и поедем, а переночевать и у молокана можно.    

– Четверть  часика! – взвизгнул Мойсей Мойсеич. – Да побойтесь вы бога, Иван  Иваныч! Вы меня заставите, чтоб я ваши шапке спрятал и запер на замок дверь! Вы  хоть закусите и чаю покушайте!    

– Некогда  нам с чаями да с сахара́ми, – сказал Кузьмичов.    

Мойсей  Мойсеич склонил голову набок, согнул колени и выставил вперед ладони, точно  обороняясь от ударов, и с мучительно-сладкой улыбкой стал умолять:    

– Иван  Иваныч! Отец Христофор! Будьте же такие добрые, покушайте у меня чайку! Неужели  я уж такой нехороший человек, что у меня нельзя даже чай пить? Иван Иваныч!    

– Что  ж, чайку можно попить, – сочувственно вздохнул отец Христофор. – Это  не задержит.    

– Ну,  ладно! – согласился Кузьмичов.    

Мойсей  Мойсеич встрепенулся, радостно ахнул и, пожимаясь так, как будто он только что  выскочил из холодной воды в тепло, побежал к двери и закричал диким придушенным  голосом, каким раньше звал Соломона:    

– Роза!  Роза! Давай самовар!    

Через  минуту отворилась дверь и в комнату с большим подносом в руках вошел Соломон.  Ставя на стол поднос, он насмешливо глядел куда-то в сторону и по-прежнему  странно улыбался. Теперь при свете лампочки можно было разглядеть его улыбку;  она была очень сложной и выражала много чувств, но преобладающим в ней было  одно – явное презрение. Он как будто думал о чем-то смешном и глупом, кого-то  терпеть не мог и презирал, чему-то радовался и ждал подходящей минуты, чтобы  уязвить насмешкой и покатиться со смеху. Его длинный нос, жирные губы и хитрые  выпученные глаза, казалось, были напряжены от желания расхохотаться. Взглянув  на его лицо, Кузьмичов насмешливо улыбнулся и спросил:    

– Соломон,  отчего же ты этим летом не приезжал к нам в N. на ярмарку жидов представлять?    

Года два  назад, что отлично помнил и Егорушка, Соломон в N. на ярмарке, в одном из балаганов,  рассказывал сцены из еврейского быта и пользовался большим успехом. Напоминание  об этом не произвело на Соломона никакого впечатления. Ничего не ответив, он  вышел и немного погодя вернулся с самоваром.    

Сделав  около стола свое дело, он пошел в сторону и, скрестив на груди руки, выставив  вперед одну ногу, уставился своими насмешливыми глазами на о. Христофора. В его  позе было что-то вызывающее, надменное и презрительное и в то же время в высшей  степени жалкое и комическое, потому что чем внушительнее становилась его поза,  тем ярче выступали на первый план его короткие брючки, куцый пиджак,  карикатурный нос и вся его птичья, ощипанная фигурка.    

Мойсей  Мойсеич принес из другой комнаты табурет и сел на некотором расстоянии от  стола.    

– Приятного  аппетиту! Чай да сахар! – начал он занимать гостей. – Кушайте на здоровьечко.  Такие редкие гости, такие редкие, а отца Христофора я уж пять годов не видал. И  никто не хочет мне сказать, чей это такой паничок хороший? – спросил он,  нежно поглядывая на Егорушку.    

– Это  сынок сестры Ольги Ивановны, – ответил Кузьмичов.    

– А  куда же он едет?    

– Учиться.  В гимназию его везем.    

Мойсей  Мойсеич из вежливости изобразил на лице своем удивление и значительно покрутил  головой.    

– О,  это хорошо! – сказал он, грозя самовару пальцем. – Это хорошо! Из  гимназии выйдешь такой господин, что все мы будем шапке снимать. Ты будешь  умный, богатый, с амбицией, а маменька будет радоваться. О, это хорошо!    

Он  помолчал немного, погладил себе колени и заговорил в почтительно-шутливом тоне:    

– Уж  вы меня извините, отец Христофор, а я собираюсь написать бумагу архиерею, что  вы у купцов хлеб отбиваете. Возьму гербовую бумагу и напишу, что у отца  Христофора, значит, своих грошей мало, что он занялся коммерцией и стал шерсть  продавать.    

– Да,  вздумал вот на старости лет… – сказал о. Христофор и засмеялся. –  Записался, брат, из попов в купцы. Теперь бы дома сидеть да богу молиться, а я  скачу, аки фараон на колеснице… Суета!    

– Зато  грошей будет много!    

– Ну  да! Дулю мне под нос, а не гроши. Товар-то ведь не мой, а зятя Михайлы!    

– Отчего  же он сам не поехал?    

– А  оттого… Матернее молоко на губах еще не обсохло. Купить-то купил шерсть, а чтоб  продать – ума нет, молод еще. Все деньги свои потратил, хотел нажиться и пыль  пустить, а сунулся туда-сюда, ему и своей цены никто не дает. Этак помыкался  парень с год, потом приходит ко мне и – «Папаша, продайте шерсть, сделайте  милость! Ничего я в этих делах не понимаю!» То-то вот и есть. Как что, так  сейчас и папаша, а прежде и без папаши можно было. Когда покупал, не  спрашивался, а теперь, как приспичило, так и папаша. А что папаша? Коли б не  Иван Иваныч, так и папаша ничего б не сделал. Хлопоты с ними!    

– Да,  хлопотно с детьми, я вам скажу! – вздохнул Мойсей Мойсеич. – У меня у  самого шесть человек. Одного учи, другого лечи, третьего на руках носи, а когда  вырастут, так еще больше хлопот. Не только таперичка, даже в священном писании  так было. Когда у Иакова были маленькие дети, он плакал, а когда они выросли,  еще хуже стал плакать!    

– М-да… –  согласился о. Христофор, задумчиво глядя на стакан. – Мне-то, собственно,  нечего бога гневить, я достиг предела своей жизни, как дай бог всякому… Дочек  за хороших людей определил, сынов в люди вывел и теперь свободен, свое дело  сделал, хоть на все четыре стороны иди. Живу со своей попадьей потихоньку,  кушаю, пью да сплю, на внучат радуюсь да богу молюсь, а больше мне ничего и не  надо. Как сыр в масле катаюсь и знать никого не хочу. Отродясь у меня никакого  горя не было и теперь ежели б, скажем, царь спросил: «Что тебе надобно? Чего хочешь?»  Да ничего мне не надобно! Всё у меня есть и всё слава богу. Счастливей меня во  всем городе человека нет. Только вот грехов много, да ведь и то сказать, один  бог без греха. Ведь верно?    

– Стало  быть, верно.    

– Ну,  конечно, зубов нет, спину от старости ломит, то да се… одышка и всякое там… Болею,  плоть немощна, ну да ведь, сам посуди, пожил! Восьмой десяток! Не век же  вековать, надо и честь знать.    

О. Христофор  вдруг что-то вспомнил, прыснул в стакан и закашлялся от смеха. Мойсей Мойсеич  из приличия тоже засмеялся и закашлялся.    

– Потеха! –  сказал о. Христофор и махнул рукой. – Приезжает ко мне в гости старший сын  мой Гаврила. Он по медицинской части и служит в Черниговской губернии в земских  докторах… Хорошо-с… Я ему и говорю: «Вот, говорю, одышка, то да се… Ты доктор,  лечи отца!» Он сейчас меня раздел, постукал, послушал, разные там штуки… живот  помял, потом и говорит: «Вам, папаша, надо, говорит, лечиться сжатым воздухом».    

О. Христофор  захохотал судорожно, до слез и поднялся.    

– А  я ему и говорю: «Бог с ним, с этим сжатым воздухом!» – выговорил он сквозь смех  и махнул обеими руками. – Бог с ним, с этим сжатым воздухом!    

Мойсей  Мойсеич тоже поднялся и, взявшись за живот, залился тонким смехом, похожим на  лай болонки.    

– Бог  с ним, с этим сжатым воздухом! – повторил о. Христофор, хохоча.    

Мойсей  Мойсеич взял двумя нотами выше и закатился таким судорожным смехом, что едва  устоял на ногах.    

– О,  боже мой… – стонал он среди смеха. – Дайте вздохнуть… Так насмешили,  что… ох!.. – смерть моя.    

Он  смеялся и говорил, а сам между тем пугливо и подозрительно посматривал на  Соломона. Тот стоял в прежней позе и улыбался. Судя по его глазам и улыбке, он  презирал и ненавидел серьезно, но это так не шло к его ощипанной фигурке, что,  казалось Егорушке, вызывающую позу и едкое, презрительное выражение придал он  себе нарочно, чтобы разыграть шута и насмешить дорогих гостей.    

Выпив  молча стаканов шесть, Кузьмичов расчистил перед собой на столе место, взял  мешок, тот самый, который, когда он спал под бричкой, лежал у него под головой,  развязал на нем веревочку и потряс им. Из мешка посыпались на стол пачки  кредитных бумажек.    

– Пока  время есть, давайте, отец Христофор, посчитаем, – сказал Кузьмичов.    

Увидев  деньги, Мойсей Мойсеич сконфузился, встал и, как деликатный человек, не желающий  знать чужих секретов, на цыпочках и балансируя руками, вышел из комнаты.  Соломон остался на своем месте.    

– В  рублевых пачках по скольку? – начал о. Христофор.    

– По  пятьдесят… В трехрублевых по девяносто… Четвертные и сторублевые по тысячам  сложены. Вы отсчитайте семь тысяч восемьсот для Варламова, а я буду считать для  Гусевича. Да глядите, не просчитайте…    

Егорушка  отродясь не видал такой кучи денег, какая лежала теперь на столе. Денег, вероятно,  было очень много, так как пачка в семь тысяч восемьсот, которую о. Христофор  отложил для Варламова, в сравнении со всей кучей казалась очень маленькой. В  другое время такая масса денег, быть может, поразила бы Егорушку и вызвала его  на размышления о том, сколько на эту кучу можно купить бубликов, бабок,  маковников; теперь же он глядел на нее безучастно и чувствовал только противный  запах гнилых яблок и керосина, шедший от кучи. Он был измучен тряской ездой на  бричке, утомился и хотел спать. Его голову тянуло вниз, глаза слипались и мысли  путались, как нитки. Если б можно было, он с наслаждением склонил бы голову на  стол, закрыл бы глаза, чтоб не видеть лампы и пальцев, двигавшихся над кучей, и  позволил бы своим вялым, сонным мыслям еще больше запутаться. Когда он силился  не дремать, ламповый огонь, чашки и пальцы двоились, самовар качался, а запах  гнилых яблок казался еще острее и противнее.    

– Ах,  деньги, деньги! – вздыхал о. Христофор, улыбаясь. Горе с вами! Теперь мой  Михайло, небось, спит и видит, что я ему такую кучу привезу.    

– Ваш  Михайло Тимофеич человек непонимающий, – говорил вполголоса  Кузьмичов, – не за свое дело берется, а вы понимаете и можете рассудить.  Отдали бы вы мне, как я говорил, вашу шерсть и ехали бы себе назад, а я б вам,  так и быть уж, дал бы по полтиннику поверх своей цены, да и то только из  уважения…    

– Нет,  Иван Иванович, – вздыхал о. Христофор. – Благодарим вас за внимание…  Конечно, ежели б моя воля, я б и разговаривать не стал, а то ведь, сами знаете,  товар не мой…    

Вошел на  цыпочках Мойсей Мойсеич. Стараясь из деликатности не глядеть на кучу денег, он  подкрался к Егорушке и дернул его сзади за рубаху.    

– А  пойдем-ка, паничок, – сказал он вполголоса, – какого я тебе медведика  покажу! Такой страшный, сердитый! У-у!    

Сонный  Егорушка встал и лениво поплелся за Мойсеем Мойсеичем смотреть медведя. Он  вошел в небольшую комнатку, где, прежде чем он увидел что-нибудь, у него  захватило дыхание от запаха чего-то кислого и затхлого, который здесь был  гораздо гуще, чем в большой комнате, и, вероятно, отсюда распространялся по всему  дому. Одна половина комнатки была занята большою постелью, покрытой сальным  стеганым одеялом, а другая комодом и горами всевозможного тряпья, начиная с  жестко накрахмаленных юбок и кончая детскими штанишками и помочами. На комоде  горела сальная свечка.    

Вместо  обещанного медведя Егорушка увидел большую, очень толстую еврейку с распущенными  волосами и в красном фланелевом платье с черными крапинками; она тяжело поворачивалась  в узком проходе между постелью и комодом и издавала протяжные, стонущие вздохи,  точно у нее болели зубы. Увидев Егорушку, она сделала плачущее лицо, протяжно  вздохнула и, прежде чем он успел оглядеться, поднесла к его рту ломоть хлеба,  вымазанный медом.    

– Кушай,  детка, кушай! – сказала она. – Ты здесь без маменьке, и тебя некому  покормить. Кушай.    

Егорушка  стал есть, хотя после леденцов и маковников, которые он каждый день ел у себя  дома, не находил ничего хорошего в меду, наполовину смешанном с воском и с  пчелиными крыльями. Он ел, а Мойсей Мойсеич и еврейка глядели и вздыхали.    

– Ты  куда едешь, детка? – спросила еврейка.    

– Учиться, –  ответил Егорушка.    

– А  сколько вас у маменьке?    

– Я  один. Больше нету никого.    

– А-ох! –  вздохнула еврейка и подняла вверх глаза. – Бедная маменьке, бедная  маменьке! Как же она будет скучать и плакать! Через год мы тоже повезем в  ученье своего Наума! Ох!    

– Ах,  Наум, Наум! – вздохнул Мойсей Мойсеич, и на его бледном лице нервно  задрожала кожа. – А он такой больной.    

Сальное  одеяло зашевелилось, и из-под него показалась кудрявая детская голова на очень  тонкой шее; два черных глаза блеснули и с любопытством уставились на Егорушку.  Мойсей Мойсеич и еврейка, не переставая вздыхать, подошли к комоду и стали  говорить о чем-то по-еврейски. Мойсей Мойсеич говорил вполголоса, низким  баском, и в общем его еврейская речь походила на непрерывное  «гал-гал-гал-гал…», а жена отвечала ему тонким индюшечьим голоском, и у нее выходило  что-то вроде «ту-ту-ту-ту…». Пока они совещались, из-под сального одеяла  выглянула другая кудрявая головка на тонкой шее, за ней третья, потом четвертая…  Если бы Егорушка обладал богатой фантазией, то мог бы подумать, что под одеялом  лежала стоглавая гидра.    

– Гал-гал-гал-гал… –  говорил Мойсей Мойсеич.    

– Ту-ту-ту-ту… –  отвечала ему еврейка.    

Совещание  кончилось тем, что еврейка с глубоким вздохом полезла в комод, развернула там  какую-то зеленую тряпку и достала большой ржаной пряник, в виде сердца.    

– Возьми,  детка, – сказала она, подавая Егорушке пряник. – У тебя теперь нету  маменьке, некому тебе гостинца дать.    

Егорушка  сунул в карман пряник и попятился к двери, так как был уже не в силах дышать  затхлым и кислым воздухом, в котором жили хозяева. Вернувшись в большую  комнату, он поудобней примостился на диване и уж не мешал себе думать.    

Кузьмичов  только что кончил считать деньги и клал их обратно в мешок. Обращался он с ними  не особенно почтительно и валил их в грязный мешок без всякой церемонии с таким  равнодушием, как будто это были не деньги, а бумажный хлам.    

О. Христофор  беседовал с Соломоном.    

– Ну,  что, Соломон премудрый? – спрашивал он, зевая и крестя рот. – Как  дела?    

– Это  вы про какие дела говорите? – спросил Соломон и поглядел так ехидно, как  будто ему намекали на какое-нибудь преступление.    

– Вообще…  Что поделываешь?    

– Что  я поделываю? – переспросил Соломон и пожал плечами. – То же, что и  все… Вы видите: я лакей. Я лакей у брата, брат лакей у проезжающих, проезжающие  лакеи у Варламова, а если бы я имел десять миллионов, то Варламов был бы у меня  лакеем.    

– То  есть почему же это он был бы у тебя лакеем?    

– Почему?  А потому, что нет такого барина или миллионера, который из-за лишней копейки не  стал бы лизать рук у жида пархатого. Я теперь жид пархатый и нищий, все на меня  смотрят, как на собаке, а если б у меня были деньги, то Варламов передо мной  ломал бы такого дурака, как Мойсей перед вами.    

О. Христофор  и Кузьмичов переглянулись. Ни тот, ни другой не поняли Соломона. Кузьмичов  строго и сухо поглядел на него и спросил:    

– Как  же ты, дурак этакой, равняешь себя с Варламовым?    

– Я  еще не настолько дурак, чтобы равнять себя с Варламовым, – ответил  Соломон, насмешливо оглядывая своих собеседников. – Варламов хоть и  русский, но в душе он жид пархатый; вся жизнь у него в деньгах и в наживе, а я  свои деньги спалил в печке. Мне не нужны ни деньги, ни земля, ни овцы, и не  нужно, чтоб меня боялись и снимали шапки, когда я еду. Значит, я умней вашего  Варламова и больше похож на человека!    

Немного  погодя Егорушка сквозь полусон слышал, как Соломон голосом глухим и сиплым от  душившей его ненависти, картавя и спеша, заговорил об евреях; сначала говорил  он правильно, по-русски, потом же впал в тон рассказчиков из еврейского быта и  стал говорить, как когда-то в балагане, с утрированным еврейским акцентом.    

– Постой… –  перебил его о. Христофор. – Если тебе твоя вера не нравится, так ты ее  перемени, а смеяться грех; тот последний человек, кто над своей верой глумится.    

– Вы  ничего не понимаете! – грубо оборвал его Соломон. – Я вам говорю  одно, а вы другое…    

– Вот  и видно сейчас, что ты глупый человек, – вздохнул о. Христофор. – Я  тебя наставляю, как умею, а ты сердишься. Я тебе по-стариковски, потихоньку, а  ты, как индюк: бла-бла-бла! Чудак, право…    

Вошел  Мойсей Мойсеич. Он встревоженно поглядел на Соломона и на своих гостей, и опять  на его лице нервно задрожала кожа. Егорушка встряхнул головой и поглядел вокруг  себя; мельком он увидел лицо Соломона и как раз в тот момент, когда оно было  обращено к нему в три четверти и когда тень от его длинного носа пересекала всю  левую щеку; презрительная улыбка, смешанная с этою тенью, блестящие,  насмешливые глаза, надменное выражение и вся его ощипанная фигурка, двоясь и  мелькая в глазах Егорушки, делали его теперь похожим не на шута, а на что-то  такое, что иногда снится, – вероятно, на нечистого духа.    

– Какой-то  он у вас бесноватый, Мойсей Мойсеич, бог с ним! – сказал с улыбкой о.  Христофор. – Вы бы его пристроили куда-нибудь, или женили, что ли… На  человека не похож…    

Кузьмичов  сердито нахмурился. Мойсей Мойсеич опять встревоженно и пытливо поглядел на  брата и на гостей.    

– Соломон,  выйди отсюда! – строго сказал он. – Выйди!    

И он  прибавил еще что-то по-еврейски. Соломон отрывисто засмеялся и вышел.    

– А  что такое? – испуганно спросил Мойсей Мойсеич о. Христофора.    

– Забывается, –  ответил Кузьмичов. – Грубитель и много о себе понимает.    

– Так  и знал! – ужаснулся Мойсей Мойсеич, всплескивая руками. – Ах, боже  мой! Боже мой! – забормотал он вполголоса. – Уж вы будьте добрые,  извините и не серчайте. Это такой человек, такой человек! Ах, боже мой! Боже  мой! Он мне родной брат, но кроме горя я от него ничего не видел. Ведь он,  знаете…    

Мойсей  Мойсеич покрутил пальцем около лба и продолжал:    

– Не  в своем уме… пропащий человек. И что мне с ним делать, не знаю! Никого он не любит,  никого не почитает, никого не боится… Знаете, над всеми смеется, говорит  глупости, всякому в глаза тычет. Вы не можете поверить, раз приехал сюда  Варламов, а Соломон такое ему сказал, что тот ударил кнутом и его и мене… А  мене за что? Разве я виноват? Бог отнял у него ум, значит, это божья воля, а я  разве виноват?    

Прошло  минут десять, а Мойсей Мойсеич всё еще бормотал вполголоса и вздыхал:    

– Ночью  он не спит и всё думает, думает, думает, а о чем он думает, бог его знает. Подойдешь  к нему ночью, а он сердится и смеется. Он и меня не любит… И ничего он не  хочет! Папаша, когда помирал, оставил ему и мне по шести тысяч рублей. Я купил  себе постоялый двор, женился и таперичка деточек имею, а он спалил свои деньги  в печке. Так жалко, так жалко! Зачем палить? Тебе не надо, так отдай мне, а  зачем же палить?    

Вдруг  завизжала дверь на блоке и задрожал пол от чьих-то шагов. На Егорушку пахнуло  легким ветерком, и показалось ему, что какая-то большая черная птица пронеслась  мимо и у самого лица его взмахнула крыльями. Он открыл глаза… Дядя с мешком в  руках, готовый в путь, стоял возле дивана. О. Христофор, держа широкополый  цилиндр, кому-то кланялся и улыбался не мягко и не умиленно, как всегда, а  почтительно и натянуто, что очень не шло к его лицу. А Мойсей Мойсеич, точно  его тело разломалось на три части, балансировал и всячески старался не рассыпаться.  Один только Соломон, как ни в чем не бывало, стоял в углу, скрестив руки, и  по-прежнему презрительно улыбался.    

– Ваше  сиятельство, извините, у нас не чисто! – стонал Мойсей Мойсеич с мучительно-сладкой  улыбкой, уже не замечая ни Кузьмичова, ни о. Христофора, а только балансируя  всем телом, чтобы не рассыпаться. – Мы люди простые, ваше сиятельство!    

Егорушка  протер глаза. Посреди комнаты стояло, действительно, сиятельство в образе молодой,  очень красивой и полной женщины в черном платье и в соломенной шляпе. Прежде  чем Егорушка успел разглядеть ее черты, ему почему-то пришел на память тот  одинокий, стройный тополь, который он видел днем на холме.    

– Проезжал  здесь сегодня Варламов? – спросил женский голос.    

– Нет,  ваше сиятельство! – ответил Мойсей Мойсеич.    

– Если  завтра увидите его, то попросите, чтобы он ко мне заехал на минутку.    

Вдруг,  совсем неожиданно, на полвершка от своих глаз, Егорушка увидел черные,  бархатные брови, большие карие глаза и выхоленные женские щеки с ямочками, от  которых, как лучи от солнца, по всему лицу разливалась улыбка. Чем-то  великолепно запахло.    

– Какой  хорошенький мальчик! – сказала дама. – Чей это? Казимир Михайлович,  посмотрите, какая прелесть! Боже мой, он спит! Бутуз ты мой милый…    

И дама  крепко поцеловала Егорушку в обе щеки, и он улыбнулся и, думая, что спит,  закрыл глаза. Дверной блок завизжал, и послышались торопливые шаги: кто-то  входил и выходил.    

– Егорушка!  Егорушка! – раздался густой шёпот двух голосов. – Вставай, ехать!    

Кто-то,  кажется, Дениска, поставил Егорушку на ноги и повел его за руку; на пути он  открыл наполовину глаза и еще раз увидел красивую женщину в черном платье,  которая целовала его. Она стояла посреди комнаты и, глядя, как он уходил,  улыбалась и дружелюбно кивала ему головой. Подходя к двери, он увидел какого-то  красивого и плотного брюнета в шляпе котелком и в крагах. Должно быть, это был  провожатый дамы.    

– Тпрр! –  донеслось со двора.    

У порога  дома Егорушка увидел новую, роскошную коляску и пару черных лошадей. На козлах  сидел лакей в ливрее и с длинным хлыстом в руках. Провожать уезжающих вышел  один только Соломон. Лицо его было напряжено от желания расхохотаться; он  глядел так, как будто с большим нетерпением ждал отъезда гостей, чтобы вволю  посмеяться над ними.    

– Графиня  Драницкая, – прошептал о. Христофор, полезая в бричку.    

– Да,  графиня Драницкая, – повторил Кузьмичов тоже шёпотом.    

Впечатление,  произведенное приездом графини, было, вероятно, очень сильно, потому что даже  Дениска говорил шёпотом и только тогда решился стегнуть по гнедым и крикнуть,  когда бричка проехала с четверть версты и когда далеко назади вместо постоялого  двора виден уж был один только тусклый огонек.    

 IV    

     

Кто же,  наконец, этот неуловимый, таинственный Варламов, о котором так много говорят,  которого презирает Соломон и который нужен даже красивой графине? Севши на  передок рядом с Дениской, полусонный Егорушка думал именно об этом человеке. Он  никогда не видел его, но очень часто слышал о нем и нередко рисовал его в своем  воображении. Ему известно было, что Варламов имеет несколько десятков тысяч  десятин земли, около сотни тысяч овец и очень много денег; об его образе жизни  и занятиях Егорушке было известно только то, что он всегда «кружился в этих  местах» и что его всегда ищут.    

Много  слышал у себя дома Егорушка и о графине Драницкой. Она тоже имела несколько десятков  тысяч десятин, много овец, конский завод и много денег, но не «кружилась», а  жила у себя в богатой усадьбе, про которую знакомые и Иван Иваныч, не раз  бывавший у графини по делам, рассказывали много чудесного; так, говорили, что в  графининой гостиной, где висят портреты всех польских королей, находились  большие столовые часы, имевшие форму утеса, на утесе стоял дыбом золотой конь с  бриллиантовыми глазами, а на коне сидел золотой всадник, который всякий раз,  когда часы били, взмахивал шашкой направо и налево. Рассказывали также, что  раза два в год графиня давала бал, на который приглашались дворяне и чиновники  со всей губернии и приезжал даже Варламов; все гости пили чай из серебряных  самоваров, ели всё необыкновенное (например, зимою, на Рождество, подавались  малина и клубника) и плясали под музыку, которая играла день и ночь…    

«А какая  она красивая!» – думал Егорушка, вспоминая ее лицо и улыбку.    

Кузьмичов,  вероятно, тоже думал о графине, потому что, когда бричка проехала версты две,  он сказал:    

– Да  и здорово же обирает ее этот Казимир Михайлыч! В третьем годе, когда я у нее,  помните, шерсть покупал, он на одной моей покупке тысячи три нажил.    

– От  ляха иного и ждать нельзя, – сказал о. Христофор.    

– А  ей и горюшка мало. Сказано, молодая да глупая. В голове ветер так и ходит!    

Егорушке  почему-то хотелось думать только о Варламове и графине, в особенности о последней.  Его сонный мозг совсем отказался от обыкновенных мыслей, туманился и удерживал  одни только сказочные, фантастические образы, которые имеют то удобство, что  как-то сами собой, без всяких хлопот со стороны думающего, зарождаются в мозгу  и сами – стоит только хорошенько встряхнуть головой – исчезают бесследно; да и  всё, что было кругом, не располагало к обыкновенным мыслям. Направо темнели  холмы, которые, казалось, заслоняли собой чго-то неведомое и страшное, налево  всё небо над горизонтом было залито багровым заревом, и трудно было понять, был  ли то где-нибудь пожар или же собиралась восходить луна. Даль была видна, как и  днем, но уж ее нежная лиловая окраска, затушеванная вечерней мглой, пропала, и  вся степь пряталась во мгле, как дети Мойсея Мойсеича под одеялом.    

В  июльские вечера и ночи уже не кричат перепела и коростели, не поют в лесных  балочках соловьи, не пахнет цветами, но степь всё еще прекрасна и полна жизни.  Едва зайдет солнце и землю окутает мгла, как дневная тоска забыта, всё прощено,  и степь легко вздыхает широкою грудью. Как будто от того, что траве не видно в  потемках своей старости, в ней поднимается веселая, молодая трескотня, какой не  бывает днем; треск, подсвистыванье, царапанье, степные басы, тенора и дисканты –  всё мешается в непрерывный, монотонный гул, под который хорошо вспоминать и  грустить. Однообразная трескотня убаюкивает, как колыбельная песня; едешь и  чувствуешь, что засыпаешь, но вот откуда-то доносится отрывистый, тревожный  крик неуснувшей птицы, или раздается неопределенный звук, похожий на чей-то  голос, вроде удивленного «а-а!», и дремота опускает веки. А то, бывало, едешь  мимо балочки, где есть кусты, и слышишь, как птица, которую степняки зовут сплюком,  кому-то кричит: «Сплю! сплю! сплю!», а другая хохочет или заливается  истерическим плачем – это сова. Для кого они кричат и кто их слушает на этой равнине,  бог их знает, но в крике их много грусти и жалобы… Пахнет сеном, высушенной  травой и запоздалыми цветами, но запах густ, сладко-приторен и нежен.    

Сквозь  мглу видно всё, но трудно разобрать цвет и очертания предметов. Всё  представляется не тем, что оно есть. Едешь и вдруг видишь, впереди у самой  дороги стоит силуэт, похожий на монаха; он не шевелится, ждет и что-то держит в  руках… Не разбойник ли это? Фигура приближается, растет, вот она поравнялась с  бричкой, и вы видите, что это не человек, а одинокий куст или большой камень.  Такие неподвижные, кого-то поджидающие фигуры стоят на холмах, прячутся за  курганами, выглядывают из бурьяна, и все они походят на людей и внушают  подозрение.    

А когда  восходит луна, ночь становится бледной и томной. Мглы как не бывало. Воздух прозрачен,  свеж и тепел, всюду хорошо видно и даже можно различить у дороги отдельные стебли  бурьяна. На далекое пространство видны черепа и камни. Подозрительные фигуры,  похожие на монахов, на светлом фоне ночи кажутся чернее и смотрят угрюмее. Чаще  и чаще среди монотонной трескотни, тревожа неподвижный воздух, раздается чье-то  удивленное «а-а!» и слышится крик неуснувшей или бредящей птицы. Широкие тени  ходят по равнине, как облака по небу, а в непонятной дали, если долго  всматриваться в нее, высятся и громоздятся друг на друга туманные, причудливые  образы… Немножко жутко. А взглянешь на бледно-зеленое, усыпанное звездами небо,  на котором ни облачка, ни пятна, и поймешь, почему теплый воздух недвижим,  почему природа настороже и боится шевельнуться: ей жутко и жаль утерять хоть  одно мгновение жизни. О необъятной глубине и безграничности неба можно судить  только на море да в степи ночью, когда светит луна. Оно страшно, красиво и  ласково, глядит томно и манит к себе, а от ласки его кружится голова.    

Едешь  час-другой… Попадается на пути молчаливый старик-курган или каменная баба, поставленная  бог ведает кем и когда, бесшумно пролетит над землею ночная птица, и  мало-помалу на память приходят степные легенды, рассказы встречных, сказки  няньки-степнячки и всё то, что сам сумел увидеть и постичь душою. И тогда в  трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в глубоком небе, в  лунном свете, в полете ночной птицы, во всем, что видишь и слышишь, начинают  чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни;  душа дает отклик прекрасной, суровой родине, и хочется лететь над степью вместе  с ночной птицей. И в торжестве красоты, в излишке счастья чувствуешь напряжение  и тоску, как будто степь сознает, что она одинока, что богатство ее и  вдохновение гибнут даром для мира, никем не воспетые и никому не нужные, и  сквозь радостный гул слышишь ее тоскливый, безнадежный призыв: певца! певца!    

– Тпрр!  Здорово, Пантелей! Всё благополучно?    

– Слава  богу, Иван Иваныч!    

– Не  видали, ребята, Варламова?    

– Нет,  не видали.    

Егорушка  проснулся и открыл глаза. Бричка стояла. Направо по дороге далеко вперед тянулся  обоз, около которого сновали какие-то люди. Все возы, потому что на них лежали  большие тюки с шерстью, казались очень высокими и пухлыми, а лошади –  маленькими и коротконогими.    

– Так  мы, значит, теперь к молокану поедем! – громко говорил Кузьмичов. –  Жид сказывал, что Варламов у молокана ночует. В таком случае прощайте, братцы!  С богом!    

– Прощайте,  Иван Иваныч! – ответило несколько голосов.    

– Вот  что, ребята, – живо сказал Кузьмичов, – вы бы взяли с собой моего  парнишку! Что ему с нами зря болтаться? Посади его, Пантелей, к себе на тюк и  пусть себе едет помаленьку, а мы догоним. Ступай, Егор! Иди, ничего!..    

Егорушка  слез с передка. Несколько рук подхватило его, подняло высоко вверх, и он очутился  на чем-то большом, мягком и слегка влажном от росы. Теперь ему казалось, что  небо было близко к нему, а земля далеко.    

– Эй,  возьми свою пальтишку! – крикнул где-то далеко внизу Дениска.    

Пальто и  узелок, подброшенные снизу, упали возле Егорушки. Он быстро, не желая ни о чем  думать, положил под голову узелок, укрылся пальто и, протягивая ноги во всю  длину, пожимаясь от росы, засмеялся от удовольствия.    

«Спать,  спать, спать…» – думал он.    

– Вы  же, черти, его не забижайте! – послышался снизу голос Дениски.    

– Прощайте,  братцы! С богом! – крикнул Кузьмичов. – Я на вас надеюсь!    

– Будьте  покойны, Иван Иваныч!    

Дениска  ахнул на лошадей, бричка взвизгнула и покатила, но уж не по дороге, а куда-то в  сторону. Минуты две было тихо, точно обоз уснул, и только слышалось, как вдали  мало-помалу замирало лязганье ведра, привязанного к задку брички. Но вот  впереди обоза кто-то крикнул:    

– Кирюха,  тро-о-гай!    

Заскрипел  самый передний воз, за ним другой, третий… Егорушка почувствовал, как воз, на  котором он лежал, покачнулся и тоже заскрипел. Обоз тронулся. Егорушка покрепче  взялся рукой за веревку, которою был перевязан тюк, еще засмеялся от  удовольствия, поправил в кармане пряник и стал засыпать так, как он обыкновенно  засыпал у себя дома в постели…    

Когда он  проснулся, уже восходило солнце; курган заслонял его собою, а оно, стараясь  брызнуть светом на мир, напряженно пялило свои лучи во все стороны и заливало  горизонт золотом. Егорушке показалось, что оно было не на своем месте, так как  вчера оно восходило сзади за его спиной, а сегодня много левее… Да и вся  местность не походила на вчерашнюю. Холмов уже не было, а всюду, куда ни  взглянешь, тянулась без конца бурая, невеселая равнина; кое-где на ней высились  небольшие курганы, и летали вчерашние грачи. Далеко впереди белели колокольни и  избы какой-то деревни; по случаю воскресного дня хохлы сидели дома, пекли и  варили – это видно было по дыму, который шел изо всех труб и сизой прозрачной  пеленой висел над деревней. В промежутках между изб и за церковью синела река,  а за нею туманилась даль. Но ничто не походило так мало на вчерашнее, как  дорога. Что-то необыкновенно широкое, размашистое и богатырское тянулось по  степи вместо дороги; то была серая полоса, хорошо выезженная и покрытая пылью,  как все дороги, но шириною в несколько десятков сажен. Своим простором она  возбудила в Егорушке недоумение и навела его на сказочные мысли. Кто по ней  ездит? Кому нужен такой простор? Непонятно и странно. Можно, в самом деле,  подумать, что на Руси еще не перевелись громадные, широко шагающие люди, вроде  Ильи Муромца и Соловья Разбойника, и что еще не вымерли богатырские кони.  Егорушка, взглянув на дорогу, вообразил штук шесть высоких, рядом скачущих  колесниц, вроде тех, какие он видывал на рисунках в священной истории; заложены  эти колесницы в шестерки диких, бешеных лошадей и своими высокими колесами  поднимают до неба облака пыли, а лошадьми правят люди, какие могут сниться или  вырастать в сказочных мыслях. И как бы эти фигуры были к лицу степи и дороге,  если бы они существовали!    

По  правой стороне дороги на всем ее протяжении стояли телеграфные столбы с двумя  проволоками. Становясь всё меньше и меньше, они около деревни исчезали за  избами и зеленью, а потом опять показывались в лиловой дали в виде очень  маленьких, тоненьких палочек, похожих на карандаши, воткнутые в землю. На  проволоках сидели ястребы, кобчики и вороны и равнодушно глядели на двигавшийся  обоз.    

Егорушка  лежал на самом заднем возу и мог поэтому видеть весь обоз. Всех подвод в обозе  было около двадцати и на каждые три подводы приходилось по одному возчику.  Около заднего воза, где был Егорушка, шел старик с седой бородой, такой же  тощий и малорослый, как о. Христофор, но с лицом, бурым от загара, строгим и  задумчивым. Очень может быть, что этот старик не был ни строг, ни задумчив, но  его красные веки и длинный, острый нос придавали его лицу строгое, сухое  выражение, какое бывает у людей, привыкших думать всегда о серьезном и в одиночку.  Как и на о. Христофоре, на нем был широкополый цилиндр, но не барский, а  войлочный и бурый, похожий скорее на усеченный конус, чем на цилиндр. Ноги его  были босы. Вероятно, по привычке, приобретенной в холодные зимы, когда не раз,  небось, приходилось ему мерзнуть около обоза, он на ходу похлопывал себя по  бедрам и притопывал ногами. Заметив, что Егорушка проснулся, он поглядел на  него и сказал, пожимаясь, как от мороза:    

– А,  проснулся, молодчик! Сынком Ивану Ивановичу-то доводишься?    

– Нет,  племянник…    

– Ивану  Иванычу-то? А я вот сапожки снял и босиком прыгаю. Ножки у меня больные, стуженые,  а без сапогов оно выходит слободнее… Слободнее, молодчик… То есть без сапогов-то…  Значит, племянник? А он хороший человек, ничего… Дай бог здоровья… Ничего… Я  про Ивана Иваныча-то… К молокану поехал… О, господи, помилуй!    

Старик и  говорил так, как будто было очень холодно, с расстановками и не раскрывая как  следует рта; и губные согласные выговаривал он плохо, заикаясь на них, точно у  него замерзли губы. Обращаясь к Егорушке, он ни разу не улыбнулся и казался  строгим.    

Дальше  через две подводы шел с кнутом в руке человек в длинном рыжем пальто, в картузе  и сапогах с опустившимися голенищами. Этот был не стар, лет сорока. Когда он  оглянулся, Егорушка увидел длинное красное лицо с жидкой козлиной бородкой и с  губчатой шишкой под правым глазом. Кроме этой, очень некрасивой шишки, у него  была еще одна особая примета, резко бросавшаяся в глаза: в левой руке держал он  кнут, а правою помахивал таким образом, как будто дирижировал невидимым хором;  изредка он брал кнут под мышку и тогда уж дирижировал обеими руками и что-то  гудел себе под нос.    

Следующий  за ним подводчик представлял из себя длинную, прямолинейную фигуру с сильно  покатыми плечами и с плоской, как доска, спиной. Он держался прямо, как будто  маршировал или проглотил аршин, руки у него не болтались, а отвисали, как  прямые палки, и шагал он как-то деревянно, на манер игрушечных солдатиков,  почти не сгибая колен и стараясь сделать шаг возможно пошире; когда старик или  обладатель губчатой шишки делали по два шага, он успевал делать только один и  потому казалось, что он идет медленнее всех и отстает. Лицо у него было  подвязано тряпкой и на голове торчало что-то вроде монашеской скуфейки; одет он  был в короткую хохлацкую чумарку, всю усыпанную латками, и в синие шаровары  навыпуск, а обут в лапти.    

Тех, кто  был дальше, Егорушка уже не разглядывал. Он лег животом вниз, расковырял в тюке  дырочку и от нечего делать стал вить из шерсти ниточки. Старик, шагавший внизу,  оказался не таким строгим и серьезным, как можно было судить по его лицу. Раз  начавши разговор, он уж не прекращал его.    

– Ты  куда же едешь? – спросил он, притопывая ногами.    

– Учиться, –  ответил Егорушка.    

– Учиться?  Ага… Ну, помогай царица небесная. Так. Ум хорошо, а два лучше. Одному человеку  бог один ум дает, а другому два ума, а иному и три… Иному три, это верно… Один  ум, с каким мать родила, другой от учения, а третий от хорошей жизни. Так вот,  братуша, хорошо, ежели у которого человека три ума. Тому не то что жить, и  помирать легче. Помирать-то… А помрем все как есть.    

Старик  почесал себе лоб, взглянул красными глазами вверх на Егорушку и продолжал:    

– Максим  Николаич, барин из-под Славяносербска, в прошлом годе тоже повез своего парнишку  в учение. Не знаю, как он там в рассуждении наук, а парнишка ничего, хороший…  Дай бог здоровья, славные господа. Да, тоже вот повез в ученье… В  Славяносербском нету такого заведения, чтоб, стало быть, до науки доводить.  Нету… А город ничего, хороший… Школа обыкновенная, для простого звания есть, а  чтоб насчет большого ученья, таких нету… Нету, это верно. Тебя как звать?    

– Егорушка.    

– Стало  быть, Егорий… Святого великомученика Егоргия Победоносца числа двадцать третьего  апреля. А мое святое имя Пантелей… Пантелей Захаров Холодов… Мы Холодовы будем…  Сам я уроженный, может, слыхал, из Тима, Курской губернии. Браты мои в мещане  отписались и в городе мастерством занимаются, а я мужик… Мужиком остался. Годов  семь назад ездил я туда… домой то есть. И в деревне был, и в городе… В Тиме,  говорю, был. Тогда, благодарить бога, все живы и здоровы были, а теперь не  знаю… Может, кто и помер… А помирать уж время, потому все старые, есть которые  постаршее меня. Смерть ничего, оно хорошо, да только бы, конечно, без покаяния  не помереть. Нет пуше лиха, как наглая смерть. Наглая-то смерть бесу радость. А  коли хочешь с покаянием помереть, чтобы, стало быть, в чертоги божии запрету  тебе не было, Варваре великомученице молись. Она ходатайница. Она, это верно…  Потому ей бог в небесех такое положение определил, чтоб, значит, каждый имел  полную праву ее насчет покаяния молить.    

Пантелей  бормотал и, по-видимому, не заботился о том, слышит его Егорушка или нет. Говорил  он вяло, себе под нос, не повышая и не понижая голоса, но в короткое время  успел рассказать о многом. Всё рассказанное им состояло из обрывков, имевших  очень мало связи между собой и совсем неинтересных для Егорушки. Быть может, он  говорил только для того, чтобы теперь утром после ночи, проведенной в молчании,  произвести вслух проверку своим мыслям: все ли они дома? Кончив о покаянии, он  опять заговорил о каком-то Максиме Николаевиче из-под Славяносербска:    

– Да,  повез парнишку… Повез, это верно…    

Один из  подводчиков, шедших далеко впереди, рванулся с места, побежал в сторону и стал  хлестать кнутом по земле. Это был рослый, широкоплечий мужчина лет тридцати,  русый, кудрявый и, по-видимому, очень сильный и здоровый. Судя по движениям его  плеч и кнута, по жадности, которую выражала его поза, он бил что-то живое. К  нему подбежал другой подводчик, низенький и коренастый, с черной окладистой  бородой, одетый в жилетку и рубаху навыпуск. Этот разразился басистым кашляющим  смехом и закричал:    

– Братцы,  Дымов змея убил! Ей-богу!    

Есть  люди, об уме которых можно верно судить по их голосу и смеху. Чернобородый принадлежал  именно к таким счастливцам: в его голосе и смехе чувствовалась непроходимая глупость.  Кончив хлестать, русый Дымов поднял кнутом с земли и со смехом швырнул к подводам  что-то похожее на веревку.    

– Это  не змея, а уж, – крикнул кто-то.    

Деревянно  шагавший человек с подвязанным лицом быстро зашагал к убитой змее, взглянул на  нее и всплеснул своими палкообразными руками.    

– Каторжный! –  закричал он глухим, плачущим голосом. – За что ты ужика убил? Что он тебе  сделал, проклятый ты? Ишь, ужика убил! А ежели бы тебя так?    

– Ужа  нельзя убивать, это верно… – покойно забормотал Пантелей. – Нельзя…  Это не гадюка. Он хоть по виду змея, а тварь тихая, безвинная… Человека любит…  Уж-то…    

Дымову и  чернобородому, вероятно, стало совестно, потому что они громко засмеялись и, не  отвечая на ропот, лениво поплелись к своим возам. Когда задняя подвода  поравнялась с тем местом, где лежал убитый уж, человек с подвязанным лицом,  стоящий над ужом, обернулся к Пантелею и спросил плачущим голосом:    

– Дед,  ну за что он убил ужика?    

Глаза у  него, как теперь разглядел Егорушка, были маленькие, тусклые, лицо серое,  больное и тоже как будто тусклое, а подбородок был красен и представлялся  сильно опухшим.    

– Дед,  ну за что убил? – повторил он, шагая рядом с Пантелеем.    

– Глупый  человек, руки чешутся, оттого и убил, – ответил старик. – А ужа бить  нельзя… Это верно… Дымов, известно, озорник, всё убьет, что под руку попадется,  а Кирюха не вступился. Вступиться бы надо, а он – ха-ха-ха, да хо-хо-хо… А ты,  Вася, не серчай… Зачем серчать? Убили, ну и бог с ними… Дымов озорник, а Кирюха  от глупого ума… Ничего… Люди глупые, непонимающие, ну и бог с ними. Вот Емельян  никогда не тронет, что не надо. Никогда, это верно… Потому человек  образованный, а они глупые… Емельян-то… Он не тронет.    

Подводчик  в рыжем пальто и с губчатой шишкой, дирижировавший невидимым хором, услышав  свое имя, остановился и, выждав, когда Пантелей и Вася поровнялись с ним, пошел  рядом.    

– О  чем разговор? – спросил он сиплым, придушенным голосом.    

– Да  вот Вася серчает, – сказал Пантелей. – Я ему разные слова, чтобы он  не серчал, значит… Эх, ножки мои больные, стуженые! Э-эх! Раззуделись ради  воскресенья, праздничка господня!    

– Это  от ходьбы, – заметил Вася.    

– Не,  паря, не… Не от ходьбы. Когда хожу, словно легче, когда ложусь да согреюсь –  смерть моя. Ходить мне вольготней.    

Емельян  в рыжем пальто стал между Пантелеем и Васей и замахал рукой, как будто те собирались  петь. Помахав немножко, он опустил руку и безнадежно крякнул.    

– Нету  у меня голосу! – сказал он. – Чистая напасть! Всю ночь и утро  мерещится мне тройное «Господи, помилуй», что мы на венчании у Мариновского  пели; сидит оно в голове и в глотке… так бы, кажется, и спел, а не могу! Нету  голосу!    

Он помолчал  минуту, о чем-то думая, и продолжал:    

– Пятнадцать  лет был в певчих, во всем Луганском заводе, может, ни у кого такого голоса не  было, а как, чтоб его шут, выкупался в третьем году в Донце, так с той поры ни  одной ноты не могу взять чисто. Глотку застудил. А мне без голосу всё равно,  что работнику без руки.    

– Это  верно, – согласился Пантелей.    

– Об  себе я так понимаю, что я пропащий человек и больше ничего.    

В это  время Вася нечаянно увидел Егорушку. Глаза его замаслились и стали еще меньше.    

– И  паничек с нами едет! – сказал он и прикрыл нос рукавом, точно  застыдившись. – Какой извозчик важный! Оставайся с нами, будешь с обозом  ездить, шерсть возить.    

Мысль о  совместимости в одном теле паничка с извозчиком показалась ему, вероятно, очень  курьезной и остроумной, потому что он громко захихикал и продолжал развивать  эту мысль. Емельян тоже взглянул вверх на Егорушку, но мельком и холодно. Он  был занят своими мыслями, и если бы не Вася, то не заметил бы присутствия  Егорушки. Не прошло и пяти минут, как он опять замахал рукой, потом, расписывая  своим спутникам красоты венчального «Господи, помилуй», которое ночью пришло  ему на память, взял кнут под мышку и замахал обеими руками.    

За  версту от деревни обоз остановился около колодца с журавлем. Опуская в колодезь  свое ведро, чернобородый Кирюха лег животом на сруб и сунул в темную дыру свою  мохнатую голову, плечи и часть груди, так что Егорушке были видны одни только  его короткие ноги, едва касавшиеся земли; увидев далеко на дне колодца  отражение своей головы, он обрадовался и залился глупым, басовым смехом, а  колодезное эхо ответило ему тем же; когда он поднялся, его лицо и шея были  красны, как кумач. Первый подбежал пить Дымов. Он пил со смехом, часто  отрываясь от ведра и рассказывая Кирюхе о чем-то смешном, потом поперхнулся и  громко, на всю степь, произнес штук пять нехороших слов. Егорушка не понимал  значения подобных слов, но что они были дурные, ему было хорошо известно. Он  знал об отвращении, которое молчаливо питали к ним его родные и знакомые, сам,  не зная почему, разделял это чувство и привык думать, что одни только пьяные да  буйные пользуются привилегией произносить громко эти слова. Он вспомнил  убийство ужа, прислушался к смеху Дымова и почувствовал к этому человеку что-то  вроде ненависти. И как нарочно, Дымов в это время увидел Егорушку, который слез  с воза и шел к колодцу; он громко засмеялся и крикнул:    

– Братцы,  старик ночью мальчишку родил!    

Кирюха  закашлялся от басового смеха. Засмеялся и еще кто-то, а Егорушка покраснел и  окончательно решил, что Дымов очень злой человек.    

Русый, с  кудрявой головой, без шапки и с расстегнутой на груди рубахой, Дымов казался  красивым и необыкновенно сильным; в каждом его движении виден был озорник и  силач, знающий себе цену. Он поводил плечами, подбоченивался, говорил и смеялся  громче всех и имел такой вид, как будто собирался поднять одной рукой что-то  очень тяжелое и удивить этим весь мир. Его шальной насмешливый взгляд скользил  по дороге, по обозу и по небу, ни на чем не останавливался и, казалось, искал,  кого бы еще убить от нечего делать и над чем бы посмеяться. По-видимому, он  никого не боялся, ничем не стеснял себя и, вероятно, совсем не интересовался  мнением Егорушки… А Егорушка уж всей душой ненавидел его русую голову, чистое  лицо и силу, с отвращением и страхом слушал его смех и придумывал, какое бы  бранное слово сказать ему в отместку.    

Пантелей  тоже подошел к ведру. Он вынул из кармана зеленый лампадный стаканчик, вытер  его тряпочкой, зачерпнул им из ведра и выпил, потом еще раз зачерпнул, завернул  стаканчик в тряпочку и положил его обратно в карман.    

– Дед,  зачем ты пьешь из лампадки? – удивился Егорушка.    

– Кто  пьет из ведра, а кто из лампадки, – ответил уклончиво старик. –  Каждый по-своему… Ты из ведра пьешь, ну и пей на здоровье…    

– Голубушка  моя, матушка-красавица, – заговорил вдруг Вася ласковым, плачущим голосом. –  Голубушка моя!    

Глаза  его были устремлены вдаль, они замаслились, улыбались, и лицо приняло такое же  выражение, какое у него было ранее, когда он глядел на Егорушку.    

– Кому  это ты? – спросил Кирюха.    

– Лисичка-матушка…  легла на спину и играет, словно собачка…    

Все  стали смотреть вдаль и искать глазами лисицу, но ничего не нашли. Один только  Вася видел что-то своими мутными серыми глазками и восхищался. Зрение у него,  как потом убедился Егорушка, было поразительно острое. Он видел так хорошо, что  бурая пустынная степь была для него всегда полна жизни и содержания. Стоило ему  только вглядеться в даль, чтобы увидеть лисицу, зайца, дрохву или другое  какое-нибудь животное, держащее себя подальше от людей. Немудрено увидеть  убегающего зайца или летящую дрохву – это видел всякий, проезжавший степью, –  но не всякому доступно видеть диких животных в их домашней жизни, когда они не  бегут, не прячутся и не глядят встревоженно по сторонам. А Вася видел играющих  лисиц, зайцев, умывающихся лапками, дрохв, расправляющих крылья, стрепетов,  выбивающих свои «точки». Благодаря такой остроте зрения, кроме мира, который  видели все, у Васи был еще другой мир, свой собственный, никому не доступный и,  вероятно, очень хороший, потому что, когда он глядел и восхищался, трудно было  не завидовать ему.    

Когда  обоз тронулся дальше, в церкви зазвонили к обедне.    

 V    

     

Обоз  расположился в стороне от деревни на берегу реки. Солнце жгло по-вчерашнему, воздух  был неподвижен и уныл. На берегу стояло несколько верб, но тень от них падала  не на землю, а на воду, где пропадала даром, в тени же под возами было душно и  скучно. Вода, голубая оттого, что в ней отражалось небо, страстно манила, к  себе.    

Подводчик  Степка, на которого только теперь обратил внимание Егорушка, восемнадцатилетний  мальчик-хохол, в длинной рубахе, без пояса и в широких шароварах навыпуск,  болтавшихся при ходьбе как флаги, быстро разделся, сбежал вниз по крутому  бережку и бултыхнулся в воду. Он раза три нырнул, потом поплыл на спине и закрыл  от удовольствия глаза. Лицо его улыбалось и морщилось, как будто ему было  щекотно, больно и смешно.    

В жаркий  день, когда некуда деваться от зноя и духоты, плеск воды и громкое дыхание купающегося  человека действуют на слух, как хорошая музыка. Дымов и Кирюха, глядя на  Степку, быстро разделись и, один за другим, с громким смехом и предвкушая  наслаждение, попадали в воду. И тихая, скромная речка огласилась фырканьем,  плеском и криком. Кирюха кашлял, смеялся и кричал так, как будто его хотели  утопить, а Дымов гонялся за ним и старался схватить его за ногу.    

– Ге-ге-ге! –  кричал он. – Лови, держи его!    

Кирюха  хохотал и наслаждался, но выражение лица у него было такое же, как и на суше:  глупое, ошеломленное, как будто кто незаметно подкрался к нему сзади и хватил  его обухом по голове. Егорушка тоже разделся, но не спускался вниз по бережку,  а разбежался и полетел с полуторасаженной вышины. Описав в воздухе дугу, он  упал в воду, глубоко погрузился, но дна не достал; какая-то сила, холодная и  приятная наощупь, подхватила его и понесла обратно наверх. Он вынырнул и,  фыркая, пуская пузыри, открыл глаза; но на реке как раз возле его лица  отражалось солнце. Сначала ослепительные искры, потом радуги и темные пятна  заходили в его глазах; он поспешил опять нырнуть, открыл в воде глаза и увидел  что-то мутно-зеленое, похожее на небо в лунную ночь. Опять та же сила, не давая  ему коснуться дна и побыть в прохладе, понесла его наверх, он вынырнул и  вздохнул так глубоко, что стало просторно и свежо не только в груди, но даже в  животе. Потом, чтобы взять от воды всё, что только можно взять, он позволял  себе всякую роскошь: лежал на спине и нежился, брызгался, кувыркался, плавал и  на животе, и боком, и на спине, и встоячую – как хотел, пока не утомился.  Другой берег густо порос камышом, золотился на солнце, и камышовые цветы  красивыми кистями наклонились к воде. На одном месте камыш вздрагивал, кланялся  своими цветами и издавал треск – то Степка и Кирюха «драли» раков.    

– Рак!  Гляди, братцы: рак! – закричал торжествующе Кирюха и показал действительно  рака.    

Егорушка  поплыл к камышу, нырнул и стал шарить около камышовых кореньев. Копаясь в  жидком, осклизлом иле, он нащупал что-то острое и противное, может быть, и в  самом деле рака, но в это время кто-то схватил его за ногу и потащил наверх.  Захлебываясь и кашляя, Егорушка открыл глаза и увидел перед собой мокрое  смеющееся лицо озорника Дымова. Озорник тяжело дышал и, судя по глазам, хотел  продолжать шалить. Он крепко держал Егорушку за ногу и уж поднял другую руку,  чтобы схватить его за шею, но Егорушка с отвращением и со страхом, точно  брезгуя и боясь, что силач его утопит, рванулся от него и проговорил:    

– Дурак!  Я тебе в морду дам!    

Чувствуя,  что этого недостаточно для выражения ненависти, он подумал и прибавил:    

– Мерзавец!  Сукин сын!    

А Дымов,  как ни в чем не бывало, уже не замечал Егорушки, а плыл к Кирюхе и кричал:    

– Ге-ге-гей!  Давайте рыбу ловить! Ребята, рыбу ловить!    

– А  что ж? – согласился Кирюха. – Должно, тут много рыбы…    

– Степка,  побеги на деревню, попроси у мужиков бредня!    

– Не  дадут!    

– Дадут!  Ты попроси! Скажи, чтоб они заместо Христа ради, потому мы всё равно – странники.    

– Это  верно!    

Степка  вылез из воды, быстро оделся и без шапки, болтая своими широкими шароварами,  побежал к деревне. После столкновения с Дымовым вода потеряла уже для Егорушки  всякую прелесть. Он вылез и стал одеваться. Пантелей и Вася сидели на крутом  берегу, свесив вниз ноги, и глядели на купающихся. Емельян голый стоял по  колена в воде у самого берега, держался одной рукой за траву, чтобы не упасть,  а другою гладил себя по телу. С костистыми лопатками, с шишкой под глазом,  согнувшийся и явно трусивший воды, он представлял из себя смешную фигуру. Лицо  у него было серьезное, строгое, глядел он на воду сердито, как будто собирался  выбранить ее за то, что она когда-то простудила его в Донце и отняла у него  голос.    

– А  ты отчего не купаешься? – спросил Егорушка у Васи.    

– А  так… Не люблю… – ответил Вася.    

– Отчего  это у тебя подбородок распух?    

– Болит…  Я, паничек, на спичечной фабрике работал… Доктор сказывал, что от этого самого  у меня и черлюсть пухнет. Там воздух нездоровый. А кроме меня, еще у троих  ребят черлюсть раздуло, а у одного так совсем сгнила.    

Скоро  вернулся Степка с бреднем. Дымов и Кирюха от долгого пребывания в воде стали лиловыми  и охрипли, но за рыбную ловлю принялись с охотой. Сначала они пошли по  глубокому месту, вдоль камыша; тут Дымову было по шею, а малорослому Кирюхе с  головой; последний захлебывался и пускал пузыри, а Дымов, натыкаясь на колючие  корни, падал и путался в бредне, оба барахтались и шумели, и из их рыбной ловли  выходила одна шалость.    

– Глыбоко, –  хрипел Кирюха. – Ничего не поймаешь!    

– Не  дергай, чёрт! – кричал Дымов, стараясь придать бредню надлежащее  положение. – Держи руками!    

– Тут  вы не поймаете! – кричал им с берега Пантелей. – Только рыбу пужаете,  дурни! Забирайте влево! Там мельчее!    

Раз над  бреднем блеснула крупная рыбешка; все ахнули, а Дымов ударил кулаком по тому  месту, где она исчезла, и на лице его выразилась досада.    

– Эх! –  крикнул Пантелей и притопнул ногами. – Прозевали чикамаса! Ушел!    

Забирая  влево, Дымов и Кирюха мало-помалу выбрались на мелкое, и тут ловля пошла  настоящая. Они забрели от подвод шагов на триста; видно было, как они, молча и  еле двигая ногами, стараясь забирать возможно глубже и поближе к камышу,  волокли бредень, как они, чтобы испугать рыбу и загнать ее к себе в бредень,  били кулаками по воде и шуршали в камыше. От камыша они шли к другому берегу,  тащили там бредень, потом с разочарованным видом, высоко поднимая колена, шли  обратно к камышу. О чем-то они говорили, но о чем – не было слышно. А солнце  жгло им в спины, кусались мухи, и тела их из лиловых стали багровыми. За ними с  ведром в руках, засучив рубаху под самые подмышки и держа ее зубами за подол,  ходил Степка. После каждой удачной ловли он поднимал вверх какую-нибудь рыбу и,  блестя ею на солнце, кричал:    

– Поглядите,  какой чикамас! Таких уж штук пять есть!    

Видно  было, как, вытащив бредень, Дымов, Кирюха и Степка всякий раз долго копались в  иле, что-то клали в ведро, что-то выбрасывали; изредка что-нибудь попавшее в  бредень они брали с рук на руки, рассматривали с любопытством, потом тоже  бросали…    

– Что  там? – кричали им с берега.    

Степка  что-то отвечал, но трудно было разобрать его слова. Вот он вылез из воды и,  держа ведро обеими руками, забывая опустить рубаху, побежал к подводам.    

– Уже  полное! – кричал он, тяжело дыша. – Давайте другое!    

Егорушка  заглянул в ведро: оно было полно; из воды высовывала свою некрасивую морду  молодая щука, а возле нее копошились раки и мелкие рыбешки. Егорушка запустил  руку на дно и взболтал воду; щука исчезла под раками, а вместо нее всплыли  наверх окунь и линь. Вася тоже заглянул в ведро. Глаза его замаслились и лицо  стало ласковым, как раньше, когда он видел лисицу. Он вынул что-то из ведра,  поднес ко рту и стал жевать. Послышалось хрустенье.    

– Братцы, –  удивился Степка, – Васька пискаря живьем ест! Тьфу!    

– Это  не пискарь, а бобырик, – покойно ответил Вася, продолжая жевать.    

Он вынул  изо рта рыбий хвостик, ласково поглядел на него и опять сунул в рот. Пока он жевал  и хрустел зубами, Егорушке казалось, что он видит перед собой не человека.  Пухлый подбородок Васи, его тусклые глаза, необыкновенно острое зрение, рыбий  хвостик во рту и ласковость, с какою он жевал пискаря, делали его похожим на  животное.    

Егорушке  стало скучно возле него. Да и рыбная ловля уже кончилась. Он прошелся около  возов, подумал и от скуки поплелся к деревне.    

Немного  погодя он уже стоял в церкви и, положив лоб на чью-то спину, пахнувшую коноплей,  слушал, как пели на клиросе. Обедня уже близилась к концу. Егорушка ничего не  понимал в церковном пении и был равнодушен к нему. Он послушал немного, зевнул  и стал рассматривать затылки и спины. В одном затылке, рыжем и мокром от  недавнего купанья, он узнал Емельяна. Затылок был выстрижен под скобку и выше,  чем принято; виски были тоже выстрижены выше, чем следует, и красные уши  Емельяна торчали, как два лопуха, и, казалось, чувствовали себя не на своем  месте. Глядя на затылок и на уши, Егорушка почему-то подумал, что Емельян,  вероятно, очень несчастлив. Он вспомнил его дирижирование, сиплый голос, робкий  вид во время купанья и почувствовал к нему сильную жалость. Ему захотелось  сказать что-нибудь ласковое.    

– А  я здесь! – сказал он, дернув его за рукав.    

Люди,  поющие в хоре тенором или басом, особенно те, которым хоть раз в жизни приходилось  дирижировать, привыкают смотреть на мальчиков строго и нелюдимо. Эту привычку  не оставляют они и потом, переставая быть певчими. Обернувшись к Егорушке,  Емельян поглядел на него исподлобья и сказал:    

– Не  балуйся в церкви!    

Затем  Егорушка пробрался вперед, поближе к иконостасу. Тут он увидел интересных  людей. Впереди всех по правую сторону на ковре стояли какие-то господин и дама.  Позади них стояло по стулу. Господин был одет в свежевыглаженную чечунчовую  пару, стоял неподвижно, как солдат, отдающий честь, и высоко держал свой синий,  бритый подбородок. В его стоячих воротничках, в синеве подбородка, в небольшой  лысине и в трости чувствовалось очень много достоинства. От избытка достоинства  шея его была напряжена и подбородок тянуло вверх с такой силой, что голова,  казалось, каждую минуту готова была оторваться и полететь вверх. А дама, полная  и пожилая, в белой шелковой шали, склонила голову набок и глядела так, как  будто только что сделала кому-то одолжение и хотела сказать: «Ах, не  беспокойтесь благодарить! Я этого не люблю…» Вокруг ковра густой стеной стояли  хохлы.    

Егорушка  подошел к иконостасу и стал прикладываться к местным иконам. Перед каждым  образом он не спеша клал земной поклон, не вставая с земли, оглядывался назад  на народ, потом вставал и прикладывался. Прикосновение лбом к холодному полу  доставляло ему большое удовольствие. Когда из алтаря вышел сторож с длинными  щипцами, чтобы тушить свечи, Егорушка быстро вскочил с земли и побежал к нему.    

– Раздавали  уж просфору? – спросил он.    

– Нету,  нету… – угрюмо забормотал сторож. – Нечего тут…    

Обедня  кончилась. Егорушка не спеша вышел из церкви и пошел бродить по площади. На  своем веку перевидал он немало деревень, площадей и мужиков, и всё, что теперь  попадалось ему на глаза, совсем не интересовало его. От нечего делать, чтобы  хоть чем-нибудь убить время, он зашел в лавку, над дверями которой висела  широкая кумачовая полоса. Лавка состояла из двух просторных, плохо освещенных  половин: в одной продавались красный товар и бакалея, а в другой стояли бочки с  дегтем и висели на потолке хомуты; из той, другой, шел вкусный запах кожи и  дегтя. Пол в лавке был полит; поливал его, вероятно, большой фантазер и  вольнодумец, потому что он весь был покрыт узорами и кабалистическими знаками.  За прилавком, опершись животом о конторку, стоял откормленный лавочник с  широким лицом и с круглой бородой, по-видимому великоросс. Он пил чай вприкуску  и после каждого глотка испускал глубокий вздох. Лицо его выражало совершенное  равнодушие, но в каждом вздохе слышалось: «Ужо погоди, задам я тебе!»    

– Дай  мне на копейку подсолнухов! – обратился к нему Егорушка.    

Лавочник  поднял брови, вышел из-за прилавка и всыпал в карман Егорушки на копейку подсолнухов,  причем мерой служила пустая помадная баночка. Егорушке не хотелось уходить. Он  долго рассматривал ящики с пряниками, подумал и спросил, указывая на мелкие  вяземские пряники, на которых от давности лет выступила ржавчина:    

– Почем  эти пряники?    

– Копейка  пара.    

Егорушка  достал из кармана пряник, подаренный ему вчера еврейкой, и спросил:    

– А  такие пряники у тебя почем?    

Лавочник  взял в руки пряник, оглядел его со всех сторон и поднял одну бровь.    

– Такие? –  спросил он.    

Потом  поднял другую бровь, подумал и ответил:    

– Три  копейки пара…    

Наступило  молчание.    

– Вы  чьи? – спросил лавочник, наливая себе чаю из красного медного чайника.    

– Племянник  Ивана Иваныча.    

– Иваны  Иванычи разные бывают, – вздохнул лавочник; он поглядел через Егорушкину голову  на дверь, помолчал и спросил: – Чайку не желаете ли?    

– Пожалуй… –  согласился Егорушка с некоторой неохотой, хотя чувствовал сильную тоску по  утреннем чае.    

Лавочник  налил ему стакан и подал вместе с огрызенным кусочком сахару. Егорушка сел на  складной стул и стал пить. Он хотел еще спросить, сколько стоит фунт миндаля в  сахаре, и только что завел об этом речь, как вошел покупатель, и хозяин,  отставив в сторону свой стакан, занялся делом. Он повел покупателя в ту  половину, где пахло дегтем, и долго о чем-то разговаривал с ним. Покупатель,  человек, по-видимому, очень упрямый и себе на уме, всё время в знак несогласия  мотал головой и пятился к двери. Лавочник убедил его в чем-то и начал сыпать  ему овес в большой мешок.    

– Хиба  це овес? – сказал печально покупатель. – Це не овес, а полова, курам  на смих… Ни, пиду к Бондаренку!    

Когда  Егорушка вернулся к реке, на берегу дымил небольшой костер. Это подводчики варили  себе обед. В дыму стоял Степка и большой зазубренной ложкой мешал в котле.  Несколько в стороне, с красными от дыма глазами, сидели Кирюха и Вася и чистили  рыбу. Перед ними лежал покрытый илом и водорослями бредень, на котором блестела  рыба и ползали раки.    

Недавно  вернувшийся из церкви Емельян сидел рядом с Пантелеем, помахивал рукой и едва  слышно напевал сиплым голоском: «Тебе поем…» Дымов бродил около лошадей.    

Кончив  чистить, Кирюха и Вася собрали рыбу и живых раков в ведро, всполоснули и из ведра  вывалили всё в кипевшую воду.    

– Класть  сала? – спросил Степка, снимая ложкой пену.    

– Зачем?  Рыба свой сок пустит, – ответил Кирюха.    

Перед  тем, как снимать с огня котел, Степка всыпал в воду три пригоршни пшена и ложку  соли; в заключение он попробовал, почмокал губами, облизал ложку и самодовольно  крякнул – это значило, что каша уже готова.    

Все,  кроме Пантелея, сели вокруг котла и принялись работать ложками.    

– Вы!  Дайте парнишке ложку! – строго заметил Пантелей. – Чай, небось, тоже  есть хочет!    

– Наша  еда мужицкая!.. – вздохнул Кирюха.    

– И  мужицкая пойдет во здравие, была бы охота.    

Егорушке  дали ложку. Он стал есть, но не садясь, а стоя у самого котла и глядя в него,  как в яму. От каши пахло рыбной сыростью, то и дело среди пшена попадалась  рыбья чешуя; раков нельзя было зацепить ложкой, и обедавшие доставали их из  котла прямо руками; особенно не стеснялся в этом отношении Вася, который мочил  в каше не только руки, но и рукава. Но каша все-таки показалась Егорушке очень  вкусной и напоминала ему раковый суп, который дома в постные дни варила его  мамаша. Пантелей сидел в стороне и жевал хлеб.    

– Дед,  а ты чего не ешь? – спросил его Емельян.    

– Не  ем я раков… Ну их! – сказал старик и брезгливо отвернулся.    

Пока  ели, шел общий разговор. Из этого разговора Егорушка понял, что у всех его  новых знакомых, несмотря на разницу лет и характеров, было одно общее, делавшее  их похожими друг на друга: все они были люди с прекрасным прошлым и с очень  нехорошим настоящим; о своем прошлом они, все до одного, говорили с восторгом,  к настоящему же относились почти с презрением. Русский человек любит  вспоминать, но не любит жить; Егорушка еще не знал этого, и, прежде чем каша  была съедена, он уж глубоко верил, что вокруг котла сидят люди, оскорбленные и  обиженные судьбой. Пантелей рассказывал, что в былое время, когда еще не было  железных дорог, он ходил с обозами в Москву и в Нижний, зарабатывал так много,  что некуда было девать денег. А какие в то время были купцы, какая рыба, как  всё было дешево! Теперь же дороги стали короче, купцы скупее, народ беднее,  хлеб дороже, всё измельчало и сузилось до крайности. Емельян говорил, что  прежде он служил в Луганском заводе в певчих, имел замечательный голос и  отлично читал ноты, теперь же он обратился в мужика и кормится милостями брата,  который посылает его со своими лошадями и берет себе за это половину заработка.  Вася когда-то служил на спичечной фабрике; Кирюха жил в кучерах у хороших людей  и на весь округ считался лучшим троечником. Дымов, сын зажиточного мужика, жил  в свое удовольствие, гулял и не знал горя, но едва ему минуло двадцать лет, как  строгий, крутой отец, желая приучить его к делу и боясь, чтобы он дома не  избаловался, стал посылать его в извоз как бобыля-работника. Один Степка  молчал, но и по его безусому лицу видно было, что прежде жилось ему гораздо  лучше, чем теперь.    

Вспомнив  об отце, Дымов перестал есть и нахмурился. Он исподлобья оглядел товарищей и  остановил свой взгляд на Егорушке.    

– Ты,  нехристь, сними шапку! – сказал он грубо. – Нешто можно в шапке есть?  А еще тоже барин!    

Егорушка  снял шляпу и не сказал ни слова, но уж не понимал вкуса каши и не слышал, как  вступились за него Пантелей и Вася. В его груди тяжело заворочалась злоба  против озорника, и он порешил во что бы то ни стало сделать ему какое-нибудь  зло.    

После  обеда все поплелись к возам и повалились в тень.    

– Дед,  скоро мы поедем? – спросил Егорушка у Пантелея.    

– Когда  бог даст, тогда и поедем… Сейчас не поедешь, жарко… Ох, господи твоя воля, владычица…  Ложись, парнишка!    

Скоро  из-под возов послышался храп. Егорушка хотел было опять пойти в деревню, но подумал,  позевал и лег рядом со стариком.    

 VI    

     

Обоз  весь день простоял у реки и тронулся с места, когда садилось солнце.    

Опять  Егорушка лежал на тюке, воз тихо скрипел и покачивался, внизу шел Пантелей, притопывал  ногами, хлопал себя по бедрам и бормотал; в воздухе по-вчерашнему стрекотала  степная музыка.    

Егорушка  лежал на спине и, заложив руки под голову, глядел вверх на небо. Он видел, как  зажглась вечерняя заря, как потом она угасала; ангелы-хранители, застилая  горизонт своими золотыми крыльями, располагались на ночлег; день прошел  благополучно, наступила тихая, благополучная ночь, и они могли спокойно сидеть  у себя дома на небе… Видел Егорушка, как мало-помалу темнело небо и опускалась  на землю мгла, как засветились одна за другой звезды.    

Когда  долго, не отрывая глаз, смотришь на глубокое небо, то почему-то мысли и душа сливаются  в сознание одиночества. Начинаешь чувствовать себя непоправимо одиноким, и всё  то, что считал раньше близким и родным, становится бесконечно далеким и не  имеющим цены. Звезды, глядящие с неба уже тысячи лет, само непонятное небо и  мгла, равнодушные к короткой жизни человека, когда остаешься с ними с глазу на  глаз и стараешься постигнуть их смысл, гнетут душу своим молчанием; приходит на  мысль то одиночество, которое ждет каждого из нас в могиле, и сущность жизни  представляется отчаянной, ужасной…    

Егорушка  думал о бабушке, которая спит теперь на кладбище под вишневыми деревьями; он  вспомнил, как она лежала в гробу с медными пятаками на глазах, как потом ее  прикрыли крышкой и опустили в могилу; припомнился ему и глухой стук комков  земли о крышку… Он представил себе бабушку в тесном и темном гробу, всеми  оставленную и беспомощную. Его воображение рисовало, как бабушка вдруг просыпается  и, не понимая, где она, стучит в крышку, зовет на помощь и, в конце концов,  изнемогши от ужаса, опять умирает. Вообразил он мертвыми мамашу, о. Христофора,  графиню Драницкую, Соломона. Но как он ни старался вообразить себя самого в  темной могиле, вдали от дома, брошенным, беспомощным и мертвым, это не  удавалось ему; лично для себя он не допускал возможности умереть и чувствовал,  что никогда не умрет…    

А  Пантелей, которому пора уже было умирать, шел внизу и делал перекличку своим  мыслям.    

– Ничего…  хорошие господа… – бормотал он. – Повезли парнишку в ученье, а как он  там, не слыхать про то… В Славяносербском, говорю, нету такого заведения, чтоб  до большого ума доводить… Нету, это верно… А парнишка хороший, ничего…  Вырастет, отцу будет помогать. Ты, Егорий, теперь махонький, а станешь большой,  отца-мать кормить будешь. Так от бога положено… Чти отца твоего и матерь твою…  У меня у самого были детки, да погорели… И жена сгорела, и детки… Это верно,  под Крещенье ночью загорелась изба… Меня-то дома не было, я в Орел ездил. В  Орел… Марья-то выскочила на улицу, да вспомнила, что дети в избе спят, побежала  назад и сгорела с детками… Да… На другой день одни только косточки нашли.    

Около  полуночи подводчики и Егорушка опять сидели вокруг небольшого костра. Пока разгорался  бурьян, Кирюха и Вася ходили за водой куда-то в балочку; они исчезли в  потемках, но всё время слышно было, как они звякали ведрами и разговаривали;  значит, балочка была недалеко. Свет от костра лежал на земле большим мигающим  пятном; хотя и светила луна, но за красным пятном всё казалось непроницаемо  черным. Подводчикам свет бил в глаза, и они видели только часть большой дороги;  в темноте едва заметно в виде гор неопределенной формы обозначались возы с  тюками и лошади. В двадцати шагах от костра, на границе дороги с полем стоял  деревянный могильный крест, покосившийся в сторону. Егорушка, когда еще не  горел костер и можно было видеть далеко, заметил, что точно такой же старый,  покосившийся крест стоял на другой стороне большой дороги.    

Вернувшись  с водой, Кирюха и Вася налили полный котел и укрепили его на огне. Степка с  зазубренной ложкой в руках занял свое место в дыму около котла и, задумчиво  глядя на воду, стал дожидаться, пока покажется пена. Пантелей и Емельян сидели  рядом, молчали и о чем-то думали. Дымов лежал на животе, подперев кулаками  голову, и глядел на огонь; тень от Степки прыгала по нем, отчего красивое лицо  его то покрывалось потемками, то вдруг вспыхивало… Кирюха и Вася бродили  поодаль и собирали для костра бурьян и берест. Егорушка, заложив руки в  карманы, стоял около Пантелея и смотрел, как огонь ел траву.    

Все  отдыхали, о чем-то думали, мельком поглядывали на крест, по которому прыгали  красные пятна. В одинокой могиле есть что-то грустное, мечтательное и в высокой  степени поэтическое… Слышно, как она молчит, и в этом молчании чувствуется  присутствие души неизвестного человека, лежащего под крестом. Хорошо ли этой  душе в степи? Не тоскует ли она в лунную ночь? А степь возле могилы кажется  грустной, унылой и задумчивой, трава печальней и кажется, что кузнецы кричат  сдержанней… И нет того прохожего, который не помянул бы одинокой души и не  оглядывался бы на могилу до тех пор, пока она не останется далеко позади и не  покроется мглою…    

– Дед,  зачем это крест стоит? – спросил Егорушка.    

Пантелей  поглядел на крест, потом на Дымова и спросил:    

– Микола,  это, бывает, не то место, где косари купцов убили?    

Дымов  нехотя приподнялся на локте, посмотрел на дорогу и ответил:    

– Оно  самое…    

Наступило  молчание. Кирюха затрещал сухой травой, смял ее в ком и сунул под котел. Огонь  ярче вспыхнул; Степку обдало черным дымом, и в потемках по дороге около возов  пробежала тень от креста.    

– Да,  убили… – сказал нехотя Дымов. – Купцы, отец с сыном, ехали образа  продавать. Остановились тут недалече в постоялом дворе, что теперь Игнат Фомин  держит. Старик выпил лишнее и стал хвалиться, что у него с собой денег много.  Купцы, известно, народ хвастливый, не дай бог… Не утерпит, чтоб не показать  себя перед нашим братом в лучшем виде. А в ту пору на постоялом дворе косари  ночевали. Ну, услыхали это они, как купец хвастает, и взяли себе во внимание.    

– О,  господи… владычица! – вздохнул Пантелей.    

– На  другой день чуть свет, – продолжал Дымов, – купцы собрались в дорогу,  а косари с ними ввязались. «Пойдем, ваше степенство, вместе. Веселей, да и  опаски меньше, потому здесь место глухое…» Купцы, чтоб образов не побить, шагом  ехали, а косарям это на руку…    

Дымов  стал на колени и потянулся.    

– Да, –  продолжал он, зевая. – Всё ничего было, а как только купцы доехали до  этого места, косари и давай чистить их косами. Сын, молодец был, выхватил у  одного косу и тоже давай чистить… Ну, конечно, те одолели, потому их человек  восемь было. Изрезали купцов так, что живого места на теле не осталось; кончили  свое дело и стащили с дороги обоих, отца на одну сторону, а сына на другую.  Супротив этого креста на той стороне еще другой крест есть… Цел ли – не знаю…  Отсюда не видать.    

– Цел, –  сказал Кирюха.    

– Сказывают,  денег потом нашли мало.    

– Мало, –  подтвердил Пантелей. – Рублей сто нашли.    

– Да,  а трое из них потом померли, потому купец их тоже больно косой порезал… Кровью  сошли. Одному купец руку отхватил, так тот, сказывают, версты четыре без руки  бежал и под самым Куриковым его на бугорочке нашли. Сидит на корточках, голову  на колени положил, словно задумавшись, а поглядели – в нем души нет, помер…    

– По  кровяному следу его нашли… – сказал Пантелей.    

Все  посмотрели на крест, и опять наступила тишина. Откуда-то, вероятно из балочки,  донесся грустный крик птицы: «Сплю! сплю! сплю!..»    

– Злых  людей много на свете, – сказал Емельян.    

– Много,  много! – подтвердил Пантелей и придвинулся поближе к огню с таким выражением,  как будто ему становилось жутко. – Много, – продолжал он  вполголоса. – Перевидал я их на своем веку видимо-невидимо… Злых-то людей…  Святых и праведных видел много, а грешных и не перечесть… Спаси и помилуй,  царица небесная… Помню раз, годов тридцать назад, а может и больше, вез я купца  из Моршанска. Купец был славный, видный из себя и при деньгах… купец-то…  Хороший человек, ничего… Вот, стало быть, ехали мы и остановились ночевать в постоялом  дворе. А в России постоялые дворы не то, что в здешнем краю. Там дворы крытые  на манер базов, или, скажем, как клуни[4]  в хороших экономиях. Только клуни повыше будут. Ну, остановились мы и ничего  себе. Купец мой в комнатке, я при лошадях, и всё как следует быть. Так вот,  братцы, помолился я богу, чтоб, значит, спать, и пошел походить по двору. А  ночь была темная, зги не видать, хоть не гляди вовсе. Прошелся я этак немножко,  вот как до возов примерно, и вижу – огонь брезжится. Что за притча? Кажись, и  хозяева давно спать положились, и акромя меня с купцом других постояльцев не  было… Откуда огню быть? Взяло меня сумнение… Подошел я поближе… к огню-то…  Господи, помилуй и спаси, царица небесная! Смотрю, а у самой земли окошечко с  решеткой… в доме-то… Лег я на землю и поглядел; как поглядел, так по всему  моему телу и пошел мороз…    

Кирюха,  стараясь не шуметь, сунул в костер пук бурьяна. Дождавшись, когда бурьян перестал  трещать и шипеть, старик продолжал.    

– Поглядел  я туда, а там подвал, большой такой, темный да сумный… На бочке фонарик горит.  Посреди подвала стоят человек десять народу в красных рубахах, засучили рукава  и длинные ножики точат… Эге! Ну, значит, мы в шайку попали, к разбойникам… Что  тут делать? Побег я к купцу, разбудил его потихоньку и говорю: «Ты, говорю,  купец, не пужайся, а дело наше плохо… Мы, говорю, в разбойничье гнездо попали».  Он сменился с лица и спрашивает: «Что ж мы теперь, Пантелей, делать станем? При  мне денег сиротских много… Насчет души, говорит, моей волен господь бог, не  боюсь помереть, а, говорит, страшно сиротские деньги загубить…» Что тут прикажешь  делать? Ворота запертые, некуда ни выехать, ни выйти… Будь забор, через забор  перелезть можно, а то двор крытый!.. – «Ну, говорю, купец, ты не пужайся,  а молись богу. Может, господь не захочет сирот обижать. Оставайся, говорю, и  виду не подавай, а я тем временем, может, и придумаю что…» Ладно… Помолился я  богу, и наставил меня бог на ум… Взлез я на свой тарантас и тихонько… тихонько,  чтоб никто не слыхал, стал обдирать солому в стрехе, проделал дырку и вылез  наружу. Наружу-то… Потом прыгнул я с крыши и побег по дороге, что есть духу.  Бежал я, бежал, замучился до смерти… Может, верст пять пробежал одним духом, а  то и больше… Благодарить бога, вижу – стоит деревня. Подбежал я к избе, стал  стучать в окно. «Православные, говорю, так и так, мол, не дайте христианскую  душу загубить…» Побудил всех… Собрались мужики и пошли со мной… Кто с веревкой,  кто с дубьем, кто с вилами… Сломали мы это в постоялом дворе ворота и сейчас в  подвал… А разбойники ножики-то уж поточили и собрались купца резать. Забрали их  мужики всех, как есть, перевязали и повели к начальству. Купец им на радостях  три сотенных пожертвовал, а мне пять лобанчиков[5]  дал и имя мое в поминанье к себе записал. Сказывают, потом в подвале костей  человечьих нашли видимо-немдимо. Костей-то… Они, значит, грабили народ, а потом  зарывали, чтоб следов не было… Ну, потом их в Моршанске через палачей  наказывали.    

Пантелей  кончил рассказ и оглядел своих слушателей. Те молчали и смотрели на него. Вода  уже кипела, и Степка снимал пену.    

– Сало-то  готово? – спросил его шёпотом Кирюха.    

– Погоди  маленько… Сейчас.    

Степка,  не отрывая глаз от Пантелея и как бы боясь, чтобы тот не начал без него рассказывать,  побежал к возам; скоро он вернулся с небольшой деревянной чашкой и стал  растирать в ней свиное сало.    

– Ехал  я в другой раз тоже с купцом… – продолжал Пантелей по-прежнему вполголоса  и не мигая глазами. – Звали его, как теперь помню, Петр Григорьич. Хороший  был человек… купец-то… Остановились мы таким же манером на постоялом дворе… Он  в комнатке, я при лошадях… Хозяева, муж и жена, народ как будто хороший,  ласковый, работники тоже словно бы ничего, а только, братцы, не могу спать,  чует мое сердце! Чует, да и шабаш. И ворота отпертые, и народу кругом много, а  всё как будто страшно, не по себе. Все давно позаснули, уж совсем ночь, скоро  вставать надо, а я один только лежу у себя в кибитке и глаз не смыкаю, словно  сыч какой. Только, братцы, это самое, слышу: туп! туп! туп! Кто-то к кибитке  крадется. Высовываю голову, гляжу – стоит баба в одной рубахе, босая… –  «Что тебе, говорю, бабочка?» А она вся трясется, это самое, лица на ей  нет… – «Вставай, говорит, добрый человек! Беда… Хозяева лихо задумали…  Хотят твоего купца порешить. Сама, говорит, слыхала, как хозяин с хозяйкой  шептались…» Ну, недаром сердце болело! – «Кто же ты сама?» –  спрашиваю. – «А я, говорит, ихняя стряпуха…» Ладно… Вылез я из кибитки и  пошел к купцу. Разбудил его и говорю: «Так и так, говорю, Петр Григорьич, дело  не совсем чисто… Успеешь, ваше степенство, выспаться, а теперь, пока есть время,  одевайся, говорю, да подобру-здорову подальше от греха…» Только что он стал  одеваться, как дверь отворилась, и здравствуйте… гляжу – мать царица! –  входят к нам в комнатку хозяин с хозяйкой и три работника… Значит, и работников  подговорили… Денег у купца много, так вот, мол, поделим… У всех у пятерых в  руках по ножику длинному… По ножику-то… Запер хозяин на замок двери и говорит:  «Молитесь, проезжие, богу… А ежели, говорит, кричать станете, то и помолиться  не дадим перед смертью…» Где уж тут кричать? У нас от страху и глотку завалило,  не до крику тут… Купец заплакал и говорит: «Православные! Вы, говорит, порешили  меня убить, потому на мои деньги польстились. Так тому и быть, не я первый, не  я последний; много уж нашего брата-купца на постоялых дворах перерезано. Но за  что же, говорит, братцы православные, моего извозчика убивать? Какая ему  надобность за мои деньги муки принимать?» И так это жалостно говорит! А хозяин  ему: «Ежели, говорит, мы его в живых оставим, так он первый на нас доказчик.  Всё равно, говорит, что одного убить, что двух. Семь бед, один ответ… Молитесь  богу, вот и всё тут, а разговаривать нечего!» Стали мы с купцом рядышком на  коленки, заплакали и давай бога молить. Он деток своих вспоминает, я в ту пору  еще молодой был, жить хотел… Глядим на образа, молимся, да так жалостно, что и  теперь слеза бьет… А хозяйка, баба-то, глядит на нас и говорит: «Вы же,  говорит, добрые люди, не поминайте нас на том свете лихом и не молите бога на  нашу голову, потому мы это от нужды». Молились мы, молились, плакали, плакали,  а бог-то нас и услышал. Сжалился, значит… В самый раз, когда хозяин купца за  бороду взял, чтоб, значит, ножиком его по шее полоснуть, вдруг кто-то ка-ак стукнет  со двора по окошку! Все мы так и присели, а у хозяина руки опустились… Постучал  кто-то по окошку да как закричит: «Петр Григорьич, кричит, ты здесь? Собирайся,  поедем!» Видят хозяева, что за купцом приехали, испужались и давай бог ноги… А  мы скорей на двор, запрягли и – только нас и видели…    

– Кто  же это в окошко стучал? – спросил Дымов.    

– В  окошко-то? Должно, угодник божий или ангел. Потому акромя некому… Когда мы выехали  со двора, на улице ни одного человека не было… Божье дело!    

Пантелей  рассказал еще кое-что, и во всех его рассказах одинаково играли роль «длинные  ножики» и одинаково чувствовался вымысел. Слышал ли он эти рассказы от  кого-нибудь другого, или сам сочинил их в далеком прошлом и потом, когда память  ослабела, перемешал пережитое с вымыслом и перестал уметь отличать одно от  другого? Всё может быть, но странно одно, что теперь и во всю дорогу он, когда  приходилось рассказывать, отдавал явное предпочтение вымыслам и никогда не  говорил о том, что было пережито. Теперь Егорушка всё принимал за чистую монету  и верил каждому слову, впоследствии же ему казалось странным, что человек,  изъездивший на своем веку всю Россию, видевший и знавший многое, человек, у  которого сгорели жена и дети, обесценивал свою богатую жизнь до того, что  всякий раз, сидя у костра, или молчал, или же говорил о том, чего не было.    

За кашей  все молчали и думали о только что слышанном. Жизнь страшна и чудесна, а потому  какой страшный рассказ ни расскажи на Руси, как ни украшай его разбойничьими  гнездами, длинными ножиками и чудесами, он всегда отзовется в душе слушателя  былью, и разве только человек, сильно искусившийся на грамоте, недоверчиво  покосится, да и то смолчит. Крест у дороги, темные тюки, простор и судьба  людей, собравшихся у костра, – всё это само по себе было так чудесно и  страшно, что фантастичность небылицы или сказки бледнела и сливалась с жизнью.    

Все ели  из котла, Пантелей же сидел в стороне особняком и ел кашу из деревянной  чашечки. Ложка у него была не такая, как у всех, а кипарисовая и с крестиком.  Егорушка, глядя на него, вспомнил о лампадном стаканчике и спросил тихо у  Степки:    

– Зачем  это дед особо сидит?    

– Он  старой веры, – ответили шёпотом Стёпка и Вася, и при этом они так глядели,  как будто говорили о слабости или тайном пороке.    

Все  молчали и думали. После страшных рассказов не хотелось уж говорить о том, что  обыкновенно. Вдруг среди тишины Вася выпрямился и, устремив свои тусклые глаза  в одну точку, навострил уши.    

– Что  такое? – спросил его Дымов.    

– Человек  какой-то идет, – ответил Вася.    

– Где  ты его видишь?    

– Во-он  он! Чуть-чуть белеется…    

Там,  куда смотрел Вася, не было видно ничего, кроме потемок; все прислушались, но  шагов не было слышно.    

– По  шляху он идет? – спросил Дымов.    

– Не,  полем… Сюда идет. Прошла минута в молчании.    

– А  может, это по степи гуляет купец, что тут похоронен, – сказал Дымов.    

Все  покосились на крест, переглянулись и вдруг засмеялись; стало стыдно за свой  страх.    

– Зачем  ему гулять? – сказал Пантелей. – Это только те по ночам ходят, кого  земля не принимает. А купцы ничего… Купцы мученический венец приняли…    

Но вот  послышались шаги. Кто-то торопливо шел.    

– Что-то  несет, – сказал Вася.    

Стало  слышно, как под ногами шедшего шуршала трава и потрескивал бурьян, но за светом  костра никого не было видно. Наконец раздались шаги вблизи, кто-то кашлянул;  мигавший свет точно расступился, с глаз спала завеса и подводчики вдруг увидели  перед собой человека.    

Огонь ли  так мелькнул, или оттого, что всем хотелось разглядеть прежде всего лицо этого  человека, но только странно так вышло, что все при первом взгляде на него  увидели прежде всего не лицо, не одежду, а улыбку. Это была улыбка  необыкновенно добрая, широкая и мягкая, как у разбуженного ребенка, одна из тех  заразительных улыбок, на которые трудно не ответить тоже улыбкой. Незнакомец,  когда его разглядели, оказался человеком лет тридцати, некрасивым собой и ничем  не замечательным. Это был высокий хохол, длинноносый, длиннорукий и  длинноногий; вообще всё у него казалось длинным и только одна шея была так  коротка, что делала его сутуловатым. Одет он был в чистую белую рубаху с шитым  воротом, в белые шаровары и новые сапоги и в сравнении с подводчиками казался  щеголем. В руках он держал что-то большое, белое и на первый взгляд странное, а  из-за его плеча выглядывало дуло ружья, тоже длинное.    

Попав из  потемок в световой круг, он остановился, как вкопанный, и с полминуты глядел на  подводчиков так, как будто хотел сказать: «Поглядите, какая у меня улыбка!»  Потом он шагнул к костру, улыбнулся еще светлее и сказал:    

– Хлеб  да соль, братцы!    

– Милости  просим! – отвечал за всех Пантелей. Незнакомец положил около костра то,  что держал в руках – это была убитая дрохва, – и еще раз поздоровался.    

Все  подошли к дрохве и стали осматривать ее.    

– Важная  птица! Чем это ты ее? – спросил Дымов.    

– Картечью…  Дробью не достанешь, не подпустит… Купите, братцы! Я б вам за двугривенный  отдал.    

– А  на что она нам? Она жареная годится, а вареная, небось, жесткая – не укусишь…    

– Эх,  досада! Ее бы к господам в экономию снесть, те бы полтинник дали, да далече –  пятнадцать верст!    

Неизвестный  сел, снял ружье и положил его возле себя. Он казался сонным, томным, улыбался,  щурился от огня и, по-видимому, думал о чем-то очень приятном. Ему дали ложку.  Он стал есть.    

– Ты  кто сам? – спросил его Дымов.    

Незнакомец  не слышал вопроса; он не ответил и даже не взглянул на Дымова. Вероятно, этот  улыбающийся человек не чувствовал и вкуса каши, потому что жевал как-то  машинально, лениво, поднося ко рту ложку то очень полную, то совсем пустую.  Пьян он не был, но в голове его бродило что-то шальное.    

– Я  тебя спрашиваю: ты кто? – повторил Дымов.    

– Я-то? –  встрепенулся неизвестный. – Константин Звонык, из Ровного. Отсюда версты четыре.    

И, желая  на первых же порах показать, что он не такой мужик, как все, а получше, Константин  поспешил добавить:    

– Мы  пасеку держим и свиней кормим.    

– При  отце живешь, али сам?