1 2 3 
I      

       

…А вот и   нашла, добрые люди указали, записочка ваша довела. Да хорошо-то как у вас, барыня, –   и тихо, и привольно, будто опять у себя в Москве живете. Ну, как не помнить, с   Катичкой еще все к вам ходили, играть ее приводила к Ниночке. Покорно   благодарю, что уж вам беспокоиться, я попимши чайку поехала. И самоварчик у   вас, смотреть приятно. Вспомнишь-то, Господи… и куда девалось! Бывало, приведу   Катичку… – дом у вас чисто дворец был, – они с лопаточками в саду,   снежок копают, а меня экономка ваша… носастенькая такая у вас жила, –   Аграфена Семеновна, ай Агафья Семеновна…? – чайком, бывало, попоит с   рябиновым вареньем, а то из китайских яблочков, – любила я из китайских.   Тут их чтой-то и не видать… – воды им, что ль, тут нет, и в Америке этой   не видала. А как же, и там я побывала… И где я не побывала, сказать только не   сумею. И терраска у вас, и лужаечка… березок вот только нет. Сад у вас, правда,   побольше был, не сравнять, как парки… грибок раз белый нашла, хоть и Москва.   Помню-то? Пустяки вот помню, а нужного чего и забудешь, голова уж не та, все   путаю. Елка, помню, у вас росла, бо-льшая… барин лампочки еще на ней зажигали   на Рождестве, и бутылочки все висели, а мы в окошечки любовались, под музыку. И   всем какие подарки были!.. И все – как во сне словно.      

А вы,   барыня, не отчаивайтесь, зачем так… какие же вы нищие! Живете слава Богу, и   барин все-таки при занятии, лавочку завели… все лучше, чем подначальный какой.   Известно, скучно после своих делов, ворочали-то как… а надо Бога благодарить.   Под мостами, вон, говорят, ночуют… А где я живу-то, генерал один… у француза на   побегушках служит! А вы все-таки при себе живете. И до радости, может,   доживете, не такие уж вы старые. Сорок седьмой… а я – больше вам, думала. Ну,   не то, чтобы постарели, а… погрузнели. В церкви как увидала – не узнала и не   узнала… маленько словно постарели. Горе-то одного рака красит.      

А уж   красивые вы были, барыня… ну, прямо купидомчик, залюбуешься. Живые, веселые   такие, а как брилиянты наденете, и тут, и тут, и на волосах, – ну, чисто   Царевна-королевна! Нет, не то чтобы подурнели, вы и теперь красивые, а… годы-то   красоты не прибавляют, до кого ни доведись. Барин-покойник скажут, бывало, про   вас Глафире Алексеевне, – «уж как я расположен к Медынке с Ордынки!» – так   вся и побелеет, истинный Бог. Ну, понятно, ревновала. А как и не ревновать…   сокол-то какой был, и веселый, и обходительный, и занятие их такое, при женском   поле все, доктор женский! Только, бывало, и звонят, только и звонят, –   прахтика ведь у них была большая. И это случалось, вздорились, и меня в ихние   разговоры путали, Глафира-то Алексеевна. Я еще до Катички у них жила, от мамаши   с ними перешла, в приданое словно, – уж как за свою и считали. А помирал   когда барин, – Глафира Алексеевна… это уж в Крыму было… Ну, что покойников   ворошить, царство небесное, Господь с ними.      

И   малинку сами варили, барыня? Мастерицы вы стали, обучились, – ягодка к   ягодке, наливные все. А то и не доходили ни до чего. А чего и доходить,   прислуги полон дом был. И дома редко бывали, гости вот когда разве, а то   теятры, а то балы… Ниночку замуж выдали… так, так. Письмецо Катичка читала, в   Америке этой получили. Да маленько словно порасстроилась, попеняла, – «все   вон судьбу нашли, одна я непритычная такая, мыкаюсь с тобой, с дурой…» Да нет,   любит она меня, а это уж 'так. Не ей бы говорить, отбою от женихов не было, так   хвостом и ходили, и посейчас все одолевают. Да что, милая барыня, и никто ее не   поймет, чего ей надо, такая беспокойная. Уж и натерзалась я с ней, наплакалась…      

А в   Америке апельсиновое больше варенье нам подавали, а то персиковое. Просила   Катичку, – купи мне яблочков, вареньица я сварю, – так ни разу и не   купила. У них там американское, конечно, варенье, пусто-е… суроп один   надушенный, и доро-го-е! А свое-то варить не дозволяют. Мы там в номерах жили,   на самом наверху, на двадца-том етажу, чисто на каланче, – ну, огня и не   дозволяют, пожару боятся. Уж и высо-та-а!.. – в окошечко как. глянешь,   сердце и упадет. Эти гуделки вот, – ну, как спишешные коробочки, а   человека и не разглядеть, – как сор. Видала-то, говорите… Да уж чего-чего   не видала. И по морям-то меня возили, и со зверями в клетке сидели… Сидели,   барыня, с самыми-то страшенными, львы-тигры вот… истинный Господь. И еще   обезьяна, ножиком нас запороть хотела… и как царицу ихнюю на огне жгли, глядеть   ходили, где вот… голые все там ходят, а тут обвязочка. Скажи другой – сама бы   не поверила. И чего же надумала, – на еропланах подымать меня собралась, с   идолом с тем, с американским, с трубкой все к нам ходил. Да я наземь упала, не   далась. «Нет, голубушка, ты уж, говорю, хоть за небо лети, а я погожу, по земле   еще похожу». Она-то уж летала, сорвиголова стала, – не узнаете и не   узнаете. А такое уж у ней теперь занятие… и в море топиться возят, и из   пистолетов в нее паляют, и партреты с нее сымают… – понятно, для   представления, уж вам известно. В такой-то славе она теперь… по-ихнему – уж зве-зда   стала, вон как!      

Да с   чего уж вам и рассказывать – не знаю, от очуменья никак все не отойду. Увижу во   сне, – опять будто в Америке живу, на тычке сижу одна-одине-шенька – так   меня в пот и бросит. Да как же, барыня… Перво-то время вместе мы жили с   Катичкой, и каждый день у нас с ней неприятности: «да связала ты меня по рукам   – по ногам, да куда мне тебя, старую, девать…» – карактер уж у ней стал   портиться. Просилась у ней – «стесняю тебя, может, хоть в Париж меня отвези,   там знакомые у меня, будто свое уж место, и в церкву дорогу знаю». Разнежится   она, «нет, погоди… и все-таки я к тебе привышна… да ты мне нужна, да как я без   тебя буду?» А и часу со мной не посидит. Убежит в омут этот страшенный по своим   делам, а я плачу-сижу, слезть-то одна не смею, сижу-молюсь, ее бы не задавили   на низу там. А как наказала она себя ждать, а сама за тыщи верст улетела, на   еропла-нах, мигалки вот где изготовляют… вот-вот, в снима-то эти, сымаются на   картинки где, я и конца себе не чаяла. Абраша, спасибо еще, попался, с нашей   стороны, жид-еврей, Тульской губернии… Да легкое ли дело, одна-одинешенька, в   чужом месте, в американском, на двадцатом етажу, сказать по-ихнему не умею… Ну,   наказала себя ждать, с дилехторами все у ней разговоры шли, велела половым   ихним кушать мне приносить. А они без зову не приходят, в разные им пуговки   надо тыкать, в иликтрический звонок. Ткнула раз, – смерть чайку   захотелось, – приходит арап зубастый, давай на меня лаять, по-ихнему, и на   полсапожки тычет, велит скидавать. Все и потешались. Три арапа приходили, все   одинаки. И обед-то от них принимать неприятно, чисто тебе собака принесла.   Абраша меня и вызволил, взял к себе на постой, в квартирку, деньги-то такие не   платить.      

Ну,   возила она меня в собор наш, в русский… хороший такой собор, и образа богатые,   наши образа, барыня. Все-таки они нашу веру почитают. А потом меня Соломон   Григорьич провожал, Абрашин папаша, старичок. Ну, маленько отойдешь там,   помолишься. А мы тогда прямо голову с Катичкой потеряли, Васенька шибко   заболел, она и помчалась служить молебен, на себя непохожа стала. Да вы его   словно видали, в Москве он у нас бывал. Да в Ласковое вы приезжали перед войной   к нам, два денька гостили, еще барин верхом с вами ускакал, и до ночи вы   катались, а барыня серча-ла!.. В именьи у них, у Васеньки, и лошадок брали… ну,   вот, вспомнили. Говорите, как я все помню. Где же всего упомнить, память старая   – наметка рваная, рыбку не выловит, а грязи вытащит. Да я и хорошего чего   помню. Васенька в студентах учился, а именье их с нашим рядом, миллионеры были,   один сын у отца. Вот-вот, самые Ковровы они и есть, припомнили. Как же, и он   тоже в Америку попал, полковник уж тогда был, а у них в анжинера вышел, хорошую   должность получил, иликтрическую. Уж он с нами канителился, и в Костинтинополе,   и в Крыму… спас ведь от смерти нас! Убежит она из дому, чего-то им недовольна,   он и сидит со мной, и молчит. А раз и говорит:      

– Ах,   няня-няня… сколько я всего вынес, три пули меня прострелили – и цел остался, а   Катичка меня измучила!      

Через   себя сказал, скрытный он. Да это, барыня, знать надо, сразу-то не поймете. И   нескладно я говорю, простите… голова чисто решето стала. И то подумать: где   меня только не носило, весь свет исколесила. Я уж по череду вам лучше, а то   собьюсь. Чего, может, и присоветуете, душа за Катичку изболелась. И приехала-то   я затем больше, правду-то вам сказать…      

 II      

       

В   Америке-то очутились? Это я вам скажу, а сперва-то я вам… Ну, что ж, позвольте,   чашечку еще выпью. Хороший у вас чай, барыня, деликатный, а с прежним всетаки   не сравнять. Бывало, пьешь-пьешь… ну, не упьешься, до чего же духовит!      

А ведь   это Господь меня к вам привел, Господь. Стою намедни в церкви, на Рю-Дарю, и   такая тоска на меня напала… молюсь-плачу. У Марфы Петровны я пристала, в нянях   она у графа Комарова раньше жила… Вот-вот, самый тот Комаров-граф, сколько   домов в Москве, высокого положения. Так и прижилась, они ее с собой и вывезли.   Все уж у них повыросли, и прожились они тут, ни синь-пороха не осталось, а   графиня померла в прошедшем году. Теперь один сын на балалайке играет в   ресторане, офицер, а постарше – в дипломата хотел попасть, да уж расстройка   вышла, он теперь, Марфа Петровна сказывала, дальше Америки уехал. А дочка у   высокой княгини платья для показу примеряет, вон как. Марфу Петровну знакомые и   взяли, – дочка у них за ресторанщиком нашим, – ее и взяли за девочкой   ходить. И комнатка ей на чердачке, тут уж так полагается. Она меня и приютила.   Правду сказать, не бедная я какая, смиловался Господь, за себя плачу… Катичка   мне дала деньжонок, и не в обрез… Деньги-то? Да она теперь, барыня, столько   добывать стала, – не сосчитать! И богачи ихние к ней сватаются все, она   только не желает. Такие чудеса, никто и не поверит.      

Ну, стою   в церкви и плачу, себя жалею… бо-знать чего надумываю: вот, дожила… обгрызочком   за порожком стала, никому не нужна. С думы так. И за Катичку-то тревожусь, как   она там одна. Катичка-то? Да очень любит, и уезжала я – плакала… да, говорится,   одна слеза катилась, другая воротилась… молода, ветерком обдует и… Пойду,   думаю, поставлю свечку Николе-Угодникубатюшке, забыла ему поставить. А он   сколько спасал-то нас, с иконкой его так и поехала из Москвы… старинная, от   тятеньки покойного. Так это в уме мне – пойдупоставлю! А уж и обедня отходила.   «Отче наш» пропели. Подхожу к ящику свечному, а вы меня и окликнули. Я даже   затряслась, как вы меня окликнули – «няничка»! И как вы меня узнали, неуж по   голосу… разговор у меня такой, тульской все? А-а, по «смородинке» по моей… ишь,   ведь упомнили! А я бы вас нипочем бы не признала. Чисто смородинка у меня на   лике, ваша Ниночка все, бывало, – «няня-смородинка», звала… а то   «родинка-уродинка». Вот и пригодилась уродинка.      

Ниночка-то   ничего живет? Так-так, за шофером, офицер тоже был. Так, так… красоту делать   обучается. Слыхала, как же, барыням щеки натирают, боту делают. Ну-к что ж, что   небогато живут… а кто теперь богато-то живет! Сыты, одеты, обуты, – и   слава Тебе, Господи. Катичка и в богатстве вон, а… Мало чего она Ниночке   напишет, а сердечко ее я знаю. А чего она может написать? При мне и писала, на   одной ноге плясала, все некогда. Видите, как я верно, – открыточку… не   любит она толком написать, знаю ее карактер. Недолго наживет она там, с   американцами, до первой обиды только. Мне Абраша сказывал, а уж он там все-то   дырки облазил, ихние порядки знает:      

«И зачем   вас барышня пускает от себя, мамаша дорогая! – все он меня так – мамаша   дорогая. – У нас здесь один разговор… то ли ты горло кому перегрызи, то ли   тебе голову оторвут!» – так все говорил. – «Старинный глаз тут нужен, а то   барышню могут оскандалить, которая красавица и без свидетелей, и от суда   откупятся».      

И папаша   его, с кем вот ехала я оттуда, Соломон Григорьич, хороший такой мужчина, уж   старичок… наш тоже, тульской, портной из Тулы военный, тоже сбежал от ихних   порядков, не мог привыкнуть. А человек терпеливый, во всех квасах, говорит,   мочен. Такой-то жалетель душевный оказался… Ехали мы с ним на корабле, семеро суток   по морю-океяну ехали, вот я тошнилась, – помру, думала. А он со мной   рядышком тоже тошнился, все меня утешал:      

«Ох,   чуточку потерпеть осталось, Дарья Степановна… ох, зато от Америки этой дальше   Уезжаем, бел-свет увидим…» – все меня развлекал.      

А его   другой сын выписал к себе, в ихние Палестины, в Старый Ерусалим, – и у них   тоже там святое место. Про Катичку-то я вам… И рвалась я оттуда, а ради Катички   уж терпела, как я ее одну оставлю. Девочка она красивенькая, привлекающая, так   круг ее и ходят, зубами щелкают… ну, долго ли с пути сбиться. А она на таком   виду, при таком параде теперь… И всего там за деньги можно, а де-нег там… душу   купят и продадут, и в карман покладут, вот как. Она и бойка-бойка, а и на бойку   найдут опойку. Говорится-то – на тихого Бог нанесет, а бойкой сам себе   натрясет. Ну, она меня уж и отпустила, и попутчик такой надежный, Соломон   Григорьич. Поняла, может, что погибать мне с ними, не миновать… ну, непричальна   я к тем порядкам, к американским ихним. Да Васеньку-то она заканителила, и идол   тот навязался, – роман и роман страшный. Уж как все расканителится – не   скажу. Не подумайте чего, барыня… она вот как не желала меня пускать, а я все…   так уж Богу угодно, мысли все у меня такие были – поехать надо, Ночи не спала,   все думала – поехать и поехать, совета попросить. Да вот, про Катичку-то… Да   сразу, барыня, не понять, это все знать надо. Идол тот, думается мне так, зуб   на меня точил. А вот ее все, мол, оберегаю. Он, может, и уговорил Катичку   отпустить меня, правды-то всей не знаю. Да еще я, барыня, попугать ее,   просилась-то, отвезти-то меня, а сама нипочем бы не уехала, своей-то волей. Да   нет, ничего, барыня, не путаю, а… на мысли вступило мне, поехать и поехать по   одному делу. Да дело-то не важное, а… Уж и натерпелась я там, наплакалась-наглоталась.   Ну, она мне и… – «что ж, поезжай, там тебе повеселей будет…» – дозволение   и дала. И люблю ее, а поехала… будто так надо, в мысли набилось мне. Может,   чего и выйдет, к лучшему. Да и правда: тут-то я хоть в церкву схожу, душу   отведу, а там как привязанная я словно, да напужена-то, шум такой… чистый ад! И   все будто сумашедчие какие, слова доброго не услышишь, дела до человека нет.   Тут народ, барыня, вежливей, сравнять нельзя: и улицу покажут, и… Уехала я, вот   и ее, может, подманю: соскучится по мне – скорей приедет.      

Не   окликните вы меня, так бы я вас и не разыскала. Был у меня адресок на бумажке   ваш, Катичка дала. Провела меня Марфа Петровна до земной дороги, под землю   лезть, в вагон посадила, наказала пять станций считать и вылезать. Ну, вывели   меня из-под земли, стала бумажку совать человеку одному, а ветром ее и   выхлестнуло. А там омут чистый, автомобили гудут, вагоны крутятся, –   завертело мою бумажку под колеса. Искали с ихним городовым, и человек тот с   нами ходил-искал… хорошие, спасибо, люди попались, вникающие. Объясняю им –   а-дрист улетел, ф-фы! – поняли, пожалели – не нашли. Поехала я назад к   Марфе Петровне. Спасибо, карточка хозяина ее была с адреском, а то бы и ее не   нашла. Да еще молодчик один на меня поантересовался, признал – русского я роду,   шофер: «садитесь, бабушка, я вас доставлю в сохранности, куды вам?» Заплакала   я, прямо. Довез акурат до квартиры, ни копеечки не взял. – «У меня, –   говорит, – мамаша теперь такая же старушка, в России нашей». Уж такой   обходительный, сурьезный, из офицеров тоже. А в церкви вы меня и опознали,   Господь привел.      

В   Америку-то как попали? А разве Катичка Ниночке не отписала? Правда, голову уж   она тут потеряла, Васенька заболел. Да вы сразу-то не поймете, идол тот   замешался. Идол-то… Да он, может, и ничего, а вроде как шатущий, лизун. Это он   меня так прозвал – и-дол! – осерчал. Привела его Катичка меня показать,   чисто чуду какую… много ему про меня наплела, что вот не может без меня   быть, – то-се. При нем меня и поцеловала, стала нахваливать, по голоску уж   слышу. А он ощерился, и пальцем в меня – «идол!» – говорит. А Катичка после   сказала – «иконкой» она меня назвала ему. Она меня, бывало, – «иконка ты   моя, не могу я без тебя!» – это уж как разнежится. А тот на меня – идол! –   почитает, дескать, она меня шибко! А сам вроде как искутан, лицо такое   неприятное, кирпичом, никогда и не улыбнется, зубы покажет только, какие-то они   у него… железные словно, а не золотые, смотреть даже неприятно. А богаач… денег   некуда девать, полны подвалы. Все при деле там, а он надоел звонками. Много уж   за сорок ему, и одутлый, а навязался и навязался. И со всеми дилехторами будто   знаком, сымаются вот где. Где уж она его сыскала, – не отцепляется, так   вот и стерегет. А она потешается: идол к нам, она Васеньку вызвонит, повертится   перед ними и убежит. Они и сидят, как глупые. Говорила ей – «навязался человек,   без путя ходит… да ну-ка еще женатый!» Да уж она волю-то взяла, узды на нее   нету, разве она слов слушает. А ей голову закрутили, во всех ведомостях   печатают, шмыгалы к нам повадились, карточки с ее щелкают… – уж она   показная стала. А денег у него… ни в какие банки не укладешь, сам будто делает!   Не вздор, барыня, а сущая правда. А, может, и нахвастал. Заехал как-то, в   телефон покричал минутку и говорит Катичке: «сейчас я на ваше счастье милиен   сделал!» А она повернулась так, гордо ему – «что мало?» – и ушла, ни слова не   говоря. Он глазищами на меня похлопал, я ему и сказала: «и нечего, батюшка, вам   тут, лучше бы домой шли». Съесть хотел меня, прямо. Чего уж она наболтала про   меня, только он меня невзлюбил. Все и думала – господ бы Медынкиных   повстречать, про вас. А где вы – и знать мы не знали, живы ли. Оборвется,   думаю, у нас с Катичкой, где нам искать защиты? А вы с Катичкой ласковы всегда   были, подарки какие всегда дарили, – помога не помога, а все ей совет   дадите, и все-таки одержка, очень она своевольная, меня не слушает… и с   Васенькой, может, уладили бы дело. Другой бы ее сразу обломал, а он   благородного карактера, все терпел. А как заноза в нее насела… Да это по череду   сказать надо, а то не поймете. А это артист один, баринов адресок Катичке   сказал, на лавочку, она и отписала Ниночке. Артист-то? Он барину на лавочку   писал, а барин и не ответил. Нет, фамилию не упомню, какая-то мудреная…   Мен-дриков, что ли? и еще как-то… Кандрихов? Две у него фамилии будто. Все   бухвостил:      

«Я у них   на Ордынке теятры играл, без ума все от меня были, а Варвара Никитишна   перстень, – говорит, – мне изумрудный поднесла!»      

Может,   что и наплел, как вы-то говорите. Будто за тот перстень дом купить можно было,   а он его за мешок муки выменял, голодал. Верно, барыня, мало ль чего наскажут.   Краснобай такой, балахвост. Катичка ему – «а, пустая вы балаболка!» – а он в   ладошки – «поклоняюсь, поклоняюсь!» – никакого стыда. Да больше ничего словно   не говорил. Да, вот чего еще говорил:      

– Это   Медынкин на меня серчает – и адреска барыни не дает. А теперь старое помнить   грех, все мы как потонули, будто уж на том свете. Все равно я ее беспременно   разыщу!      

Разыщу,   говорит, – так и сказал. Такой настойчивый… В соборе он нам попался. Из   себя-то? Да не так, чтобы ахтительный какой, и уж немолодой, а видный такой   мужчина, брюзглый только, брыластый такой, губастый. Ну, попался он нам в   соборе… совсем без копейки оказался, и уж стали его выгонять из Америки, что   беспачпортный. А тоже чего-то там представлял, разбойника, что ли, –   Катичка говорила. А одета она шикарно, и к собору мы с ней на автомобиле   подкатили, – он тут и подскочи. А разговор у них свойский, дерзкие они все   – «Как так, не помните! А в Париже-то мы крутили с вами!..»      

Чего   сказал! Катичка ему и отпела, перчаткой так:      

«Извините,   не помню… и хочу молиться!»      

Расстроены   мы, Васенька заболел… а он пристал и пристал. Отслужили молебен, и он с нами   помолился, на коленках даже стоял, – не отцепляется. Поплакал даже с нами,   так и расположил.      

«Каждый, –   говорит, – день в соборе плачу-молюсь, ничего больше нам не осталось,   потонули мы все бездонно».      

Так и   расположил. И фамилии всякие, и то, и се… и знаменитые-то вы стали, и про   Москву, слово за слово – вас и помянул. Тут и распуталось. \ Сколько-то она ему   помогла, зеленую бумажку даже поцеловал. А то бы пропадать ему: велят сейчас же   на пароход сажаться и отъезжать. Такие там порядки, чтобы выгонять, который   беспачпортный. А кто и денег при себе не имеет, прямо в тюрьму сажают. А кто большие   деньги имеет, ото всего может откупиться. А он и в Париже нашем уж побывал,   только вас не мог разыскать никак.      

«Лечу, –   говорит, – на вокзал, счастья пытать в Америку, и пароход меня дожидается.   Глядь – русская лавочка! Дай, думаю, водочки прихвачу и хоть котлеток наших, а   то в Америке не достать. Все, – говорит, – родимое вспомнилось,   вбегаю в лавочку… ба-а! – сам господин Медынкин грешневую крупу совочком в   пакет швыряет! Только расцеловались, адресок лавочки записал, – поезд ждет,   опоздаю на пароход».      

Как   заплетается-то у нас, барыня, чисто в жмурки играем по белу свету. А еще   вот, – ну, прямо не поверишь, как расшвыряло. Стало быть, лавошница наша,   в Москве мы жили… хорошая такая, богомольная, Авдотья Васильевна   Головкова… – и что же, барыня! Где это вот Дунай-река… как это место-то?.,   нам цыган венгерский еще попался, на гитаре все звонил?… Правда, уж по череду   лучше, а то собьюсь. Ну, сулился беспременно к вам побывать, в Америке уж все у   него оборвалось.      

«Только   бы до Парижа докатиться, а там опять, – говорит, – встану на ноги. Я   у них свой человек был, танцы с простыней танцевали… и у них беспременно деньги   имеются».      

Такой   нахал, сущую правду говорите, до чего бесстыжий. Ну, какое кому дело до чужого   кармана, вывезли или не вывезли! А уж эти антилигенты, барыня, дочего же   завистливы! В Москве сколько насмотрелась. Ну, известно, не все… а   насмотрелась.      

«Они, –   говорит, – с заграницей торговали, у них беспременно в банках тут капиталы   спрятаны, а лавочка для прилику только». Уж такой-то наглый, не дай Бог.   «Должны быть деньги, секретные». Как это он?., не секретные, а… Те-мные, вот   как. – «Я бы, – говорит, – и в Америку не пустился, далищу   такую, киселя хлебать, кабы знать, что Варвара Никитишна близко так». А уж   говору-ун!.. «Что мне Америка-то, что мертвому греку пиявка, пользы никакой   нет». Да уж билет выправил, и денег ему вперед задали, дилехтора.   «Закадычные, – говорит, – друзья с ней были, из одного стаканчика   пили, и партретик ихний в медальоне у меня был, да в дороге оторвался».      

Прямо   са-нтажист, верное ваше слово. Придет, а Катичка растереха, колечки-брошки   валяются, где неслед, брилиянты-жемчуга все какие, большие тыщи плачены, –   упаси Бог, человека соблазним. Я и поприберу. Все к обеду потрафлял,   изголодался. А сбирается, не раз поминал. Разве вот с идолом-то завертится. А   как же, и к нему прицепился, да они попусту давать не любят, там и прикурить-то   так не дадут. Думатся так, уж не принанял ли его идол-то на тайное какое дело,   досматривать… Да нет, сразу-то не поймете, тут все по череду знать надо. Да   нет, ничего словно больше не говорил, – про перстенек, да что вот   партретик оторвался.      

«Теперь   бы, – говорит, – этот перстенек… на автомобилях бы раскатывал».      

 III      

       

Про   Васеньку-то я вам… А это она занозу свою все помнила, – знать-то   все, – терзала-то его. Она и сама терзалась. Значит, Ковров по фамилии,   соседи с нашим именьицем. Сами знаете, какое у барина именьице было, от тетки   им выпало, поскребушки. Тетку они давно уж начисто обглодали. Как померла, они   в банки побегли справиться, капиталы искали, а ничего и нет, пустой ящик. Как   так, должны быть капиталы! А у ней лакейстаричок, сорок годов жил, – не он   ли прибрал к рукам? Ну, оправдался, тыща рублей у него только, оказалось, на   книжке на сберегательной. Выдало им начальство бумаги теткины, а там все и   прописано, сколько они с нее денег перебрали, сами-то даже ахнули… весь ее   капитал повыбрали. Уж такие-то несмысленые… а хорошие были люди, грех похулить.      

Верно   говорите, много барин прахтикой добывал, с другой барыни и по пять тыщ за   операцию брал, и приют на свою акушерку держали, а жили-то они как, барыня!   Глафира Алексеевна и одеться любили, и в заграницу ездили, и свои тоже расходы   были, на студентов помогали, и… Уж покойники оба, а правду вам сказать, денежек   что ушло на шантрапу на всякую! Незаконные к ней ходили, полиция вот ловила… с   парадного позвонится, часто так – дыр-дыр-дыр, она сама и бежит, по знаку.   Посушукаются, – и сейчас в шифонерку, за деньгами. Конечно, не мое дело, а   она, простосердая, всему верила. Сказала ей раз, а она мне:      

«Для   тебя, глупая, стараются-страдают, да не понять тебе только!»      

Барин   поморщится, скажет:      

«Прорва   какая-то, надо же разбираться, милочка!»      

А она   все так:      

«Это же   наш долг, Костик».      

Как уж   они столько задолжали, уж и не знаю. Да наскочила еще на хахаля одного, стал он   с нее денежки тащить. А он в ведомостях про жуликов печатал. Она глупое   письмецо написала, а он прознал, стал грозиться: давайте три тыщи, а то   пропечатаю письмо! Прибежала ко мне, голову потеряла:      

«Ай,   няничка… ославит на всю Москву, и Костик узнает!..»      

Все мне,   бывало, доверялась, я ее с семи лет ведь знала. А письмо-то к музыканту было,   Катичкину учителю. Как уж он его выкрал – не скажу. Было-то чего с музыкантом?…   В доточности не знаю, а… Ну, что, барыня, ворошить, Господь с ними, покойница   давно. Ну, выкрал и выкрал. Достали мы за вексель у нашего лавошника Головкова   три тыщи, а четыре заплати, на полгода, вон как. Я на образа божилась уж   Головкову, отдадим, а он мне как казне верил. И измытарили меня те денежки.   Барыня, прости ей, Господи, грех, у барина из карманов помалости вышаривала да   мне, греховоднице, – на, попрячь. Больше году набирали, греха что было… в   глаза я барину не могла смотреть, измучилась… за грех такой обещание дала сорок   раз к Царице-Небесной Иверской сходить, сходила. Наберем сполна, она на себя   потратит, а Головков меня теребит. Спасибо, Авдотья Васильевна, желанная такая,   просила супруга потерпеть. Вот святая душа! Тоже мотается по свету, глазочком   только разок и повидала, где вот Дунай-то-река… А газетчик опять грозиться,   вот-вот ославит, – тыщу еще давай! Совсем уж затеребил… под машину попал,   выпимши. И грех, а мы, правду сказать, перекрестились. А ее все так почитали,   Глафиру-то Алексеевну, она все книжки читала, и про все разговаривать умела, и   в налехциях бывала, для простого народа все старалась. Две зимы все ходила с   музыкантом книжки читать, а он на роялях все играл. Да тут, может, причина-то   всему барин: очень она его любила, а он ее огорчал, ну, ей утешение и нужно   было. Вот они с тетушки и тащили. А она Катичке кресна была, души в ней не   чаяла, – они на Катичку и выпрашивали.      

Да много   было… А как и не быть-то у Костинтина Аркадьича забавкам!.. Помните небось   сами… барыни-то ему спокою не давали. Все богачки, листократия самая, время   девать некуда, только на баловство. Он к этому делу и пристрастился. А умный   ведь какой был, все его так и слушают, как заговорит. Ото всех уважение,   подарки, чего-чего не было!.. Высокое бы ему место вышло, кабы не помер да   безобразия бы не случилось, большевиков этих. Ну, много тоже и на забавки   уходило. Да что я вам, барыня, скажу… я уж и не жалею, что за ними мои пропали,   боле двух тыщ пропало. Все едино, получи я свои зажитые – пропали бы. Всем   деньгам конец пришел, и тяжелой копеечке, и легкому рублику. Ну, нет и нет у   них денег, когда ни попроси.      

«А зачем   тебе, – скажут, – няничка, деньги… у нас целей будут». А то и так:   «Ты уж, нянь, потерпи, вот получим скоро куш, сразу и отдадим».      

Три   рубли барин сунет, скажет – «это не в счет», – и все. А это они от тетки   наследства ждали, куш-то. А хорошие были господа, жалеющие, лучше и не найти.   Уж так-то ласковы со мной были, так-то… Заболею я, барин мне и градусник сам   поставит, и компрес, и чайку с лимончиком принесет. И барыня, ночью даже   вставала, так жалела.      

«Няничка, –   скажет, – труженица ты наша… самое ты наше дорогое, простой ты народ,   тульская ты, мозолистая…» – и руку мне все поглаживает, истинный Бог. А то   скажет еще, прости ей, Господи: «Да нам на тебя молиться, как на икону, надо…   ведь ты свята-я!..» – а у них и икон-то не висело, и никогда и не молились.      

       

А мне и   слушать страшно, и стыдно мне, слезы и потекут. Гляжу на иконку на свою и   молюсь: прости ей, Господи, неразумие и меня не осуди. Грешница я, –   бывало, сладенького чего возьмешь, без спросу. Конфекты у них не переводились,   и пастила, и печенья всякие, и прянички, и орешки заливные, чего-чего только не   было! В деньгах, уберег Господь, не грешила и Аксюшу, бывало, не раз ловила.   Расте-рехи-и… – ведь это что ж такое! У барыни, где ни поройся, то   красенькую, то трешницу найдешь, в книжку засунет и забудет… А у барина в шубу   за подкладку заваливались, да па-чки! А то приезжает раз, а у них в ботике семь   золотых звенят, в дырку из кармана проскочили. А сколько на улице осталось, и   не усчитали: много, говорит, было, карман прорвали. Как в доме денег нет,   пойду-пошарю – всегда найду. Барин, бывало, загорячится – «как так нет?   где-нибудь должны быть… в диван не завалились ли, в шубе глядите, за подкладкой!»   А сладенького брала, по слабости. Барин, как газетку читать, перед взаседанием   своим, на турецкий диван завалится и коробками обкладется, и то из одной, то из   другой не глядя в рот сует. А денег вот не водилось. Им большое наследство   выходило, да оглашенные по Москве палить стали, а там и все деньги отменились.   Мы тогда барина в Крым свезли, не до того уж им было. И я бы зажитые получила.      

 IV      

       

Про   Васеньку-то я вам… Соседи по именьицу, Ковровы. Стало Катичке счастье тут   выходить, и в самый-то бы раз, потому совсем барину удавка пришла: затребовали   пять тыщ за вексель, – какой-то он барышне по секрету обещался, а платить   не из чего. А барыне сказал – старушку, мол, с Федором-лихачом они задавили и   вексель дали внучке старушкиной, мировую сделать. А барыня всему верила. А   какую уж там старушку, красная бы цена ей рублей двести, – с руками бы   оторвали, небогатый кто, за старушку. Я Федора допытывала – смеялся. Барин   ходит-насвистывает. Как свистит, я уж и знаю, – деньги нужны. Ну, перестал   свистать… кто-то уж ему снабдил, а то и прахтикой постарался, извернулся.   Барыня, помню, говорила все:      

«Есть же   мешки с деньгами, и не умеют распорядиться!» – завиствовала вам, барыня, что   шибко богаты вы. Завиствовала. Бывало, скажет:      

«И   образования у купцов у этих на медный грош, а деньгами хоть подавись!»      

Ссердцов,   понятно… тревожилась семейным положением. А тут барин в бега ударился. Да нет,   никуда не убегал, а по бегам стал ездить, деньги выигрывать. И вы, барыня,   тогда ездили на бега глядеть. Ниночка еще песенку все нам пела – «лошадки   скачут, а денежки плачут». Катичка ее обучила, наслушалась от папашеньки.   Аграфена Семеновна, носастенькая, економка, бывало, скажет:      

«Покатила   наша барыня на бега, деньги лошадкам повезла».      

Ну, как   не помнить, Ниночка с Катичкой билетиками все играли, вы им из сумочки во-от   какую кучку вытряхнете, пестренькие все, картоночки. Помню, приехали вы домой,   веселые-развеселые, а снег валил, метель такая пошла, и уж темно стало, домой   Катичку отводить пора.      

А вы   приехали, все-то в снегу, разрумянены, горячие, сбросили шубку соболью и давай   по зале перед зеркалами танцевать, и пальчиками все прищелкивали. Как же-с,   очень хорошо помню, в платье вы в самоновом были, рукава по сех пор, и такие вы   счастливые были, барыня… и вдруг мне пять рублей золотой и подарили, ни за что!   И Аграфене Семеновне золотой тоже выкинули, – сказали, что много наиграли.   И красивые же вы были… прямо как купидомчик! Ну вот, вспомнили… засветились   все, вовсе даже, барыня, помолодели! так и вспомнилось, какие вы красивые-то   были. Да нет, вы и теперь красивые, барыня… да ведь у молоденьких своя красота,   природная. И про билетики нам сказали, – каждый по большому золотому. Уж   мы считали-считали, сколько же вы золотых-то наиграли… за две никак сотни   золотых! А вы еще посмеялись: «ах, глупые-глупые, да это же все проиграно, а то   бы я за картоночки денежки получила!» Теперь бы вот эти золотые… Да тогда разве   думалось, что светопредставленье такое будет. Все в свое удовольствие, в себя   жили, – вот и не думалось.      

И барин   в бега ударился, закружился. Его на прахтику требуют, а он по бегам гуляет.   Барыня его как стыдила, ловить его ездила, бывало, для прахтики, – ни разу   не поймала, увертливый очень был. И такой тоже развеселый, тоже Катичке   картоночки все выкидывал. У нас тогда неприятность с барыниным братцем вышла. А   как же, братец у них был, только незадачный вышел, по их сословию. Никому про   него и не поминали, и к себе не пускали, от стыда. Аполитом его звали. Ну, не   задался он у нас, у мамашеньки я тогда жида, его из имназии и выгнали, он и   пошел на железную дорогу, в машинисты, и на портнишке женился. Черного уж стал   звания, они и брезговали. Он придет, а барин в кабинет уйдут. И еще деньги он   требовал, от мамаши наследство, а деньги-то они прожили, а он знал, что и на   его долю было… тыщи четыре денег, записка у барыни была посмертная. Ну, и   неприятности. Сперва-то он ничего, смирялся. Пришел к барыне крестить звать,   она отговорилась. Обиделся он, шкурами их назвал да сгоряча вазу китайскую им и   разбил, – барин его чуть палкой не ударил. Скажу им – «Аполитушка вам   братец родной, хорошего тоже роду, гнушаетесь-то зачем? а бедных жалеете. И он   небогатый, руки мозолистые, пожалели бы его!» Перед знакомыми стыдились, что на   портнишке женился. С горя-то он, узнали мы потом, в сацалисты нриписался, всех   чтобы разорять, с досады. Ну, разбил он вазу, она его выгнала, да расстроилась   – побежала проветриться на мороз. А вы тут и подкатили на серых. Саночки   легонькие у вас были, а кучер во-какой широченный, – как саночки не   раздавит, дивились мы. Барыню не застали, а мы с Аксюшей черепки от вазы   подбирали, как вы вошли. Ну вот, вспомнили. Барин с вами и покатили на бега. Я   еще в окошечко залюбовалась, какие вы шикарные были, шик! Барин в ту зиму впух   совсем проигрался, все туда денежки отвозил, как в банки… столько он   просадил, – никакой прахтики не хватало. Вот тетеньку они тогда и начали   донимать.      

       

V      

       

Бывало,   скажут: не миновать – Иверскую подымать. Я-то понимала, чего греховодники   думают. У нас не то что Царицу Небесную никогда не приглашали, а и батюшку с   крестом не принимали. Как у нас расстройка какая, барыня в спальню   запрется-плачет, я возьму водицы святой и покроплю, помолюсь за них. Ну, будто   они дети несмысленые, жалко их. Образов у нас в доме не было, барыня не желала,   по своему образованию, и свое благословение, мамаша их замуж благословила, она   на дно сундука упрятала. В детской только я уж настояла Катерины-мученицы повесить   образок к кроватке, да в прихожей иконка висела, от старых жильцов осталась,   вершочка два. А в темненькой у меня и лампадочка теплилась, Никола-Угодник у   меня висел, в дорогу-то захватила, и еще Казанская-Матушка. А у них, чисто как   у татаров, паутина одна в углах, боле ничего. Да, насмех будто, барин статуя   голого^ купил, «Винерка» называется, в передний угол в зале поставил, под   филоденры, – вот и молись. И что я вам, барыня, скажу… – с чего-то   нас пауки одолели! Ну, одолели и одолели, сил нет. Навелось паука, так я   распостраняется. А чистоту строго наблюдали. Только обмела – опять паутина и   паутина. Я уж барыне говорила:      

«Смотрите,   барыня, паука у нас сила несусветная… не к добру это».      

Дернулась   она, да с сердцем на меня так:      

«Что ты   мелешь? почему – не к добру?!..» – а затревожилась.      

«К   пустоте, – говорю, – пауки одолевают… думатся так, по-деревенски».      

«А,   глупости… любишь всегда тревожить!»      

А я   сколько примечала, про паука-то, что к пустоте. Ну, нехорошо и нехорошо у нас,   так-то нехорошо-невесело… ну, вот чуется мне пустота-глухота, чисто сарай.   Барыня и давай зерькала оглядывать, хорошо ли привязаны. Ужас, как зеркалов   боялись, как бы не разбилось.      

За   тетеньку они, Иверскую-то подымать: тетеньку в гости звать, хорошенечко   засластить. Привезут в карете, давай угощать-улащивать:      

«Ах,   тетечка… ах, милая… совсем-то вы нас забыли, и как вам, тетечка золотая, не   стыдно… а мы-то скучаем, а мы-то для вас любимого пирожка со сливками, да   рябчиков с мадерцовым совусом, и грушки душестые, по зубкам вам… а Катюньчик   без вас жить не может…»      

Так она   и растает. И новую рояль Катюньчику, и на музыканта ей, и выгрышный билет ей… А   как проигрался на бегах барин, они и подняли тетушку, всурьез уж. А она на   ладан уж дышала, чуть жива, и палец все сосала, как малоумная. После угощенья   барин и бух перед ней на коленки. Упал и зарыдал. Уж так-то возрыдал, и ручки   ей целовать. А он умел зарыдать, и слезы потекут, исхитрялся, от чувства так.   Да я-то уж знаю, барыня, как они исхитрялись… И это у них сговорено так, с   Глафирой Алексеевной. И глядеть-то, бывало, надоест, как они исхитряются. Как   же не замечать-то, на моих глазах все… А гостей приглашать! спору сколько,   будто дом покупать сбираются: того не надо, какой от него прок, а эта прахтику   может дать, обязательно надо завлецать… И место кому за столом какое – ну, все   прикинут, чисто шелками вышьют. За глаза и ругнут, а зарятся. Фабрикантшу одну   сколько годов ловили… только поймали, она и помри. Самую эту, Лопухову, доктору   своему сто тыщ отказала, как барыня жалела!      

Ну,   упал-зарыдал, тетушка так и затрепыхалась, заквохтала, кудри ему давай ерошить,   в глаза глядеть…      

«Ай, что   такое, не пугай, Костинька… или опять накуролесил?…»      

А она   часто мирила их. А он рыдает!..      

«Ах, у   Глирочки чахотка в градусе, доктора на горы в заграницу посылают, а у нас нужда   вопиющая, бумаги потеряли… поглядите на эту тень!..»      

А барыня   у притолоки стоит, бе-элая, напудрена, и в платочек покашливает. А тетенька   слепая, за рукой не видит…      

«Что ж   вы мне раньше не сказали?! как можно запустить?!.»      

Она   сразу тогда – де-сять тыщ! Так всю и обглодали помаленьку. Проводят – и давай   по зале танцевать. «Ах, милая старушка… ах, славная дите!» – так представляли   хорошо, сама поверишь. Шутили-шутили да и нашутили. А вот доскажу. А померла   она – и похоронить не в чем было, – в простом так гробу и схоронили, с   одним-то факельщиком. И панихидки от них не дождалась. И старичку-лакею ее не   пришлось за пять лет зажитого получить. Они ему старый умывальник заместо того   отдали да царский партрет большой, старого царя.      

А   именьице она еще вживе Катичке отдала, летом на дачах жить. Мы с ней там и   живали, а они редко когда заглянут. Там и с Васенькой познакомились, в крокет   приезжал играть к нам. Тогда еще, примечала я, Катичка ему ндравилась. Ей   годков десять было, а высокенькая уж была, в папашеньку, а ему к пятнадцати,   пожалуй. С англичаном к нам приезжал, на высоких таких колесах, как в ящике. И   у нас тогда миса жила, англичанка тоже, по фамилии Кислая… говорит Катичку   по-их, нему учила, гордая да капризная… – все мы ее «кислая кошка» звали.   А так обучила хорошо, все вон теперь дивятся, так за англичанку и признают,   очень способная Катичка. А Кислая и влюбись в барина! Как на икону на него   молилась. Так-то она недурна была, жильная только очень, костистая. Что-то у   них с барыней вышло, она и разочлась, сумочкой в барыню швырнула. А Катичке   сказала – «всегда для вас все готова сделать!» и что же, барыня… ведь она как   нам тут пригодилась, в загранице! через ее мы англичанами чуть не стали, в   Костинтинополе когда бились… Она бо-знать чего про нас наплела, чуть ни   царского роду мы с Катичкой, письмо послала старичку одному англичанскому со   старушкой, а они по морям катались, вот к нам и приезжают, к «Золотой Клетке»,   где мы служили… ресторан такой. И свой корабль у них, страшенные богачи… И   вправду, уж я по порядку лучше.      

Да, так   вот тетеньку и похоронили.      

 VI      

       

Верно,   барыня, много добывал, да на много и дыр-то много. Сколько у них утех-то было,   на каждой тумбочке! Да они всегда порядочные были, худого слова про них не   скажу, верно вы говорите, – а все не ангел. Без пятнышка и курочки рябой   нет. Лошадей они не держали, а был у них Федор-лихач, так он всех по Москве его   канареек знал, нашему бутошнику сказывал. А бутошнйк у нас заслуженный был,   кресты-медали, крестнику моему дядей доводился. Вот мне крестник и сказывал…   рыбкой он в Охотном торговал, рыбку мороженую нам нашивал, судачков, наважку,   копчушечек… – придет и шепнет:      

«А у   доктора новенькая завелась, в Таганке».      

А то на   Арбате. А барыня и не чует. Начнет как барыне душестых груш привозить либо   цветы в корзинках, так я и примечала – новенькую нашел. Да какие же сплетни,   барыня… живая правда. А барыню дострасти любил, а из баловства, для разгулки   так. Барыня ведь красавица была, графской крови, по дедушке, а потом их из   графов отменили… барыня мне не сказывала, а барин ее корил когда, что, мол,   графы твои фамилию профуфукали за хорошие дела… а она в слезы, его корить – «а   ты подзаборный мещанин!» Ну, мало чего бывает промежду супругов. Уж такая   красавица, хрупенькая, на ладошку барин ее сажали и носили, как пирожок: «ах,   галочка моя… ды-ах, цыганочка моя… ах, перышка моя!..» – заласкивал. А   баловство бывало. И по городам бывали, для прахтики когда ездил. А у кого не   бывает-то, барыня, деньги у кого вольные да человек веселый! И закону у них не   было, строгости-соблюдения, и в церкву не ходили, о душе и не думалось.   Матрос-большевик, помню, говорил, в Крыму жили, – «все теперь наши бабы!»   От Бога отказались, досыта лопали, ну и… – «у нас, – говорит, –   кровь играет… на сладкое положение выходим!» Вот гроза-то на нас нашла, за   Катичку как дрожала… расскажу-то. Вот и барин, от сытой жизни.      

И в   хороших семействах у них бывали, из прахтики. Да в разных… На энтих уж он не   тратился, а все партреты свои дарил, на память. Цельная у него пачка была в запас,   побольше, а то поменьше, по уважению. Были-то какие? Вот даже какие были, с   аршин, самые уж уважительные. Да забыла я, барыня, фамилии, где ж упомнить.   Андра-шкина…? Помнится, была… Кто еще? Нет, про Сударикову не слыхала, а   шелковиха одна была, только не Сударикова. Мелкова еще, в ресторане-то   застрелилась, в заграницу ее увезли после. Да Господь с ними, барыня… Нет,   Старкову что-то не припомню… А Локоткову, может, слыхали… у них меховое дело   было? Тоже уважительная была; шубу барину какую сделали, за двести рублей, а ей   цена за две тыщи. Тогда барыне соболью буу барин подарил, что-то недорого тоже,   а какая буа-то… от мамаши Катичке досталась.      

Как не   знать, и барыня про партреты знала, а умел так разговорить, – для прахтики   так надо, пациенки желают, из уважения. Это уж все потом раскрылось… и   вспомнить страшно, – в наказание так Господь послал. А то и в испытание…   Анна Ивановна говорила, милосердная сестра. Вот святая душа была-а… расскажу-то   вам. Сплетни-то доходили, и письма барыне подсылали, со зла которые, пациенки.   Растревожится она, закричит:      

«Негодник   ты негодный, бабник ты, ю-бошник… не смей до меня касаться!..» – кулачками так   затрясет. А он ей, удивится словно:      

«Ты что,   милая… белены объелась?…»      

Она ему   в лицо шварк – письмо!      

«А это   что?!.. Негодный ты, порститут!..»      

Повертит   письмо, плечом подернет…      

«А,   стерьва… – скажет, – теперь понятно, это же она со зла, шельма, что   финтифлюшки ее не принимаю, внимания не обращаю на эту рожу!..»      

Она и   рассахарится, поверит словно:      

«Да-а… –   скажет, – актерщик ты известный!»      

Всегда и   извернется. Зацелует, у коленок поерзает, груш привезет, – и все. Понятно,   в себе держала. А как накалит его, он шубу на плечо, дверью хлоп, и на свое   взаседание, на всю ночь.      

У них   ученые взаседания были, и еще казенные взаседания, чтобы царя сместить. Это мне   Глафира Алексевна по секрету говорила: партию они делают. Вот и сместили,   добились своего… только вот порадоваться-то не довелось. А уж ждали-ждали…   барыня все сулилась:      

«Вот,   няня, погоди, скоро всему перемен будет, поновому все будет, Костик тогда над   всеми больницами будет… и всем тогда хорошо бу-дет… и тебе богадельню выстроим,   для всех старушек, и всем хорошее занятие будет, и жалованье большое будет,   трудящим всем. Хлопочем все, так хлопочем… партию делаем, для всего народа   чтобы».      

Вот и   схлопотали, в Америку попала. Да что, про себя и не говорю, а… не поймешь   ничего.      

Ну,   уедет он в заседание, и она в свое взаседание, хлопотать. А то, под конец уж   это, капли стала веселые в бок впускать. Впускала, барыня, своими глазами   видала, как… и испортила себя каплями. Завеселеет, забегает, а там пуще еще   расстроится, плакать ко мне придет:      

«Ах,   няничка… и что я за несчастная… и красивая я, и молода я, а Костик меня   обманывает, чую!..»      

А они   ведь хорошенькие были, красавица из красавиц, все-то на них заглядывались. Ну,   может, и не первая красавица, вы-то как говорите… а уж такая была красотка! Это   вы правду, барыня, росточку небольшого и на цыганочку маленько похожа… так это   с каплев у ней личико желтеть стало, а то прямо ягодка была, как куколка какая.   Барин дышали над ней прямо, так любили. Он рослый был, рука, чисто тарелка…   посадит на ладонь и носит по зале, как птичку какую, – «ах, галочка моя…   ах, бабочка моя!..» – всякие приберет слова. Скажу ей – Богу молиться надо,   мысли и разойдутся. А и вправду. Где душе-то спокой найти, о себе да о себе   все, бо-знать чего и думается. Уедет барин, она все ящики у него   обшарит, – нет ничего, все концы умел схоронить. А то прибегла ко   мне, – веселая, – «любит меня Костик, одну меня!» Письмо нашла, а на   письме барин чего-то прописал, барыню какую-то обругал. А от такой раскрасавицы   письмо было!.. Маленько и отошла. А скажешь ей про Бога, она так и закинется:      

«Что ты,   старая, заладила – Богу-Богу!..»      

И   Катичка вот, бывало. Это уж ее Анна Ивановна наставила, – молиться она   стала, в Крыму уж. Да что, и в Америке жили – попрекала:      

«И   все-то не по тебе, ворчишь! Старый дух в тебе. Сколько было, все другие стали,   все кверх ногами стало… с чего ты одна такая, никак не меняешься, как тумба?   Старый дух!..»      

А что   вот и по-старому говорю, и куча я муравьиная, и платье на мне все то же, и   платок ковровый с собой взяла, и тальма на мне с висюльками, – старое ей   все поминается. Скажешь ей – а чего мне новой-то быть, не бельишко, не   выстираешь, а какой мне Бог вида дал, такой и ношу, не оборотень какой, не   скидаюсь… губы мне красить, что ли! Это нечистый образины всякие принимает,   норовит все наоборот вывернуть. Ну, это как расстроится. А то – лучше меня и   нет.      

Про   барыню-то я… страшно бывало слушать.      

«Бог-Бог…   что ж он мне не поможет, твой Бог!» – чумовая будто.      

Так вся   и исказится. Ну, известно, астеричная. И барин все, как вот вы сказали, –   астеричная ты! А то косы распустит, – а волосы у ней чуть не до пят   были, – обкрутится ими, шею замотает и кричит незнамо чего: «Ах,   разведусь! Ах, задавлюсь… себя и его убью!..» А без него и часу не могла, так   мог приворожить. Да вы их, барыня, сами знали, как обойтись умел. Борода одна   чего стоит, шелковая, кудрявая, за плечо, бывало, закинуть мог. А как все   по-новому стало, они и бороду обстригли… не узнать, болезнь уж ихняя началась.   Бывало, в бороду духи льют, а потом вымоют, в полотенце закрутят, она и вьется.   И голос приятный, и манеры такие благородные, все-то в зеркало красовались,   хохолок взбивали. Барыня ему – «ах, какет какой!» Все барыни от них без ума   были, барыня сама сказывала, и ей это словно приятно было. А чистоту любил!..   Принесет прачка трахмальные рубашки, все-то переглядит, перещупает, все им   трахмалу мало, – грудь все чтобы гремела, горбом стояла. Прачка, бывало,   плачет: назад и назад, перетрахмаливать. Белья полны комоды, да все тонкое   самое, голанское… а галстуки эти так и шваркали, чуть помяты. И помочи, и   носки, и платки носовые, – все шелковое, цветное… и подштанники, извините,   разноцветные, шелковые, и эти подушечки везде, для аромату, саше. Что говорить,   любили покрасоваться.      

Вы-то,   барыня, сурьезная при семейной жизни, Глафира Алексеевна за пример вас все   ставила, а и вас даже приревнует. Да опасалась, ну-ка он с вами завлекется. Милионерки   были, всем соблазнить могли. А брилиянтам завиствовала!.. И у ней чего показать   было, от ихних графов еще осталось, а не сравнять, как можно… горелито на вас,   чисто вот как жар-птица. То вот как расхваливает вас, до бегов это еще, а то   давай честить, уж простите. Да что говорила… разное, как придется. Дело   прошлое, уж не обижайтесь на покойницу… а всякими, бывало, словами…: мне уж и   говорить стеснительное. Ну, уж если угодно, правду скажу, не скрою… И хитрая-то   она, и фабрикантша фальшивая, да-а… и месалиная она… И сама не знаю, какая   такая мисалиная… а все, бывало, так – мисалиная… И ноги лаптем, и кукла   золотая… – уж извините, от слова не станется, а всердцах мало ли что с   языка соскочит!.. – й чего она к нам повадилась, и чего Катюньчика игрушками   завалила… и деньги дерут с народа, и как посмела запонки Костику подарить   такие… А вы куклу Катичке заграничную привезли, с нее ростом, и полон короб   приданого куклина, не видано никогда, так все и издивились. А запонки… она их   всердцах в этот… в клазет спустила! В кла-зет, барыня, сама барину повинилась.   Только вы в заграницу, – она их и спустила. Барин ее кали-ил:      

«Что ты   наделала, безумная! боле пяти тыщ запонки, такие брилиянты!..»      

Цену они   уж знали. Не помните… А я упомнила, денежки-то какие! А, может, и от другой   какой, спутала. Так серчал!..      

«Это мне   память дорогая, я Медынке с Ордынки жизнь спас!..»      

За   заставу покатил, куда трубы подают. Да где там найти, со всей Москвы сплывает.   Копались тамошние золотари, – барин им посулил, – не нашли. Очень вас,   барыня, почитал. И партрет ваш на столике держал. Барыня схватит – и в нос ему:      

«На,   повесь в угол, молись на свою святую!»      

А он ей   смехом:      

«Постой,   лампадку вот дай куплю. Да глупая ты… да одну ведь тебя ценю, как золотой   алмаз!»      

Она и   кинется к нему на шею, и за шимпанским сейчас пошлют. И меня угостят. Да я его   не любила, по мне нет лучше ланинской водицы черносмородиновой.      

 VII      

       

Правду   надо сказать, с горя и она себе утешения искала. В церкву-то не ходила, о душе   и не думала… ну, соблаз ей душеньку и смутил. И уберечь себя трудно, в их   положении, – много народу увивалось. Еда сладкая, никакой заботы, музыки   да теятры, и обхождение такое, вольное, – телу и неспокойно, на всякую   хочу и потянет.      

Картинку   с нее красильщик один писал, чуть не голую расписал. Волоса распущены, одно   плечо вовсе голое, грудь видать, на подушках валяется с папироской, и цветы на   ней навалены, и фрукты всякие, и кругом ее все бутылки, – будто арапскую   царицу написал, за деньги показывать хотел. А ее вся Москва знала, барин и   осерчал. И вправду, будто распутную женщину намазал: и глаза распутные ей   навел, и ноги так непристойно, до неприличности. Он картинку-то у того и отнял,   себе в кабинет повесил. И ту даже занавесил, а то и поглядит. С того все и   началось, пожалуй. Стала она такая вольная, на себя непохожа, словно уж не   своя, – испортил ее красильщик. В щелку гляжу, бывало, мазал ее когда… и   за руки-то хватал, и за ноги перекидывал, и всю, как есть, перетрогал он ее,,   от стыда помаленьку и отучил. А она – хи-хи-хи… – чисто ее щекочут.   Вольные платья стала нашивать, – стыд и страм. По портнихам, по модисткам…   вырядится – страмно на люди показаться, барину и покажется. Он так и ахнет!..      

«Гли!..   да ты не ты!..»      

Будто   приворожит его. А который ее мазал-то, урод косоглазый, на козла похож… возьми   да и влюбись в нее. Проходу ей не давал. А у него вредный глаз был, он ее и   заколдовал, глазом-то. Смеетесь, барыня… а сущую правду говорю. Сидит и глядит,   колдует. Так помаленьку и заколдовал. Она уж как учувствовала, станет его   просить, руками укрывается:      

«Не   развлекайте меня, не выношу вашего глазу!..» – и хохочет.      

А он   пуще уставится. А барин на прахтику уехал, в Богородск. Вот тот приезжает, глаз   на нее уставил, и говорит, чисто ее хозяин:      

«Вы   беспременно поедете со мной кататься, картинки мои глядеть!»      

Вмиг   собралась – покатила. Вернулась на рассвете, и вином от нее, слышу… – сама   не своя, уж он ее испортил. Два дни из спальной не выходила. А тот телефоном   донимает! Она трубку об стол и расколола. Тут его колдовство и кончилось. Долго   она болела, после того-то. Ну, что тут, барыня, антиресного?… Ну, и еще было.   Как сорвалась с закону, греху как приложилась, – и не удержишься, Бога-то   когда нет. Был еще один, словно студентов учил… ни разу его я не видала. Скажешь   ей стороной, а она сердится – не смей грязного думать, тут только приятельская   дружба. А я к тому, что нехорошо перед барином, стыдно в глаза смотреть… –   за письмами, бывало, меня гоняла, в секрет, на почту. А у меня глазто свой, не   дареный… белье шикарное стала покупать, тонкое-то-растонкое, прачке отдавать   страшно, я уж сама стирала. Ну, все и видно… что я, слепая, что ли! Исхитрялась   передо мной, а совесть-то не заткнешь, – из глаз глядится.      

Да чего,   барыня, приятного тут?… Ну, музыкант был, учитель Катичкин. Ничего человек,   смирный, играет, да вздыхает, только и всего. Вот-вот, самый он, волоса долгие,   на грека похож, и с бантом с белым, а только тихой. Греки – они шу-мные, я их   знаю, в Костинтинополе как мы бились. Вот там греки шумели!.. Всех с тортуваров   сшибают, никакой управы на них, турков они прогнали, а англичаны город им не   дают, забрали себе под флаг. Им досадно, все и кричали: «сильней нас нет, всех   покорим, со всех денежки стребуем!» Офицер наш один все их дражнил, бывало: «и   у петуха шпора, да не звенит!»      

Ну,   вместе сидели и играли на роялях. Поглядят друг на дружку – и опять заиграют.   Может, и не было ничего промеж них, очень уж тихой был, музыкант-то. А глаза   пялил, правда. В зерькало раз видала, как она его в маковку поцеловала… а он   глаза так, через лоб, и воздохнул. Ну, в налехции с ним ходила… Барин раз и   перехвати письмецо! Подает ей, уж распечатано.      

«Как ты   смеешь письма мои печатать? – она ему. – Тут ошибка, ничего я не   понимаю…»      

«А   я, – говорит, – понимаю. Был у музыканта, и была у нас музыка!»      

Божиться   стала, а то и не перекрестится никогда, хоть тебе крестный ход. И разочли мы   музыканта. Я ему и жалованье в письме носила, щека у него была завязана,   полтинник на чай мне дал.      

Ну,   сами, барыня, посудите: как же им дите воспитать, при таком-то хавосе. И давно   бы от них сошла, да к Катюньчику привязалась, оставить жалко.      

       

VIII      

       

И чего   только они над ней не вытворяли!.. А знаете, я чего думала, барыня?… А вот чего   я думала. Наше семейство взять… Ну, барин хороший человек, такой благородный,   чужой копеечки не тронет, хоть ты ему тыщирастыщи положи… очень по закону   понимал. А барыня… и добрая, и образованная, сочувственная очень. И все барина   уважали, и доктор он ученый, самый умный, и прахтикой много помогал… и такой   тоже сочувственный!.. Лошадь под окнами у нас упала, а ломовик уж известно – в   брюхо ее ногой, ногой. Обедали они, как увидали… выбегли на мостовую прямо,   кричать, – в участок хулюгана-негодяя, в портокол писать!.. –   животные были попечители… были ведь у нас такие? Вот-вот, из животного   попечительства. А то в ведомостях чего прочитают… голод вот когда по деревням   был, или кого строго засудили, за царя… а то и казнили, кто в высоких лиц бонбы   швырял. Вон барыня расстроится!.. Салфетку бросит в суп, кулачками себя в   грудь… кричит: «звери-звери!.. нельзя терпеть, нельзя жить, нельзя руки   сложить! народ морют, убивают… а мы можем спокойно есть!., не могу, не могу!..»   Барин ей капель, все успокаивал: «не волнуйся, мы это все скоро переменим… все   кончится!» Заплачешь – на них глядеть. Вот, думаешь, как по-божьи надо, и в   церкву они не ходят, а им Господь за доброту все простит. К бедным-то? Правду   сказать, к бедным не ездил барин, а так сочу-ствовал… вредно в грязи рожать,   зараза будет, все говорил… пусть в приюты идут рожать, в ламбалатории, и   чистота там, и денег не берут. А прачка наша, у ней ребеночек поперек шел…   сразу ей барин выправил, ни копеечки не взял, – только трахмал потуже. И   сколько от смерти спас, и женщин, и младенчиков… мертвеньких уж совсем вынал и   в себя приводил!.. Вот как.      

А иной   раздумаешься – сколько же он ангельских душек помори-ил!.. Да я-то уж знаю,   барыня… И за это деньги какие брал! и на что же денежки эти шли-и… в прорву, на   баловство, в свой мамон. Барыня все мне говорила, как и вы вот… – такая   мадицина эта, требуется. А я-то знаю… грех покрыть помогал, ангельские душки   убивал, пу-зырь колол! Когда мадицина эта, разродиться женщина не может, это я   знаю. Ну, грех страшный, а всякий грех замаливается, только не греши. Ну, на   церкву бы подали, для души, или бы сиротам помогли… Скажешь барыне: нищие к нам   заходят, надо бы на кухне подавать, как у мамашеньки водилось. А она – «лодырей   разводить! на попечительство даем, там уж знают». Да не– все попечительство-то   знают. И канючки есть, и дармоеды, а сколько и живой нужды есть. А господа   нужды живой не любили, расстраивались от нужды. Странницу приняла я раз, чайком   попоила, а у ней палец гнилой, с морозу, всю она кухню пальцем нам протушила,   правда, – как же они заопасались. А у нас в помойку котлеты выбрасывали, а   про хлеб и говорить нечего. Это в Крыму мы с Катичкой узнали, как хлебушек   добывается, и в Костинтинополе повидали, как в море с детьми топились, себя   продавали за кусок… – вспомнить страшно.      

Ах,   барыня… у нашего батюшки девочка в ихней больнице померла, англичаны поместили,   от сострадания. А мать и не допустили попрощаться… от заразы, будто… – и   похоронили не сказамши. Пришла, а они уж похоронили, и не отпевали! От   сострадания, говорят. Так матушка и упала на ступеньке. Может, и барин тоже, от   сострадания… а думается мне – грех и грех.      

       

А добрые   люди, как трудящий народ жалели, очень помочь желали… у всех чтобы свои   капиталы были, всем чтобы поровну. А вот жили на такие деньги. Да я знаю,   барыня, не все такие деньги были, а… хоть половинка была такая, за младенчиков!   Из Нижнего от мушника барышню привезли к акушерке ихней, грех покрывать:   сколько хотите возьмите, остановите только последствия. Десять тыщ выклали! За   грех-то и деньги платят. Остановил барин, проколол пузырь. Едят сладкий пирог,   за пять рублей, бывало, покупали… и мне дадут. И придет в думушку: а ведь это   за пузырь мне, за ангельскую душку, сладкий кусок… за грех! Да я не осуждаю,   барыня… а сумление во мне было. А вот слово я какое получила, от святого   человека… а вот.      

Это как   нам барина в Крым везти, чисто вот сердце чуяло. Поехала я за Троицу, в   пустынь, к старцу Алексею. Мне Авдотья Васильевна присоветовала, желанная   такая. Ну, поговела я там… а уж царя сместили, все будто понарошку пошло,   ползти стало. Мне старец и сказал… я ему покаялась, у таких, мол, господ живу,   сладкие куски принимаю… так он и засветился, и глазки ручкой так заслонил…   открылся – плачет. И пошептал мне:      

«Родная   ты моя, не смущайся, все принимай… и чужой грех на себя прими, а не осуди. Без   нас с тобой судит Судия… и все мы грехом запутаны, а вот Судия и рассудит».      

Всю   тягость с меня и снял. И барин вот, как ему помирать… И правда, а то собьюсь.      

Катичку   укладываю, бывало, и станет страшно, как про их грех подумаю. Отплатится ведь   за это! без того не пройдет, на ком-нибудь да взыщется. Да неуж, думаю, Катичке   и отплатится?… И что же, барыня… отплатилось, так-то им отплатилось…! И   Катичка, разве счастье ей? Да я, барыня, все знаю… вы не знаете, а я-то знаю.   Ну, все-то мы, за что мы-то теперь мызгаемся так? Самые, может, хорошие и   страдают больше, за чужие грехи принимают, а уж Господь рассудит, все у Него   усчитано. Вот теперь и нужду узнали, и в чужую беду стали проникаться, и как   хлебушек добывается, слезами поливается… и в церкву стали ходить… – все у   Него усчитано.      

Ночью   проснешься, как все-то вспомнишь… – да как же я сюды попала, в пустое   место! да чего ж мы все толчемся тут ни при чем, как цыганы бродяжные… оттуда   гонят, туда не допускают… В Костинтинополе жили мы.      

вот   напугались как, слух прошел, – хотят власти нас большевикам отдать!   Чуть-чуть не отдали, кто-то уж за нас вступился. Да как же так? – говорили   все, – да где ж у них Бог-то?! А как же барыня говорила нам – самые они   образованные!.. Уж вот уж повидала-то… Катичка тогда из себя вышла, калила их,   калила… такой скандал, расскажу вам по череду. Так вот, говорю-то я… –   проснешься, Го-споди, старая я, кому нужна, сызмала сирота, с девчонок по чужим   людям… покарай ты меня, взыщи на мне, а Катюньчика не оставь милостью! На всем   свете одна она у меня теперь, будто дите родное. И покойный барин меня просил,   помирал… не забуду и не забуду.      

 IX      

       

Да, про   Катичку я вам… И чего только они над ней не вытворяли! Барин никогда пальцем   тронуть не дозволял. Бывало, постращаю, нашлепаю за прокуду за какую, надо ж   острастку ребенку дать. Ну, моду взяла какую… без горшочка ходить, а уж пять ей   годочков было. По всей комнате крендельков наставит, а я подбирай. Я ее   полотенчиком по заднюшке. Заголосила – и к папеньке. Он меня, – а он   высоченный, как жандар, был, – за руку меня, загорячился:      

«Ежели   ты, такая-сякая, посмеешь еще Катюньчика пальцем тронуть, – духу твоего   тут не будет!»      

Через   полчасика обошелся, в руку мне три рубли:      

«Прости,   Дарьюшка, за горячку… пропадет Катичка без тебя».      

Стала я   ее молитвам учить. Они ее до ученья ни одной молитве не обучили.      

«Не смей   Катюньчика глупостям учить, – барыня мне, – в молитвах твоих она все   равно ничего не поймет».      

«Да не   мои, – говорю, – молитвы, а Господни… она не поймет. Он зато понимает   и не подступится».      

«Глупости!   Мы хотим сделать из нее своевольного человека… она сама должна всего   добиваться, а не на твоего Бога полагаться!»      

Да чего   же мне наговаривать на них, барыня, когда правда!      

«Да   какой же это мой Бог… опомнитесь, барыня! – говорю, – один у нас у   всех Бог… Исус Христос!»      

«Ну, я   тебе сказала. Если еще услышу глупости, можешь искать себе место в другом   месте!»      

Стала ей   внушать, как Же вы ребенка без Бога на ноги поставите, крещеная ведь она… надо   ее по-божьи учить, или никак не надо учить, а как собаку какую? И у собаки   хозяин, а у ней… слушать-то ей ко-го? А горе будет, где у ней утешение?…   Повернулась и пошла. Да они и не окрестили бы ее, кабы не тетка… для тетки и   окрестили, да и по закону надо, а то как же без имя-то? Ну, обучила ее   «Богородицу» говорить, и «Отчу», и «Ангелу-Хранителю»… и просвирку за нее выну,   и в церкву с ней зайдем к вечерне, гулять пойдем. А она охотница до церкви   была, так руку, бывало, и оттянет:      

«В   телькву, няниська, в те-лькву!..»      

Не   нарадуешься прямо на нее. И ангелочки ей там золотенькие ндравились,   хирувинчики с крылышками, – божьими гуленьками все их звала. Скажет,   бывало, забавная такая:      

«А к   Боженьке я когда уйду, тоже хирувинчик буду? А ты, няниська, не будешь   хирувинчик? ты большая, тяжелая, не можешь полететь на крылышках, упадешь?»      

Уж такая   была смышленая да вострая… Я ей и накажу строго:      

«Мамочке   не сказывай-смотри, что мы к Боженьке заходили, а то прогонит она меня со   двора».      

Погрозится   так пальчиком, губенки вытянет:      

«Не   сказу-у… мамотька Боженьку не любит, а мы любим».      

Истинный   Бог. Значит, у ней уж душенька говорила. Так бы и вести ребенка, страх Божий бы   она знала, греха боялась. А дома ей другое в головку набивают. Барыня начнет ей   набивать – слушать страшно… про человека да про человека, все что ни есть, он   может. И кости человечьи в книжках показывала, и собачьи кости   показывала, – одинаки, говорит. Барин и то серчал – рано ей, у ней мозги   высохнут. Год от году стала она своевольная, сладу нет. Крестик на ней был,   гляжу – нет! Мамочка сняла, грудку ей оцарапал. Купила я ей, хороший такой,   серебряный. Опять мамочка сняла, а мне распек. В лицо мне стала плеваться!   Скажу ей строго – «в Господень лик плюешь, Боженька накажет!» А она, насмех   чисто, в глаз попасть норовит. Да еще спориться принялась, чужие слова лопочет:   «глупая ты, мамочка говолит, делевня ты!» Как ее воспитать? Стала ее стращать,   а к ночи было:      

«Вот   Ангел-Хранитель отойдет от тебя, нечистый и унесет, с рогами!»      

Она –   кричать-биться, полог на кроватке изорвала.      

Барыня   на меня – «ты мне ее уродом сделаешь!» Заснет – я ее водицей святой и покроплю.   А то какую манеру еще взяла: покрещу ее, зрячую, – она смеется:      

«А вот и   сказу завтра мамочке… крестила ты меня!»      

Стало уж   мне с ней страшно, – ОН уж будто из ее ротика кричит. Стала она меня по   щекам хлестать. Раз спустила, другой спустила, – она меня прыгалкой по   глазу, залился глаз. Я ее по щекам и отхлестала, для острастки. Она к мамочке,   с ревом, а та, дела не разобрамши, да при ней на меня, с ключами!.. Так вся и   исказилась:      

«Ты,   хамка… посмела лица коснуться!..»      

«Погодите, –   говорю, – скоро она и вас примется колотить».      

Уж на   что миса, англичанка, и та все глазами ужахалась, что Бога не хотят. А она в   свою церкву ходила… и они тоже в Бога веруют… – и у ней над кроватью крест   костяной висел, в веночке. Я им и на мису указывала, – глупей она вас, что   ли? Тоже образованная, да еще англичанка.      

И решила   я отойти от них. Укладочку собрала, извощика привела, а ни пачпорта, ни   зажитого не отдают. А за ними сот за семь было. Не отдают и не отдают: «Катичка   тебя отпускать не хочет». А та топочет, прыгает на меня, фартук на мне порвала,   по полу кататься стала, ножками бить, – в мамашу. Барыня, бывало, с   барином как повздорят, сейчас разуются – и в сени босиком, да зи-мой! Барин   схватит ее в охапку и принесет, а она по полу начнет кататься. Из графина   окатит – сразу и приведет в себя.      

Ну,   осталась я. И рада, привыкла к ним, – и обидното, будто и за человека не   считают. Легла спать, а сердце не унимается. Плачу в подушку… – хорошая у   меня подушка была, пуховая, на корабле пропала, из Крыма как мы поехали. Плачу   и плачу, себя жалею. Барыня и входит, давай причитывать:      

«Клянешь   нас, жалованье не отдаем… лучшего места ищешь, на нас и выискиваешь! Ну, так бы   и сказала, жалованья тебе мало…»      

«Бога-то   побойтесь, – говорю, – сердца я не уйму, а вы с грязью меня мешаете.   Ну, семь моих сот за вами, не пропадут, знаю… а зачем над человеком   мытарствуете! Всех жалеете, говорите… Не могу я глядеть на хавос ваш, родное   дите губите…»      

За   голову она схватилась:      

«Стыдно   мне перед тобой, няничка… стыдно!..»      

Упала ко   мне на шею, трясется вся. Душа у ней добрая была, с семи годков ее знала. Ночь   на дворе, метель, в трубе воет, и барина нет дома. И образов-то нету, а она   бьется, чисто темная сила ее ломает, – страшно мне с ней тут стало.   Покрестила ее украдкой – она и стихла.      

«Виноваты   мы перед тобой, няничка. Ты хорошая, а мы перед тобой… дрянь мы! И нет мне   покою, и всето ложь, и Костик меня обманывает…»      

«Бога у   вас нет, – говорю, – и покою нету. Худо у нас в доме, ху-до…» – все   ей и выложила.      

Так она   и встрепенулась!..      

«Чего ты   каркаешь, чего худо?., что ты думаешь, умрет кто у нас?…»      

В Бога   не верили, а такие-то опасливые, – судьбы боялись. За зерькала дрожали,   как бы не треснуло. А я и посмеюсь: в Бога не верите, а зерькалу верите? Да   ведь это Господь зерькалом волю свою указывает, зараныпе. А барин страсть   покойников не любил. Как завидит на улице – назад, Федору кричит, в объезд. А   по нашему, покойника встретить – всегда к добру. Ну, другое дело – свадьба…   Все-то у них навыворот.      

Да… так   и встрепенулась:      

«Скажи,   что тебе чудится, какое худо? или сон видала?…»      

«Образов   у вас, – говорю, – нет в доме, у вас все может быть».      

«Что –   все? что ты меня пугаешь? про Катюньчика чего чувствуешь… что – худо?»      

А я чего   могу знать, не святая, в сам-деле. А чудится – будет и будет худо. Катичка и   заболей скарлатиной. Чего-чего уж она не вытворяла!..      

«Ты   накаркала… ты все!..»      

«Опомнитесь,   барыня, – говорю. – Господь видит, как же я могу скарлатину сделать?   Пригласите лучше Целителя-Пантелемона».      

А   Катичке хуже да хуже, хрипеть уж стала. Доктора ездили бессменно, а ей все   хуже. Говорят – была скарлатина, а теперь и вовсе дифтерит стал, будьте готовы   ко всему. Тут она и погнала меня к Пантелемону, привези. Монах и   говорит, – дойдет вам черед дня через три, а покуда помажьте болящую   маслицем с мощей. Сказала барыне, а она кулачками затрясла: «вот, когда хочешь   – тут и нет!» А я помолилась и помазала Катичку теплым маслицем, в украдку, и в   глоточку капельку ей влила, – она и уснула, хорошо так. Поутру глядим –   она уж и повеселела. А доктора и говорят, – теперь уж выздоровеет. Что ж   вы думаете… не поверила, что с маслица это! Это, мол, от нового лекарства,   профессор дал. Так Целителю-Пантелемону и отказали.      

Так вот   и росла Катичка. А умненькая была, такаято дотошная, все мои песенки умела,   гостям пела. А я их много знала. В деревне как сиротой осталась, меня в богатый   двор взяли, дитю качать. А у них баушка была, такая-то мастерица сказки   сказывать, всего-то-всего умела… с волости за ней приезжали даже. От нее и я   наслушалась-набралась. Катичке я даже и певала, уж большая она стала, на теятры   когда училась. Может за то и любит. То я ей глупая, дурей нет, а то… –   «умней тебя, нянь, нет!» – это уж как разнежится. Василисой Премудрой назовет…   Такая умненькая была, – юла-огонь. И в имназии хорошо училась, лист ей с   орлами дали. Пятнадцати годков кончила, – хочу и хочу в теятры, в   наактрисы! Тут и пошла наша маета. Война пришла, а у нас в доме своя война. Вы   тогда в загранице были, долго вас оттоле не выпускали, приехали уж когда царя   сместили… Мы тогда барина в Крым повезли, а барыню ране того свезли. А вот, я   вам по порядку уж…      

 X      

       

Стала   Катичка на теятры учиться, и пошел у нас дым коромыслом. И барыня в это дело   пустилась. Пошли разные к нам ходить, ватагами, наговаривают и наговаривают,   бо-знать чего. А то еще в стихи читали, да в голос, чисто по упокойнику. И всех   корми. А прожо-ры-ы…! Один все себя в грудь бил, кричал все – «хочу помереть!   дайте мне яду сладкого!» – а барин… надоели они ему, – насмех ему: «а   хотите помереть, ступайте на войну лучше!» Ну, чистая волконалия. Барин все   так, бывало:      

«Волконалия   у нас стала!..» – шум его беспокоить стал.      

Да   жадные все, голодные… – со стола так и не убирали, чисто трактир у нас. С   утра до ночи так и короводились, все наговаривали, чего на теятрях вот   представляют. А Катичка первая верховодка, такая-то блажная стала, умного слова   не скажи. И еще с простынями танцевали, на цыпочках ходили, руками поводили,   мода такая завелась… почесть что голые! И барыня туда же, с простынями. Ну,   страм и страм. Да какие все самовольные, по комнатам шнырят, чисто родня   приехала. Так за ними все и ходили, куда пойдут. Полдюжины столовых ложек   серебряных у нас пропало, так и не доискались. Да колечко еще у Катички с   умывальника смылось – всякого народу было. С гитарой один ходил, чистый   ломовик, все выпимши, глупые песни пел, да про альхерея… все припевал – «горчишник   я ширлатан!» – а те гогочут. В ванной я его и захватила, голову мочил…   колечко-то и примочил. А как скажешь, – друзья-приятели! Ни время, ни   порядку, – постоялый и постоялый двор. И кого-кого только не было… И   цыганы ходили, и эти вот… пестрые кофты, разные рукава, самые-то оторвы. С   ножом один ходил, в башлыке, зубами на меня щелкал, – баушка ему стала!   Ну, мамай и мамай пошел. Да что… подушки со всего дома на ковры навалят, шалями   пестрыми накроют и ломаются. Разуются все, и молодчики, и девчонки… на головах   дутые винограды с елки, и розаны, на образа-то вот продают… все в простынях,   плечи голые, ноги голые, страмота… и вино из кувшинов пьют, и все-то   наговаривают, и все-то кричат – «мы боги! мы боги!..» – сущая правда, барыня.   Уж на головах пошли. Уж это всегда перед бедой так, чуметь начинают… –   большевики вот и объявились. Да я понимаю, барыня… не с пляски они, большевики…   а – к тому и шло, душа-то уж разболталась, ни туда ни сюда… а так, по ветру. Уж   к тому и шло. А дурак тот, с гитарой, так обнагле-эл… – закрыл Катичку   простыней и обнял, совсем охальник. Барин как увидал, – за руку его в   прихожую вывел да в ше-ю… и гитара его по лестнице зазвонила. Скажу барыне –   кабак у нас, чему Катичка учится? А она все свое:      

«Не лезь   не в свое дело, глупая… не понимаешь ты, это иску-ста!..»      

И только   у всех и разговору – искуста-искусна, искусна-искуста… – а толку никакого,   одни только неприятности.      

А жизнь   пошла беспокойная, военная. Барина тоже на войну забрали… ну, из уважения   оставили, лазареты наблюдать. Барыня словно хлопотала, – из уважения ей и   сделали, каждого могла заговорить. И мундир ему выдали, и саблю. Он сейчас   пациенок порастрес, – хороший у нас на дворе лазарет открыли, на сорок   человек. И барыне занятие, раненых солдатиков навещать. Правду сказать –   старались. Как первую партию привезли… а у нас актерщики были, и читатели, в   стихи читали… высыпали глядеть. А солдатики грязные, повязки в крови, запекши…   молодчики наши папиросок им, бутенброты, нахваливают… за нашу Россию   стараетесь… очень соболезновали. Еще один, помню, все добивался – «а страшно   умирать, а?…» А солдатик, вежливый такой, – «страшно – нестрашно, –   говорит, – а требуется!» – полон рот калачом набил, не проворотить. Барин,   первое время, и дома не бывал, перекусит – и до ночи его не видим, на прием   только приезжал, забота была большая. И денег нам тут посыпалось. Докторов на   войну забрали, – ну, барина прямо наразрыв. Другую горничную еще взяли,   для гостей, да девчонку еще наняли, у телефона записывать. Никогда столько   пациенков не было. Да Катичкина еще орава, – ну, непротолченая труба   всякого народу стала. И откуда только бралось! Столько на войну забирают, а у   нас все молодчики, не убывают, а прибывают. И наговаривают, и начитывают, и   скачут, и пляшут, и друг с дружкой в обнимку жмутся и крутятся,   страмота, – чисто все посбесились. Театральщики, уж известно, какой народ…   все будто понарошку им, представляют и представляют. Правда, для раненых   старалисьутешали, по лазаретам ездили представлять, а у нас все и наговаривали.   Катичка помостки велела в зале поставить, и рояль туда подняли, и картинки там   красили, представлять. Скажешь барыне:      

«Никаких   денег у нас не хватит ораву такую кормить, – колбасы по пять фунтов на   закуску, сыру, телятины что… белых хлебов десятка по три, сахару не напасешься, –   тыщи на месяц мало. Да диви бы на пользу шло!..»      

А она,   высуня язык, только отмахивается:      

«Война,   всем надо помогать… надоела, не твое дело!»      

Не   мое-то не мое, а… Ну, мне уж под две тыщи задолжали, про себя не говорю, а   лавошнику Головкову сколько должны, а он деликатный, только пошутит мне:      

«Попомните   доктору, Дарья Степановна… мы тоже и сахарок, и колбаску, и все протчее-иное и   другое покупаем-с, а не от Ильи-пророка по знакомству получаем-с!»      

Дадут   ему сотню-другую – опять давай. Давал. Прознал, что барин на войну может   посылать, а у него сынка забрали, в вошпитале лежал, будто у него глаз не   глядит, – ну, и старался барину услужить. А барин строгой был, никому   поблажки от него не было, по закону очень. Ну, и забрал сынка. Да еще серчал на   Головкова, что за царя приверженый. И вот какой богомольный, Головковто…   хироносец был! А такой, хируги за крестным ходом всегда носил, почтенный очень,   собственный дом. Он за царя стоял, а барин и слышать не хотел – долой и долой.   Они с барыней секрет знали – только царя долой, все новое пойдет, хорошее, им   известно. Ну, не знал, послал на войну сынка. А Головков в полицию донес: у   доктора какие молодцы пляшут, а на войну их не посылают. Это с досады он.   Дознавали, как же: по закону гуляют, от войны, – все калеки, по белому   билету. Он тогда на нас к мировому подал, за долги. Это когда и судов уж   сурьезных не было, а барин заболели… нам в Крым бумага приходила, приносил с   красной лентой какой-то, не гордовои, а другой… говорил барину – теперь можете   не платить, когда еще вас разыщут, а теперь все похерено. А сколько-то много   Головков на нас насчитал. Так нас и не достали, а платить уж нам нечем стало,   сами жили из милости у доктора одного. А у Головкова супруга Авдотья   Васильевна, желанная такая… вот где это Дунай-река-то… Ну, как угодно, не буду   отбиваться. А уж такое дело вышло, уж так я горевала… Ну, как угодно, а то и   вправду, запутаюсь.      

 XI      

       

Да вот,   представлять они стали… Катичка тут всех и покорила, так за ней и ходили   табунами. Помните ее, барыня, – не такая она уж и красавица чтобы писаная,   да еще и в себя не вошла, как следует… что ей шешнадцатый только годок шел… и   росточку была еще не полного, а телом еще не обошлась, цветочек еще, бутончик.   Теперь бы и не узнали ее, какая авантажная стала, самостоятельная, и манеры   теперь у ней, даром что тонкая-растонкая, а… на всех производит! В Америке она   голодом себя морила и на палках крутилась, чтобы потощать… так уж там   полагается, а то и денег платить не станут. А и тогда складненькая была,   акуратенькая такая, куколка и куколка. А глазки у ней и мамашины, и папашины,   черные, огромадные, живые такие… Барин все ее так – «ах, черные миндали,   зажигают издали!» – пел все. Баринов у ней взгляд был, смелый. У цариц вот   такие глаза бывают, гордые. А волосы темные, густые, папенькины, –   «каштанчики мои», – все, бывало, так звал. А личиком   бе-ленькая-разбеленькая, сквозная вся.      

Уж барин   ее нахваливал! души не чаял, – «фарфорочка моя, варкизочка ты моя!» – все   так. А может, и маркизочка… забыла уж. И что такое?., ну, каждого мужчину   приворожит! Все-то в нее влюблялись. И чем только завлекала, я уж и не знаю.   Еще совсем девочкой была, а знала, что глазки у ней красивые. И тогда уж   глазками поводила-красовалась. А папенька ей все-то набивал: «ох, глаза… будешь   ты погубительница сердешная!» Ну, она и приучилась заводить. Так вот головкой   чуть повернет, глазками поведет… – откуда набралась! А то пройдется, так   вся и изгибается, очень гарциозная. Прибежит ко мне, вытаращится:      

«Правда,   нянюк, особые у меня глаза, а?»      

Посмеюсь-скажу:      

«У кого   какие, а у тебя такие».      

А   захвалили. Все-то ей про глаза ее, что вот какие… Да не умею сказать-то, как   говорили… нет, не выразительные, а истомные, что ли?… По нашему сказать – с   поволокою глаза, будто вот через что глядят, чисто вот обмирает, как тень на   них. Один к нам ходил, актерщик… вот не любила беса!.. – тогда еще все   внушал – «у вас глаза же-нщины!» Развалится на креслах, ножичком ногти точит, и   все так, непристойно, – «же-нщина вы, малютка!..» А наши, умные, слушают.   Поведет так, закатит, – будто она спросонков. И выучилась перед зерькалом   вертеться. Особо плохого тут нет, покрасоватьсято… а к тому говорю, что уж   очень собой-то занималась. И мамашенька ей пример давала. На что уж со мной, и   то – уставится на меня, как на пустое место, словно вот через тень глядится.      

«Ну,   чего пялишься-то как нескладно, – скажу, – чисто ты пьяная!»      

И все-то   в головку набивали: «мы тебя за заморского прынца выдадим!» И нагадали:   повидали мы их, заморских. И стали в нее, барыня, влюбляться. Конфектами завалили,   вот какие коробки!., и шелковые, и плюшевые, и цветы шлют, и корзинами, и так,   некуда ставить, сад у нас прямо стал. Богачи стали наезжать, на своих лошадях,   на автомобилях, на высоких колесах – беговой богач был… приличный народ,   солидный. И шушеры много было, а и дилехтора бывали, и генералы… – мед-то   как завелся, так вкруг и закружились. И смех, и грех. Повадился старичок к нам,   военный доктор, начальник баринов, только он генерал. Стал все цветы возить.   Лет, пожалуй, за шестьдесят было, сухенький только был и шустрый, и бородку   брил, а под глазами-то наплыло, не закрасишь… видно, что битан посуда. И рот у   него кривой был, раздерганный. А живой, ножкой об ножку терся. И холостой. Та   его и закружила, насмех. И печенье ему выберет, скажет – «вот, любимое мое!» А   он ей тоже – «теперь и мое любимое!» и цветочек в петельку ему, и душками   попрыскает, илиотропом, любимыми… Он возьми и посватайся, одурел! Так все и   обомлели, – начальник баринов. А она и глазом не моргнула: «дайте,   подумаю… я ведь совсем ребенок!» Так он и засиял! И сгубила старого человека:   посылал-посылал цветы, да и простудился, помер, – у училища все дежурил,   где теятрам-то обучали. И еще князь ее провожал, тоже немолодой, а со шпорами   ходил, высокий попечитель был… из училища ее привозил и письма ей все писал,   по-французски. И она ему писала, для прахтики. Писем у ней было… полна   шкатулка. А духов бы-ло… как в магазине, обливаться можно. Как в ванную лезть,   цельную бутылку вольет, кожу щипет… голова кружится, не войдешь. Барин, бывало, –   «дай-ка, Катюнь, даров душистых, а то все вышли!» Меня душила… Приду к себе   спать ложиться, – не продохнешь, все подушки позалиты. В церкву придешь,   дух такой от меня, людей стыдно, – платье мне обливала.      

Ну, все   влюблялись. А молодые – так, высуня язык, и ходили, как опоеные. Чего ж один   изгораздился для нее… Велела она ему из зологического сада живую лисицу ей   принести. Он за сурьез принял да и попадись: ночью клетку Лисицыну продрал и   потащил лисицу, – она ему все лицо ободрала. На месяц в «Титы» попал, а про   Катичку не сказал. Она ему цветов послала для утешения. Так уж все баловали –   она и иссвоевольничалась, все-то ей нипочем, воображать стала из себя. А барыня   не нарадуется. Меня уж и в грош не ставила, только и слышишь: «заткнись, старая   улитка!» – истинный Бог. Спать ложиться, – ну, вертеться перед трюмой да   охорашиваться, даже и рубашонку снимет. Оправляю постельку ей… – шелковая,   царская постелька у ней была, белая вся, ангельская постелька, –   смотрю-смотрю на нее, ну так неприятно станет. Она уж и так, и так, и головкой,   и плечиками, и… Да еще меня допытывает:      

«А что,   нянь…» – это когда в духе, ласково всегда – нянь, звала, а то все – ня-нька! а   то еще выдумала – ня-нища! – «А что, нянь… красавица я, а? лучше меня   нет?»      

Насмех и   скажу – попова дочь лучше. Шутки-шутки, а так погибель и начинается. Оглаживать   себя примется, по бочкам, и так и сяк извертываться, – издивишься,   откудова набралась повадкам! Плюну-скажу:      

«Страмница   ты, бесстыдница… ну, пристало ли девушке так себя красовать! на рынок, что ли,   себя готовишь? Девушка скромностью красуется, а ты как солдат расхлестанный».      

И   ласкова бывала со мной, так и обовьется, и в глаза зацелует, и на лицо мне   дует… ну, такая умильная. Она меня и теперь любит, все мои мысли знает. Только,   понятно, стесняла я ее. Она мне тут шляпку носить велела, а мне стыд, будто я   пугала какая, голова непривычная, не я и не я… И вот тальма со стеклярусном у   меня, Авдотья Васильевна подарила, износу нет, – так ей она не ндравилась:   страмлю я ее, допотопная я, старинный дух. Нет, любит она меня, горой за меня.   С итальянцем схватилась раз, расскажу-то…      

Прибежит   в темненькую ко мне, как мне спать ложиться, за шею обнимет и ну целовать.   Заерзает-заерзает у меня, прижмется комочком… – «Скажи, нянь… буду я   счастлива, буду я любима, буду я богата?…»      

И глазки   заведет в потолок, будто чего там видит. Я и скажу:      

«Ах,   Катюньчик… и любима будешь, и богата… а вот счастлива ли будешь – это уж как   Бог даст».      

Затискается-заерзает,   словно ей невтерпеж:      

«Ах!..»   – воздохнет. А я и пошучу-поразвлеку:      

«Не   вздыхай глубоко, не отдадим далеко, а хоть за курицу, да на свою улицу!»      

Она так   вся и воссияет!      

«Да как   ты хорошо-складно! Да скажи еще… да какая ты му-драя… Василиса ты Премудрая!..»   – И затуманится вся, зажмурится… – «Ах, хочу быть счастливой, хочу-хочу,   нянюк… большого счастья хочу!..»      

А   выпало-то вон что. Счастье… да какое же это счастье, барыня… что' крутимся-то   так, партреты ее печатают? Душеньку ведь ее я знаю, спокою у ней нет… и себя, и   других измучила. А уж про себя-то сказать… – не глядела бы ни на что. К   чужому-то свое не прирастает. На солнышко гляжу, – и солнышко-то не наше   словно, и погода не наша, и… Ворона намедни, гляжу, на суку сидит,   каркает… – совсем, будто, наша ворона, тульская!.. Поглядела, – не та   ворона, не наша… у нас в платочке.      

Ну,   хорошо. И будоражная тогда у нас жизнь пошла, хавос и хавос. Война такая,   некрутов гонят, раненых везут и везут, конца не видно, и по улицам на костылях   все, да партиями, у всех горе кругом такое… того забрали, того покалечило, того   убили… у Авдотьи Васильевны братца убили, и крестника моего ранило, рука   повисла, – рыбкой который торговал… А у нас чисто балаганпир: и гости, без   исходу, и музыка у нас каждый вечер, и представлять подучаются, и… – так с   утра до ночи и кружили. Из нашего лазарета солдатиков поглядеть пускали, а то и   угостим. Меня-то они шибко уважали, доверялись… Ну и скажут, бывало:      

«Кому   горе, кому смех. Господа все войну затеяли, для удовольствия… ишь, какие все   жеребцы-то у вас жируют, а воевать не идут».      

Это как   к концу стало, а то все были деликатные. Мы им и винца для здоровья подносили,   барин нам доставал… – и пироги им пекли на праздники, – так-то   довольны были!..      

И   отыскала барыня в лазарете где-то полковника… такого-то орла-красавца, в   крестах весь, – ходила она за ними. У ней и косыночка была – милосердая   сестрица. Стал он к нам бывать, по виску черная обвязочка. Так об нем барыня   пеклась, такое ему уважение у нас было… – он и влюбись в Катичку. А у него   трясение мозгов было, с пу-шек, – он и помешался от любви. Придет и сидит.   И Катичка, примечала я, задумываться стала. Уж все разъедутся, а он сидит и   сидит, в усы себе глядит. Да Катичке вдруг и скажет, чисто вот на образ молится:      

«Голубой   вы ангел! Вы сошли с неба!..» – и руки к ной, вот так вот.      

А она   губки кусает, так жалко ей. Мука была смотреть. А то раз и заплакала, убежала.   А он и перекрестился вслед ей! Насварение мозгов уж у него стало. Ну, намекать   мы ему – лучше бы не ходить. И барыня все расстроена, и Катичка какая-то такая,   ждет все, когда придет… а сидеть мука с ним, с полоумным, и жалко-то его… Он и   не стал ходить, понял словно. Три дни не был, нам из вошпиталя звонят: где   полковник, почему не является. Поехала барыня, а там и говорят: поглядите вон,   обмерзлого сейчас нашли за заставой, в снегу сидел. Ногу ему и отпилили. Так мы   его жалели, плакала даже Катичка. Да, забыла я… сказал-то чего он раз: «Голубой   ангел! Зачем вы сошли к нам с неба?…      

Кро-ви   сколько!..» – и за голову схватился.      

Не раз   Катичка про это поминала, как всего уж мы повидали, намучились и сколько всяких   смертей видали, горя человеческого… Вот вам, и помешался, а правду чувствовал,   прознавал.      

И вот   тут у нас и случилось…      

 XII      

       

Был у   нас вечер, для солдатиков из нашего лазарета представляли. И чего ж Катичка со   своими короводчиками надумала. Иван-Крестителя в колодце представляли! Его   будто в темницу Ирод-царь посадил, в колодец, а Катичка царицу-поганку   представляла, как она царя завлекала, чуть что не голая плясала, все у Ирода   добивалась: отруби ему голову, за любовь! Страшно, барыня, глядеть было, –   над святым прямо издевались, да еще и под музыку. И клюквы надавили, похоже   чтобы на кровь было, как ей святую главу на серебряном блюде подали. Мы с Аксюшей,   и еще набралось со двора народу, глядим из прихожей, – да чего ж это такой   делают-то, а?! да как так попускают!.. Пришел черный, огромадный, с косарем, по   самое пузо голый, и несет ей главу на блюде, из глины они слепили, и кровь   будто с блюда капает, прямо Катичке на кисейку, и голую ее ногу видно. Стала   она на главу глядеть, хохотать… – стук!.. – позади меня об пол   что-то. Я так и вздрогнула. А это иконка из уголка упала, в прихожей которая   висела, от жильцов осталась. Надвое и раскололась! Не сказала я своим, что их   расстраивать, знаю – к худу. И Аксюша тоже – «ой, нехорошо как, к упекойнику!»   Связала потом иконку, повесила. Лика на ней уж не видно было, старенькая, а   словно Никола-Угодник-батюшка, по облику. И со двора которые были, стали   уходить, – «ишь, – говорят, – как нехорошо!»      

Кончили   они представлять, барыня и спрашивает, пондравилось ли. А они всегда деликатные   с господами, говорят – «благодарим покорно, хорошо представляли ничего». А   пошли к себе, мне солдатик и говорит, совсем молодой мальчишка… А он от   божественного начитан был, хорошего семейства… вот он и говорит, баушкой меня   звал:      

«Зачем,   баушка, господа такое показывают, это грех… про святого человека, Господа   крестил, а она от него словно нехорошего добивалась, соблазняла!   Иван-Креститель это, и так нехорошо, и во-ет!..»      

Мальчишка,   а понял, что нехорошо. И постарше еще пеняли:      

«Чего бы   повеселей показали, а то как голову святому отрубили! Этого мы на войне   вдосталь нагляделись».      

Так мне   с того вечера скушно стало, думалось все – так это не пройдет. А на другой день   Васенька Катичке предложение и сделал.      

       

XIII      

       

Он в ту   зиму часто к нам наезжал, на рысаке, на саночках. И барин к нему очень   располагался, и Катичка тоже ничего. Возьмет ее и повезет кататься. У них на   Тверской дом больше милиена стоил, и сколько именьев было, и еще уголь они   копали… угольные земли были. Один сын у отца. Такой-то молодчик, черноусенький,   бобровая шинелька. А ве-жливый… цельный мне кусок шелковой материи привез,   серебристая-муваровая, да плотная такая, износу нет. Я ее в Крыму на мучку   выменяла… не привел Господь поносить. На именины мне подарил, такой   уважительный. Ну, прямо как королевич, лучше всех. Барин все Катичке шутил:   «угольная ты у нас прынцеса будешь!» Ей семнадцатый пошел, а ему полнолетие   выходило, только на войну его не требовали покуда. На анжинера он учился, на   иликтрического. И Катичке словно больше других он ндравился. Да набалована, про   себя очень понимала, вот и взяла манеру его дражнить. Скажет – заезжайте   беспременно, буду вас ждать, – и час укажет. Заедет, а ее нет. Прибежит,   много уж спустя, и давай отпираться: «да вы всегда напутаете, да я не   обещалась, я вам в пятницу обещалась…» А у ней семь пятниц на неделе. А то –   «артисты меня провожали, совсем забыла!» А он у нас уж за жениха считался,   только от него разговору не было.      

На   масляной, – другой, никак, год войны был, – приезжает вдруг к нам его   папаша, а раньше никогда не бывал… солидный такой, в бобровой шапке, большая   борода, с проседью, – князь и князь. А зараныпе сказал барину по телефону.   Барин его в прихожей встретил и в кабинет увел. Поговорили, – уехал.   Вечером барин и спрашивает Катичку:      

«Вот   какое дело, решай судьбу. Я поблагодарил за честь…»      

«Какая-такая   честь?… Это для них честь!..»      

Сказал   ей, глупой, так всегда полагается, благодарить. Да как же не честь-то!   Семейство хорошее, милиенщики, тайный он генерал был, вот он какой был…   вот-вот, советчик. А у ней тело-душа, больше ни шиша, дюжины рубашек не   наберется, мамашенька все не удосужилась припасти. И так всем понравилось, как   Васенька благородно, через папашу, а не то чтобы… взял под ручку – и волоки к   венцу.      

«Ну, как   же ты думаешь? – говорит. – Василий Никандрыч приедет завтра… Как ты   думаешь?…»      

Заюлила   она, затеребилась, в зерькало погляделась…      

«И чего   это предки… – ишь, слово какое исхитрилась! – чего не в свое дело   путаются! Хорошо, приедет – поговорим».      

Барин со   смеху прямо покатился, поцеловал ее.      

«Откуда   у тебя такие слова… артисточка ты моя!..»      

Пондравилось   ему очень, какие слова умеет.      

«Я, –   говорит, – сурьезно говорю… в какое ты меня положение поставишь, как   откажешь! Лучше по телефону предупредить, как-нибудь…»      

«Я, –   говорит, – не думаю отказывать».      

Так мы   обрадовались, барыня расплакалась, что вот уж и выдают. И Катичка губки   подобрала, уставилась глазками в пустое место, умеет она так. Известно, судьба   подходит – каждая девушка себя жалеет. Заплакала я, пошла к себе, три поклона   положила, дал бы ей Господь счастья… радость-то ведь какая! А мамаша у Васеньки   померла, вдвоем они жили. На что уж лучше, – сама себе хозяйка, и к   свекрови не привыкать… ну, клад дается. Барин мундир надел, саблю прицепил,   поехал с визитом к ним.      

 XIV      

       

Говорят   вот, барыня, – богатство-богатство… и на погибель оно, и к лени   приучает… – по человеку глядя. Всего я повидала. Графа видала, несметный   богач был, а мне полсапожки чинил в Костинтинополе. А генерал посуду со мной   мыл, в «Золотой Клетке» мы с Катичкой служили. И Васенька, кем-кем только не   был… а как поднялся опять, все в Америке уважают. А простой-то какой,   душевный… – вот и из богатства вышел. Все ведь по человеку. Свинью и   золотом окуй – все свинья. Я к тому, что вот говорите – нищие да нищие стали.   Это не страшно, барыня, нищим стать… страшно себя потерять. Граф Комаров вон,   какой неприступный был, на человека не глядел, раньше-то. А теперь он в   комнатке живет и куколки красит… может, и во святые попадет. Пришла к нему   Марфа Петровна, бельецо ему починить, а у него только и есть, что на   нем, – бедным пораздавал. Принесла она ему пяток апельсинов. Он на нее   даже перекрестился, совсем уж блаженный стал. И говорит – «садись, сестрица,   чайку попьем… мы все теперь братцы и сестрицы, нас Бог сравнял… чума нас   излечила, душу свою найдем, и наша Россия-матушка душу свою найдет». Плакала на   него Марфа Петровна, так растрогал.      

Ну вот,   завтра Васенька приезжает, а я, любопытная я… за дверью послушать стала, а наши   уехали, не мешать. Он и говорит:      

«Что вы,   Катерина Константиновна, скажете… я прошу у вас руки?…»      

А то   Катичкой даже звал, а она его и Васькой величала, – раньше, правда, это   бывало. До слез ее доведет, дражнится, – до чего дружны были. А не   ндравилось ей, что Катериной ее назвали. И барыне все хотелось… Му-за назвать.   Барин ее засмеял, все так – «Муза-пуза»! Ради тетки Катериной назвали. А я   песенку все ей пела, – баушка та, у кого я в деревне жила, певала:      

       

Катерина на перине,      

Перед ней стоит детина,      

Просит Катеньку учливо,      

Ты скажи-скажи, Катюша,      

Скажи, любишь али нет?      

       

Васенька   ее и дражнил – Катерина-наперина! А тут сурьезныи такой, узнать нельзя. И она   тоже в сурьез вошла:      

«Ничего   не могу сказать, подумаю».      

Он так и   обомлел, шатнулся. И я… – ах, ты, думаю, ломака-ломака… да что ж ты   делаешь-то! Он ей опять:      

«Могу я   надеяться?…»      

«Можете, –   говорит, – надеяться».      

Помялся-помялся…   она молчит. Потом уж я догадалась, это она к советчику бегала… – а вот,   доскажу. Ну, уехал. Стали ей говорить, а она:      

«Я ему   не отказывала, я хочу подумать».      

Хвалить   ее стали, за карактер. Ездил Васенька, ждал, когда надумает. На рожденье   подарок ей привез, царский, брилиянтовый кулон, за пять тыщ. Барин ему еще попе   нял, как такие подарки дорогие. Извинился он, а кулон у Катички остался. И   пошла эта канитель.      

       

Она все   с актерщиками, с подружками, а они вольные, никто ни во что… ну, ей и набили в   голову: такая молодая, да что, дескать, связывать себя… не будете теперь на   теятрах представлять, – турусы на колесах, из зависти. Потом сама мне   сказывала. А первый заводчик – такой неприятный человек, актерщик тоже… вот не   любила я его!.. Лицо у него обсосаное было, серое, чисто бес. И прыщавый весь…   все за Катичкой увивался, а сам женатый. А знаменитый будто… барышни все его   партреты покупали, а плюнуть не на что. И у Катички над постелькой харя его висела,   а рядом картинка-Богородица, только заграничная, не наша, Мадонна называется.   Чего-чего у ней не висело!.. Люди какие-то не настоящие, синие все, головы   скошены… не поймешь – метлы не метлы, и снег синий, нарошно все. Ну, песья   морда, а все влюблялись будто. А Катичка так перед ним и трепетала… – чем   уж заколдовать так мог! Вот через того беса все и пошло.      

Ну,   ездил Васенька. А карактер у него благородный, покорливый, даром что богачи   такие. Приедет – посидит, а она по Москве шлендает, время не знает. На Пасхе он   ей и говорит:      

«Ответьте   мне вокончательно, я должен решить важное дело».      

Она ему   три дни сроку дала. Ну, приехал, она ему вынесла кулон…      

«Я, –   говорит, – рано замуж не хочу… мне надо учиться на теятры».      

И давай   свое: искуста-искусна… – ну, чисто у них молитва это. И актерщик тот,   выгоняли которого, в Америке… тоже ей все – искусна, ис-куста!.. Да он-то   хитрый, своего не упустит, а она разиня, жизнь-то ее и обобрала. Хорошо… Он ей   – полная воля вам, учитель, – все уговаривал. Одни мы в квартире были. Я в   столовой солдатикам варежки вязала, а они в рукодельном салончике. Слышу –   стукнулось об пол чтой-то… гляжу в щелку, а он на коленях перед ней! А она   сидит на креслах, чисто царица грозная, в глазастую шаль закуталась, как кукла   спеленута, – хоть бы что! Видно мне ее в зерькале, как она пустыми глазами   смотрит. А бе-элая сидит, губки поджала… а он на нее, как на икону, молится.   Такое меня зло взяло… – будто это она теятры представляет. Все, бывало, с   бумажкой перед зерькалом вертится, наговаривает бо-знать чего, язык выламывает.   Да еще меня спросит: «что, хорошо я представляю?» Скажу – ничего не хорошо, вся   уж испредставлялась, на себя непохожа стала, бормота одна. Она и рада! Вот   выламываться начнет, наскрозь все зерькала проглядела. А то руку вытянет, –   «Смотри: как из слоновой кости рука у меня!»      

«Ну, и   что хорошего, – скажу, – у человека кость Божья, а у тебя уж слоновая   стала».      

Душить   меня примется, хохотать. А потому и вышучивала ее, в ум чтобы привести.      

В   зерькало все мне видно, как она на себя глядится. Он ее молит, – скажите   мне последнее слово… – а она ему враспев так, зевает словно:      

«Да я   еще не зна-ю… да хочу себя уве-рить, люблю или не люблю-у…»      

Тут уж   он осерчал. Встал и говорит, твердо так:      

«А долго   это будет, когда вы себя уверите?»      

«А это   как зависит… может, и год… а может – и пять!..»      

Чуть я   не крикнула – ах, ты, ломака-ломака! С пеленок ведь ее знаю, шлепала недавно…   хороший человек страдает, а она – в зерькало!.. Он походил, пальцами потрещал…   А она головку так, и пальчиками перебирает, а сама глазком на него выглядывает.   Вот он и говорит:      

«Прощайте,   и будьте счастливы».      

И пошел.   А она вдогон:      

«Погодите,   не уходите…»      

Он сразу   обернулся, а она на столик показывает:      

«Вы   забыли… возьмите ваш кулон».      

Так он и   озирнулся! Сунул в карман, как спички, и пошел, ни слова не говоря. Я ему   пальто подала. А картузик он забыл, – на лестнице окликнула, отдала.   Только ушел – Катичка ко мне:      

«Что,   ничего не сказал?…»      

«Ничего,   плюнул только! – и сама плюнула. – Швыряйся, матушка, прошвырнешься».      

«Ах,   надоела ты мне, скрипучая улитка!» – мне-то.      

Навязалось   на язык – улитка и улитка. Плакала от обиды: вот уж и улитка стала, как червь   какой. Ходила за ней, ночей не спала, пеленок за ней что, за мокрохвостой,   перестирала… – и теперь я улитка! Да знаю, барыня, не со зла она, а с   озорства, сердечко у ней доброе… а обидно. Да что, к тому и шло… а вот что   людей людями перестали считать.      

Вас не   было, как царя сместили, а мы всего повидали… как старичка мальчишки с ружьями   на грузовике стояком везли, за руки держали, да по шее его, по шее… Без шапки   он, лысенький, прикрыться нечем, а они его держат за руки, и по шее, по шее…   Никто и не заступился, – он, говорят, генерал! Что ж он, не человек?   Поди-ка, дослужись до генерала, – не золотарь. Крикнула – «старого   человека, живодеры…!» – чуть меня бабы не разорвали. А старичок раньше генерал   был, а потом домик рядом купил деревянный, с садиком, и курами на покое   занимался. Как царя смещали, хавос-то пошел, бабы у булочной шуметь стали,   хлеба мало выдают, немцам, мол, передают. Ну, он вышел' к воротам, стал   резонить, дурами и назвал. Его бунтари схватили – и давай! Выпустили после, а   никто и в портокол не писал, билито его… полицию уж разогнали. Ходила его   утешать, – яички мы у него свеженькие брали для Катички, – он мне и   жалится:      

«Два   сына воюют, а отца тут бьют… – и заплакал в яички. – Теперь   нам-старикам помирать надо».      

Скоро и   помер, в голову ему кинулось. И лучше, помер-то… дальше уж не видал, самого   света-представления.      

 XV      

       

Ну – улитка   и улитка. А то – «выметайся-выметайся», – чисто я пыль какая. Да любит она   меня, а к тому говорю, чему ее научили, как с человеком обходиться. Не   понимают, барыня… сущую правду говорю. Вот, барыня говорила-то: «для бедного   сословия хлопочем!..» – а вон как схлопотали, себя не сыщешь. Умные будто   хлопотали, а… с кого спросишь-то! Они из книжек все, жизни нашей не понимают, а   книжки плохой, может, человек писал. А ведь я им верила, господам. Из заграницы   приедут – вот нахваливают: чи-стый рай там, никого не обижают, все друг дружке   вы-кают… и жалованье всем какое, и умные все, и благородные… у нас бы так!   Раздумаешься, – несчастные мы какие, а там и бедных нет, нас-то за что   обошел Господь!      

Повида-ла   теперь… в Крыму еще повидала заграничных. Все понятие повидали с Катичкой. Ни в   жисть бы не поверила, расскажу вот. Барыня померла, не повидала, как меня,   старуху, за ворот… да щеголи-то какие, на острова как нас вывезли из Крыма.   Катичка так и ахнула, что они говорят про нас.      

Стали   нас выпускать… Это уж как мы сколько ден у берега качались, на корабле нас   держали, от заразы будто. А которые говорили, – пускать нас не хотят,   большевикам сдать чтобы. Ну, решили допустить… исхлопотал нас кто-то. А   сколько-то тыщ казаков наших, потом уж это мы узнали, они к большевикам   отослали, на мукумученьскую. Хлебца им пожалели… А нас-то барыня… дочиста ведь   ограбили! Мы сколько без хлебушка сидели на корабле, а округ нас на лодках   ихние торгаши, хлебцем машут, выманивают!.. «Давай ба-ра-слет… кольцо давай,   дипломат давай!..» – с голоду все отдашь. До ниточки раздели, у кого не было   запасца. Повида-ли… Ну, стали выпускать. А мы все напужены, разорены, больные,   лица на нас нет, немытые, семьи все поразбились… у того девочка померла, та   мужа не найдет, у того матьстарушка кончается… – ну, самые мы несчастные.   Да все тошнились, страшные мы расстрашные. Говорили нам – в рай сейчас попадем,   так-то нас обласкают, все тут самые образованные. А я-то уж их знала, все   пороги у нас обили, в Крыму, из Катички. А на берегу они и стоят, такие   молодчики, "хлыстами по сапогу бьют. И при них стража с ружьями, –   для почета, говорили. Катичка и слышит, понимает ихний разговор… а они думают –   все мы неучены, каки-нибудь арапы, не понимаем: «и чего к нам везут сброд этот…   корми еще их, изменщиков!» Так Катичка и обомлела. А она огонь-порох, сердца не   удержала, и крикни им… истинный вот Господь, она мне потом сказала:      

«А вы   утопите весь этот сброд, и не придется кормить! С младенчика и начните, с   грудного вот!.. – на младенчика, правда, показала, – а потом вот   старушку эту…» – и за руку меня к нему дернула, к молодчику-то с хлыстом. А тут   мурластый один, в золотых тесемках, кулаком меня отпихнул, а другой за ворот   дернул, к Катичке я рвалась. Стала она кричать: «Топите нас всех!., утопите,   утопите!..»      

Напугалась   я, ну-ка она упадет без памяти, бывало с ней. Те – от нее, картузы посияли,   бормочут что-то, а она пуще пушит!      

«Или   рано еще топить?… Не все карманы вывернули, пользы мало?! Лучше зарежьте,   съешьте!..»      

А   потому… все ведь, барыня, знать надо, в Крыму что они разделывали. Показали они   нам себя, как всякое добро на корабли волокли, за грош. Потом молодчики эти в   гости к нам приходили, такие вежливые… ну, вот подите, лукавые какие.      

Ну,   хорошо… улитка и улитка. Ушел Васенька, накричала на меня – и давай по зале   танцевать-напевать. А на сердце кошки скребут, по голоску уж слышу. Уж так я ее   знаю, лучше себя. Попрыгала и ушла к себе, притихла. Послушала за   дверью, – в подушки икает-плачет. Я так и знаю – примется меня звать. С   детства у ней уж так: чуть что, и – няня! Слышу – ну, как маленькая когда была:   – «ня-ань… подии…»      

Вошла,   села к ней на постельку. Она одним глазком выглянула, – глазки-то у ней   сухие.      

«Скажи,   не застрелится он от меня?» – в подушку, стыдно уж ей меня.      

«Есть с   чего стреляться! – говорю, – завтра за него первая графиня выскочит,   не тебе чета… мигнет только».      

Ну,   чисто я нагадала! А вот, послушайте. Поулыбалась она как-то так, завела   глазками… – «Завтра же прибежит».      

И   просчиталась, больше и не пришел. А она все окошки проглядела, два дни никуда   не отлучалась. В телефон зазвонят, – так и бежит. А барин и прочитал в   ведмостях, – на раненых брилиянтовыи кулон пожертвовали, и пропечатано так   – «от русской девушки», а по фамилии не сказано. Сразу и догадались. И всем   пондравилось, благородно как поступил. И Катичке пондравилось. Поджала губки –   и говорит:      

«Как это   красиво… я его уважа-ю…»      

Я еще ей   сказала:      

«Не   красиво, а доброе дело сделал… а красива-то лошадка сива. Нужно ему твое   уважение, как же. И сиди без кулона, за тебя кто поносит. А это уж он, выходит,   будто похоронил тебя».      

«Как так   похоронил?!»      

«А так.   После покойников все так, либо на церкву подают, либо на помин души бедным   раздают. Вот он кулон за тебя на солдатиков и подал. А бес тот твой разве бы   подал, – сам бы и прогулял. Какой-такой… а на стенке пришпилен, молишься   на него».      

Маленько   поскучала. А барин очень хотели. Партия такая, и приданого не спрашивал, и   человек хороший… А у барина долгов… сразу бы и покрыл. Он уж и проговаривался,   с барыней когда. А Глафира Алексеевна еще и похвалила: умеешь, дескать, себя   ценить. Королевича, что ли, ей, – ценить-то! Набили ей в головку… А я, про   себя сказать, чего ждала… Богатства ихнего мне не надо. А так, думалось по-человечески… –   вот, гнездо завьют, к Катичке перейду, за хозяйством поприсмотрю, детки пойдут…   Да и на безалаберь ихнюю смотреть уж надоело, и к Катичке я привыкла. Она все   мне, бывало, сулилась:      

«Вот,   нянь, погоди, выйду я замуж… я тебя успокою, не покину, в богадельню не отдам…»   Это еще когда ей годков двенадцать было, вон когда, рассудительная была какая.   «Я тебе сама глазки закрою, похороню тебя честь-честью, как Иван-Царевич серого   волка хоронил…»      

Что уж   теперь, честь-честью… Свалят куда-нибудь, и лежи с чужими, никто и не придет. И   земля тут словно какая-то ненастоящая, не наша. Ни вербочки не видать, ни   березки… и цветочки не наши, и травка на нашу не похожа, и снежком не укроет на   зиму, а все грязь… и не потает, бугорочков-могилок не покажет… Господи-господи!..   Придешь, бывало, на Фоминой, на Даниловское… с Авдотьей Васильевной мы все   хаживали, закусить с собой брали яичек крашеных, пирожков с яичками, кваску   бутылошного. Весь день проведем, бывало, на могилках, родные у ней там   схоронены, маргариточек мы сажали с ней. Че-ремухи, рябинки, бузина-а… и   вербочки уж, зеленые-зеленые… и куриная слепота, и одуванчики желтые, и   крапивка молоденькая, к заборчикам… на щи зеленые наберем дорогой… Весной   пахнет, и грачи кричат, гнезда все по березам… весело так, и помирать-то не   страшно. И крестики родные, и лампадочки где горят… тишь такая. А к вечерку как   пойдем, у прудов заросли такие… Пасха ежели поздняя, соловушки поют! Ну, что ж   это такое только!.. И везде народ, родное все, барыня… и на пьяненьких не обижаешься,   весне-то рады. А тут… что уж и говорить. В церкви вон читают, придет день   Страшного Суда, все воскреснем… – и очутишься бо-знать с кем, не в своей   стае-то. Там, барыня, неизвестно, как очутишься, а думается так, поживому…      

Да-а,   сама тебе глазки закрою… Одна осталась. А в богадельню, правда, идти мне не   желалось. Барин меня все в богадельню обрекали, а там тоже не сладко, в какую   попадешь, а в иной и наплачешься… карактерные старушки тоже бывают, с утра до   ночи друг дружку поедом едят, сказывали бывалые, – вот и живи из милости.   А я уж обыкла сама по себе, на полной воле, захочу, – к утрене пойду,   захочу – самоварчик поставлю, чайку попью с теплым калачиком… Ну, так все и   расклеилось.      

 XVI      

       

Да как   загостилась-то я у вас, барыня, разговорами занялась, а уж и темно скоро. Да   как же так, ночевать… вас-то, боюсь, обеспокою? А барин не осердятся? Ну, дай   им Господь здоровья. Уж такая голова, народу что кормили, на фабриках. Сорок   тыщ?! Подумать страшно. И на всех хватало, каждого-то обдумать надо, на каждого   припасти. Меня-то уж им где ж упомнить. Пройдут они, сурьезный-то-сурьезный, а   мы так и затрепетаем, – как царь прошел. И граф Комаров вот тоже, какой   неприступный был, расшитый весь, золотой, чисто икона в ризе, а теперь куколки   вон красит. Ну, что ж, если не скучно, доскажу вам.      

Сколько-то   прошло, барин и узнал, – Васенька на войну охотой своей пошел. Катичка и   говорит – это через нее он, отказала-то ему, – и словно приятно ей, глазки   так заблестели. А барин все что-то уставать стал, и раздражительный, не дай   Бог. Зачем-то его в в Петербург потребовали. Барыня мне шепнула – на казенное   взаседание его позвали, царя сместить. Министры, говорит, все сгнили, а царь   делом не занимается, с монахом с распутным все, – все вот и развалилось,   барина и позвали дело поправлять. И на дворе стали говорить, – монах   царицу заколдовал, немцам нас продают. А жили хорошо. Солдаткам от казны паек   шел, и на детей выдавали. С нашего двора одна в кондукторши поступила на   транвай, – видано ли когда! – и на заводы баб стали принимать – в   бонбы пороху насыпали, по три рубли на день получали. А уж рядиться   стали!.. – прямо все бабы посбесились. Кругом лазареты, писаря, шоферы…   ну, и пошли крутить. В Кудрине у нас что только к вечеру на «пупке» творилось!   А такой бульварчик круглый, «пупком» прозвали. Так и кружатся, как собаки,   чистая срамота. Солдатики из лазаретов бегали, горничные, солдатки… уж наряд   стали посылать, с ружьями, разгонять. Придешь к Авдотье Васильевне, желанной   моей, чайку попить… дверь в магазин открыта, все и слыхать, какие все стали   смелые: про царя говорят – слушать страшно. А Головков очень приверженный,   хироносец был, и за царя стоял, за закон. Спориться начнут, а он   горячий… – Авдотья Васильевна так и затрясется вся.      

Барин   приехал из Петербурга – все руки потирал, – «скоро, говорит, все   перевернется!» Уж ему главное место обещали, докторово. А я, правду сказать, не   верила, что хорошо-то будет. Ужли, думаю, и нашему барину власть дадут? И   своих-то денег не усчитает, а с казенными и совсем пропадет. А к нам професыр   ходил, в очках ничего не видел, и ему высокое место обещали, суды судить. Все,   бывало, шутил со мной:      

«Ну,   няня, Богу за нас молись, всех твоих внуков обеспечим, все у нас по закону   будет: и зевать, и чихать, и щи лаптем хлебать!»      

И я ему,   шуткой тоже:      

«Да   много законов писать придется, на нужное не хватит, батюшка».      

На   Катичкины именины представление у нас было, парадные гости были. Из Петербурга   князь был, умный такой с лица, только все молчал, а все к нему с уважением.   Барыня мне шепнула: «ндравится тебе, вот бы царя такого?» А я еще ей сказала –   да как же так, царя… на всех похож, и страха никакого, ногу на ногу кладет, и   Катичка ему глазками все смеется? Им, может, и хотелось царя такого, знакомого,   а на царя-то он непохож. Так вот и остались безо всего. А Катичка чужую царицу   представляла: вся спина голая, и перья на голове. И бес тот был, морда   обсосана, представлять учил. Гляжу – все-то он за ней да за ней. А колидор у   нас темный. Слышу – Катичка бежит. А я… за шубы я схоронилась, гляжу, – за   плечики ухватил и в голую спинку целовать, взасос! А она только ежится. Я тут и   не утерпела: «вы что ж, говорю, охальничаете, в хорошем доме?!» Катичка –   ах! – кошкой от меня, а бес на меня, скоком:      

«А, –   говорит, – Агафья Матре-новна, – насмех так, – хорошо мы представляем,   ндравится вам?»      

Фукнул   через губу, – все, с бесстыжего чего взять. Уж чем бы все это кончилось,   если бы не Господь! А вот.      

Дня три   прошло, прибежала Катичка, сама не своя: шубка растерзана, в снегу вся, ботик   потеряла, и плачет, и хохочет, ничего не понять. А к полночи уж, я с постели,   помню, соскочила. На тройках с актерщиками, говорит, каталась и человека   задавили, у Трухмальных Ворот, со страху с саней спрыгнула, ботик потеряла, и   все. А барин опять чтой-то прихворнул. Звонок в телефон: из участка, барина   требуют, в протоколы пишут. За голову схватился, покатил. А мы за Катичку   принялись. Она и призналась. Значит, бес ее за заставу повез кататься, в Парки,   и задавили человека, а она со страху убежала. Ну, хорошо. Воротился барин, лица   нет. Шварк ей ботик и сумочку, и давай пу-ши-ить, никогда не ругался так. Что   же оказывается! Троечник показал в участке. Значит, велел бес гнать, что есть   духу, а сам – Катичку щекотать! Она с испугу-то завизжала, троечник и   оглянулся, чего это барин барышню забижает… солдат и подвернись тут под   лошадей, – в голову ему оглоблей, волосья и сорвало с полголовы. Лошади   понесли, да городовой под коренника кинулся и повис, а то бы ускакали. Ну, в   свистки, дворники набежали, а Катичка испугалась, выскочила, и ботик потеряла,   и сумочку. Городовой сказал – с гулящих барышнев не взыскиваем, с кавалера   взыщем. А в сумочке письмо было с нашим адреском, в участке и разыскали нас.   Вот барин горячился…!      

«За   гулящую уж принимают! Я и без того болен, – за бок себя схватил, –   я, – кричит, – этому… – слово сказал про беса, не слыхано от   него! – он известный на всю Москву!.. – опять то слово, по женской   части, – я ему всю морду исполосую!..»      

Катичка   на коленки… – «Папочка, ради Бога не страми… он знаменитый…»      

А барин   разошелся, глаза не смотрят. Вот, кто он… знаменитый! – и опять то слово.   Со стыда я сгорела. И барыня на него – не желаю слов! Барыню пихнул, убежал в   кабинет. Какой уж сон, к ранней заблаговестили. Гляжу – барина шубы нет.   Приезжает в десять часов – краше в гроб кладут. Выбежали к нему, а он и   показывает перчатку, хорошая, замшевая, как рукавица, – рука у него   огромная была:      

«Нюхай,   Катерина!.. – первый раз Катичку так, – по его похабной роже   щелкнул!»      

«С ума   ты сошел!.. – так и взвизгнули, – такую знаменитость!..»      

Он в них   и швырнул перчатку:      

«Лижите,   дуры! теперь эта перчатка знаменитая!..»      

Цельную   неделю вздорились. Д я так и подумала: Господь это Катичку уберег, через   солдатика. Посмирней она стала, и гад тот от нее отступился, барин-то   постращал. Одну беду отвело – другая. И тут все беды и пошли, до самого конца.      

 XVII      

       

Под   Николин день было. Наши в теятры поехали, а я с Авдотьей Васильевной в Донской   монастырь, ко всенощной. В одиннадцать воротились, и наши подъезжают, –   рано что-то. Катичка – шубку шварк, побежала в зал, в темноте на роялях   барабанить. А барин прилегли, устали. А она барабанит, она звонит!.. Сказала ей   – ну, чего барабанишь, дала бы папочке отдохнуть. Как крышкой! –   хлоп! – Мать-Пресвятая-Богородица!.. Барин вышли – «уймись, прошу тебя…» –   будто застонул. А она, на весь-то дом… – «ах, надоели вы мне все!» – и   убежала к себе. Барин с барыней стоят в столовой, барин бок потирает-морщится,   и друг дружку упрашивают: «поди, успокой ее, узнай». А она заперлась. Ну, тихо   стало. Пойду, думаю, послушаю, как она. Заскрипела полом, а она – «нянь,   поди-и…» А дверь уж отперта. Села я к ней, а она зацапала меня, как маленькая,   бывало, и затряслась. А я уж ее знаю – отплакаться ей надо, не тревожу.   Отплакалась, оттряслась… слезки, как градинки, кру-уп-ные, покатушки, – и   глядит мне в глаза, спрашивает губками, а я все понимаю, чего спрашивает. Как   горе у нас какое, маленькая когда была, мы все так играли. Я ей и пошептала   бауточку: «дожжик в тучки, солнышко нам в ручки!» Она и улыбнулась, горе свое   поведала: Васеньку в теятрах увидала! Офицер он, и медаль у него золотая, и он   с палочкой, а под ручку с ним красавица такая… милосердая сестрица. И не   поклонился даже. А барин ей и сказали: это, мол, известная графиня, из   алистократов. Она расстроилась, и уехали из теятров. Не стала я ее старым   корить, сама сокола проморгала. А она и говорит: «это они мне насмех,   хорошо-о!..»      

Ну, вот.   Хочу и хочу сестрой милосердой. Обучилась скоро, в нашем лазарете занималась. В   первый ее лазарет приняли, и графиня там служила. Недельку походила – бросила.   Гордячки там, графини да княгини, а я, мол, простая-смертная, докторова дочка   только. Барин и узнал правду. Приезжает, да, шубы не сняв, по столу кулаком!..      

«Теперь   вижу, какая ты дрянь ничтожная!» – в голос закричал.      

Барыня   на него – «сам ты мразь ничтожный!» Барин на них с кулаками, исказился весь:      

«В гроб   вогнали! печенки от вас болят, подохну скоро!..» – и на диван повалился,   застонул.      

И   головой закопался. Шуба на нем завернулась, нога из брюки высунулась, –   как сейчас вижу. Раздели мы его. Первый раз тогда горячий пузырь ему к боку   приложили, сил нет терпеть, боль очень. Барыня напугалась, стала его целовать,   урковать, – нельзя так запускать… Приехали доктора – печень, говорят,   опухши, вина много выпивал, воду велели пить. А правда вот какая оказалась. В   лазарете графиня та служила, за старшую. Обучала, понятно, как-то: принесите   то, подайте это, – дело сурьезное. А Катичка балована, забрала в голову:   графиня, мол, хорохорится над ней. А тут пришла бумага – графине на войну ехать.   Катичка и скажи, на людях: «женихов ловить ездят туда!» А графиня только и   сказала: «жаль мне вас, как плохо вы воспитаны». Это барину пуще ножа было.   Катичка градусником тогда в нее швырнула и в обморок упала. Ну, ее и уволили.   Разве приятно барину! Тут на нас самая беда и навалилась.      

       

XVIII      

       

Сретенье,   никак, было. Была барыня на балу, для раненых старались, и много мороженого   съела, и стало у ней воспаление, оба бока гнилой водой налило, в трубочки   выпускали доктора. И уж ребрушки стали гнить, два ребрушка вынули, на волосочке   от смерти была. Уж ей кисловод дыхать давали. Стала смерть приходить, она уж ее   зачуяла. Зачуяла она смерть, стала причитать: «ничего я не видала, ничего не   вкушала, а самое хорошее начинается». А уж царя сместили, самый-то хавос начался,   жить бы да жить, а она помирает. Кисловодомто надышалась – такая блажная стала,   страху на меня нагнала: так нечистый возля ее и ходит, слова непотребные велит.   Другой помирает – покоряется, а она из себя выходит, проклинает. Ну, что мне   делать, одна я при ней, уговариваю-утишаю. А уж все кверх ногами стало, все с   лентами красными пошли по Москве ходить, песни поют… барина дома никогда нет,   все взаседания казенные, правителями-то стали. И он тоже вот какой бант себе   приколол красный, дострасти рад. А домой приедет – на бок горячий пузырь все   клал. Радость пришла, а у него болезнь злая. Все телеграмму из Петербурга ждал   – управлять его позовут, – а его не зовут и не зовут. И операцию стали ему   советовать. Да барыня-то чуть жива, хочется все глядеть, по их все вышло, а и   дыхать не может. Барин ей тоже бантик на кофточку приколол, а она лежит и   плачет. Газету ей читал барин – какая счастливая жизнь открылась, все она так:   «ах, хорошо! ах, замечательно-антересно!» – а поднять голову не может. А тут   братец ее к нам пришел, Аполит, маленько выпимши, и супругу привел, портниху. И   тоже с лентами. Дожили, говорит, до праздника, теперь все одинаки… давайте   мириться, и вот моя супруга. Ну, раз такое дело, барин велел им чай пить   остаться. Так при лентах и сели за самовар. А он уж высокую должность получил,   все паровозы у него.      

«Без   меня, – говорит, – теперь никто ничего не может, все могу остановить   сразу. И по всем дорогам могу ездить и вам могу билеты выправлять задаром, куда   угодно».      

И бумагу   показал. Даже головой барин покачали. А доктора велели барыню в Крым везти.   Аполит и пообещал в царском вагоне ее отправить, такая у него власть стала. А   мне к Троице билет сулил. А портниха скромная такая, шепнула мне: «уж не знаю,   куда нас вознесет, очень мы высоко поднялись, и Аполит Алексеич в министра   хочет, очень я боюсь». Плакала даже. Это уж какой у кого карахтер. Аксюшка вон   наша – «губернаторшей хочу быть!» – писарь ее смутил.      

Ну,   хорошо. А барыне совсем плохо. Сердце у меня изболелось за нее: ну, как мне ее   приготовить? Пошла с Авдотьей Васильевной посоветоваться.      

Прихожу   в магазин, а она плачет – разливается. А у нас полицию все ловили. Всех   жуликов-то повыпускали, они на полицию ножи и точили, натравливали охальников.   Иду к Авдотье Васильевне, три дома от нас, а на моих глазах нашего городового и   узнали! Он заслуженный был, весь в крестах, Бузаков фамилия. Храбрый такой,   душегубов не боялся, а тут своих испугался. То хоронился, а стало потише – он и   вышел поглядеть, знакомые шубу ему дали надеть, с барашковым воротником, –   как всякий человек стал. Он высокий, шуба ему по колена, штаны гордовые и   видать, синие. Его по штанамто и схватали. Схватали – пистолет вот сюда   приставили, трое бунтарей. Он на коленки встал, заплакал, стал на небо   креститься: «братцы не губите душу, я такой же человек, русской, подначальный   солдат!» Крикнула я на них – «к мировому вас, живодеров!» – они меня за ворот.   А у нас судебный помощник жил, жуликов оправлял по суду, а тут за пристава   стал, печатками все стучал. Он и отнял у живодеров: надо, говорит, щук ловить,   а вы карася схватали. Отпустили, ничего. А барин в окошко видал, побоялся   вступиться. А, бывало, за лошадь заступались, выбегали.      

Прихожу,   Авдотья Васильевна плачет, за мужа опасается. А сам Головков к Троице укрылся.   Трое молодцов, воруют, говорит, почем-зря, так вот и разоряют помаленьку. А   пристав новый, помощник-поверенный, что ни вечер, за закусками посылает, в долг   все, а не дать нельзя, – власть, какая ни есть… да все дорогое требует:   икры, мадеры, сыру ему швицарского, сарди-нков… И еще бездомный приют открыл, а   денег у него нет. Он сразу три приюта открыл. И развел он у нас во-ров!.. Как   ночь – так и разденут в переулке. Даже и его самого раздели, и пистолет отняли.      

Спросила   ее, как бы барыню поисправить, кончается. Она мне просвирку дала успенскую,   телесные узы отверзает, на исход души, – в супец завместо сухарика   покрошить. И растревожила она меня, не сказать: уж она все зараныне знала! А   что вот останемся ни при чем. Каждый год в Оптину они ездили и в прошедчем году   поехали. А старцев там не осталось уж, вывелись, один только пришлый старичок в   овражке спасался. А как идти к нему, сон она видала. Лавка будто ихняя в дырьях   вся, и без кры-ши… и полным-то-полна мукой, и мука в дырья текет, и все   растаскивают. И приходит в большой сарай. А там вроде как престол, а на   престоле наш царь сидит, словно в ризе, а округ головы лампадки все, и лик у   него те-мный… От страху и проснулась. Пошла к старичку, а он от нее   отворотился, – «в дорогу, говорит, сбирайся, все пусто будет, и снаружи, и   снутри». И все. Ну, она и знала. Так мы и положили – в последнюю дорогу,   помирать. Стали мы с ней плакать, она и говорит:      

«А   может, не про последнюю дорогу намекнул? У меня старинная книга есть, про   судьбу, и вон что мне вычиталось, закладочкой я заложила».      

И   прочитала мне: «ноги твои спасут тебя». Вон как: ноги, значит, спасут, бе-ги. И   я поантересовалась, мне-то чего выходит. А у нас недалеко гадальщик жил, и к   нему публика ездила. Только он повесился. А у него по ночам в азартные карты   играли. Забрали гадальные книги в участок, пристав одну и продал Головкову.   Старая-престарая, и черепа там, и гроб со свечами, – страшная очень книга,   колдунская. А она хорошо грамоте умела, Авдотья-то Васильевна, – она и   разобралась. Сказала я ей, какой я масти, и годов мне сколько, – она и   отыскала про меня. И что же, барыня… выгадалось, как вылилось! А вот, значит…   «пройдешь многие земли и ца-рства… и на кораблях плыть будешь, и…» – чего   только не на сказано! И огонь грозить будет, и пагуба, и свирепство, и же-ле-зо…   а Господь сохранит. А ей – ноги твои спасут тебя. И что же, барыня… и ей ведь   бежать пришлось! Ну, чисто вот мы в жмурки играем по белу-свету. Встретила ведь   ее. Да только и поздороваться не пришлось, будто ветром нас разнесло.      

       

Где это   мы с Катичкой ехали? Мы в Париж поехали из Костинтинополя, скрозь все земли,   Катичка мудровала все. Нас венгерский цыган провожал. Мы в ресторане кушали, а   он в Катичку и влюбись. Пошел нас на поезд проводить, чемоданчик понес, да с   нами и увязался, покуда его бумаги уж не годились, на гитаре все нам играл. Где   вот Дунай-то река… с красным перцом там все готовят, паприка называется. Едем   мы в вагоне, станция. Глянула я в окошечко, кваску не продают ли лимонадного,   изжога с паприки этой поднялась, пить до смерти хочу… А насупротив другой поезд   стоит. Тронулся он, и наши вагоны застукали. Ma-тушки! В окошечке-то,   гляжу, – Авдотья Васильевна моя! Так я и обмерла. «Ма-туш-ки-и,   Авдоть-Ва…!» – И она увидала, ручками так всплеснула… – «Ма-тушки-и… Дарь   Сте…!» – и нет ее, увез поезд.      

Высунулись   мы, друг дружке помотали… – кэ-эк меня за ворот ктой-то сзади! А это цыган   венгерской, а то бы мне голову разбило, об столб об железный, шурхнуло по   платочку даже. Ну, верно-то как, – желе-зо грозить будет! –   выгадалось-то мне. Не прицепись к нам венгерской-то, жива бы не была, все   Господь. Так и разъехались, скоро три года вот. И в черном вся, и худая-худая…   уж не помер ли у ней кто? Советовали в газетах напечатать, разыскиваю, мол… а   Катичка – нонче-завтра, так и не пропечатала. Да что вы, барыня! как же я вам   буду благодарна, и заплатить у меня найдется. Значит, Дарья Степановна,   Синицына по фамилии, я-то. А ее – АвдотьВасильевна Головкова. На лавочку   баринову, вот спасибо. Уж такая желанная, такая… сразу и разговорит…      

 XIX      

       

Дала я   барыне просвирки в супце, потише стала.      

Лежит   она во цветах, барин ей все возил, и слезки у ней текут. Я и говорю:      

«Барыня,   ми-лая… надо бы вас исправить?…»      

«Что ты   городишь, как меня исправить?» – не вразумела.      

«Поисповедались   бы, приобщились, – говорю… – смилуется Господь».      

«Опять   ты свои глупости!..» – раздражительно так.      

При   конце уж, и тут не пожелала. Я и постращала, душу ее спасти:      

«Надо   бы, барыня… нехорошо я вас во сне видала».      

Вот она   затревожилась!..      

«Как   меня видала? что видала? Нет, не говори… – замахала на меня, дыхать не   может, – нет, скажи… все равно… как видала?…»      

«Да в   подвенечном, – говорю, – наряде, вас видала, и все будто на вас   просветилось, всю видать. Лучше бы вам приготовиться…» – заплакала я даже, и   она заплакала, как дите, захлюпала. А Катичка на меня:      

«Дура,   зачем глупостями мамочку тревожишь!»      

Вот   какое понятие. А уж от нее землей пахнет, земле она словно предалась. Да что,   напротив судьбы хотела: вскочила раз – давай мне одеться!      

«Я   здоровая, покорю болезнь… хочу жить, хочу ходить!..»      

Стала ей   помогать. Надела платье зеленое, новое, а оно живое на ней, ерзает, как на   мертвой. В зерькало погляделась – ахнула, давай с себя рвать. Упала на ковер, и   кровь из нее, да хлестом! Доктора приехали, – в Крым везите. Стали мы ее в   дорогу собирать, Аполит билет ей выправил дармовой, цельную комнату в вагоне,   цари ездют. Принес ей билет и говорит:      

«Плохо   твое дело, Глафирочка. Отдай мне запонки с короной, графские наши, дедушкины.   Все тебе попало, у меня и памяти не осталось».      

Стала   она ему резонить – да зачем тебе, ты от благородного роду отказался, ты уж   сацалист стал, зачем тебе запонки? А он ей – продам, мне для дел-укрепления. А   коронные были, тяжелые, больше рубля. Ну, пристал: отдай и отдай, я вам билет   схлопотал, и праздник у нас такой… Вытеребил он запонки. А тут увидал – в   гостиной грамотка графова в рамочке висела: гусь стойком летит белый, и на гусе   корона зубчиками, а по бокам сабли золотые, а в лапках грамотка у него с   печатями. Уж так они дорожили этой картинкой, барыня сама пыль стирала. Аполит   и вцепился: последний я нашего роду, по закону мое! И она уцепилась с барином,   так и не отдали. Ну, дойдет дело…      

В Крым   уезжать, вот на прощанье и захотелось ей поглядеть, какая Москва стала. Усадили   ее на автомобиль, в подушки, и меня барин посадил – помочь. Мы и катались. А   весна, погода теплая, все гуляют, так пондравилось барыне, все-то ахала: «ах,   дожили… воздух какой слободный». Приехали к Страстному, памятник-Пушкин   где, – крикуны кричат, на памятник залезли. Наро-ду – не подойти. Барыня и   говорит барину – «скажи чегонибудь, хочу тебя послушать, орателя». Барин и влез   на Пушкина. А ему кричат – вон пошел! Стал кричать, а его за ноги и стащили,   рукав порвали. Барыня – ах! – в омморок с ней. Я к людям – помогите,   барыня моя помирает! – а там кричат – «ей давно пора, накаталась!» Она   глазки открыла – «домой, няня… страшно…» Барин из давки вырвался, а у него одна   цепочка мотается, часыто срезали. Больше мы и не ездили.      

       

XX      

       

А у   барина неприятности пошли, спирту у него украли много, в лазаретах, а уволить   не смей. Пошел ихний служитель в казну жалованье получить на всех, а на   Кузнецком Мосту сумку у него и отняли, под самым городовым, – новых   наставили, с лентами, ноги замотаны, чистые петухи, и пользы никакой для   тишины, самые дармоеды. А все чуть барина не за глотку: жалованье давай!   Приехал – заплакал даже: да что же это, говорит, творится-то? Месяца не прошло   – уж и житья не стало, все поползло.      

Вот я   плакала, как царя сместили. С Авдотьей Васильевной мы плакали. Каждый обидеть   может, страху никакого не осталось. Одно утешение – в церкву сходишь. Все там   по-прежнему, чистота, красота, и молитвы все старые, душевные, царя только   перестали поминать. А я-то про себя читала, поминала.      

Барыню в   Крым везти. А она к Аксюше привыкла, с собой ее взять желала. А та спуталась с   лазаретным писарьком, совсем изгадилась, – воровка и воровка. И вина ему   волокет, и гостинцев, из белья стало пропадать… я на писарьке баринову рубашку   признала, и носовые платки у него с нашей меткой. Да охальница, слова не скажи,   от писаря набралась, на голове бант красный, – ну, не узнать Аксюшу.   Набралась она слов, стала меня корить: «старый век, древний человек!» От писаря   набралась. Стала я ее гнать, барыня велела, и она кудато приписалась, в ихнюю в   ливорюцию. И приходит к нам стриженая девка с сумкой, лихущая-разлихущая, стала   кричать на барыню – извольте ей жалованья прибавить! а?! Она ворует, а ей –   прибавить!! Да сумкой на нас – «кровь пьете!» Тыщу рублей сорвала, насилу   развязались.      

Да что,   ничего не понять. Поверенный-помощник, за пристава-то который, созвал всех   дворников, – Амельян наш рассказывал. Пришел из участка, скушный: «Шабаш,   сяду на лавочку, буду семечки лускать. Это что ж, теперь понарошку все! Согнал   нас, за ручку поздоровался, никакого уважения. Мостовую, говорит, убирайте,   гражда-не… а пачпортов не прописывайте, теперь всем полное доверие. Теперь,   говорит, верного человека не узнать, все жулики гуляют». Так и сидел-скучал,   подсолнушками забавлялся. Ну, пошло и пошло ползти. Гляжу, чего это солдатики на   помойке, чисто в снежки играют? А они ушат макаронов вывалили и шлепают друг в   дружку: надоели ваши макароны! Кто в деревню уехал, из лазарета-то, а то   папиросками стали торговать, калошами. А это три вагона жулики загнали на   станции в тупичок и продавали по дешевке. У нас тогда все в новых калошах   защеголяли.      

Ну, в   Крым барыню собрали, Катичка с ней поехала. Барин с ними сестрицу милосердую   отпустил. Анна Ивановна ее звали. Душевная такая, и про святыни знала, про   ду-шу знала. Папаша у ней первый ученый был, а она себя обрекла. Поплакала я,   простилась. Вижу – скоро, пожалуй, места искать придется, разорение подошло, и   больные оба. А мне Авдотья Васильевна советовала все в монастырь уйти, –   теперь покоя не будет. За полторы тысячки келейку купить, в Хотькове, и жить на   спокое да молиться. Хотела я у барыни попросить, – за ними у меня под две   тыщи набралось, – да она на ладан уж дышала, так и не стала беспокоить. А   она меня поцеловала-заплакала: «няничка, побереги Костика, одна у меня надежда   на тебя».      

 XXI      

       

Уж после   Пасхи это, барыню мы отправили. У баринова приятеля дача хорошая была там, в   Крыму, – он и дозволил у него жить. А барину операцию велели, а он –   погожу да погожу, перемогался. И капризный стал, не по нем все. Обедать подам,   чуть хлебнет, – горький суп, да чем вы меня кормите без барыни, и ножи   воняют, и салфетка мышами пахнет… – и похудел, и почернел, узнать нельзя.   Взгляну на него – нежилец и нежилец, глаза уж неживые стали, туда уж смотрят.   Стала ему говорить – надо докторов слушаться, на операцию-то намекнула, а он   только поморщился. У зерькалов все язык глядел, а то шею пощупает, а то за   плечи себя потрогает. Все, бывало: «а что, сильно я похудел?» И спрашивать-то   чего, слепому видно, кости-то исхудали даже. Говорю – одни лопатки торчат. «Да, –   говорит, – плохо дело». И платье на нем, чисто на вешалке. Собрался на   службу – воротился.      

«Нет,   кончился я, няня… дай-ка мне содовой».      

Повернулся   к стенке и содовую не стал пить. И скуушно у нас стало, чисто вот упокойник в   доме. А у нас рыбки в аквариме гуляли, любил их кормить барин. А тут и про   рыбок давно забыл. Скажешь – «рыбок бы покормили, развлеклись… что вы с мыслями   все сидите?» – «Какие уж мне рыбки, теперь все равно». А раз стоит у окна,   глядит. Погода теплая, все гуляют, а ехали ломовые. А я окошки протирала. Вот   он и говорит:      

«Счастливые,   ситный-то как едят!»      

«Может, –   говорю, – ситничка вам желается, схожукуплю?»      

«Не до   ситничка мне, завтра меня резать будут».      

Я даже   затряслась. А он мне – «все может случиться, я тебе укажу».      

Повел   меня в кабинет, показал бумаги какие взять, сколько денег осталось, и письмо   барыне чтобы передать, случится что. А барыня наказывала, тревожное что, к   Аполиту бы я сходила, а он напишет. Пошла я к нему, а жильцы, степенные такие   люди, и говорят: «хотим вас остеречь, шайка у него собирается, страшные все   ходят, ограбить, может, кого хотят». И бонбу у него видали, и пистолет. А его   дома нет. Пошла я, а он мне у наших ворот попался. Сказала ему, письмо бы   сестрице надо, а он – «не до ваших мне пустяков». Стала его корить: из хорошего   семейства, а люди вон говорят – шайку завел. А он смеется:      

«Не   шайку, а цельную лохань! Что, хорошая теперь жизнь? Ну, вот что, нянька… мы   крепкую власть поставим, будешь благодарить. Ты, – говорит, –   настоящаяпролету-щая, в трубу пролетела… – смехом все, – я тебе дом   скоро подарю, только помалкивай».      

Он   всегда добрый был. Подумала я: может, они царя хотят поставить опять, на   барина-то он серчал. Спрашиваю его, зачем пришел. Говорит – по тебе соскучился,   и письмо обещался написать. Поставила самовар, а он в столовой остался. А барин   в кабинете задремали. Прихожу – Аполита нет. А он в гостиной, стоит – смеется.   А на полу – грамотка, с гусем-то, в клочки изорвана. Я так и обомлела. А на   стенке картоночка висит, кулак углем написан, – а он умел хорошо   нарисовать, и лошадок рисовал, и цветочки, – да не простой кулак, а   кукишку сует.      

«Вот им,   ихнее звание теперь!»      

Вцепилась   я в него, а барин и входит, спрашивает: что угодно? А тот на стенку и показал:      

«Были   гуси, а теперь без перьев!» – и ушел.      

Ничего   барин не сказал, только заморщился. Барынито знакомые?… Нет, с болезнью уж все   покончилось. Ну, цветы присылали, правда. Да приехала как-то иногородняя,   красивая такая, модная. Как его увидала, так и попятилась. Посидела минутки две   – ушла. Барин и говорит:      

«Вот,   заболел – никому и не нужен. Одна ты, няня, меня жалеешь. А меня и жалеть не за   что».      

«Каждого   человека, – говорю, – жалеть надо».      

Головой   только покачал.      

       

XXII      

       

К   Иверской я ходила, молилась все. Через неделю по телефону меня позвали в клиники.   Операцию им сделали, и повеселели они маленько. Велели и им в Крым, там  уж   доправится. Три недели он в клиниках лежал, покуда заживало, а я собирать их   стала. Забрала бариновы бумаги, в чемоданы поклала все, и свой сундук   захватила: оставь – раскрадут, порядку-то не стало. От казны денег нам   исхлопотали. Народу понаехало в Москву, от страху, у нас с руками квартиру   оторвали, за полгода заплатили. И приезжает вдруг Анна Ивановна, ее доктора из   Крыма выписали, барина провожать. И все-то уж она знает про меня, барыня   рассказала. Так мы с ней подружились, родные словно. И барин так ей   обрадовался, так все ей: «свита моя почетная!» А у ней все медали, и плечико у   ней прострелено, с ероплана стрела попала. Усадили нас в царский вагон,   бархатное все, и всем белые постели, раскидные, удобно очень. С цветами нас   провожали, в лентах, очень хорошо про нас говорили, оратели, хвалили нас. И   провизии нанесли, – и курочку, и икорки зернистой, и кондитерский   пирог, – прямо завалили. И нам двоих санитаров дали, и проводник был   строгой, – время-то неспокойное, солдаты с войны бегли, июль-месяц.      

Поехали   мы – и по-шло. Что только на станциях творилось, ад чистый. Как станция, мы уж   и припирались, а то не справиться. Барин лежит, им еще ходить нельзя было, а в   окошки стучат, по крыше гремят, проломить грозятся, в двери ломятся, ругань,   крик. Вломились в наш вагон – «бей бонбой в дверь!» А санитар у нас умный был –   крикнул: «тут главный кабинет едет!» А может, и правда, барыня, – камитет,   слова-то ихние… «Камитет главный едет!» Те – ура кричать стали. «Так бы, –   говорят, – и сказали, что камитет едет!» Всю дорогу и отбивал нас. А то   головы в окно к нам, а мы закусывали, и портвейна бутылка была, барина   подкреплять, и цыплята жареные, и икорка… они бутылку выхватили, лапами в икру,   и всякими-то слова-ми…! Ну, мука была нам  ехать. Уж так барин   ужашался… – «С ума сошли, отблагодарили нас за слободу!» Анна Ивановна все   ему: «пожалейте себя, доктор… и их пожалейте», – добрая такая.  А   он – «звери, животный…» А она ему: «не звери, я  три года на войне была,   они ангелы прямо были… это наш грех!» – заступалась все. Да ведь, барыня… как   судить, темный народ… да вы, может, и правильно, грубияны, и жадные… так ведь   высокой жизни она была, как все равно святая. Обидно, понятно, какие капиталы   разорили… правильно говорите. А то раз вышла на станции, приходит и   рассказывает, – человека при ней солдаты чуть не убили, помещика, она   отняла – закричала: «есть на вас крест?» Они взяли ее под руки и к вагону   привели, по медалям ее признали. А он котлетку ел, а солдат ему в тарелку   плюнул, с того и пошло. Тарелкой по голове били. Жандара-то нет, а солдат полна   станция.      

Она   тогда всю правду мне про баринову болезнь доверила, по секрету:      

«Бедный,   три месяца только ему жить осталось, скорый у него рак. Уж у него по всему   месту пошло, не стали дорезать. А ему сказали – все вырезали, и показали даже,   от другого взяли. Он и повеселел».      

Очень   жалела барина: хороший он, в Бога только не верит.      

«Вы,   нянюшка, может, уговорите его поговеть, он вас любит».      

Мы его и   приготовляли помаленьку. Попросит он почитать газетку, станет ему читать, а он   расстроится, страшное там все пишут: «да что ж это творится-то!»      

Она и   скажет: «лучше я вам Евангелие почитаю». И начнет про Христа читать, душе-то и   полегче. И питья успокоительного давала. В окошечко он глядит – радуется:   «воздух какой, в лесочек бы!» Все говорил – «понравлюсь – по Волге проедусь,   теперь хорошая жизнь началась». А она везде бывала, все монастыри знала, все-то   города зна-ла… и как осетрину ловят, ну все-то знала… за край света заходила,   где солнца не бывает! Ее папаша все леригии учил, она и верила хорошо. Так мы   его и приготовляли помаленьку. Ночью, помню, лекарства он попросил, сонного. А   в вагоне у нас – как днем. А это пожар горел. Кондуктор кипятку принес, говорит   – мужики все именья жгут, а это спиртовой завод запалили. «Светлая, говорит,   жизнь пошла, все лиминации зажигают». Барин уж попросил получше окошечко   завесить.      

 XXIII      

       

Приехали   в Ялты. Дача – чисто дворец, цветы, дерева, невидано никогда, –   корика-гвоздика, и лавровый лист, – прямо бери на кухню. Го-ры, глядеть   страшно, татары там живут. А внизу море… ну, сйнее-рассинее, синька вот   разведена, и конца нет. Потом всего я повидала, да смотреть неохота, как без   причалу стали. Свое-то потеряли, на чужое чего смотреть. Будто нам испытание:   теперь видите, как у Бога хорошо сотворено… и у вас было хорошо, а все вам   мало, вот и жалейте.      

И   вправду, барыня. Турки, нехристи, а все у них есть. Я у турки жила, в   Костинтинополе, за детьми ходила. И сказки им сказывала, все они разумели.   Спать уложу, покрещу, они и спят спокойно. Турочка молоденькая полюбила меня,   оставляла жить у них. Главная она жена у турки была, кожами торговали. Закон у   них такой: одна главная жена, а другие под ней, покоряются. Уж они меня   сладостями кормили… и розановое варенье, и пастила липучая, и семечки в меду, и   винны-ягоды, чего только душенька желает. И всяк день пироги с бараниной, на   сале жарили, и рис миндальный, и… – ублажали, прямо. И жалованья   прибавляли, так ценили. И турочки махонькие меня не отпускали, плакали. В баню   меня свою водили, парилась я там. Как подумала, – а Катичка-то как же, да   что я, продажная какая? – и не осталась. У своих жила – и жалованье не   платили, а турки вон… Это уж в искушение мне было.      

Мне   особо комнатку отвели, в Крыму-то, из окошечка море видно, кораблики, а в саду   и персики, и вабрикосы, и винограды, а жизнь наша черная-расчерная. Барыню я и   не узнала: истаяла, исчахла, былинка и былинка. Ходить уж слаба была, все на   креслах лежала, на терасах. И все цветы в вазах, вся в цветах и лежала. И   Катичку я не узнала, – задумчивая такая, с книжками все сидела. Это Анна   Ивановна так оказала на нее, в разум приводила. Да что я вам скажу, барыня…   заплакала я от радости, молиться Катичка моя стала, и Евангелие, гляжу, у ней   на столике. А все Анна Ивановна. Она ей и про Васеньку поведала, а та его   зна-ет, Анна-то Ивановна.      

Уж так   барыня обрадовалась, барина увидала, – оба заплакали, так ручка об ручку и   сидели, первые-то деньки. А больные, друг дружке и тяжелы стали. Барин первое   время выходил на терасы, полежать. Тут он, а на другом краю барыня. Лежат и   молчат. А я сижу и вяжу. А жарынь, кузнечики там свои, крымские, посвоему   кричат, цыкают, погремушки словно в ушах, – цу-цу-ЦУ– цу-цу-цу… – и   задремишь, забудешься. Цуцу-цу… цу-цу-цу… – вздрогнешь, а они лежат в   креслах – живые упокойники. А то жить бы да жить, благодать такая.      

А тут   неприятность нам: небель опечатали в Москве, портной баринов опечатал. А то   Аполит грозит: суд подыму, мамашины пять тыщ давайте. Хотела лисий ему салоп   послать, барыня не дозволила. А уж он живой большевик, писали нам, железную   дорогу себе требует, – чего захотел! И еще, грехи стали открываться: барин   пенсию своей какой-то давал, а тут перестал, она – судиться буду! Барыня стала   кричать: вот куда деньги у нас валились! Чуть говорит, и у барина боли сильней   стали, качается-охает, а все старое подымают, не смиряются. Я молюсь – умири   их, Господи, пошли конец скорый, непостыдный, а меня в свидетели тянут, всю я   их жизнь видала. А она не знала, что барину помереть, вот и начнет:      

«А,   смерти моей ждешь, помру – сейчас и женишься на богачке? Ну, я тебе и в могиле   не дам спокою!»      

Он   руками от нее, от боли кривится:      

«Дай мне   спокою. Гли… последние мои дни…» – а она свое:      

«Не   представляй, известный ты актерщик… – женишься на Подкаловой-богачке, она   тебя оценит, хоть и дура она, и нос утиный!..»      

Он и   закричит, в голос:      

«Дай мне   яду лучше… Гос-поди!..»      

Господа   поминать уж стал. А потом жалко его ей станет, дотянется до него, на грудь   припадет и давай рыдать. Анна Ивановна прямо мученица была. Схватится за голову   – «ведь это живой ад! – скажет, не в себе. – Бога у них нет!» Про   Бога им начнет, они и задремлют, утихомирятся. А то барыня с ней заспорит. И   смерть на носу, а она все кипит. И неверы, а любили про чудеса послушать, про   исцеления. А Анна Ивановна все чудеса знала. Рассказывала им, как старец   анженера с супругой от тигры остерег, – встретите, мол, тигру… Так они   подиви-лись! А как же, это уж всем известно, барыня, из клетки тигра ушла.   Только-только вырвалась, никто и знать не знал. Старец и говорит: вот вам   иконка, молитесь в пути, и не тронет. Они ничего не поняли, кто не тронет-то.   Ну, поехали, а дорога песками, жарынь, лошади притомились. Супруга и говорит   анженеру: «теленок в хлебах как прыгает высоко!» Пригляделись – видят, тигра,   полосатая вся, к нам прямо! И не поймут, как тут тигра взялась. Они иконку   достали, держали так вот, на тигру, – тигра допрыгала до них, поглядела,   зевну-ла, – ка-ак сиганет от них… и пошла по ржам, дальше да дальше.   Приехали они на станцию, а уж там телеграмму подали: убегла тигра, троих   сожрала.      

О   смерти-то? Думать-то думала, а не готовилась, жить хотела. Бывало, вот начнет   жаловаться-причитать:      

«Хочу   жить, молодая я… Нянька до каких лет вон живет, – завидовать мне стала,   а! – а я калека, не хочу… тьфу! проклинаю!.. Почему с нами чуда не   случается? Вранье все, Анна Ивановна сама смерти боится…»      

А барин   скоро и на терасы не стал проситься, ослаб. Стал себе шпрыц впускать, пузыречек   у него стоял, от боли. Анна Ивановна мне сказала, – можно бы для лучшего   ухода в Москве оставить, а доктора подумали – лучше уж с барыней поживет, а   сам-то он все просился, а спасти уж его нельзя. Как-то и говорит Анне Ивановне:   «я все знаю, друзья меня порадовать хотели». И написал в Москву. Получил   письмо, а я комнату прибирала. Опустил руку так, с письмом, и губы так скривил,   горько. И говорит:      

«Не   оставляй, няня, Катичку, скоро она одна останется».      

Стала   ему говорить – даст Господь, еще и поживете, а он – «нет, месяца не проживу… не   оставляй Катичку… и прости, няня, нас за все». Заплакала я на них. А ночью – я   в комнатке спала рядом, а Анна Ивановна ушла к знакомым, и Катички нет, на балу   была для раненых, – барин застонул, слышу. Юбку накинула, вошла к ним,   спрашиваю, не потереть ли им бочок мазью.      

«Очень   боли, няня… – говорит, – колеса во мне с ножами, все режут, рвут.   Побудь со мной, легче будет… страшно мне одному…»      

Никогда   не забуду. Ночь черная-черная, к сентябрю уж. Ветер с горы пошел, вой такой,   дерева шумят, жуть прямо. Зажгла я лампу, села на кресла, к ним…      

«Дай мне   руку, – говорит, – легче мне так. Я сейчас сон видал… маму покойную   видал, будто я в гимназию поступил, и мы с ней книжки новые пришли покупать и   ранец, так было хорошо… я, – говорит, – все ранец гладил, кожей как   пахнет, слышал… – так вот потянул носом, нюхает, – и сейчас слышу…   давно-о было… и так мне радостно было, няня. А боль и разбудила, все и   открылось. – Руку мне пожал ласково, и шепчет, про себя будто: – ах, мама   моя… ах, жизнь моя… все, Дарьюшка, прошло».      

Я не   поняла и говорю им: «и слава Богу, заснете, может».      

«Нет, не   боль, а… все прошло, жизнь прошла, яма одна осталась. И не было ничего, пылью   все пролетело».      

Стала я   его утешать: «не гневите Бога, жили, барин, хорошо, нужды не знали, и Катичка у   вас, сколько вам Господь всего дал. А вы лучше Богу помолитесь, попросите   милости». Он поморщился, усы так поднялись, – бороду уж ему обстригли, и   не брился давно, – страшный был, лицо с кулачок стало, узнать нельзя.      

«Мне   милости не будет, – говорит, – это ты, Дарьюшка, счастливая, у тебя   Бог есть, а у меня ничего, я и молиться разучился… я-ма у меня тут, – на   грудь показал, – дай мне шпрыц, ножи режут…»      

Впустил   себе яду сонного. Стал просить – расскажи чего, я и засну. А я все слова   забыла. Стала «Богородицу» говорить, он и заснул. Только уснул – слышу –   «ай-ай-ай!..» – барыня кричит. Вскочила, побегла, а она, в халатике в белом,   чисто смерть; на ковре сидит, а круг ее все письма расшвыряны, розовые,   голубые… и в кулачке зажаты. Увидала меня, охнула, – и ткнулась головой в   письма. Я ее подымать, а она, глаза – как у сумасшедчей…      

«Вот   какой, обманывал со шлюхами… и с каретницей жил…» – это вот, чья дача-то,   докторова, у него супруга из богатой семьи, каретами торговали, – «с   каретницей путался, к любовнице умирать послал… тьфу!..»      

И давай   по полу биться. Я ее уговариваю – в постелю вам надо… Вырвалась от меня,   сгребла письма в охапку, побежала… – «я ему, прямо, в…» – кричит.   Перехватила ее, она меня в грудь, исказилась вся. Я ей – «барыня, милая… ночь   на дворе, барин только уснули, измучились…» Рвется от меня, бьется… –   «Лгун, в гроб вогнал… Катичку по-миру пустил…» И повалилась сразу, заслабела. А   изо рту кровь, хлестом! – весь халатик ее, и на меня, и на шее у ней   кровь. Я ее на спинку положила, не знаю, куда бежать. Побежала садовника   будить, бегу к двери, – Катичка мне навстречу, с балу, в белом во всем,   розаны на груди, и за ней двое молодчиков, офицера, в повязочках. Она мне –   «чего у вас огня нет?» Увидала, страшная я какая, – а я растерзанная, и   кровь на юбке… – крикнула: «что случилось? мамочка, папочка…?» Я ей, с   перепугу-то, – «мамочка помирает!..» Она зашаталась, в омморок. Те ее   подхватили. Я им – «за доктором скорей!» До утра с барыней возились, подушки   давали с воздухом, – через день померла, отмаялась, крови из нее   выхлестало много.      

 XXIV      

       

А ведь   это мой грех, неграмотная я. Барин какие бумаги указали забрать, я и забрала,   как ехать нам. А письма в бумаги и попали. И забыл, не до того уж им было.   Барыня ночью плохо спала, вот и дорылась. Как ее выносить, барин попросил на   креслах его к ней подвипуть. Подняли его под руки, посмотрел на Глирочку свою,   губами задрожал, – «вот и все», – только и нродыхнул. Воротились мы с   кладбища, Катичка вошла в мамочкину спальню, упала на постелю головкой и   отплакалась тут, одна. Да тихо, барин чтобы не слыхал. Он после того три недели   еще пожил, ужасно мучился. Вот как почувствовал он конец, велел позвать   Катичку. И говорит:      

«Одна у   тебя няня остается…»      

Без слез   и говорить, барыня, не могу. Взял за ручку, через силу уж говорил:      

«Она у   тебя самая родная, ты ее почитай… она тебя не покинет, я ее просил. А ты   прости, ничего у нас нет, все промотали…» – и заплакал.      

Катичка   ему руки целовать… – «папочка, милый…» – а он опять:      

«Няню не   забывай, она правильней нас, всех жалела…»      

Ну,   недостойна я, барыня, такого. Вот Катичка меня и не бросает. А Анна Ивановна   желала, чтобы он исповедался-причастился и Катичку бы благословил, по закону.   Понятно, грехи-то свои он все выболел, а надо покаяться. Намекала ему, а он ей   сказал – надо в Бога верить, а то обман выходит. И я ему намекала, барыня. Он в   тихой час чего же мне сказал!      

«Что   делать, куда Глирочка, туда и я».      

Вот как   хотите, так и думайте. Может, и вправду не хотелось ему от Глирочки своей   отбиваться, тоже думал – плохо ей на том свете будет. Так и не исправился,   отошел. А только вот что случилось.      

За два   дня было до кончины, к вечеру. Анна Ивановна Евангелие нам читала, а барин   задремал, – только ему шпрыц впустили. Читала она, а я все плакала, –   про Христово Воскресение читала. Барин и очнулся. А солнышко уж к закату,   комната вся пунцовая, обои красные были, розаны все. Он вдрух и говорит, слабо   так:      

«Сколько   свечей… хорошо как, Пасха… священники пели…»      

Так мы и   обмерли. Катичка склонилась к нему, а он шепчет:      

«Они нас   крестом крестили… „Христос Воскресе“ пели. А где же они, ушли?…»      

И на   обои смотрит, на розаны. А на них солнышко, уж те-мное пунцовое. Анна Ивановна   шепнула Катичке, Катичка и сказала, слезки проглотила:      

«Да,   папочка, ушли. Они нас благословили, вот так…»