1 2 3 4 5 6 7 
I      

       

На улице   Нев-Сент-Огюстен экипажи, запрудившие мостовую, задержали фиакр, в котором   Октав со своими тремя чемоданами ехал с Лионского вокзала. Несмотря на довольно   чувствительный холод пасмурного ноябрьского дня, молодой человек опустил стекло.   Его поразило, как быстро сгущались сумерки на этих узеньких, кишевших людьми   улицах. Брань кучеров и фырканье подхлестываемых лошадей, непрерывная толкотня   на тротуарах, длинная вереница тесно прижавшихся одна к другой лавчонок, битком   набитых приказчиками и покупателями, – все это ошеломило его. Он   представлял себе Париж менее грязным и никак не ожидал увидеть здесь столь   ожесточенный торг; в этом городе – почувствовал он – есть чем поживиться   молодчикам с крепкой хваткой.      

– Вам   ведь в пассаж Шуазель? – наклонившись с козел, спросил кучер.      

– Да   нет, улица Шуазель… Если не ошибаюсь, это новый дом…      

Фиакру   оставалось только повернуть, дом оказался вторым от угла. Это было внушительное   пятиэтажное каменное здание, выделявшееся своей белой, лишь слегка тронутой   желтизной окраской на фоне соседних фасадов с облупившейся штукатуркой.      

Соскочив   на тротуар, Октав машинально окинул взглядом все здание снизу доверху, от   магазина шелковых материй, занимавшего первый этаж и полуподвальное помещение,   до окон пятого этажа, расположенных несколько глубже остальных и выходивших на   небольшую террасу. На уровне второго этажа кариатиды поддерживали балкон с   вычурными чугунными перилами. Окна были обрамлены весьма затейливыми,   вылепленными по шаблону украшениями. А ниже, над воротами, на которых было еще   больше завитушек, два амура развертывали таблицу с номером, который по вечерам   освещался изнутри газовым рожком.      

Выходивший   из подъезда полный блондин, увидев Октава, остановился.      

– Как!   Вы приехали? – воскликнул он. – А я ведь ждал вас только завтра!      

– Я,   видите ли, выехал из Плассана на день раньше. Разве моя комната еще не готова?      

– Как   же, готова… Я снял ее еще две недели тому назад и, как вы просили, сразу же   обставил мебелью. Подождите, я вас туда проведу.      

Несмотря   на возражения Октава, он вернулся в дом. Кучер выгрузил чемоданы. Сидевший в   швейцарской старик весьма почтенного вида, с чисто выбритым продолговатым лицом   дипломата, был погружен в чтение «Монитера». Все же он соизволил обратить внимание   на поставленные у его дверей чемоданы. Подойдя к своему жильцу, которого за   глаза обычно называл «архитектором из четвертого», он спросил:      

– Господин   Кампардон, это то самое лицо?      

– Да,   господин Гур. Это Октав Муре, для которого я снял комнату в пятом этаже. Жить   он будет там, а столоваться у нас… Господин Муре – добрый знакомый родителей   моей жены… Просим любить и жаловать…      

Очутившись   в вестибюле, Октав разглядывал стены, отделанные под мрамор, и украшенный   лепкой свод. Видневшийся в глубине вымощенный и залитый цементом двор поражал   своей холодной, безжизненной пустотой. Только у входа в конюшню чей-то кучер куском   кожи чистил лошадиную сбрую. Солнце, по-видимому, было там редким гостем. Гур   тем временем обозревал чемоданы. Потрогав их ногой и проникнувшись уважением к   их весу, он заявил, что сходит за носильщиком, чтобы по черной лестнице поднять   их наверх.      

– Госпожа   Гур, я на минутку выйду! – крикнул он, просунув голову в дверь швейцарской.      

Швейцарская   представляла собой небольшую, обставленную палисандровой мебелью комнату с   чисто вымытыми стеклами и триповыми, в красных разводах, портьерами; в полуотворенную   дверь виднелся уголок спальни и покрытая гранатовым репсом кровать. Г-жа Гур,   тучная особа в чепце с желтыми лентами, полулежала в кресле, праздно сложив   руки на животе.      

– Ну   что ж, пойдем наверх, – произнес архитектор.      

Он   открыл дверь красного дерева, которая вела из вестибюля на лестницу.      

Заметив,   что на молодого человека произвели впечатление черная бархатная ермолка и ярко-голубые   туфли Гура, он прибавил:      

– Это,   видите ли, бывший камердинер герцога Вожеладского.      

– Вот   как! – проронил Октав.      

– Да,   да… Он женат на вдове какого-то мелкого пристава из Мер-ла-Виль. У них там даже   собственный дом. Но они ждут, пока не накопят трех тысяч франков годового   дохода, чтобы удалиться на покой. О, это вполне подходящие люди…      

Лестница   и вестибюль были отделаны с кричащей роскошью. Внизу женская фигура в костюме   неаполитанки, вся вызолоченная, держала на голове амфору, из которой выходили   три газовых рожка с матовыми шарами. Вместе с лестницей до самого верха   спиралью поднимались стенные панели под белый мрамор, окаймленные розовым   бордюром, а литые чугунные перила цвета старинного серебра с поручнями красного   дерева были украшены узорами из золотых листьев. Красная ковровая дорожка,   придерживаемая медными прутьями, устилала ступеньки. Но больше всего поразило   Октава то, что на лестнице было жарко, как в теплице; струя нагретого воздуха   из отдушин калориферов пахнула ему прямо в лицо.      

– Как! –   воскликнул он. – Здесь отапливается и лестница?      

– Как   видите… – ответил архитектор. – Ни один уважающий себя домовладелец не   останавливается нынче перед таким расходом… Это хороший, очень хороший дом.      

Он   поворачивал голову, как бы пронизывая стены своим профессиональным взглядом архитектора.      

– Сами   убедитесь, мой друг, какой это прекрасный дом. И живут в нем одни только   приличные люди.      

Медленно   поднимаясь с Октавом по лестнице, Кампардон тут же называл жильцов. В каждом   этаже было по две квартиры, одна – окнами на улицу, другая – во двор, причем их   блестевшие лаком двери красного дерева приходились друг против друга. Первым   было названо имя Огюста Вабра, старшего сына домовладельца. Нынешней весной он   взял в аренду магазин шелковых изделий в первом этаже, одновременно заняв под   него также и полуподвальное помещение. Во втором этаже, в квартире окнами во   двор, живет второй сын домовладельца, Теофиль Вабр, со своей супругой. А   квартиру напротив, окнами на улицу, занимает сам домовладелец, в прошлом   версальский нотариус. Собственно говоря, живет он не у себя, а у своего зятя,   советника апелляционного суда.      

– А   ведь этому малому нет еще и сорока пяти лет! – остановившись, произнес   Кампардон. – Недурно, а?      

Поднявшись   на две ступеньки выше, он снова обернулся к Октаву и прибавил:      

– Вода   и газ во всех этажах!      

На   каждой площадке под высоким окном с античным орнаментом на молочно-матовых   стеклах, пропускавших на лестницу рассеянный свет, стояла обитая бархатом узкая   скамейка. Архитектор пояснил, что она поставлена для удобства пожилых людей,   чтобы они при подъеме на лестницу могли отдохнуть. Молча, не называя жильцов,   миновал он третий этаж.      

– А   здесь кто живет? – спросил Октав, указав на дверь большой квартиры,   занимавшей весь этаж.      

– О, –   проронил Кампардон, – здесь живут люди, которых никто не видит и не знает…   Дом отлично обошелся бы и без них, но что поделаешь… И на солнце есть пятна…      

И,   скорчив презрительную гримасу, бросил:      

– Этот   господин как будто пишет книги.      

Однако,   когда он очутился в четвертом этаже, у него на губах вновь появилась самодовольная   улыбка. В этом этаже квартира окнами во двор была разделена на две. В одной из   них живет госпожа Жюзер, скромная, в высшей степени несчастная женщина; другую   же, состоящую всего из одной комнаты, снимает одно важное лицо, которое   является сюда только раз в неделю для каких-то занятий.      

Не   прерывая своих объяснений, Кампардон открыл дверь квартиры напротив.      

– А   здесь живу я! – продолжал он. – Погодите, я возьму ваш ключ. Мы   скачала поднимемся к вам в комнату, а уж потом я поведу вас к моей жене.      

В   течение тех нескольких минут, которые Октав провел один, поджидая Кампардона,   все его существо прониклось благоговейной тишиной лестницы. Он перегнулся через   перила, вдыхая идущий из вестибюля теплый воздух, потом поднял голову и стал   прислушиваться, не доносится ли сверху какой-нибудь шум. Но на лестнице царило   безмолвие буржуазной гостиной, огражденной от малейшего шороха извне. Казалось,   что за блестевшими лаком дверьми красного дерева скрыты целые бездны   добродетели.      

– У   вас будут прекрасные соседи, – заявил Кампардон, появляясь с ключом. –   В квартире окнами на улицу живут Жоссераны. Их целая семья: отец служит   кассиром на хрустальном заводе в Сен-Жозефе; у них две дочери – девицы на   выданье. А рядом с вами – Пишоны, семья мелкого чиновника. Люди эти, правда, не   купаются в золоте, но зато прекрасно воспитаны… Даже и в таком доме, как наш,   приходится сдавать все, вплоть до каждого свободного уголка…      

Начиная   с четвертого этажа, красная ковровая дорожка сменялась половиком из суровой   холстины – обстоятельство, слегка задевшее самолюбие Октава. Лестница   мало-помалу преисполнила его уважением. Мысль о том, что он будет жить в таком,   как выразился архитектор, приличном доме, несколько взволновала его.      

Когда   Октав вслед за Кампардоном углубился в коридор, ведущий к его комнате, он   увидел в соседней квартире, дверь которой была полуоткрыта, стоявшую у детской   колыбели молодую женщину. Услышав шаги, она подняла голову. У нее были   белокурые волосы и светлые, лишенные всякого выражения глаза. В памяти Октава   запечатлелся именно этот взгляд, так как молодая женщина, словно застигнутая   врасплох, сконфуженно прикрыла дверь.      

– Заметьте,   вода и газ во всех этажах! – повторил Кампардон, обернувшись к Октаву.      

Затем он   указал на дверь, выходившую на черную лестницу. Выше были расположены комнаты   для прислуги.      

– Вот   мы и пришли! – сказал он, остановившись в конце коридора.      

Квадратная,   довольно большая, оклеенная серыми в голубой цветочек обоями комната была   меблирована весьма скромно. Возле алькова был выделен небольшой закуток для   умывальника, где только и хватало места, чтобы вымыть руки. Октав сразу же   подошел к окну, откуда в комнату пробивался зеленоватый свет. Внизу виднелся   аккуратно вымощенный, чисто прибранный унылый двор с колонкой, медный кран   которой был начищен до блеска. Двор по-прежнему был пуст и безмолвен; только   однообразные окна, не оживленные ни цветочным горшком, ни птичьей клеткой,   выставляли напоказ свои одинаковые белые занавески. Чтобы скрыть высокую глухую   стену соседнего дома, замыкавшую слева квадратный двор, на ней краской были   выведены фальшивые окна с вечно закрытыми ставнями, за которыми как бы   продолжалась та же затворническая жизнь, что и в квартирах рядом.      

– Да   мне здесь будет великолепно! – с восторгом воскликнул Октав.      

– Не   правда ли? – подхватил Кампардон. – Боже мой, ведь я старался как для   самого себя… Кроме того, я руководствовался указаниями, которые были в ваших   письмах… Значит, мебель вам нравится? Это как раз то, что нужно для молодого   человека. А там видно будет…      

Когда   Октав в порыве благодарности стал жать ему руки, одновременно извиняясь, что причинил   ему столько хлопот, тот с серьезным видом проговорил:      

– Только,   милый мой, чтобы не было шума! И главным образом, чтобы никаких женщин… Клянусь   честью, если вы приведете сюда женщину, то у нас тут такое поднимется.      

– Будьте   спокойны, – пробормотал молодой человек, все же в душе несколько встревоженный.      

– Нет,   уж разрешите мне сказать, что прежде всего вы поставите этим в неловкое положение   меня… Вы видели дом… Весь как есть населен приличными буржуа. А уж насчет   нравственности – дальше идти некуда!.. Мне кажется, что они даже перегибают   палку… Никогда вы не услышите грубого слова, а шума не больше, чем сейчас. В   случае чего Гур приведет самого хозяина, господина Вабра, и мы с вами оба будем   хороши!.. Голубчик, прошу вас, ради моего спокойствия, уважайте порядки этого   дома!      

Октав,   которому сильно импонировала подобного рода добропорядочность, поклялся, что   будет относиться к дому с должным уважением.      

Тогда   Кампардон, недоверчиво оглянувшись и понизив голос, словно его могли подслушать,   продолжал:      

– Вне   дома сколько угодно, – сказал он, и в глазах его вспыхнул огонек. –   Никому до этого дела нет… Париж достаточно велик, места хватит… Я ведь в   сущности художник, и мне на это наплевать!      

Носильщик   принес чемоданы. Когда все было разложено по местам, архитектор проявил истинно   отеческую заботу о туалете молодого человека. Наконец, поднявшись с места, он   сказал:      

– А   теперь пройдем к моей жене…      

В   четвертом этаже худенькая, чернявая и кокетливая горничная заявила, что ее   хозяйка занята. Кампардон, чтобы дать своему молодому другу время освоиться, и   притом увлеченный собственными объяснениями, повел Октава смотреть квартиру,   для начала пригласив его в просторную белую с золотом гостиную, с большим   количеством лепных украшений, расположенную между маленькой зеленой гостиной,   которую архитектор приспособил под рабочий кабинет, и спальней, куда они не   могли войти, но которая, по описанию Кампардона, представляла собою узкую,   оклеенную лиловыми обоями комнату. Потом он привел Октава в столовую,   отделанную под дуб, с весьма сложным сочетанием резьбы и рельефных орнаментов.      

– Какая   роскошь! – восторженно заметил Октав.      

По лепке   потолка проходили две глубокие трещины, а в одном из углов сквозь облупленную   краску проступала штукатурка.      

– Да,   это эффектно, – как бы в раздумье произнес архитектор, устремив глаза на   потолок. – Видите ли, дома этого рода и строятся ради эффекта… Только не   следует слишком пристально вглядываться в стены… Еще не прошло и двенадцати   лет, как построили этот дом, а между тем отделка уже начинает сдавать. Фасад   обычно выкладывают дорогим камнем, украшают его всякими скульптурными штучками,   в три слоя лакируют лестницу, расписывают позолотой и размалевывают квартиры, и   это льстит самолюбию, внушает уважение. Впрочем, этот дом еще долго простоит…   Во всяком случае, на наш век хватит…      

И он   опять провел Октава через прихожую, которая освещалась окном с матовыми   стеклами. Дверь слева вела в комнату с окном во двор, отведенную для его дочери   Анжели. Комната была вся белая, и в этот час ноябрьского дня от нее веяло   каким-то кладбищенским унынием. В глубине коридора помещалась кухня, которую   Кампардон во что бы то ни стало тоже хотел показать Октаву, утверждая, что тому   необходимо ознакомиться со всей квартирой.      

– Входите   же, входите, – несколько раз повторил он, открывая дверь в кухню.      

Оттуда   вырвался невероятный шум. Несмотря на холод, окошко было распахнуто настежь.   Облокотившись о подоконник, чернявая горничная и толстая, заплывшая жиром   старуха-кухарка склонились над глубоким, как колодец, провалом внутреннего   двора, куда выходили кухонные окна всех этажей. Обе кричали как оглашенные, а   из глубины этого узкого, наподобие кишки, двора доносились раскаты вульгарной   уличной речи вперемежку со смехом и отборной руганью. Брань лилась потоком, как   помои из сточной трубы.      

Прислуга   со всего дома, собравшись у окошек, наслаждалась происходящей сценой. Октаву   вспомнилась буржуазная величественность парадной лестницы.      

Обе   женщины, кухарка и горничная, инстинктивно оглянулись. Увидев хозяина с каким-то   чужим господином, они словно окаменели. Раздался легкий свист, окна захлопнулись,   и все снова погрузилось в мертвую тишину.      

– Что   тут происходит, Лиза? – спросил Кампардон.      

– Ах,   сударь, – сердито отвечала горничная, – все из-за этой неряхи Адели!   Она выкинула за окно кроличьи потроха… Вы бы, сударь, сказали господину   Жоссерану.      

Кампардон,   не желая вмешиваться в эти дрязги, сохранил невозмутимый вид и увел гостя из   кухни.      

– Ну,   теперь вы все видели, – сказал он, когда они вернулись в кабинет. –   Во всех этажах квартиры расположены на один манер. За свою я плачу две с   половиной тысячи франков, и это, заметьте, в четвертом этаже! Квартирная плата   растет не по дням, а по часам… Старику Вабру этот дом, надо думать приносит не   меньше двадцати двух тысяч франков в год… И доход с него, пожалуй, еще   увеличится, так как предполагается провести широкую улицу от Биржи к Новой   Опере. А ведь участок, на котором стоит дом, достался ему буквально за бесценок   двенадцать лет тому назад, после пожара, который устроила служанка торговца   аптекарскими товарами.      

Когда   Октав вместе с Кампардоном входил в кабинет, его внимание привлекла картина религиозного   содержания в роскошной раме, висевшая прямо против окна над чертежным столом.   Это было изображение богоматери с огромным пылающим сердцем в разверстой груди.   Октав с невольным изумлением посмотрел на Кампардона, который, насколько он   помнил, слыл в Плассане[1]   изрядным насмешником.      

– Ах   да, я забыл вам сказать, – произнес архитектор, слегка покраснев, –   меня назначили епархиальным архитектором в Эвре. Дает это гроши: всего   каких-нибудь две тысчонки в год… Зато почти никакой работы… Ну, бывает,   приходится туда съездить… А вообще-то я держу там своего человека… Видите ли,   это очень важно, когда на своей визитной карточке можешь поставить: «архитектор   на государственной службе»… Вы себе не представляете, сколько я благодаря этому   получаю заказов в высшем обществе…      

Произнося   эти слова, он то и дело поглядывал на богоматерь с пылающим сердцем.      

– В   сущности говоря, – с внезапной откровенностью произнес он, – мне   совершенно наплевать на всю эту ерунду!      

Но когда   Октав в ответ на его слова рассмеялся, архитектора вдруг охватил страх: с какой   стати он вдруг разоткровенничался перед этим юнцом? Искоса посмотрев на молодого   человека и сделав сокрушенную мину, он попытался смягчить сказанное:      

– Собственно   говоря, не то чтоб уж совсем наплевать… Что ни говорите, а постепенно приходишь   к этому. Сами увидите, мой друг: как поживете на свете, так запоете ту же песню,   что и все.      

И он   заговорил о том, что ему сорок два года, что жизнь его ничем не заполнена, притворился   разочарованным, но все это никак не вязалось с его брызжущим через край здоровьем.   Артистическая внешность, которую он себе придал, отрастив длинные волосы и бородку   в стиле Генриха IV, не могла скрыть плоский череп и квадратную челюсть   ограниченного и ненасытного буржуа. В более молодом возрасте он утомлял   окружающих своим неумеренно веселым нравом.      

Взгляд   Октава задержался на валявшемся среди чертежей номере «Газетт де Франс».   Кампардон, на этот раз еще более смутившись, позвонил горничной, чтобы узнать,   не освоботилась ли, наконец, его жена. Выяснилось, что доктор уходит и барыня   сейчас выйдет.      

– Разве   госпожа Кампардон нездорова? – спросил молодой человек.      

– Не   то что нездорова, а как всегда… – с некоторой досадой в голосе ответил архитектор.      

– Вот   как! А что с ней такое?      

Кампардон   снова смутился и уклончиво ответил:      

– Известное   дело, женщины… У них всегда что-нибудь не в порядке. У нее это тянется уже   тринадцать лет, со времени родов… Впрочем, выглядит она превосходно… Вы даже   найдете, что она располнела.      

Октав не   стал больше расспрашивать. Тут как раз вошла Лиза и подала архитектору визитную   карточку, и он, извинившись, устремился к дверям гостиной, на ходу предложив   Октаву побеседовать с его женой, чтобы скоротать время. В тот миг, когда дверь   стремительно открылась и столь же поспешно закрылась за архитектором, перед   Октавом в белой с золотом гостиной мелькнуло черное пятно сутаны.      

В это   время из прихожей в кабинет вошла г-жа Кампардон. Октав с трудом узнал ее.   Когда он мальчиком встречал ее в Плассане, в доме ее отца, г-на Думерга,   чиновника путей сообщения, она была щуплым и некрасивым подростком. Уже   двадцатилетней барышней она скорее походила на малокровную девочку, плохо   переносящую переходный возраст; а сейчас перед ним была хорошо упитанная,   пухленькая женщина, со свежим и безмятежным, как у монахини, лицом, с томным   взглядом и ямочками на щеках; всем своим обликом она напоминала охочую до   лакомств кошечку. Хотя она и не стала красивой, но к тридцати годам пышно   расцвела и приобрела приятную сочность и сладкий аромат зрелого осеннего плода.   Октаву бросилось в глаза, что на ней длинный шелковый пеньюар цвета резеды и   что она передвигается с трудом, раскачиваясь на ходу. Это придавало ей томный   вид.      

– Да   вы стали настоящим мужчиной! – весело воскликнула она, протягивая ему обе   руки. – Ну и выросли же вы со времени нашего последнего приезда в Плассан!      

И она   залюбовалась им, высоким красивым брюнетом с тщательно закрученными усиками и   холеной бородкой. Услышав, что ему только двадцать два года, она воскликнула,   что на вид ему можно дать никак не меньше двадцати пяти. Октав, которого   переполняло восторгом присутствие любой женщины, будь то даже последняя из   служанок, заливался горячим смехом, обволакивая г-жу Кампардон нежным, как   бархат, взглядом своих темно-карих глаз.      

– Ну   да, – кокетливо рисуясь, повторял он. – Я стал большой, совсем   большой… А помните, как ваша двоюродная сестра Гаспарина покупала мне шарики?      

Затем он   принялся рассказывать г-же Кампардон о ее родителях. Господин и госпожа Думерг   живут себе тихо и спокойно в том самом домике, где поселились на старости лет.   Единственное, на что они жалуются, – это одиночество. Они до сих пор не   могут простить Кампардону того, что он, приехав по поводу каких-то работ в   Плассан, увез с собой их милую дочурку Розу. Октав попытался снова перевести   разговор на Гаспарину, желая удовлетворить свое давнишнее любопытство, которое   он, в то время не по летам развитый мальчишка, проявлял к этой непонятной   истории. Он припомнил события: внезапная страсть архитектора к Гаспарине,   статной и красивой, но бедной девушке, и неожиданная женитьба его на хилой   Розе, у которой было тридцать тысяч приданого; бурная сцена с истерикой и слезами,   ссора и, наконец, бегство покинутой девушки в Париж, к родственнице-портнихе.   Но г-жа Кампардон, ничуть не изменившись в лице, сохранившем бледно-розовую   окраску, притворилась непонимающей, и Октаву так и не удалось чтолибо вытянуть   из нее.      

– А   ваши родители, господин и госпожа Муре? – в свою очередь осведомилась   она. – Они-то как поживают?      

– Благодарю   вас, отлично! Мать моя не расстается со своим садом. Если бы вы попали к нам на   улицу Банн, то, пожалуй, не нашли бы никаких перемен.      

Г-жа   Кампардон, которой, по-видимому, трудно было долго стоять, уселась на высокий   чертежный стул, вытянув ноги и прикрыв их пеньюаром, а он пододвинул низенькую   скамеечку и, подняв голову, заговорил с ней с присущим ему видом восторженного   обожания. Несмотря на то, что он был широк в плечах, в нем было много   женственного; он отлично понимал женщин и сразу же завладевал их сердцем.   Прошло каких-нибудь десять минут, а Октав с Розой уже болтали как две   закадычные подружки.      

– И   вот я ваш нахлебник! – говорил он, поглаживая бородку своей красивой рукой   с аккуратно отточенными ногтями. – Мы с вами отлично уживемся, вы   увидите!.. Как это мило с вашей стороны, что вы не забыли мальчишку из Плассана   и по первой же его просьбе позаботились об его устройстве…      

– Да   нет же, – возражала Роза. – Я слишком ленива и почти не двигаюсь… Это   все устроил Ашиль. И затем, мне достаточно было узнать из письма моей матери о   вашем желании столоваться где-нибудь в семье, чтобы мы сразу же решили приютить   вас у себя. Вы будете себя чувствовать у нас как дома, да и нам будет веселее…      

Тогда   Октав стал рассказывать о своих делах. Получив, наконец, в угоду своим родителям   диплом бакалавра, он провел тон года в Марселе в одном торговом предприятии по   продаже набивного ситца, вырабатываемого на фабрике его хозяина, где-то близ   Плассана. У него издавна пристрастие к коммерции, и главным образом его   увлекает торговля предметами роскоши, принятыми в дамском обиходе, –   занятие, требующее умения соблазнять и покорять подкупающими взглядами и   завлекательными речами. С торжествующим смехом Октав поведал, как ему удалось   заработать пять тысяч франков, без которых он, по-еврейски расчетливый,   несмотря на свою наружность милого ветреника, никогда не решился бы переехать в   Париж.      

– Представьте   себе, у них был ситчик в стиле помпадур, старинный рисунок, просто прелесть!   Никто на него не польстился, и целых два года он так и пролежал у них на складах…   И вот, когда я собирался объездить Вар и Нижние Альпы, мне пришло в голову закупить   всю эту партию на свой страх и риск и там его распродать… Успех, доложу я вам,   был совершенно головокружительный! Женщины буквально дрались за него, и сейчас   в этих местах нет ни одной, которая не щеголяла бы в платье из моего ситца… Ну   и заговаривал же я им зубы! Ради меня они готовы были на все, и пожелай я   только, я мог бы добиться от них чего угодно!      

Он   заливался смехом, в то время как г-жа Кампардон, с загоревшимся взглядом, разохотившись   при мысли об этом ситчике в стиле помпадур, все расспрашивала его: маленькие   букетики на кремовом фоне? Она все время искала себе такую материю на летний   пеньюар.      

– Я   целых два года провел в разъездах, и с меня хватит! – продолжал   Октав. – Да и пора приняться завоевывать Париж!.. Я сразу же начну   что-нибудь подыскивать…      

– Как? –   вскричала Роза. – Разве Ашиль вам не говорил? Ведь у него для вас есть место,   и к тому же в двух шагах от дома…      

Октав   стал благодарить, выказывая такое изумление, как если бы он попал в страну   чудес, и шутливо спрашивая при этом, не найдет ли он вечером у себя в комнате,   в виде сюрприза, еще и невесту с двадцатью тысячами франков годового дохода. В   это время открылась дверь, и в комнату, вскрикнув от неожиданности, робко вошла   девочка лет четырнадцати, некрасивая и долговязая, с тусклыми белокурыми   волосами.      

– Входи,   не бойся, – сказала г-жа Кампардон. – Это господин Октав Муре, о   котором мы говорили с папой.      

– Моя   дочь, – обернувшись к Октаву, произнесла она. – Мы не взяли ее с   собой, когда последний раз ездили в Плассан. Она была такая слабенькая… Теперь   она немного окрепла.      

Анжель   спряталась за спину матери с угрюмой застенчивостью, свойственной девочкам в   переходном возрасте. Время от времени она украдкой поглядывала на смеющегося   Октава. Почти сразу же в комнату снова вошел Кампардон. Он был возбужден и не   смог удержаться, чтобы не поделиться с женой своей удачей: к нему приходил   аббат Модюи, викарий церкви святого Роха, по поводу одного заказа. Правда, пока   речь идет только о реставрационных работах, но в дальнейшем это может вылиться   в нечто весьма существенное. Но тут же, досадуя на самого себя за то, что   сболтнул лишнее при Октаве, он, все еще возбужденный, хлопнул в ладоши и   произнес:      

– Ладно,   хватит об этом… Ну, а теперь что будем делать?      

– Вы   же собирались уходить, – ответил Октав. – Я не хочу вам мешать.      

– Ашиль, –   тихо проговорила г-жа Кампардон, – как насчет этого места у Эдуэнов?      

– Ах   да, ведь правда! – воскликнул архитектор. – У меня для вас, милый   мой, есть место старшего приказчика в магазине новинок. Там кое-кто из моих   знакомых замолвил за вас словечко. Вас ждут. Время раннее, еще нет четырех   часов. Хотите, я вас представлю?      

Октав,   который больше всего на свете заботился о безупречном изяществе своего костюма,   колебался, так как не был уверен, что галстук у него повязан по всем правилам.   Но когда г-жа Кампардон заверила его, что у него вполне приличный вид, он все   же решился пойти. Роза томным движением подставила мужу лоб, и тот с   преувеличенной нежностью принялся ее целовать, приговаривая:      

– До   свиданья, кисонька, до свиданья, душечка!      

Она   проводила мужа и гостя до дверей гостиной, где мужчины взяли свои шляпы, и   сказала на прощание:      

– Имейте   в виду, мы обедаем в семь часов.      

Анжель с   угрюмым видом пошла вслед за взрослыми. Но ее как раз ждал учитель музыки, и   она тотчас же забарабанила по фортепьяно своими костлявыми пальцами.      

Музыка   заглушила голос Октава, который, все еще рассыпаясь в благодарностях, задержался   в прихожей, и преследовала его все время, пока он спускался вниз. В теплой тишине   лестницы верхнему фортепьяно вторили другие, у г-жи Жюзер, Вабров и Дюверье. И   на всех этажах, как бы доносясь откуда-то издалека и напоминая хоралы, звучали   различные мелодии, проникавшие сюда через плотно закрытые двери, которые   охраняли чинное спокойствие квартир.      

Выйдя на   улицу, Кампардон сразу же повернул за угол и пошел по улице Нев-Сент-Огюстен.   Он шагал молча, с сосредоточенным видом, словно не зная, с чего начать разговор.      

– Вы   помните Гаспарину? – наконец спросил он. – Она служит старшей   продавщицей у Эдуэнов. Вы сейчас ее увидите.      

Октав   решил, что теперь как раз время удовлетворить свое давнишнее любопытство.      

– Вот   как! – проронил он. – Она живет у вас?      

– Да   что вы! Что вы! – живо ответил архитектор, словно уязвленный.      

Заметив,   что Октава поразила горячность его ответа, он в ясном замешательстве, но более   мягко продолжал:      

– Она   и моя жена теперь совсем не видятся друг с другом. Знаете, так ведь иногда бывает   в семьях… Но я как-то ее встретил и, сами понимаете, не мог отказать ей в   помощи… Тем более, что живется ей не особенно сладко, этой бедной девушке… И   только через меня они узнают друг о друге. В таких застарелых ссорах время –   наилучший целитель.      

Октав   собирался напрямик спросить его, как это вышло, что он женился на Розе. Но   архитектор не дал ему начать, заявив:      

– Вот   мы и пришли!      

Магазин   новинок помещался на самом углу улиц Нев-Сент-Огюстен и Ла Мишодьер. Главный   вход его был обращен к узкому треугольнику площади Гайом. Два) окна помещения   прорезала вывеска, на которой огромными, с потускневшей позолотой, литерами   было начертано: «Дамское счастье» – Торговый дом, основан в 1822 году», а на   огромных зеркальных витринах первого этажа можно было прочесть выведенные   красными буквами имена владельцев: «Делез, Эдуэн и Ко».      

– Здесь   не гонятся за новомодным шиком, но зато это уважаемая и солидная фирма, –   торопливо объяснял Кампардон. – Эдуэн, в прошлом приказчик, женат на   дочери старшего из Делезов, умершего два года тому назад. Магазином теперь   управляют молодые супруги, так как дядя их, старик Делез, и другой компаньон,   по-моему, совсем отошли от дел… Сейчас вы увидите госпожу Эдуэн. О, это женщина   с головой! Что ж, войдем…      

Сам   Эдуэн как раз был в отъезде. Он находился в Лилле, куда поехал для закупки полотна.   Их приняла г-жа Эдуэн. Она стояла, заложив за ухо перо, и отдавала распоряжения   двум подручным, раскладывавшим по полкам штуки материй. Правильные черты ее   лица, гладко зачесанные на пробор волосы, черное платье, на котором резко   выделялся отложной воротничок и мужской галстучек, произвели сильное   впечатление на Октана: г-жа Эдуэн показалась ему такой статной и такой необычайно   красивой женщиной, настолько серьезной, несмотря на свою приветливую улыбку,   что молодой человек, по натуре отнюдь не робкого десятка, что-то застенчиво   промямлил. Все было улажено в несколько минут.      

– Ну,   а теперь, – сказала она, не меняя своего ровного тона, с привычной   любезностью женщины, имеющей опыт в обращении с покупателями, – если вы   свободны, то ознакомьтесь с магазином.      

И   подозвав одного из приказчиков, она велела ему сопровождать Октава. Затем, вежливо   ответив Кампардону, что Гаспарина ушла по делам, она повернулась к нему спиной   и принялась за прерванное занятие, отдавая короткие приказания.      

– Не   сюда, Александр… Кладите шелковые материи наверх. Обратите внимание, это уже   другая марка.      

Кампардон,   нерешительно потоптавшись на месте, сказал Октаву, что зайдет за ним перед   самым обедом.      

Октав   тут же стал знакомиться с магазином и целых два часа осматривал его. Он нашел,   что помещение недостаточно просторно, что в нем не хватает света, что оно чересчур   загромождено товарами, которые, не помещаясь в подвалах, грудами были навалены   по углам, так что между тюками, возвышавшимися чуть ли не до самого потолка,   оставались лишь узенькие проходы. Он несколько раз сталкивался с г-жой Эдуэн,   которая с озабоченным видом проскальзывала через самые тесные закоулки, ни разу   не задев ничего даже краем платья. Казалось, она была душой этого предприятия,   поддерживающей в нем порядок и деловой ритм: персонал, словно по команде,   повиновался малейшему движению ее белых рук. Октава даже слегка обидело, что   она ни разу больше не взглянула на него.      

Приблизительно   без четверти семь, когда он последний раз поднялся из подвального помещения,   ему сказали, что Кампардон ждет его наверху, у мадемуазель Гаспарины, где   помещалось бельевое отделение, которым она ведала. Поднявшись по винтовой   лестнице, молодой человек остановился как вкопанный за пирамидой, симметрично   сложенных штук коленкора: он вдруг услышал, что Кампардон разговаривает с   Гаспариной на «ты».      

– Клянусь   тебе, что нет! – вскричал тот, совсем забывшись и повысив голос.      

Наступила   пауза.      

– Как   она поживает? – послышался голос Гаспарины.      

– Да   чего спрашивать! Все одно и то же… То хуже, то лучше… Она теперь сама чувствует,   что с этим покончено… Ей никогда уж не выздороветь…      

– Бедняжка   ты мой! – полным сочувствия тоном произнесла Гаспарина!      

– Это   тебя надо жалеть… Но раз тебе удалось устроиться по-другому… Передай ей, как   меня огорчает, что она всегда больна.      

Кампардон,   не дав ей договорить, схватил ее за плечи и стал жадно целовать прямо в губы,   словно распаленный жарой, стоявшей в этом нагретом газом помещении, низкий потолок   которого еще больше увеличивал духоту. Она вернула ему поцелуй, прошептав:      

– Если   сможешь, то завтра в шесть часов… Я буду ждать тебя в постели… Постучи три   раза.      

Крайне   озадаченный, но уже начиная понимать, в чем дело, Октав кашлянул и вышел из-за   своего укрытия. Но тут его поразила новая неожиданность: перед ним предстала   худая, высохшая, костлявая женщина с выступающей вперед челюстью и жесткими   волосами. От прежней Гаспарины остались только большие, прекрасные глаза,   выделявшиеся на ее принявшем землистый оттенок лице. Суровым выражением лица и   упрямой складкой чувственных губ она вызвала в нем не меньшее смущение, чем   безмятежная блондинка Роза, очаровавшая его своим запоздалым расцветом.      

Гаспарина   обошлась с Октавом вежливо, но не проявила, однако, особой радости при встрече.   Она заговорила с ним о Плассане, вспомнила прожитые там годы. Когда он вместе с   Кампардоном выходил от нее, она подала им обоим руку.      

Внизу   г-жа Эдуэн просто сказала Октаву:      

– Итак,   до завтра, сударь…      

Очутившись   внизу, Октав, которого оглушил стук экипажей и совершенно затолкали прохожие,   не смог удержаться от замечания, что его будущая хозяйка, г-жа Эдуэн, хотя и   очень хороша собой, но дама не из приветливых. Переливающиеся огнями,   разукрашенные витрины заново отделанных магазинов отбрасывали на темную и   грязную мостовую квадраты яркого света, в то время как старые лавчонки с их   погруженными во тьму окнами зияли в фасадах домов черными впадинами, в глубине   которых мигали, словно далекие тусклые звезды, коптящие керосиновые лампы.      

Проходя   по улице Нев-Сент-Огюстен, почти у самой улицы Шуазель, архитектор, поравнявшись   с одной из этих лавчонок, отвесил поклон. На пороге ее стояла стройная и   изящная молодая женщина в шелковой мантилье, удерживая за руку трехлетнего   мальчугана, чтобы он не попал под колеса фиакра. Она разговаривала с какой-то   простоволосой старухой, по-видимому владелицей лавки, к которой обращалась на   «ты». Женщину скрывала темнота дверного проема, и в неверном, колеблющемся   свете окрестных газовых фонарей Октав не смог как следует разглядеть ее лицо.   Ему показалось все же, что она хорошенькая, хотя он уловил лишь взгляд ее   жгучих глаз когда они на миг задержались на нем, сверкнув, как два пылающих   факела. За ее спиной уходила вглубь сырая, похожая на погреб лавчонка, откуда   доносился еле уловимый запах селитры.      

– Это   госпожа Валери, жена Теофиля Вабра, младшего сына нашего домовладельца…   Помните, я вам говорил, что они живут во втором этаже, – продолжал   Кампардон, когда они отошли на несколько шагов. – Прелестная женщина!..   Она родилась здесь, в этой лавке, где торгуют прикладом. Кстати, в нашем   квартале это одно из самых бойких предприятий. Ее родители, старики Луэты, до   сих пор ведут дело, просто чтобы чем-нибудь заняться, от скуки… Они нажили   здесь немалый денежки, смею вас уверить!      

Октав,   однако, не признавал такой торговли, которая велась в этих темных клетушках старого   Парижа, где одна штука какой-нибудь материи в свое время заменяла вывеску. Ни   за что на свете не согласился бы проводить жизнь в таком погребе. Здесь ведь   недолго нажить какие угодно болезни!      

Беседуя   таким образом, они поднялись по лестнице. Их ждали к обеду. Г-жа Кампардон   успела переодеться. Она вышла в сером шелковом платье, кокетливо причесанная;   вся ее наружность свидетельствовала о том, что она тщательно следит за своей   особой. Кампардон с нежностью влюбленного! супруга поцеловал ее в шейку:      

– Добрый   вечер, кисонька, добрый вечер, душечка…      

Все   направились в столовую. Обед прошел очень приятно. Г-жа Кампардон заговорила   сначала о Делезах и Эдуэнах, весьма уважаемой в квартале семье. Все, кто к ней   принадлежит, – люди известные… Один из кузенов содержит писчебумажный   магазин, дядя торгует зонтиками в пассаже Шуазель, а племянники и племянницы   тоже пристроены в разные места, тут неподалеку.      

Затем   беседа перешла на другое. Заговорили об Анжели, которая держалась на своем   стуле неестественно прямо и какими-то угловатыми движениями подносила пищу ко   рту. Мать воспитывает ее дома – так спокойнее. Не желая далее развивать эту   тему, г-жа Кампардон подмигнула, давая этим понять, что девицы научаются в   пансионах всяким гадостям. Тем временем Анжель исподтишка поставила свою   тарелку на нож и стала ее раскачивать в этом положении, так что Лиза,   прислуживая за столом, чуть не разбила ее.      

– Все   из-за вас, барышня! – воскликнула она с досадой. Безумный, еле   сдерживаемый смех исказил лицо Анжели.      

Г-жа   Кампардон, лишь укоризненно покачав головой, стала всячески расхваливать Лизу,   когда та вышла на кухню за десертом: смышленая, работящая, подлинно парижская девушка,   найдет выход из любого положения. При ней в сущности можно было бы обойтись и   без кухарки Виктуар, которая к старости стала уж очень неряшлива. Но дело в   том, что Виктуар служила еще у родителей архитектора, который при ней и   родился, и на нее в доме смотрели как на некую семейную реликвию. Когда   горничная с блюдом печеных яблок вновь появилась в столовой, г-жа Кампардон   шепнула Октаву на ухо:      

– Безупречного   поведения… Пока что я не приметила за ней ничего дурного. Мы отпускаем ее   только один раз в месяц навестить старую тетю, которая живет где-то ужасно далеко.      

Посмотрев   на Лизу, на ее издерганную физиономию, впалую грудь и синяки под глазами, Октав   подумал, что она, должно быть, недурно развлекается у своей старой тетушки.   Вместе с тем он не забывал усердно поддакивать матери, продолжавшей излагать   свои взгляды на воспитание. Помилуйте, ведь это же такая огромная   ответственность – воспитывать молодую девушку! Приходится все время заботиться   о том, чтобы влияние улицы даже отдаленно не коснулось ее. Пока продолжался   этот разговор, Анжель, всякий раз когда Лиза подходила к столу, чтобы   переменить тарелку, с каким-то яростным сладострастием щипала ее за ляжки,   причем ни та, ни другая и виду не подавали.      

– Нравственным   следует быть ради самого себя! – глубокомысленно изрек архитектор, словно   подводя итог своим невысказанным мыслям. – Я художник, и лично мне   наплевать на чье бы то ни было мнение!      

После   обеда хозяева и гость засиделись в гостиной до полуночи. Это было, конечно,   ужасное беспутство, его позволили себе лишь в честь приезда Октава. Г-жа   Кампардон казалась сильно утомленной; мало-помалу она совсем раскисла и без   стеснения развалилась на диване.      

– Ты   себя плохо чувствуешь, кисонька? – спросил Кампардон.      

– Нет,   как всегда… – еле слышно ответила Роза.      

Взглянув   на мужа, она еще тише спросила:      

– Ты   ее видел у Эдуэнов?      

– Да…   Она спрашивала, как ты поживаешь.      

Глаза   Розы наполнились слезами.      

– Ей-то   что!.. Она здорова!      

– Ну,   полно, полно, – возразил архитектор и нежно поцеловал ее в волосы, словно   забыв, что они не одни. – Смотри, как бы тебе не стало хуже… Разве ты не   видишь, что я все равно тебя люблю, бедняжечка ты моя…      

Октав из   скромности отошел к окошку, будто желая взглянуть, что делается на улице.   Вернувшись на место, он с любопытством стал вглядываться в лицо г-жи Кампардон,   стараясь по нему угадать, знает ли она. Но лицо Розы вновь приняло приветливое   и жалобное выражение, и она клубочком свернулась в уголке дивана с покорным   видом женщины, которая вынуждена довольствоваться отведенной ей долей мужниных   ласк и старается тешить себя доступными ей небольшими радостями.      

Наконец   Октав, пожелав им спокойной ночи, откланялся. Он еще стоял на площадке лестницы   со свечой в руке, как вдруг услышал позади себя шелест шелковых платьев. Он   вежливо отошел в сторону. Это были, как он сообразил, возвращавшиеся из гостей   дамы из четвертого этажа – г-жа Жоссеран со своими дочерьми. Поравнявшись с   ним, мать, дородная женщина с величественной осанкой, посмотрела на него, а старшая   из девиц угрюмо посторонилась. Зато младшая, которая держала перед собой ярко   горевшую свечу, метнула в него задорный и смешливый взгляд. Она вся была   прелестна: свежее смазливое личико, каштановые волосы, отливающие золотом. В   ней замечалась какая-то смелая грация, непринужденная повадка молоденькой дамы,   что еще больше подчеркивалось ее изобиловавшим бантами и кружевом вечерним   нарядом, каких обычно не носят барышни на выданье.      

Скользнув   вдоль перил, шлейфы исчезли, и дверь захлопнулась.      

Октав,   приятно возбужденный лукавым взглядом младшей из барышень, постоял еще немного   на лестнице, затем медленно стал подниматься наверх.      

Теперь   горел только один газовый рожок; лестница, окутанная удушливым теплом, погружалась   в сон. В этот час она со своими целомудренными дверями, роскошными дверями   красного дерева, скрывавшими за собой добродетельные супружеские альковы, показалась   Октаву еще более внушительной, Нельзя было уловить ни малейшего шелеста. Так   способны молчать лишь благовоспитанные люди, умеющие даже дыхание свое сделать   неслышным. Все же легкий шорох донесся до слуха Октава. Перегнувшись через   перила, он увидел Гура, в бархатной ермолке и ночных туфлях, гасившего   последний газовый рожок. И сразу же все кругом потонуло во мраке, и на дом,   опочивший в благородном и благопристойном сне, снизошел торжественный ночной   покой.      

Но Октав   долго не мог уснуть. Он беспокойно ворочался в постели, осаждаемый образами   людей, которых впервые увидел в этот день. Почему, черт возьми, Кампардоны с   ним так любезны? Уж не рассчитывают ли они впоследствии женить его на своей   дочери? А не согласился ли, чего доброго, муж взять его к себе в нахлебники,   чтоб он составлял компанию его жене и развлекал ее? А эта бедная женщина, что у   нее за непонятная болезнь? Затем мысли его еще больше смешались, и перед   глазами у него замелькали какие-то смутные образы – его соседка, г-жа Пишон, со   своим ясным, ничего не выражающим взглядом, г-жа Эдуэн, серьезная и подтянутая,   в черном платье; и обжигающий взгляд Валери, и веселый смех барышни Жоссеран.   Сколько их встретилось ему за те несколько часов, которые он успел провести под   парижским небом! Ему всегда представлялось в мечтах, как женщины берут его за   руку, ведут за собой и помогают устраивать его дела. Одни и те же образы возвращались   с неотвязной настойчивостью, путаясь и наплывая друг на друга. Он никак не мог   решиться, какую же из них выбрать, но и в полузабытьи старался сохранить свой   воркующий голос и вкрадчивые манеры. Вдруг, потеряв терпение, он дал выход   своей врожденной грубости и жестокому презрению, которые он, под притворным   обожанием, питал к женщинам, и, повернувшись резким движением на спину,   крикнул:      

– Дадут   ли они мне, наконец, уснуть? Мне наплевать, пусть это будет любая, какая ни пожелает!..   А то и все разом, если им угодно!.. А теперь спать! Там видно будет!..      

 II      

       

Когда   г-жа Жоссеран, предшествуемая обеими дочерьми, покинула званый вечер г-жи Дамбревиль,   жившей на пятом этаже дома, расположенного на углу улиц Риволи и Оратуар, она   со всего размаху захлопнула за собой парадную дверь, дав волю ярости, которую с   трудом сдерживала уже целых два часа. Берта, ее младшая дочь, опять упустила   возможность заполучить жениха.      

– Чего   вы там застряли? – запальчиво обратилась она к молодым девушкам, которые,   остановившись под воротами, провожали взглядом проезжавшие мимо фиакры. –   Ступайте! Уж не думаете ли вы, что я собираюсь нанять вам экипаж? Чтобы   истратить еще два франка, не так ли?..      

– Ну   и удовольствие пробираться по этой грязи!.. Вот как увязнут в ней мои туфли… –   проворчала старшая дочь Ортанс.      

– Пошли,   говорю я! – крикнула мать, окончательно взбешенная. – Когда вы   останетесь без башмаков, – то будете лежать в постели, вот и все! Да и   какой, собственно, смысл вывозить вас в свет?      

Берта и   Ортанс, понурив головы, свернули на улицу Оратуар. Ежась и дрожа от холода в   своих легких бальных накидках, они старались возможно выше подбирать длинные юбки-кринолины;   г-жа Жоссеран шла за ними, облаченная в старую беличью шубку, мех которой до   того облез, что стал похож на драную кошку.      

У всех   трех вместо шляп были кружевные косынки, и этим они обращали на себя внимание   запоздалых прохожих, с удивлением смотревших, как они гуськом пробираются вдоль   стен домов, сгорбившись и старательно обходя лужи. Между тем раздражение матери   еще больше возросло при воспоминании, что вот уже целых три зимы они подобным   образом возвращаются домой по утопающим в грязи улицам, путаясь в своих юбках и   подвергаясь насмешкам подгулявших повес. Нет, довольно! Хватит с нее теперь   таскать своих девиц по всему Парижу, не смея даже позволить себе роскошь нанять   фиакр, из боязни, что на следующий день придется отказаться от какого-нибудь   блюда к обеду.      

– Это   у нее называется устраивать браки! – снова подумав о г-же Дамбревиль, проговорила   она вслух, просто чтобы отвести душу и вовсе не обращаясь к дочерям, уже успевшим   повернуть на улицу Нев-Сент-Оноре. – Можно себе представить, что это за   браки! Куча вертихвосток, которых она откапывает неведомо где! Ах, если бы   только не нужда! А эта ее последняя удача – новобрачная, которую она нарочно   пригласила, чтобы показать нам, что не всегда у нее бывают провалы! Недурной   пример, нечего сказать! Несчастная девчонка, которую после скандальной истории   пришлось на полгода запрятать в монастырь, чтобы обелить ее репутацию!      

Когда   молодые девушки переходили площадь Пале-Рояль, хлынул ливень. Это была уже   настоящая беда! Они скользили, шлепали по лужам, останавливались и снова поглядывали   на катившие мимо свободные фиакры.      

– Идите   же! – крикнула непреклонная г-жа Жоссеран. – Отсюда рукой подать, нет   смысла тратить сорок су… А ваш братец Леон тоже хорош! Не пошел вас провожать,   испугался, что ему придется заплатить за фиакр… Что ж, пускай устраивает свои   делишки у этой особы… Ну и гадость, скажу я вам! Женщине уже за пятьдесят, а   принимает у себя только молодых мужчин! Правда, она и прежде была не бог весть   что, и если бы одно высокопоставленное лицо не заставило этого дурака   Дамбревиля жениться на ней, назначив его за это начальником отделения…      

Ортанс и   Берта, одна следом за другой, шагали под дождем, будто и не слыша этих речей.   Когда г-жа Жоссеран отводила таким образом душу, выкладывая все и забывая строгие   правила хорошего тона, подчиняться которым она заставляла своих дочерей, те, по   молчаливому уговору, притворялись глухими. Однако, когда они свернули на   темную, мрачную улицу Эшель, Берта громко возмутилась.      

– Ну   вот! – воскликнула она. – У меня отваливается каблук. Как хотите, я   не могу идти дальше!      

Г-жа   Жоссеран пришла в ярость:      

– Говорят   вам, идите!.. А я почему не жалуюсь? Мне-то разве пристало шататься по улицам   по такой погоде, да еще в такой поздний час? Еще будь у вас порядочный отец!..   Он-то себе барином сидит дома и прохлаждается… Будто это моя забота – вывозить   вас в свет! Сам-то, поди, не согласился бы на такую каторгу! Ну так вот,   заявляю вам, что мне это осточертело! Пусть теперь ваш отец сопровождает вас,   если это ему нравится!.. Что касается меня, то убей меня бог, если я еще буду   водить вас в дома, где со мной совершенно не считаются! Обманул меня   россказнями о своих способностях, а теперь к тому же изволь вымаливать у него   малейшую услугу! О, боже праведный! Если б можно было вернуть прошлое, я бы   вышла за кого угодно, только не за него!      

Молодые   девушки молча слушали эти жалобы. Им хорошо была известна нескончаемая повесть о   разбитых надеждах их матери. С прилипшими к лицу кружевными косынками, в   промокших туфельках, они почти бежали по улице Сент-Анн. Однако на улице Шуазель,   у самого дома, г-жу Жоссеран ждало еще одно унижение – экипаж возвращавшихся   домой Дюверье обдал ее грязью.      

Встретив   на лестнице Октава, мать и обе барышни, раздраженные и до смерти усталые,   постарались держаться как можно грациознее. Но едва только за ними закрылась   дверь, они бросились бежать по темной квартире и, задевая за мебель, влетели в   столовую, где их отец что-то писал при скудном свете маленькой лампы.      

– Опять   сорвалось! – крикнула г-жа Жоссеран, в бессилии опустившись на стул.      

Резким   движением сдернув с головы косынку и швырнув на спинку кресла свою меховую   шубку, она осталась в отделанном черным атласом ярко-оранжевом платье, тучная,   низко декольтированная, с открытыми, еще красивыми, но напоминавшими лоснящийся   лошадиный круп плечами. Трагическое выражение ее квадратного лица с отвислыми   щеками и крупным носом придавало ей сходство с разгневанной королевой, которая   еле сдерживается, чтобы не разразиться площадной бранью.      

– Вот   как, – только и мог сказать Жоссеран, которого ошеломило бурное вторжение   его семейства.      

Охваченный   беспокойством, он усиленно заморгал глазами. Жена совершенно подавляла его,   когда обнажала свою исполинскую грудь, которая, казалось ему, вот-вот всей тяжестью   обрушится ему на затылок. На нем был старый, потрепанный сюртук, который он   донашивал дома. Тридцатипятилетнее прозябание в канцелярии отражалось на его   словно выцветшем и стертом лице. Он с минуту смотрел на жену, широко раскрыв   свои голубые и какие-то безжизненные глаза, затем откинул за ухо прядь седеющих   волос и в полном замешательстве, не зная, что ответить, попытался снова взяться   за прерванную работу.      

– Вы   что, не понимаете? – пронзительным голосом продолжала г-жа Жоссеран. –   Я, кажется, ясно сказала вам, что еще одна партия вылетела в трубу! И это уже   четвертая по счету!      

– Да,   да, знаю, четвертая!.. – еле слышно произнес он. – Досадно, очень   досадно…      

И чтобы   скрыться от устрашающей наготы своей супруги, он с ласковой улыбкой повернулся   к дочерям. Те тоже сбросили кружевные косынки и бальные накидки, после чего   старшая осталась в голубом платье, а младшая – в розовом. В их вечерних   туалетах слишком вольного покроя, с чрезмерно пышной отделкой, было что-то   вызывающее. Ортанс, девушка с желтовато-бледным лицом, очертания которого   портил унаследованный от матери нос, придававший ей выражение презрительного   упрямства, было двадцать три года, хотя на вид ей можно было дать двадцать   восемь. У Берты, которая была на два года моложе сестры, был тот же семейный   овал лица, но оно сохраняло у нее детскую миловидность и сверкало белизной,   хотя и обещало годам к пятидесяти расплыться наподобие материнского.      

– Да   перестанете ли вы, наконец, смотреть по сторонам! – вскричала г-жа   Жоссеран. – И бросьте, ради бога, свою писанину, она действует мне на   нервы!      

– Ведь   я, милая моя, надписываю бандероли, – миролюбиво возразил Жоссеран.      

– Знаю,   знаю, ваши несчастные бандероли по три франка за тысячу! Уж не рассчитываете ли   вы на эти три франка выдать замуж своих дочерей?      

Действительно,   стол, тускло освещенный маленькой лампой, был завален широкими полосами серой   бумаги. Это были печатные, бандероли, на которых Жоссеран должен был заполнять   пробелы по заказу одного крупного издателя, выпускавшего несколько журналов.   Так как его жалованья кассира не хватало на содержание семьи, он проводил ночи   напролет за этой неблагодарной работой, всячески скрывая ее и краснея при   мысли, что кто-нибудь может догадаться об их бедности.      

– Три   франка, что ни говори, это все-таки деньги, – медленно и устало ответил   он. – Эти три франка позволяют вам украшать лишними бантами платья и по   вторникам угощать гостей пирожными.      

Но он   сразу пожалел, что у него вырвалась эта неосторожная фраза, так как почувствовал,   что нанес жене удар в самое сердце, растравил ее уязвленное самолюбие. Кровь прихлынула   к ее оголенным плечам, и казалось, она вот-вот разразится гневной речью. Однако,   не желая ронять своего достоинства, она сдержалась и лишь прошептала:      

– Ах,   боже мой, боже мой!      

Затем,   посмотрев на своих дочерей, она величественно вздернула свои исполинские плечи,   словно желая этим движением окончательно сокрушить своего мужа и как бы говоря:   «Каково! Вы слышали? Ну и болван!» Дочери сочувственно кивнули головой.      

Отец   семейства, совсем уничтоженный, с сожалением отложил перо в сторону и развернул   газету «Тан», которую он ежедневно приносил из конторы домой.      

– Сатюрнен   спит? – сухо осведомилась г-жа Жоссеран о младшем сыне.      

– Давно   уже, – ответил Жоссеран. – Я отослал спать и Адель. А что Леон?   Видели вы его у госпожи Дамбревиль?      

– Да   он, черт возьми, там ночует, – не в силах сдержаться, выпалила она со   злобой.      

Отец,   хотя и сильно удивленный, наивно спросил:      

– Неужели?   Ты так думаешь?      

Берта и   Ортанс прикинулись глухими. Они слегка улыбнулись, сделав вид, будто разглядывают   свои туфли, которые действительно были в плачевном состоянии. Чтобы замять   разговор, г-жа Жоссеран нашла другой повод для ссоры с мужем. Просила же она   его уносить с собой по утрам газету, чтобы та целый день не валялась в   квартире, как вчера, например. Как раз во вчерашнем номере описан какой-то   грязный процесс. А ведь газета могла попасться на глаза дочерям. Уж по одному   этому можно судить, что он совершенно лишен нравственных устоев!      

– Значит,   ложиться спать? – спросила Ортанс. – А я есть хочу!      

– А   я-то уж как хочу! – подхватила Берта. – Просто помираю от голода.      

– Неужели   вы голодны? – возмущенно воскликнула мать. – Разве вы не поели там пирога?   Ну и дуры! В гостях полагается есть. Все едят. Я, например, поела.      

Но   барышни не унимались. Хотим есть, да и только! Даже животы подвело от голода.   Мать в конце концов пошла с ними на кухню посмотреть, не найдется ли там   чего-нибудь. Отец тотчас же украдкой принялся за бандероли. Он отлично знал,   что, не будь этих бандеролей, нельзя было бы позволить себе ничего лишнего.   Именно поэтому, несмотря на презрение супруги и на ее несправедливые нападки,   он просиживал до рассвета над бандеролями, таясь от людей, и по простодушию   своему радовался, воображая, что лишний кусочек кружева может посодействовать   выгодной партии. Экономить на еде было явно недостаточно, чтобы выкраивать   нужные средства на туалеты и на приемы гостей по вторникам, и он с покорностью   мученика нес свое бремя, одетый в обноски, в то время как его жена и дочери с   цветами в волосах порхали по чужим гостиным.      

– Ну   и воняет же тут! – вскричала г-жа Жоссеран, входя в кухню. – Подумать   только, я не могу добиться от этой неряхи Адели, чтобы она оставляла окно приоткрытым.   Она все твердит, что к утру кухня совершенно выстывает…      

Г-жа   Жоссеран распахнула окно. Из тесного двора вползла леденящая сырость и потянуло   затхлостью, как из погреба. Свеча, которую Берта держала в руке, отбрасывала на   противоположную стену колеблющуюся тень исполинских голых плеч.      

– И   что только здесь творится! – продолжала г-жа Жоссеран, рыская по кухне и   заглядывая во все грязные закоулки. – Она уже, поди, недели две не   прикасалась мокрой тряпкой к кухонному столу… А вот и позавчерашние немытые   тарелки! Честное слово, это просто отвратительно! А раковина-то, раковина!   Понюхайте-ка, как от нее пахнет!      

Ее душил   гнев. Руками в золотых браслетах, обсыпанными пудрой, она расшвыривала грязную   посуду и, волоча шлейф своего, ярко-оранжевого платья по грязному, покрытому   жирными пятнами полу, подбирала валявшуюся под столами кухонную утварь, пачкала   в отбросах свой роскошный бальный наряд, стоивший ей таких неимоверных трудов.   Попавшийся ей на глаза зазубренный нож окончательно вывел ее из себя.      

– Завтра   же я ее выгоню вон!      

– Много   ты от этого выиграешь! – бесстрастно заметила Ортанс. – У нас и так   не живет ни одна прислуга… Эта – первая, которая продержалась три месяца… Чуть   только попадется какая-нибудь поопрятнее, и если к тому же она умеет приготовить   белый соус, так сразу же и уходит.      

Г-жа   Жоссеран поджала губы. И действительно, только грязная замухрышка Адель,   приехавшая прямо из своей Бретани, могла ужиться с этими тщеславными, при всей   их нищете, буржуа, которые пользовались нечистоплотностью и невежеством   девушки, чтобы держать ее впроголодь. Уже раз двадцать заговаривали о том,   чтобы ее рассчитать – по поводу валявшегося рядом с хлебом гребешка или   отвратительно приготовленного рагу, вызывавшего рези в животе. Но тут же   приходилось отказываться от этого намерения, потому что трудно было найти   другую. Даже отъявленные воровки, и те отказывались поступать в этот «барак»,   где каждый кусочек сахару был на счету.      

– Ничего   тут, по-моему, нет, – ворчала Берта, обшаривая шкаф.      

Полки   были удручающе пусты и вместе с тем свидетельствовали о показной роскоши   семейства, где покупается самое низкосортное мясо, чтобы можно было выгадать   деньги на цветы для стола. Там виднелись одни только фарфоровые тарелки с   золотыми ободками, совершенно чистые, точно вылизанные, щетка для сметания   хлебных крошек с посеребренной и уже облезлой ручкой, судки с высохшими   остатками уксуса и прованского масла. Но хоть бы какая-нибудь завалявшаяся   корка хлеба, какие-нибудь объедки! Ни яблока, ни леденца, ни ломтика сыра –   ничего! Нетрудно было догадаться, что голод, постоянно мучивший Адель,   заставлял ее так усердно выскребать подливку, изредка остававшуюся от хозяйского   стола, что с посуды сходила позолота.      

– Она   никак съела всего кролика! – воскликнула г-жа Жоссеран.      

– Верно! –   подхватила Ортанс. – Ведь оставался еще кусочек от спинки!.. Да нет, вот   он! Я и то удивилась, что она посмела… Как хотите, я его съем! Правда, он   холодный, но не беда.      

Берта   тоже искала чего-нибудь для себя, но безуспешно. Наконец все же рука ее   наткнулась на бутылку, куда их мамаша вылила из банки остатки смородинного   варенья, чтобы приготовить из него сироп для угощения собиравшихся у нее по   вторникам гостей. Налив себе оттуда полстакана, Берта сказала:      

– Вот   и отлично! Я буду в него макать хлеб, раз нет ничего другого…      

Г-жа   Жоссеран встревожилась и строго посмотрела на нее.      

– Чего   деликатничать, наливай уж целый стакан, раз оно попало тебе в руки, – проговорила   она. – А завтра я по твоей милости буду потчевать своих гостей просто   водой. Не так ли?..      

К   счастью, вновь обнаруженный проступок Адели избавил Берту от материнских   упреков. Г-жа Жоссеран вертелась по кухне, отыскивая следы новых злодеяний   своей служанки, как вдруг заметила на кухонном столе книгу. И тут ее уже   окончательно прорвало:      

– Ах,   мерзкая тварь! Она опять притащила на кухню моего Ламартина!      

Это был   «Жослен». Г-жа Жоссеран взяла его в руки и, словно счищая с него грязь, стала   тщательно вытирать, без конца повторяя, что она двадцать раз запрещала Адели таскать   повсюду эту книгу и писать на ней свои счета. Тем временем Берта и Ортанс,   поделив найденный ими кусочек хлеба, заявили, что им прежде всего надо   раздеться, и унесли к себе в комнату свой ужин. Мать, бросив последний взгляд   на холодную плиту и прижав к себе заплывшей жиром рукой томик Ламартина;   вернулась в столовую.      

Жоссеран   продолжал писать. Он надеялся, что жена, проходя в спальню, ограничится презрительным   взглядом в его сторону. Но она снова в бессилии опустилась на стул и, не говоря   ни слова, в упор уставилась на него. Этот взгляд вызвал в нем такое смятение,   что перо в его руке стало прорывать тонкую бумагу бандеролей.      

– Так   это вы не дали Адели приготовить крем к завтрашнему обеду?      

Ошарашенный   Жоссеран решился, наконец, поднять голову.      

– Кто?   Я, милая?      

– Ну,   вы, как всегда, конечно, будете утверждать, что вы тут ни при чем… Почему же   она тогда не сделала крема, как я ей велела? Вы отлично знаете, что завтра   перед приемом гостей у нас будет обедать дядюшка Башелар. Это день его именин.   На беду он совпадает с нашим приемным днем… Если не будет крема, то придется   заказывать мороженое и выбросить на ветер еще пять франков!      

Жоссеран   и не пытался оправдываться. Не смея вновь приняться за работу, он машинально   вертел в руках перо. Воцарилось молчание.      

– Завтра   утром, – продолжала после паузы г-жа Жоссеран, – вы соизволите зайти   к Кампардонам и, если у вас хватит ума, постарайтесь им напомнить, что мы   вечером ждем их к себе… К ним как раз сегодня днем приехал молодой человек.   Попросите, чтобы они привели его с собой. Слышите, я хочу, чтобы он пришел!      

– Какой   молодой человек?      

– Молодой   человек, вот и все! Долго рассказывать. Я все разузнала… Ведь мне приходится   хвататься за что попало, раз вы взвалили мне на плечи этих дурищ, ваших   дочерей, и замужество их интересует вас как прошлогодний снег…      

При этой   мысли гнев ее вспыхнул с новой силой.      

– Сами   видите, я сдерживаюсь, но мне это до смерти надоело. Ни слова, сударь, а то я   по-настоящему выйду из себя.      

Он не   проронил ни слова, но она все равно вышла из себя.      

– В   конце концов это просто невыносимо! Предупреждаю вас, что я в один прекрасный   день сбегу из дому и брошу вас с обеими вашими дурехами! Неужели я была рождена   для этой нищенской жизни! Всегда дрожать над каждым грошом, отказывать себе в   паре башмаков, не иметь возможности как следует принять своих друзей! И все это   по вашей вине! Да, да, сударь, все это по вашей вине! Перестаньте качать   головой! Не выводите меня еще больше из терпения! Вы меня обманули, сударь,   обманули самым подлым образом! Не надо жениться, когда заранее знаешь, что жена   твоя будет подвергаться всевозможным лишениям… А вы еще разыгрывали из себя бог   весть что, хвастали, что вас ожидает блестящая будущность, уверяли, что вы в   дружбе с сыновьими вашего патрона, с этими братьями Бернгейм, которые потом   наплевали на вас и глазом не моргнув. Как! Вы еще смеете утверждать, что они на   вас не наплевали? Да вам бы уж давно следовало быть их компаньоном. Ведь это   вам они обязаны тем, что их хрустальный завод в настоящее время одно из крупнейших   предприятий Парижа… А вы все еще пребываете в должности простого кассира, их   подчиненным, человеком на жалованье… Знаете, что я вам скажу, у вас просто   совести нет, вот и все!      

– Но   я ведь получаю восемь тысяч франков, – еле слышно пробормотал   кассир. – Это отличное место.      

– Отличное   место после тридцати пяти лет службы! – возразила г-жа Жоссеран. –   Они выжимают из вас соки, а вы еще радуетесь! Хотите знать, что я бы сделала,   будь я на вашем месте? Я бы давным-давно прибрала к рукам все их предприятие!   Когда я выходила за вас замуж, мне было ясно, что этого очень легко добиться. И   я только и делала, что побуждала вас к этому! Но тут нужно было проявить   сообразительность, ум, а не сидеть сиднем в своем кресле…      

– Ну,   ну! – прервал ее Жоссеран. – Ты никак вздумала упрекать меня за то,   что я работал честно?      

Она   встала и надвинулась на него, потрясая своим Ламартином.      

– О   какой, хотела бы я знать, честности вы говорите? Прежде всего будьте честны по   отношению ко мне. А о других успеете подумать потом… Еще раз повторяю,   милостивый государь, что это не называется быть честным – обвести вокруг пальца   молодую девушку, посулив ей в будущем всякие блага, а самому засохнуть в роли   сторожа при чужом сундуке… По правде сказать, меня здорово надули… Ах, если бы   можно было вернуть прошлое и знай я только заранее вашу семейку!..      

Она   сердито зашагала по комнате. Несмотря на жажду покоя, Жоссеран не в состоянии   был подавить поднимавшееся в нем раздражение.      

– Ты   бы пошла спать, Элеонора, – заметил он. – Уже второй час. Говорю   тебе, у меня спешная работа. Моя родня ничего тебе не сделала, и, пожалуйста,   не трогай ее.      

– Вот   как! А, собственно, почему? Она что, какая-то особенная, ваша родня? Ни для   кого в Клермоне не секрет, что ваш отец, продав свою контору стряпчего, ухлопал   все денежки на какую-то служанку. И если бы в семьдесят с лишним лет он не   бегал за распутными девками, ваши дочери были бы давно замужем! Вот кто еще   тоже, заодно с вами, меня обжулил!      

Жоссеран   побледнел.      

– Послушайте, –   ответил он дрожащим голосом, звучавшим все громче и громче. – Давайте не   попрекать друг друга нашей родней. Ведь ваш отец никогда так и не выплатил мне   тридцати тысяч франков, обещанных за вами в приданое.      

– Еще   чего? А? Какие тридцать тысяч франков?      

– Да,   да, не прикидывайтесь удивленной! Если мой отец сделался жертвой всяких   несчастных обстоятельств, то ваш поступил по отношению к нам самым недостойным   образом. Мне так и не удалось разобраться в его завещании… Были пущены в ход   всякие махинации, чтобы пансионат на улице Фоссе-Сен-Виктор перешел к мужу   вашей сестры, этому учителишке, который теперь даже не раскланивается с нами.   Нас с вами ограбили, как на большой дороге!..      

Г-жа   Жоссеран, бледная, буквально задыхалась, вне себя от неслыханной дерзости   своего мужа.      

– Не   смейте говорить ничего дурного о папе!.. Он в продолжение сорока лет был гордостью   учительского сословия! Попробуйте-ка непочтительно отозваться в квартале Пантеона   о воспитательном заведении Башелара! А что касается моей сестры и ее мужа, то   они уж такие есть. Я отлично знаю, что они меня обобрали, но не вам об этом   судить! Вы слышите, я этого не потерплю!.. Я разве вам напоминаю о вашей сестре   Дезандели, которая сбежала с офицером! Да, уж больно она хороша, ваша   семейка!..      

– С   офицером, который на ней женился, сударыня! А ваш братец, дядюшка Башелар, вообще   человек безнравственный!      

– Да   вы с ума сошли, милостивый государь! Он богат и зарабатывает на комиссионных делах   столько, сколько его душе угодно. К тому же он обещал дать Берте приданое… Для   вас, сударь, видно, нет ничего святого!      

– Как   бы не так! Даст он Берте приданое! Хотите пари держать, что она ни гроша от   него не получит и что мы зря только терпим его омерзительные замашки! Мне за   него бывает стыдно, когда он приходит к нам в дом. Лгун, кутила, эксплуататор,   спекулирующий на стесненном положении людей… Вот уже пятнадцать лет, видя, что   мы пресмыкаемся перед его богатством, он, чтобы выгадать какие-нибудь сто су,   каждую субботу заставляет меня являться к нему в контору и по два часа   проводить за его торговыми книгами… Погоди, мы еще познакомимся с его   благодеяниями!..      

У г-жи   Жоссеран даже дух перехватило. Но тут же, помолчав несколько секунд, она выпалила:      

– А   у вас, сударь, племянник служит в полиции!      

Снова   наступило молчание. Маленькая лампа медленно потухала. Бандероли взлетали в   воздух от лихорадочных жестов Доссерана. Он смотрел в упор на сидевшую против   него по-бальному обнаженную супругу, решившись высказать все до конца и   содрогаясь от собственной смелости.      

– На   восемь тысяч франков можно жить вполне прилично, – продолжал он. – А   вы только и делаете, что жалуетесь! Так вот, не следовало ставить дом на более   широкую ногу, чем позволяют наши средства! Это у вас просто болезнь какая-то –   приглашать к себе гостей и самой бегать с ответными визитами, устраивать   приемные дни, угощать чаем с пирожными…      

Она не   дала ему кончить:      

– Ах,   вот до чего вы договорились!.. Что ж, заприте меня в четырех стенах, упрекайте,   что я не хожу в чем мать родила! А ваши дочери, сударь, за кого они выйдут,   если мы не будем встречаться с людьми? И так у нас не бог весть сколько   знакомых. Вот и жертвуй собой, чтобы потом о тебе судили с такой   бессовестностью!..      

– Каждый   из нас, сударыня, в свое время жертвовал собой… Леон, чтобы дать дорогу своим   сестрам, вынужден был уйти из дому, потому что ему не на кого было   рассчитывать, кроме самого себя… Что же касается Сатюрнена, то его, беднягу,   даже не научили читать… Лично я отказываю себе во всем и просиживаю ночи   напролет.      

– Зачем   же вы, милостивый государь, произвели на свет дочерей! Не станете ли вы попрекать   их, что они получили образование? Другой на вашем месте гордился бы похвальным   дипломом Ортанс и талантами Берты! Она сегодня вечером снова очаровала всех   своим исполнением вальса «На берегах Уазы», а ее последний рисунок, несомненно,   вызовет завтра восторг у наших гостей… Вы, сударь, по-настоящему и не   заслуживаете, чтобы вас называли отцом. Вы бы охотнее послали своих дочерей   пасти коров, чем отдали бы их в пансион!      

– Позвольте!   А разве не я застраховал Берту? И не вы ли, сударыня, использовали деньги,   предназначенные для четвертого взноса, на то, чтобы заново обить мебель в гостиной?   А потом уже растранжирили и первые взносы…      

– Еще   бы! Иначе мы умерли бы с голоду! Да уж, будете, сударь, локти себе кусать, если   ваши дочери останутся старыми девами…      

– Я   буду кусать себе локти? Да вы же сами, черт возьми, обращаете в бегство женихов   своими смешными нарядами и вечерами!      

Никогда   еще Жоссеран не заходил так далеко. Едва только г-жа Жоссеран, задыхаясь от бешенства,   выдавила из себя: «Я… я смешна?!.», как дверь растворилась и в столовую вошли   Ортанс и Берта, обе в нижних юбках, ночных кофточках, в комнатных туфлях и с   распущенными волосами.      

– Ну   и холодище у нас в комнате! – сказала Берта, вся трясясь мелкой   дрожью. – Прямо зуб на зуб не попадает. Здесь хоть вечером протопили.      

И обе   пододвинули стулья к еще не успевшей остынуть печке.      

Ортанс,   держа кончиками пальцев кроличью спинку, старательно ее обгладывала. Берта макала   в варенье кусочки хлеба. Родители же, увлеченные ссорой, даже не заметили, как   обе девушки вошли в столовую.      

– Ах,   вот как, сударь! Я, по-вашему, смешна? Смешна? Ну, так знайте, что я больше не   желаю быть смешной!.. И убей меня бог, если я впредь ударю палец о палец, чтобы   выдать их замуж!.. Уж теперь извольте этим заняться сами!.. И попытайтесь-ка   быть не более смешным, чем я!..      

– Как   бы не так, сударыня! После того, как вы их таскали повсюду и основательно   скомпрометировали? Выдавайте их замуж или не выдавайте – мне решительно   наплевать!..      

– А   мне, милостивый государь, – крикнула г-жа Жоссеран, – и того   больше!.. Мне до такой степени на это наплевать, что я просто их выгоню из   дому, если вы меня до этого доведете! И если вам угодно, можете последовать за   ними, никто вас не держит! Скатертью дорога!      

Обе   девушки, уже привыкнув к такого рода перепалкам между родителями, преспокойно   слушали. Продолжая есть, они сидели у печки в соскользнувших с плеч ночных кофточках,   слегка прикасаясь оголенными спинами к еще не остывшим изразцам. Полуодетые, с   сонными глазами, жадно уплетающие еду, они были милы очарованием молодости.      

– Напрасно   вы ссоритесь, – сказала, наконец, Ортанс, не переставая жевать. –   Мама зря портит себе кровь, а папа завтра будет плохо себя чувствовать на   службе. Мне кажется, мы достаточно взрослые, чтобы самим найти себе женихов.      

Тут   семейная сцена приняла другое направление. Отец, совершенно обессиленный,   сделал вид, будто снова принимается за бандероли. Он уткнулся носом в свои   бумаги, но писать не мог – так сильно дрожали у него руки. А мать, метавшаяся   по комнате, словно львица в клетке, резко остановилась перед Ортанс.      

– Если   ты говоришь о себе, – вскричала она, – то ты просто набитая дура!..   Никогда твой Вердье на тебе не женится!      

– Это   уж мое дело! – отрезала девушка.      

С   презрением отвергнув пять – шесть претендентов – мелкого чиновника, сына портного   и еще нескольких молодых людей, по ее мнению, не имевших никаких перспектив в   будущем, – она остановила свой выбор на одном сорокалетнем адвокате, с   которым познакомилась у Дамбревилей. Он казался ей человеком дельным, таким,   который наверняка наживет большое состояние. Но вся беда была в том, что Вердье   уже целых пятнадцать лет сожительствовал с одной женщиной, которую все соседи   привыкли считать его женой. Впрочем, Ортанс об этом знала, и это нисколько ее   не тревожило.      

– Дитя   мое, – сказал отец, снова подняв голову, – я уже просил тебя   перестать думать об этой партии. Тебе ведь известны все обстоятельства…      

– Ну   и что? Вердье мне обещал, что он ее бросит… Ведь это же просто гусыня! –   перестав обгладывать кость, с раздражением ответила она.      

– Ортанс,   стыдно тебе так говорить… А что, если этот господин в один прекрасный день   бросит тебя и вернется к женщине, с которой ты его разлучила?      

– Это   уж мое дело! – опять так же резко произнесла Ортанс.      

Берта   внимательно слушала, хотя ей была отлично известна эта история, все перипетии   которой ежедневно обсуждались обеими сестрами. К слову сказать, она, как и   отец, была на стороне этой женщины, которой после пятнадцати лет совместной   жизни грозило быть выброшенной на улицу.      

Но тут   вмешалась г-жа Жоссеран.      

– Да   полно вам! Эти твари обычно кончают тем, что снова попадают на панель, где их   подобрали! Только у Вердье никогда не хватит силы воли с ней расстаться. Он,   милочка моя, водит тебя за нос… Я на твоем месте ни одной секунды не стала бы   ждать и просто постаралась бы найти другого.      

Голос   Ортанс зазвучал более резко, а на щеках выступили два мертвенно бледных пятна:      

– Мама,   ты меня знаешь! Я так хочу, и он будет мой! Никогда я не выйду за другого, хотя   бы мне пришлось дожидаться целых сто лет.      

Мать   передернула плечами.      

– А   ты еще других называешь гусынями!      

Но   девушка, вся дрожа, поднялась с места.      

– Слышишь!   Меня ты оставь в покое!.. – крикнула она. – Я доела кролика и лучше   пойду спать… Раз тебе не удается выдать нас замуж, то уж предоставь нам   действовать по-своему.      

И она   вышла из столовой, с силой хлопнув дверью. Г-жа Жоссеран величественно повернулась   к мужу и многозначительно произнесла:      

– Это,   сударь, ваше воспитание!      

Он не   стал с ней спорить и в ожидании, пока ему дадут дописывать бандероли, покрывал   ноготь чернильными точками. Берта доела хлеб и, всовывая палец в стакан,   слизывала остатки варенья. Спина у нее согрелась, ей было уютно, и она не   торопилась уходить к себе в комнату, не желая, чтобы сестра донимала ее своим   брюзжанием.      

– Вот   она, награда! – произнесла г-жа Жоссеран, снова зашагав взад и вперед по   столовой. – Целых двадцать лет убиваешь себя ради этих девиц, разоряешься   вконец, стараясь сделать из них благовоспитанных барышень, а они, вместо того   чтобы порадовать мать и выйти замуж по ее выбору… Разве я им когда-нибудь в   чем-либо отказывала? Ведь никогда в жизни я не придержала ни одного сантима,   обходилась без нового платья, а их наряжала так, словно у нас пятьдесят тысяч   годового дохода! Нет, как хотите, а это уж слишком глупо! Даешь этим нахалкам   изысканное воспитание, прививаешь необходимые религиозные правила, но стоит им   только приобрести манеры богатых барышень, и они уже тебя в грош не ставят и   забирают себе в голову каких-то проходимцев-адвокатов, которые только и умеют,   что развратничать!..      

Она   остановилась перед Бертой и погрозила ей пальцем:      

– Ты   у меня смотри! Если только пойдешь по стопам твоей сестрицы, то я тебе покажу!      

И она   снова принялась шагать по столовой, разговаривая сама с собой, перескакивая с   одной мысли на другую и сама себе противореча, с апломбом женщины, которая   всегда считает себя правой.      

– Я   сделала то, что была обязана сделать, и если бы пришлось начать сначала, я поступила   бы точно так же… В жизни терпят неудачу только наиболее робкие… Деньги остаются   деньгами! Когда их у тебя нет, то самое правильное – сиди да помалкивай! Лично   я, когда у меня бывало двадцать су, всегда говорила, что у меня сорок, ибо вся   мудрость заключается в том, что лучше внушать зависть, чем жалость… И как бы ты   ни был образован, если ты плохо одет, люди не станут тебя уважать. Пусть это   несправедливо, но так уж повелось на свете… Я лучше буду ходить в грязной   нижней юбке, чем в ситцевом платье… Сами ешьте картошку, но когда у вас к обеду   гости, подавайте на стол курицу… А кто с этим не согласен, тот просто дурак!..      

Она   посмотрела на мужа, к которому, собственно, и относились все эти высказывания.   Но он, вконец измученный, боясь новой ссоры, малодушно подхватил:      

– Правильно!..   В наше время деньги – все!      

– Ты   слышишь? – снова наступая на дочь, воскликнула г-жа Жоссеран. –   Действуй напролом и старайся доставить нам хоть какое-нибудь удовлетворение!   Скажи, как это случилось, что у тебя опять сорвалась партия?      

Берта   поняла, что теперь мать возьмет ее в оборот.      

– Сама   не знаю, мама, – пробормотала она.      

– Помощник   начальника отдела, – продолжала мать, – молодой, ему нет еще и тридцати   лет, великолепная будущность. Каждый месяц регулярно приносит свое жалованье,   уж чего вернее? А ведь это самое главное. Ты, надо полагать, опять выкинула   какую-нибудь глупость, как с другими женихами?      

– Нет,   мама, уверяю тебя… Он, должно быть, навел справки и узнал, что за мной нет ни   гроша.      

– А   приданое, которое тебе обещал дядя? – возмущенно вскричала г-жа   Жоссеран. – Ведь все об этом знают, о твоем приданом… Нет, тут что-то   другое! Уж очень резко он порвал с тобой. Ты с ним танцевала, с потом БЫ   перешли в маленькую гостиную…      

Берта   смутилась.      

– Да,   мама… Когда мы очутились одни, он позволил себе разные гадости. Он меня поцеловал   и крепко прижал к себе… Тогда я испугалась и толкнула его так, что он налетел   на стул…      

– Толкнула   его так, что он налетел на стул! – вскипев от ярости, прервала ее   мать. – Вот оно что! Ах ты, несчастная!.. Толкнула его так, что он налетел   на стул…      

– Но,   мама, ведь он меня схватил…      

– Ну   и что? Важность какая, схватил!.. Вот и отдавайте этих дурех в пансион! Чему   только вас там обучают?      

Плечи и   щеки молодой девушки залились краской, и на глазах у нее выступили слезы при   воспоминании об оскорблении, нанесенном ее невинности.      

– Я   не виновата… У него был такой страшный вид… Я не знаю, как надо поступать в   таких случаях…      

– Как   надо поступать?.. Она еще спрашивает, как надо поступать?.. По-моему, я вам уже   сто раз объясняла, до чего оно глупо, ваше жеманство… Ведь вам в конце-то   концов придется жить с людьми… Когда мужчина позволяет себе вольности, значит,   он в вас влюблен, и всегда можно вежливо поставить его на место… А из-за   какого-то поцелуя в уголке!.. Да тебе даже и не следовало докладывать об этом   нам, твоим родителям… А ты еще толкаешь людей так, что они налетают на стулья,   и упускаешь женихов!..      

Она   приняла нравоучительный тон и продолжала:      

– Ну,   кончено! Я опускаю руки! Ты просто дура набитая, дочь моя!.. Приходится вам все   вдалбливать в голову, и это в конце концов становится утомительным! Поймите раз   навсегда, что поскольку у нас нет денег, вы должны привлекать мужчин чем-то   другим… Делаешь любезную мину, строишь глазки, не отнимаешь своей руки и,   словно невзначай, позволяешь кое-какие шалости. Вот так только и поймаешь мужа…   Ты, наверное, думаешь, что глаза у тебя станут красивее от того, что ты ревешь,   как корова?      

Берта   безудержно рыдала.      

– Ты   мне надоела! Хватит реветь! Господин Жоссеран, прикажите вашей дочери, чтоб она   перестала распускать нюни, а то она испортит себе лицо! Недоставало еще, чтобы   она подурнела!      

– Дитя   мое, – сказал отец, – будь умницей и слушайся маму. Она дает тебе   разумные советы. Тебе не следует дурнеть, детка.      

– Всего   досадней, что она ведь умеет быть премиленькой, когда хочет, – продолжала   г-жа Жоссеран. – Ну, полно, вытри глаза и посмотри на меня, как будто я мужчина   и ухаживаю за тобой. Ты улыбаешься, роняешь веер, но так, чтобы твой поклонник,   передавая его тебе, коснулся твоих пальцев. Нет, не так!.. Ты нахохлилась и   стала похожа на мокрую курицу… Подними-ка повыше голову, покажи свою шею. Ты   достаточно молода, чтобы ее показывать.      

– Так,   что ли, мама?      

– Да,   теперь лучше. И не держись так прямо, старайся иметь гибкую талию. Мужчины не   любят, чтобы женщина была как доска. Если мужчина позволяет себе что-нибудь лишнее,   то не корчи из себя дурочку! Это значит, милая моя, что он загорелся…      

Часы в   гостиной пробили два. Возбужденная затянувшейся ночной беседой, одолеваемая   яростным желанием немедленно же найти жениха для Берты, г-жа Жоссеран до того забылась,   что стала рассуждать вслух, во все стороны поворачивая свою дочь, словно та   была куклой из папье-маше. Берта, обессиленная и безвольная, совершенно   покорилась матери. Но на сердце у нее было тяжело. Страх и стыд сжимали ей   горло. И внезапно, как раз в тот момент, когда мать заставляла ее заливаться   серебристым смехом, лицо ее исказилось, и она громко разрыдалась, бормоча   сквозь слезы:      

– Нет,   нет! Я больше не могу!.. Мне слишком тяжко.      

Г-жа   Жоссеран несколько мгновений не могла оправиться от изумления. С той минуты,   как она покинула салон г-жи Дамбревиль, у нее чесались руки, и в воздухе пахло   оплеухами.      

– Вот   тебе! Доняла меня в конце концов! – крикнула она, со всего размаху   отпустив Берте пощечину. – Этакая растяпа! Ей-богу, мужчины правы!      

От   сотрясения томик Ламартина, который она держала, крепко прижав к себе, упал на   пол. Она подняла его, обтерла и, не проронив больше ни слова, величественно   разметав шлейф своего вечернего платья, проследовала в спальню.      

– Так   оно и должно было кончиться! – прошептал Жоссеран.      

Он не   стал удерживать дочь, которая, прижав рукой щеку и плача еще сильней прежнего,   вышла из столовой.      

Ощупью   пробираясь через прихожую, Берта натолкнулась там на своего брата Сатюрнена,   который поднялся с постели и, стоя босиком у двери, подслушивал.      

Это был   двадцатипятилетний долговязый, нескладный детина со странным взглядом. После   перенесенного им в детстве воспаления мозга он на всю жизнь так и остался   недоразвитым. Хотя он и не был в полном смысле слова сумасшедшим, однако   приводил в ужас весь дом припадками бешеной ярости, находившими на него, когда ему   противоречили. Одна только Берта умела успокаивать его своим взглядом. Когда   она была ребенком, он ухаживал за ней во время ее долгой болезни и, как верный   пес, повиновался больной девочке, исполняя все ее капризы. И с той поры, как он   ее спас, он проникся к ней беззаветным чувством, в котором были смешаны все   оттенки любви.      

– Она   опять тебя била? – горячим шепотом спросил он Берту.      

Берта,   испугавшись этой неожиданной встречи, попыталась отослать его обратно в   комнату.      

– Пойди   ляг. Это тебя не касается.      

– Нет,   касается! А я вот не хочу, чтобы она тебя била! Она так кричала, что я проснулся…   Пусть больше не смеет, а то я ее стукну!      

Тогда   Берта взяла его за обе руки и стала уговаривать, словно вышедшее из повиновения   разъяренное животное. Он тотчас же успокоился и со слезами на глазах, как   маленький мальчик, пролепетал:      

– Тебе   очень больно, не правда ли? Покажи, где больно, я поцелую это место.      

Нащупав   в темноте щеку Берты, он поцеловал ее, омочив слезами и повторяя:      

– Больше   не болит, больше не болит!      

Когда   Жоссеран остался один, перо выпало у него из рук. Сердце его разрывалось от   горя. Через несколько минут он поднялся с места и, на цыпочках подойдя к двери,   стал прислушиваться. Г-жа Жоссеран храпела. Из комнаты дочерей больше не   доносился плач. В квартире было тихо и темно. Волнение его немного улеглось. Он   вернулся к столу, поправил коптившую лампу и машинально принялся за прерванную   работу в торжественной тишине погруженного в сон дома. Из глаз его на бандероли   невольно скатились две крупные слезы.      

 III      

       

Начиная   уже с рыбной закуски – это был скат, зажаренный в масле сомнительной свежести и   по вине растяпы Адели буквально утопавший в уксусе, – Ортанс и Берта,   усевшись одна по правую, а другая по левую руку дядюшки, стали усердно его   подпаивать, по очереди наполняя его стакан и приговаривая:      

– Пейте   же, сегодня ведь ваши именины!.. За ваше здоровье, милый дядюшка!..      

Сестры   сговорились выудить у него двадцать франков. Каждый год, в день дядюшкиных   именин, предусмотрительная мамаша сажала дочерей рядышком со своим братом, полностью   отдавая его в их распоряжение. Но задача была не из легких – для успеха нужно было   обладать настойчивостью и неистребимой жадностью этих барышень, день и ночь   мечтавших о туфельках на высоких каблучках и о длинных перчатках на пяти   пуговицах. Чтобы дядюшка расстался с двадцатью франками, требовалось   основательно его напоить. По отношению к своим родным он обычно проявлял   чудовищную скаредность, прокучивая в то же время на стороне, в низкопробных   притонах, все восемьдесят тысяч франков годового дохода, который приносили ему   комиссионные дела. К счастью, в этот вечер он явился уже навеселе, так как   провел время после полудня в предместье Монмартр у одной красильщицы, которая   специально для него выписывала из Марселя вермут.      

– За   ваше здоровье, цыпочки! – тягучим басом повторял он каждый раз,   опоражнивая стакан.      

Сверкая   золотыми запонками и кольцами, с розой в петлице, он занимал своей громадной   фигурой почти половину стола, держась со свойственной ему наглой повадкой   торгаша – гуляки и бахвала, изведавшего все пороки на свете. На его испитом   лице резко выделялись вставные зубы неестественной белизны и огромный   пунцово-красный нос, который так и пылал под густой шапкой коротко остриженных   седых волос. Время от времени веки его устало смыкались, скрывая бесцветные   помутневшие глаза. Гелен, племянник его покойной жены, уверял, что дядюшка за   время своего десятилетнего вдовства ни разу не был трезв.      

– Нарсис,   положи себе еще немного рыбы, это очень вкусно, – сказала г-жа Жоссеран, с   улыбкой поглядывая на своего подвыпившего братца, несмотря на то, что в глубине   души она испытывала к нему отвращение.      

Она   сидела напротив него, по левую руку поместился Гелен, а по правую – молодой человек   по имени Гектор Трюбло, с которым она считала полезным поддерживать хорошие   отношения. Обычно на такие семейные обеды она приглашала заодно тех знакомых,   которых так или иначе нужно было когда-нибудь принять. В этот раз за столом   находилась их соседка по дому, г-жа Жюзер, сидевшая рядом с Жоссераном. К слову   сказать, ввиду того, что дядюшка безобразно вел себя за столом и с ним мирились   только из уважения к его богатству, его показывали лишь самым близким знакомым   или же людям, которым г-жа Жоссеран не считала более нужным пускать пыль в   глаза. Так, например, было время, когда она думала заполучить в зятья молодого   Трюбло, который тогда служил в конторе какого-то биржевого маклера, в ожидании,   пока его отец, состоятельный человек, не купит ему пая в деле. Но, узнав, что   Трюбло убежденный противник брака, она перестала с ним церемониться и сажала   его рядом с Сатюрненом, который так и не научился вести себя опрятно за столом.   На Берту, постоянно сидевшую возле брата, была возложена обязанность призывать   его к порядку, если он станет слишком часто залезать пальцами в соус.      

После   рыбы, когда к столу был подан паштет, барышни решили, что пора переходить в атаку.      

– Да   пейте же, дядюшка, – говорила Органе, – ведь вы сегодня именинник!   Неужели вы нам ничего не подарите по случаю такого радостного дня?      

– А   ведь правда!.. – с невинным видом подхватила Берта. – В день своих   именин всегда полагается делать подарки. Вы подарите нам двадцать франков, не   так ли?      

Стоило   только дядюшке услышать о деньгах, как он тут же притворился мертвецки пьяным.   Это была его обычная уловка. В таких случаях веки у него опускались, и он становился   совершенным чурбаном.      

– А?   Что такое? – произносил он заплетающимся языком.      

– Двадцать   франков, вот что… Вы, надо думать, отлично знаете, что такое двадцать   франков, – повторяла Берта. – Не притворяйтесь дурачком… Подарите нам   двадцать франков, и мы вас будем любить крепко, крепко…      

Они обе   бросились ему на шею, стали называть его ласковыми именами и без всякого   отвращения к исходившему от него мерзкому запаху порока целовали его   воспаленную физиономию.      

Жоссеран,   которому претил смешанный запах водки, – табака и мускуса, пришел в   негодование, видя, что его дочери, прелестные своей девичьей чистотой, льнут к   этому грязному субъекту, вывалявшемуся в мерзости парижских панелей.      

– Да   оставьте вы его в покое! – вскричал он.      

– А   почему? – грозно взглянув на мужа, спросила г-жа Жоссеран. – Пусть   себе забавляются! Если Нарсис хочет подарить им двадцать франков, это его дело.      

– Господин   Башелар так добр к нам, – слащаво ввернула г-жа Жюзер.      

Однако   дядюшка всячески отбивался от них, прикидываясь еще более невменяемым, и повторял,   пуская слюни:      

– Ой,   потеха!.. Ей-богу, ничего не понимаю!..      

Тут   Ортанс и Берта, переглянувшись, оставили его в покое. До-видимому, он еще недостаточно   опьянел. Они стали подливать ему вина, смеясь циничным смехом продажных женщин,   намеревающихся обобрать зашедшего к ним «гостя». Их обнаженные до плеч, пленявшие   своей юной округлостью руки то и дело мелькали перед огромным пунцовым носом   дядюшки Башелара.      

Тем   временем Трюбло, молчаливый молодой человек, любивший позабавиться на свой лад,   не сводил глаз с Адели, неуклюже топтавшейся вокруг обеденного стола. Он был   так близорук, что Адель, у которой было типичное лицо бретонки и волосы,   похожие на грязную паклю, показалась ему хорошенькой. Принеся второе блюдо –   кусок тушеной телятины, она, чтобы дотянуться до середины стола, чуть не   навалилась ему на плечо. Трюбло, сделав вид, будто хочет поднять упавшую   салфетку, нагнулся и сильно ущипнул Адель за икру. Служанка уставилась на него   непонимающими глазами. Ей показалось, что он просит передать ему хлеба.      

– Что   там такое? – спросила г-жа Жоссеран. – Она вас, наверное, задела? Ну   и девушка! Увалень, да и только! Но что с нее спрашивать? Прямо из деревни, еще   не обтесалась…      

– Ну,   понятно! Не беда… – ответил Трюбло, с безмятежностью индийского божка поглаживая   свою густую черную бороду.      

Разговор   в столовой, где сперва было невыносимо холодно, то потом стало теплее от пара   горячих блюд, постепенно оживлялся. Г-жа Жюзер уже в который раз принялась рассказывать   Жоссерану, какое она, в свои тридцать лет, влачит одинокое и безрадостное существование.   Она поднимала глаза к небу, ограничиваясь этим скромным намеком на драму своей   жизни: муж покинул ее на десятый день после свадьбы, и никто до сих пор не знал   причины, о которой сама она предпочитала умалчивать. Теперь она живет одинокой   отшельницей в своей теплой и уютной квартирке, куда имеют доступ одни   священники.      

– Как   это печально в мои годы! – томно говорила она, жеманными движениями поднося   ко рту кусочки телятины.      

– До   чего же она несчастна, бедняжка, – изобразив на лице глубокое сочувствие,   шепнула г-жа Жоссеран на ухо Трюбло.      

Трюбло,   однако, совершенно равнодушно посмотрел на эту ханжу с невинными глазами, всю в   недомолвках и намеках. Она была не в его вкусе.      

Тут   произошло смятение. Сатюрнен, за которым Берта, сосредоточив все свое внимание   на дядюшке, перестала следить, начал забавляться своей порцией телятины,   разрезая ее на мелкие кусочки и узорами раскладывая по тарелке. Этот несчастный   приводил в полное отчаяние свою мать, которая и боялась и вместе с тем   стыдилась его. Она не знала, куда его девать, самолюбие не позволяло ей сделать   из него рабочего, хотя в свое время она принесла Сатюрнена в жертву сестрам,   забрав его из пансиона, где недоразвитый ум этого бедняги пробуждался слишком   медленно. И он годами слонялся по дому, тупоумный и никчемный, вызывая у матери   смертельный страх всякий раз, когда она вынуждена была показывать его гостям.   Ее гордость в таких случаях жестоко страдала.      

– Сатюрнен! –   крикнула она.      

Но   Сатюрнен в ответ только ухмылялся, с удовольствием разглядывая устроенную им на   тарелке мешанину. Он нисколько не уважал свою мать и с какой-то особой   проницательностью сумасшедших, не умеющих скрывать свои мысли, открыто называл   ее отчаянной лгуньей и противной злюкой. Несомненно, эта забава могла плохо   кончиться – он в конце концов запустил бы тарелку ей в голову, если бы Берта,   вновь призванная к своей роли, не устремила на него пристального взгляда. Он   было заупрямился, но затем глаза его потухли, он как-то весь поник и, словно в   забытьи, не сдвинувшись с места, так и просидел до конца обеда.      

– Надеюсь,   Гелен, вы захватили с собой флейту? – спросила г-жа Жоссеран, желая рассеять   у гостей тягостное чувство неловкости.      

Гелен   увлекался игрой на флейте, но играл исключительно в тех домах, где чувствовал   себя запросто.      

– Флейту?   Ну, конечно, – ответил он.      

Он сидел   с рассеянным видом; его рыжие волосы и бакенбарды были растрепаны больше   обычного; внимание его было приковано к возне барышень Жоссеран вокруг дядюшки.   Он служил в каком-то страховом обществе и, заходя ежедневно по окончании работы   к Башелару, отправлялся вместе с ним шататься по кафе и притонам. Из-за   громоздкой и нескладной фигуры одного неизменно выглядывала помятая, бледная   физиономия другого.      

– Смелее!   Не выпускайте его! – внезапно крикнул он, как будто наблюдал за уличной   дракой.      

Дядюшка   действительно начинал сдавать. Когда Адель после отварных бобов подала   ванильное и смородинное мороженое, все за столом сразу оживились. Обе сестры,   воспользовавшись этим обстоятельством, заставили дядюшку выпить остатки   шампанского, за которое г-жа Жоссеран отдала три франка соседнему бакалейщику.   Старик до того размяк, что даже перестал разыгрывать из себя дурачка.      

– Что?   Двадцать франков?.. Какие двадцать франков? А-а! Вы хотите, чтобы я дал вам двадцать   франков? Да их у меня нет, истинная правда… Спросите Гелена! Правда, Гелен?   Помнишь, я забыл свой кошелек, и тебе пришлось уплатить за меня в кафе. Будь   они у меня, я бы с радостью вам их дал, цыпочки вы мои… Уж такие вы милашки!..      

Гелен,   неизменно хладнокровный, разразился смехом, напоминавшим скрип плохо смазанной   лебедки.      

– Ах,   старый плут! – еле слышно пробормотал он. Но внезапно войдя в раж,   вскричал:      

– Да   обыщите вы его!      

Тут   Ортанс и Берта, уже не стесняясь, бросились к дядюшке. Страстное желание заполучить   двадцать франков, сдерживаемое вначале благовоспитанностью, наконец довело девиц   до бешенства, и они забыли всякие правила приличия. Одна из них запустила обе   руки в карманы дядюшкиной жилетки, в то время как другая шарила в карманах   сюртука. Дядюшка, откинувшись назад, еще кое-как отбивался. Но вдруг на него   напал прерываемый пьяной икотой смех.      

– Ей-богу,   у меня нет ни одного су!.. Да перестаньте же, мне щекотно!      

– Ищите   в брюках! – с силой крикнул Гелен, возбужденный этим зрелищем.      

Берта с   решительным видом стала рыться в одном из карманов дядюшкиных брюк. Руки девушек   дрожали, нетерпение разъярило их так, что, казалось, они охотно надавали бы   дядюшке пощечин. Наконец Берта испустила торжествующий крик: она вытащила из   недр дядюшкиного кармана целую горсть монет, которые тут же выложила на   тарелку: там, среди кучи медяков и серебра, блеснул золотой двадцатифранковик.      

– Нашла!.. –   вскричала Берта, вся красная, растрепанная, подбрасывая и снова ловя золотую   монету.      

Сидевшие   за столом захлопали в ладоши, находя это очень забавным. Поднялся общий шум;   все развеселились. Г-жа Жоссеран с растроганной улыбкой смотрела на своих   дочерей. Дядюшка, собиравший с тарелки остальную мелочь, нравоучительным тоном   заметил, что если хочешь иметь двадцать франков, то умей их заработать. А   девушки, снова усевшись по ту и другую сторону от него, усталые и довольные, но   с еще возбужденными от жадности лицами, не в состоянии были унять нервную   дрожь.      

Вдруг   раздался звонок. Обед затянулся, и уже стали появляться первые приглашенные на   вечер. Жоссеран, который, глядя на жену, осмелел и тоже развеселился, с   удовольствием затянул песенку Беранже. Но г-жа Жоссеран велела ему замолчать –   он оскорблял ее поэтический вкус. Она велела поскорее подавать десерт, тем   более что дядюшка, сильно помрачневший после того, как у него насильно отняли   двадцать франков, впал в сварливое настроение и начал жаловаться на своего   племянника Леона, который не соизволил даже поздравить его. Леон обещал прийти   к концу вечера. Когда все уже поднялись из-за стола, Адель пришла сказать, что   в гостиной дожидается архитектор из нижней квартиры и с ним какой-то молодой   человек.      

– Ах   да, этот молодой человек! – как бы про себя произнесла г-жа Жюзер, взяв   под руку Жоссерана. – Значит, вы его пригласили? Я сегодня утром видела   его у привратника. У него вполне приличный вид.      

Г-жа   Жоссеран оперлась на руку Трюбло, как вдруг Сатюрнен, который все еще сидел за   столом и, несмотря на шум, поднятый из-за двадцати франков, продолжал спать с   открытыми глазами, в припадке внезапной ярости опрокинул стул и завопил:      

– Я   не хочу, черт возьми! Не хочу!      

Это было   как раз то, чего всегда опасалась мать. Сделав знак мужу, чтобы он поскорее   увел г-жу Жюзер, она оставила руку Трюбло, который все понял и тут же скрылся.   Однако он, по-видимому, ошибся выходом, так как вслед за Аделью побежал в   сторону кухни. Дядюшка Башелар и Гелен, не обращая внимания на «помешанного»,   как они его называли, хихикали в уголке комнаты, время от времени похлопывая   друг друга по плечу.      

– Он   все время был какой-то чудной! Я предчувствовала, что сегодня вечером   что-нибудь да приключится, – встревоженно произнесла г-жа Жоссеран. –   Берта, живо ступай сюда!      

Берта   как раз показывала Ортанс свой двадцатифранковик. В руке у Сатюрнена между тем   появился нож.      

– Черт   побери! – повторял он. – Я не хочу! Не хочу! Я им кишки выпущу!      

– Берта! –   отчаянным голосом позвала мать.      

Подбежав   на зов, девушка едва успела схватить его за руку, чтобы помешать ему ворваться   в гостиную. Она сердито встряхнула его за плечо, а он, следуя своей логике сумасшедшего,   убежденно объяснял ей:      

– Не   мешай мне… Их надо проучить, говорю тебе!.. Нельзя иначе! Осточертели мне их   подлые штучки! Они нас всех продадут!      

– Знаешь,   мне это в конце концов надоело! – крикнула Берта. – Что с тобой? Что   ты мелешь?      

Он   поднял на нее глаза и, все еще охваченный мрачным бешенством, искажавшим его   лицо, запинаясь пролепетал:      

– Тебя   опять выдают замуж? Слышишь, я этого не позволю!.. Я не хочу, чтобы тебя   обижали!..      

Берта   невольно рассмеялась. Откуда он взял, что ее выдают замуж? Но он в ответ лишь   упрямо качал головой. Он это знает, он это чувствует. И когда, желая его   успокоить, к ним подошла мать, он с такой силой стиснул в руке нож, что она   подалась назад. Больше всего, однако, опасаясь, как бы кто-нибудь их не   услышал, она торопливо шепнула Берте, чтобы та его увела и заперла в его   комнате. А он, все больше возбуждаясь, постепенно перешел на крик:      

– Я   не хочу, чтобы тебя отдавали замуж, я не хочу, чтобы тебя обижали! Если тебя выдадут   замуж, я им кишки выпущу!      

Тогда   Берта, положив обе руки ему на плечи, устремила на него пристальный взгляд.      

– Слушай, –   сказала она, – успокойся, или я больше не буду тебя любить…      

Он   пошатнулся, ярость на его лице сменилась отчаянием, глаза наполнились слезами.      

– Ты   меня больше не любишь? О, не говори так… Пожалуйста, скажи, что ты любишь меня,   что ты всегда будешь меня любить… И не будешь любить никого другого…      

Она   взяла его за руку, и он покорно, как ребенок, дал себя увести.      

Между тем   г-жа Жоссеран, приветствуя в гостиной Кампардона, назвала его дорогим соседом,   явно преувеличивая близость своего знакомства с ним. Почему она лишена удовольствия   видеть сегодня и госпожу Кампардон? Архитектор сослался на постоянное недомогание   жены. Г-жа Жоссеран живо возразила на это: если бы даже госпожа Кампардон   пришла в домашнем халате и комнатных туфлях, ее все равно приняли бы с   распростертыми объятиями. Но при этом она все время улыбалась Октаву,   беседовавшему с ее мужем, и все свои любезности через голову Кампардона   обращала к нему. А когда муж представил ей молодого человека, она проявила   такую сердечность, что тот несколько смутился.      

Гости,   между прочим, все прибывали: толстые мамаши с худосочными дочерьми, папаши и   дядюшки, еще не совсем стряхнувшие с себя одолевавшую их на службе дремоту и   предшествуемые толпами девиц на выданье. Две лампы под розовыми бумажными абажурами   распространяли в гостиной приглушенный свет, оставляя в тени ветхие, обитые желтым   бархатом кресла, пианино с потускневшей полировкой и три потемневших от времени   швейцарских пейзажа, выделявшихся на однообразном фоне отделанных позолотой   белых стен. При этом скудном освещении гости удивительно походили друг на   друга: одинаковыми казались их неприглядные, увядшие лица, одинаковыми –   созданные кропотливым трудом претенциозные туалеты. На г-же Жоссеран было то же   самое платье ярко-оранжевого цвета, что и накануне. Но, желая сделать его   неузнаваемым, она просидела над ним целый день – притачивала к лифу рукава и   мастерила кружевную накидку, чтобы прикрыть ею свои оголенные плечи. Вместе с   матерью и обе дочери, сидя в грязных ночных кофточках, тоже весь день яростно   работали иглой, украшая новой отделкой свои единственные вечерние туалеты,   которые они с прошлой зимы без конца переделывали.      

После   каждого звонка из прихожей доносился неясный гул голосов. В унылой гостиной шла   вялая беседа. Лишь время от времени из общего тона вырывался деланный смех какой-нибудь   барышни. Дядюшка Башелар и Гелен, усевшись позади маленькой г-жи Жюзер и локтем   подталкивая друг друга, отпускали сальные остроты. Г-жа Жоссеран встревоженными   глазами следила за ними, опасаясь какой-нибудь неприличной выходки со стороны   своего братца. Уши г-жи Жюзер, однако, могли выдержать что угодно. При самых   забористых анекдотах на ее лице мелькала кроткая ангельская улыбка и лишь   слегка вздрагивали уголки губ. Дядюшка Башелар пользовался репутацией опасного   мужчины. Зато его племянник Гелен отличался целомудрием. Какие бы ему ни   представлялись соблазнительные возможности, он принципиально избегал женщин, но   вовсе не потому, что был женоненавистником, а просто из страха перед тем, что   неизбежно приходит вслед за днями блаженства. Одни только неприятности,   говаривал он.      

Наконец   появилась Берта. Поспешно подойдя к матери, она шепнула ей на ухо:      

– Ну   и намучилась же я! Он ни за что не хотел ложиться. Я хорошо заперла дверь его   комнаты. Но боюсь, как бы он там все не переломал…      

Г-жа   Жоссеран резко дернула ее за платье, – она заметила, что Октав,   находившийся рядом, повернул голову в их сторону.      

– Моя   дочь Берта, господин Муре, – знакомя их, с самой очаровательной из своих   улыбок проговорила она. – Это господин Октав Муре, милочка.      

Она   посмотрела на дочь. Берте был отлично знаком этот равносильный боевому приказу   взгляд, мгновенно напомнивший ей вчерашние наставления. И она сразу же повиновалась   с покорностью и безразличием девушки, которая уже перестала быть разборчивой   невестой. Она очень мило исполнила свою маленькую роль и с изяществом   пресыщенной парижанки, много повидавшей, восторженно распространялась о   прелестях Юга, хотя никогда не бывала там. Октав, привыкший к чопорности   провинциальных девиц, был очарован милой болтовней этой юной особы, которая   сразу же стала с ним на дружескую ногу.      

В эту   минуту Трюбло, исчезнувший тотчас же после обеда, вошел в гостиную из дверей   столовой, стараясь не привлекать ничьего внимания. Берта, увидев его, весьма   некстати спросила, где он был. Он промолчал. Она сконфузилась и, чтобы   выпутаться из неловкого положения, стала знакомить молодых людей друг с другом.   Г-жа Жоссеран с той минуты, как познакомила дочь с Октаном, не сводила с нее   глаз, сидя в кресле с видом военачальника, который руководит боевой операцией.   Решив, что первая вылазка была удачна, она знаком подозвала к себе Берту и   шепнула ей на ухо:      

– Подожди   садиться за фортепьяно, пока не придут Вабры. Да играй как можно громче.      

Октав,   оставшись с Трюбло, пытался кое-что выведать у него.      

– Прелестная   девушка!      

– Да,   недурна…      

– А   вот эта особа в голубом – ее старшая сестра, не правда ли? Но она, я бы сказал,   похуже.      

– Еще   бы! Она не такая пухленькая.      

Трюбло,   по близорукости плохо различавший окружающее, был здоровенный мужчина с весьма   определенными вкусами. Он вернулся в гостиную с удовлетворенным видом,   разгрызая зубами какие-то черные штучки, в которых Октав с удивлением узнал   кофейные зерна.      

– Скажите,   пожалуйста, – вдруг обратился он к Октаву, – у вас на Юге женщины,   наверно, полные?      

Октав   улыбнулся. Они сразу же подружились – их сблизили общие вкусы. Усевшись на   диване в глубине гостиной, они пустились друг с другом в откровенности. Октав   заговорил о своей хозяйке из магазина «Дамское счастье», госпоже Эдуэн,   чертовски красивой женщине, но чересчур холодной. Трюбло рассказал, что в   конторе биржевого маклера Демарка, где он с девяти утра до шести вечера ведет   коммерческую корреспонденцию, есть просто изумительная служаночка. В это время   дверь в гостиную открылась, и вошли трое новых гостей.      

– Это   Вабры, – прошептал Трюбло, наклонясь к своему новому приятелю. – Вон   тот, высокий, смахивающий на хворого барана, – Огюст, старший сын   домовладельца. Ему тридцать три года, он страдает мигренью, от которой у него   всегда прищурены глаза. Эти-то головные боли и помешали ему в свое время   окончить коллеж. Угрюмый субъект, целиком поглощен своей торговлей… А этот   ублюдок с рыжими волосами и жиденькой бородкой – Теофиль, двадцативосьмилетний   старичок, вечно задыхается, то от кашля, то от злобы… Перепробовал с десяток   профессий, а потом женился вон на той молодой особе, которая идет впереди него.   Ее зовут Валери.      

– Я   уже ее видел, – перебил его Октав. – Она как будто дочь   галантерейщика, что торгует тут по соседству. Удивительно, до чего обманчивы   эти вуалетки! Она ведь показалась мне хорошенькой. А на самом деле у нее просто   странное лицо, какое-то изможденное, землистого оттенка…      

– И   эта не героиня моего романа!.. – со значительным видом произнес   Трюбло. – Правда, у нее восхитительные глаза, и есть мужчины, которым   этого достаточно. Нет, уж чересчур она тощая…      

Г-жа   Жоссеран, поднявшись навстречу Валери, горячо пожимала ей руки.      

– Как,   господин Вабр не пришел? – воскликнула она. – И господин Дюверье с   супругой не изволили пожаловать к нам? А ведь они обещали… Это уж совсем   нехорошо.      

Молодая   женщина в оправдание своего свекра сослалась на его преклонный возраст, не позволявший   ему выходить из дому. Кроме того, по вечерам он предпочитает работать. Что же   касается зятя и золовки, то они просили ее передать свои извинения. Они приглашены   на какой-то официальный вечер, на который обязательно должны были пойти. Г-жа Жоссеран   поджала губы. Она-то не пропускала ни одной субботы у этих гордецов из второго   этажа, считавших ниже своего достоинства подняться к ней на пятый этаж в один   из ее «вторников»! Разумеется, ее скромный прием не мог идти в сравнение с их   концертами, в которых участвовало столько исполнителей. Но погодите! Когда она   выдаст замуж своих дочерей и оба ее зятя с их родней заполнят гостиную, она   тоже будет устраивать вечера с концертами!      

– Приготовься! –   шепнула она Берте на ухо.      

Приглашенных   было человек тридцать. В гостиной становилось довольно тесно, так как смежную с   ней маленькую гостиную, служившую девушкам спальней, не открывали. Вновь пришедшие   здоровались с остальными гостями. К Валери подсела г-жа Жюзер. Тем временем   находившиеся поблизости Башелар и Гелен обменивались нелестными замечаниями по   адресу Теофиля Вабра, говоря со смехом, что он «ни к черту не годен». А в углу   папаша Жоссеран, который в собственном доме до того стушевывался, что его можно   было принять за гостя, и которого порою разыскивали, когда он стоял тут же   рядом, с ужасом слушал невероятную историю, передаваемую одним из его старых   приятелей. Неужели это тот самый Боно, которого он знал, бывший главный   бухгалтер на Северной железной дороге, чья дочь прошлой весной вышла замуж? Ну   так вот, представьте себе, этот самый Боно недавно узнал, что его зять, весьма   приличный на вид человек, в свое время был клоуном и целых десять лет жил на   содержании у одной цирковой наездницы.      

– Тише!   Тише! – предупредительно зашептали кругом.      

Берта   открыла фортепьяно.      

– Право, –   объясняла г-жа Жоссерак, – это незатейливая вещичка, просто лирическая   песенка. Господин Муре, надеюсь, вы любите музыку? Подойдите поближе… Моя дочь   довольно мило исполняет эту фантазию. Конечно, как любительница, но с каким чувством!   О да, с большим чувством!      

– Ну,   попался! – еле слышно прошептал Трюбло. – Музыкальная атака.      

Октаву   пришлось встать с места и подойти к пианино. Судя по вниманию, которым г-жа   Жоссеран окружала молодого человека, она заставляла Берту играть исключительно   для него.      

– «На   берегах Уазы», – пояснила г-жа Жоссеран. – Действительно прелестная   вещица… Ну, начинай же, мой ангел, и не конфузься. Господин Муре будет   снисходителен.      

Молодая   девушка, не проявляя никакого смущения, ударила по клавишам. На всякий случай,   однако, мать не спускала с нее глаз, с видом фельдфебеля, готового отвесить новобранцу   оплеуху за незнание устава. Г-жу Жоссеран приводило в отчаяние, что ее фортепьяно,   за пятнадцать лет успевшее нажить себе одышку из-за ежедневно разыгрываемых на   нем гамм, не имеет звучности концертного инструмента Дюверье, и ей всегда   казалось, что дочь играет недостаточно громко.      

Октав,   напустив на себя сосредоточенный вид и кивая головой в особо бравурных местах,   уже с десятого такта перестал слушать. Он смотрел на гостей, мысленно отмечая   рассеянно-вежливое внимание мужчин и деланный восторг женщин; от него не   укрылось, что все они, предоставленные сейчас самим себе, как-то обмякли, и на   их усталых лицах вновь появилась тень владевших ими каждодневных забот. Матери,   полураскрыв в забытьи рты и обнажая хищный оскал зубов, по всей видимости,   мечтали о замужестве своих дочерей.      

Казалось,   что в этот момент, когда гостиную заполняли хриплые звуки одержимого астмой   фортепьяно, всех до единой буржуазных маменек снедало одно и то же бешеное желание   во что бы то ни стало заполучить себе зятьев. Дочери, утомленные донельзя,   позабыв, что надо держаться прямо, дремали, втянув голову в плечи.      

Октав,   не признававший молодых девушек, еще больше заинтересовался Валери. Бесспорно,   она была некрасива в своем странном платье из желтого шелка, отделанном черным   атласом. Но все же она чем-то притягивала его к себе, и он вновь и вновь с   какой-то тревогой останавливал на ней взгляд, тогда как она, раздраженная   резкими звуками музыки, помутневшим взглядом смотрела вокруг себя и кривила   губы в какой-то странной, болезненной улыбке.      

Но вдруг   все испуганно вздрогнули. Задребезжал звонок, и в гостиную без предупреждения   вошел какой-то господин.      

– Ах,   это доктор! – сердито процедила сквозь зубы г-жа Жоссеран.      

Доктор   Жюйера, в виде извинения приложив руку к груди, остался стоять у порога. Берта   в это время в медленном, замирающем темпе заканчивала музыкальную фразу, которую   гости встретили одобрительным шепотом. Замечательно! Превосходно! Г-жа Жюзер   так и таяла от восторга, как будто ее слегка щекотали. Ортанс, стоя возле   сестры, с угрюмым видом переворачивала ноты и под трескучий поток звуков   внимательно прислушивалась, не раздастся ли звонок. При появлении доктора ее   всю передернуло, и от досады она нечаянно разорвала страничку стоявших на   пюпитре нот. Вдруг фортепьяно задрожало под хрупкими пальчиками Берты, которая   точно молотками заколотила ими по клавишам. Музыкальная фантазия закончилась   оглушительным взрывом аккордов.      

Произошло   минутное замешательство. Гости словно очнулись. Неужели конец? Сразу же со всех   сторон послышались похвалы. Чудесно! Необыкновенный талант!      

– Мадемуазель   на самом деле первоклассная музыкантша, – сказал Октав, оторванный от   своих наблюдений. – Никогда еще я не испытывал такого удовольствия.      

– Не   правда ли, сударь? – восторженно подхватила г-жа Жоссеран. – Надо   отдать ей справедливость, она недурно справляется с этой вещичкой. Боже мой, да   мы не жалели никаких средств на нашу малютку! Это ведь наше сокровище… Она   проявляет способности во всем, за что только ни возьмется! Ах, сударь, если бы   вы знали ее поближе…      

Нестройный   гул голосов снова наполнил гостиную. Берта весьма невозмутимо принимала   комплименты. Она продолжала сидеть за фортепьяно в ожидании, пока мать не освободит   ее от этой несносной повинности. А та между тем хвастала перед Октавом, с каким   мастерством ее дочь исполняет лихой галоп «Жнецы». Вдруг гостей встревожили   раздавшиеся где-то глухие удары. Они уже с минуту повторялись один за другим,   становясь все громче, как будто кто-то силился высадить дверь. Все примолкли,   вопросительно переглядываясь.      

– Что   там такое? – робко спросила Валери. – Я слышала этот стук и раньше,   еще когда Берта играла.      

Г-жа   Жоссеран побледнела. Она сразу поняла, что это Сатюрнен наваливается плечом на   дверь. Ах, несчастный идиот! Ей уже мерещилось, что вот-вот он выскочит к   гостям. Если он немедленно не перестанет дубасить, то прощай еще одна партия!      

– Это   хлопает кухонная дверь, – с натянутой улыбкой сказала она. – Никак не   упросить Адель, чтобы она плотно прикрывала ее. Берта, пойди-ка посмотри, что   там такое?      

Ьерта   тоже поняла, в чем дело. Она встала и вышла из гостиной. Стук сразу же прекратился,   но сама она не возвращалась. Дядюшка Башелар, который мешал слушать «На берегах   Уазы», бесцеремонно произнося вслух свои замечания, окончательно вывел из себя   сестру, крикнув Гелену, что ему это все надоело и он пойдет выпить стаканчик   грога. Оба они отправились обратно в столовую, со всего размаху хлопнув за   собой дверью.      

– Ах,   этот славный Нарсис! Какой он у нас чудак! – произнесла г-жа Жоссеран,   усаживаясь между г-жой Жюзер и Валери. – Дела совершенно поглощают его!   Знаете, он в этом году заработал около ста тысяч франков.      

Октав,   наконец оставшись один, поспешил подойти к дремавшему на диване Трюбло. Чуть   поодаль несколько мужчин окружили старого доктора Жюйера, лечившего всех в квартале.   Это был человек посредственных способностей, но в результате многолетней   практики ставший хорошим врачом. Он в свое время принимал роды у этих дам и   лечил всех присутствовавших здесь барышень. Доктор Жюйера считался специалистом   по женским болезням, и потому мужья по вечерам искали его общества; отозвав его   куда-нибудь в угол гостиной, они старались получить от него даровой совет.      

В эту   минуту Теофиль как раз сообщал ему, что у Валери накануне опять был припадок,   который, как обычно, сопровождался приступами удушья, и она жаловалась, что к   горлу у нее подкатывает ком. Да и сам он не бог весть как себя чувствует. Но у   него совсем другое. И тут он заговорил о себе, стал перечислять одну за другой   свои неудачи: он начал было изучать право, попробовал пойти по заводской части   и заняться литейным делом, служил в правлении ломбарда. Одно время даже   увлекался фотографией, но немного спустя решил, что изобрел двигатель,   способный без лошадиной тяги приводить в движение экипажи, а в настоящее время,   в виде товарищеской услуги, занимается распространением пианол: это тоже новое   изобретение одного из его приятелей. Потом он опять стал говорить о жене: жизнь   у них не ладится только по ее вине – она прямо убивает его своей нервозностью.      

– Пропишите   ей что-нибудь, доктор! – кашляя и кряхтя, приходя в ярость от своего   жалкого бессилия, с ненавистью в глазах умолял он, Трюбло смотрел на него с   нескрываемым презрением. Переглянувшись с Октавом, он беззвучно рассмеялся.   Доктор между тем в уклончивых выражениях успокаивал Теофиля. Да, да, он   непременно подлечит эту милую дамочку! Приступы удушья начались у нее с   четырнадцатилетнего возраста, когда она еще жила на улице Нев-Сент-Огюстен, в   лавке своих родителей. Доктор Жюйера лечил ее в ту пору от головокружений,   после которых у нее обычно шла носом кровь. И когда Теофиль с горечью стал   говорить о том, какая это была кроткая, нежная девушка, и какая она теперь   стала взбалмошная, и как она его терзает, по двадцать раз за день переходя от   одного настроения к другому, доктор в ответ лишь качал головой. Видно, не всем   девушкам замужество идет впрок!      

– Черт   возьми! – пробормотал Трюбло. – Отец целых тридцать лет до одурения   возился с продажей ниток и иголок, мать вечно с прыщами на лице, и вдобавок эта   затхлая дыра старого Парижа, – а еще хотят, чтобы от таких родителей   рождались здоровые дочери!      

Октав   был поражен. Он мало-помалу терял уважение к этому салону, куда вошел с робостью   провинциала. В нем опять проснулось любопытство, когда он заметил, что и Кампардон,   в свою очередь, тоже советуется с доктором, но потихоньку, как солидный   человек, который не желает никого посвящать в свои семейные неурядицы.      

– Кстати,   ведь вы все знаете, – произнес Октав, снова обратившись к Трюбло. –   Скажите на милость, чем больна госпожа Кампардон? Я заметил, что о ней всегда   говорят с каким-то особым сокрушением.      

– Видите   ли, милый мой, – ответил Трюбло, наклонившись к уху своего приятеля. –   У нее…      

Октав   слушал, и лицо его, сначала расплывшееся в улыбку, вытянулось и выразило   глубокое изумление.      

– Не   может быть! – вырвалось у него.      

Тогда   Трюбло поручился своим честным словом. Он знавал еще одну даму, которая   страдала тем же.      

– Знаете,   после родов иногда бывает… – и он снова стал что-то шептать Октаву на ухо.      

Октав,   убедившись в правдивости его слов, загрустил. А ведь был момент, когда он   строил какие-то планы, сочинил целый роман, будто архитектор, имеющий связь на   стороне, не прочь свести жену с ним, Октавом. Теперь-то хоть Октав знал, что   она надежно ограждена.      

Октав и   Трюбло сидели рядышком, возбужденно вороша интимнейшие стороны жизни женщины и   даже не обращая внимания на то, что их могут услышать.      

Тем   временем г-жа Жюзер делилась с г-жой Жоссеран впечатлением, которое на нее произвел   Октав. Вид у него, несомненно, весьма приличный, но она предпочитает Огюста   Вабра. А тот, как всегда невзрачный и, видимо, страдая обычной мигренью,   которая разыгрывалась у него по вечерам, молча стоял в углу гостиной.      

– Меня   просто поражает, моя дорогая, что вы не подумали о нем как о подходящем женихе   для вашей дочери! Это молодой человек с прочным положением, осмотрительный, и   ему нужна жена. Я знаю, он хочет жениться…      

Г-жа   Жоссеран с удивлением слушала ее. Действительно, ей как-то ни разу не приходил   на ум этот торговец новинками. Г-жа Жюзер между тем не отставала от нее и   продолжала приводить новые доводы, ибо, несмотря на собственные горести, у нее   была какая-то страсть устраивать счастье других женщин, и любовные истории всего   дома сильно занимали ее. Она уверяла, что Опост не спускает глаз с Берты.   Наконец, сославшись на свой собственный опыт по части мужчин, г-жа Жюзер   заявила, что, по ее мнению, Муре не из тех, кого можно прибрать к рукам, тогда   как этот добрейший Вабр будет очень покладистым мужем и представляет собой   весьма выгодную партию. Однако, смерив Огюста взглядом, г-жа Жоссеран сразу же   решила про себя, что подобный зять отнюдь не украсит ее гостиную.      

– Моя   дочь его не выносит, и я не намерена ее неволить, – ответила г-жа   Жоссеран.      

Какая-то   высокая сухопарая девица исполнила фантазию из «Белой Дамы». Гелен, оставив в   столовой дядюшку Башелара, который там уснул, снова появился в гостиной со   своей флейтой и стал подражать пению соловья. Впрочем, никто его не слушал –   все наперебой обсуждали неприятность, случившуюся с Боно. Жоссеран был   потрясен, отцы воздевали руки к небу, матери задыхались от негодования. Как?   Зять Боно оказался клоуном? Кому же после этого верить?! И родителям, жаждавшим   выдать замуж своих дочерей, мерещились кошмары, в которых действовали почтенные   на вид каторжники во фраках. Боно на самом деле был так счастлив, когда ему   удалось пристроить свою дочь, что даже толком не справился о своем будущем   зяте. А ведь сам-то он главный бухгалтер и славился своей дотошной   осмотрительностью.      

– Мама,   чай подан, – заявила Берта, раскрывая вместе с Аделью обе половинки двери.      

Когда   гости медленно потянулись из гостиной в столовую, она подошла к матери и   шепнула:      

– Хватит   с меня! Он требует, чтобы я сидела около него и рассказывала ему сказки. Иначе   он грозит все разнести…      

На   слишком узкой, застиранной скатерти стояло скудное угощение, стоившее хозяевам   больших усилий, – торт из соседней булочной, обложенный пирожками и   бутербродами. Стол по обоим концам был украшен цветами – великолепными дорогими   розами, искупавшими второсортное масло и черствое, залежавшееся печенье. Все   заахали от восторга, и кое у кого в сердце вспыхнула зависть. Положительно,   Жоссераны разоряются, чтобы выдать своих дочерей замуж. И приглашенные, искоса   поглядывая на букеты, без меры глотали горький чай и необдуманно набрасывались   на черствые пирожки и недопеченный торт. Не насытившись обедом, они заботились   лишь о том, как бы лечь спать с полным желудком. Гостям, которые отказывались   от чая, Адель подавала в стаканах смородинный сироп, который все нашли   превосходным.      

Дядюшка   Башелар тем временем мирно спал в углу столовой. Его не будили, из вежливости   притворяясь, будто ничего не замечают. Одна дама заговорила о том, какое это хлопотливое   дело – торговля. Берта бегала взад и вперед, предлагая бутерброды, обнося   гостей чаем, спрашивая мужчин, не прибавить ли им сахару. Но ей одной было не   справиться. Г-жа Жоссеран стала искать глазами Ортанс. Вдруг она увидела, как   та разговаривает в опустевшей гостиной с каким-то господином, стоявшим спиной к   столовой.      

– Наконец-то   явился! – со злостью вырвалось у г-жи Жоссеран.      

Кругом   стали перешептываться. Это был тот самый Вердье, который пятнадцать лет прожил   с какой-то женщиной, а теперь собирался жениться на Ортанс. История эта была известна   всем. Барышни переглядывались между собой, но, соблюдая приличия, избегали обмениваться   замечаниями и поджимали губы. Октав, которому все рассказали, с интересом   посмотрел на спину Вердье. Трюбло знал его любовницу. Это была славная женщина,   в прошлом довольно легкого поведения, но со временем остепенившаяся; теперь   она, по его словам, была порядочней самых что ни на есть порядочнейших   буржуазных дам, трогательно ухаживала за своим сожителем, заботилась о его   белье. Трюбло отзывался о ней с искренней симпатией. Пока гости, сидевшие за   столом, разглядывали Вердье, Ортанс с суровым видом добродетельной и хорошо   воспитанной девицы устраивала ему сцену за опоздание.      

– А,   смородинный сироп! – воскликнул Трюбло, увидав Адель, стоявшую перед ним с   подносом в руках.      

Понюхав   его, он отказался. Но когда служанка повернулась, какая-то толстая дама   нечаянно толкнула ее локтем, и она налетела на Трюбло, который сильно ущипнул   ее за ляжку. Она улыбнулась и тут же опять предложила ему сироп.      

– Спасибо,   не надо… потом… – ответил он.      

Вокруг   стола сидели дамы, а мужчины закусывали, стоя за их стульями. То и дело из туго   набитых ртов вырывались восклицания, восторженные возгласы. Мужчин приглашали   подойти поближе.      

– Ах   да, я чуть не забыла! – вдруг воскликнула г-жа Жоссеран. – Господин   Муре, вы ведь понимаете толк в искусстве.