1 2 3 4 
Предисловие      

       

Я хочу   показать небольшую группу людей, ее поведение в обществе, показать, каким   образом, разрастаясь, она дает жизнь десяти, двадцати существам, на первый   взгляд глубоко различным, но, как свидетельствует анализ, близко связанным   между собой. Наследственность, подобно силе тяготения, имеет свои законы.      

Для   разрешения двойного вопроса, о темпераментах и среде, я попытаюсь отыскать и   проследить нить, математически ведущую от человека к человеку. И когда я соберу   все нити, когда в моих руках окажется целая общественная группа, я покажу ее в   действии, как участника исторической эпохи, я создам ту обстановку, в которой   выявится сложность взаимоотношений, я проанализирую одновременно и волю каждого   из ее членов и общий напор целого.      

Ругон-Маккары,   та группа, та семья, которую я собираюсь изучать, характеризуется   безудержностью вожделений, мощным стремлением нашего века, рвущегося к   наслаждениям. В физиологическом отношении они представляют собой медленное   чередование нервного расстройства и болезней крови, проявляющихся из рода в   род, как следствие первичного органического повреждения; они определяют, в   зависимости от окружающей среды, чувства, желания и страсти каждой отдельной   личности – все естественные и инстинктивные проявления человеческой природы,   следствия которых носят условные названия добродетелей и пороков. Исторически   эти лица выходят из народа, они рассеиваются по всему современному обществу,   добиваются любых должностей в силу того глубоко современного импульса, какой   получают низшие классы, пробивающиеся сквозь социальную толщу. Своими личными   драмами они повествуют о Второй империи, начиная от западни государственного   переворота и кончая седанским предательством.      

В   течение трех лет я собирал материалы для моего большого труда, и этот том был   уже написан, когда падение Бонапарта, которое нужно было мне как художнику и   которое неизбежно должно было по моему замыслу завершить драму, – на   близость его я не смел надеяться, – дало мне жестокую и необходимую   развязку. Итак, мой труд закончен, он движется в замкнутом кругу; он   превращается в картину умершего царствования, необычайной эпохи безумия и   позора.      

Этот   труд, включающий много эпизодов, является в моем представлении естественной и   социальной историей одной семьи в эпоху Второй империи. И первый из эпизодов,   «Карьера Ругонов», имеет научное название «Происхождение».      

       

Эмиль   Золя      

Париж, 1   июля 1871 года.      

       

I      

       

Если   выйти из Плассана через Римские ворота, расположенные у южной заставы, то   вправо от дороги в Ниццу, за первыми домами предместья, окажется незастроенный   участок, известный в этой местности под названием пустыря св. Митра.      

Пустырь   св. Митра тянется довольно большим прямоугольником вдоль дороги и отделен от   нее только полоской вытоптанной травы. Справа проходит небольшая улица, с ветхими   домишками, которая кончается тупиком; слева и в дальнем конце пустырь огорожен   мшистой каменной стеной, а над нею поднимаются ветви тутовых деревьев большой   усадьбы Жа-Мейфрен, ворота которой находятся дальше в предместье. Пустырь,   замкнутый с трех сторон, представляет собой нечто вроде площади, но она никуда   не ведет и по ней проходят только для прогулки.      

В давние   времена здесь было кладбище св. Митра, провансальского святого, весьма чтимого   в здешних краях. Еще в 1851 году старожилы Плассана вспоминали о стенах старого   кладбища, заброшенного много лет тому назад. Земля, более века поглощавшая   трупы, пресытилась смертью, и пришлось открыть новое место погребения, на   другом конце города. А старое кладбище с каждой весной очищалось, покрываясь   темной, густой растительностью. Жирная земля, из которой заступ могильщика при   каждом ударе извлекал человеческие останки, оказалась невиданно плодородной.   После майских дождей и июньского зноя травы разрастались буйно, с дороги   виднелись над стеною верхушки кустов, а внутри расстилалось темно-зеленое море,   глубокое, усеянное большими, необычайно яркими цветами. Чувствовалось, что   внизу, во мраке, под сплетением стеблей в сыром черноземе бурлят, поднимаются   соки.      

В те   времена достопримечательностью кладбища были грушевые деревья с узловатыми,   искривленными сучьями; они приносили огромные плоды, на которые не позарилась   бы, однако, ни одна плассанская хозяйка. Горожане говорили о кладбищенских   грушах с гримасой отвращения; но мальчишки предместья, не отличавшиеся   брезгливостью, в сумерки ватагами взбирались на стены и рвали груши, не давая   им даже созреть.      

Кипучая   жизненная сила трав и деревьев быстро переборола смерть, царившую на старом   кладбище. Цветы и плоды жадно поглощали человеческий прах, и настало, наконец,   время, когда до людей, проходивших мимо этой клоаки, доносился только терпкий   аромат диких левкоев. Для этого понадобилось всего несколько весен.      

Тут   город начал подумывать о том, как извлечь пользу из коммунального достояния,   пропадающего без толку. Снесли каменную стену вдоль улицы и тупика, выпололи   траву, срубили грушевые деревья. А потом перенесли кладбище. Почву вскопали на   несколько метров вглубь и свалили в угол кости, отданные землей. Мальчишки   оплакивали гибель грушевых деревьев, но зато целый месяц катали черепа как   шары, а раз ночью досужие шутники привязали человеческие кости ко всем дверным   звонкам в городе. Безобразные выходки, о которых Плассан не забыл и поныне,   прекратились, когда, наконец, решили захоронить кости в яме, вырытой на новом   кладбище. Но в провинции работы производятся с мудрой медлительностью, и жители   Плассана в течение целой недели наблюдали, как по улицам проезжает   одна-единственная телега, перевозя человеческие останки навалом, точно строительный   мусор. Хуже всего было то, что с телеги, которая тащилась через весь город и   тряслась по ухабам, при каждом толчке сыпались кости и комья жирной земли.   Останки перевозили неторопливо, с грубым равнодушием; и помину не было о   религиозной церемонии. Никогда еще город не испытывал такого омерзения.      

Прошло   много лет, но бывшее кладбище св. Митра по-прежнему внушало ужас. Пустырь у   проезжей дороги, открытый всем и каждому, все еще не был заселен, и скоро им   снова завладели сорные травы. Город рассчитывал продать его под застройки, но   покупателей не находилось. Возможно, что их отпугивало воспоминание о груде   костей и о той одинокой телеге, которая тащилась взад и вперед по улицам,   навязчиво, как дурной сон. Вернее же, причину следовало искать в обычной   провинциальной лени и косности; провинция боится и разрушения и созидания. Так   или иначе, город оставил участок за собой и, в конце концов, забыл о том, что   хотел его продать. Пустырь даже не обнесли забором – входи, кто хочет. И вот с   годами к заброшенному месту стали привыкать; люди отдыхали на траве у края   пустыря, проходили через него, обжили его. Ноги прохожих вытоптали травяной   ковер, земля стала серой и твердой, и бывшее кладбище начало походить на плохо   утрамбованную площадь. А чтобы окончательно изгнать из памяти обывателей   неприятное воспоминание, их незаметно, исподволь, подготовили к перемене   названия: сохранили только имя святого, присвоив его также и тупику в углу   пустыря; так возникли площадь св. Митра и тупик св. Митра.      

Все это   было давно. Вот уже тридцать лет как площадь св. Митра сохраняет свой особый   облик. Бездеятельный и сонный город не использовал пустырь и сдал его за   ничтожную плату каретникам предместья, которые устроили там склад лесных   материалов. Еще и в наши дни площадь загромождена огромными десяти-пятнадцатиметровыми   балками, похожими на высокие рухнувшие колонны. По всему полю, из конца в   конец, тянутся груды балок, разбросанных на земле; это излюбленное место   ребятишек. Кое-где бревна скатились и покрывают землю как выпуклый настил, по   которому можно пройти только с ловкостью акробата. Гурьба мальчишек с утра до   вечера предается этому упражнению. Они перепрыгивают через широкие доски,   гуськом проходят по узкому ребру балок, катаются на них верхом, придумывают   разные игры, которые обычно кончаются дракой и слезами; или усаживаются рядком   на конце бревна, торчащего над землей, и качаются часами. Пустырь св. Митра   стал местом забав, где вот уже четверть века протирают штанишки все шалуны   предместья:      

Большую   живописность этому участку придавали кочующие цыгане, по традиции избиравшие   его своим пристанищем. Только появится в Плассане дом на колесах, в котором   помещается целое цыганское племя, смотришь, – он уже расположился в конце   площади св. Митра. Площадь никогда не пустует: по ней вечно бродит подозрительный   люд – свирепые с виду мужчины, безобразные высохшие женщины, а между ними на   земле барахтаются очаровательные цыганята. Народ этот живет на вольном воздухе,   не зная стеснения, на глазах у всех варит пищу, ест что-то непонятное,   развешивает свои отрепья, спит, дерется, обнимается, и от него исходит зловоние   грязи и нищеты.      

На   мертвом пустынном поле, где в былое время одни шмели жужжали вокруг пышных цветов,   нарушая жаркую, душную тишину, стоит шум: кричат и ссорятся цыгане, визжат   дета, Пронзительным голосам вторит глухой бас лесопильни, где со скрипом   распиливают бревна. Лесопильня весьма примитивна: бревно кладут на высокие   козлы, один пильщик становится вверху, на самом бревне, другой стоит   внизу, – опилки сыплются ему прямо в глаза, – и оба равномерным   движением толкают взад и вперед длинную крепкую пилу. Так долгими часами они   наклоняются и выпрямляются, точно картонные паяцы, однообразно и четко, как   машины. Напиленный лес складывают вдоль стены в конце площади, штабелями по   два-три метра вышиной, аккуратно, доска к доске, правильными кубами. Груды   досок, похожие на квадратные скирды, простаивают здесь не одно лето и обрастают   у подножья травой; в них одно из очарований площади св. Митра. Между штабелями   вьются таинственные узкие и укромные тропинки, которые ведут в широкий проход,   оставленный между грудами досок и стеной, в уединенную зеленую просеку, откуда   видна только полоса неба. В этой аллее, где стены выстланы мхом, а нога ступает   как по пушистому ковру, еще царят буйные травы и трепетное молчание старого   кладбища. Теплые, неуловимые дуновения смертной истомы поднимаются из старых   могил, прогретых жарким солнцем. В окрестностях Плассана нет участка более   волнующего, более насыщенного теплом, одиночеством и любовью. Вот где, должно   быть, чудесно любить! Когда разрушали старое кладбище, то, наверное, именно в   этом углу свалили кости; даже и сейчас порой наступаешь в сырой траве на   осколок черепа.      

Впрочем,   никто уже не вспоминает о мертвецах, некогда покоившихся под этими травами.   Днем лишь дети, играя в прятки, забегают за груды досок. Зеленая аллея лежит   нетронутая, забытая. Прохожие видят только лесной склад, заваленный досками и   серый от пыли. Утром и к вечеру, когда спадает зной, площадь кишит людьми, и   над суетливой толпой, над детьми, играющими на бревнах, над цыганами,   раздувающими огонь под котелками, вырисовывается в кебе четкий силуэт пильщика   на бревне; он раскачивается взад и вперед, размеренно, словно маятник, и будто   управляет всей этой новой, жадной жизнью, возродившейся на старом поле вечного   покоя. И только старики, сидя на досках и греясь в лучах заходящего солнца,   порой еще толкуют о костях, которые некогда перевозила по улицам Плассана   легендарная двуколка.      

К ночи   площадь пустеет и зияет как огромная черная яма; лишь где-то в глубине чуть светятся   догорающие цыганские костры. Порою в густом мраке бесшумно мелькают чьи-то   тени. Особенно жутко здесь в зимнее время.      

       

       

Однажды   в воскресенье, в начале декабря 1851 года, часов в семь вечера, из тупика св.   Митра тихо вышел молодой человек и стал пробираться между досками склада,   крадучись вдоль стены. Полная луна лила яркий белый свет, какой бывает только   зимою. В ту ночь все было безмолвно, все застыло от холода, но площадь уже не   так зловеще чернела, как в ненастные ночи; она простиралась, залитая потоком   лунного света, в неизъяснимой, тихой печали.      

Юноша   остановился на краю поля, настороженно глядя вперед. Он скрывал под курткой   приклад длинного ружья; ствол, опущенный к земле, поблескивал в лунном свете.   Прижимая оружие к груди, он пристально вглядывался в прямоугольные тени,   падавшие от штабелей в глубине склада. На земле, точно на шахматной доске,   чередовались резко очерченные белые и черные квадраты света и тени. Посреди   площади, на сером, голом грунте, вырисовывались козлы пильщиков, длинные,   узкие, нескладные, похожие на чудовищную геометрическую фигуру, начерченную   тушью. Казалось, что бревенчатый настил – широкое ложе, на котором дремлют   лунные блики, чуть тронутые узкими черными тенями, скользящими вдоль досок. В   сиянии зимней луны, в ледяном покое, балки, лежащие на земле, неподвижные,   будто скованные холодом и сном, напоминали о мертвецах старого кладбища.   Молодой человек окинул это пустынное место беглым взглядом: ни души, ни   звука, – нечего бояться, что кто-нибудь увидит или услышит. Но темные   пятна в глубине смущали его. Все же, после короткого осмотра, он решительно и   быстро пересек поле.      

Очутившись   под прикрытием, он пошел медленнее. В зеленом проходе между досками и стеной не   слышно было даже звука шагов, чуть потрескивала под йогами замерзшая трава. У   него сразу стало легко на душе: должно быть, он любил это место, где ничто не   грозило ему, где его ждало только хорошее и приятное. Он уже не прятал ружья.   Аллея лежала перед ним как темная просека; лунный луч скользил между досками, и   полоса света прорезала траву. Все спало, и тени и лунные блики, глубоким,   сладким и печальным сном. Каким покоем веяло от тропинки! Молодой человек   прошел по ней до конца. В том месте, где стены Жа-Мейфрена образуют угол, он   остановился, прислушался, не донесется ли какой-нибудь звук с соседнего   участка. Ничего не услышав, он нагнулся, раздвинул доски и спрятал между ними   ружье.      

Здесь в   углу была древняя надгробная плита, забытая при перенесении старого кладбища и   поставленная ребром, немного наискось, как высокая скамейка. Дожди источили ее   края, мох медленно разъедал ее, но при свете луны можно было разобрать остатки   надписи, высеченной на лицевой стороне плиты, врезавшейся в землю: «Здесь   покоится… Мария… усопшая…» Остальное стерло время.      

Спрятав   ружье, молодой человек прислушался еще раз. Но ничего не услышав, взобрался на   камень. Стена была низенькая; он облокотился на нее. За рядами тутовых деревьев,   посаженных вдоль стены, видна была только равнина, залитая светом; поля   Жа-Мейфрена, ровные, без единого деревца, расстилались в лунном сиянии как   огромные полотнища сурового холста. Шагах в ста от стены яркими белыми пятнами   выделялись жилой дом и службы. Юноша пристально вглядывался в ту сторону, как   вдруг часы на городской башне медленно, торжественно пробили семь раз. Он   сосчитал удары и спрыгнул с камня, удивленный и успокоенный. Затем сел на   камень, видимо приготовившись к долгому ожиданию, и как будто даже не   чувствовал холода. Более получаса просидел он в глубоком раздумье, не двигаясь,   устремив глаза в темноту. Уголок, который он облюбовал, был сначала в тени, но   луна поднималась все выше, и, наконец, голова юноши оказалась на свету.      

Он был   молод, крепок. Тонко очерченный рот и нежная кожа говорили о юности. Ему, вероятно,   было лет семнадцать. Он был хорош своеобразной, характерной красотой.      

Худощавое,   продолговатое лицо, казалось, было вылеплено пальцами могучего скульптора.   Крутой лоб, нависшие брови, орлиный нос, резкий широкий подбородок, выдающиеся   скулы придавали лицу особую рельефность, С годами оно, вероятно, стало бы   костлявым, приобрело бы сухость, свойственную облику странствующего рыцаря, но   сейчас, в пору возмужалости, некоторая жесткость лица с легким пушком на щеках   и подбородке скрашивалась какой-то очаровательной нежностью, детской   незавершенностью отдельных линий. Теплые черные глаза, глаза отрока, тоже   смягчали энергичное выражение лица. Юноша понравился бы не всем женщинам; он   был далек от того, что принято называть красавцем, но черты его дышали такой   полнотой жизни, такой привлекательностью, были одухотворены такой   восторженностью и решимостью, что, наверное, девушки этого края, смуглые девушки   юга, заглядывались на него, когда он в жаркие июльские вечера проходил мимо их   калиток.      

Юноша   все еще сидел, задумавшись, на надгробной плите, не чувствуя, как лунный свет   струится у него по груди и коленям. Он был среднего роста, коренаст, с крепкими   руками, руками мастерового, уже успевшими огрубеть от работы; ноги, обутые в   тяжелые шнурованные башмаки, тоже были крепкие, с широкими ступнями. Широкая   кость, форма рук и ног, неуклюжесть манер изобличали в нем простолюдина; но в   гордой посадке головы, в блеске умных глаз чувствовался глухой протест против   отупляющей черной работы, которая пригибала его к земле. Под тяжеловесностью,   присущей его породе, его классу, угадывался природный ум, тонкая, нежная душа,   придавленная, страдающая от того, что не может, сияя, вознестись над своей   грубой оболочкой. И поэтому, несмотря на всю свою силу, он был робок и   неуверен. Он бессознательно стыдился своего несовершенства и того, что не   знает, как достичь совершенства. Это был славный малый; его невежественность   претворилась в энтузиазм; мужественное сердце юноши, управляемое разумом, было   способно и на беззаветную преданность и на героический подвиг. В тот вечер он   был одет в вельветовые брюки и куртку зеленоватого оттенка. Мягкая фетровая   шляпа, сдвинутая на затылок, отбрасывала на лоб полосу тени.      

Когда   башенные часы пробили половину, он вдруг очнулся от раздумья и, заметив, что   весь залит лунным светом, тревожно оглянулся. Он быстро откинулся в темный угол   и потерял нить своих мыслей. Тут он почувствовал, что руки и ноги у него   закоченели, и его охватило нетерпение. Еще раз он влез на камень и заглянул   через стену в Жа-Мейфрен, но там было по-прежнему пусто и тихо. Не зная, как   убить время, он спрыгнул с камня, вынул ружье из груды досок и начал,   забавляясь, поднимать и спускать курок. Это был длинный, тяжелый карабин,   несомненно принадлежавший раньше какому-нибудь контрабандисту; по толщине приклада   и массивности ложа можно было узнать старое кремневое ружье, переделанное   местным оружейником. Такие карабины еще встречаются в деревнях, где их вешают   над очагом. Молодой человек любовно поглаживал свое ружье; он раз двадцать   спускал курок, засовывал мизинец в дуло, внимательно рассматривал приклад. Он   загорелся юношеским пылом, в котором было еще много ребяческого. Наконец он   приложил ружье к щеке и начал целиться в пустоту, как новобранец на ученье.      

Скоро   должно было пробить восемь часов. Юноша все еще целился, как вдруг с   Жа-Мейфрена донесся тихий, задыхающийся голос, легкий, как вздох.      

– Ты   здесь, Сильвер? – спросил кто-то.      

Сильвер   бросил ружье и одним прыжком очутился на плите.      

– Да,   да, – ответил он тоже приглушенным голосом. – Постой, я тебе помогу.      

Но не   успел юноша протянуть руку, как над стеной показалась девушка. Необычайно   ловко, словно кошка, она вскарабкалась по стволу тутового дерева. Движения ее   были уверенны и легки; видно было, что она не раз пользовалась этим путем. Миг –   и она очутилась на стене. Сильвер подхватил ее и перенес на скамью. Она   отбивалась.      

– Пусти, –   говорила она, заливаясь детским смехом. – Да пусти же… я сама могу спуститься.      

Усевшись   на камне, она спросила:      

– Ты   давно ждешь?.. я бежала изо всех сил, совсем задохнулась.      

Сильвер   не ответил. Ему было не до смеха, и он грустно глядел на девушку. Сев рядом с   ней, он сказал:      

– Мне   нужно было с тобой увидеться, Мьетта. Я прождал бы всю ночь. Завтра, на рассвете,   я ухожу.      

Тут   Мьетта заметила ружье, валявшееся в траве. Она сразу стала серьезной и прошептала:      

– А!..   так, значит, решено… вон и ружье… Наступило молчание.      

– Да, –   неуверенно ответил Сильвер. – Это мое ружье. Я унес его из дома с вечера,   а то утром тетя Дида увидит, что я его беру, и разволнуется… Я его спрячу, а перед   уходом зайду сюда за ним.      

Мьетта   не могла отвести глаз от ружья, неосторожно брошенного на траве, поэтому   Сильвер встал и снова засунул его между досками.      

– Утром   мы узнали, – сказал он, садясь на плиту, – что повстанцы Палюда и   Сен-Мартен-де-Во уже вышли и прошлой ночью стояли в Альбуазе. Решено идти на   соединение с ними. Сегодня часть плассанских рабочих уже ушла из города, завтра   и остальные уходят к своим братьям.      

Он   произнес слово «братья» с юношеским восторгом. Потом, воодушевляясь, добавил звенящим   голосом:      

– Борьба   становится неизбежной, но правда на нашей стороне, и мы победим.      

Мьетта   слушала Сильвера, глядя вдаль и ничего не видя. Когда он кончил, она сказала просто:      

– Это   верно. Помолчав, она добавила:      

– Ты   меня предупреждал… а я все же надеялась… Ну что ж, раз решено…      

Оба не   находили слов.      

В глухом   закоулке на зеленой просеке стало печально и тихо. Только луна кружила по траве   тени от досок. Фигуры юноши и девушки, сидевших на надгробной плите в бледном   свете луны, были неподвижны и безмолвны, как изваяния. Сильвер обнял Мьетту, и   она прижалась к его плечу. Они не целовались, в их объятии была трогательная и   чистая братская нежность.      

Мьетта   куталась в широкий коричневый плащ с капюшоном, который скрывал всю ее фигуру и   спускался до самой земли. Видны были только голова и руки. Простолюдинки –   крестьянки и работницы – носят еще в Провансе такие широкие плащи; их называют   здесь шубами, и мода на них восходит к незапамятным временам. Мъетта, придя на   свидание, откинула капюшон. Она привыкла жить на вольном воздухе, кровь в ней   кипела, и ей не нужны были головные уборы. Ее непокрытая голова резко   выделялась на боне белой от лунного света стены. Мьетта была еще девочкой, но   девочкой, которая превращалась в женщину. Для нее наступила та чудесная пора, когда   во вчерашнем подростке пробуждается взрослая девушка. В эту пору появляется   нежность нераспустившегося цветка; незаконченность форм полна несказанной   прелести; округлые и сладострастные линии уже намечаются в невинной худобе   ребенка, – в нем возникает женщина с ее первой, целомудренной   застенчивостью; она еще медлит расстаться с детским телом, но уже невольно   каждая ее черта носит на себе отпечаток пола. Для иных девушек это   неблагодарное время: они быстро вытягиваются; дурнеют, становятся желтыми, хилыми,   как скороспелые растения. Но для Мьетты, как и для всех девушек с горячей   кровью, растущих на воле, это была пора волнующей, неповторимой грации. Мьетте   минуло тринадцать лет. Хотя она была полной и сильной для своего возраста, ей   все же нельзя было дать больше лет – такой простодушной и ясной улыбкой   освещалось ее лицо. Но она, вероятно, уже достигла зрелости, под влиянием   климата и сурового образа жизни в ней быстро расцветала женщина. Мьетта была   почти одного роста с Сильвером, крепкая и задорная, жизнь била в ней ключом.   Как и ее друг, она не была хороша в общепринятом смысле этого слова. Правда,   никто не назвал бы ее дурнушкой, но многим красивым молодым людям она   показалась бы по меньшей мере странной. Волосы у нее были великолепные: черные,   как смоль, жесткие и прямые у лба, они поднимались подобно набегающей волне,   струились по темени и затылку, как море, подернутое зыбью, волнующееся,   непокорное, своевольное. Они были так густы, что Мьетта не могла с ними справиться.   Она скручивала их жгутами толщиной в детский кулак, чтобы они занимали поменьше   места на голове, и прикалывала на затылке. И хоть ей было не до причесок, этот   узел приобретал под ее пальцами какое-то особое изящество. Глядя на этот живой   шлем, на эту массу кудрявых волос, выбивавшихся на висках и закрывавших шею как   звериная шкура, можно было понять, почему девушка ходит с непокрытой головой,   не обращая внимания на дождь и стужу. Низкий лоб, под темной чертой волос,   формой и золотистым оттенком напоминал полумесяц. Большие выпуклые глаза,   короткий чуть вздернутый нос, широкий у ноздрей, крупные, слишком алые губы –   все эти черты в отдельности были бы нехороши, но в целом, на очаровательном   округлом и подвижном лице, они производили впечатление своеобразной и яркой   красоты. Когда Мьетта смеялась, запрокинув голову и томно склоняя ее на правое   плечо, она походила на античную вакханку своей грудью, трепещущей от звонкого   смеха, детскими круглыми щеками, белыми крупными зубами, кудрями, которые   развевались вокруг головы и словно украшали ее венком из виноградных лоз. Чтобы   снова увидеть в ней невинную девочку, тринадцатилетнего ребенка, надо было   заметить, как чистосердечен этот звучный ласкающий женский смех и, главное,   разглядеть, как детски нежны линии подбородка, как чисто и ясно ее чело.   Загорелое лицо Мьетты в иные дни отливало янтарем. – Легкий черный пушок   уже сейчас оттенял верхнюю губу. Грубая работа успела испортить маленькие руки,   которые праздность могла бы превратить в прелестные пухлые ручки буржуазной   дамы.      

Мьетта и   Сильвер долго сидели молча. Они угадывали тревожные мысли друг друга. Вместе   они погружались в страшную неизвестность завтрашнего дня, и все теснее становилось   их объятие. Они проникали друг другу в самое сердце; оба молчали, чувствуя, что   жалоба, высказанная вслух, была бы ненужной жестокостью. Но Мьетта не могла   больше сдерживаться; она задыхалась, и все, что волновало их обоих, выразила в   нескольких словах:      

– Ты   вернешься, правда? – шепнула она, обвив рукой его шею.      

Сильвер   не отвечал, у него сжалось горло, и, боясь расплакаться, не находя другого   утешения, он поцеловал ее в щеку, как брат. Они отодвинулись друг от друга, и   снова наступило молчание.      

Вдруг   Мьетта вздрогнула. Она не опиралась больше на плечо Сильвера и почувствовала,   что все ее тело застыло от холода. Еще вчера она не дрожала бы в этом глухом   углу, на этой надгробной плите, где они в покое, под защитой мертвецов, столько   месяцев были счастливы своей любовью.      

– Как   холодно, – сказала она, – накрывая голову капюшоном.      

– Давай   походим, – предложил Сильвер, – еще нет девяти, пройдемся по дороге.      

Мьетта   подумала, что теперь она надолго лишится радости свиданий, вечерних разговоров,   ради которых она жила весь день.      

– Хорошо,   пойдем, – живо согласилась она, – мы можем дойти до мельницы. Я   готова хоть всю ночь проходить, только бы ты захотел.      

Они   встали и вошли в тень за досками. Мьетта распахнула плащ на ярко-красной подкладке,   простеганной мелкими ромбами, и накинула на плечи Сильвера теплую широкую полу,   прикрыв его целиком, приблизив, прижав к себе. Они обнялись за талию и,   слившись в единое существо, скрытое под складками плаща, который скрадывал   очертания человеческого тела, медленно, мелкими шагами пошли по направлению к   дороге, безбоязненно пересекая площадь, залитую бледным светом луны. Мьетта   закутала Сильвера, и он принял это как нечто вполне естественное, словно плащ   каждый вечер служил им такую службу.      

Дорога в   Ниццу, по обе стороны которой лежит предместье, в 1851 году была обсажена   столетними вязами, древними великанами, еще могучими, источенными временем, исполинскими   деревьями; недавно муниципалитет, любитель опрятности, вырубил их и заменил   чахлыми платанами. Когда Сильвер и Мьетта шли под вязами, чудовищные ветви   которых луна вырисовывала на земле, им два или три раза повстречались   бесформенные фигуры, молча двигавшиеся вдоль домов. То были такие же, как они,   влюбленные пары, закутанные в кусок ткани, укрывающие в тени свою любовь.      

В южных   городах влюбленные издавна изобрели такие прогулки. Парни и девушки, которые   намерены со временем пожениться, а покуда не прочь поцеловаться, не знают, где   бы им побыть наедине, не подавая повода к сплетням. Правда, родители   предоставляют им полную свободу, но если бы они вздумали снять комнату в городе   и встречаться там, то завтра же стали бы притчей всего края; с другой стороны,   они не каждый вечер могут уходить далеко за город, в поля и луга. И вот они   нашли выход: они бродят по предместью, по пустырям, по аллеям, всюду, где мало   прохожих и много темных закоулков. Все местные жители знают друг друга в лицо,   и потому из осторожности, чтобы стать неузнаваемыми, влюбленные скрываются под   широкими плащами, – под таким плащом могло бы укрыться целое семейство.   Родители не возражают против этих прогулок во мраке; суровая провинциальная   мораль терпит их: считается, что влюбленные не останавливаются в темных углах,   не присаживаются в глухих закоулках – этого достаточно? чтобы успокоить   встревоженное целомудрие; ведь на ходу можно только целоваться, не больше.   Бывает, что с девушкой стрясется беда, – значит, влюбленные где-то   присели.      

По   правде сказать, нет ничего очаровательнее этих любовных прогулок. В них выразилось   веселое, изобретательное воображение юга. Это настоящий маскарад, богатый мелкими   радостями, доступный беднякам. Влюбленная девушка распахнет плащ, и вот готово   убежище для любимого, – она прячет его у сердца, как мещаночка прячет   любовника под кроватью или в шкапу. Запретный плод становится особенно сладок:   его вкушают на свободе среди равнодушных прохожих, на ходу, вдоль дороги.   Влюбленные уверены в том, что они могут безнаказанно обниматься на людях,   проводить весь вечер, прильнув друг к другу, не боясь, что их узнают и будут   указывать на них пальцем. Это восхитительнее всего и придает волнующую сладость   поцелуям. Как хорошо превратиться в темную бесформенную фигуру, не отличимую от   любой другой пары. Запоздавший прохожий видит, как мимо него движутся смутные   силуэты, – это мелькнула любовь, и только, любовь безыменная, любовь угаданная,   но неизвестная. Влюбленные знают, что они спрятаны надежно, они переговариваются   шепотом, они у себя;, но чаще всего они ничего не говорят, бродят целыми   часами, счастливые тем, что прижимаются друг к другу, окутанные одной тканью. В   этом много чувственного и много целомудренного. Главный виновник – климат;   он-то и приучил влюбленных скрываться в закоулках предместья. В теплые летние   ночи нельзя пройти по Плассану, не встретив в тени, у каждой стены, такую   закутанную пару; в иных местах, например, на площади св. Митра, этих темных   домино очень много; в теплые ясные ночи они проходят медленно, бесшумно, чуть   задевая друг друга, как гости на призрачном балу, который дают звезды, празднуя   любовь бедняков. Когда наступает жара и девушки уже не носят теплых плащей, они   прикрывают дружка широким подолом юбки. Зимой даже мороз не отпугивает тех, кто   влюблен особенно сильно. Сильвер и Мьетта, идя по дороге в Ниццу, и не думали   жаловаться на холодную декабрьскую ночь.      

Молодые   люди прошли через предместье, не обменявшись ни словом. С безмолвной радостью   они вернулись к теплому очарованию объятья. Но в сердцах у обоих затаилась печаль:   к блаженству, которое они испытывали, прижимаясь друг к другу, примешивалось мучительное   предчувствие разлуки; им казалось, что они никогда не исчерпают всей сладости и   всей горечи молчания, медленно баюкавшего их шаг. Но вот дома стали реже;   влюбленные дошли до конца предместья, до ворот Жа-Мейфрена – двух толстых   столбов, соединенных решеткой, между прутьев которой виднелась длинная аллея   тутовых деревьев. Проходя мимо ворот, Сильвер и Мьетта невольно бросили взгляд   на усадьбу.      

От   Жа-Мейфрена шоссе отлого спускается к равнине, по которой протекает   Вьорна, – летом она похожа на ручеек, зимой же превращается в бурный   поток. В те годы двойной ряд вязов выходил за пределы предместья, превращая   дорогу в великолепный проспект, который перерезал широкой аллеей гигантских   деревьев поля и тощие виноградники, покрывающие склон. В эту декабрьскую ночь   недавно вспаханные поля по обе стороны дороги казались в ясном, холодном сиянии   луны пластами сероватой ваты, приглушавшей звуки, доносимые ветром. Лишь глухое   журчание Вьорны нарушало беспредельный покой сельских просторов.      

Когда   молодые люди начали спускаться по аллее, мысли Мьетты вернулись к Жа-Мейфрену,   оставшемуся позади.      

– Сегодня   уйти было трудно, – сказала она. – Дядя не отпускал. Он заперся в   погребе; наверно, деньги закапывал, потому что утром всполошился, когда услышал   о том, что готовится.      

Сильвер   еще нежнее обнял ее.      

– Ничего, –   сказал он, – не падай духом. Настанет время, когда мы открыто будем   встречаться днем… Не огорчайся.      

Мьетта   тряхнула головой.      

– Да,   ты все надеешься… А мне порой так тоскливо бывает! И вовсе не от тяжелой работы;   наоборот, я даже рада, когда дядя груб, когда он наваливает на меня работу. Он   сделал из меня батрачку, и правильно поступил. Еще неизвестно, что бы из меня   вышло. Знаешь, Сильвер, я иногда думаю, что на мне лежит проклятие… Лучше бы   умереть… Я все думаю о нем… ты знаешь о ком…      

Рыдания   прервали ее голос. Сильвер почти резко остановил ее:      

– Перестань,   ты же мне обещала больше не думать об этом. Твоей вины тут нет.      

Потом   добавил уже мягче:      

– Ведь   мы с тобой любим друг друга? Когда поженимся, все пройдет.      

– Я   знаю, – прошептала Мьетта, – ты добрый, ты хочешь меня поддержать. Но   что поделаешь? Я чего-то боюсь, а иногда все во мне кипит, словно меня обидели,   и я становлюсь злой. Ведь я от тебя ничего не скрываю. Всякий раз как меня   попрекают отцом, я чувствую, что горю, точно в огне. А когда мальчишки кричат   мне вслед: «Эй, ты, Шантегрейль!» – я выхожу из себя. Я бы их растерзала.      

Она мрачно   замолчала, потом добавила:      

– Ты   мужчина, ты будешь стрелять из ружья… Тебе хорошо.      

Сильвер   дал ей высказаться. Пройдя несколько шагов, он грустно заметил:      

– Ты   не права, Мьетта, нехорошо, что ты сердишься. Не надо возмущаться против того,   что справедливо. Я ведь иду сражаться за наши права, за всех нас, я не мстить   иду.      

– Все   равно, – продолжала Мьетта, – я бы хотела быть мужчиной, стрелять из   ружья. Право, мне стало бы легче.      

Сильвер   молчал, и она почувствовала, что он недоволен. Весь ее пыл погас. Она робко прошептала:      

– Не   сердись. Мне горько, что ты уходишь, оттого и лезут в голову такие мысли. Я   знаю, ты прав. Мне надо смириться.      

Она   заплакала. Растроганный Сильвер взял ее руки и поцеловал их.      

– Послушай, –   сказал он нежно, – ты то сердишься, то плачешь, как маленькая. Будь   умницей. Я не браню тебя… Я просто хочу, чтобы тебе было лучше, а ведь это во   многом зависит от тебя.      

Воспоминание   о драме, о которой Мьетта говорила с такой болью, опечалило влюбленных.   Несколько минут они шли, опустив голову, взволнованные своими мыслями.      

– Что   же, ты думаешь, я много счастливей тебя? – спросил Сильвер, невольно возвращаясь   к разговору. – Что бы сталось со мной, если бы бабушка не взяла меня и не   воспитала? Только дядя Антуан, такой же рабочий, как я, говорил со мною и   научил меня любить республику, а все другие родственники боятся, как бы не   запачкаться, когда я прохожу мимо.      

Разгорячившись,   он остановился посреди дороги, удерживая Мьетту.      

– Видит   бог, – продолжал он, – во мне нет ни зависти, ни ненависти. Но если   мы победим, я этим важным господам все выскажу. Дядя Антуан немало о них знает.   Вот увидишь, дай только вернуться. Мы все будем жить счастливо и свободно.      

Мьетта   тихонько потянула его, и они продолжали путь.      

– Как   ты ее любишь, свою республику! – сказала она как бы в шутку. –   Наверное, больше, чем меня.      

Она   смеялась, но в ее смехе чувствовалась горечь. Вероятно, ей казалось, что   Сильвер слишком легко расстается с ней, отправляясь в поход. Но юноша серьезно   ответил:      

– Ты   моя жена. Тебе я отдал сердце. А республику я люблю, потому что люблю тебя.   Когда мы поженимся, нам нужно будет очень много счастья. И вот за этим счастьем   я и пойду завтра утром… Ведь ты же сама не хочешь, чтобы я остался?      

– Нет,   нет! – горячо воскликнула девушка. – Мужчина должен быть сильным. Как   прекрасно быть храбрым! Не сердись, что я завидую. Мне бы хотелось быть такой   же сильной, как ты. Тогда ты любил бы меня еще больше, правда?      

И   помолчав, она воскликнула с прелестной живостью и простодушием: – Ну и расцелую   же я тебя, когда ты вернешься!      

Этот   крик любящего и мужественного сердца глубоко тронул Сильвера. Он обнял Мьетту и   поцеловал ее в обе щеки. Девушка, смеясь, отворачивалась, глаза ее были полны   слез.      

Вокруг   влюбленных в безмерно холодном покое спали поля. Сильвер и Мьетта дошли до   середины склона. Слева возвышался холм, на вершине которого белели развалины   ветряной мельницы, освещенные луной; уцелела только башня, обвалившаяся с одной   стороны. Здесь они уговорились повернуть обратно. От самого предместья они ни   разу не взглянули на окружавшие их поля. Поцеловав Мьетту, Сильвер поднял   голову. Он увидел мельницу.      

– Как   мы быстро шли, – воскликнул он, – вот и мельница! Должно быть, уже   половина десятого. Пора домой.      

Мьетта   надула губки.      

– Пройдем   еще немного, – сказала она просящим тоном. – Только несколько шагов,   до проселочной дороги. Правда, только туда.      

Сильвер,   улыбаясь, обнял ее, и они снова пошли вниз по дороге. Теперь уже нечего было   бояться любопытных взглядов, За последними домами предместья им не встретилось   ни души. Но они все еще закрывались плащом. Этот плащ, эта общая их одежда была   словно естественной обителью их любви. Сколько счастливых вечеров провели они   под его покровом. Если бы они просто шли рядом, то чувствовали бы себя   ничтожными, затерянными среди широкой равнины. Но им придавало уверенность и   силу то, что они были слиты в единое существо. Раздвинув полы, они глядели на   поля, расстилавшиеся по обе стороны дороги, не чувствуя той угнетенности,   которой бесстрастные, безбрежные просторы подавляют человеческую нежность. Им   казалось, что они одни в своем домике и любуются природой, глядя в окно. Им   нравилась мирная тишина, пелена спящего света, уголки природы, неясно   выступающие из-под савана зимы и ночи, нравилась вся долина, которая очаровывала   их, но такими чарами, что они не разъединяли сердца, прильнувшие друг к другу.      

Оба   молчали, не говорили больше о других, не говорили даже о себе. Они отдались   мгновению, обмениваясь пожатием руки, отрывочным восклицанием, роняя порою   слово, почти не слушая, усыпленные теплотой объятия. Сильвер забыл свой   революционный экстаз, Мьетта не думала о том, что через какой-нибудь час   возлюбленный покинет ее надолго, быть может навсегда. И как в обычные дни,   когда разлука не омрачала спокойствия их свиданий, они шли в блаженной дремоте,   в любовном упоении.      

Они все   шли. Скоро они достигли проселочной дороги, про которую говорила Мьетта, –   она вела через поля к деревне на берегу Вьорны. Но они не остановились, а   продолжали спускаться, будто не замечая того перекрестка, где собирались повернуть   обратно. Только через несколько минут Сильвер тихо сказал:      

Должно   быть, уж поздно. Ты устанешь. Нет, нет, честное слово, я совсем не   устала, – ответила девушка. – Я могу пройти еще несколько миль. Потом   она добавила вкрадчивым голосом:      

– Хочешь,   дойдем до лугов святой Клары? А там уже конец. Оттуда повернем обратно.      

Сильвер,   убаюканный ее мерным шагом, дремавший с открытыми глазами, не возражал. Опять   их охватило блаженство. Они шли медленно, боясь того мгновения, когда им   придется возвращаться по этому же склону. Пока они шли вперед, им казалось, что   они вечно будут идти вот так, обнявшись, слившись друг с другом. Обратный путь   означал разлуку, мучительное расставание.      

Спуск   понемногу становился более отлогим. По всей долине до самой Вьорны, протекающей   на другом ее конце, у подножья низких холмов раскинулись луга св. Клары, отделенные   от дороги живой изгородью.      

– Знаешь   что, – воскликнул Сильвер в свою очередь, дойдя до первой полоски   травы, – пройдем еще до моста.      

Мьетта   звонко рассмеялась. Она обхватила юношу за шею и громко поцеловала его.      

В то   время широкая аллея вязов оканчивалась у живой изгороди двумя большими деревьями,   двумя исполинами, выше всех остальных. Луга, начинаясь у самой дороги, словно   широкие полосы зеленой шерсти, тянулись до прибрежных ив и берез. От последних   вязов до моста было не более трехсот метров. Влюбленные потратили добрых   четверть часа, чтобы пройти это пространство. Наконец они все же очутилась на   мосту и остановились.      

Перед   ними, на другом берегу, поднималась по склону дорога в Ниццу. Им виден был лишь   небольшой ее отрезок, потому что в полукилометре от моста она делает крутой поворот   и теряется среди лесистых холмов. Обернувшись, они увидели другой конец ее –   тот, по которому они только что прошли. В ярком свете зимней луны дорога   казалась длинной серебряной лентой с темной каймой из вязов. Справа и слева,   как серые, туманные озера, широко раскинулись пашни.      

Дорога,   вся белая от инея, прорезала их сверкающей, металлической лентой. Далеко   вверху, у самого горизонта, сверкали, точно искры, освещенные окна предместья.   Мьетта и Сильвер, шаг за шагом, незаметно отошли на целую милю. Они окинули   взглядом пройденный путь и замерли в немом восторге, глядя на огромный   амфитеатр, восходящий до самого неба; по нему, как по уступам гигантского   водопада, струились потоки голубоватого света; он возвышался недвижно, в   мертвом молчании, словно волшебная декорация грандиозного апофеоза. Ничто не   могло быть величественнее этого зрелища.      

Молодые   люди облокотились на перила моста и взглянули вниз. Под их ногами глухо,   непрерывно шумела Вьорна, вздувшаяся от дождей. Вверх и вниз по течению, между   ложбинами, где тьма казалась еще гуще, можно было разглядеть темные силуэты   прибрежных деревьев; кое-где лунный луч, скользнув по воде, оставлял за собой   струю расплавленного свинца, которая колыхалась, отсвечивая, как отблески на   рыбьей чешуе. Эти блики придавали серой водяной пелене таинственную прелесть;   они текли вместе с нею под неясными тенями листвы. Долина казалась   зачарованным, сказочным царством, где тени и свет жили странной, призрачной   жизнью.      

Влюбленным   это место было хорошо знакомо. В жаркие июльские ночи они часто спускались   сюда, ища прохлады; здесь, на правом берегу, они проводили целые часы, спрятавшись   под ивами, в том месте, где зеленые луга св. Клары подходят к самой воде.      

Они   знали все изгибы берега, знали, по каким камням надо ступать, чтобы перейти   вброд Вьорну, летом узенькую, как нитка; знали лощинки, поросшие травой, где   они сидели, забывшись в любовных мечтах. И теперь Мьетта с сожалением глядела   на правый берег.      

– Если   б было тепло, – вздохнула она, – мы бы чуточку отдохнули внизу, а   потом пошли бы обратно.      

Она   умолкла, потом, не отрывая глаз от берега, добавила:      

– Посмотри,   Сильвер, видишь, вон там что-то чернеет, перед шлюзом? Помнишь? Это кусты; под   ними мы сидели с тобой в Преображенье.      

– Да,   те самые кусты, – тихо ответил Сильвер.      

Там они   впервые осмелились поцеловаться. Воспоминание пробудило в обоих сладкое   волнение, и прежние радости сливались в нем с надеждами на будущее. Как при   свете молнии перед ними встали чудесные вечера, проведенные вместе, а тот вечер   Преображенья они помнили до мельчайших подробностей: глубокое ясное небо,   прохлада в тени деревьев у Вьорны, ласковые слова. И по мере того как в сердце   вставало это милое, счастливое прошлое, перед ними открывалось будущее: им   казалось, что мечта осуществилась, что они рука об руку идут по жизни, как шли   сейчас по дороге, тепло закутанные плащом. Они восхищенно глядели друг другу в   глаза и улыбались, забыв обо всем в эту безмолвную лунную ночь.      

Вдруг   Сильвер поднял голову. Он распахнул плащ и прислушался. Удивленная Мьетта последовала   его примеру, хоть и не понимала, почему он отодвинулся от нее.      

Какой-то   неясный гул уже несколько мгновений доносился из-за холмов, за которые   сворачивает дорога в Ниццу. Казалось, где-то вдали с грохотом несутся телеги.   Плеск реки заглушал эти неясные звуки, но постепенно они усиливались и походили   теперь на топот приближающегося войска. Гул нарастал, и уже слышались   многоголосые крики толпы, мерно чередуясь, доносились порывы бури; казалось,   вспыхивают зарницы, надвигается гроза и ее приближение тревожит сонный воздух.   Сильвер слушал и не мог уловить голос урагана, терявшегося за холмами. Вдруг   из-за поворота показались черные вереницы людей. Загремела марсельеза,   величественная, непримиримая, призывающая к мщению.      

– Они! –   закричал Сильвер, не помня себя от радости и восторга.      

И он   пустился бежать, увлекая за собой Мьетту. Слева поднимался откос, поросший   дубами. Сильвер взобрался на него вместе с девушкой, боясь, чтобы их не увлек   за собой ревущий людской поток.      

Очутившись   на откосе, в тени кустов, Мьетта, бледная, стала тревожно всматриваться в   толпу. Одного лишь пения этих людей было достаточно, чтобы вырвать Сильвера из   ее объятий. Ей казалось, что толпа встала между ними. Только что они были так   счастливы, связаны так тесно, далеки от всего мира, затеряны в необъятном   молчании, в бледном свете луны! А теперь Сильвер отвернулся от нее, забыл, что   она тут, не видит ничего, кроме этих чужих людей, которых называет братьями.      

Толпа   надвигалась в мощном, неудержимом порыве. Грозным и величественным было это   вторжение многих тысяч людей в мертвенный ледяной покой безбрежного горизонта.   Дорога превратилась в поток, волна шла за волной, и казалось, им не будет   конца. Из-за поворота появлялись все новые и новые черные вереницы, и пение их   присоединялось к громовому голосу человеческой бури. Когда появились последние   батальоны, раздался оглушительный раскат. Марсельеза заполнила небо, – как   будто гиганты дули в исполинские трубы, и песня трепетала, звенела медью,   перелетая от края до края долины. Сонные поля сразу проснулись, вздрогнули,   точно барабан под ударами палочек, откликнулись из самых недр своих, и эхо   подхватило пламенный напев национального гимна. Пела теперь не только толпа: до   самого горизонта – на далеких утесах, на пашнях и лугах, в рощах и зарослях чудились   человеческие голоса; весь огромный амфитеатр от реки до Плассана, весь этот   гигантский водопад, по которому струилось голубоватое сияние, словно покрыт был   несметной, невидимой толпой, приветствующей повстанцев. Казалось, в заводях   Вьорны, на берегах, у воды, покрытой таинственными струями расплавленного   свинца, нет ни единого темного уголка, где не укрывались бы люди, которые с гневной   силой подхватывали припев. Поля взывали о мщении и свободе, потрясая воздух и   землю. И все время, пока войско спускалось по склону, ропот толпы разносился   волнами, с внезапными раскатами, от которых содрогались даже булыжники на   дороге.      

Сильвер,   побледнев от волнения, слушал и смотрел не отрываясь. Первые повстанцы быстрым   шагом приближались к мосту; за ними, колыхаясь, с шумом и грохотом тянулся   длинный людской поток, чудовищно бесформенный во мраке.      

– Я   думала, – прошептала Мьетта, – что вы не пройдете через Плассан.      

– Наверно,   изменили план похода, – ответил Сильвер. – Мы должны были идти по Тулонской   дороге, влево от Оршара и Плассана. Они, вероятно, днем вышли из Альбуаза, а вечером   прошли Тюлет.      

Колонна   поравнялась с Сильвером и Мьеттой. В маленькой армии оказалось больше порядка,   чем можно было ожидать от сборища необученных людей. Повстанцы каждого города,   каждого селения объединялись в отдельные батальоны, которые шли на небольшом   расстоянии друг от друга. По-видимому, каждый батальон подчинялся своему   начальнику, но порыв, который увлекал их сейчас вниз по склону холма, спаял   всех в единое крепкое целое, несущее в себе несокрушимую силу. Их было более   трех тысяч. Ветер гнева соединил их и увлек за собой. Тень, падавшая на дорогу   от высокой насыпи, не позволяла различить подробности этого необычайного   зрелища. Но в нескольких шагах от кустов, где скрывались Мьетта и Сильвер,   откос обрывался, пропуская тропинку к берегу Вьорны, и лунные лучи, скользя   через этот пролет, бросали на дорогу широкую полосу света. Первые отряды   вступили в нее, и вдруг резкий белый свет необычайно четко подчеркнул   мельчайшие черточки лиц и детали костюмов. Перед Сильвером и Мьеттой, внезапно   возникая из мрака, проходили грозные бесчисленные батальоны.      

Когда   появился первый, Мьетта инстинктивно прижалась к Сильверу, хотя и чувствовала   себя в безопасности, зная, что ее никто не может увидеть. Она обвила его шею   рукой, прислонилась головой к его плечу. Ее щеки, обрамленные капюшоном, были   бледны, она стояла прямо, устремив глаза на полосу света, в которой мелькали   необычайные, преображенные душевным подъемом лица, чернели открытые рты, из   которых неслись звуки марсельезы, призывающей к мщению.      

Сильвер,   дрожа, нагнулся к уху Мьетты и стал называть батальоны, проходившие перед ними.      

Колонна   шла рядами по восемь человек. Впереди шагали рослые парни с квадратными головами,   по-видимому, отличавшиеся богатырской силой и простодушной доверчивостью   великанов. В них республика нашла слепых, бесстрашных защитников. На плече у   каждого был большой топор, и отточенные лезвия сверкали в лунном свете.      

– Лесорубы   из Сейльских лесов, – сказал Сильвер, – из них сформирован отряд саперов…   Дай им только знак, и они двинутся прямо на Париж, снесут городские ворота, как   дубы в Сейльских лесах.      

Юноша,   видимо, гордился огромными кулаками своих братьев. Увидев, что за лесорубами   идет группа рабочих и загорелых людей с лохматыми бородами, он продолжал:      

– А   вот отряд из Ла-Палюда. Этот город восстал первым. Вот те, в блузах, деревообделочники   – они обрабатывают пробковый дуб, а те, что в бархатных куртках, должно быть,   охотники и угольщики из ущельев Сейльи… Охотники, наверно, знают твоего отца,   Мьетта. У них хорошее оружие, и они умеют с ним обращаться. Ах, если бы все   были так вооружены! У нас не хватает ружей. Смотри, у рабочих одни только   дубины.      

Мьетта   молча глядела, молча слушала. Когда Сильвер упомянул об ее отце, вся кровь   хлынула к щекам девушки. Она глядела на охотников с гневом, но и с какой-то   странной симпатией. Ее лицо пылало. С этого момента и ее начало охватывать   лихорадочное возбуждение, которое несло с собою пение повстанцев.      

Колонна   снова запела марсельезу; люди шли быстро, точно подгоняемые порывами холодного   ветра. Повстанцев Ла-Палюда сменила другая группа рабочих, среди которых было довольно   много буржуа, одетых в пальто.      

– Сен-Мартен-де-Во, –   сказал Сильвер. – Они восстали вместе с Ла-Палюдом. Хозяева идут вместе с   рабочими. Тут немало богатых людей, Мьетта; богатые могли бы спокойно сидеть   дома, а они рискуют жизнью, борясь за свободу… Таких надо любить… У многих не   хватает оружия. Смотри, всего несколько охотничьих одностволок… Видишь, Мьетта,   людей с красной повязкой на левой руке? Это командиры.      

Но   Сильвер не поспевал перечислять отряды, они опережали его слова. Пока он говорил   о Сен-Мартен-де-Во, уже два новых батальона успели пересечь полосу белого   света.      

– Видела? –   спросил он. – Прошли повстанцы из Альбуаза и Тюлет. Я узнал кузнеца Бюрга…   Они, наверно, присоединились сегодня. Как они спешат!      

Теперь и   Мьетта нагнулась вперед, чтобы дольше следить глазами за маленькими отрядами,   которые называл Сильвер. Волнение овладело ею, оно закипало в груди и перехватывало   горло. В это время показался новый батальон, более многочисленный, лучше обученный,   чем остальные; В нем почти все повстанцы были одеты одинаково – в синие блузы с   красными поясами. Посредине ехал всадник с саблей. У большинства этих   импровизированных солдат были ружья – карабины или старинные мушкеты   национальной гвардии.      

– Не   знаю, кто они, – сказал Сильвер. – Вон тот, на лошади, наверно,   командир; мне о нем говорили. Он привел с собой батальоны из Фавероля и   соседних сед. Если бы можно было одеть так всю колонну! Он быстро перевел дух.      

– А   вот и деревни пошли! – воскликнул он.      

За   фаверольцами шли маленькие группы, человек по десять, по двадцать, не больше.   Все они были в коротких куртках, какие носят крестьяне на юге. Они пели,   потрясая вилами и косами; у некоторых были просто огромные заступы землекопов.   Деревни выслали всех своих здоровых мужчин.      

Сильвер   узнавал отряды по начальникам и перечислял их взволнованным голосом:      

– Отряд   из Шаваноза – всего восемь человек, но какие молодцы!.. Дядя Антуан знает их… А   вот Назер, вот Пужоль. Все пришли, все откликнулись… Валькейра… Смотри-ка, даже   кюре с ними. Мне рассказывали про него. Он честный республиканец.      

У   Сильвера кружилась голова. Теперь, когда в отрядах насчитывалось лишь по нескольку   человек, ему приходилось спешить, и он был в каком-то исступлении.      

– Ах,   Мьетта! – продолжал он. – Какое прекрасное шествие! Розан, Верну, Корбьер!..   И это не все, ты сейчас увидишь!.. У них одни только косы, но они скосят   солдат, как траву на лугах. Сент-Этроп, Мазе, Гард, Марсан, вся северная   сторона Сейльи!.. Ну, конечно, мы победим. Вся страна с нами! Взгляни на их   руки. Черные, крепкие, как железо… Конца не видно… Вот Прюина, Рош-Нуар. Это   контрабандисты, у них карабины… А вот опять пошли косы и вилы. Опять деревенские   отряды. Кастель-ле-Вье! Сент-Анн! Грайль! Эстурмель! Мюрдаран!      

Сдавленным   от волнения голосом Сильвер перечислял группы людей, а они исчезали, пока он их   называл, подхваченные, унесенные вихрем. Он словно вырос, лицо его пылало, он   показывал на отряды, и Мьетта следила за нервными движениями его руки. Она   чувствовала, что дорога под откосом притягивает ее, как пропасть. Боясь оступиться,   она ухватилась за шею Сильвера. Что-то захватывающее, опьяняющее исходило от   толпы, воодушевленной решимостью и верой. Люди, мелькавшие в лунном луче,   юноши, мужчины, старики, потрясающие странным оружием, одетые в самые   разнообразные одежды – тут были и блузы чернорабочих и сюртуки буржуа, –   вся эта бесконечная колонна, эти лица, которым ночная пора и вся обстановка   придавали необычайную выразительность, которые запечатлевались в памяти своей   фанатической решимостью и восторженностью, представлялись девушке неудержимым,   стремительным потоком. Были мгновения, когда ей казалось, что не они идут, а   марсельеза уносит их, что их увлекают грозные раскаты могучего пения. Мьетта не   могла разобрать слов, она слышала только непрерывный гул, который переходил от   низких нот к высоким, дрожащим, тонким, как острия, и эти острия как будто   впивались ей в тело. Громовые возгласы, призыв к борьбе и смерти, взрывы гнева,   безудержное стремление к свободе, удивительное сочетание жажды разрушения с   благороднейшими порывами поражали ее в самое сердце и, нарастая, проникали все   глубже, причиняли ей сладостную боль, как мученице, которая улыбается под   ударами бича. Людские волны текли вместе с потоком звуков. Батальоны проходили   всего лишь несколько минут, но Сильверу и Мьетте шествие казалось бесконечным.   Мьетта была еще ребенком. Она побледнела, увидев войско, она оплакивала   утраченную радость, но ее пылкая, страстная натура легко загоралась энтузиазмом.   Волнение овладело ею, переполняло ее. Она словно превратилась в юношу. С какой   радостью взяла бы она ружье и пошла за повстанцами. Она смотрела на мелькавшие   перед ней ружья и косы, яркие губы ее раскрылись, обнажив острые зубы, как у   волчонка, готового укусить. Сильвер все быстрее и быстрее перечислял   деревенские отряды, и ей чудилось, что с каждым его словом колонна все   стремительнее движется вперед. Скоро она превратилась в буйный вихрь, в тучу   пыли, взметенную ураганом. Все закружилось. Мьетта закрыла глаза. Крупные,   горячие слезы текли по ее щекам. У Сияьвера тоже к глазам подступили слезы.      

– Что-то   не видно наших, а они ведь сегодня вышли из Плассана, – прошептал он.      

Он   всматривался в хвост колонны, еще терявшийся в тени. И вдруг торжествующе закричал:      

– Вот   они… Они несут знамя, им доверили знамя!      

Он начал   было спускаться с откоса, спеша присоединиться к своим, но в это время повстанцы   остановились. Вдоль колонны передавали приказ. Отзвучал последний раскат марсельезы,   и теперь слышался только неясный ропот взволнованной толпы. Сильвер прислушался   и разобрал слова приказа, передававшегося от отряда к отряду: плассанцев   призывали стать во главе колонны. Батальоны расступились, пропуская вперед   знамя. Сильвер, держа Мьетту за руку, стал взбираться обратно на откос.      

– Идем, –   сказал он, – мы раньше их добежим до моста и встретим их с другой стороны.      

Взобравшись   наверх, к пашням, они побежали к мельничной плотине, перешли Вьорну по доске,   положенной мельником, и бегом пустились напрямик через луга св. Клары, держась   за руки, не говоря ни слова. По широкой дороге темной лентой извивалась   колонна, и они следовали за ней вдоль живой изгороди. Кусты боярышника местами   обрывались, и сквозь один из таких просветов Мьетта и Сильвер выбрались на   дорогу.      

Несмотря   на сделанный ими обход, они пришли одновременно с плассанцами. Сильвер пожимал   приятелям руки. Вероятно, они решили, что он узнал об изменении маршрута и   вышел их встретить. На Мьетту, лицо которой было полузакрыто капюшоном,   поглядывали с любопытством.      

– Да   ведь это Шантегрейль, – сказал кто-то из жителей предместья, – племянница   Ребюфа, кожевника из Жа-Мейфрена.      

– Ты   чего тут шляешься? – крикнул другой.      

Сильвер   в волнении не подумал о том, в какое неловкое положение может попасть Мьетта,   если над ней начнут подшучивать рабочие. Девушка растерянно смотрела на него,   как бы ища помощи и поддержки. Но не успел он ответить, как в толпе раздался   чей-то грубый голос:      

– Ее   отец на каторге. Нам не нужна дочь вора и убийцы.      

Мьетта   побледнела.      

– Неправда! –   сказала она. – Мой отец убил, но не воровал.      

И видя,   что Сильвер, побледнев от гнева, сжимает кулаки и дрожит сильнее, чем она,   Мьетта добавила:      

– Оставь,   это касается только меня. И, обратясь к толпе, громко крикнула:      

– Вы   лжете, лжете!.. Он не украл ни единого су. Вы это знаете. Зачем же вы его   оскорбляете, ведь он не может себя защитить!      

Она   выпрямилась во весь рост в великолепном порыве негодования. Ее страстная, мятежная   натура довольно спокойно принимала обвинение в убийстве, но то, что отца обвиняли   в воровстве, приводило ее в ярость. Все это знали, и потому люди с   бессмысленной жестокостью чаще всего бросали ей в лицо именно такое обвинение.      

Человек,   назвавший ее отца вором, повторил сейчас то, что говорилось уже много лет. Гнев   Мьетты вызвал смех. Сильвер стоял, сжимая кулаки. Дело могло плохо кончиться,   не вступись за девушку охотник из Сейльи, присевший отдохнуть на кучу камней.      

– Она   правильно говорит, – сказал он, – Шантегрейль был из наших. Я его   знаю. Дело это запутанное. Я, например, верю тому, что он сказал на суде. Он   застрелил жандарма на охоте, но жандарм-то сам целился в него из карабина.   Всякий на месте Шантегрейля стал бы защищаться. Но Шантегрейль – честный   человек, Шантегрейль не воровал.      

Как   всегда в таких случаях, достаточно было вступиться одному, чтобы нашлись и   другие защитники. Оказалось, что многие рабочие тоже знали Шантегрейля.      

– Да,   да, это правда, – подхватили они. – Он не вор. А сколько в Плассане   мерзавцев, которых стоило бы послать на каторгу вместо него… Шантегрейль наш   брат. Успокойся, девочка, успокойся.      

Никогда   еще Мьетта не слышала доброго слова о своем отце. Обычно его называли при ней   бродягой, негодяем, а тут вдруг люди находили для него слова оправдания, утверждали,   что он честный человек. Мьетта расплакалась, ее охватило то же волнение, от которого   у нее сжималось горло при звуках марсельезы. Ей захотелось отблагодарить этих людей,   которые жалеют обездоленных. Сначала у нее мелькнула мысль по-мужски пожать руку   каждому, но сердце подсказало лучше. Рядом с ней стоял повстанец, державший   знамя. Она дотронулась до древка и вместо благодарности сказала умоляющим   голосом:      

– Дайте   мне знамя. Я понесу его.      

Рабочие,   люди простые сердцем, поняли наивное благородство этого порыва.      

– Верно! –   закричали они. – Пусть дочка Шантегрейля несет знамя.      

Кто-то   из лесорубов заметил было, что она скоро устанет и долго не пройдет.      

– Нет,   я крепкая, – гордо заявила Мьетта и, засучив рукава, показала свои   округлые руки, сильные, как у взрослой женщины.      

Ей   подали знамя. – Подождите! – крикнула она.      

Сбросив   плащ, она вывернула его наизнанку и накинула на плечи красной подкладкой   кверху. Освещенная белым светом луны, она стояла перед толпой словно в широкой   пурпурной мантии, спадавшей до земли. Капюшон зацепился за прическу, и казалось   – на голову надет фригийский колпак. Мьетта взяла знамя, выпрямилась и прижала   древко к груди. Складки кроваво-красного стяга развевались у нее за спиной, ее   детское, вдохновенное лицо, в ореоле кудрявых волос, с большими влажными   глазами и улыбающимся полуоткрытым ртом было гордо и решительно поднято к небу.   В это мгновение она казалась олицетворением девственной Свободы.      

Толпа   повстанцев рукоплескала. Южане с пылким воображением были захвачены, потрясены   внезапным появлением высокой девушки в красном плаще, страстно прижимающей к   груди их знамя в отряде послышались возгласы:      

– Браво,   Шантегрейль! Да здравствует Шантегрейль! Пусть остается с нами! Она принесет   нам счастье!      

Они еще   долго кричали бы, но раздался приказ о выступлении. Колонна тронулась, и Мьетта,   сжав руку Сильвера, стоявшего рядом с ней, шепнула ему на ухо:      

– Ты   слышишь? Я остаюсь с тобой. Хочешь?      

Сильвер   молча ответил на ее пожатие. Он соглашался. Он был глубоко потрясен, всеобщее   воодушевление захватило его, Мьетта казалась ему такой прекрасной, такой   великой, такой святой! И, поднимаясь по склону, он, не отрываясь, смотрел на нее,   сияющую, озаренную славой. Она была для него образом другой его возлюбленной –   образом обожаемой Республики. Ему хотелось поскорее дойти до города, скорее   вскинуть на плечо ружье, но повстанцы шли медленно. Был дан приказ производить   как можно меньше шума. Колонна двигалась по аллее вязов, извиваясь, как   огромная змея. Морозная декабрьская ночь стала опять безмолвной. И только   Вьорна, казалось, рокотала еще громче.      

Когда   поравнялись с первыми домами предместья, Сильвер побежал за ружьем на площадь   св. Митра. Она все так же дремала в лунном сиянии. Повстанцев он догнал уже у   Римских ворот. Мьетта нагнулась к нему и сказала с детской улыбкой:      

– Мне   кажется, что это крестный ход и я несу хоругвь.      

 II      

       

Плассан –   супрефектура, насчитывающая около десяти тысяч жителей. Город построен на   плоскогорье над Вьорной; на севере он упирается в Гарригские холмы – последние   отроги Альп, – и лежит словно в тупике. В 1851 году его соединяли с   внешним миром всего лишь две шоссейные дороги – одна, на востоке, спускалась по   склону горы к Ницце, другая, на западе, поднималась на Лион, продолжая первую   почти по прямой линии. Позднее в Плассан провели железную дорогу: полотно ее   проходит с южной стороны, у подножья крутого холма, круто обрывающегося от   старинного крепостного вала к реке. При выходе с вокзала можно, подняв голову,   увидеть первые дома Плассана и сады, нависающие террасами. Но чтобы дойти до   этих домов, надо подниматься добрых пятнадцать минут.      

Лет   двадцать тому назад, вероятно из-за отсутствия путей сообщения, в Плассане еще   царил ханжески-аристократический дух, присущий старым городам Прованса. В нем   был, да, впрочем, сохранился еще и до сих пор, целый квартал больших особняков,   построенных при Людовике XIV и Людовике XV, с десяток церквей, несколько домов   иезуитов и капуцинов, изрядное количество монастырей. В Плассане классовые   различия долгое время определялись кварталами города. Этих кварталов три, и   каждый образует обособленный, самостоятельный городок со своими церквами,   своими местами для прогулок, своими нравами и своими интересами.      

Дворянский   квартал, называемый по одному из своих приходов кварталом св. Марка, – это   маленький Версаль, с прямыми улицами, поросшими травой, и с большими   квадратными домами, за которыми скрываются обширные сады. Он расположен на южной   стороне плоскогорья; некоторые особняки выстроены на самом краю склонов; у них   двойной ряд террас, откуда открывается вид на всю долину Вьорны – великолепный   пейзаж, прославленный во всем крае. На северо-западе, в старом квартале, –   прежнем городе, – поднимаются уступами узкие, извилистые улицы с ветхими   домами; тут мэрия, городской суд, рынок, жандармерия; в этой части Плассана,   самой населенной, живут рабочие, торговцы, всякий мелкий люд, трудовой и нищий.   И, наконец, на северо-востоке длинным прямоугольником расположен новый город;   тут живет буржуазия – все те, кто по грошам сколотил состояние, а также люди   свободных профессий; дома их выстроены в ряд и окрашены в светло-желтый цвет.   Этот квартал, украшением которого служит супрефектура – безобразное,   оштукатуренное здание с лепными розетками, насчитывал в 1851 году всего   пять-шесть улиц. Он возник недавно, и только он один склонен разрастаться,   особенно после постройки железной дороги.      

В наши   дни Плассан разделяется на три независимые, четко разграниченные части еще и   потому, что каждый квартал отделен от остальных широкой улицей. Проспект Совер,   который переходит в узкую Римскую улицу, идет с запада на восток, от Больших   ворот до Римских ворот, разрезая город надвое, и отделяет дворянский квартал от   двух остальных; а те, в свою очередь, разделены улицей Банн, самой красивой в   Плассане; улица Банн начинается от проспекта Совер и поднимается к северу;   слева от нее темными грудами разбросаны особняки старого квартала, а справа   тянутся желтые здания нового города. Почти на середине улицы, на маленькой   площади, обсаженной чахлыми деревьями, возвышается супрефектура – гордость   плассанских буржуа.      

Словно   чтобы отгородиться от всего света, покрепче замкнуться в своих стенах, Плассан   окружен старинным крепостным валом, от которого город кажется еще более мрачным   и тесным. Достаточно ружейного залпа, чтобы разрушить его нелепые укрепления не   выше и не толще монастырской стены, покрытые плющом, поросшие диким левкоем. В   крепостном валу имеются выходы, главные из них – Римские ворота и Большие   ворота. Римские ворота выводят на дорогу в Ниццу, а Большие – в другом конце   города – на Лионскую дорогу. До 1853 года еще были целы эти огромные,   закругленные сверху деревянные ворота, окованные железом. Летом в одиннадцать,   а зимой в десять часов вечера их запирали на двойные запоры.      

И город,   запершись, словно пугливая девица, засыпал спокойным сном. Сторож, живший в   маленькой будке у ворот, обязан был отпирать их запоздавшим горожанам. Но каждый   раз велись долгие переговоры. Сторож никого не впускал, не осветив прибывшего фонарем   и не рассмотрев внимательно через окошечко: кто ему не нравился, мог ночевать   за воротами. Дух города, вся его трусость, эгоизм, косность, ненависть ко   всему, проникающему извне, его ханжество и стремление к замкнутой жизни   выразились в этом ежедневном замыкании ворот двойным поворотом ключа.      

Плассан,   запершись крепко-накрепко, говорил: «Я у себя» – с удовлетворением набожного   буржуа, который отправляется на покой и, прочтя молитвы, с наслаждением заваливается   Б постель, не опасаясь за свой сундук, уверенный, что ничто не потревожит его   сон. Мне кажется, нет другого города, который так долго и так упорно запирался   бы на ночь, точно монастырь.      

Население   Плассана делится на три группы: сколько кварталов, столько отдельных мирков.   Чиновников считать нечего: супрефект, сборщик податей, хранитель закладных,   почтмейстер – все это люди пришлые; их не любят, им завидуют, и они живут как   им вздумается. Что же касается коренных жителей, тех, кто вырос здесь и здесь   же намерен умереть, то они так глубоко чтут унаследованные обычаи и   установленные разграничения, что спешат примкнуть к тому или иному   общественному кругу.      

Дворяне   отделились от всех неприступной стеной. После падения Карла X[1] они редко выходят из дому,   спешат вернуться в своя мрачные особняки, проходят украдкой, как во вражеской   стране. Они ни у кого не бывают и никого не принимают даже людей своей среды.   Только священники частые гости в их салонах. Лето дворяне проводят в своих   усадьбах, зимой сидят у камина. Это живые мертвецы, которым надоело жить. В их   кварталах царит гнетущий покой кладбища. Двери и окна домов тщательно заперты,   можно подумать, что это монастыри, отрешенные от мирской суеты; изредка по   улице проходит аббат; его крадущаяся походка как будто подчеркивает тишину,   нависшую над запертыми домами; двери приотворяются, и он исчезает, как тень.      

Буржуазия   – отошедшие от дел коммерсанты, адвокаты, нотариусы, весь тщеславный, зажиточный   мирок нового города – пытается внести в Плассан некоторое оживление. Они ходят   на вечера к господину супрефекту и мечтают сами давать такие же балы. Они ищут   популярности, говорят рабочим «дружище», толкуют с крестьянами об урожае,   читают газеты и по воскресеньям отправляются с супругами на прогулки. Это   местные передовые умы; только они одни осмеливаются подтрунивать и ад городским   валом и неоднократно требовали, чтобы плассанские власти снесли крепостные   стены, «эти пережитки прошлого». Но даже самые заядлые скептики испытывают   сильное и приятное волнение, когда какой-нибудь маркиз или граф удостоит их   легким поклоном. Мечта каждого буржуа нового города – быть допущенным в салоны   квартала св. Марка. Они прекрасно понимают, что мечта эта неосуществима, и   поэтому во всеуслышание именуют себя «свободомыслящими» людьми; однако на деле   эти вольнодумцы весьма почитают власть и готовы кинуться в объятия первого   попавшегося спасителя при малейшем ропоте народа.      

Население,   которое трудится и прозябает в старом квартале, менее характерно. Там   преобладает простой люд, рабочие, но есть и купцы, и даже несколько крупных   коммерсантов. Плассан отнюдь не коммерческий центр; вся его торговля сводится к   сбыту местных продуктов: прованского масла, вина, миндаля. Промышленность же   представлена тремя-четырьмя кожевенными заводами, распространяющими зловоние на   одной из улиц старого квартала, да несколькими фабриками фетровых шляп и   мыловаренным заводом в предместье. Торговцы и фабриканты хоть и общаются по   большим праздникам с буржуа нового города, но почти вся жизнь их проходит среди   рабочих старого квартала. Мелкие торговцы, рабочие тесно связаны общностью   интересов. Только по воскресеньям хозяева наряжаются по-праздничному и держатся   особняком. Впрочем, рабочие составляют всего лишь пятую часть населения и   теряются среди досужих людей.      

Летом,   жители всех трех кварталов Плассана встречаются раз в неделю лицом к лицу. По   воскресеньям после обедни весь город выходит погулять на проспект Совер, даже   дворяне. Но и на проспекте, представляющем собой нечто вроде бульвара с двумя   платановыми аллеями, образуются три отдельных течения.      

Буржуа   нового города появляются только мимоходом: они выходят через Большие ворота,   сворачивают вправо на проспект Мейль и расхаживают там до наступления темноты,   а дворяне и простой народ гуляют по проспекту Совер. Больше ста лет назад   дворяне избрали аллею, которая проходит по южной стороне бульвара, вдоль ряда   особняков, откуда раньше уходит солнце. Простой народ довольствуется северной   аллеей – той стороной, где находятся кафе, рестораны, табачные киоски. Целый день   простонародье и аристократы разгуливают взад и вперед, вверх и вниз по   проспекту, и никогда ни одному рабочему, ни одному дворянину не приходит в   голову перейти на другую сторону. Их разделяют шесть или восемь метров, но   между ними тысячи лье, и они строго придерживаются параллельных линий, которым   не суждено соединиться в этом мире. Даже во времена революций они не переходили   на чужую аллею. Традиционные воскресные прогулки, ежедневный поворот ключа в   городских воротах – явления одного порядка, по которым можно судить о десяти   тысячах жителей города.      

В згой   своеобразной среде до 1848 года прозябала малоизвестная и малоуважаемая семья,   главе которой, Пьеру Ругону, суждено было в будущем благодаря исключительным обстоятельствам   сыграть весьма важную роль.      

Пьер   Ругон был сыном крестьянина. Его родным со стороны матери, Фукам, как их   называли, в конце прошлого столетия принадлежала большая усадьба в предместье,   за старым кладбищем св. Митра. Впоследствии этот участок присоединили к   Жа-Мейфрену. Фуки были самыми богатыми огородниками во всей округе: они   поставляли овощи целому кварталу Плассана. Их род угас за несколько лет до   революции. Осталась в живых единственная дочь Фуков, Аделаида, родившаяся в   1768 году. К восемнадцати голам она оказалась круглой сиротой – ее отец умер в   сумасшедшем доме. Девушка была высокой, худой, бледной, с растерянным   выражением лица и странными манерами. В детстве ее считали просто дичком. Но с   годами ее странности усилились, а некоторые поступки были так нелепы, что им не   могли найти разумного объяснения даже люди, слывшие в предместье мудрецами.   Скоро начали поговаривать, что она, как и ее отец, не в своем уме. Через   полгода после того как Аделаида осталась одна на свете, унаследовав состояние,   делавшее ее богатой невестой, разнесся слух, что она вышла замуж за огородника   по фамилии Ругон, неотесанного мужика, родом из Нижних Альп. Последний из Фуков   нанял его на лето; Ругон остался работать у дочери умершего, и вот батрак   неожиданно занял завидное положение мужа хозяйки. Замужество Аделаиды было   событием, поразившим общественное мнение; никто не мог понять, почему она   избрала грубого, неуклюжего, нескладного бедняка, который с трудом говорил   по-французски, а не кого-нибудь из сынков зажиточных землевладельцев, уже давно   увивавшихся вокруг нее. В провинции ничто не может оставаться без объяснения, и   все решили, что здесь скрывается какая-то тайна, утверждали даже, что свадьба   была вызвана неотложной необходимостью. Но факты опровергли клевету. Аделаида   родила сына через год после свадьбы. Кумушки были недовольны: они не хотели   сознаться, что ошиблись, и решили во что бы то ни стало раскрыть пресловутую   тайну. Начали следить за Ругонами и скоро получили обильную пищу для пересудов.   Через год и три месяца после женитьбы Ругон скоропостижно скончался от   солнечного удара, полученного в жаркий полдень, когда он полол морковь на   огороде.      

Не   прошло и года, как поведение молодой вдовы вызвало неслыханную шумиху в   предместье. Стало известно, что Аделаида завела любовника; да она, видимо, и не   скрывала этого. Многие слышали, как она открыто говорила «ты» преемнику   несчастного Ругона. Как не пробыть вдовой даже года и уже завести себе   любовника! Такое пренебрежение всеми приличиями казалось чудовищным   безрассудством, бесстыдством. Но возмутительнее всего был странный выбор   Аделаиды. В те времена в конце тупика св. Митра, в лачуге, которая выходила   задней стеной на участок Фуков, жил человек, пользовавшийся дурной славой,   известный по прозвищу «Маккар-бродяга». Маккар исчезал иногда на целые недели и   в один прекрасный день снова появлялся как ни в чем не бывало, шел, засунув   руки в карманы, насвистывал, как будто возвращался с прогулки. Женщины, сидя у   дверей, оглядывали его, когда он проходил мимо, и перешептывались: «Смотри-ка!   Маккар-бродяга объявился. Наверно, припрятал ружье и мешок где-нибудь в яме на   Вьорне». Все знали, что Маккар, не имея никаких доходов, ел, пил и пребывал в   блаженной праздности во время своих недолгих побывок в городе. Пил он с   каким-то остервенением; все вечера проводил в кабаке, сидя в одиночестве за   столиком, тупо уставившись глазами в стакан, ничего не видя и не слыша кругом.   Когда трактирщик запирал двери, Маккар уходил твердым шагом, смело подняв голову,   как будто хмель придавал ему бодрость. «Маккар что-то уж чересчур прямо идет,   должно быть, пьян мертвецки», – говорили прохожие, глядя, как он   возвращается домой. В трезвом виде он шел согнувшись и с какой-то угрюмой   застенчивостью избегал любопытных взглядов.      

После   смерти отца, рабочего с кожевенного завода, оставившего в наследство сыну   только домишко в тупике св. Митра, у Маккара не оказалось ни друзей, ни родных.   Близость границы и Сейльских лесов превратила этого ленивого, чудаковатого   парня в контрабандиста и браконьера – в одну из тех подозрительных личностей, о   которых прохожие говорят: «Не хотел бы я встретить такую рожу ночью в лесу».   Женщинам предместья этот высокий бородатый человек с испитым лицом казался   страшилищем; они утверждали, что он живьем пожирает младенцев. В тридцать лет   ему можно было дать пятьдесят. На лице его, заросшем бородой, из-под длинных   волос, кудлатых, как шерсть у пуделя, блестели карие бегающие глаза, печальные   глаза прирожденного бродяги, ожесточенного пьянством и жизнью отверженного.   Никто не мог бы сказать, в чем же его преступление, но стоило случиться краже   или убийству, как первое подозрение тотчас же падало на него. И этот людоед,   разбойник, бродяга Маккар оказался избранником Аделаиды! За год и восемь   месяцев у них родилось двое детей – сын и дочь. Вопрос о женитьбе даже и не поднимался.   Никогда еще предместье не видывало такого наглого бесстыдства. Общее удивление   было так велико, а сама мысль о том, что Маккару удалось найти себе молодую,   богатую любовницу, до того перевернула представления кумушек, что они почти   жалели Аделаиду. «Бедняжка, она совсем рехнулась, – говорили они. –   Будь у нее родственники, они уже давно свезли бы ее в сумасшедший дом». Никто   не знал истории этой странной связи, поэтому опять-таки обвинили «негодяя   Маккара»: ясно, что он воспользовался слабоумием Аделаиды, чтобы завладеть ее   деньгами.      

Законный   сын Аделаиды, Пьер Ругон, рос вместе с ее внебрачными детьми. Мать оставила у   себя обоих «волчат», как называли в предместье Урсулу и Антуана, и относилась к   ним не лучше и не хуже, чем к ребенку от первого брака. По-видимому, она не   совсем ясно представляла себе, какая участь ожидает этих двух несчастных детей.   Она не делала различия между ними и своим первенцем. Иногда она появлялась,   ведя за одну руку Пьера, за другую Антуана, не замечая, что уже сейчас к малышам   относятся далеко не одинаково.      

Это был   странный дом. В продолжение двадцати лет каждый жил в нем как ему вздумается.   Дети росли на полной свободе. В замужестве Аделаида как будто осталась все той   же высокой странной девушкой, которая в пятнадцать лет уже слыла чудачкой. Она   не была сумасшедшей, как считали в предместье, но какое-то отсутствие   уравновешенности, какое-то расстройство умственной деятельности и сердца   заставляли ее жить не обычной жизнью, не так, как все. Она была непосредственна   и по-своему вполне последовательна, но в глазах соседей эта последовательность   была чистейшим безумием. Казалось, Аделаида нарочно подает повод к сплетням,   нарочно старается, чтобы у нее все шло как можно хуже, тогда как она лишь   бесхитростно, простодушно следовала требованиям своего темперамента.      

После   первых родов у нее начались нервные припадки, ее сводили страшные судороги.   Припадки повторялись периодически каждые два-три месяца. Обращались к докторам,   те отвечали, что ничем помочь нельзя, что с годами припадки пройдут, и   прописали ей непрожаренное мясо и хинную настойку. От постоянных припадков   Аделаида окончательно помешалась.      

Она жила   день за днем, как ребенок, как ласковое, смирное животное, покорное своим   инстинктам. Когда Маккар исчезал из города, она проводила целые дни в   праздности, в мечтах, обращая внимание на детей только для того, чтобы   приласкать их, поиграть с ними. Но лишь только любовник возвращался, она   покидала их.      

За   домиком Маккара был небольшой двор, отделенный стеной от участка Фуков. Как-то   утром, к великому удивлению соседей, в этой стене оказалась калитка, которой не   было еще накануне вечером. В течение часа все предместье успело осмотреть ее.   Любовники, очевидно, трудились всю ночь, чтобы сделать пробоину и навесить   калитку. Теперь они свободно могли ходить друг к другу. Это был новый вызов. На   этот раз к Аделаиде отнеслись менее снисходительно. Поистине она стала   позорищем предместья. Эта калитка, это спокойное бесстыдное признание любовной   связи вызвало больше возмущения, чем двое внебрачных детей. «Хоть бы видимость   соблюли», – говорили самые снисходительные из женщин. Но Аделаида не   понимала, что значит «соблюдать видимость». Она была очень довольна, очень   гордилась калиткой; она помогала Маккару вынимать камни из стены и даже   замешивала известку, чтобы работа шла поскорее. Наутро она с детской радостью   пришла полюбоваться на дело своих рук, и две-три кумушки, видевшие, как она   рассматривала еще не просохшую кладку, сочли это пределом бесстыдства. С тех   пор, каждый раз как Маккар появлялся в предместье, считалось, что молодая   вдова, которая в такие дни нигде не показывалась, перебирается к нему в лачугу   в тупике св. Митра.      

Контрабандист   возвращался через разные промежутки времени и почти всегда неожиданно. Никто не   знал, как жили любовники в те два-три дня, которые Маккар иногда проводил в   городе. Дверь была на запоре, и домик их казался необитаемым. Жители   предместья, решившие, что Маккар соблазнил Аделаиду единственно для того, чтобы   ее обобрать, удивлялись, что годы идут, а Маккар, все такой же оборванный,   по-прежнему скитается по горам и лесам. Может быть, чем реже они встречались,   тем сильнее любила его молодая женщина, а может быть, он не поддавался ее   просьбам, чувствуя неодолимую тягу к жизни, полной приключений. Ходили разные   слухи, но никто не мог сколько-нибудь разумно объяснить эту связь, возникшую и   продолжавшуюся так странно. Жилище в тупике св. Митра всегда было наглухо   заперто и хранило свою тайну. Догадывались, что Маккар бьет Аделаиду, хотя   никогда из домика не доносилось ни малейшего шума. Не раз она появлялась с   синяками, растерзанная, с растрепанными волосами, но никогда у нее не было   страдальческого или хотя бы печального вида. Она и не пыталась скрыть следы   побоев, она улыбалась и казалась счастливой. Очевидно, она безропотно   подчинялась любовнику, и так они жили более пятнадцати лет.      

Аделаида,   возвращаясь домой, находила там полный разгром, но это ее ничуть не трогало. У   нее совершенно отсутствовал всякий практический смысл. Она не знала цены вещам,   не понимала необходимости порядка.      

Дети ее   росли, как растут дикие сливы при дороге, по воле солнца и дождя. И дички,   нетронутые ножом садовника, не подрезанные, не привитые, принесли свои   естественные плоды. Никогда природные наклонности не встречали меньше   стеснения, никогда маленькие, зловредные создания не вырастали, так свободно   следуя своим инстинктам. Они катались по грядам с овощами, проводили время на   улице в играх и драках. Они воровали съестные припасы в доме, ломали фруктовые   деревья в саду, как хищные и крикливые злые духи, они завладели всем домом, где   царило безумие. Когда мать исчезала на целые дни, дети поднимали такой гам,   придумывали такие дьявольские проделки, чтобы досадить окружающим, что соседи   унимали их, грозя розгами. Аделаиду же дети ничуть не боялись, и если   становились менее невыносимыми для окружающих, когда мать бывала дома, то   только потому, что они избирали ее своей жертвой. Они пропускали уроки в школе   пять-шесть раз в неделю и как будто нарочно старались навлечь на себя   наказание, чтобы поднять рев на всю улицу. Но Аделаида их никогда не била, даже   никогда не сердилась на них; она не замечала ни шума, ни криков, вялая,   безразличная, отсутствующая. В конце концов, отчаянный гам трех озорников стал   для нее потребностью, он заполнял ее пустую голову. Когда при ней говорили:   «Скоро дети начнут ее бить, и поделом», – она кротко улыбалась. Что бы ни   случилось, ее равнодушный вид, казалось, говорил: «Не все ли равно!» О делах   она заботилась еще меньше, чем о детях. Участок Фуков за долгие годы этой безалаберной   жизни превратился бы в пустырь, но, к счастью, Аделаида поручила дело опытному   огороднику. По договору он участвовал в доходах и безбожно обкрадывал ее, о нем   Аделаида не догадывалась. Но тут была и своя хорошая сторона: чтобы побольше   украсть, огородник старался извлечь больше прибыли из участка и почти удвоил   его доходность. Законный сын, Пьер, с самых ранних лет главенствовал над братом   и сестрой, – потому ли, что им руководил смутный инстинкт, или же потому,   что он заметил, как относятся к ним посторонние. В ссорах он по-хозяйски   колотил Антуана, хотя и был слабее его. Урсуле же, хилой, жалкой, бледной девочке,   одинаково доставалось от обоих. Впрочем, лет до пятнадцати-шестнадцати все трое   тузили друг друга по-братски, не отдавая себе отчета в глухой взаимной   ненависти, не понимая, насколько они чужды друг другу. И только достигнув   юношеского возраста, они столкнулись как сознательные, сложившиеся личности.      

В   шестнадцать лет Антуан вытянулся и стал долговязым малым, в котором воплотились   все недостатки Аделаиды и Маккара, как бы слитые воедино; все же преобладали задатки   Маккара, его страсть к бродяжничеству, наклонность к пьянству, вспышки скотской   злобы; но под влиянием нервной натуры Аделаиды пороки, проявлявшиеся у отца с какой-то   полнокровной откровенностью, у сына превратились в трусливую и лицемерную скрытность.      

От   матери он унаследовал полное отсутствие достоинства и силы воли, эгоистичность   чувственной женщины, не брезгающей самым гнусным ложем, лишь бы понежиться   вволю, лишь бы поспать в тепле. Об Антуане говорили: «Какой мерзавец! У отца   хоть храбрость была, а этот и убьет-то исподтишка, иголкой». Физически Антуан   унаследовал от матери только чувственные губы; остальные черты были отцовские,   но смягченные, более расплывчатые и подвижные.      

В   Урсуле, наоборот, преобладало физическое и моральное сходство с матерью. Правда,   и здесь было глубокое смешение обоих начал, но несчастная девочка родилась в те   дни, когда Аделаида по-прежнему любила страстно, а Маккар уже пресытился ею, и   дочери передалось вместе с полом клеймо материнского темперамента. В ней натуры   родителей не сливались воедино, а скорее противопоставлялись в тесном   сближении. Урсула была своевольна, неуравновешенна, порой всех дичилась, порой   впадала в уныние или же возмущение парии; но чаще всего она смеялась нервным   смехом или только мечтала как женщина с сумасбродным сердцем, с сумасбродной головой.   Взгляд ее иногда блуждал растерянно, как у Аделаиды, глаза были прозрачны, как   хрусталь; такие глаза бывают у молодых кошек, умирающих от сухотки.      

Рядом с   обоими незаконнорожденными детьми Пьер всякому, кто не проник в сущность его   натуры, мог бы показаться чужим, глубоко отличным от них. А между тем мальчик   представлял собою точное среднее породивших его людей – мужика Ругона и   нервозной девицы Аделаиды. В нем черты отца были отшлифованы чертами матери.   Скрытое столкновение темпераментов, которым с течением времени определяется   улучшение или упадок породы, принесло в Пьере свои первые плоды. Он был   крестьянином, но не таким толстокожим, как отец, с менее топорным лицом, с умом   более широким и гибким. В Пьере начала отца и матери усовершенствовали друг   друга. Натура Аделаиды, утонченная постоянным нервным возбуждением,   противодействовала полнокровной тяжеловесности Ругона и отчасти смягчала ее, а   грузная сила отца давала отпор сумасбродным причудам матери и не позволяла им   отразиться на ребенке. У Пьера не было ни вспышек гнева «маккаровских волчат»,   ни их болезненной задумчивости; он был плохо воспитан, распущен, как все дети,   не знающие узды, но все же некоторое благоразумие удерживало его от   бессмысленных поступков. Его пороки – любовь к праздности, жажда наслаждений –   были не так явны и бурны, как у Антуана. Пьер лелеял их, рассчитывая в будущем   удовлетворять их открыто, с достоинством. Во всей его толстой, приземистой   фигуре, в длинной бесцветной физиономии, в которой черты отца смягчались   тонкостью линий материнского лица, сквозило расчетливое, затаенное честолюбие,   жадное стремление удовлетворить его, черствость и завистливая злоба мужицкого   сына, из которого богатство и нервозность матери сделали буржуа.      

В   семнадцать лет, когда Пьер узнал и понял распущенность Аделаиды, двусмысленное   положение Антуана и Урсулы, он не огорчился и не возмутился, а только   встревожился, не зная, какой линии держаться, чтобы лучше оградить свои   интересы. Не в пример брату и сестре он более или менее аккуратно посещал   школу. Крестьянин, сознав необходимость образования, становится свирепо   расчетлив. В школе товарищи своими насмешками и оскорбительной манерой обращения   с Антуаном внушили Пьеру первые подозрения. Позднее ему стали понятны многие   взгляды, многие намеки. Наконец он увидел, что в доме царит полный разгром. С   тех пор он стал смотреть на Антуана и Урсулу как на бессовестных дармоедов, на   приживалов, пожирающих его достояние. Аделаиду он, как и все жители предместья,   считал сумасшедшей, которую давно следовало бы посадить под замок и которая   растратит все его состояние, если он не примет мер. Но окончательно потрясло   его воровство огородника. Озорной мальчишка сразу превратился в расчетливого   эгоиста. Та странная, бесхозяйственная жизнь, которой он уже не мог видеть без   боли в сердце, преждевременно развила в нем инстинкты собственника. Овощи,   приносившие огороднику большие барыши, принадлежали ему, Пьеру; ему же   принадлежало вино, выпитое незаконнорожденными детьми его матери, хлеб,   съеденный ими. Весь дом, все имущество принадлежали ему. По его крестьянской   логике все должен был наследовать он, законный сын. А дела шли все хуже, каждый   жадно отрывал куски от его будущего состояния, и Пьер стал искать способа, как   вышвырнуть за дверь и мать, и сестру, и брата, чтобы одному завладеть   наследством.      

Борьба   была жестокой. Пьер понял, что первый удар надо нанести матери. Он терпеливо,   упорно, шаг за шагом выполнял план, который заранее обдумал до мельчайших подробностей.   Его тактика заключалась в том, чтобы стоять перед Аделаидой живым укором. Он не   выходил из себя, не осыпал ее горькими словами, не упрекал в дурном   поведении, – нет, он только пристально смотрел на нее, не произнося ни   слова, и это приводило ее в ужас. Когда Аделаида возвращалась от Маккара, она с   трепетом поднимала глаза на сына и чувствовала на себе его взгляд, холодный,   острый, как стальное лезвие, которое медленно, безжалостно вонзалось ей в   сердце. Суровое молчание Пьера, сына человека, так скоро ею забытого, смущало   ее бедный больной мозг. Ей казалось, что Ругон воскрес для того, чтобы покарать   ее за распутство. Теперь с нею каждую неделю делались нервные припадки, после   которых она чувствовала себя совершенно обессиленной. Никто не обращал на нее   внимания, когда она билась в судорогах. Придя в себя, она оправляла платье,   вставала обессиленная, еле волоча ноги. Она часто плакала по ночам, сжимая   голову руками, принимая обиды Пьера, как удары карающего божества. Но порой она   отрекалась от сына; она не узнавала своей крови в этом бессердечном человеке,   невозмутимость которого мучительно охлаждала ее возбуждение. Зачем он смотрел   на нее своим упорным взглядом, уж лучше бы бил ее. Беспощадный взгляд сына   преследовал ее повсюду и так истерзал, что она не раз принимала решение   расстаться с любовником. Но стоило появиться Маккару, она забывала все свои   клятвы и бежала к нему. А когда возвращалась домой, снова начиналась борьба,   еще более молчаливая, еще более страшная. Прошло несколько месяцев, и Аделаида   подпала под власть сына. Она дрожала перед ним, как маленькая девочка,   неуверенная в себе и боящаяся розги. Ловкий Пьер связал ее по рукам и ногам,   превратил в покорную рабу; он достиг этого, не раскрывая рта, не пускаясь в   сложные и неприятные объяснения.      

Когда   молодой Ругон почувствовал, что мать в его власти, что с нею можно обращаться,   как с рабыней, он сумел извлечь выгоду из ее слабоумия и безграничного ужаса,   который ей внушал один его взгляд. Став хозяином в доме, он тотчас же прогнал   огородника и заменил его верным человеком. Он взял на себя управление всеми   делами, покупал, продавал, забирал всю выручку. Впрочем, он не пытался ни   обуздать Аделаиду, ни бороться с ленью Антуана и Урсулы. Какое все это могло   иметь значение, раз он решил при первой же возможности отделаться от них. Он   ограничился тем, что начал учитывать и хлеб и воду. Потом, захватив в свои руки   все состояние, он стал выжидать случая, который позволил бы ему распорядиться   деньгами по своему усмотрению. События ему благоприятствовали. Как старший сын   вдовы, он не подлежал призыву. Два года спустя Антуан вытянул жребий. Неудача   его не огорчила – он рассчитывал, что мать поставит за него рекрута. Аделаида   действительно хотела избавить сына от военной службы, но деньги были у Пьера, а   Пьер молчал. Отъезд брата был для него слишком счастливой случайностью. Когда   мать заговорила с ним об Антуане, Пьер посмотрел на нее так, что она умолкла на   полуслове. Его взгляд ясно говорил: «Так вы что же, хотите разорить меня ради   вашего ублюдка!» И Аделаида эгоистично отреклась от Антуана, желая только   спокойствия и свободы. Пьер, не любивший крутых мер, радуясь, что ему удалось   выжить брата без всякой ссоры, принялся жаловаться на безвыходное положение:   урожай плохой, денег в доме нет, пришлось бы продать участок земли, а это   первый шаг к разорению. Он дал Антуану слово, что выкупит его на будущий год,   хотя твердо решил этого не делать. Антуан поверил ему и уехал, почти   успокоенный.      

От   Урсулы Пьер отделался еще более неожиданным образом. К ней воспылал страстной   любовью некто Муре, рабочий с шляпной фабрики, – девушка казалась ему   хрупкой и нежной, как барышня из квартала св. Марка. Он женился на ней. Это был   брак по любви, необдуманный поступок, без тени расчета. Урсула же дала согласие   только для того, чтобы уйти из дому – так ей отравлял существование старший   брат. Мать, поглощенная своей страстью, напрягавшая последние силы, чтобы   защитить себя, ко всему относилась безучастно. Она даже радовалась, что дочь   уйдет из дому, так как надеялась, что Пьер тогда не будет сердиться и даст   матери возможность жить спокойно, как ей хочется. С первых же дней женитьбы   Муре понял, что надо уехать из Плассана, иначе ему на каждом шагу придется   выслушивать оскорбительные замечания по адресу жены и тещи. Он увез Урсулу в   Марсель, где стал заниматься своим ремеслом. Он не потребовал никакого   приданого, и когда Пьер, удивляясь бескорыстию зятя, начал бормотать какие-то   объяснения, Муре прервал его и заявил, что предпочитает сам зарабатывать на   хлеб для своей жены. Достойный сын крестьянина Ругона обеспокоился: не   скрывается ли за этим какая-нибудь ловушка?      

Оставалась   Аделаида. Ни за что на свете Пьер не согласился бы жить вместе с ней. Она его   компрометировала. Будь это возможно, он прежде всего отделался бы от нее. Положение   было весьма затруднительное: оставить мать у себя – значило разделить с нею ее   позор, взвалить на себя обузу, которая помешает его честолюбивым замыслам;   прогнать ее – на него будут указывать пальцем как на дурного сына, а Пьер хотел   завоевать себе репутацию добряка. Предчувствуя, что ему могут понадобиться   самые разные люди, он желал восстановить свое доброе имя в глазах всего   Плассана. Оставалось одно – довести Аделаиду до того, чтобы она ушла сама… Для   достижения этой цели Пьер не останавливался ни перед чем. Он считал, что его   жестокость вполне оправдывается дурным поведением матери. Он наказывал ее, как   наказывают провинившегося ребенка. Роли переменились. Несчастная женщина   сгибалась под вечно занесенной над нею рукой. Она заикалась от страха и в сорок   два года казалась растерянной, забитой старухой, впавшей в детство. А сын   продолжал преследовать ее суровым взглядом, надеясь, что в один прекрасный день   она не выдержит и сбежит из дому. Несчастная женщина страдала от стыда, от   неудовлетворенной страсти, от вечного унижения, безропотно принимала удары и   все же не расставалась с Маккаром, предпочитая скорее умереть, чем уступить. В   иные дни она готова была броситься в реку, но все существо этой слабодушной,   нервной женщины содрогалось от ужаса при мысли о смерти. Несколько раз она   порывалась убежать к любовнику на границу и все же оставалась дома, терпела   презрительное молчание и скрытую жестокость сына, потому что ей некуда было   деваться. Пьер чувствовал, что она давно бы ушла, будь у нее пристанище.      

Он давно   решил снять ей отдельную квартиру, придравшись к какому-нибудь поводу; но на   помощь пришло неожиданное событие, о котором он не смел и мечтать. В предместье   пронесся слух, что Маккар убит на границе таможенным стражником в ту минуту,   когда он тайно переправлял большую партию женевских часов. Слух оказался   верным. Труп контрабандиста даже не привезли домой, а похоронили на кладбище   маленькой горной деревушки. Горе совсем пришибло Аделаиду. Сын с любопытством   наблюдал за ней и не видел, чтобы она уронила хоть одну слезу. Маккар завещал   ей все свое имущество. Она унаследовала лачугу покойного в тупике св. Митра и   карабин, который ей честно принес контрабандист, избежавший пули таможенника.   На следующий же день Аделаида перебралась в свой домик, повесила карабин над   очагом и стала жить там одна, равнодушная ко всему, отрешенная от внешнего   мира.      

Наконец-то   Пьер стал полным хозяином в доме. Участок Фуков принадлежал ему если не по   закону, то на деле. Но Пьер вовсе не собирался оставаться в предместье. Тут   было слишком узкое поприще для его честолюбивых планов. Обрабатывать землю,   выращивать овощи казалось ему делом низким, недостойным его способностей. Он   решил порвать с землей. Нервный темперамент матери несколько утончил его   натуру, пробудив непреодолимое тяготение к прелестям буржуазной жизни, и   поэтому все его расчеты основывались на продаже усадьбы. Это принесло бы ему   сразу кругленькую сумму и дало бы возможность жениться на дочери какого-нибудь   коммерсанта, который принял бы его в дело. В те времена войны Империи сильно   поубавили число женихов, и родители стали менее требовательны в выборе зятя.   Пьер утешал себя мыслью о том, что деньги все уладят и никто не будет особенно   прислушиваться к сплетням кумушек из предместья; он рассчитывал выступить в роли   жертвы, разыграть славного малого, который горько страдает от семейного позора,   но не принимает его на себя и никак его не оправдывает. Вот уже несколько   месяцев, как он присматривался к Фелисите Пуэк, дочери торговца маслом. Фирма   «Пуэк и Лакан» помещалась в одной из самых мрачных улиц старого квартала; дела   ее были далеко не в цветущем состоянии, кредит пошатнулся, и поговаривали даже   о банкротстве. Но именно из-за этих слухов Пьер и повел атаку. Ни один из   преуспевающих купцов не выдал бы за него дочь. Пьер решил выждать и, когда   старый Пуэк окончательно запутается, посвататься к Фелисите, купить ее и   применить свой ум и энергию, чтобы спасти фирму от краха. Это был хороший   способ подняться на одну ступень, сразу возвыситься над своим классом. Но   прежде всего Пьер хотел порвать с отвратительным предместьем, где поносили его   семью, заставить плассанцев забыть все грязные пересуды, стереть из памяти   самое название «усадьбы Фуков». Зловонные улицы старого квартала казались ему   раем. Там, только там ему удастся зажить по-новому.      

Наконец   настал долгожданный час. Фирма «Пуэк и Лакан» была при последнем издыхании.   Пьер осторожно и ловко повел переговоры о женитьбе. Его сватовство приняли если   не как избавление, то как неизбежный и вполне приемлемый выход. Когда вопрос о   свадьбе был решен, Пьер энергично занялся продажей участка. Владелец   Жа-Мейфрена, желая округлить свое поместье, уже не раз обращался к Ругону по   этому поводу: их усадьбы разделяла только низкая ограда. Пьер ловко   воспользовался нетерпением богатого соседа; тот ради удовлетворения своей   прихоти согласился заплатить за участок пятьдесят тысяч франков, то есть вдвое   больше действительной его стоимости. С чисто крестьянской хитростью Пьер   заставил себя просить, заявлял, что не собирается продавать участок, что мать   ни за что не согласится расстаться с землей, которой Фуки владели из рода в род   более двухсот лет. Он притворялся, что никак не может принять решения, и в то   же время старался ускорить сделку. У него возникли опасения. По его примитивной   логике выходило, что весь участок принадлежит ему и он может распоряжаться им   как угодно. Но за его уверенностью скрывалась некоторая тревога: он опасался   осложнений со стороны Свода законов и решил обиняком разузнать обо всем у   судебного исполнителя предместья. Ему пришлось услышать пренеприятные вещи.   Оказалось, что закон связывает его по рукам и ногам. Одна только мать вправе   продать землю и дом. Это Пьер отчасти подозревал. Но он никак не ожидал, что   оба незаконнорожденных, оба волчонка, Антуан и Урсула, тоже имеют права на   наследство. Его словно обухом оглушило. Как! Эти ублюдки могут обобрать, могут   ограбить его, законного сына! Объяснения судебного исполнителя были ясны и   точны. Правда, при заключении брака Аделаиды с Ругоном было принято условие   общности имущества, но поскольку это имущество состояло из недвижимости, все   оно по закону после смерти мужа переходило обратно к вдове. А так как Маккар и   Аделаида признали своих детей, то они имели право на наследство со стороны   матери. Оставалось одно утешение, что закон сильно урезывал долю внебрачных   детей в пользу законных. Но это ничуть не утешило Пьера. Ему нужно было все   наследство. Он не желал выделить Антуану и Урсуле хотя бы десять су. Все же   ограничительная оговорка в сложных статьях закона открыла перед ним новые   возможности, которые он принялся сосредоточенно, всесторонне обдумывать. Он   сразу понял, что ловкий человек всегда должен действовать так, чтобы закон был   на его стороне. И вот он самостоятельно нашел выход, ни с кем не советуясь,   даже с судебным исполнителем, чтобы не вызвать никаких подозрений. Он знал, что   может распоряжаться матерью, как вещью. В одно прекрасное утро он отправился с   ней к нотариусу и заставил ее подписать купчую на продажу усадьбы. Аделаида   готова была продать не только свою землю, но и весь Плассан, только бы ей   оставили лачугу в тупике св. Митра. Впрочем, Пьер обеспечивал ей ежегодный   доход в шестьсот франков и клялся всеми святыми, что не оставит брата и сестру.   Аделаида удовлетворилась клятвой. На другой же день Пьер предложил ей дать   расписку в получении пятидесяти тысяч франков за усадьбу. Это был его   мошеннический замысел. Когда мать удивилась, что надо давать расписку на   пятьдесят тысяч, не получив ни единого су, Пьер сказал ей, что это простая,   ничего не значащая формальность. Пряча расписку в карман, он думал: «Пусть-ка   волчата потребуют у меня отчета. Я скажу, что старуха все спустила. Они не посмеют   подать в суд». Через неделю стена между усадьбами перестала существовать, и   плуг прошел по грядам, где раньше росли овощи. По воле молодого Ругона усадьбе   Фуков суждено было превратиться в легендарное воспоминание. А еще через   несколько месяцев владелец Жа-Мейфрена снес и старый полуразрушенный дом огородников.   Получив пятьдесят тысяч, Пьер без долгих промедлений женился на Фелисите Пуэк,   маленькой, чернявой девушке, каких много в Провансе. Глядя на нее, вспоминались   цикады, сухие коричневые стрекочущие цикады, которые, стремительно взлетая,   ударяются о ветви миндальных деревьев. Тощая, плоскогрудая, с острыми плечами,   с резко очерченным лицом, похожим на мордочку хорька, Фелисите не имела   возраста: ей можно было дать и пятнадцать, и тридцать лет, хотя на самом деле   ей только что исполнилось девятнадцать, – она была на четыре года моложе   своего жениха. Что-то лукавое, кошачье таилось в глубине ее черных глаз, маленьких,   как дырки, проткнутые шилом. Низкий выпуклый лоб, нос с вдавленной переносицей,   широкие ноздри, всегда трепещущие, как будто созданные для того, чтобы ко всему   принюхиваться, узкая полоска красных губ, крутой подбородок, глубокие впадины   на щеках, – вся физиономия этой лукавой карлицы была воплощением   завистливого, беспокойного тщеславия. Несмотря на некрасивые черты, Фелисите   была все же одарена какой-то грацией, придававшей ей своеобразную прелесть. Про   нее говорили, что она может быть хорошенькой или дурнушкой – по желанию.   Пожалуй, это зависело от того, как она укладывала волосы, а волосы у нее были   великолепные; но еще больше это зависело от улыбки, от той торжествующей   улыбки, которая преображала все смуглое лицо Фелисите, когда ей казалось, что   она одерживает победу. Фелисиге считала, что родилась под несчастливой звездой,   раз судьба обделила ее красотой. Чаще всего она и не хотела быть хорошенькой,   но не сдавалась, – она поклялась, что настанет день, когда весь город   лопнет от зависти при виде ее счастья, ее роскоши, дерзко выставленных напоказ.   Будь у нее более широкое жизненное поприще, где нашел бы применение ее острый   ум, она, конечно, быстро осуществила бы свою мечту. По уму она была намного   выше девушек своего класса и своего круга. Злые языки утверждали, что ее мать,   умершая, когда Фелисите была еще ребенком, в первое время замужества состояла в   связи с маркизом де Карнаван, молодым дворянином из квартала св. Марка. В самом   деле, у Фелисите были руки и ноги маркизы, – совсем не подходящие к той   семье, из которой она вышла.      

Старый   квартал целый месяц не мог успокоиться от того, что Фелисите выходит замуж за   Пьера Ругона, неотесанного огородника из предместья, да еще к тому же из семьи,   про которую шла такая дурная слава. Фелисите не обращала внимания на пересуды и   с загадочной усмешкой принимала натянутые поздравления подруг. Она все   обдумала, она выбрала Пьера не как мужа, а скорее как сообщника. Отец же,   соглашаясь отдать дочь за молодого Ругона, видел перед собой пятьдесят тысяч   франков – спасение фирмы от краха. Но Фелисите была более дальновидной. Она   заглядывала в будущее и чувствовала, что ей нужен человек крепкий, пусть даже   грубоватый, но такой, чтобы она исподтишка могла управлять им, как марионеткой.   Она терпеть не могла провинциальных щеголей, поджарых помощников нотариусов и   будущих адвокатов, которые щелкают зубами в ожидании клиентуры. Бесприданница   Фелисите не надеялась выйти замуж за сына богатого купца и считала, что простой   крестьянин, который будет послушным орудием в ее руках, во сто раз лучше, чем   какой-нибудь тощий бакалавр, который кичился бы перед ней своей школьной   ученостью и, в бесплодных попытках удовлетворить свое пустое тщеславие, обрек   бы ее на жалкое существование. Фелисите была убеждена, что мужчину формирует   женщина, и считала себя способной сделать из пастуха министра. Ее прельстила   широкая грудь, крепкая, коренастая фигура Ругона, не лишенного известной   представительности. Несомненно, мужчина такого сложения легко и бодро понесет   тяжкий груз интриг, который она собиралась взвалить на его плечи. Ценя силу и   здоровье своего жениха, Фелисите сумела также разглядеть и то, что он далеко не   дурак, угадала за внешней его тяжеловесностью гибкий, пронырливый ум. И все же   она недооценивала Ругона, считала его глупее, чем он был на самом деле. Через несколько   дней после свадьбы, роясь в ящиках письменного стола, она нечаянно нашла   расписку в получении пятидесяти тысяч франков, подписанную Аделаидой. Фелисите   сразу поняла, в чем дело, и испугалась: ее примитивно честной натуре претили   подобные приемы. Но к испугу примешивалась некоторая доля восхищения. Ругон   становился в ее глазах сильным человеком.      

Молодая   чета отважно пустилась в погоню за фортуной. Фирма «Пуэк и Лакаю» оказалась   менее разоренной, чем думал Пьер. Долгов было не так много, не хватало только денег.   В провинции торговля ведется с сугубой осторожностью, и это спасает от больших   катастроф. Пуэк и Лакан были осторожнейшими из осторожных: как истые   провинциалы, они трепетали, рискуя тысячью экю, и потому их фирма имела очень   маленький оборот. Пятидесяти тысяч, вложенных Пьером в дело, хватило на то,   чтобы расплатиться с долгами и оживить торговлю. Поначалу все шло хорошо. Три   года подряд был большой урожай маслин. Фелисите решилась на смелый шаг и к   великому страху Пьера и старика отца заставила их закупить большое количество   масла и придержать его на складе. Предположения молодой коммерсантки   оправдались; следующие два года оказались неурожайными, цены на масло сильно   поднялись, и фирма продала все свои запасы с большой прибылью.      

Вскоре   после такого удачного оборота Пуэк и Лакан удалились от дел, вполне удовлетворенные   полученным барышом, мечтая только о том, чтобы прожить остаток дней как рантье.      

Молодые,   оставшись хозяевами, решили, что теперь их судьба упрочена.      

– Ты   поборол мою незадачливость, – говорила Фелисите мужу. Фелисите считала   себя неудачницей, что было одной из слабостей этой энергичной женщины. По ее   словам, ни ей, ни ее отцу, несмотря на все их старания, до сих пор ничего не   удавалось. Она отличалась суеверием, подобно всем южанкам, готова была бороться   с судьбой, как борются с живым существом, которое хочет вас удушить.      

События   странным образом подтвердили ее опасения. Наступила полоса неудач. Ругонам не   везло; каждый год на них обрушивалась какая-нибудь новая напасть. Один из их   клиентов обанкротился, и они потеряли несколько тысяч франков; самые верные   расчеты на урожай рушились из-за невероятных стечений обстоятельств;   бесспорные, казалось, сделки срывались самым жалким образом. Это была война без   пощады, без передышки.      

– Ну   вот, ты сам видишь, что я родилась под несчастной звездой! – с горечью   говорила Фелисите.      

Но она   упорствовала, боролась яростно, ожесточенно, не понимая, почему, проявив в   первый раз такое тонкое чутье, она теперь дает мужу только неудачные советы.      

Пьер был   подавлен и, как человек менее стойкий, уже давно ликвидировал бы дело, если бы   не упрямое, судорожное сопротивление жены. Фелисите нужно было богатство. Она   понимала, что единственная опора ее честолюбию – деньги. Будь у них несколько   сот тысяч франков – они стали бы первыми людьми в городе; тогда она добилась бы   назначения мужа на какой-нибудь важный пост, она управляла бы всем. Завоевание   почетного положения ее ничуть не тревожило; она чувствовала себя во всеоружии   для борьбы, но как добыть первый мешок золота? И если Фелисите нимало не   смущала мысль о власти над людьми, то она испытывала бессильную ярость при   мысли о блестящих, холодных, равнодушных пятифранковых монетах; все ее   хитросплетения не имели над ними власти, они упорно не давались ей в руки.      

Тридцать   лет продолжалась эта борьба. Пуэк умер, и его смерть нанесла Ругонам новый   удар. Фелисите рассчитывала получить после отца не менее сорока тысяч, но   оказалось, что старый эгоист, желая побаловать себя на склоне лет, вложил все   свое небольшое состояние в пожизненную ренту. Фелисите заболела от   разочарования. Понемногу она озлоблялась, становилась все черствее, все   Язвительнее. С утра до вечера она суетилась возле кувшинов с маслом, словно надеялась   оживить торговлю, кружась вокруг них, как назойливая муха. Ругон, наоборот,   становился все тяжелее на подъем, ожирел, обрюзг от неудач. Эти тридцать лет   борьбы все же не довели их до разорения. Каждый год они с грехом пополам   сводили концы с концами и если терпели убытки в одно лето, то возмещали их на   следующее. Но это прозябание, эта жизнь изо дня в день приводила Фелисите в   отчаяние. Лучше уж настоящее, явиое банкротство. Тогда они, возможно, начали бы   жизнь сызнова, перестали бы цепляться за жалкие доходы, портить себе кровь,   чтобы заработать на пропитание. За четверть века Ругоны не скопили и пятидесяти   тысяч франков.      

Надо   сказать, что с первых же лет супружества их семейство начало прибавляться и   постепенно превратилось для них в тяжелое бремя. Фелисите, как многие маленькие   женщины, оказалась удивительно плодовитой, чего трудно было ожидать, глядя на   ее тщедушную фигурку. За пять лет, с 1811 по 1815 год, у нее родилось трое   сыновей, каждые два года по ребенку. В следующие четыре года она родила двух   дочерей. Ничто так не благоприятствует прибавлению семейства, как спокойная,   животная жизнь провинции. Супруги без всякой радости встретили появление двух   последних детей; когда нет приданого, дочери становятся тяжелой обузой. Ругон   заявлял во всеуслышание, что с него довольно, – самому дьяволу не удастся   навязать ему шестого ребенка. И действительно, Фелисите больше не рожала, иначе   неизвестно, на какой бы цифре она остановилась.      

Впрочем,   молодая женщина не смотрела на детей, как на причину разорения. Наоборот, она   начала воздвигать для сыновей те воздушные замки, которые рушились для нее самой.   Им не было еще и десяти лет, как она уже строила расчеты на их будущую карьеру.   Отказавшись от мысли преуспеть самой, она надеялась, что сыновья помогут ей   победить злой рок. Они удовлетворят ее обманутые честолюбивые надежды, принесут   ей богатство, создадут завидное положение, которого она тщетно добивалась.   Отныне, не прекращая борьбы, которую вела фирма, Фелисите повела вторую   кампанию, за удовлетворение своего тщеславия. Ей казалось невероятным, чтобы ни   один из трех сыновей не стал человеком выдающимся, не обогатил всю семью. Она   уверяла, что у нее такое предчувствие. Своих мальчиков она лелеяла, воспитывала   с большим рвением, в котором материнская строгость сочеталась с заботливостью   ростовщика. Она любовно откармливала их, растила как капитал, который позднее   принесет проценты.      

– Брось, –   кричал Пьер, – все дети неблагодарны. Ты их портишь, ты нас разоряешь!      

Он   рассердился, когда Фелисите повела разговор о том, чтобы отдать их в коллеж: латынь   – излишняя роскошь, хватит с них и уроков в соседнем пансионе. Но Фелисите   настояла на своем. У нее были высокие стремления, и она гордилась тем, что ее дети   получают образование; она понимала, что сыновей нельзя оставить такими же   невеждами, как ее муж, если она хочет, чтобы они пробили себе дорогу. Она   мечтала о том, что все трое будут жить в Париже и займут там высокие посты,   хотя и не знала, какие именно. Ругон уступил, и мальчики один за другим   поступила в коллеж. Фелисите впервые испытала захватывающее, радостное чувство   удовлетворенного тщеславия. Она с упоением слушала, как дети разговаривают   между собой об учителях и уроках. В тот день, когда старший в первый раз заставил   младшего просклонять rosa – rosae, ей казалось, что сна слышит дивную музыку. К   чести ее надо сказать, что радость эта была вполне бескорыстной. Даже Ругон   поддался чувству гордости, какое испытывает малограмотный человек, когда видит,   что дети ученее его. Товарищеские отношения, установившиеся между маленькими   Ругонами и сыновьями городских заправил, окончательно вскружили голову   супругам. Мальчики были на «ты» с сыном мэра, сыном супрефекта и даже   несколькими молодыми дворянчиками из квартала св. Марка, которых родители   соблаговолили отдать в плассанский коллеж. Фелисите считала, что за такую честь   не жалко никаких денег. Но образование троих сыновей пробило основательную   брешь в бюджете фирмы Ругонов.      

Пока   сыновья учились в коллеже, родители, платившие за учение ценой огромных жертв,   жили надеждой на их успех. Котда молодые Ругоны получили степень бакалавров,   Фелисите решила завершить дело своих рук и послать всех троих в Париж. Двое   стали изучать право, третий поступил в медицинскую школу. Но когда они стали   совсем взрослыми и, истощив на свое образование все средства фирмы Ругонов,   вынуждены были вернуться и обосноваться в провинции, для несчастных родителей   наступила пора разочарования. Провинция завладела своей добычей. Молодые люди   тяжелели, опускались. Вся желчь неудачи подступила к горлу Фелисите. Сыновья   принесли ей банкротство. Они разорили ее, они не дали процентов на вложенный в   них капитал. Последний удар судьбы был особенно жесток, потому что поражал не   только женское тщеславие, но и гордость матери. Ругон с утра до вечера   повторял: «Ну, что я тебе говорил?» – и это приводило Фелисите в полное   отчаяние.      

Однажды,   когда она горько попрекала старшего сына огромными суммами, потраченными на его   образование, тот ответил с неменьшей горечью:      

– Я   рассчитаюсь с вами, как только смогу. Но если у вас не было средств, то надо бы   сделать нас ремесленниками. Мы деклассированы, наше положение хуже вашего.      

Фелисите   поняла всю глубину этих слов. С тех пор она перестала попрекать детей и перенесла   весь свой гнев на судьбу, которая не переставала преследовать ее. Опять   начались сетования и жалобы на безденежье: из-за этого она и терпит крушение у   самой цели. Когда Ругон говорил: «Твои сыновья – лодыри, они будут нас обирать   до конца наших дней», она злобно отвечала: «Было бы что давать! Несчастные   мальчики обречены на прозябание только потому, что у них нет ни гроша».      

В начале   1848 года, накануне февральской революции, все три сына Ругонов занимали в   Пласеане весьма непрочное положение. Они представляли собой три любопытных и совершенно   различных типа, хотя и были отпрысками одного корня. В сущности, они духовно   были выше родителей. Род Ругонов облагораживали женщины. Аделаида произвела   сына с заурядными способностями, с низменными стремлениями, но сыновья Фелисите   обладали! уже более развитым умом и задатками больших пороков и больших   добродетелей.      

К тому   времени старшему, Эжену, было уже под сорок лет. Он был среднего роста, с   наклонностью к тучности и уже начал лысеть. Его лицо, длиннее, с крупными   чертами, как у отца, становилось обрюзглым, принимало желтоватый, восковой   оттенок. В квадратной, массивной форме его головы чувствовался крестьянин; но   все лицо преображалось, освещалось изнутри, когда пробуждался его взгляд,   поднимались тяжелые веки. Отцовская грузность у сына превратилась в величавую   осанку. Обычно этот толстяк казался сонным, у него были ленивые, широкие жесты,   как у великана, который потягивается перед боем. По капризу природы, одному из   тех мнимых капризов, в которых наука уже начинает различать закономерности,   Эжен, при полном физическом сходстве с Пьером, унаследовал духовный облик   Фелисите. Он представлял любопытное сочетание моральных и умственных свойств   матери с тяжеловесной важностью отца. Эжен отличался огромным честолюбием,   властностью, презрением к мелким расчетам и мелким успехам. Жители Плассана,   должно быть, не ошибались, подозревая, что в жилах Фелисите есть примесь   благородной крови. Ненасытная жажда наслаждений, присущая всей семье Ругонов,   принимала у Эжена более благородный характер. Он тоже искал удовлетворения   своих страстей, но удовлетворения духовного, он стремился к власти. В провинции   такие люди не имеют успеха. Эжен пятнадцать лет прозябал в Плассане, устремив   все помыслы на Париж, выжидая случая. Чтобы не быть в тягость родителям, он в   Плассане приписался к сословию адвокатов. Время от времени он защищал   какое-нибудь дело, еле сводил концы с концами и не поднимался над уровнем   честной посредственности. В Плассане находили, что голос у него тягучий, а жесты   неуклюжи. Он редко выигрывал дела. В защитительной речи он часто отклонялся от   вопроса: «уносился под облака», – по выражению местных остряков. Как-то   раз, защищая дело о возмещении проторей и убытков, он, забывшись, пустился в   такие сложные политические рассуждения, что председатель был вынужден прервать   его. Эжен тотчас же сел на свое место, усмехаясь странной усмешкой. И хотя его   клиента присудили к уплате значительной суммы, Эжен, невидимому, ничуть не   раскаивался в своей речи. Казалось, он рассматривал свои выступления в суде как   упражнения, которые могут пригодиться в будущем. Все это было непонятно   Фелисите и приводило ее в отчаяние; ей хотелось, чтобы слово сына было законом   для плассанского суда. В конце концов у нее сложилось весьма невыгодное мнение   о старшем сыне; она пришла к убеждению, что этому сонному толстяку не суждено   прославить семью. Пьер, наоборот, безгранично верил в Эжена, но не потому, что   был проницательнее жены, – нет, он судил более поверхностно и льстил   собственному самолюбию, веря в гениальность сына, который был его живым   портретом. За месяц до февральских событий Эжен оживился, какое-то чутье   подсказало ему, что близится решающее событие. Ему не сиделось в Плассане. Он   бродил по бульварам как неприкаянный. Внезапно он принял какое-то решение и   уехал в Париж. В кармане у него не было и пятисот франков.      

Младший   сын Ругонов, Аристид, был, если можно так выразиться, геометрической   противоположностью Эжена. Лицом он походил на мать, но преобладали в нем   отцовские инстинкты: он отличался жадностью, скрытностью, склонностью к   кляузам. Природа часто стремится к симметрии. Аристид был тщедушен, его хитрое   лицо напоминало набалдашник трости, выточенный в виде головы паяца; он был   недобросовестен и нетерпелив в своих желаниях, вечно что-то разведывал,   разнюхивал. Деньги он любил так же, как его старший брат любил власть. И пока   Эжен в мечтах подчинял своей воле народы, пьянея от мысли о будущем могуществе,   Аристид представлял себе, что он миллиардер, живет в роскошном дворце, сладко   ест и пьет, наслаждается всеми чувственными удовольствиями. Но, главное, он   мечтал разбогатеть сразу. Если он строил воздушные замки, эти замки возникали   мгновенно, как по волшебству, бочки с золотом появлялись из-под земли: такие   мечты тешили его лень; а средства достижения богатства его не смущали – самые   быстрые казались ему самыми лучшими. Род Ругонов, грубых, жадных крестьян с   низменными вожделениями, созрел слишком быстро. Стремление к материальным   благам усилилось у Аристида под влиянием поверхностного образования, стало   более сознательным и от этого еще более хищным и опасным. Фелисите, несмотря на   свою тонкую женскую интуицию, больше любила младшего сына; она не понимала,   насколько ей ближе Эжен; она оправдывала разнузданность и праздность младшего   сына, полагая, что ему суждено стать великим человеком, а великие люди имеют   право вести беспутную жизнь, пока не обнаружатся их таланты. Аристид бессовестно   злоупотреблял ее снисходительностью. В Париже он вел распутную и праздную жизнь   и принадлежал к числу тех студентов, которые вместо лекций посещают пивные Латинского   квартала. Правда, он пробыл в столице всего два года. Отец встревожился, что   Аристид не сдал ни одного экзамена, вернул его в Плассан и уговорил жениться,   надеясь, что семейная жизнь остепенит его. Аристид не возражал против женитьбы.   В то время он еще и сам не мог разобраться в своих честолюбивых желаниях;   провинциальная жизнь ему нравилась, он жил на подножном корму, ел, спал,   развлекался. Фелисите так горячо просила за него, что Ругон согласился приютить   молодоженов у себя, но потребовал, чтобы сын занялся делами фирмы. Для Аристида   наступила блаженная пора полного безделья; убегая из отцовской конторы как   школьник, он проводил в клубе целые дни и большую часть вечеров, проигрывая   золотые, которые ему украдкой совала мать. Надо знать нравы такого захолустья,   чтобы понять, какую скотскую жизнь он вел в течение четырех лет. В каждом маленьком   городке есть бездельники, которые живут за счет родителей, иногда делают вид,   что работают, а на самом деле возводят свою лень в культ. Аристид принадлежал к   тому типу неисправимых шалопаев, которые целыми днями шатаются по пустынным   улицам провинциальных городов. Четыре года он занимался только тем, что играл в   экарте. И пока бездельник тратил отцовские деньги в клубе, его жена, вялая,   бесцветная блондинка, также способствовала разорению фирмы Ругонов своей   любовью к кричащим туалетам и чудовищной прожорливостью, неожиданной в таком   хрупком существе. Анжела обожала голубые ленты и жареное филе. Ее отец, отставной   капитан по фамилии Сикардо, которого все звали майором, дал за ней десять тысяч   франков приданого – все свои сбережения. Остановив свой выбор на Анжеле, Пьер   считал, что совершает чрезвычайно выгодную сделку, – так низко он   расценивал Аристида. Однако десять тысяч франков, сыгравшие решающую роль,   превратились впоследствии в петлю на его шее. Аристид уже и тогда был ловким   пройдохой. Он отдал все десять тысяч отцу, вложил их в дело, не оставил себе ни   единого су, проявляя величайшее бескорыстие.      

– Нам   ничего не нужно, – говорил он, – ведь вы будете содержать меня и   жену. Потом сочтемся.      

Пьер,   смущенный, согласился, но был несколько обеспокоен бескорыстием сына. А тот   рассчитал, что отцу нескоро удастся вернуть ему десять тысяч наличными и что   они с женой будут отлично жить на счет родителей, пока нельзя расторгнуть   деловое товарищество. Трудно было бы ему выгоднее поместить свой маленький   капитал. Когда торговец маслом понял, как его провели, он уже не мог отделаться   от Аристида. Приданое Анжелы было вложено в спекуляцию, а она могла кончиться   неудачей. Пьеру пришлось оставить молодых у себя, хотя его возмущали и приводили   в отчаяние неутолимый аппетит невестки и праздность сына. Если бы он мог   откупиться от них, то давно бы выгнал этих паразитов, которые, по его   энергичному выражению, сосали его кровь. Но Фелисите тайно покровительствовала   им; Аристид, зная ее честолюбивые мечты, каждый вечер делился с ней своими   планами на будущее, говоря, что они вот-вот должны осуществиться. Как это ни   странно, Фелисите была в прекрасных отношениях с невесткой; надо сказать, что   Анжела отличалась полной бесхарактерностью и ею можно было распоряжаться, как   вещью. Пьер приходил в бешенство, когда жена заговаривала с ним о будущих   успехах младшего сына, и кричал, что скорее всего Аристид доведет фирму до   полного разорения. Все четыре года, которые молодые прожили у отца, Ругон   бушевал, изливая свой бессильный гнев в бесконечных ссорах, причем ни Аристид,   ни Анжела никогда не теряли невозмутимого спокойствия. Они внедрились в дом, и   ничто не могло их сдвинуть с места. Наконец Пьеру повезло, и он вернул сыну   десять тысяч франков. Но когда начали подводить счеты, Аристид пустился в такие   мелочные споры, что отец махнул рукой и ничего не удержал в уплату за стол и   квартиру. Молодые поселились в старом квартале, на площади Сен-Луи, в   нескольких шагах от родителей. Десяти тысяч хватило не надолго. Пока в доме   были деньги, Аристид ни в чем не изменял привычного образа жизни. Но когда   очередь дошла до последней бумажки в сто франков, он начал нервничать. Он   рыскал по городу с растерянным видом, отказался от ежедневной чашки кофе в   клубе и горящими глазами следил за игрой, не прикасаясь к картам. Бедность   возмущала его. Все же он продержался довольно долго, упорно не желая ничего   делать. В 1840 году у него родился сын, Максим. Когда ребенок подрос, бабушка Фелисите   поместила его пансионером в коллеж и тайно платила за его содержание. У   Аристида стало одним едоком меньше, но Анжела была вечно голодна, и мужу   пришлось, наконец, искать работу. Ему удалось поступить в супрефектуру. Он   прослужил на одном месте десять лет и не поднялся выше оклада в 1800 франков.   Озлобленный, желчный, он думал только о тех наслаждениях, которых был лишен.   Скромное положение мелкого чиновника приводило его в ярость; жалованье в   полтораста франков казалось ему насмешкой судьбы. Он сгорал от неудовлетворенных   желаний. Фелисите, которой он поверял свои страдания, была отчасти довольна его   неудовлетворенеостыо; она надеялась, что нужда подзадорит его лень. Аристид начал   приглядываться к событиям, исподтишка, настороженно, как вор, который выжидает   момента. В 1848 году, когда Эжен уехал в Париж, Аристид хотел было отправиться   вслед за ним, но брат был холост, Аристид же не мог тащить с собой жену, не   имея денег. И он остался, выжидая, предчувствуя близкую катастрофу, готовый   ринуться на первую попавшую добычу.      

Средний   сын Ругонов, Паскаль, казалось, не имел ничего общего со всей семьей. Он   представлял собой один из типов, часто опровергающих законы наследственности.   Время от времени в семьях рождается существо, в котором проявляются только   созидательные силы природы: Паскаль не походил на Ругонов ни духовно, ни   физически. Он был высокого роста, с кротким, строгим лицом; его прямота, любовь   к знанию, скромность были полной противоположностью честолюбивым стремлениям и   корыстолюбию его родных. Получив в Париже прекрасное медицинское образование,   Паскаль по собственному желанию вернулся в Плассан, несмотря на уговоры   профессоров. Ему нравилась мирная провинциальная жизнь: он считал, что для   ученого она полезнее парижской сутолоки. Но в Плассане он не старался   приобрести клиентуру. Его потребности были чрезвычайно скромны, он презирал   деньги и довольствовался немногими пациентами, которые случайно попадали к   нему. Он позволил себе только одну роскошь – поселился в маленьком светлом   домике нового города, где и жил в уединении, предаваясь изучению природы.   Особенно он увлекался физиологией. В городе знали, что он покупает трупы у   могильщика из богадельни, и это внушало ужас нежным дамам и трусливым буржуа.   Правда, они не дошли до обвинения Паскаля в колдовстве, но пациентов у него   стало еще меньше. Он прослыл за чудака, и люди хорошего общества не доверили бы   ему лечить царапину на мизинце из боязни скомпрометировать себя. Жена мэра   как-то заявила: «Я лучше умру, чем стану лечиться у него. От него пахнет покойником».      

С тех   пор Паскаля стали избегать. Но он не жалел о том, что внушает страх. Чем меньше   было пациентов, тем больше оставалось у него времени для любимой науки. Но так   как он брал за визит очень мало, бедные люди остались ему верны. На свой   скромный заработок он жил спокойно, вдали от обывателей, наслаждаясь чистой   радостью ученого – радостью исследований и открытий. Время от времени он   посылал статью в Парижскую академию наук. Плассан и не подозревал, что чудак,   «господин, от которого пахнет покойником», пользуется большой известностью,   большим авторитетом в ученом мире. Глядя, как он по воскресеньям отправляется   на экскурсию на Гарригские холмы, с ботанической коробкой через плечо и   геологическим молотком в руке, плассанцы пожимали плечами и сравнивали его с   другим городским доктором, таким медоточивым с дамами, который носил чудесные   галстуки и распространял вокруг себя тончайший аромат фиалки. Не понимали   Паскаля и родители. Фелисите была поражена, увидев, какую он ведет убогую и   замкнутую жизнь. Она стала упрекать его в том, что он обманул ее надежды.   Аристиду она прощала все, считала его лень плодотворной; но скромная жизнь   Паскаля, его любовь к уединению, его презрение к богатству и твердое намерение   держаться в тени приводили ее в негодование. Нет, не этому сыну суждено   удовлетворить ее честолюбие!      

– Откуда   ты взялся? – говорила она ему. – Ты не такой, как мы. Посмотри на   своих братьев; они борются, они стараются извлечь пользу из своего образования,   а ты? Ты делаешь одни только глупости. Плохо ты отблагодарил нас за то, что мы   разорились, чтобы вывести вас в люди. Нет, ты не наш.      

Паскаль,   всегда предпочитавший смех ссоре, отвечал весело, с тонкой иронией:      

– Ничего,   не огорчайтесь. Вы не совсем просчитались. Я вас буду бесплатно лечить, когда   вы заболеете.      

Следуя   бессознательному чувству, он редко встречался с родными, хотя и не проявлял к   ним неприязни. Он не раз выручал Аристида, пока тот не поступил в супрефектуру.   Паскаль не женился. Он далее и не подозревал о том, что надвигаются большие   события. За последние два-три года он занимался великой проблемой   наследственности, сравнивал породы животных, различные типы людей и весь   погрузился в исследования, увлеченный их интересными результатами. Наблюдения   над самим собой и над своей семьей послужили ему отправным пунктом. Простые   люди, обладающие верной интуицией, хорошо понимали, насколько он непохож на   Рутонов, и называли его просто «доктор Паскаль», никогда не добавляя фамилии.   За три года до революции 1848 года Пьер и Фелисите продали свое дело.   Приближалась старость. Обоим перевалило за пятьдесят, они устали бороться. Им   не везло, и они боялись, что умрут нищими, если будут упорствовать. Сыновья,   обманув их ожидания, нанесли им последний удар. Они уже не надеялись разбогатеть   при их помощи и хотели только обеспечить себе кусок хлеба на старости лет.   Когда они ликвидировали свою торговлю, у них осталось всего сорок тысяч   франков. Такой капитал мог дать две тысячи франков дохода, – едва   достаточно для мизерного существования в провинции. К счастью, их было всего   двое; обе дочери, Марта и Сидони, вышли замуж, и одна жила в Марселе, другая в   Париже.      

После   ликвидации дела Ругонам очень хотелось перебраться в новый город, в квартал,   где жили все бывшие коммерсанты, но они не решились на это. При своих скудных   средствах они играли бы там слишком жалкую роль. Пришлось пойти на компромисс –   снять квартиру на улице Банн, отделяющей новый квартал от старого. Но их дом   находился на краю старого квартала, и они в сущности продолжали оставаться в   той части города, где жил простой люд. Правда, из окон своей квартиры, в   нескольких шагах от себя, они видели город богачей; они остановились у порога   обетованной земли.      

Их   квартира находилась на третьем этаже и состояла из трех больших комнат: столовой,   гостиной и спальни. Во втором этаже жил сам домовладелец, купец, торговавший зонтами   и тростями, а в первом этаже помещался его магазин. Дом был узкий, невысокий,   всего в три этажа. Когда Фелисите въехала в новую квартиру, у нее сжалось   сердце. В провинции жить не в собственном доме – значит открыто признаться в   своей бедности. В Плассане все зажиточные люди живут в собственных особняках,   тем более что цены на недвижимость там очень низки. Пьер раскошеливался туго и   не хотел и слышать о расходах на обстановку, пришлось удовлетвориться старой:   снова пошла в ход, даже без починки, поломанная, колченогая, потертая мебель.   Фелисите, прекрасно понимая причину скупости мужа, всеми силами старалась   придать блеск старому хламу. Она собственноручно сколотила и подклеила   изломанные кресла, сама заштопала вытертый бархат обивки.      

В   столовой, расположенной в конце квартиры, рядом с кухней, мебели почти не было;   стол и дюжина стульев терялись в полумраке огромной комнаты, окно которой   упиралось в серую стену соседнего дома. В спальню никто из посторонних никогда   не заходил, поэтому Фелисите перенесла туда все ненужные вещи; кроме кровати,   шкапа, письменного столика и туалета, там стояли две детские кроватки, одна на   другой, буфет без дверок и совершенно пустой книжный шкап – почтенные ветераны,   с которыми Фелисите жаль было расстаться. Зато она приложила все старания,   чтобы украсить гостиную, и достигли того, что комната приняла почти приличный   вид: диван и кресла, обитые желтым, тисненным бархатом, столик с мраморной   доской, стоявший посреди комнаты, и в двух углах – высокие зеркала с   подзеркальниками. Был даже ковер, покрывавший только середину паркета, и люстра   в белом кисейном чехле, засиженном мухами. На стенах висели шесть литографий,   изображавших главные сражения Наполеона. Вся обстановка была времен первых лет   Империи. Фелисите удалось добиться, чтобы комнату оклеили новыми обоями,   оранжевыми, в крупных разводах. Этот резкий желтый цвет придавал всей комнате ослепительную,   режущую глаз яркость. Мебель, обои, занавеси на окнах также были желтые; ковер   и даже мрамор круглого столика и подзеркальников были желтоватого тона; но при   спущенных шторах резкие тона смягчались, и гостиная становилась почти нарядной.   Не о такой роскоши мечтала Фелисите! Она с немым отчаянием глядела на эту едва   прикрытую нищету. Почти все время она проводила в гостиной, лучшей комнате в   квартире, у окон, выходивших на улицу Бани. Смотреть в окно было для нее самым   приятным и в то же время самым печальным занятием. Наискось виднелась площадь   супрефектуры – тот обетованный рай, о котором она мечтала. Маленькая, пустая   площадь с чистенькими светлыми домами по краям казалась ей райским садом. Она   отдала бы десять лет жизни за то, чтобы жить в одном из этих домов. Особенную   зависть вызывал в ней угловой дом на левой стороне площади, где жил сборщик   податей. Фелисите смотрела на его особняк с непреодолимым желанием, какие   бывают у беременных женщин. Если окна бывали раскрыты, ей удавалось рассмотреть   отдельные подробности богатой обстановки, и при виде чужой роскоши у нее   разливалась желчь.      

В то   время чета Pугонов переживала любопытный душевный перелом, вызванный обманутыми   надеждами, неудовлетворенными аппетитами. Те немногие хорошие чувства, которые   у них были, – угасли. Считая себя жертвами жестокой судьбы, они отнюдь не   смирились, жадность разгоралась в них все больше, они упорно хотели добиться   своего. В сущности, они не отреклись ни от одной из своих надежд, несмотря на   пожилой возраст; Фелисите утверждала, что умрет богатой, что у нее такое   предчувствие. Но с каждым днем бедность становилась все тягостнее. Когда   супруги вспоминали все свои бесплодные усилия, тридцатилетнюю беспрестанную   борьбу, разочарование в детях, когда они видели, что все их стремления привели   к этой желтой гостиной, в которой надо спускать шторы, чтобы скрыть ее   убожество, ими овладевала бессильная злоба. В утешение себе они строили планы,   как разбогатеть, изобретали разные комбинации; Фелисите мечтала выиграть сто   тысяч франков в лотерее, а Пьер – придумать какую-нибудь необыкновенную   спекуляцию. Они жили одной мыслью: разбогатеть, разбогатеть сразу, в несколько   часов, наслаждаться всеми земными благами, пусть недолго, пусть хоть один год.   Всем существом своим они рвались к этому, рвались грубо, безудержно. Они все   еще немного рассчитывали на сыновей, эгоистически, не будучи в силах   примириться с тем, что дали детям образование и не извлекли из этого никакой   выгоды.      

Фелисите   почти не состарилась. Эта маленькая черненькая женщина была по-прежнему   непоседлива, неугомонна, как цикада. На улице со спины ее можно было принять за   пятнадцатилетнюю девочку – по быстрой походке, худеньким плечикам и тонкой   талии. Даже лицо у нее мало изменилось, только щеки запали и усилилось сходство   с хорьком; у нее все еще было лицо девочки, иссохшее, но сохранившее прежние   черты.      

Что   касается Пьера Ругона, то он отрастил брюшко, превратился в почтенного буржуа,   которому нехватало только, капитала для полной важности. Его одутловатое,   бесцветное лицо, его грузная фигура и сонный вид – все говорило о богатстве.   Однажды какой-то крестьянин, не зная Ругона, сказал при нем: «Ну и толстый!   Должно быть, богач. Наверно, нет ему заботы, чем завтра пообедать!» Эти слова   поразили Пьера в самое сердце. Он считал, что судьба жестоко подшутила над ним,   одарив его дородством, самодовольной важностью миллионера и оставив его нищим.   По воскресеньям, бреясь перед маленьким грошовым зеркальцем, подвешенным у   окна, он тешил себя мыслью, что во фраке и в белом галстуке выглядел бы на   приеме у супрефекта гораздо представительнее многих плассанских чиновников.   Этот крестьянский сын, побледневший от деловых забот, разжиревший от сидячей   жизни, скрывал свои низменные вожделения под бесстрастным от природы выражением   лица и действительно обладал той безличной и внушительной наружностью, той   бессмысленной самоуверенностью, которые придают представительный вид на   официальных приемах. Говорили, что он под башмаком у жены, и ошибались. Он был   упрям, как осел; чужая, резко выраженная воля приводила его в такое бешенство,   что он готов был лезть в драку. Но Фелисите была ловка и открыто ему не   противоречила. У этой карлицы был живой, пылкий характер, но она не брала   препятствий с бою: решив добиться чего-нибудь от мужа, она увивалась вокруг   него, кружилась, как цикада, жалила то тут, то там, сто раз повторяла одно и то   же, пока он, наконец, не сдавался, сам того не замечая. К тому же он сознавал,   что жена умнее его, и довольно терпеливо выслушивал ее советы. Фелисите   оказалась полезнее, чем муха в басне, и зачастую обделывала свои дела одним   только жужжанием над ухом Пьера. Как это ни странно, супруги почти никогда не   попрекали друг друга своими неудачами. Только вопрос об образовании детей   вызывал бурю.      

Революция   1848 года застала Ругонов настороже: все они были озлоблены неудачами и готовы   за горло схватить фортуну, попадись она им в укромном месте. Все члены этой семьи   выжидали событий, как разбойники в засаде, готовые ринуться на добычу. Эжен   караулил в Париже; Аристид мечтал ограбить Плассан; отец и мать, пожалуй, еще   более алчные, чем они, рассчитывали поработать сами, но непрочь были поживиться   и за счет сыновей. И только один Паскаль, скромный служитель науки, жил   уединенной жизнью влюбленного в науку ученого в маленьком светлом домике нового   города.      

 III      

       

В   Плассане, этом обособленном городке, где в 1848 году были так резко выражены сословные   разграничения, политические события находили слабый отклик. Даже в наши дни   голос народа здесь мало слышен: его подавляет буржуазия своей расчетливостью,   дворянство своим немым отчаянием, духовенство своими тонкими интригами. Пусть   рушатся троны, возникают республики – город сохраняет спокойствие. Когда в   Париже дерутся, в Плассане спят. Но если на поверхности все тихо и невозмутимо,   то в глубине идет глухая работа, весьма любопытная для наблюдений. Правда, на   улицах не слышно стрельбы, зато салоны нового города и квартала св. Марка кишат   интригами. До 1830 года с народом вовсе не считались. Да и сейчас его   продолжают игнорировать. Все дела вершат духовенство, дворянство и буржуазия.   Священники, которых в городе очень много, задают тон в местной политике: в   большом ходу всяческие подкопы, удары из-за угла, ловкая и осторожная тактика,   допускающая раз в десять лет шаг вперед или шаг назад. Тайные происки людей, которые   больше всего боятся огласки, требуют особой ловкости приемов, мелочного склада   ума, выдержки и бесстрастия. Провинциальная медлительность, над которой   подсмеиваются в Париже, таит предательства, коварные убийства, тайные победы и   тайные поражения. Затроньте их интересы, и эти мирные люди, не выходя из дому,   убьют вас щелчками так же верно, как убивают из пушек на площадях.      

Политическая   история Плассана, как и других мелких городов Прованса, представляет любопытную   особенность. До 1830 года плассанцы были ревностными католиками и ярыми роялистами:   даже народ то и дело поминал бога и своих законных королей.      

Но   мало-помалу взгляды странным образом переменились: вера угасла, рабочие и   буржуа отреклись от легитимистов и примкнули к могучему демократическому   движению нашей эпохи. Когда разразилась революция 1848 года, одни лишь дворяне   и священники встали на сторону Генриха V.[2]   Они долгое время считали воцарение Орлеанов[3]   бессмысленной попыткой, которая рано или поздно приведет к возвращению   Бурбонов; правда, их надежды сильно пошатнулись, но они все же продолжали   бороться, возмущаясь отступничеством прежних соратников и пытаясь вернуть их в   свои ряды. Квартал св. Марка, при поддержке всех своих приходов, принялся за   работу. В первые дни после февральских событий буржуазия и особенно народ бурно   ликовали. Республиканские новички спешили проявить свой революционный пыл. Но у   рантье нового города он вспыхнул и угас, как солома. Мелкие собственники,   бывшие торговцы, все те, кто при монархии наслаждался праздностью или округлял   свои капиталы, быстро поддались панике; при Республике жизнь была полна   всевозможных потрясений, и они дрожали за свою мошну, за свое безмятежное эгоистическое   существование. И поэтому в 1849 году, с возникновением клерикальной реакции,   почти все плассанские буржуа перешли в партию консерваторов. Их приняли с   распростертыми объятиями. Никогда еще новый город не сближался так тесно с   кварталом св. Марка: некоторые дворяне стали даже подавать руку адвокатам и   торговцам маслом. Эта неожиданная предупредительность покорила новый квартал, и   он тут же объявил непримиримую войну республиканскому правительству. Сколько   ловкости и терпения пришлось потратить духовенству, чтобы добиться подобного   сближения! В сущности, плассанское дворянство находилось в глубокой прострации,   в своего рода агонии: оно сохранило свою веру, но, погрузившись в глубокий сон,   предпочитало бездействовать, предоставив все воле неба; охотнее всего оно   протестовало молча, быть может, смутно чувствуя, что кумиры его умерли и ему   остается только присоединиться к ним. Даже в эпоху переворота, катастрофы 1848   года, когда еще можно было надеяться на возвращение Бурбонов, дворяне   оставались инертными и безучастными; на словах они готовь: были ринуться в бой,   но на деле с большой неохотой отходили от своего камина. Духовенство неустанно   боролось с этим духом уныния и покорности. Оно боролось яростно. Когда   священник приходит в отчаяние, он сражается еще ожесточеннее. Вся политика   церкви заключается в том, чтобы неуклонно итти вперед, если нужно, откладывая   осуществление своих планов на несколько столетий, но, не теряя ни единого часа,   все время, непрерывно двигаться дальше. И потому в Плассане реакцию возглавило   духовенство. Дворянство играло роль подставного лица, не более; духовенство скрывалось   за ним, управляло, понукало и даже одушевляло его подобием жизни. Когда,   наконец, удалось добиться от дворян, чтобы они, поборов свое предубеждение,   объединились с буржуазией, духовенство уверовало в свою победу. Почва была   превосходно подготовлена; старый город роялистов, город мирных буржуа и   трусливых торгашей рано или поздно неминуемо должен был примкнуть к «партии   порядка». Искусная тактика духовенства ускорила переход. Завербовав крупных   собственников нового города, оно сумело переубедить и мелких розничных   торговцев старого квартала. Город оказался во власти реакции. В этой реакции   были представлены все убеждения. Трудно вообразить более разношерстную   компанию, смесь озлобленных либералов, легитимистов, орлеанистов, бонапартистов   и клерикалов. Но в тот момент разногласия не имели значения. Важно было одно –   добить Республику. А Республика была в агонии. Ничтожная часть населения, не   более тысячи рабочих из десяти тысяч жителей Плассана, продолжала еще   приветствовать дерево свободы, посаженное на площади супрефектуры.      

Даже   самые тонкие политики Плассана, руководители реакционного движения, не сразу   почувствовали приближение Империи. Популярность принца Луи-Наполеона[4] в президенты   республики. Затем в декабре 1851 года, путем плебисцита, проведенного под давлением   покорной ему государственной администрации, он, в нарушение конституции, добился   своего, избрания президентом на десять лет, а 2 декабря 1852 года при поддержке   буржуазии и реакционного крестьянства Сенат провозгласил его императором под   именем Наполеона III.] представлялась им временным увлечением толпы, с которым   нетрудно совладать. Самая особа принца не внушала им больших симпатий. Его   считали ничтожеством, пустым мечтателем, неспособным наложить руку на Францию   и, тем более, удержаться у власти.      

Он был   для них простым орудием, которое они намеревались использовать для достижения   своей цели и отбросить, как только появится настоящий претендент. Но прошло несколько   месяцев, и политики призадумались; они начинали подозревать, что их обманывают.   Им не дали времени опомниться. Произошел государственный переворот, и   оставалось только приветствовать его. «Великая блудница», Республика, была   убита. Уже это одно можно было считать победой. Духовенство и дворянство   примирились с положением вещей, отложили на будущее осуществление своих надежд,   и, мстя за свои обманутые ожидания, объединились с бонапартистами, чтобы   доконать республиканцев.      

На этих   событиях Ругоны построили свое благополучие. Участвуя во всех стадиях кризиса,   они сумели возвыситься на развалинах свободы. Эти разбойники, выжидавшие в   засаде, ограбили Республику; когда ее умертвили, они приняли участие в дележе.      

В первые   же дни после февральских событий Фелисите, самая пронырливая в семье, почуяла,   что они, наконец, встали на правильный путь. Она принялась увиваться вокруг мужа,   подзадоривать его, побуждать к действию. Первые раскаты революции испугали   Пьера. Но когда жена растолковала ему, что терять нечего, а в общей сумятице   можно многое выиграть, он быстро согласился с ней.      

– Не   знаю, что именно тебе надо делать, – повторяла Фелисите, – но,   думается мне, кое-что можно сделать. Помнишь, на днях господин де Карнаван   говорил, что он разбогател бы, если бы вернулся Генрих V, и что король щедро   вознаградит всех, кто за него. Может быть, и наше счастье в этом. Должно же и   нам когда-нибудь повезти!      

Маркиз   де Карнаван, тот самый дворянин, который, если верить скандальной хронике города,   был когда-то близок с матерью Фелисите, время от времени появлялся у Ругонов.   Злые языки утверждали, что г-жа Ругон похожа на него. Маркизу было тогда   семьдесят пять лет. Он был мал ростом, худощав, подвижен, и Фелисите, старея,   действительно начала походить на него чертами и манерами. Говорили, что маркиз   истратил на женщин остатки состояния, уже сильно поубавленного его отцом во   время эмиграции. Да он и не скрывал своей бедности. Родственник маркиза, граф   Валькейра, приютил его у себя, и тот жил у графа на положении прихлебателя, ел   и пил за графским столом и спал в каморке на чердаке графского особняка.      

– Послушай,   детка, – говаривал маркиз, трепля Фелисите по щеке, – если Генрих V   возвратит мне мое состояние, я все завещаю тебе.      

Фелисите   было за пятьдесят, а он все еще называл ее «деткой». Именно это фамильярное   обращение и постоянные обещания наследства и побудили г-жу Ругон толкнуть мужа   на путь политики. Маркиз де Карнаван часто горько сетовал на то, что не в силах   ей помочь. Конечно, он позаботится о ней как отец, если обстоятельства   изменятся. Пьер, которому жена намекнула на истинное положение вещей,   согласился действовать по указаниям маркиза.      

Маркиз   де Карнаван благодаря своему особому положению с первых же дней Республики стал   деятельным агентом реакции. Этот суетливый человечек, судьба которого зависела   от возвращения законных престолонаследников, усердно работал в пользу своей   партии. В то время как дворяне квартала св. Марка дремали, погруженные в немое   отчаяние, быть может, боясь скомпрометировать себя и снова очутиться в   изгнании, маркиз появлялся повсюду, агитировал, вербовал сторонников. Он был   орудием в чьих-то невидимых руках. У Ругонов он теперь бывал ежедневно. Ему   нужна была штаб-квартира. Его родственник, граф Вальнейра, запретил ему   приводить в дом единомышленников, и потому маркиз избрал для своих целей желтый   салон Фелисите. К тому же он нашел в Пьере весьма ценного помощника. Сам маркиз   не мог вести агитацию в пользу легитимистов среди мелких торговцев и рабочих   старого квартала; его встретили бы насмешками и презрением. Но Пьер провел с   ними всю жизнь, говорил их языком, знал их нужды; он умел к ним подойти и   убедить их. В скором времени он стал незаменим. Не прошло и двух недель, как   Ругоны превратились в более ярых роялистов, чем сам король. Маркиз, видя рвение   Пьера, ловко скрылся за его спиной. К чему выставлять себя напоказ, благо есть   достаточно крепкий человек, на которого можно взвалить все ошибки, совершаемые   партией. И маркиз предоставил Пьеру играть роль, чваниться, важничать,   принимать повелительный тон, сам же ограничивался тем, что сдерживал или   подталкивал его, смотря по обстоятельствам. Бывший торговец маслом быстро   превращался в важную персону. По вечерам, когда они оставались одни, Фелксите   говорила мужу:      

– Продолжай,   ничего не бойся. Мы на верном пути. Если так дальше пойдет, мы непременно   разбогатеем, у нас будет такая же гостиная, как у сборщика податей, мы станем   давать званые вечера.      

В доме   Ругонов образовался центр консерваторов; они каждый вечер собирались в желтом   салоне только для того, чтобы поносить Республику.      

Здесь   было три-четыре бывших купца, которые дрожали за свою ренту и всей душой   жаждали «мудрого и твердого правительства». Главой этой группы был Исидор   Грану, бывший торговец миндалем, член муниципального совета. Заячья губа,   круглые глаза, самодовольное и в то же время недоумевающее выражение лица   придавали ему сходство с откормленным гусем, который переваривает пищу, с   опаской озираясь на повара. Грану говорил мало, с трудом подбирая слова, и   прислушивался к разговору только в тех случаях, когда речь заходила о том, что   республиканцы собираются грабить богачей; тут он багровел так, что казалось,   его вот-вот хватит удар, и бормотал глухие проклятия, без конца повторяя:   «Бездельники, негодяи, воры, убийцы!»      

Но не   все завсегдатаи желтого салона отличались тупостью этого жирного гусака. Богатый   землевладелец Рудье, у которого было пухлое лицо и вкрадчивые манеры, разглагольствовал   часами с пылом орлеаниста, чьи расчеты рухнули после падения Луи-Филиппа.[5] Рудье, в   прошлом владелец галантерейной торговли в Париже и поставщик императорского   двора, сделал сына чиновником, рассчитывая, что Орлеаны откроют ему доступ к   высоким должностям. Революция убила все его надежды, и он очертя голову   ударился в реакцию. Благодаря своему богатству, прошлым деловым сношениям с   Тюильри, которым он пытался придать характер дружественных связей, а также   престижу, окружающему в провинции людей, наживших состояние в Париже и   удалившихся в глушь на покой, Рудье пользовался очень большим весом; находились   люди, которые верили ему, как оракулу.      

Всех же   посетителей желтого салона бесспорно превзошел тесть Аристида, майор Сикардо.   Этот вояка богатырского сложения, с кирпично-красным лицом, покрытым шрамами и   усеянным пучками седых волос, прославился в великой армии своим тупоумием. Во   время февральских событий его возмущали только уличные бои: он то и дело с   негодованием возвращался к этой теме, заявляя, что так сражаться – сущий позор,   и с гордостью вспоминал славное царствование Наполеона.      

Кроме   того у Ругонов бывал некто Вюйе, подозрительного вида человек с липкими руками;   Вюйе владел книжной лавкой и поставлял священные картинки и четки всем ханжам   города; он был ревностный католик и поэтому имел большую клиентуру среди   многочисленных монастырей и церквей. Ему пришла счастливая мысль сочетать   торговлю с изданием газеты. «Плассанский вестник» выходил два раза в неделю и   был посвящен исключительно интересам духовенства. Вюйе терял на газете каждый   год не менее тысячи франков, но зато она создала ему репутацию поборника церкви   и помогала сплавлять церковные товары, залежавшиеся в лавке. Этот невежественный,   малограмотный человек сам сочинял статьи для своей газеты, причем смирение и   желчь заменяли ему талант. Когда маркиз приступил к своей кампании, он сразу   понял, какую пользу можно извлечь из этой великопостной физиономии пономаря, из   этого бездарного и продажного пера. Начиная с февраля в «Плассанском вестнике»   стало меньше ошибок: его редактировал маркиз.      

Легко   вообразить, какое любопытное зрелище представлял собой по вечерам желтый салон   Ругонов. Люди самых различных убеждений сталкивались здесь и хором ругали Республику.   Их сближала ненависть. Впрочем, маркиз, не пропускавший ни одного собрания,   одним своим присутствием прекращал споры, вспыхивавшие порой между, майором и   другими посетителями салона. Всем этим обывателям втайне льстило рукопожатие,   которым маркиз удостаивал их при встрече и при уходе. И только Рудье,   вольнодумец с улицы св. Оноре, заявлял, что у маркиза нет ни гроша за душой и   плевать ему на маркиза. А у маркиза не сходила с лица любезная улыбка светского   человека; снисходя к этим обывателям, он не позволял себе ни одной   презрительной гримаски, от чего не удержались бы другие обитатели квартала св.   Марка. Жизнь приживальщика научила маркиза обходительности. Он был душой этого   кружка. Он руководил им от имени неизвестных особ, никогда не раскрывая их   инкогнито. «Они хотят» или «они возражают», заявлял он. Эти невидимые боги,   следившие с заоблачных высот за судьбами Плассана, лично не вмешиваясь в   общественные дела, были, по всей вероятности, важные духовные особы,   политические тузы этого края. Когда маркиз произносил таинственное слово «они»,   внушавшее присутствующим почтительный трепет, Вюйе всем своим благоговейным   видом показывал, что прекрасно знает, о ком идет речь.      

Но   счастливее всех была Фелисите. Наконец-то ее салон стали посещать. Правда, она   немного стыдилась своей ветхой мебели, обитой желтым бархатом, но утешала себя   мечтой о том, какую богатую обстановку она приобретет, когда восторжествует   правое дело. Ругоны в конце концов крепко уверовали в монархию. В отсутствие   Рудье Фелисите уверяла даже, что если они не разбогатели на торговле маслом, то   исключительно из-за июльской монархии. Таким образом, их бедность приобретала   политическую окраску. Фелисите была любезна со всеми, даже с Грану, и каждый   вечер придумывала новый способ незаметно будить его перед уходом.      

Ее   салон, это гнездо консерваторов, принадлежащих к различным партиям, с каждым   днем приобретал все большее влияние. Благодаря разнообразию своих членов, а   главное, благодаря тайному импульсу, который все они получали от духовенства,   он превратился в центр реакции, откуда тянулись нити по всему Плассану. Тактика   маркиза, который продолжал оставаться в тени, состояла в том, чтобы выдвигать   Ругона как главу этой группы. Собирались у Ругона, и этого было достаточно для   непроницательного взора большинства, чтобы провозгласить его вождем, привлечь к   нему общественное внимание. Вся работа приписывалась Пьеру; считалось, что Пьер   – главный поборник движения, которое постепенно привлекало в партию консерваторов   тех, кто еще вчера был ярым республиканцем. Бывают положения, из которых   извлекают выгоду только люди с запятнанной репутацией. Они строят свое   благополучие там, где люди с лучшим положением и большим весом побоялись бы   рискнуть своим именем. Рудье, Грану и многие другие состоятельные, почтенные   люди, конечно, были бы в сто раз предпочтительнее Пьера для роли активного   вождя консерваторов. Но ни один из них не согласился бы превратить свою   гостиную в политический центр; у них не было твердых убеждений, они не рискнули   бы открыто скомпрометировать себя; в сущности это были просто болтуны,   провинциальные сплетники, злопыхатели, всегда готовые посудачить с соседом о   Республике, особенно если ответственность падала на соседа. Игра была слишком   рискованной, и из всей плассанской буржуазии итти на риск согласны были только   Ругоны, неудовлетворенные, озлобленные, дошедшие до крайности.      

В апреле   1849 года из Парижа неожиданно приехал Эжен и прожил у отца две недели. Цель   этой поездки так и осталась неизвестной. Надо полагать, что Эжен прибыл в   родной город, чтобы позондировать почву, узнать, может ли он рассчитывать на   успех своей кандидатуры в члены Законодательного собрания, которое должно было   вскоре заменить собою Учредительное. Эжен был слишком осторожен, чтобы   рисковать неудачей. Вероятно, общественное мнение показалось ему   неблагоприятным, потому что он воздержался от каких бы то ни было выступлений;   впрочем, в Плассане не знали, кем он стал и чем занимается в Париже. В городе   нашли, что он похудел и стал не таким сонным. Им заинтересовались, пытались   вызвать на разговор; он притворялся, что ничего не знает, вызывал на   откровенность других, но сам не откровенничал. Люди более проницательные   сообразили бы, что под его наружным безразличием скрывается острый интерес к   политическим настроениям города. По-видимому, он знакомился с обстановкой и,   вероятно, не столько для себя, сколько для какой-то партии.      

Несмотря   на то, что Эжен отказался от всяких личных надежд, он пробыл в Плассане до   конца месяца, весьма усердно посещая собрания в желтом салоне. При первом же   звонке он занимал место в оконной нише, как можно дальше от лампы. Там он   просиживал весь вечер, подперев подбородок правой рукой, слушая с благоговейным   вниманием. Он оставался невозмутимым при самых чудовищных благоглупостях. Он на   все одобрительно кивал головой, даже на бессвязное бормотание Грану. Если   спрашивали его мнения, он вежливо присоединялся к большинству. Ничто не могло   истощить его терпения – ни пустые бредни маркиза, говорившего о Бурбонах так,   как если бы все еще был 1815 год, ни излияния буржуа Рудье, который с умилением   вспоминал, сколько пар носков он продал королю-гражданину. Напротив, среди   этого вавилонского столпотворения Эжен, видимо, чувствовал себя как рыба в   воде. Порой, когда все эти шуты с остервенением набрасывались на Республику, в   его глазах мелькала усмешка, но губы не улыбались. Его сосредоточенное   внимание, его изысканная любезность завоевали ему общую симпатию. Его считали   недалеким, но добродушным. Если какой-нибудь бывший торговец маслом и миндалем   не мог в общем гаме поведать о том, как именно он спас бы Францию, будь власть   в его руках, он подсаживался к Эжену и громогласно излагал ему свои   изумительные проекты. А Эжен тихо покачивал головой и, по-видимому, с   восхищением внимал этим возвышенным идеям. Только Вюйе подозрительно поглядывал   на него. Книготорговец, – помесь пономаря с журналистом, – был менее   болтлив и более наблюдателен, чем остальные. Он заметил, что адвокат шепчется   по углам с майором Сикардо, и решил проследить за ним; но ему ни разу не   удалось подслушать ни единого слова. При его приближении Эжен взглядом   останавливал майора. С этой поры Сикардо начал говорить о Наполеоне с   загадочной усмешкой.      

За два   дня до отъезда в Париж Эжен встретил на проспекте Созер своего брата Аристида,   и тот уцепился за него с упорством человека, который нуждается в совете.   Аристид находился в большом затруднении. Как только провозгласили Республику,   он проявил горячую преданность новому правительству. Его ум, отточенный двухлетним   пребыванием в Париже, был проницательнее неповоротливых мозгов плассанцев.   Аристид угадывал бессилие легитимистов[6]   и орлеанистов[7],   но еще не уяснил себе, кто тот третий вор, которому суждено ограбить   Республику. На всякий случай он перешел на сторону победителя. Он порвал связь   с отцом и публично заявлял, что Ругон сошел с ума, что старого дурака провели   дворяне.      

– Но   ведь мать умная женщина, – добавлял он. – Никогда бы я не подумал,   что она толкнет мужа в партию, обреченную на провал. В конце концов они   останутся нищими. Но разве женщины что-нибудь смыслят в политике!      

Сам   Аристид намеревался продать себя как можно дороже. Главная трудность состояла в   том, чтобы уловить, откуда дует ветер и во-время перейти на сторону тех, кто   щедро вознаградит его в час торжества. К несчастью, он брел ощупью, затерянный   в провинциальной глуши, как в лесу, без компаса, без руководящей нити. Выжидая,   пока ход событий не выведет его на правильный путь, Аристид продолжал   изображать из себя пламенного республиканца, придерживаясь линии, взятой с   первых же дней. Благодаря этому он удержался в супрефектуре; ему даже прибавили   жалованья. Но скоро его стало терзать желание играть роль; он уговорил   книготорговца, конкурента Вюйе, издавать демократическую газету и сделался   одним из самых ревностных ее редакторов. «Независимый», подстрекаемый Аристидом,   объявил беспощадную войну реакционерам. Мало-помалу течение увлекло Аристида   дальше, чем он хотел; в конце концов он стал писать такие вызывающие статьи,   что сам ужасался, перечитывая их. В Плассане произвела большое впечатление   газетная кампания, которую повел сын против лиц, ежедневно посещавших   знаменитый желтый салон отца. Благосостояние таких особ, как Рудье и Грану,   приводило Аристида в бешенство, и он терял всякую осторожность. Обуреваемый   завистью и озлоблением изголодавшегося человека, он создал себе в лице   буржуазии непримиримого врага; но приезд Эжена и его поведение в Плассане   поразили Аристида. Он считал брата тонким политиком. По его мнению, этот сонный   толстяк спал только одним глазом, как кошка перед мышиной норкой. И вот, оказывается,   Эжен проводит все вечера в желтом салоне и благоговейно выслушивает шутов, которых   он, Аристид, так безжалостно высмеивает. Узнав из городских пересудов, что Эжен   жмет руку Грану и обменивается рукопожатиями с маркизом, Аристид задал себе   вопрос: чему же верить? Неужели он так грубо ошибается? Неужели у легитимистов   или орлеанистов есть шансы на успех? Эти мысли приводили его в ужас. Он потерял   покой и, как это часто бывает, еще ожесточеннее набросился на консерваторов,   чтобы отомстить за свое ослепление.      

За день   до встречи с Эженом на проспекте Совер Аристид поместил в «Независимом»   громовую статью о происках духовенства в ответ на заметку Вюйе, обвинявшего   республиканцев в том, что они собираются разрушить храмы. Вюйе был особенно   ненавистен Аристиду. Не проходило и недели, чтобы оба журналиста не обменялись   самыми грубыми оскорблениями. В провинции, где еще процветает витиеватый стиль,   полемизирующие стороны облекают в красивые фразы самую базарную ругань. Аристид   называл своего противника «Иудой» и «слугой св. Антония», а Вюйе парировал,   говоря о республиканце, как о «чудовище, упившемся кровью», которую ему   «поставляет презренная гильотина».      

Желая   выпытать что-нибудь у брата, но не решаясь открыто проявить беспокойство,   Аристид спросил Эжена:      

– Ты   читал мою вчерашнюю статью? Что ты о ней скажешь?      

Эжен   пожал плечами.      

– Ты   болван, братец мой, – ответил он просто.      

– Так,   значит, – воскликнул журналист, бледнея, – ты считаешь, что Вюйе   прав? Ты веришь в торжество Вюйе?      

– Я?   Верю ли я в Вюйе?.. – Эжен явно хотел сказать: «Вюйе такой же болван, как   и ты», но при виде искаженного лица брата одумался и спокойно добавил: – У Вюйе   есть свои хорошие стороны.      

Аристид   расстался с Эженом в еще большем недоумении. Брат, очевидно, посмеялся над ним;   трудно было представить себе более гнусную личность, чем Вюйе. Аристид решил   впредь быть осторожнее и ничем не связывать себя, дабы сохранить свободу   действий на тот случай, если придется помочь какой-нибудь партии придушить   Республику.      

В день   отъезда, за час до отхода дилижанса, Эжен заперся с отцом в спальной и имел с   ним долгую беседу. Фелисите, оставшаяся в гостиной, тщетно пыталась подслушать.   Мужчины говорили шопотом, словно опасались, что кто-нибудь услышит хоть слово.   Когда они вышли из спальни, вид у них был возбужденный. Попрощавшись с отцом и   с матерью, Эжен, обычно цедивший слова, сказал неожиданно оживленным и   взволнованным голосом:      

– Вы   все поняли, отец? В этом залог нашего успеха. Работайте в этом направлении не   щадя сил. Доверьтесь мне.      

– Я   все выполню точно, – ответил Ругон, – но и ты не забудь, чего я прошу   в награду за мои труды.      

– Если   мы победим, все ваши желания будут исполнены, даю вам слово. Впрочем, я буду   вам писать, буду направлять вас согласно ходу событий. Не надо ни паники, ни   чрезмерного пыла. Слепо слушайтесь меня.      

– Что   вы затеяли? – с любопытством спросила Фелисите.      

– Дорогая   мама, – ответил Эжен, улыбаясь, – вы так долго сомневались во мне,   что я не могу поделиться с вами моими надеждами, да они пока что и весьма   туманны. Для того, чтобы понимать, надо верить. Впрочем, отец вам все   расскажет, когда придет время.      

И так   как у Фелисите был явно обиженный вид, он еще раз поцеловал ее и шепнул ей на   ухо:      

– Я   ведь весь в тебя, хотя ты меня и не признаешь. Сейчас слишком умный человек   может повредить. Но когда наступит решительный момент, ты возьмешь дело в свои   руки.      

Эжен   вышел, потом приоткрыл дверь и сказал повелительным тоном:      

– Главное,   остерегайтесь Аристида: это вздорный человек, он все испортит. Я хорошо изучил   его и уверен, что он всегда сумеет вывернуться. Жалеть его нечего. Если мы   разбогатеем, он сумеет выманить у нас свою долю.      

Когда   Эжен уехал, Фелисите попыталась выведать тайну, которую от нее скрывали. Она   слишком хорошо знала мужа, чтобы прямо спросить его: он бы сердито ответил, что   это ее не касается. Но несмотря на все свои тонкие подходы, она ничего не   добилась. В это тревожное время, когда требовалась сугубая осторожность, Эжен   выбрал себе превосходного сообщника. Пьер, польщенный доверием сына, напустил   на себя еще большую непроницаемость и непоколебимость, превращавшие его в   какую-то тяжелую, внушительную глыбу. Фелисите поняла, что ничего от него не   добьется, и перестала кружить вокруг него. Ее мучил только один вопрос, самый   острый из всех. Муж и сын говорили о какой-то награде, которую потребовал Пьер.   Что это за награда? Для Фелисите, совершенно равнодушной к политике, весь   интерес сводился именно к этому. Она знала, что муж себя дешево не продаст, но   ей не терпелось узнать, за какую цену его купили. Как-то вечером, лежа в   кровати и видя, что Пьер в хорошем настроении, она завела разговор о дрязгах,   неразлучных с бедностью.      

– Пора   бы уже покончить с этим, – сказала она. – С тех пор как к нам ходят   все эти господа, мы прямо разоряемся на отопление и освещение. А кто нам   заплатит? Никто.      

Пьер   поддался на эту удочку. Он самодовольно и снисходительно улыбнулся.      

– Потерпи   немного, – сказал он и с хитрым видом добавил, глядя жене прямо в глаза: –   Хочешь быть женой частного сборщика?      

Фелисите   вспыхнула от радости. Она села на постели и по-детски всплеснула сухими старушечьими   ладошками. – Правда? – прошептала она. – Здесь в Плассане?      

Пьер   утвердительно кивнул головой. Он наслаждался удивлением своей подруги. А она   задыхалась от волнения.      

– Но   ведь требуется огромный залог, – сказала она наконец. – Мне говорили,   что нашему соседу, господину Пейроту, пришлось внести в казну восемьдесят тысяч   франков.      

– Ну   что ж, – ответил бывший торговец, – меня это не касается. Эжен все   берет на себя. Он достанет мне залог у какого-нибудь парижского банкира. Сама   понимаешь, я выбрал место повыгоднее. Эжен сначала было не соглашался; стал   говорить, что для такой должности надо иметь состояние, что обычно выбирают   людей с положением. Но я стоял на своем, и он уступил. От сборщика не требуется   учености. Я, как господин Пейрот, найму помощника, который будет вести дела.      

Фелисите   слушала с восхищением.      

– Да,   да, надо остаться, – подхватила она. – Здесь мы страдали, здесь и   будем торжествовать. Уж я им покажу, всем этим франтихам на Майле, которые   смотрят свысока на мои шерстяные платья… Мне и в голову не приходило место   сборщика, я думала, ты хочешь стать мэром…      

– Мэром,   что ты! Ведь это должность без оклада! Эжен тоже говорил мне о мэрии. Но я ему   прямо сказал: «Я согласен, если ты мне дашь впридачу пятнадцать тысяч дохода».      

В их   беседе крупные цифры так и взлетали, словно ракеты, и это приводило Фелисите в   восторг. В нетерпении она вертелась, испытывая какой-то внутренний зуд. Наконец   она успокоилась, овладела собой и сказала:      

– Давай-ка   подсчитаем, сколько ты будешь получать.      

– Твердый   оклад, если не ошибаюсь, три тысячи франков, – ответил Пьер.      

– Три   тысячи франков, – повторила Фелисите.      

– Потом   проценты со сборов. В Плассане это может дать тысяч двенадцать.      

– Значит,   всего пятнадцать тысяч.      

– Да,   около пятнадцати тысяч. Пейрот столько и зарабатывает. Но это не все. Он занимается   еще банковскими операциями. Это разрешается. Может быть, если нам повезет,   рискну и я.      

– Ну,   скажем, всего двадцать тысяч… Двадцать тысяч франков дохода, – повторила   Фелисите, ошеломленная этой цифрой.      

– Придется   вернуть аванс, – заметил Пьер.      

– Ничего, –   ответила Фелисите, – все равно мы будем богаче всех этих господ. Ну, а   маркиз и все остальные? Тебе, пожалуй, придется поделиться с ними нашим   пирогом?      

– Нет,   нет, это все нам одним.      

Фелисите   продолжала расспрашивать, но Пьер, решив, что она хочет выпытать у него тайну,   нахмурился.      

– Ну,   будет, – резко сказал он. – Уже поздно. Пора спать. Нечего нам   считать заранее, а то еще сглазим. Ведь я еще не получил места. И, главное,   помалкивай.      

Они   потушили лампу, но Фелисите не могла уснуть. Лежа с открытыми глазами, она   строила воздушные замки. Двадцать тысяч франков кружились перед ней в темноте в   какой-то дьявольской пляске. Она жила в новом городе, в прекрасной квартире,   обставленной с такой же роскошью, как у г-на Пейрота, она давала званые вечера,   она ослепляла своим богатством весь город. Но особенно льстило ее самолюбию   прекрасное положение, ожидающее ее мужа. Он будет выплачивать ренту Грану и   Рудье, всем буржуа, которые сейчас заходят к ней, как в кафе, поболтать и   узнать последние новости. Фелисите отлично видела, как развязно эти люди   держатся в ее гостиной, и ненавидела их за это. Даже маркиз со своей   иронической вежливостью нравился ей теперь гораздо меньше. Оказаться   единственными победителями, забрать себе все, весь пирог, по ее   выражению, – вот месть, которую она лелеяла. Когда все эти грубияны начнут   заискивать перед господином сборщиком Ругоном, придет ее черед третировать их.   Всю ночь Фелисите перебирала эти мысли. Наутро она раздвинула шторы и прежде   всего инстинктивно поглядела на окна г-на Пейрота; она улыбнулась при виде   широких штофных занавесей за стеклами.      

Надежды   Фелисите, изменив свое течение, стали еще упорнее. Как и всем женщинам, ей   нравилась некоторая таинственность: неведомая цель, к которой стремился ее муж,   привлекала ее гораздо больше, чем легитимистские интриги маркиза де Карнаван.   Она легко отказалась от расчетов, основанных на успехе маркиза, теперь, когда   Пьер намеревался извлечь все выгоды для одного себя. Надо признать, что она   проявила замечательную выдержку и осторожность.      

Но ее   продолжало терзать любопытство: она изучала малейшие жесты Пьера, стремясь проникнуть   в их тайный смысл. Что если он на ложном пути? Что если Эжен увлекает его на   погибель и их ожидает голод и черная нужда. Все же она начинала верить. Эжен   рассуждал так авторитетно, что она в конце концов уверовала в него. Здесь   опять-таки действовало обаяние неизвестности. Пьер с таинственным видом говорил   о высоких особах, с которыми старший сын встречается в Париже. Но если Фелисите   не знала, чем занимается Эжен в Париже, то она не могла закрывать глаза на   безумные выходки Аристида в Плассане. Журналиста-демократа сурово порицали в ее   собственной гостиной, не стесняясь ее присутствием. Грану сквозь зубы называл   его разбойником, а Рудье два-три раза в неделю повторял Фелисите:      

– Ваш   сын пишет невозможные вещи. Не далее как вчера он с самым возмутительным цинизмом   нападал на нашего друга Вюйе.      

И весь   салон вторил ему. Майор Сикардо угрожал дать зятю пощечину. Пьер решительно   отрекался от сына. Несчастная мать опускала голову, глотая слезы. Иногда ее охватывало   возмущение, ей хотелось крикнуть Рудье в лицо, что, несмотря ни на что, ее   дорогой мальчик во сто раз лучше их всех вместе взятых. Но она была связана по   рукам и ногам, она боялась пошатнуть положение, завоеванное с таким трудом.   Видя, что весь город против Аристида, она с отчаянием думала, что бедняжка   губит себя. Раза два-три она тайком говорила с сыном, заклинала его вернуться к   ним, не восстанавливать против себя желтый салон. Аристид отвечал, что она   ничего не смыслит в этих делах и совершила величайшую ошибку, сделав мужа   орудием маркиза. Фелисите пришлось отступиться, но она твердо решила, что в   случае успеха заставит Эжена поделиться с бедным мальчиком, который попрежнему   оставался ее любимцем.      

После   отъезда старшего сына Пьер Ругон продолжал стоять в центре реакции. Казалось,   ничто не изменилось в убеждениях пресловутого желтого салона; каждый вечер те   же лица все так же превозносили монархию, и хозяин дома одобрял их и   поддерживал с прежним пылом. Эжен уехал из Плассана первого мая. Через   несколько дней желтый салон был охвачен радостным волнением. Обсуждалось письмо   президента Республики к генералу Удино о римском походе.[8] Это письмо сочли   доказательством блестящей победы, которую удалось одержать благодаря   непреклонности партии реакционеров. С 1848 года Палаты обсуждали римский   вопрос: нужен был Бонапарт, чтобы задушить нарождающуюся Республику при помощи   интервенции, которую никогда не допустила бы свободная Франция. Маркиз заявил,   что невозможно лучше работать в пользу легитимистов. Вюйе разразился великолепной   статьей. Общий восторг достиг апогея месяц спустя, когда майор Сикардо, придя   вечером к Ругонам, объявил, что французская армия сражается у стен Рима. Среди   радостных восклицаний он многозначительно пожал руку Пьеру. Потом, усевшись,   начал восхвалять президента Республики, который один, по его словам, может   спасти Францию от анархии.      

– Так   пусть спасает скорее, – перебил его маркиз, – и пусть он в дальнейшем   также выполнит свой долг и вернет власть законному монарху.      

Пьер,   по-видимому, искренне одобрил этот прекрасный ответ. Доказав свою глубокую   преданность роялизму, он осмелился заметить, что в данном случае все его   симпатии на стороне принца Луи-Бонапарта. Между ним и майором произошел   короткий разговор, причем оба восхваляли добрые намерения президента;   создавалось впечатление, что эти фразы приготовлены и выучены заранее. Впервые   в желтый салон открыто проник бонапартизм. Правда, после декабрьских выборов о   принце говорили уже более мягко. Он был, конечно, гораздо более приемлем, чем Кавеньяк[9], и вся   реакционная клика голосовала за него. Все же на принца смотрели скорее как на   сообщника, чем на друга; и этому сообщнику не доверяли, его обвиняли в том, что   он загребает жар чужими руками. Но в тот вечер благодаря римскому походу   собрание одобрительно отнеслось к похвалам майора и Пьера.      

Группа   Грану и Рудье начинала уже требовать, чтобы президент расстрелял всех этих   негодяев – республиканцев. Маркиз, прислонясь к камину, внимательно   рассматривал вытертый узор ковра. Когда он, наконец, поднял голову, Пьер,   украдкой следивший за действием своих слов, вдруг замолчал. Маркиз де Карнаван   улыбнулся и многозначительно взглянул на Фелисите. Эта быстрая игра ускользнула   от присутствующих буржуа. И только Вюйе довольно едко сказал:      

– Я   предпочел бы, чтобы ваш Бонапарт был не в Париже, а в Лондоне. Наше дело выиграло   бы от этого.      

Бывший торговец   маслом слегка побледнел, опасаясь, что выдал себя.      

– Я   вовсе не отстаиваю «моего» Бонапарта, – сказал он довольно твердо. –   Вы знаете, куда бы я его упрятал, будь моя власть. Я просто считаю, что римская   экспедиция – хорошее дело.      

Фелисите   следила за этой сценой с удивлением и любопытством. Но она ничего не сказала   потом мужу; и этот случай дал толчок ее тайному предчувствию. Улыбка маркиза,   значение которой ускользало от нее, заставила ее призадуматься.      

С этого   дня Ругон время от времени, когда представлялась возможность, вставлял словечко   в пользу президента Республики. В такие вечера майор Сикардо любезно подавал   ему реплики. Однако в желтом салоне по-прежнему царили клерикальные настроения.   Группа реакционеров начала пользоваться в городе значительным влиянием,   особенно на следующий год, благодаря реакционному движению, охватившему в то   время Париж. Вся совокупность антилиберальных мер, получившая название «римской   экспедиции внутри страны», окончательно укрепила торжество Ругонов в Плассане.   Последние энтузиасты из буржуазии, видя что Республика умирает, спешили перейти   на сторону консерваторов. Час Ругонов настал. Новый город устроил им нечто   вроде овации в тот день, когда к а площади Супрефектуры спилили дерево свободы.   Это дерево, молодой тополь, пересаженный с берегов Вьорны, понемногу засыхало,   к великому огорчению рабочих-республиканцев, которые по воскресеньям приходили   наблюдать за течением болезни и не могли понять причины его медленного   увядания. В конце концов какой-то подмастерье с шляпной фабрики заявил, что   своими глазами видел, как из дома Ругонов вышла женщина и выплеснула у подножья   дерева ведро отравленной воды. С тех пор пошел слух, что Фелисите встает по   ночам и поливает тополь купоросом. Когда дерево засохло, муниципальные власти   заявили, что его необходимо срубить, что этого требует достоинство Республики.   Но так как боялись недовольства рабочих, то назначили для этого поздний   вечерний час. Консерваторы, рантье нового города, узнав о предполагаемом   торжестве, явились в полном составе на площадь Супрефектуры посмотреть, как   падет дерево свободы. Вся компания желтого салона расселась у окон. Когда   раздался глухой треск и тополь рухнул в темноте во весь рост, как пораженный   насмерть герой, Фелисите сочла нужным помахать белым платком. В толпе раздались   рукоплескания, зрители тоже стали махать платками, группа людей подошла под   самые окна, крича:      

– Хоронить   так хоронить!      

Очевидно,   они подразумевали Республику. С Фелисите от волнения чуть не сделалась истерика.   Для желтого салона это был знаменательный вечер.      

Между   тем маркиз продолжал поглядывать на Фелисите с той же загадочной улыбкой. Этот   старичок был слишком хитер, чтобы не понимать, куда идет Франция. Он один из первых   почуял Империю. Позднее, когда Законодательное собрание расходовало свои силы   на бесплодные споры, когда даже орлеанисты и легитимисты примирились с мыслью о   государственном перевороте, маркиз решил, что дело проиграно бесповоротно. Но   понимал это только он один. Правда, Вюйе чувствовал, что движение в пользу   Генриха V, которое поддерживала его газета, становится крайне непопулярным, но   это его не смущало; он был покорной креатурой духовенства, и вся его политика   состояла в том, чтобы сбыть как можно больше четок и образков. Что касается   Рудье и Грану, то они пребывали в слепом страхе; трудно сказать, были ли у них   какие-нибудь убеждения; они желали одного – мирно есть и мирно спать; к этому   сводились все их политические стремления. Маркиз, распростившись со своими   надеждами, все же постоянно бывал у Ругонов. Это его развлекало. Столкновение   честолюбий, проявление обывательской тупости, – все это доставляло ему   каждый вечер занимательное зрелище. Мысль о том, что он останется один в   комнатке, предоставленной ему из милости графом Валькейра, вызывала у него   дрожь. С тайным злорадством он скрывал от всех свою уверенность в том, что час   Бурбонов еще не настал. Он притворялся слепым, по-прежнему работал в пользу   партии легитимистов и продолжал отстаивать интересы духовенства и дворянства. С   первого же дня он раскусил новую тактику Пьера, но был убежден, что Фелисите   действует заодно с мужем. Как-то вечером, придя раньше других, он застал ее   одну.      

– Ну,   что, деточка, – сказал он со своей обычной ласковой фамильярностью. –   Как дела? Что это ты со мной скрытничаешь?      

– Я   и не думаю скрытничать, – ответила удивленная Фелисите.      

– Смотрите-ка!   Она хочет провести меня, такого стреляного воробья. Дорогая моя, ведь я твой   друг и готов тайно помогать вам. Будь же со мной откровенна.      

Фелисите   вдруг осенило. Скрывать ей было нечего, но при умелом молчании можно было   многое узнать.      

– Ты   улыбаешься? – продолжал маркиз. – Это уже начало признания. Я так и   знал, что ты прячешься за спиной мужа. Пьер слишком, неповоротлив, – он   сам никогда бы не додумался до такого великолепного предательства, какое вы   затеяли. Право же, я от всей души желаю, чтобы Бонапарт дал вам то, что я   собирался выхлопотать для вас у Бурбонов.      

Эта   простая фраза подтвердила сомнения, возникшие с некоторых пор у Фелисите.      

– Правда,   что у принца Луи все шансы на успех? – живо спросила она.      

– Надеюсь,   ты меня не выдашь, если я признаюсь, что и сам так думаю, – смеясь, ответил   маркиз. – Я уже давно примирился с этим, деточка. Я старый человек, моя   песенка спета. Если я и делал что-нибудь, то только для тебя. Но раз ты нашла   правильный путь и без моей помощи, то я утешусь мыслью о том, что ты   выигрываешь от моего поражения. Главное, никаких секретов. Обращайся ко мне,   если будешь в затруднении. И он добавил, улыбаясь скептической улыбкой опустившегося   дворянина:      

– Чорт   возьми, отчего бы и мне не совершить маленькое предательство!      

В этот   момент вошла вся клика бывших торговцев маслом и миндалем.      

– А,   дорогие реакционеры! – шепнул маркиз де Карнаван. – Видишь ли,   деточка, в политике все искусство состоит в том, чтобы смотреть в оба, когда   другие ничего не видят. В этой игре у тебя все козыри.      

На   следующий день Фелисите, подзадоренная этим разговором, захотела убедиться в   правильности своих подозрений. Было начало 1851 года. В продолжение последних   полутора лет Ругон регулярно два раза в месяц получал письма от Эжена. Он читал   эти письма, запершись в спальной, а потом прятал их в старую конторку, ключ от   которой хранил в жилетном кармане. Когда жена расспрашивала его, он отвечал   только: «Эжен пишет, что здоров». Фелисите давно мечтала добраться до этих   писем. Утром, когда Пьер еще спал, она осторожно встала, нашла в жилете мужа   ключ от конторки и заменила его ключом от комода такой же величины. Как только   муж ушел из дому, она в свою очередь заперлась в спальне, открыла ящик и с   лихорадочным любопытством стала читать письма. Господин де Карнаван не ошибся,   и все ее подозрения подтвердились. В ящике было около сорока писем, и по ним   Фелисите могла проследить все этапы широкого бонапартистского движения[10], которому   суждено было завершиться Империей. Письма представляли собой как бы краткий   дневник, в котором Эжен излагал факты, одни за другими, высказывал свои   надежды, основанные на этих фактах, и давал советы. Эжен был убежден. Он   говорил о принце Луи-Бонапарте как о неизбежном, необходимом человеке, который   один мог спасти положение. Эжен уверовал в принца еще до возвращения его во   Францию, когда бонапартизм представлялся пустой химерой. Фелисите поняла, что   ее сын с 1848 года был тайным агентом, и притом весьма активным. Он не сообщал,   какое положение занимает в Париже, но было очевидно, что он работает в пользу   Империи по указаниям определенных лиц, о которых он отзывался с известной   фамильярностью. В каждом письме говорилось, что дело двигается и что можно   надеяться на близкую развязку. Почти все письма заканчивались изложением линии   поведения, которой Пьеру надлежало придерживаться в Плассане. Теперь Фелисите   стали понятны многие слова и поступки мужа, которым она раньше не находила   объяснения: Пьер повиновался сыну и слепо выполнял его указания.      

Когда   старуха дочитала последнее письмо, она уже прониклась убежденностью сына. Весь   замысел Эжена стал ей ясен. Он рассчитывал в общей свалке сделать политическую   карьеру и расплатиться с родителями за полученное образование, кинув им подачку   при дележе добычи. Пусть только отец поможет ему, пусть будет полезен делу, и   Эжен легко добьется для него назначения на должность частного сборщика. Как   отказать тому, кто собственноручно выполнял самые секретные поручения? Письма   Эжена предостерегали Ругона и помогли ему избежать многих ошибок. Фелисите   почувствовала горячую благодарность; и она перечитала некоторые места, те, где   Эжен туманно говорил о конечной катастрофе. Эта катастрофа, значения и размеров   которой она себе не представляла, казалась Фелисите чем-то вроде   светопреставления: бог поставит праведников одесную, а грешников – ошую и сопричтет   ее к лику праведных.      

На   следующую ночь ей удалось положить ключ обратно в жилетный карман; она   намеревалась тем же способом знакомиться с каждым новым письмом. Она решила,   что будет попрежнему проявлять полное неведение. Тактика эта оказалась   превосходной. Отныне Фелисите могла содействовать мужу, и тем успешнее, что   делала это как бы невзначай. Пьеру казалось, что он работает один, но чаще   всего жена наводила разговор на нужную тему и вербовала сообщников для   решительного момента. Она страдала от недоверия Эжена. Ей так хотелось иметь   возможность сказать ему после победы: «Я все знала и не только ничего не   испортила, но, наоборот, способствовала вашему торжеству». Никогда еще ни один   заговорщик не работал с меньшим шумом и большим толком. Маркиз, которому   Фелисите поверяла свои тайны, был в восхищении.      

Но   Фелисите продолжала тревожиться за судьбу своего дорогого Аристида. С тех пор   как она уверовала в старшего сына, неистовые статьи «Независимого» все больше   пугали ее. Она страстно желала обратить заблудшего республиканца в свою веру,   но раздумывала, как это сделать поосторожнее. Она помнила, что Эжен настойчиво   предостерегал ее против Аристида. Она рассказала об этом маркизу де Карнаван,   который вполне согласился с Эженом.      

– Деточка, –   сказал он, – в политике надо быть эгоистом. Если бы вам удалось обратить   вашего сына и «Независимый» начал бы защищать бонапартизм, вы страшно повредили   бы делу. «Независимый» обречен; одно его имя приводит в ярость плассанских   буржуа. Пусть ваш ненаглядный Аристид выкручивается сам: это полезно молодому   человеку. Мне думается, он не из тех, кто долго играет роль жертвы.      

Но   Фелисите не терпелось направить всех близких на верный путь теперь, когда она   знала истину, и она принялась наставлять Паскаля. Доктор, с эгоизмом ученого,   погруженного в свои исследования, мало интересовался политикой. Империи могли   рушиться, – если бы он в это время производил опыт, он не повернул бы   головы. Все же он сдался на просьбы матери, упрекавшей его в том, что он живет   отшельником.      

– Если   бы ты вращался среди порядочных людей, – говорила она, – ты мог бы   приобрести практику в хорошем обществе. Ну, хотя бы приходи по вечерам в наш   салон. Ты познакомишься с господами Рудье, Грану, Сикардо. Это все люди   солидные, они платят по четыре-пять франков за визит. От бедняков не очень-то   разбогатеешь.      

Стремление   к успеху, к обогащению всей семьи превратилось у Фелисите в настоящую манию.   Чтобы не огорчать мать, Паскаль провел несколько вечеров в желтом салоне.   Против ожидания ему не было скучно. В первый раз его поразило, до какой степени   тупости может дойти нормальный человек. Бывшие торговцы маслом и миндалем, и   даже маркиз и майор, казались ему любопытными животными, каких ему еще не   случалось наблюдать. Паскаль с интересом натуралиста рассматривал их   физиономии, на которых застыла гримаса; по ней Паскаль угадывал их занятия, их   вожделения. Он слушал их пустую болтовню, как если бы пытался уловить смысл   мяуканья или собачьего лая. В то время он увлекался сравнительной зоологией и   переносил на людей наблюдения над наследственностью у животных. В желтом салоне   он чувствовал себя, как в зверинце. Он отыскивал сходство между каждым из этих   обывателей и каким-нибудь животным. Маркиз своей худобой и маленькой умной   головкой до смешного напоминал большого зеленого кузнечика; Вюйе казался ему   тусклой, скользкой жабой; Паскаль был несколько снисходительнее настроен к   Рудье – жирному барану, и майору – старому, беззубому догу. Зато Грану поверг   его в изумление. Доктор целый вечер изучал его лицевой угол. Слушая, как Грану   бормочет какие-то угрозы по адресу кровопийц-республиканцев, Паскаль все время   ожидал, что он замычит как теленок, а когда Грану вставал с места, то доктору казалось,   что он сейчас на четвереньках выбежит из гостиной.      

– Чего   же ты молчишь? – шептала мать. – Постарайся получить практику у этих   господ.      

– Я   не ветеринар, – ответил Паскаль, потеряв, наконец, терпение.      

Однажды   вечером Фелисите отвела его в сторону и принялась читать ему нотацию. Она рада,   что он стал чаше бывать у них, и надеется, что он уже втянулся в их общество; говоря   это, она, конечно, не подозревала, какое странное удовольствие он испытывает,   издеваясь над богачами. Фелисите задумала сделать сына модным доктором в   Плассане. Для этого достаточно, чтобы его пустили в ход такие люди, как Грану и   Рудье. Но, главное, нужно было внушить Паскалю политические взгляды семьи; она   понимала, что доктор только выиграет, если станет сторонником того режима, который   сменит Республику.      

– Друг   мой, – говорила она, – теперь, когда ты образумился, надо подумать о   будущем. Тебя обвиняют в том, что ты республиканец, потому что ты имеешь   глупость бесплатно лечить всех городских нищих. Скажи откровенно: какие у тебя   убеждения?      

Паскаль   с наивным удивлением взглянул на мать. Потом, улыбаясь, ответил:      

– Мои   убеждения? Право, не знаю… Вы говорите, меня обвиняют в том, что я республиканец?   Ну, что же. Меня это ничуть не смущает. Наверно, так оно и есть, если под этим   словом разумеют человека, который желает всеобщего блага.      

– Но   ведь это тебе ничего не даст, – живо перебила его Фелисите, – ты   ничего не достигнешь. Посмотри-ка на братьев: они стараются пробиться в жизни.      

Паскаль   понял, что ему нечего оправдываться перед матерью в своем эгоизме ученого. Она   обвиняла его только в том, что он не извлекает выгоды из политического   положения. Он засмеялся, правда, немного грустным смехом, и перевел разговор на   другую тему. Фелисите так и не удалось убедить его хорошенько обдумать этот   вопрос и примкнуть к той партии, у которой больше шансов на успех. Все же   Паскаль время от времени проводил вечера в желтом салоне. Грану интересовал   его, как некое допотопное животное.      

Между   тем события развивались. Для плассанских политиков 1851 год был годом тревог и   волнений, послуживших на пользу тайному замыслу Ругонов. Из Парижа доходили   самые противоречивые слухи: то побеждали республиканцы, то партия консерваторов   сокрушала Республику. Отголоски споров, раздиравших Законодательное собрание,   долетали до провинции в преувеличенном или, наоборот, преуменьшенном виде, до   того искаженные, что даже самые проницательные политики блуждали, как в   потемках. Но все чувствовали, что близится развязка. И так как никто не знал,   какова будет эта развязка, то трусливые обыватели находились в тревожном   недоумении. Они ждали конца. Они страдали от неизвестности и готовы были   приветствовать хоть турецкого султана, если бы султан соблаговолил «избавить   Францию от анархии».      

Улыбка   маркиза становилась все загадочнее. По вечерам в желтом салоне, когда бормотанье   Грану от страха делалось совершенно нечленораздельным, маркиз подходил к Фелисите   и шептал ей на ухо:      

– Ну,   деточка, плод созрел… Покажите себя, будьте полезны.      

Фелисите,   которая продолжала читать письма Эжена и знала, что кризиса можно ждать со дня   на день, сама понимала, как важно «быть полезными»; она только не могла решить,   как за это взяться Ругонам. Наконец она посоветовалась с маркизом.      

– Все   зависит от обстоятельств, – ответил старик. – Если в департаменте все   будет спокойно, если в Плассане не разразится восстание, то вам трудно будет   выделиться и проявить преданность новому правительству. В таком случае мой   совет вам: сидите дома и спокойно ждите благодеяний вашего сына Эжена. Но если   народ восстанет и наши бравые буржуа почувствуют себя в опасности, вы сможете   сыграть очень и очень выигрышную роль. Правда, твой муж несколько неповоротлив…      

– Ничего, –   сказала Фелисите, – я берусь его расшевелить. А как вы думаете, департамент   восстанет?      

– По-моему,   это неизбежно. Возможно, что в Плассане все будет спокойно, здесь слишком   сильна реакция. Но в соседних городах, в местечках и селах давно уже ведут работу   тайные общества, и все они принадлежат к крайней республиканской партии. Если   произойдет переворот, то набат прозвучит по всему краю, от лесов Сейльи до   плоскогорья Святого Рура.      

Фелисите   собиралась с мыслями.      

– Так,   значит, – продолжала она, – вы полагаете, что только восстание может   упрочить наше будущее?      

– Я   в этом убежден, – ответил маркиз де Карнаван.      

И добавил   с легкой иронической усмешкой:      

– Новую   династию можно основать только с боя. Кровь – прекрасное удобрение. Хорошо   будет, если Ругоны, как многие знатные фамилии, поведут свою родословную от какой-нибудь   резни.      

От этих   слов и сопровождавшей их улыбки у Фелисите мороз пробежал по коже. Но она была   умная женщина, и вид прекрасных занавесей г-на Пейрота, которые она благоговейно   созерцала по утрам, поддерживал в ней мужество. Когда она чувствовала, что   слабеет, то подходила к окну и смотрела на дом сборщика. Это было ее Тюильри.[11] Она готова   была на все, лишь бы попасть в новый город, в эту обетованную землю, на пороге   которой она томилась столько лет.      

Разговор   с маркизом помог ей окончательно уяснить положение вещей. Через несколько дней   ей удалось прочесть новое письмо Эжена: наемник государственного переворота,   по-видимому, тоже рассчитывал на восстание, чтобы прославить отца. Эжен хорошо   знал свой департамент. Все его советы сводились к тому, чтобы реакционеры   желтого салона распространили свое влияние возможно шире; тогда в критический   момент Ругоны овладеют городом. Его указания были выполнены, и к ноябрю 1851   года желтый салон стал главой Плассана: Рудье был представителем богатой   буржуазии; его поведение, несомненно, должно было послужить примером для всего   нового города; Грану был еще ценнее – за ним стоял муниципальный совет, –   то, что Грану был одним из самых влиятельных его членов, позволяло судить об   остальных. И, наконец, в лице майора Сикардо, которого маркизу удалось   назначить начальником национальной гвардии, желтый салон располагал вооруженной   силой. Ругозы, эти нищие с дурной репутацией, сумели, в конце концов, собрать   вокруг себя все необходимые орудия своего будущего благополучия. Каждый, по   глупости или из трусости, повиновался им и слепо трудился над их возвышением.   Ругоны могли опасаться только одного: чтобы кто-нибудь не вздумал действовать в   том же направлении и, таким образом, не умалил бы их заслуги. Этого-то они и   боялись больше всего, ибо хотели одни выступить в роли спасителей. Ругоны знали   заранее, что духовенство и дворянство не только не будут им помехой, но скорее   всего даже поддержат их. Но в случае, если супрефект, мэр и другие чиновники   выступят и немедленно же подавят восстание, то подвиги Ругонов не только   умалятся, но будут даже пресечены. У них не найдется ни времени, ни случая   стать полезными. И потому они мечтали о полной пассивности, полной панике   чиновников. Если представители власти скроются из города, если Ругоны хоть на   один день окажутся вершителями судеб Плассана, – их карьера упрочена. К   счастью, среди администрации не было ни одного убежденного или энергичного   человека, готового рискнуть собой. Супрефект был либерально настроен, и   исполнительная власть оставила его в Плассане, вероятно, только из-за хорошей   репутации города; робкий по натуре, неспособный на превышение власти, супрефект   в случае восстания оказался бы в весьма затруднительном положении. Руганы, зная   его демократические симпатии, все же не опасались его рвения, но с любопытством   спрашивали себя, какую позицию он займет. Муниципалитет также не внушал   опасений. Мэр, г-н Гарсонне, был легитимистом. Кварталу св. Марка удалось   провести его на этот пост в 1849 году; он ненавидел республиканцев и третировал   их крайне пренебрежительно; но он был слишком тесно связан с духовенством,   чтобы активно участвовать в бонапартистском перевороте. Остальные чиновники   находились в таком же положении: мировые судьи, почтмейстер, сборщик податей   г-н Пейрот, – все были ставленниками клерикальной партии и не могли   особенно горячо приветствовать Империю. И хотя Ругоны еще не знали, как отделаться   от этих людей, как расчистить место, чтобы одним остаться на виду, они все же   были полны надежд; некому было конкурировать с ними в роли спасителей.      

Развязка   приближалась. В один из последних дней ноября, когда пронесся слух о государственном   перевороте и принца-президента начали обвинять в том, что он добивается, чтобы   его провозгласили императором, Грану вдруг воскликнул:      

– Ну   что ж, мы провозгласим его кем угодно, – только бы он перестрелял этих   разбойников республиканцев!      

Все   думали, что Грану, по обыкновению, дремлет, и его восклицание вызвало сильное   волнение; маркиз сделал вид, что не слышит, но все буржуа дружно закивали   головой, одобряя выступление бывшего торговца миндалем. Рудье, который не   боялся громко высказать свое одобрение, потому что был богат, заявил, искоса   поглядывая на маркиза, что положение стало невыносимо и что давно пора чьими   угодно руками навести во Франции порядок.      

Маркиз   снова промолчал, и его молчание сочли за согласие. Клика консерваторов явно   отрекалась от дела легитимистов и осмеливалась мечтать об Империи.      

– Друзья   мои, – сказал майор Сикардо, поднимаясь, – Друзья, в наши дни   необходим Наполеон, чтобы защитить порядочных людей и их собственность, которой   угрожает опасность… Не беспокойтесь, я принял все необходимые меры для того,   чтобы в Плассане царил порядок.      

И в   самом деле, майор вместе с Ругоном припрятали в сарае, возле укреплений запас   картечи и изрядное количество ружей. Кроме того, майор заручился содействием   национальной гвардии, считая, что на нее можно положиться. Его слова произвели   прекрасное впечатление. В этот вечер мирные буржуа желтого салона, расходясь по   домам, толковали о том, что необходимо перебить красных, если те посмеют   шелохнуться.      

1   декабря Пьер Ругон получил письмо от Эжена и с обычной осторожностью отправился   читать его в спальню. Когда он вышел из комнаты, Фелисите заметила, что муж сильно   встревожен. Она весь день вертелась вокруг конторки. К вечеру ее терпение   истощилось. Как только муж уснул, она тихонько встала, вынула ключ из жилетного   кармана и достала письмо, стараясь производить как можно меньше шума. Эжен в   нескольких строках предупреждал отца о том, что кризис наступил, и советовал   ввести мать в курс дела. Настал момент посвятить ее в тайну: ее советы могли   понадобиться.      

Наутро   Фелисите напрасно ожидала откровенного разговора: его не последовало. Она не   решалась проявить любопытство и продолжала притворяться, будто ничего не знает,   хотя ее и бесила бессмысленная недоверчивость мужа, который, по-видимому,   считал ее болтливой и слабой, подобно другим женщинам. Пьер с самомнением   мужчины, уверенного в том, что он глава семьи, приписывал Фелисите все неудачи,   испытанные ими в прошлом. С тех пор как он, по его мнению, стал вести дело   один, все пошло как по маслу. И Пьер твердо решил обойтись без советов жены и   ни во что ее не посвящать, вопреки указаниям сына.      

Фелисите   до того обиделась, что, пожалуй, стала бы совать палки в колеса, если бы сама   не желала успеха так же страстно, как и Пьер. Она продолжала энергично   подготовлять победу, но в то же время ей хотелось отомстить мужу.      

«Ах,   если бы я могла его как следует припугнуть, – думала она. – Если бы   только он сделал какую-нибудь изрядную глупость! Тогда он волей-неволей смирится   и придет ко мне за советом, и вот тут-то настанет мой черед».      

Она   опасалась, что Пьер чересчур возомнит о себе, если одержит победу без ее помощи.   Когда она, выходя замуж, предпочла крестьянского сына нотариусу, она   рассчитывала управлять мужем как паяцем, которого можно дергать за веревочку. И   вдруг в решительный момент этот паяц, в тупом ослеплении, пожелал двигаться   самостоятельно. Все ее лукавство, вся потребность в лихорадочной деятельности   протестовали против этого. Она знала, что Пьер способен действовать очень   решительно и грубо, как в том случае, когда он заставил мать подписать расписку   на пятьдесят тысяч франков. Пьер был орудием, вполне пригодным и не слишком   разборчивым; но Фелисите понимала, что им надо управлять, особенно при новых   обстоятельствах, требующих особой гибкости.      

Официальное   сообщение о государственном перевороте пришло в Плассан только в четверг 3   декабря. С семи часов вечера вся компания в полном составе собралась в желтом   салоне. Хотя все они уже давно с нетерпением ожидали кризиса, – на лицах   было написано волнение. Обсуждая события, они болтали без конца. Пьер, бледный,   как и все остальные, счел нужным из осторожности оправдать решительное   выступление принца Луи в глазах орлеанистов и легитимистов желтого салона.      

– Поговаривают   о воззвании к народу, – сказал он. – Нация сможет выбрать себе правительство   по душе… Президент не такой человек, чтобы остаться, если появится законный   претендент.      

Один   лишь маркиз, сохранявший хладнокровие светского человека, встретил эти слова   улыбкой. Остальным в эту минуту дела не было до того, что последует дальше! Все   убеждения рушились. Рудье, этот бывший лавочник, позабыв о своей приверженности   к Орлеанам, резко перебил Пьера; раздались крики:      

– Довольно   рассуждений! Подумаем, как бы нам поддержать порядок!      

Все эти   обыватели до смерти боялись республиканцев. Между тем в городе парижские   события не вызвали особого волнения. Правда, люди толпились перед воззваниями,   расклеенными на дверях супрефектуры; говорили, что несколько сот рабочих   прекратили работу и пытаются организовать сопротивление. Но и только.   По-видимому, никаких серьезных выступлений не ожидалось. Гораздо больше   беспокоило всех, какую позицию займут окрестные города и селения, но пока еще   не было известно, как они приняли переворот.      

Около   девяти часов появился запыхавшийся Грану: только что окончилось экстренное   заседание муниципального совета. Прерывающимся от волнения голосом он   рассказал, что мэр, г-н Гарсонне, заявил, – правда, с некоторыми   оговорками, – что намерен поддерживать порядок самыми энергичными мерами.   Но особенный переполох вызвало в желтом салоне известие об отставке супрефекта;   этот чиновник категорически отказался огласить телеграммы министра внутренних   дел. По словам Грану, он покинул город, и воззвания расклеили по распоряжению   мэра. Вероятно, это был единственный супрефект во Франции, который имел   мужество признаться в своих демократических убеждениях.      

Но если   Ругоны в душе встревожились, услышав о решимости г-на Гарсонне, то они ядовито   насмехались над супрефектом, бегство которого открывало им поле действия. В   этот знаменательный вечер постановлено было, что группа желтого салона одобряет   государственный переворот и открыто приветствует совершившиеся события. Вюйе   поручили немедленно написать соответствующую статью для следующего номера   газеты. Ни он, ни маркиз не возражали. Они, очевидно, успели уже получить   инструкции от таинственных особ, о которых изредка упоминали с таким   благоговением. Духовенство и дворянство покорились необходимости и решили   поддерживать победителей, лишь бы уничтожить общего врага – Республику.      

В тот же   вечер, в то время как желтый салон обсуждал события, Аристид от страха обливался   холодным потом. Наверное, ни один игрок, ставя на карту последний золотой, не   испытывал такого волнения. Днем отставка супрефекта, его начальника, заставила   Аристида сильно призадуматься. Он слышал, как тот несколько раз повторял, что   государственный переворот обречен на неудачу. Этот ограниченный, но честный   чиновник верил в конечное торжество демократии, хотя у него и не хватало   мужества содействовать этому торжеству, оказывая перевороту сопротивление.   Аристид имел обыкновение подслушивать у дверей супрефекта, чтобы быть в курсе   событий; он чувствовал, что бродит в потемках, и цеплялся за новости,   украденные у администрации. Мнение супрефекта поразило его; он был в крайнем   недоумении. Он думал: «Почему же он уходит, если так уверен в непрочности   принца-президента?» Но необходимо было принять какое-нибудь решение, и Аристид   счел за лучшее продолжать придерживаться оппозиции. Он написал статью,   направленную против государственного переворота, и в тот же вечер отнес ее в   редакцию «Независимого» для утреннего номера. Выправив корректуру, он   возвращался домой, почти успокоенный, как вдруг, проходя по улице Банн,   машинально поднял голову и увидел окна Ругонов. Окна были ярко освещены.      

«Что это   они там затевают?» – подумал журналист с тревожным любопытством.      

У него   появилось непреодолимое желание узнать, как желтый салон относится к последним   событиям. Правда, Аристид был невысокого мнения о мудрости реакционной группы,   но сейчас у него снова возникли сомнения; он был в таком настроении, когда человек   готов спросить совета у четырехлетнего ребенка. Он не мог думать о том, чтобы   явиться к отцу после той травли, какую он вел против Грану и остальных. Все же   он поднялся по лестнице, представляя себе, какой у него будет нелепый вид, если   его застигнут врасплох. Но из-за дверей Ругонов доносился только неясный гул   голосов.      

«Что за   ребячество! – подумал Аристид. – Я совсем одурел от страха».      

Он хотел   было повернуть обратно, как вдруг услышал, что мать кого-то провожает. Он еле   успел спрятаться в темном углу за лестницей, ведущей на чердак. Дверь   отворилась: появился маркиз и за ним Фелисите. Г-н де Карнаван всегда уходил   раньше, чем рантье нового города, вероятно, для того, чтобы не подавать им руки   на улице.      

– Ну,   деточка, – сказал он, выходя на площадку и понижая голос, – они еще   трусливее, чем я думал. С такими людьми Франция всегда окажется в руках того,   кто дерзнет ею завладеть.      

И с   горечью добавил, как бы про себя:      

– Нет,   монархия слишком благородна для нашего времени. Ее пора миновала.      

– Эжен   написал отцу и предупредил его, – сказала Фелисите, – он уверен в   победе принца Луи.      

– Действуйте, –   ответил маркиз и начал спускаться по лестнице. – Через два-три дня весь   край будет связан по рукам и ногам. До завтра, деточка.      

Фелисите   захлопнула дверь. У Аристида, притаившегося в темном углу, закружилась голова.   Не дожидаясь, пока маркиз выйдет на улицу, он сбежал по лестнице, перепрыгивая   через несколько ступеней, и как сумасшедший помчался в типографию   «Независимого». Мысли вихрем кружились в его голове. Он был взбешен, он обвинял   своих родных в том, что они обманули его. Как! Эжен держал родителей в курсе   дела, и мать ни разу не показала ему писем старшего брата! Да ведь он слепо   следовал бы его советам! И только сейчас, случайно, он узнает, что брат уверен   в успехе государственного переворота. Аристид и сам, впрочем, отчасти это   предчувствовал, но не прислушался к своим предчувствиям из-за болвана   супрефекта. Больше всего Аристид негодовал на отца; он считал, что Пьер   достаточно глуп, чтобы быть легитимистом, а тот вдруг в нужный момент оказался   на стороне Бонапарта.      

– Сколько   я наделал глупостей по их милости! – бормотал он на бегу. – Хорош же   я буду теперь. Ах, какой урок! Какой урок! Грану и тот оказался умнее меня.      

Аристид   вихрем влетел в редакцию «Независимого» и сдавленным голосом потребовал свою   статью. Она была уже сверстана. Он велел подать набор и не успокоился, пока сам   не разобрал его, яростно перемешивая литеры, как костяшки домино.   Книготорговец, издатель газеты, удивленно смотрел на него; в сущности, он был   доволен, так как и ему статья казалась опасной. Но чтобы выпустить газету,   нужен был материал.      

– Вы   дадите что-нибудь взамен? – спросил он Аристида.      

– Непременно, –   ответил тот.      

Он сел   за стол и начал писать панегирик государственному перевороту. С первых же строк   од уверял, что принц Луи спас Республику. Но, не докончив страницы, он остановился,   обдумывая, что бы сказать дальше. На его хищном лице была написана тревога.      

– Мне   пора домой, – сказал он, наконец. – Я вам пришлю статью. В крайнем   случае, газета выйдет немного позднее.      

Аристид   возвращался домой медленно, погруженный в раздумье. Им снова овладели сомнения.   Стоит ли так быстро менять позицию? Эжен, бесспорно, очень умен, но мать могла   преувеличить значение какой-нибудь случайной фразы письма. При всех   обстоятельствах благоразумнее выжидать и молчать.      

Час   спустя Анжела прибежала к книжному торговцу в притворном отчаянии.      

– Муж   только что сильно поранил себе руку, – сказала она. – Когда он   входил, то прищемил дверью четыре пальца. Он ужасно страдает, но все же   продиктовал мне эту заметку и просит поместить ее завтра.      

Появившийся   на другой день номер «Независимого» состоял почти исключительно из отдела   происшествий, а на первой странице была помещена следующая заметка:      

«Печальный   случай, происшедший вчера с нашим уважаемым сотрудником, г-ном Аристидом   Ругоном, лишает нас на некоторое время его статей. Он крайне удручен тем, что   вынужден молчать в такой решающий момент. Но никто из наших читателей, конечно,   не усомнится в его патриотических чувствах и в том, что он желает блага   Франции».      

Эта   двусмысленная заметка была написана после зрелого размышления. Последнюю фразу   можно было истолковать в пользу любой партии. Аристид, заранее приветствуя победителей,   обеспечивал себе возможность примкнуть к ним, кто бы они ни были. На следующий   день журналист расхаживал по городу с рукой на перевязи. Мать, испуганная   газетной заметкой, прибежала к нему, но он не захотел показать ей руку и   говорил с такой горечью, что старуха быстро догадалась, в чем дело.      

– Ничего,   обойдется, – спокойно и слегка язвительно сказала она уходя. – Тебе   нужен покой.      

Этому   мнимому несчастью, а также отъезду супрефекта «Независимый» был обязан тем, что   его оставили в покое, не в пример большинству других демократических газет департамента.      

4   декабря прошло в Плассане довольно спокойно. Вечером состоялась народная демонстрация,   но толпа сразу рассеялась при появлении жандармов. Группа рабочих явилась к   г-ну Гарсонне и потребовала опубликования парижских депеш. Он высокомерно   отказал им, рабочие удалились с криком: «Да здравствует Республика! Да   здравствует конституция!», после чего снова водворился порядок. В желтом салоне   долго обсуждали эту «невинную прогулку» и пришли к заключению, что все идет к   лучшему.      

Но дни 5   и 6 декабря были куда тревожнее. Появились слухи о восстании мелких окрестных   городков; на юге департамента народ взялся за оружие: Палюд и Сен-Мартен-де-Во   восстали первыми, увлекая за собой селения Шаваноз, Назэр, Пужоль, Валькейра и   Верну. Тут в желтом салоне поднялась паника. Особенно страшило всех то, что   Плассан находится в самом центре мятежа. Вероятно, отряды повстанцев уже рыщут   в окрестностях и отрезают пути сообщения. Граду с перепуганным видом повторял,   что у г-на мэра нет никаких сведений. Начинали уже поговаривать о том, что в   Марселе льется кровь, а в Париже разразилась ужаснейшая революция. Майор   Сикардо, возмущенный малодушием обывателей, заявил, что умрет во главе своего   отряда.      

В   воскресенье 7 декабря паника достигла апогея. В желтом салоне, где образовалось   нечто вроде реакционного комитета, к шести часам вечера собрались бледные,   дрожащие люди, которые говорили шепотом, словно в доме был покойник. Днем стало   известно, что колонна повстанцев – около трех тысяч человек – остановилась в   Альбуазе, – в каких-нибудь трех лье от Плассана. Правда, уверяли, что   колонна направляется к главному городу департамента и пройдет левее Плассана;   но ведь план похода мот измениться, к тому же стоило трусливым рантье узнать,   что повстанцы всего в нескольких километрах, как они почувствовали, что   мозолистые руки рабочих хватают их за горло. С утра они получили первое   представление о мятеже: немногочисленные республиканцы Плассана, видя, что в   городе не удается организовать ничего серьезного, решили присоединиться к своим   братьям из Палюда и Сен-Мартен-де-Во. Первый отряд вышел через Римские ворота с   пением марсельезы в одиннадцать часов утра; по дороге разбили несколько окон,   причем пострадало и окно Грану. Он рассказывал об этом, заикаясь от страха.      

Между   тем желтый салон находился в смятении и тревожном ожидании. Майор послал своего   слугу разузнать о намерениях повстанцев, и все ожидали его возвращения, строя самые   невероятные предположения. Все были в сборе. Рудье и Грану бессильно поникли в   креслах и обменивались горестными взглядами; слышались стоны бывших   коммерсантов, одуревших от страха. Вюйе, с виду менее напуганный, размышлял о   том, какие принять меры, чтобы спасти свою лавку и собственную персону: он   обдумывал, где бы ему лучше спрятаться – на чердаке или в погребе, и склонялся   в пользу погреба. Пьер и майор расхаживали по гостиной, изредка перекидываясь   отрывистыми словами. Бывший торговец маслом цеплялся за своего друга Сикардо,   пытаясь почерпнуть у него хоть немного мужества. Ругон, так давно ожидавший   этого кризиса, старался держаться стойко, хотя его душило волнение. Что   касается маркиза, то он, как всегда вылощенный, улыбающийся, разговаривал в   углу с Фелисите, которая казалась очень веселой.      

Наконец   раздался звонок. Все вздрогнули, как от выстрела. Фелисите пошла отворять, а в   гостиной воцарилось молчание. Лица, бледные, испуганные, были обращены к двери.   На пороге появился запыхавшийся слуга и сразу доложил хозяину:      

– Сударь,   повстанцы будут здесь через час.      

Присутствующих   как громом поразило это известие. Все вскочили, крича, поднимая руки к потолку.   Несколько мгновений ничего нельзя было разобрать в общем гаме. Слугу окружили,   осыпали вопросами.      

– Перестаньте   вопить, чорт подери! – крикнул, наконец, майор. – Успокойтесь, или я   ни за что не отвечаю!      

Все   опустились на свои места, тяжело вздыхая. Тут удалось узнать некоторые подробности.   Посланный встретил колонну около Тюлег и поспешил вернуться в город.      

– Их   не меньше трех тысяч, – говорил он. – Они идут, как солдаты,   батальонами. Мне показалось, что они ведут с собой пленных.      

– Пленных! –   воскликнули хором испуганные буржуа.      

– Ну,   конечно, – перебил маркиз своим тоненьким голоском. – Мне говорили,   что повстанцы арестовывают лиц, известных своими консервативными взглядами.      

Эта   новость окончательно сразила желтый салон. Несколько человек встали и украдкой   выскользнули за дверь, сообразив, что надо поскорее отыскать себе надежное   убежище.      

Известие   об арестах, производимых республиканцами, по-видимому, поразило Фелисите. Она   отвела маркиза в сторону и спросила:      

– Что   они делают с арестованными?      

– Уводят   с собой, – ответил маркиз де Карнаван. – Для них это ценные   заложники.      

– Ах,   вот оно что, – протянула старуха странным голосом. Она задумчиво наблюдала   за паникой, охватившей салон.      

Мало-помалу   все буржуа исчезли. Остались только Вюйе и Рудье, которым приближение опасности   придало некоторое мужество. Что же касается Грану, то он продолжал сидеть в своем   углу; ноги отказывались ему служить.      

– Клянусь   честью, так лучше, – сказал Сикардо, заметив бегство своих единомышленников. –   Эти трусы приводят меня в отчаяние. Они уже два года толкуют о том, чтобы перестрелять   всех республиканцев в нашем краю, а сегодня не решаются щелкнуть даже игрушечным   пистоном.      

Он взял   шляпу и направился к дверям.      

– Ну   что ж, время не терпит, – продолжал он. – Идемте, Ругон.      

Фелисите,   казалось, ждала этого момента. Она кинулась к двери, преграждая мужу дорогу,   хотя тот вовсе не спешил следовать за грозным Сикардо.      

– Нет,   я не пущу тебя! – закричала она, разыгрывая отчаяние. – Ни за что я   не расстанусь с тобой! Эти негодяи убьют тебя!      

Майор в   изумлении остановился.      

– Что   за чорт! – проворчал он. – Не хватало еще женских слез!.. Идемте же,   Ругон.      

– Нет!   Нет! – вопила старуха, изображая крайний ужас. – Он не пойдет с вами,   я его не пущу!      

Маркиз,   пораженный этой сценой, с интересом следил за Фелисите. Неужели это та самая   женщина, которая только что так весело разговаривала с ним? Зачем она   разыгрывает эту комедию? Между тем Пьер теперь, когда жена удерживала его,   делал вид, что непременно хочет итти.      

– А   я тебе говорю, что ты не пойдешь! – повторяла старуха, цепляясь за его   руку.      

И,   обращаясь к майору, сказала:      

– Какое   тут может быть сопротивление? Ведь их три тысячи, а у вас не наберется и сотни   смелых людей. Вы идете на верную смерть.      

– Мы   должны исполнить свой долг? – воскликнул Сикардо, теряя терпение.      

Фелисите   разрыдалась.      

– Если   они даже и не убьют его, то все равно возьмут в плен, – продолжала она, пристально   глядя на мужа. – Боже мой, что я буду делать одна в беззащитном городе?      

– Неужели   вы думаете, – воскликнул майор, – что нас всех не арестуют, если мы   впустим мятежников в город? Ручаюсь вам, через час и мэр и все чиновники окажутся   в плену, не говоря уже о вашем муже и обо всех посетителях вашего салона.      

Маркизу   показалось, что по губам Фелисите пробежала легкая усмешка, когда она с   испуганным видом спросила:      

– Вы   так думаете?      

– Еще   бы! – ответил Сикардо. – Республиканцы не такие дураки, чтобы   оставлять врагов у себя в тылу. Завтра же в Платане не останется ни одного   чиновника, ни одного честного гражданина.      

При этих   искусно вызванных ею словах Фелисите выпустила руку мужа. Он уже не пытался   уйти. Благодаря жене, ловкая тактика которой ускользнула от него, так что он ни   на мгновение не заподозрил ее тайного сообщничества, перед ним открылся план   действий.      

– Надо   все обсудить, прежде чем принимать решение, – сказал он майору. –   Жена, пожалуй, права, упрекая нас, что мы забываем о своих семьях.      

– Да,   да, разумеется, ваша супруга права! – воскликнул Грану.      

Майор   энергичным жестом нахлобучил шляпу и решительно заявил:      

– Права   или не права, мне все равно. Я майор национальной гвардии, и мне давно уже пора   быть в мэрии. Признайтесь, что вы струсили и оставляете меня одного. Что ж,   прощайте!      

Он уже   взялся за ручку двери, но Ругон удержал его.      

– Послушайте,   Сикардо…      

И он   увлек его в сторону, заметив, что Вюйе насторожил свои огромные уши. Потом он   шопотом объяснил майору, что необходимо оставить в резерве хоть немного людей,   чтобы восстановить порядок в городе после ухода повстанцев. И так как свирепый   вояка упрямился, отказываясь покинуть свой пост, то Пьер вызвался встать во   главе резерва.      

– Дайте   мне ключ от сарая, где хранятся ружья и патроны, – сказал он, – и   прикажите, чтобы человек пятьдесят наших были наготове.      

Сикардо   согласился, наконец, на эти меры предосторожности. Он вручил Пьеру ключ от   сарая, конечно, и сам понимая, что сопротивление бесполезно, но все же считая   своим долгом рискнуть собой.      

Во время   этих переговоров маркиз с лукавым видом шепнул несколько слов на ухо Фелисите.   Должно быть, он поздравлял ее с мастерски разыгранной сценой. Старуха не могла   скрыть улыбки. Когда Сикардо, собираясь уходить, пожал руку Ругону, она спросила   его с убитым видом:      

– Так   вы решительно нас покидаете?      

– Старый   наполеоновский солдат никогда не отступит перед чернью, – ответил он.      

Он был   уже на площадке лестницы, когда Грану кинулся за ним.      

– Если   вы идете в мэрию, то предупредите мэра о том, что происходит. А я пойду успокою   жену.      

Фелисите,   в свою очередь, нагнулась к уху маркиза и прошептала с тайной радостью:      

– Честное   слово, мне хочется, чтобы майора арестовали. У него слишком много пыла.      

Между   тем Ругон проводил Грану обратно в гостиную. Рудье, следивший из своего угла за   всей сценой и одобрявший энергичными жестами все меры предосторожности, присоединился   к ним. Когда маркиз и Вюйе поднялись со своих мест, Пьер сказал:      

– Здесь   остались одни мирные люди, так вот что я предлагаю: надо нам всем спрятаться,   чтобы избежать ареста и быть на свободе, когда сила опять окажется на нашей   стороне.      

Грану   готов был обнять его. Рудье и Вюйе вздохнули свободнее.      

– Вы   скоро понадобитесь мне, господа, – важно продолжал торговец маслом, –   нам выпадет честь восстановить порядок в Плассане.      

– Рассчитывайте   на нас! – воскликнул Вюйе с воодушевлением, испугавшим Фелисите.      

Но время   шло. Странные защитники Плассана, которые прятались, чтобы лучше защитить   город, спешили каждый укрыться в свою нору. Оставшись наедине с женой, Пьер посоветовал   ей не баррикадироваться, но если к ней придут, отвечать, что муж ненадолго   уехал. А так как Фелисите разыгрывала из себя дурочку, притворяясь, что ей   страшно, и спрашивала, чем все это кончится, он резко сказал: