1 2 
(Из  путевых записок)    

I    

     

Г.  Николаевск-на-Амуре. – Пароход «Байкал». – Мыс Пронге и вход в Лиман. – Сахалин  полуостров. – Лаперуз, Браутон, Крузенштерн и Невельской. – Японские  исследователи. – Мыс Джаоре. – Татарский берег. – Де-Кастри.    

5 июля  1890 г. я прибыл на пароходе в г. Николаевск, один из самых восточных  пунктов нашего отечества. Амур здесь очень широк, до моря осталось только 27  верст; место величественное и красивое, но воспоминания о прошлом этого края,  рассказы спутников о лютой зиме и о не менее лютых местных нравах, близость  каторги и самый вид заброшенного, вымирающего города совершенно отнимают охоту  любоваться пейзажем.    

Николаевск  был основан не так давно, в 1850 г., известным Геннадием Невельским,[1] и это едва ли  не единственное светлое место в истории города. В пятидесятые и шестидесятые  годы,[2]  когда по Амуру, не щадя солдат, арестантов и переселенцев, насаждали культуру,  в Николаевске имели свое пребывание чиновники, управлявшие краем, наезжало сюда  много всяких русских и иностранных авантюристов, селились поселенцы,  прельщаемые необычайным изобилием рыбы и зверя, и, по-видимому, город не был  чужд человеческих интересов, так как был даже случай, что один заезжий ученый  нашел нужным и возможным прочесть здесь в клубе публичную лекцию.[3] Теперь же  почти половина домов покинута своими хозяевами, полуразрушена, и темные окна  без рам глядят на вас, как глазные впадины черепа. Обыватели ведут сонную,  пьяную жизнь и вообще живут впроголодь, чем бог послал. Пробавляются поставками  рыбы на Сахалин, золотым хищничеством, эксплуатацией инородцев, продажей  понтов, то есть оленьих рогов, из которых китайцы приготовляют возбудительные  пилюли. На пути от Хабаровки до Николаевска[4]  мне приходилось встречать немало контрабандистов; здесь они не скрывают своей  профессии. Один из них, показывавший мне золотой песок и пару понтов, сказал  мне с гордостью: «И мой отец был контрабандист!» Эксплуатация инородцев, кроме  обычного спаивания, одурачения и т. п., выражается иногда в оригинальной форме.  Так, николаевский купец Иванов, ныне покойный, каждое лето ездил на Сахалин[5] и брал там с  гиляков дань, а неисправных плательщиков истязал и вешал.    

Гостиницы  в городе нет. В общественном собрании мне позволили отдохнуть после обеда в  зале с низким потолком – тут зимою, говорят, даются балы; на вопрос же мой, где  я могу переночевать, только пожали плечами. Делать нечего, пришлось две ночи  провести на пароходе; когда же он ушел назад в Хабаровку, я очутился как рак на  мели: ка́мо пойду? Багаж мой на пристани; я хожу по берегу и не знаю, что с  собой делать. Как раз против города, в двух-трех верстах от берега, стоит  пароход «Байкал», на котором я пойду в Татарский пролив, но говорят, что он  отойдет дня через четыре или пять, не раньше, хотя на его мачте уже развевается  отходный флаг. Разве взять и поехать на «Байкал»?[6] Но неловко: пожалуй, не  пустят, – скажут, рано. Подул ветер, Амур нахмурился и заволновался, как море.  Становится тоскливо. Иду в собрание, долго обедаю там и слушаю, как за соседним  столом говорят о золоте, о понтах, о фокуснике, приезжавшем в Николаевск,[7] о каком-то  японце, дергающем зубы не щипцами, а просто пальцами. Если внимательно и долго  прислушиваться, то, боже мой, как далека здешняя жизнь от России! Начиная с  балыка из кеты, которым закусывают здесь водку, и кончая разговорами, во всем  чувствуется что-то свое собственное, не русское. Пока я плыл по Амуру, у меня  было такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе;  не говоря уже об оригинальной, не русской природе, мне всё время казалось, что  склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам, что Пушкин и Гоголь  тут непонятны и потому не нужны, наша история скучна и мы, приезжие из России,  кажемся иностранцами. В отношении религиозном и политическом я замечал здесь  полнейшее равнодушие. Священники, которых я видел на Амуре, едят в пост  скоромное, и, между прочим, про одного из них, в белом шёлковом кафтане, мне  рассказывали, что он занимается золотым хищничеством, соперничая со своими  духовными чадами. Если хотите заставить амурца скучать и зевать, то заговорите  с ним о политике, о русском правительстве, о русском искусстве. И нравственность  здесь какая-то особенная, не наша. Рыцарское обращение с женщиной возводится почти  в культ и в то же время не считается предосудительным уступить за деньги  приятелю свою жену; или вот еще лучше: с одной стороны, отсутствие сословных  предрассудков – здесь и с ссыльным держат себя, как с ровней, а с другой – не  грех подстрелить в лесу китайца-бродягу, как собаку, или даже поохотиться  тайком на горбачиков.    

Но буду  продолжать о себе. Не найдя приюта, я под вечер решился отправиться на  «Байкал». Но тут новая беда: развело порядочную зыбь, и лодочники-гиляки не  соглашаются везти ни за какие деньги. Опять я хожу по берегу и не знаю, что с  собой делать. Между тем уже заходит солнце, и волны на Амуре темнеют. На этом и  на том берегу неистово воют гиляцкие собаки. И зачем я сюда поехал? – спрашиваю  я себя, и мое путешествие представляется мне крайне легкомысленным. И мысль,  что каторга уже близка, что через несколько дней я высажусь на сахалинскую почву,  не имея с собой ни одного рекомендательного письма, что меня могут попросить  уехать обратно, – эта мысль неприятно волнует меня. Но вот наконец два гиляка  соглашаются везти меня за рубль, и на лодке, сбитой из трех досок, я  благополучно достигаю «Байкала».    

Это  пароход морского типа средней величины, купец, показавшийся мне после  байкальских и амурских пароходов довольно сносным. Он совершает рейсы между  Николаевском, Владивостоком и японскими портами, возит почту, солдат,  арестантов, пассажиров и грузы, главным образом казенные; по контракту,  заключенному с казной, которая платит ему солидную субсидию, он обязан  несколько раз в течение лета заходить на Сахалин: в Александровский пост и в  южный Корсаковский. Тариф очень высокий, какого, вероятно, нет нигде в свете.  Колонизация, которая прежде всего требует свободы и легкости передвижения, и  высокие тарифы – это уж совсем непонятно. Кают-компания и каюты на «Байкале»  тесны, но чисты и обставлены вполне по-европейски; есть пианино. Прислуга тут –  китайцы с длинными косами, их называют по-английски – бой. Повар тоже китаец,  но кухня у него русская, хотя все кушанья бывают горьки от пряного кери и  пахнут какими-то духами, вроде корилопсиса.    

Начитавшись  о бурях и льдах Татарского пролива,[8]  я ожидал встретить на «Байкале» китобоев с хриплыми голосами, брызгающих при  разговоре табачною жвачкой, в действительности же нашел людей вполне  интеллигентных. Командир парохода г. Л.,[9]  уроженец западного края, плавает в северных морях уже более 30 лет и прошел их  вдоль и поперек. На своем веку он видел много чудес, много знает и рассказывает  интересно. Покружив полжизни около Камчатки и Курильских островов, он, пожалуй,  с большим правом, чем Отелло, мог бы говорить о «бесплоднейших пустынях,  страшных безднах, утесах неприступных».[10]  Я обязан ему многими сведениями, пригодившимися мне для этих записок. У него  три помощника: г. Б., племянник известного астронома Б., и два шведа – Иван  Мартыныч и Иван Вениаминыч,[11]  добрые и приветливые люди.    

8 июля,  перед обедом, «Байкал» снялся с якоря. С нами шли сотни три солдат под командой  офицера[12]  и несколько арестантов. Одного арестанта сопровождала пятилетняя девочка, его  дочь, которая, когда он поднимался по трапу, держалась за его кандалы. Была,  между прочим, одна каторжная,[13]  обращавшая на себя внимание тем, что за нею добровольно следовал на каторгу ее  муж.[14]  Кроме меня и офицера, было еще несколько классных пассажиров обоего пола и,  между прочим, даже одна баронесса. Читатель пусть не удивляется такому изобилию  интеллигентных людей здесь, в пустыне. По Амуру и в Приморской области  интеллигенция при небольшом вообще населении составляет немалый процент, и ее  здесь относительно больше, чем в любой русской губернии. На Амуре есть город,  где одних лишь генералов, военных и штатских, насчитывают 16. Теперь их там,  быть может, еще больше.    

День был  тихий и ясный. На палубе жарко, в каютах душно; в воде +18°. Такую погоду хоть  Черному морю впору. На правом берегу горел лес; сплошная зеленая масса  выбрасывала из себя багровое пламя; клубы дыма слились в длинную, черную,  неподвижную полосу, которая висит над лесом… Пожар громадный, но кругом тишина  и спокойствие, никому нет дела до того, что гибнут леса. Очевидно, зеленое богатство  принадлежит здесь одному только богу.    

После  обеда, часов в шесть, мы уже были у мыса Пронге. Тут кончается Азия, и можно  было бы сказать, что в этом месте Амур впадает в Великий океан, если бы поперек  не стоял о. Сахалин. Перед глазами широко расстилается Лиман, впереди чуть  видна туманная полоса – это каторжный остров; налево, теряясь в собственных  извилинах, исчезает во мгле берег, уходящий в неведомый север. Кажется, что тут  конец света и что дальше уже некуда плыть. Душой овладевает чувство, какое, вероятно,  испытывал Одиссей, когда плавал по незнакомому морю и смутно предчувствовал  встречи с необыкновенными существами. И в самом деле, справа, при самом  повороте в Лиман, где на отмели приютилась гиляцкая деревушка, на двух лодках  несутся к нам какие-то странные существа, вопят на непонятном языке и чем-то  машут. Трудно понять, что у них в руках, но когда они подплывают поближе, я  различаю серых птиц.    

– Это  они хотят продать нам битых гусей, – объясняет кто-то.    

Поворачиваем  направо. На всем нашем пути поставлены знаки, показывающие фарватер. Командир  не сходит с мостика, и механик не выходит из машины;[15] «Байкал» начинает идти  всё тише и тише и идет точно ощупью. Осторожность нужна большая, так как здесь  нетрудно сесть на мель. Пароход сидит 12½, местами же ему приходится идти 14  фут., и был даже момент, когда нам послышалось, как он прополз килем по песку.  Вот этот-то мелкий фарватер и особенная картина, какую дают вместе Татарский и  Сахалинский берега, послужили главною причиной тому, что Сахалин долго считали  в Европе полуостровом. В 1787 г., в июне, известный французский мореплаватель,  граф Лаперуз,[16]  высадился на западном берегу Сахалина, выше 48°, и говорил тут с туземцами.  Судя по описанию, которое он оставил, на берегу застал он не одних только живших  здесь айно, но и приехавших к ним торговать гиляков, людей бывалых, хорошо  знакомых и с Сахалином и с Татарским берегом. Чертя на песке, они объяснили  ему, что земля, на которой они живут, есть остров и что остров этот отделяется  от материка и Иессо (Японии) проливами.[17]  Затем, плывя дальше на север вдоль западного берега, он рассчитывал, что найдет  выход из Северо-Японского моря в Охотское и тем значительно сократит свой путь  в Камчатку; но чем выше подвигался он, тем пролив становился всё мельче и мельче.  Глубина уменьшалась через каждую милю на одну сажень. Плыл он к северу до тех  пор, пока ему позволяли размеры его корабля, и, дойдя до глубины 9 сажен,  остановился. Постепенное равномерное повышение дна и то, что в проливе течение  было почти незаметно, привели его к убеждению, что он находится не в проливе, а  в заливе и что, стало быть, Сахалин соединен с материком перешейком. В  де-Кастри у него еще раз происходило совещание с гиляками. Когда он начертил им  на бумаге остров, отделенный от материка, то один из них взял у него карандаш  и, проведя через пролив черту, пояснил, что через этот перешеек гилякам  приходится иногда перетаскивать свои лодки и что на нем даже растет трава, –  так понял Лаперуз. Это еще крепче убедило его, что Сахалин – полуостров.[18]    

Девятью  годами позже его в Татарском проливе был англичанин В. Браутон[19] (Broughton).  Судно у него было небольшое, сидевшее в воде не глубже 9 фут., так что ему  удалось пройти несколько выше Лаперуза. Остановившись на глубине двух сажен, он  послал к северу для промера своего помощника; этот на пути своем встречал среди  мелей глубины, но они постепенно уменьшались и приводили его то к сахалинскому  берегу, то к низменным песчаным берегам другой стороны, и при этом получалась  такая картина, как будто оба берега сливались; казалось, залив оканчивался  здесь и никакого прохода не было. Таким образом, и Браутон должен был заключить  то же самое, что Лаперуз.    

Наш  знаменитый Крузенштерн,[20]  исследовавший берега острова в 1805 г., впал в ту же ошибку. Плыл он к  Сахалину уже с предвзятою мыслью,[21]  так как пользовался картою Лаперуза. Он прошел вдоль восточного берега и,  обогнув северные мысы Сахалина, вступил в самый пролив, держась направления с  севера на юг, и, казалось, был уже совсем близок к разрешению загадки, но  постепенное уменьшение глубины до 3½ сажен, удельный вес воды, а главное,  предвзятая мысль заставили и его признать существование перешейка, которого он  не видел. Но его все-таки точил червь сомнения. «Весьма вероятно, – пишет он, –  что Сахалин был некогда, а может быть, еще в недавние времена, островом».  Возвращался он назад, по-видимому, с неспокойною душой: когда в Китае впервые  попались ему на глаза записки Браутона, то он «обрадовался немало».[22]    

Ошибка  была исправлена в 1849 году Невельским. Авторитет его предшественников, однако,  был еще так велик, что когда он донес о своих открытиях в Петербург, то ему не  поверили, сочли его поступок дерзким и подлежащим наказанию и «заключили» его  разжаловать, и неизвестно, к чему бы это повело, если бы не заступничество самого  государя,[23]  который нашел его поступок молодецким, благородным и патриотическим.[24] Это был  энергический, горячего темперамента человек, образованный, самоотверженный,  гуманный, до мозга костей проникнутый идеей и преданный ей фанатически, чистый  нравственно. Один из знавших его пишет: «Более честного человека мне не  случалось встречать».[25]  На восточном побережье и на Сахалине он сделал себе блестящую карьеру в  какие-нибудь пять лет, но потерял дочь, которая умерла от голода, состарился,  состарилась и потеряла здоровье его жена,[26]  «молоденькая, хорошенькая и приветливая женщина»,[27] переносившая все лишения  геройски.[28]    

Чтобы  покончить с вопросом о перешейке и полуострове, считаю не лишним сообщить еще  некоторые подробности. В 1710 г. пекинскими миссионерами, по поручению  китайского императора, была начертана карта Татарии; при составлении ее  миссионеры пользовались японскими картами, и это очевидно, так как в то время о  проходимости Лаперузова и Татарского проливов могло быть известно только  японцам. Она была прислана во Францию и стала известною, потому что вошла в  атлас географа д’Анвилля.[29]  Эта карта послужила поводом к небольшому недоразумению,[30] которому Сахалин обязан  своим названием. У западного берега Сахалина, как раз против устья Амура, на  карте есть надпись, сделанная миссионерами: «Saghalien-angahata», что  по-монгольски значит «скалы черной реки». Это название относилось, вероятно, к  какому-либо утесу или мысу у устья Амура, во Франции же поняли иначе и отнесли  к самому острову. Отсюда и название Сахалин, удержанное Крузенштерном и для  русских карт. У японцев Сахалин называли Карафто или Карафту, что значит  китайский остров.    

Работы  японцев попадали в Европу или слишком поздно, когда в них уже не нуждались, или  же подвергались неудачным поправкам. На карте миссионеров Сахалин имел вид  острова, но д’Анвилль отнесся к ней с недоверием и положил между островом и  материком перешеек. Японцы первые стали исследовать Сахалин, начиная с  1613 г., но в Европе придавали этому так мало значения, что когда  впоследствии русские и японцы решали вопрос о том, кому принадлежит Сахалин, то  о праве первого исследования говорили и писали только одни русские.[31]    

Давно  уже на очереди новое, возможно тщательное исследование берегов Татарии и Сахалина.  Теперешние карты неудовлетворительны, что видно хотя бы из того, что суда,  военные и коммерческие, часто садятся на мель и на камни, гораздо чаще, чем об  этом пишут в газетах. Благодаря, главным образом, плохим картам командиры судов  здесь очень осторожны, мнительны и нервны. Командир «Байкала» не доверяет  официальной карте и смотрит в свою собственную, которую сам чертит и исправляет  во время плавания.    

Чтобы не  сесть на мель, г. Л. не решился плыть ночью, и мы после захода солнца бросили  якорь у мыса Джаоре. На самом мысу, на горе, стоит одиноко избушка, в которой  живет морской офицер г. Б.,[32]  ставящий знаки на фарватере и имеющий надзор за ними, а за избушкой непроходимая  дремучая тайга. Командир послал г. Б. свежего мяса; я воспользовался этим  случаем и поплыл на шлюпке к берегу. Вместо пристани куча больших скользких  камней, по которым пришлось прыгать, а на гору к избе ведет ряд ступеней из  бревнышек, врытых в землю почти отвесно, так что, поднимаясь, надо крепко  держаться руками. Но какой ужас! Пока я взбирался на гору и подходил к избе,  меня окружали тучи комаров, буквально тучи, было темно от них, лицо и руки мои  жгло, и не было возможности защищаться. Я думаю, что если здесь остаться  ночевать под открытым небом, не окружив себя кострами, то можно погибнуть или,  по меньшей мере, сойти с ума.    

Изба  разделяется сенями на две половины: налево живут матросы, направо – офицер с  семьей. Хозяина дома не было. Я застал изящно одетую, интеллигентную даму, его  жену, и двух дочерей, маленьких девочек, искусанных комарами. В комнатах все  стены покрыты еловою зеленью, окна затянуты марлей, пахнет дымом, но комары,  несмотря ни на что, все-таки есть и жалят бедных девочек. В комнате обстановка  не богатая, лагерная, но в убранстве чувствуется что-то милое, вкусное. На  стене висят этюды и, между прочим, женская головка, набросанная карандашом. Оказывается,  что г. Б. – художник.    

– Хорошо  ли вам тут живется? – спрашиваю я даму.    

–  Хорошо, да вот только комары.    

Свежему  мясу она не обрадовалась; по ее словам, она и дети давно уже привыкли к  солонине и свежего мяса не любят.    

–  Впрочем, вчера варили форелей, – добавила она.    

Провожал  меня до шлюпки угрюмый матрос,[33]  который, как будто догадавшись, о чем мне хочется спросить его, вздохнул и  сказал:    

– По  доброй воле сюда не заедешь!    

На  другой день рано утром[34]  пошли дальше при совершенно тихой и теплой погоде. Татарский берег горист и  изобилует пиками, то есть острыми, коническими вершинами. Он слегка подернут  синеватою мглой: это дым от далеких лесных пожаров, который здесь, как говорят,  бывает иногда так густ, что становится опасен для моряков не меньше, чем туман.  Если бы птица полетела напрямик с моря через горы, то, наверное, не встретила  бы ни одного жилья, ни одной живой души на расстоянии пятисот верст и больше…  Берег весело зеленеет на солнце и, по-видимому, прекрасно обходится без  человека. В шесть часов были в самом узком месте пролива, между мысами Погоби и  Лазарева, и очень близко видели оба берега, в восемь проходили мимо Шапки  Невельского – так называется гора с бугром на вершине, похожим на шапку. Утро было  яркое, блестящее, и наслаждение, которое я испытывал, усиливалось еще от  гордого сознания, что я вижу эти берега.    

Во  втором часу вошли в бухту де-Кастри.[35]  Это единственное место, где могут во время бури укрываться суда, плавающие по  проливу, и не будь ее, судоходство у сахалинских берегов, которые сплошь  негостеприимны, было бы немыслимо.[36]  Даже есть такое выражение: «удирать в де-Кастри». Бухта прекрасная и устроена  природой точно по заказу. Это круглый пруд, версты три в диаметре, с высокими  берегами, защищающими от ветров, с нешироким выходом в море. Если судить по  наружному виду, то бухта идеальная, но, увы! – это только кажется так; семь  месяцев в году она бывает покрыта льдом, мало защищена от восточного ветра и  так мелка, что пароходы бросают якорь в двух верстах от берега. Выход в море  сторожат три острова, или, вернее, рифа, придающие бухте своеобразную красоту;  один из них назван Устричным: очень крупные и жирные устрицы водятся на его  подводной части.    

На  берегу несколько домиков и церковь. Это Александровский пост. Тут живут  начальник поста, его делопроизводитель[37]  и телеграфисты. Один местный чиновник, приезжавший к нам на пароход обедать,  скучный и скучающий господин, много говорил за обедом, много пил и рассказал  нам старый анекдот про гусей, которые, наевшись ягод из-под наливки и  опьяневши, были приняты за мертвых, ощипаны и выброшены вон и потом,  проспавшись, голые вернулись домой; при этом чиновник побожился, что история с  гусями происходила в де-Кастри в его собственном дворе. Священника при церкви  нет, и он, когда нужно, приезжает из Мариинска. Хорошая погода бывает здесь  очень редко, так же как в Николаевске. Говорят, что весною этого года здесь  работала промерная экспедиция и во весь май было только три солнечных дня.  Извольте работать без солнца!    

На рейде  мы застали военные суда «Бобр» и «Тунгус» и две миноноски. Вспоминается и еще  одна подробность: едва мы бросили якорь, как потемнело небо, собралась гроза и  вода приняла необыкновенный, ярко-зеленый цвет. «Байкалу» предстояло выгрузить  четыре тысячи пудов казенного груза, и потому остались в де-Кастри ночевать.  Чтобы скоротать время, я и механик удили с палубы рыбу, и нам попадались очень  крупные, толстоголовые бычки, каких мне не приходилось ловить ни в Черном, ни в  Азовском море. Попадалась и камбала.    

Выгружают  здесь пароходы всегда томительно долго, с раздражением и порчей крови. Впрочем,  это горькая участь всех наших восточных портов. В де-Кастри выгружают на  небольшие баржи-шаланды, которые могут приставать к берегу только во время прилива  и потому нагруженные часто садятся на мель; случается, что благодаря этому  пароход простаивает из-за какой-нибудь сотни мешков муки весь промежуток  времени между отливом и приливом. В Николаевске беспорядков еще больше. Там,  стоя на палубе «Байкала», я видел, как буксирный пароход, тащивший большую  баржу с двумя сотнями солдат, утерял свой буксирный канат; баржу понесло течением  по рейду, и она пошла прямо на якорную цепь парусного судна, стоявшего недалеко  от нас. Мы с замиранием сердца ждали, что вот еще один момент и баржа будет  перерезана цепью, но, к счастью, добрые люди вовремя перехватили канат, и  солдаты отделались одним только испугом.    

 II    

     

Краткая  география. – Прибытие в Северный Сахалин. – Пожар. – Пристань. – В Слободке. –  Обед у г. Л. – Знакомства. – Ген. Кононович. – Приезд генерал-губернатора. –  Обед и иллюминация.    

Сахалин  лежит в Охотском море, загораживая собою от океана почти тысячу верст восточного  берега Сибири и вход в устье Амура. Он имеет форму, удлиненную с севера на юг,  и фигурою, по мнению одного из авторов, напоминает стерлядь.[38] Географическое положение  его определяется так: от 45° 54′ до 54° 53′ с. ш. и от 141° 40′ до 144°  53′ в. д. Северная часть Сахалина, через которую проходит линия вечно  промерзлой почвы, по своему положению соответствует Рязанской губ,  а южная – Крыму. Длина острова 900 верст; наибольшая его ширина равняется 125,  и наименьшая 25 верстам. Он вдвое больше Греции и в полтора раза больше Дании.    

Прежнее  деление его на северный, средний и южный неудобно в практическом отношении, и  теперь делят только на северный и южный. Верхняя треть острова по своим  климатическим и почвенным условиям совершенно непригодна для поселения и потому  в счет не идет; средняя треть называется Северным Сахалином, а нижняя – Южным;  строго определенной границы между двумя последними не существует. Ссыльные в  настоящее время живут в Северном, по реке Дуйке и по реке Тыми; Дуйка впадает в  Татарский пролив, а Тымь – в Охотское море, и обе реки на карте встречаются  своими верховьями. Живут также и по западному побережью, на небольшом пространстве  вверх и вниз от устья Дуйки. В административном отношении Северный Сахалин делится  на два округа: Александровский и Тымовский.    

Переночевавши  в де-Кастри, мы на другой день, 10 июля, в полдень пошли поперек Татарского  пролива к устью Дуйки, где находится Александровский пост. Погода и в этот раз  была тихая, ясная, какая здесь бывает очень редко. По совершенно гладкому морю,  пуская вверх фонтаны, гуляли парочками киты, и это прекрасное, оригинальное  зрелище развлекало нас на всем пути. Но настроение духа, признаюсь, было  невеселое, и чем ближе к Сахалину, тем хуже. Я был непокоен. Офицер,  сопровождавший солдат, узнав, зачем я еду на Сахалин, очень удивился и стал  уверять меня, что я не имею никакого права подходить близко к каторге и  колонии, так как я не состою на государственной службе. Конечно, я знал, что он  не прав, но всё же от слов его становилось мне жутко, и я боялся, что и на  Сахалине, пожалуй, я встречу точно такой же взгляд.    

Когда в  девятом часу бросали якорь, на берегу в пяти местах большими кострами горела сахалинская  тайга. Сквозь потемки и дым, стлавшийся по морю, я не видел пристани и построек  и мог только разглядеть тусклые постовые огоньки, из которых два были красные.  Страшная картина, грубо скроенная из потемок, силуэтов гор, дыма, пламени и  огненных искр, казалась фантастическою. На левом плане горят чудовищные костры,  выше них – горы, из-за гор поднимается высоко к небу багровое зарево от дальних  пожаров; похоже, как будто горит весь Сахалин. Вправо темною тяжелою массой  выдается в море мыс Жонкьер, похожий на крымский Аю-Даг; на вершине его ярко  светится маяк, а внизу, в воде, между нами и берегом стоят три остроконечных рифа  – «Три брата». И всё в дыму, как в аду.    

К  пароходу подошел катер, таща за собою на буксире баржу. Это привезли каторжных  для разгрузки парохода. Слышались татарский говор и брань.    

– Не  пускать их на пароход! – раздался крик с борта. – Не пускать! Они ночью весь  пароход обокрадут!    

– Тут в  Александровске еще ничего, – сказал мне механик, заметив, какое тяжелое впечатление  произвел на меня берег, – а вот вы увидите Дуэ! Там берег совсем отвесный, с  темными ущельями и с угольными пластами… мрачный берег! Бывало, мы возили на  «Байкале» в Дуэ по 200–300 каторжных, так я видел, как многие из них при  взгляде на берег плакали.    

– Не  они, а мы тут каторжные, – сказал с раздражением командир. – Теперь здесь тихо,  но посмотрели бы вы осенью: ветер, пурга, холод, волны валяют через борт, –  хоть пропадай!    

Я  остался ночевать на пароходе. Рано утром, часов в пять, меня шумно разбудили:  «Скорее, скорее! Катер в последний раз уходит к берегу! Сейчас снимаемся!»  Через минуту я уже сидел в катере, а рядом со мной молодой чиновник с сердитым  заспанным лицом.[39]  Катер засвистел, и мы пошли к берегу, таща за собой две баржи с каторжными.  Изморенные ночною работой и бессонницей, арестанты были вялы и угрюмы; всё  время молчали. Лица их были покрыты росой. Мне припоминается теперь несколько  кавказцев с резкими чертами и в меховых шапках, надвинутых до бровей.    

–  Позвольте познакомиться, – сказал мне чиновник, – коллежский регистратор Д.    

Это был  мой первый сахалинский знакомый, поэт, автор обличительного стихотворения  «Сахалино́», которое начиналось так: «Скажи-ка, доктор, ведь недаром…» Потом он  часто бывал у меня и гулял со мной по Александровску и его окрестностям,  рассказывая мне анекдоты или без конца читая стихи собственного сочинения. В  длинные зимние ночи он пишет либеральные повести, но при случае любит дать  понять, что он коллежский регистратор и занимает должность X класса; когда одна  баба, придя к нему по делу, назвала его господином Д., то он обиделся и сердито  крикнул ей: «Я тебе не господин Д., а ваше благородие!» По пути к берегу я  расспрашивал его насчет сахалинской жизни, как и что, а он зловеще вздыхал и  говорил: «А вот вы увидите!» Солнце стояло уже высоко. То, что было вчера  мрачно и темно и так пугало воображение, теперь утопало в блеске раннего утра;  толстый, неуклюжий Жонкьер с маяком, «Три брата» и высокие крутые берега, которые  видны на десятки верст по обе стороны, прозрачный туман на горах и дым от  пожара давали при блеске солнца и моря картину недурную.    

Гавани  здесь нет и берега опасны, о чем внушительно свидетельствует шведский пароход  «Atlas», потерпевший крушение незадолго до моего приезда[40] и лежащий теперь на  берегу. Пароходы останавливаются обыкновенно в версте от берега и редко ближе.  Пристань есть, но только для катеров и барж. Это большой, в несколько сажен  сруб, выдающийся в море в виде буквы Т; толстые лиственные сваи, крепко вбитые  в дно морское, образуют ящики, которые доверху наполнены камнями; настилка из  досок, по ней вдоль всей пристани проложены рельсы для вагонеток. На широком  конце Т стоит хорошенький домик – контора пристани – и тут же высокая черная мачта.  Сооружение солидное, но недолговечное. Во время хорошего шторма, как говорят,  волна иногда хватает до окон домика и брызги долетают даже до мачтовой реи,  причем дрожит вся пристань.    

Возле  пристани по берегу, по-видимому без дела, бродило с полсотни каторжных: одни в  халатах, другие в куртках или пиджаках из серого сукна. При моем появлении вся  полсотня сняла шапки – такой чести до сих пор, вероятно, не удостоивался еще ни  один литератор. На берегу стояла чья-то лошадь, запряженная в безрессорную  линейку. Каторжные взвалили мой багаж на линейку, человек с черною бородой, в  пиджаке и в рубахе навыпуск, сел на козлы. Мы поехали.    

– Куда  прикажете, ваше высокоблагородие? – спросил он, оборачиваясь и снимая шапку.    

Я  спросил, не отдается ли тут где-нибудь внаймы квартира, хотя бы в одну комнату.    

– Точно  так, ваше высокоблагородие, отдается.    

Две  версты от пристани до Александровского поста я ехал по превосходному шоссе. В  сравнении с сибирскими дорогами это чистенькое, гладкое шоссе, с канавами и  фонарями, кажется просто роскошью. Рядом с ним проложена рельсовая дорога. Но  природа по пути поражает своею бедностью. Вверху на горах и холмах, окружающих  Александровскую долину, по которой протекает Дуйка, обгорелые пни, или торчат,  как иглы дикобраза, стволы лиственниц, высушенных ветром и пожарами, а внизу по  долине кочки и кислые злаки – остатки недавно бывшего здесь непроходимого  болота. Свежий разрез земли в канавах обнажает во всем ее убожестве болотную  перегорелую почву с полувершковым слоем плохого чернозема. Ни сосны, ни дуба,  ни клена – одна только лиственница, тощая, жалкая, точно огрызенная, которая  служит здесь не украшением лесов и парков, как у нас в России, а признаком  дурной, болотистой почвы и сурового климата.    

Александровский  пост, или, короче, Александровск, представляет из себя небольшой благообразный  городок сибирского типа, тысячи на три жителей. В нем нет ни одной каменной постройки,  а всё сделано из дерева, главным образом из лиственницы: и церковь, и дома, и  тротуары. Здесь резиденция начальника острова,[41]  центр сахалинской цивилизации. Тюрьма находится близ главной улицы, но по  внешнему виду она мало отличается от военной казармы, и потому Александровск  совсем не носит того мрачного острожного характера, какой я ожидал встретить.    

Возница  привез меня в Александровскую слободку,[42]  предместье поста, к крестьянину из ссыльных П. Мне показали квартиру. Небольшой  дворик, мощенный по-сибирски бревнами, кругом навесы; в доме пять просторных,  чистых комнат, кухня, но ни следа мебели. Хозяйка, молодая бабенка, принесла  стол, потом минут через пять табурет.    

– Эта  квартира у нас ходила с дровами 22 рубля, а без дров 15, – сказала она.    

А когда  час спустя вносила самовар, сказала со вздохом:    

–  Заехали в эту пропасть!    

Она  девушкой пришла сюда с матерью за отцом-каторжным, который до сих пор еще не отбыл  своего срока; теперь она замужем за крестьянином из ссыльных, мрачным стариком,  которого я мельком видел, проходя по двору; он был болен чем-то, лежал на дворе  под навесом и кряхтел.    

– Теперь  у нас в Тамбовской губернии, чай, жнут, – сказала хозяйка, – а тут глаза бы мои  не глядели.    

И в  самом деле неинтересно глядеть: в окно видны грядки с капустною рассадой, около  них безобразные канавы, вдали маячит тощая, засыхающая лиственница. Охая и  держась за бока, вошел хозяин и стал мне жаловаться на неурожаи, холодный  климат, нехорошую землю. Он благополучно отбыл каторгу и поселение, имел теперь  два дома, лошадей и коров, держал много работников и сам ничего не делал, был  женат на молоденькой, а главное, давно уже имел право переселиться на материк –  и все-таки жаловался.    

В  полдень я ходил по слободке. На краю слободки стоит хорошенький домик с  палисадником и с медною дощечкой на дверях, а возле домика в одном с ним дворе  лавочка. Я зашел купить себе чего-нибудь поесть. «Торговое дело» и  «Торгово-комиссионный склад» – так называется эта скромная лавочка в  сохранившихся у меня печатном и рукописном прейскурантах – принадлежит  ссыльнопоселенцу Л.,[43]  бывшему гвардейскому офицеру, осужденному лет 12 тому назад Петербургским окружным  судом за убийство. Он уже отбыл каторгу и занимается теперь торговлей, исполняет  также разные поручения по дорожной и иным частям, получая за это жалованье старшего  надзирателя. Жена его свободная, из дворянок, служит фельдшерицей в тюремной  больнице. В лавочке продаются и звездочки к погонам, и рахат-лукум, и пилы  поперечные, и серпы, и «шляпы дамские, летние, самые модные, лучших фасонов от  4 р. 50 к. до 12 р. за штуку». Пока я разговаривал с  приказчиком, в лавочку вошел сам хозяин в шёлковой жакетке и в цветном галстуке.  Мы познакомились.    

– Не  будете ли добры отобедать у меня? – предложил он.    

Я  согласился, и мы пошли в дом. Обстановка у него комфортабельная. Венская  мебель, цветы, американский аристон и гнутое кресло, на котором Л. качается  после обеда. Кроме хозяйки, я застал в столовой еще четырех гостей, чиновников.  Один из них, старик без усов и с седыми бакенами,[44] похожий лицом на  драматурга Ибсена, оказался младшим врачом местного лазарета, другой, тоже  старик,[45]  отрекомендовался штаб-офицером оренбургского казачьего войска. С первых же слов  этот офицер произвел на меня впечатление очень доброго человека и большого  патриота. Он кроток и добродушно рассудителен, но когда говорят о политике, то  выходит из себя и с неподдельным пафосом начинает говорить о могуществе России  и с презрением о немцах и англичанах, которых отродясь не видел. Про него  рассказывают, что когда он, идучи морем на Сахалин, захотел в Сингапуре купить  своей жене шёлковый платок и ему предложили разменять русские деньги на  доллары, то он будто бы обиделся и сказал: «Вот еще, стану я менять наши  православные деньги на какие-то эфиопские!» И платок не был куплен.    

За  обедом подавали суп, цыплят и мороженое. Было и вино.    

– Когда  приблизительно идет здесь последний снег? – спросил я.    

– В мае,  – ответил Л.    

–  Неправда, в июне, – сказал доктор, похожий на Ибсена.    

– Я знаю  поселенца, – сказал Л., – у которого калифорнская пшеница дала сам-22.    

И опять  возражение со стороны доктора:    

–  Неправда. Ничего ваш Сахалин не дает. Проклятая земля.    

– Позвольте,  однако, – сказал один из чиновников, – в 82 году пшеница уродилась сам-40. Я  это отлично знаю.    

– Не  верьте, – сказал мне доктор. – Это вам очки втирают.    

За  обедом же была рассказана такая легенда: когда русские заняли остров и затем  стали обижать гиляков, то гиляцкий шаман проклял Сахалин и предсказал, что из  него не выйдет никакого толку.    

– Так  оно и вышло, – вздохнул доктор.    

После  обеда Л. играл на аристоне. Доктор пригласил меня переехать к нему, и в тот же  день вечером я поселился на главной улице поста, в одном из домов, ближайших к  присутственным местам. С этого вечера началось мое посвящение в сахалинские  тайны. Доктор рассказал мне, что незадолго до моего приезда,[46] во время медицинского  осмотра скота на морской пристани, у него произошло крупное недоразумение с  начальником острова и что будто бы даже в конце концов генерал замахнулся на  него палкой; на другой же день он был уволен по прошению, которого не подавал.[47] Доктор  показал мне целую кипу бумаг,[48]  написанных им, как он говорил, в защиту правды и из человеколюбия. Это были  копии с прошений, жалоб, рапортов и… доносов.[49]    

– А  генералу не понравится, что вы у меня остановились, – сказал доктор и  значительно подмигнул глазом.    

На  другой день я был с визитом у начальника острова В. О. Кононовича. Несмотря  на усталость и недосуг, генерал принял меня чрезвычайно любезно и беседовал со  мною около часа. Он образован, начитан и, кроме того, обладает большою  практическою опытностью, так как до своего назначения на Сахалин в продолжение  18 лет заведовал каторгой на Каре; он красиво говорит и красиво пишет и  производит впечатление человека искреннего, проникнутого гуманными стремлениями.  Я не могу забыть о том удовольствии, какое доставляли мне беседы с ним, и как  приятно в первое время поражало постоянно высказываемое им отвращение к  телесным наказаниям. Ж. Кеннан в своей известной книге отзывается о нем  восторженно.[50]    

Узнав,  что я намерен пробыть на Сахалине несколько месяцев, генерал предупредил меня,  что жить здесь тяжело и скучно.    

– Отсюда  все бегут, – сказал он, – и каторжные, и поселенцы, и чиновники. Мне еще не хочется  бежать, но я уже чувствую утомление от мозговой работы, которой требуется здесь  так много, благодаря, главным образом, разбросанности дела.    

Он  обещал мне полное содействие, но просил обождать: на Сахалине готовились к  встрече генерал-губернатора,[51]  и все были заняты.    

– А я  рад, что вы остановились у нашего врага, – сказал он, прощаясь со мной. – Вы  будете знать наши слабые стороны.    

До  приезда генерал-губернатора я жил в Александровске, в квартире доктора. Жизнь  была не совсем обыкновенная. Когда я просыпался утром, самые разнообразные  звуки напоминали мне, где я. Мимо открытых окон по улице, не спеша, с мерным  звоном проходили кандальные; против нашей квартиры в военной казарме солдаты-музыканты  разучивали к встрече генерал-губернатора свои марши, и при этом флейта играла  из одной пьесы, тромбон из другой, фагот из третьей, и получался невообразимый  хаос. А в комнатах у нас неугомонно свистали канарейки, и мой хозяин-доктор  ходил из угла в угол и, перелистывая на ходу законы, мыслил вслух:    

– Если  на основании статьи такой-то я подам прошение туда-то, и т. д.    

Или же  он вместе со своим сыном садился писать какую-нибудь кляузу.[52] Выйдешь на улицу, тут  жарко. Жалуются даже на засуху, и офицеры ходят в кителях, а это бывает не  каждое лето. Движение на улицах здесь гораздо значительнее, чем в наших уездных  городах, и это легко объяснить приготовлениями к встрече начальника края,  главным же образом – преобладанием в здешнем населении рабочего возраста,  который большую часть дня проводит вне дома. К тому же здесь на небольшом  пространстве сгруппированы: тюрьма более чем на тысячу и военные казармы на 500  человек. Спешно строят мост через Дуйку, воздвигают арки, чистят, красят,  подметают, маршируют. По улицам носятся тройки и пары с колокольчиками – это  готовят для генерал-губернатора лошадей. Такая спешка, что работают даже в  праздники.    

Вот по  улице, направляясь к полицейскому управлению, идет толпа гиляков, здешних аборигенов,  и на них сердито лают смирные сахалинские дворняжки, которые лают почему-то на  одних только гиляков. Вот другая группа: кандальные каторжные в шапках и без  шапок, звеня цепями, тащат тяжелую тачку с песком, сзади к тачке цепляются  мальчишки, по сторонам плетутся конвойные с потными красными лицами и с ружьями  на плечах. Высыпав песок на площадке перед домом генерала, кандальные  возвращаются тою же дорогой назад, и звон кандалов слышится непрерывно.  Каторжный в халате с бубновым тузом ходит из двора во двор и продает ягоду голубику.  Когда идешь по улице, сидящие встают и все встречные снимают шапки.    

Каторжные  и поселенцы, за немногими исключениями, ходят по улицам свободно, без кандалов  и без конвоя, и встречаются на каждом шагу толпами и в одиночку. Они во дворе и  в доме, потому что они кучера, сторожа, повара, кухарки и няньки. Такая  близость в первое время с непривычки смущает и приводит в недоумение. Идешь  мимо какой-нибудь постройки, тут каторжные с топорами, пилами и молотками. А  ну, думаешь, размахнется и трахнет! Или придешь к знакомому и, не заставши  дома, сядешь писать ему записку, а сзади в это время стоит и ждет его слуга –  каторжный с ножом, которым он только что чистил в кухне картофель. Или, бывало,  рано утром, часа в четыре, просыпаешься от какого-то шороха, смотришь – к  постели на цыпочках, чуть дыша, крадется каторжный. Что такое? Зачем? «Сапожки  почистить, ваше высокоблагородие». Скоро я пригляделся и привык. Привыкают все,  даже женщины и дети. Здешние дамы бывают совершенно покойны, когда отпускают  своих детей гулять с няньками бессрочнокаторжными.    

Один  корреспондент пишет,[53]  что вначале он трусил чуть не каждого куста, а при встречах на дороге и  тропинках с арестантом ощупывал под пальто револьвер, потом успокоился, придя к  заключению, что «каторга в общем – стадо баранов, трусливых, ленивых,  полуголодных и заискивающих». Чтобы думать, что русские арестанты не убивают и  не грабят встречного только из трусости и лени, надо быть очень плохого мнения  о человеке вообще или не знать человека.    

Приамурский  генерал-губернатор барон А. Н. Корф прибыл на Сахалин 19 июля, на  военном судне «Бобр». На площади, между домом начальника острова и церковью, он  был встречен почетным караулом, чиновниками и толпою поселенцев и каторжных.  Играла та самая музыка, о которой я только что говорил. Благообразный старик,  бывший каторжный, разбогатевший на Сахалине, по фамилии Потемкин,[54] поднес ему  хлеб-соль на серебряном блюде местного изделия. На площади же стоял мой  хозяин-доктор в черном фраке и в картузе и держал в руках прошение. Я в первый  раз видел сахалинскую толпу, и от меня не укрылась ее печальная особенность:  она состояла из мужчин и женщин рабочего возраста, были старики и дети, но  совершенно отсутствовали юноши. Казалось, будто возраста от 13 до 20 лет на  Сахалине вовсе не существует. И я невольно задал себе вопрос: не значит ли это  что молодежь, подрастая, оставляет остров при первой возможности?    

На  другой же день по приезде генерал-губернатор приступил к осмотру тюрем и  поселений. Всюду поселенцы, ожидавшие его с большим нетерпением, подавали ему  прошения и словесно заявляли просьбы. Говорили каждый за себя или один за всё  селение, и так как ораторское искусство процветает на Сахалине, то дело не  обошлось и без речей; в Дербинском поселенец Маслов[55] в своей речи несколько  раз назвал начальство «всемилостивейшим правительством». К сожалению, далеко не  все, обращавшиеся к барону А. Н. Корфу, просили того, что нужно. Тут,  как и в России в подобных случаях, сказалась досадная мужицкая темнота: просили  не школ, не правосудия, не заработков, а разных пустяков: кто казенного  довольствия, кто усыновления ребенка, – одним словом, подавали прошения,  которые могли быть удовлетворены и местным начальством. А. Н. Корф  отнесся к их просьбам с полным вниманием и доброжелательством; глубоко тронутый  их бедственным положением, он давал обещания и возбуждал надежды на лучшую  жизнь.[56]  Когда в Аркове помощник смотрителя тюрьмы[57]  отрапортовал: «В селении Аркове всё обстоит благополучно», барон указал ему на  озимые и яровые всходы и сказал: «Всё благополучно, кроме только того, что в  Аркове нет хлеба». В Александровской тюрьме по случаю его приезда арестантов кормили  свежим мясом и даже олениной; он обошел все камеры, принимал прошения и  приказал расковать многих кандальных.    

22 июля  после молебна и парада (был табельный день) прибежал надзиратель и доложил, что  генерал-губернатор желает меня видеть. Я отправился. А. Н. Корф  принял меня очень ласково и беседовал со мной около получаса. Наш разговор  происходил в присутствии ген. Кононовича. Между прочим, мне был предложен  вопрос, не имею ли я какого-либо официального поручения. Я ответил: нет.    

– По  крайней мере нет ли у вас поручения от какого-либо ученого общества или газеты?  – спросил барон.    

У меня в  кармане был корреспондентский бланок, но так как я не имел в виду печатать  что-либо о Сахалине в газетах, то, не желая вводить в заблуждение людей,  относившихся ко мне, очевидно, с полным доверием, я ответил: нет.    

– Я  разрешаю вам бывать, где и у кого угодно, – сказал барон. – Нам скрывать  нечего. Вы осмотрите здесь всё, вам дадут свободный пропуск во все тюрьмы и  поселения, вы будете пользоваться документами, необходимыми для вашей работы, –  одним словом, вам двери будут открыты всюду. Не могу я разрешить вам только  одного: какого бы то ни было общения с политическими, так как разрешать вам это  я не имею никакого права.    

Отпуская  меня, барон сказал:    

– Завтра  мы еще поговорим. Приходите с бумагой.    

В тот же  день я присутствовал на торжественном обеде в квартире начальника острова. Тут  я познакомился почти со всею сахалинскою администрацией. За обедом играла  музыка, произносились речи. А. Н. Корф, в ответ на тост за его  здоровье, сказал короткую речь, из которой мне теперь припоминаются слова: «Я  убедился, что на Сахалине „несчастным“ живется легче, чем где-либо в России и  даже Европе. В этом отношении вам предстоит сделать еще многое, так как путь  добра бесконечен». Он пять лет назад был на Сахалине и теперь находил прогресс  значительным, превосходившим всякие ожидания. Его похвальное слово не мирилось  в сознании с такими явлениями, как голод, повальная проституция ссыльных  женщин, жестокие телесные наказания, но слушатели должны были верить ему:  настоящее в сравнении с тем, что происходило пять лет назад, представлялось  чуть ли не началом золотого века.    

Вечером  была иллюминация. По улицам, освещенным плошками и бенгальским огнем, до  позднего вечера гуляли толпами солдаты, поселенцы и каторжные. Тюрьма была  открыта. Река Дуйка, всегда убогая, грязная, с лысыми берегами, а теперь  украшенная по обе стороны разноцветными фонарями и бенгальскими огнями, которые  отражались в ней, была на этот раз красива, даже величественна, но и смешна,  как кухаркина дочь, на которую для примерки надели барышнино платье. В саду  генерала играла музыка и пели певчие. Даже из пушки стреляли, и пушку разорвало.  И все-таки, несмотря на такое веселье, на улицах было скучно. Ни песен, ни  гармоники, ни одного пьяного; люди бродили, как тени, и молчали, как тени.  Каторга и при бенгальском освещении остается каторгой, а музыка, когда ее  издали слышит человек, который никогда уже не вернется на родину, наводит  только смертную тоску.    

Когда я  явился к генерал-губернатору с бумагой, он изложил мне свой взгляд на сахалинскую  каторгу и колонию и предложил записать всё, сказанное им, что я, конечно,  исполнил очень охотно. Всё записанное он предложил мне озаглавить так:  «Описание жизни несчастных». Из нашей последней беседы и из того, что я записал  под его диктовку, я вынес убеждение, что это великодушный и благородный  человек, но что «жизнь несчастных» была знакома ему не так близко, как он  думал. Вот несколько строк из описания: «Никто не лишен надежды сделаться  полноправным; пожизненности наказания нет. Бессрочная каторга ограничивается  20-ю годами. Каторжные работы не тягостны. Труд подневольный не дает работнику  личной пользы – в этом его тягость, а не в напряжении физическом. Цепей нет,  часовых нет, бритых голов нет».    

Дни  стояли хорошие, с ясным небом и с прозрачным воздухом, похожие на наши осенние  дни. Вечера были превосходные; припоминается мне пылающий запад, темно-синее  море и совершенно белая луна, выходящая из-за гор. В такие вечера я любил  кататься по долине между постом и деревней Ново-Михайловкой; дорога здесь  гладкая, ровная, рядом с ней рельсовый путь для вагонеток, телеграф. Чем дальше  от Александровска, тем долина становится уже, потемки густеют, гигантские  лопухи начинают казаться тропическими растениями; со всех сторон надвигаются  темные горы. Вон вдали огни, где жгут уголь, вон огонь от пожара. Восходит  луна. Вдруг фантастическая картина: мне навстречу по рельсам, подпираясь  шестом, катит на небольшой платформе каторжный в белом. Становится жутко.    

– Не  пора ли назад? – спрашиваю кучера. Кучер-каторжный поворачивает лошадей, потом  оглядывается на горы и огни и говорит:    

– Скучно  здесь, ваше высокоблагородие. У нас в России лучше.    

 III    

     

Перепись.  – Содержание статистических карточек. – О чем я спрашивал, и как отвечали мне.  – Изба и ее жильцы. – Мнения ссыльных о переписи.    

Чтобы  побывать по возможности во всех населенных местах и познакомиться поближе с жизнью  большинства ссыльных, я прибегнул к приему, который в моем положении казался  мне единственным. Я сделал перепись. В селениях, где я был, я обошел все избы и  записал хозяев, членов их семей, жильцов и работников. Чтобы облегчить мой труд  и сократить время, мне любезно предлагали помощников, но так как, делая  перепись, я имел главною целью не результаты ее, а те впечатления, которые дает  самый процесс переписи, то я пользовался чужою помощью только в очень редких  случаях. Эту работу, произведенную в три месяца одним человеком, в сущности,  нельзя назвать переписью; результаты ее не могут отличаться точностью и  полнотой, но, за неимением более серьезных данных ни в литературе, ни в  сахалинских канцеляриях, быть может, пригодятся и мои цифры.    

Для  переписи я пользовался карточками, которые были напечатаны для меня в  типографии при полицейском управлении. Самый процесс переписи заключался в  следующем. Прежде всего, на каждой карточке в первой строке я отмечал название  поста или селения. Во второй строке: номер дома по казенной подворной описи.  Затем, в третьей строке, звание записываемого: каторжный, поселенец, крестьянин  из ссыльных, свободного состояния. Свободных я записывал только в тех случаях,  если они принимали непосредственное участие в хозяйстве ссыльного, например, состояли  с ним в браке, законном или незаконном, и вообще принадлежали к семье его или  проживали в его избе в качестве работника или жильца и т. п. Званию в  сахалинском обиходе придается большое значение. Каторжного, несомненно,  стесняет его звание; на вопрос, какого он звания, он отвечает: «рабочий». Если  же до каторги он был солдатом, то непременно добавляет еще к этому: «из солдат,  ваше высокоблагородие». Отбыв или, как сам он выражается, отслужив свой срок,  он становится поселенцем. Это новое звание не считается низким уже потому, что  слово «поселенец» мало чем отличается от поселянина, не говоря уже о правах,  какие сопряжены с этим званием. На вопрос, кто он, поселенец обыкновенно  отвечает так: «вольный». Через десять, а при благоприятных условиях,  оговоренных в уставе о ссыльных, через шесть лет поселенец получает звание крестьянина  из ссыльных. На вопрос, какого он звания, крестьянин отвечает не без  достоинства, как будто уж не может идти в счет с прочими и отличается от них  чем-то особенным: «Я крестьянин». Но без прибавки «из ссыльных». Я не спрашивал  ссыльных о прежнем их звании, так как по этому пункту в канцеляриях имеется  достаточно сведений. Сами они, кроме солдат, ни мещане, ни купцы, ни духовные,  не распространяются насчет своего утерянного звания, как будто оно уже забыто,  а называют свое прежнее состояние коротко – волей. Если кто заводит разговор о  своем прошлом, то обыкновенно начинает так: «Когда я жил на воле…» и т. д.    

Четвертая  строка: имя, отчество и фамилия. Насчет имен могу только вспомнить, что я, кажется,  не записал правильно ни одного женского татарского имени. В татарской семье,  где много девочек, а отец и мать едва понимают по-русски, трудно добиться толку  и приходится записывать наугад. И в казенных бумагах татарские имена пишутся  тоже неправильно.    

Случается,  что православный русский мужичок на вопрос, как его зовут, отвечает не шутя:  «Карл». Это бродяга, который по дороге сменился именем с каким-то немцем.  Таких, помнится, записано мною двое: Карл Лангер и Карл Карлов.[58] Есть каторжный, которого  зовут Наполеоном.[59]  Есть женщина-бродяга Прасковья, она же Марья.[60]  Что касается фамилий, то по какой-то странной случайности на Сахалине много  Богдановых и Беспаловых. Много курьезных фамилий: Шкандыба, Желудок, Безбожный,  Зевака.[61]  Татарские фамилии, как мне говорили, сохраняют и на Сахалине, несмотря на  лишение всех прав состояния, приставки и частицы, означающие высокие звания и  титулы. Насколько это верно, не знаю, но ханов, султанов и оглы записал я  немало. У бродяг самое употребительное имя Иван, а фамилия Непомнящий. Вот  несколько бродяжеских прозвищ: Мустафа Непомнящий, Василий Безотечества, Франц  Непомнящий, Иван Непомнящий 20 лет, Яков Беспрозвания, бродяга Иван 35 лет,[62] Человек  Неизвестного Звания.    

В этой  же строке я отмечал отношения записываемого к хозяину: жена, сын, сожительница,  работник, жилец, сын жильца и т. д. Записывая детей, я отличал законно- и  незаконнорожденных, родных и приемных. Кстати сказать, приемыши часто  встречаются на Сахалине, и мне приходилось записывать не только приемных детей,  но и приемных отцов. Многие из живущих в избах относятся к хозяевам как  совладельцы или половинщики. В обоих северных округах на одном участке сидят по  два и даже по три владельца, и так – больше, чем в половине хозяйств; поселенец  садится на участок, строит дом и обзаводится хозяйством, а через два-три года  ему сажают совладельца или же один участок дают сразу двум поселенцам. Это  происходит от нежеланья и неуменья администрации приискивать новые места для  поселений. Бывает и так, что отбывший каторгу просит, чтобы ему позволили  поселиться в таком посту или селении, где усадебных мест уже нет, и его  поневоле приходится сажать уже на готовое хозяйство. Количество совладельцев  особенно увеличивается после объявления высочайших манифестов, когда  администрация бывает вынуждена приискивать места сразу для нескольких сотен  душ.    

Пятая  строка: возраст. Женщины, которым уже за сорок, плохо помнят свои лета и  отвечают на вопрос, подумав. Армяне из Эриванской губ совсем не  знают своего возраста. Один из них ответил мне так: «Может, тридцать, а может,  уже и пятьдесят». В таких случаях приходилось определять возраст  приблизительно, на глаз, и потом проверять по статейному списку. Молодежь 15  лет и постарше обыкновенно убавляет свои лета. Иная уже невеста или давно уже  занимается проституцией, а всё еще 13–14 лет. Дело в том, что дети и подростки  в беднейших семьях получают от казны кормовые, которые выдаются только до 15  лет, и тут молодых людей и их родителей простой расчет побуждает говорить  неправду.    

Шестая  строка относилась к вероисповеданию.    

Седьмая:  где родился? На этот вопрос мне отвечали без малейшего затруднения, и только  бродяги отвечали каким-нибудь острожным каламбуром или «не помню». Девица  Наталья Непомнящая,[63]  когда я спросил ее, какой она губернии, сказала мне: «Всех понемножку». Земляки  заметно держатся друг друга, вместе ведут компанию, и коли бегут, то тоже  вместе; туляк предпочитает идти в совладельцы к туляку, бакинец к бакинцу.  По-видимому, существуют землячества. Когда случалось спрашивать про  отсутствующего, то земляки давали о нем самые подробные сведения.    

Восьмая  строка: с какого года на Сахалине? Редкий сахалинец отвечал на этот вопрос  сразу, без напряжения. Год прибытия на Сахалин – год страшного несчастья, а между  тем его не знают или не помнят. Спрашиваешь каторжную бабу, в каком году ее  привезли на Сахалин, а она отвечает вяло, не думая: «Кто ж его знает? Должно, в  83-м». Вмешивается муж или сожитель: «Ну, что зря языком болтать? Ты пришла в  85-м». – «Может, и в 85-м», – соглашается она со вздохом. Начинаем считать, и  мужик выходит прав. Мужчины не так туги, как бабы, но и они дают ответ не  сразу, а подумав и поговорив.    

– Тебя в  каком году пригнали на Сахалин? – спрашиваю я поселенца.    

– Я  одного сплава с Гладким, – говорит он неуверенно, поглядывая на товарищей.    

Гладкий  первого сплава, а первый сплав, то есть первый «Доброволец», пришел на Сахалин  в 1879 г.[64]  Так и записываю. Или бывает такой ответ: «В каторге я пробыл шесть лет, да вот  в поселенцах уж третий год… Вот и считайте». – «Значит, ты на Сахалине уже  девятый год?» – «Никак нет. До Сахалина я еще в централе отсидел два года». И  т. д. Или такой ответ: «Я пришел в тот год, когда Дербина убили».[65] Или: «Тогда  Мицуль помер».[66]  Для меня было особенно важно получать верные ответы от тех, которые пришли сюда  в шестидесятых и семидесятых годах; мне хотелось не пропустить ни одного из  них, что, по всей вероятности, не удалось мне. Сколько уцелело из тех, которые  пришли сюда 20–25 лет назад? – вопрос, можно сказать, роковой для сахалинской  колонизации.    

В  девятой строке я записывал главное занятие и ремесло.    

В  десятой – грамотность. Обыкновенно вопрос предлагают в такой форме: «Знаешь ли  грамоте?» – я же спрашивал так: «Умеешь ли читать?» – и это во многих случаях  спасало меня от неверных ответов, потому что крестьяне, не пишущие и умеющие  разбирать только по-печатному, называют себя неграмотными. Есть и такие,  которые из скромности прикидываются невеждами. «Где уж нам? Какая наша  грамота?» – и лишь при повторении вопроса говорят: «Разбирал когда-то  по-печатному, да теперь, знать, забыл. Народ мы темный, одно слово – мужики».  Неграмотными называют себя также плохо видящие глазами и слепые.    

Одиннадцатая  относилась к семейному состоянию: женат, вдов, холост? Если женат, то где: на  родине, на Сахалине? Слова «женат, вдов, холост» на Сахалине еще не определяют  семейного положения; здесь очень часто женатые бывают обречены на одинокую  безбрачную жизнь, так как супруги их живут на родине и не дают им развода, а  холостые и вдовые живут семейно и имеют по полдюжине детей; поэтому ведущих  холостую жизнь не формально, а на самом деле, хотя бы они значились женатыми, я  считал не лишним отмечать словом «одинок». Нигде в другом месте России  незаконный брак не имеет такого широкого и гласного распространения и нигде он  не облечен в такую оригинальную форму, как на Сахалине. Незаконное, или, как  называют здесь, свободное, сожительство не встречает себе противников ни в  начальстве, ни в духовенстве, а, наоборот, поощряется и санкционируется. Есть  поселения, где не встретишь ни одного законного сожительства. Свободные пары  составляют хозяйства на тех же основаниях, как и законные; они рождают для  колонии детей, а потому нет причин при регистрации создавать для них особые  правила.    

Наконец,  двенадцатая строка: получает ли пособие от казны? Из ответов на этот вопрос я хотел  выяснить, какая часть населения не в состоянии обойтись без матерьяльной  поддержки от казны, или, другими словами, кто кормит колонию: она сама себя или  казна? Пособие от казны, кормовое или вещевое, или денежное, обязательно  получают все каторжные, поселенцы в первые годы по отбытии каторги,  богадельщики и дети беднейших семей. Кроме этих официально признанных  пенсионеров, я отметил живущими на счет казны также и тех ссыльных, которые получают  от нее жалованье за разные услуги, например: учителя, писаря, надзиратели и  т. п. Но ответ получился неполный. Кроме обычных пайков, кормовых и  жалований, в широких размерах практикуется еще выдача таких пособий, которые  невозможно отметить на карточках, например: пособие при вступлении в брак,  покупка у поселенцев зерна но умышленно дорогой цене, а главное, выдача семян,  скота и пр. в долг. Иной поселенец должен в казну несколько сот рублей и  никогда их не отдаст, по я поневоле должен был записать его не получающим  пособия.    

Каждую  женскую карточку я перечеркивал вдоль красным карандашом и нахожу, что это  удобнее, чем иметь особую рубрику для отметки пола. Я записывал только наличных  членов семьи; если мне говорили, что старший сын уехал во Владивосток на  заработки, а второй служит в селении Рыковском в работниках, то я первого не  записывал вовсе, а второго заносил на карточку в месте его жительства.    

Я ходил  из избы в избу один; иногда сопровождал меня какой-нибудь каторжный или поселенец,  бравший на себя от скуки роль проводника. Иногда за мной или на некотором  расстоянии следовал, как тень, надзиратель с револьвером. Это посылали его на  случай, если я потребую каких-нибудь разъяснений. Когда я обращался к нему с  каким-нибудь вопросом, то лоб у него мгновенно покрывался потом и он отвечал:  «Не могу знать, ваше высокоблагородие!» Обыкновенно спутник мой, босой и без  шапки, с моею чернильницей в руках, забегал вперед, шумно отворял дверь и в  сенях успевал что-то шепнуть хозяину – вероятно, свои предположения насчет моей  переписи. Я входил в избу. На Сахалине попадаются избы всякого рода, смотря по  тому, кто строил – сибиряк, хохол или чухонец, но чаще всего – это небольшой  сруб, аршин в шесть, двух- или трехоконный, без всяких наружных украшений,  крытый соломой, корьем и редко тесом. Двора обыкновенно нет. Возле ни одного  деревца. Сараишко или банька на сибирский манер встречаются редко. Если есть  собаки, то вялые, не злые, которые, как я говорил уже, лают на одних только  гиляков, вероятно, потому, что те носят обувь из собачьей шкуры. И почему-то  эти смирные, безобидные собаки на привязи. Если есть свинья, то с колодкой на  шее. Петух тоже привязан за ногу.    

– Зачем  это у тебя собака и петух привязаны? – спрашиваю хозяина.    

– У нас  на Сахалине все на цепи, – острит он в ответ. – Земля уж такая.    

В избе  одна комната, с русскою печкой. Полы деревянные. Стол, два-три табурета,  скамья, кровать с постелью или же постлано прямо на полу. Или так, что нет  никакой мебели и только среди комнаты лежит на полу перина, и видно, что на ней  только что спали; на окне чашка с объедками. По обстановке это не изба, не  комната, а скорее камера для одиночного заключения. Где есть женщины и дети,  там, как бы ни было, похоже на хозяйство и на крестьянство, но всё же и там чувствуется  отсутствие чего-то важного; нет деда и бабки, нет старых образов и дедовской  мебели, стало быть, хозяйству недостает прошлого, традиций. Нет красного угла,  или он очень беден и тускл, без лампады и без украшений, – нет обычаев;  обстановка носит случайный характер, и похоже, как будто семья живет не у себя  дома, а на квартире, или будто она только что приехала и еще не успела  освоиться; нет кошки, по зимним вечерам не бывает слышно сверчка… а главное,  нет родины.    

Картины,  которые я встречал, обыкновенно не говорили мне о домовитости, уютности и о  прочности хозяйств. Чаще всего я встречал в избе самого хозяина, одинокого,  скучающего бобыля, который, казалось, окоченел от вынужденного безделья и  скуки; на нем вольное платье, но по привычке шинель накинута на плечи  по-арестантски, и если он недавно вышел из тюрьмы, то на столе у него валяется  фуражка без козырька. Печка не топлена, посуды только и есть, что котелок да  бутылка, заткнутая бумажкой. Сам он о своей жизни и о своем хозяйстве  отзывается насмешливо, с холодным презрением. Говорит, что уже всякие способы  перепробовал, но никакого толку не выходит; остается одно: махнуть на всё  рукой. Пока говоришь с ним, в избу собираются соседи и начинается разговор на  разные темы: о начальстве, климате, женщинах… От скуки все готовы говорить и  слушать без конца. Бывает и так, что, кроме хозяина, застаешь в избе еще целую  толпу жильцов и работников; на пороге сидит жилец-каторжный с ремешком на  волосах и шьет чирки; пахнет кожей и сапожным варом; в сенях на лохмотьях лежат  его дети, и тут же в темном и тесном углу его жена, пришедшая за ним  добровольно, делает на маленьком столике вареники с голубикой; это недавно  прибывшая из России семья. Дальше, в самой избе, человек пять мужчин, которые  называют себя кто – жильцом, кто – работником, а кто – сожителем; один стоит  около печки и, надув щеки, выпучив глаза, паяет что-то; другой, очевидно, шут,  с деланно-глупою физиономией, бормочет что-то, остальные хохочут в кулаки. А на  постели сидит вавилонская блудница, сама хозяйка Лукерья Непомнящая,[67] лохматая,  тощая, с веснушками; она старается посмешнее отвечать на мои вопросы и болтает  при этом ногами. Глаза у нее нехорошие, мутные, и по испитому, апатичному лицу  я могу судить, сколько на своем еще коротком веку переиспытала она тюрем,  этапов, болезней. Эта Лукерья задает в избе общий тон жизни, и благодаря ей на  всей обстановке сказывается близость ошалелого, беспутного бродяги. Тут уж о  серьезном хозяйстве не может быть и речи. Приходилось также заставать в избе  целую компанию, которая до моего прихода играла в карты; на лицах смущение,  скука и ожидание: когда я уйду, чтобы опять можно было приняться за карты? Или  входишь в избу, и намека нет на мебель, печь голая, а на полу у стен рядышком  сидят черкесы, одни в шапках, другие с непокрытыми стрижеными и, по-видимому,  очень жесткими головами, и смотрят на меня не мигая. Если я заставал дома одну  только сожительницу, то обыкновенно она лежала в постели, отвечала на мои  вопросы, зевая и потягиваясь, и, когда я уходил, опять ложилась.    

Ссыльное  население смотрело на меня, как на лицо официальное, а на перепись – как на одну  из тех формальных процедур, которые здесь так часты и обыкновенно ни к чему не  ведут. Впрочем, то обстоятельство, что я не здешний, не сахалинский чиновник, возбуждало  в ссыльных некоторое любопытство. Меня спрашивали:    

– Зачем  это вы всех нас записываете?    

И тут  начинались разные предположения. Одни говорили, что, вероятно, высшее  начальство хочет распределить пособие между ссыльными, другие – что, должно  быть, уж решили наконец переселять всех на материк, – а здесь упорно и крепко  держится убеждение, что рано или поздно каторга с поселениями будет переведена  на материк, – третьи, прикидываясь скептиками, говорили, что они не ждут уже  ничего хорошего, так как от них сам бог отказался, и это для того, чтобы  вызвать с моей стороны возражение. А из сеней или с печки, как бы в насмешку  над всеми этими надеждами и догадками, доносился голос, в котором слышались  усталость, скука и досада на беспокойство:    

– И всё  они пишут, и всё они пишут, и всё они пишут, царица небесная!    

Голодать  и вообще терпеть какие-либо лишения во время моих разъездов по Сахалину мне не  приходилось. Я читал, будто агроном Мицуль,[68]  исследуя остров, терпел сильную нужду и даже вынужден был съесть свою собаку.  Но с тех пор обстоятельства значительно изменились. Теперешний агроном ездит по  отличным дорогам; даже в самых бедных селениях есть надзирательские, или так  называемые станки, где всегда можно найти теплое помещение, самовар и постель.  Исследователи, когда отправляются в глубь острова, в тайгу, то берут с собой  американские консервы, красное вино, тарелки, вилки, подушки и всё, что только  можно взвалить на плечи каторжным, заменяющим на Сахалине вьючных животных.  Случается и теперь, что люди питаются гнилушками с солью и даже поедают друг  друга, но это относится не к туристам и не к чиновникам.    

В  следующих главах я буду описывать посты и селения и попутно знакомить читателя  с каторжными работами и тюрьмами, поскольку я сам успел познакомиться с ними в  короткое время. На Сахалине каторжные работы разнообразны в высшей степени; они  не специализировались на золоте или угле, а обнимают весь обиход сахалинской  жизни и разбросаны по всем населенным местам острова. Корчевка леса, постройки,  осушка болот, рыбные ловли, сенокос, нагрузка пароходов – всё это виды  каторжных работ, которые по необходимости до такой степени слились с жизнью  колонии, что выделять их и говорить о них как о чем-то самостоятельно  существующем на острове можно разве только при известном рутинном взгляде на  дело, который на каторге ищет прежде всего рудников и заводских работ.    

Я начну  с Александровской долины, с селений, расположенных на реке Дуйке. На Северном  Сахалине эта долина была первая избрана для поселений не потому, что она лучше  всех исследована или отвечает целям колонизации, а просто случайно, благодаря  тому обстоятельству, что она была ближайшей к Дуэ, где впервые возникла  каторга.    

 IV    

     

Река  Дуйка. – Александровская долина. – Слободка Александровка. – Бродяга Красивый.  – Александровский пост. – Его прошлое. – Юрты. – Сахалинский Париж.    

Река  Дуйка, или, как ее иначе называют, Александровка, в 1881 г., когда ее  исследовал зоолог Поляков,[69]  в своем нижнем течении[70]  имела до десяти саженей в ширину, на берега ее были намыты громадные кучи  деревьев, обрушившихся в воду, низина во многих местах была покрыта старым  лесом из пихты, лиственницы, ольхи и лесной ивы, и кругом стояло непроходимое  топкое болото. В настоящее же время эта река имеет вид длинной узкой лужи.  Шириной, совершенно голыми берегами и своим слабым течением она напоминает  московскую Канаву.    

Надо  прочесть у Полякова[71]  описание Александровской долины и взглянуть на нее теперь, хотя мельком, чтобы  понять, какая масса тяжкого, воистину каторжного труда уже потрачена на культуру  этого места. «С высоты соседних гор, – пишет Поляков, – Александровская долина  кажется спертою, глухою и лесистою… огромный хвойный лес покрывает значительные  пространства на дне ее». Он описывает болота, непроходимые трясины,  отвратительную почву и леса, где, «кроме громадных, стоящих на корню деревьев,  почва нередко усеяна огромными полусгнившими стволами, свалившимися от старости  или от бурь; между стволами у корней деревьев торчат часто кочки, заросшие  мхом, рядом с ними ямы и рытвины». Теперь же на месте тайги, трясин и рытвин  стоит целый город, проложены дороги, зеленеют луга, ржаные поля и огороды, и  слышатся уже жалобы на недостаток лесов. К этой массе труда и борьбы, когда в  трясине работали по пояс в воде, прибавить морозы, холодные дожди, тоску по  родине, обиды, розги и – в воображении встанут страшные фигуры. И недаром один  сахалинский чиновник, добряк,[72]  всякий раз, когда мы вдвоем ехали куда-нибудь, читал мне некрасовскую «Железную  дорогу».    

Около  самого устья в Дуйку с правой стороны впадает небольшая речка, которая  называется Малою Александровкой. По обе ее стороны расположено селение  Александровское, или Слободка. О ней я уже упоминал. Она составляет  предместье поста и уже слилась с ним, но так как она отличается от него  некоторыми особенностями и живет самостоятельно, то о ней следует говорить  особо. Это одно из самых старых селений. Колонизация началась здесь вскоре  после учреждения в Дуэ каторжных работ. Выбрать именно это место,[73] а не  какое-нибудь другое, побудили, как пишет Мицуль, роскошные луга, хороший  строевой лес, судоходная река, плодородная земля… «По-видимому, – пишет этот  фанатик, видевший в Сахалине обетованную землю, – нельзя было и сомневаться в  успешном исходе колонизации, но из 8 человек, высланных с этою целью на Сахалин  в 1862 г., только 4 поселились около реки Дуйки». Но что могли сделать эти  4? Они обрабатывали землю киркой и заступом, сеяли, случалось, весной вместо  яровых озимые и кончили тем, что стали проситься на материк. В 1869 г. на  месте Слободки была основана сельскохозяйственная ферма. Тут предполагалось  решить очень важный вопрос: возможно ли рассчитывать на успешность применения к  сельскому хозяйству принудительного труда ссыльных? Каторжные в течение трех  лет корчевали, строили дома, осушали болота, проводили дороги и занимались  хлебопашеством, но по отбытии срока не пожелали остаться здесь и обратились к  генерал-губернатору[74]  с просьбой о переводе их на материк, так как хлебопашество не давало ничего, а  заработков не было. Просьба их была уважена. Но то, что называлось фермой,  продолжало существовать. Дуйские каторжные с течением времени становились  поселенцами, из России прибывали каторжные с семьями, которых нужно было сажать  на землю; приказано было считать Сахалин землею плодородною и годною для  сельскохозяйственной колонии, и где жизнь не могла привиться естественным  порядком, там она мало-помалу возникла искусственным образом, принудительно,  ценой крупных денежных затрат и человеческих сил. В 1879 г. д-р  Августинович[75]  застал уже в Слободке 28 домов.[76]    

В настоящее  время в Слободке 15 хозяйств. Дома здесь крытые тесом, просторные, иногда в  несколько комнат, хорошие надворные постройки, при усадьбах огороды. На каждые  два дома приходится одна баня.    

Всего  показано в описи под пашней 39¾, под сенокосом 24½ дес. Лошадей 23 и рогатого  скота, крупного и мелкого, 47.    

По  составу своих хозяев Слободка считается аристократическим селением:[77] один надворный  советник, женатый на дочери поселенца,[78]  один свободный, прибывший на остров за матерью каторжною, семь крестьян из ссыльных,  четыре поселенца и только два каторжных.    

Из 22  семей, живущих здесь, только 4 незаконные. И по возрастному составу населения  Слободка приближается к нормальной деревне; рабочий возраст не преобладает так  резко, как в других селениях; тут есть и дети, и юноши, и старики старше 65 и  даже 75 лет.    

Чем же,  спрашивается, объяснить такое сравнительно благополучное состояние Слободки  даже в виду заявлений самих же местных хозяев, что «хлебопашеством здесь не  проживешь»? В ответ можно бы указать на несколько причин, которые при обычных  условиях располагают к правильной, оседлой, зажиточной жизни. Например, большой  процент старожилов, прибывших на Сахалин до 1880 года и уже успевших привыкнуть  к здешней земле и освоиться. Очень важно также, что за 19-ю мужами прибыли на  Сахалин их жены, и почти все садившиеся на участки имели уже семьи. Женщин  сравнительно достаточно, так что одиноко живущих только 9, причем ни один не  живет бобылем. Вообще Слободке посчастливилось, и, как на одно из благоприятных  обстоятельств, можно еще указать на высокий процент грамотных: 26 мужчин и 11  женщин.    

Не  говоря о надворном советнике, занимающем на Сахалине должность землемера,  почему хозяева свободного состояния и крестьяне из ссыльных не уходят на  материк, если имеют на то право? Говорят, удерживают их в Слободке успехи в  сельском хозяйстве, но ведь это относится не ко всем. Ведь слободские сенокосы  и пахотная земля находятся в пользовании не у всех хозяев, а лишь у некоторых.  Луга и скот есть только у 8 хозяев, пашут землю 12, и, как бы ни было, размеры  сельского хозяйства здесь не настолько серьезны, чтобы ими можно было объяснить  исключительно хорошее экономическое положение. Посторонних заработков нет  никаких, ремеслами не занимаются, и один лишь Л., бывший офицер, имеет лавочку.[79] Официальных  данных, которые бы объяснили, почему жители Слободки богаты, тоже нет, и потому  за решением загадки поневоле приходится обратиться к единственному в этом  случае источнику – к дурной славе. В прежнее время в Слободке в самых широких  размерах производилась тайная торговля спиртом. На Сахалине строго запрещены  ввоз и продажа спирта, и это создало особый вид контрабанды. Спирт привозили и  в жестянках, имевших форму сахарной головы, и в самоварах, и чуть ли не в  поясах, а чаще всего просто в бочках и в обыкновенной посуде, так как мелкое  начальство было подкуплено, а крупное смотрело сквозь пальцы. В Слободке  бутылка плохой водки продавалась за 6 и даже 10 рублей; все тюрьмы Северного  Сахалина получали водку именно отсюда. Не брезговали ею и горькие пьяницы из  чиновников;[80]  я знаю одного такого, который во время запоя за бутылку спирта отдавал  арестантам буквально последнее.    

В  настоящее время насчет спирта в Слободке стало гораздо потише. Теперь  поговаривают о другом промысле[81]  – о торговле старыми арестантскими вещами – «барахлом». Скупают за бесценок  халаты, рубахи, полушубки, и всю эту рвань сплавляют для сбыта в Николаевск.  Затем еще тайные ссудные кассы. Барон А. Н. Корф как-то в разговоре  назвал Александровский пост сахалинским Парижем. Всё, что есть в этом шумном и  голодном Париже увлекающегося, пьяного, азартного, слабого, когда хочется  выпить, или сбыть краденое, или продать душу нечистому, идет именно в Слободку.    

На  пространстве между морским берегом и постом, кроме рельсовой дороги и только что  описанной Слободки, есть еще одна достопримечательность. Это перевоз через  Дуйку. На воде, вместо лодки или парома, большой, совершенно квадратный ящик.  Капитаном этого единственного в своем роде корабля состоит каторжный Красивый,[82] не помнящий  родства. Ему уже 71 год. Горбат, лопатки выпятились, одно ребро сломано, на  руке нет большого пальца и на всем теле рубцы от плетей и шпицрутенов,  полученных им когда-то. Седых волос почти нет; волосы как бы полиняли, глаза  голубые, ясные, с веселым добродушным взглядом. Одет в лохмотья и бос. Очень  подвижен, говорлив и любит посмеяться. В 1855 г. он бежал из военной  службы «по глупости» и стал бродяжить, называя себя не помнящим родства. Его  задержали и отправили в Забайкалье, как он говорит, в казаки.    

– Я  тогда думал, – рассказывал он мне, – что в Сибири люди под землей живут, взял и  убежал по дороге из Тюмени. Дошел до Камышлова, там меня задержали и присудили,  ваше высокоблагородие, на 20 лет в каторгу и к 90 плетям. Послали в Кару,  влепили там эти самые плети, а оттуда сюда на Сахалин в Корсаков; я из  Корсакова бежал с товарищем, но дошел только до Дуи: тут заболел, не смог  дальше идти. А товарищ до Благовещенска дошел. Теперь уж я отслуживаю второй  срок, а всего живу тут на Сахалине 22 года. И преступления моего было всего,  что из военной службы ушел.    

– Зачем  же ты теперь скрываешь свое настоящее имя? Какая надобность?    

– Летось  я сказывал чиновнику свое имя.    

– И что  же?    

– Да  ничего. Чиновник говорит: «Пока справки делать будем, так ты помрешь. Живи и  так. На что тебе?» Это правда, без ошибки… Всё равно жить недолго. А все-таки,  господин хороший, родные узнали бы, где я.    

– Как  тебя зовут?    

– Мое  здешнее имя Игнатьев Василий, ваше высокоблагородие.    

– А  настоящее?    

Красивый  подумал и сказал:    

– Никита  Трофимов. Я Скопинского уезда, Рязанской губернии.    

Стал я  переправляться в коробочке через реку. Красивый упирается длинным шестом о дно  и при этом напрягается всё его тощее, костистое тело. Работа нелегкая.    

– А  тебе, небось, тяжело?    

–  Ничего, ваше высокоблагородие; меня никто в шею не гонит, я легонько.    

Он  рассказывает, что на Сахалине за все 22 года он ни разу не был сечен и ни разу  не сидел в карцере.    

– Потому  что посылают лес пилить – иду, дают вот эту палку в руки – беру, велят печи в  канцерярии топить – топлю. Повиноваться надо. Жизнь, нечего бога гневить,  хорошая. Слава тебе господи!    

Летом он  живет в юрте около перевоза. В юрте у него лохмотья, каравай хлеба, ружье и  спертый, кислый запах. На вопрос, для чего ему ружье, говорит – от воров и  куликов стрелять – и смеется. Ружье испорчено и стоит тут только для виду.  Зимою превращается он в дровотаска и живет в конторе на пристани. Однажды я  видел, как он, высоко подсучив панталоны и показывая свои жилистые, лиловые  ноги, тащил с китайцем сеть, в которой серебрились горбуши, каждая величиною с  нашего судака. Я окликнул его, и он радостно ответил мне.    

Александровский  пост основан в  1881 г. Один чиновник, который живет на Сахалине уже 10 лет, говорил мне,[83] что когда он  в первый раз приехал в Александровский пост, то едва не утонул в болоте.  Иеромонах Ираклий, проживавший до 1886 г. в Александровском посту,[84] рассказывал,  что вначале тут было только три дома и в небольшой казарме, где теперь живут  музыканты, помещалась тюрьма. На улицах были пни. Там, где теперь кирпичный  завод, в 1882 г. охотились на соболей. Для церкви о. Ираклию была  предложена надзирательская будка, но он отказался от нее, ссылаясь на тесноту.  В хорошую погоду служил он на площади, а в дурную – в казарме или где придется,  одну обедницу.    

–  Служишь, а тут бряцанье кандалов, – рассказывал он, – шум, жар от котла. Тут  «слава святей единосущней», а рядом – «растакую твою…»    

Настоящий  рост Александровска начался с издания нового положения Сахалина,[85] когда было  учреждено много новых должностей, в том числе одна генеральская. Для новых  людей и их канцелярий понадобилось новое место, так как в Дуэ, где до того  времени находилось управление каторгой, было тесно и мрачно. В шести верстах от  Дуэ на открытом месте уже стояла Слободка, была уже на Дуйке тюрьма, и вот по  соседству мало-помалу стала вырастать резиденция: помещения для чиновников и  канцелярий, церковь, склады, лавки и проч. И возникло то, без чего Сахалин  обойтись бы не мог, а именно город, сахалинский Париж,[86] где находит себе  соответствующие общество и обстановку и кусок хлеба городская публика, которая  может дышать только городским воздухом и заниматься только городскими делами.    

Разные  постройки, раскорчевка и осушение почвы производились каторжными. До 1888 года,  пока не была выстроена теперешняя тюрьма, жили они тут в юртах-землянках. Это  были срубы, врытые в землю на 2–2½ аршина, с двухскатными земляными крышами.  Окна были маленькие, узкие, в уровень с почвою, было темно, особенно зимою,  когда юрты заносило снегом. От поднятия почвенной воды иногда до пола, от  постоянного застоя влаги в земляных крышах и в рыхлых гниющих стенах сырость в  этих погребах была ужасная. Спали люди в полушубках. Почва вокруг, а также и  колодец с водой были постоянно загрязняемы человеческими испражнениями и  всякими отбросами, так как отхожих мест и мусорных ям не было вовсе. В юртах  каторжные жили со своими женами и детьми.    

В  настоящее время Александровск занимает на плане площадь около двух квадратных  верст; но так как он уже слился со Слободкой и одною своею улицей подходит к  селению Корсаковскому, чтобы в самом недалеком будущем слиться с ним, то  размеры его в самом деле более внушительны. Он имеет несколько прямых, широких  улиц, которые, однако, называются не улицами, а по старой памяти, слободками.  На Сахалине есть манера давать названия улицам в честь чиновников еще при их  жизни; называют улицы не только по фамилиям, но даже по именам и отчествам.[87] Но по  какой-то счастливой случайности Александровск не увековечил еще ни одного чиновника,  и улицы его сохранили до сих пор названия слободок, из которых они  образовались: Кирпичная, Пейсиковская, Касьяновская, Писарская, Солдатская.  Происхождение всех этих названий понять нетрудно, кроме Пейсиковской. Говорят,  будто она названа так каторжными в честь пейсов еврея, который торговал здесь,  когда еще на месте Слободки была тайга; по другой же версии, жила тут и  торговала поселка Пейсикова.    

На  улицах деревянные тротуары, всюду чистота и порядок, и даже на отдаленных  улицах, где теснится беднота, нет луж и мусорных куч. Главную суть поста составляет  его официальная часть: церковь,[88]  дом начальника острова, его канцелярия,[89]  почтово-телеграфная контора,[90]  полицейское управление с типографией,[91]  дом начальника округа,[92]  лавка колонизационного фонда,[93]  военные казармы, тюремная больница, военный лазарет,[94] строящаяся мечеть с  минаретом,[95]  казенные дома, в которых квартируют чиновники, и ссыльно-каторжная тюрьма с ее  многочисленными складами и мастерскими. Дома большею частью новые, на  европейский лад, крытые железом и часто выкрашенные снаружи. На Сахалине нет  известки и хорошего камня, и потому каменных построек нет.    

Если не  считать квартир чиновников и офицеров и Солдатской слободки, где живут солдаты,  женатые на свободных, – элемент подвижной, меняющийся здесь ежегодно, – то всех  хозяйств в Александровске 298. Жителей 1499: из них мужчин 923, женщин 576.  Если сюда прибавить свободное население, военную команду и тех каторжных,  которые ночуют в тюрьме и не участвуют в хозяйствах, то получится цифра около  3 000. В сравнении с Слободкой здесь очень мало крестьян, но зато  каторжные составляют треть всего числа хозяев. Устав о ссыльных разрешает жить  вне тюрьмы, а стало быть, и обзаводиться хозяйством только каторжным разряда  исправляющихся, но этот закон постоянно обходится ввиду его непрактичности; в  избах живут не одни только исправляющиеся, но также испытуемые, долгосрочные и  даже бессрочные. Не говоря уже о писарях, чертежниках и хороших мастерах,  которым по роду их занятий жить в тюрьме не приходится, на Сахалине немало  семейных каторжников, мужей и отцов, которых непрактично было бы держать в  тюрьмах отдельно от их семей: это вносило бы немалую путаницу в жизнь колонии.  Пришлось бы держать семьи тоже в тюрьмах или же продовольствовать их квартирой  и пищей на счет казны, или же удерживать на родине всё время, пока отец  семейства отбывает каторгу.    

Каторжные  разряда испытуемых живут в избах и часто поэтому несут более слабое наказание,  чем исправляющиеся. Тут резко нарушается идея равномерности наказания, но этот  беспорядок находит себе оправдание в тех условиях, из которых сложилась жизнь  колонии, и к тому же он легко устраним: стоит только перевести из тюрьмы в избы  остальных арестантов. Но, говоря о семейных каторжных, нельзя мириться с другим  беспорядком – с нерасчетливостью администрации, с какою она разрешает десяткам  семейств селиться там, где нет ни усадебной, ни пахотной земли, ни сенокосов, в  то время как в селениях других округов, поставленных в этом отношении в более  благоприятные условия, хозяйничают только бобыли, и хозяйства не задаются вовсе  благодаря недостатку женщин. В Южном Сахалине, где урожай бывает ежегодно, есть  селения, в которых нет ни одной женщины, между тем в сахалинском Париже одних  лишь женщин свободного состояния, прибывших за мужьями добровольно из России,  живет 158.    

В  Александровске уже нет усадебной земли. В прежнее время, когда было просторно,  давали под усадьбы 100–200 и даже 500 квадратных сажен, теперь же сажают на 12  и даже на 9 и 8. Я сосчитал 161 хозяйство, которые ютятся со своими стройками и  огородами на усадьбах, имеющих каждая не более 20 кв. сажен. Виноваты в этом  главным образом естественные условия Александровской долины: двигаться назад к  морю нельзя, не годится здесь почва, с боков пост ограничен горами, а вперед он  может расти теперь только в одном направлении, вверх по течению Дуйки, по так  называемой Корсаковской дороге: здесь усадьбы тянутся в один ряд и тесно жмутся  друг к другу.    

По  данным подворной описи, пахотною землей пользуются только 36 хозяев, а  сенокосом только 9. Величина участков пахотной земли колеблется между 300 саж.  и 1 десятиной. Картофель сажают почти все. Лошади есть только у 16, а коровы у  38, причем скот держат крестьяне и поселенцы, занимающиеся не хлебопашеством, а  торговлей. Из этих немногих цифр следует заключить, что хозяйства в Александровске  держатся не на хлебопашестве. Какою слабою притягательною силой обладает  здешняя земля, видно уже из того, что здесь почти совсем нет хозяев-старожилов.  Из тех, которые сели на участок в 1881 г., не осталось ни одного; с  1882 г. сидят только 6, с 1883 г. – 4, с 1884 г. – 13, с  1885 г. – 68. Значит, остальные 207 хозяев сели после 1885 г. Судя по  очень малому числу крестьян, – их только 19, – нужно заключить, что каждый хозяин  сидит на участке столько времени, сколько нужно ему для получения крестьянских  прав, то есть права бросить хозяйство и уехать на материк.    

Вопрос,  на какие средства существует население Александровска, до сих пор остается для  меня не вполне решенным. Допустим, что хозяева со своими женами и детьми, как  ирландцы, питаются одним картофелем и что им хватает его на круглый год; но что  едят те 241 поселенцев и 358 каторжных обоего пола, которые проживают в избах в  качестве сожителей, сожительниц, жильцов и работников? Правда, почти половина  населения получает пособие от казны в виде арестантских пайков и детских  кормовых. Есть и заработки. Более ста человек заняты в казенных мастерских и в  канцеляриях. У меня отмечено на карточках немало мастеров, без которых не обойтись  в городе: столяры, обойщики, ювелиры, часовые мастера, портные и т. п. В  Александровске за поделки из дерева и металлов платят очень дорого, а давать  «на чай» не принято меньше рубля. Но чтобы изо дня в день вести городскую  жизнь, достаточно ли арестантских пайков и мелких заработков, очень жалких? У  мастеров предложение несоизмеримо превышает спрос, а чернорабочие, например  плотники, работают за 10 коп. в день на своих харчах. Население здесь перебивается  кое-как, но оно тем не менее все-таки каждый день пьет чай, курит турецкий  табак, ходит в вольном платье, платит за квартиры; оно покупает дома у  крестьян, отъезжающих на материк, и строит новые. Около него бойко торгуют  лавочки, и наживают десятки тысяч разные кулаки, выходящие из арестантской  среды.    

Тут  много неясного, и я остановился на предположениях, что в Александровске  поселяются большею частью те, которые приезжают сюда из России с деньгами, и  что для населения большим подспорьем в жизни служат нелегальные средства.  Покупка арестантских вещей и сбыт их большими партиями в Николаевск,  эксплуатация инородцев и новичков-арестантов, тайная торговля спиртом, дача  денег в ссуду за очень высокие проценты, азартная игра в карты на большие куши,  – этим занимаются мужчины. А женщины, ссыльные и свободные, добровольно  пришедшие за мужьями, промышляют развратом. Когда одну женщину свободного  состояния спросили на следствии, откуда у нее деньги, она ответила: «Заработала  своим телом».    

Всех  семей 332: из них законных 185 и свободных 147. Сравнительно большое количество  семейных объясняется не какими-либо особенностями хозяйств, располагающими к  семейной, домовитой жизни, а случайностями: легкомыслием местной администрации,  сажающей семейных на участки в Александровске, а не в более подходящем для  этого месте, и тою сравнительною легкостью, с какою здешний поселенец,  благодаря своей близости к начальству и тюрьме, получает женщину. Если жизнь  возникла и течет не обычным естественным порядком, а искусственно, и если рост  ее зависит не столько от естественных и экономических условий, сколько от  теорий и произвола отдельных лиц, то подобные случайности подчиняют ее себе  существенно и неизбежно и становятся для этой искусственной жизни как бы  законами.    

 V    

     

Александровская  ссыльнокаторжная тюрьма. – Общие камеры. – Кандальные. – Золотая Ручка. –  Отхожие места. – Майдан. – Каторжные работы в Александровске. – Прислуга. –  Мастерские.    

В  Александровской ссыльнокаторжной тюрьме я был вскоре после приезда.[96] Это большой  четырехугольный двор, огороженный шестью деревянными бараками казарменного типа  и забором между ними. Ворота всегда открыты, и около них ходит часовой. Двор  чисто подметен; на нем нигде не видно ни камней, ни мусора, ни отбросов, ни луж  от помоев. Эта примерная чистота производит хорошее впечатление.    

Двери у  всех корпусов открыты настежь. Я вхожу в одну из дверей. Небольшой коридор.  Направо и налево двери, ведущие в общие камеры. Над дверями черные дощечки с  белыми надписями: «Казарма № такой-то. Кубического содержания воздуха  столько-то. Помещается каторжных столько-то». Прямо в тупике коридора тоже  дверь, ведущая в небольшую каморку: здесь два политических, в расстегнутых  жилетках и в чирках на босую ногу, торопливо мнут перину, набитую соломой; на  подоконнике книжка и кусок черного хлеба. Сопровождающий меня начальник округа[97] объясняет  мне, что этим двум арестантам было разрешено жить вне тюрьмы, но они, не желая  отличаться от других каторжных, не воспользовались этим разрешением.    

–  Смирно! Встать! – раздается крик надзирателя.    

Входим в  камеру. Помещение на вид просторное, вместимостью около 200 куб. сажен. Много  света, окна открыты. Стены некрашеные, занозистые, с паклею между бревен,  темные; белы одни только голландские печи. Пол деревянный, некрашеный,  совершенно сухой. Вдоль всей камеры по середине ее тянется одна сплошная пара,  со скатом на обе стороны, так что каторжные спят в два ряда, причем головы  одного ряда обращены к головам другого. Места для каторжных не нумерованы,  ничем не отделены одно от другого, и потому на нарах можно поместить 70 человек  и 170. Постелей совсем нет. Спят на жестком или подстилают под себя старые драные  мешки, свою одежду и всякое гнилье, чрезвычайно непривлекательное на вид. На  нарах лежат шапки, обувь, кусочки хлеба, пустые бутылки из-под молока,  заткнутые бумажкой или тряпочкой, сапожные колодки; под нарами сундучки,  грязные мешки, узлы, инструменты и разная ветошь. Около нар прогуливается сытая  кошка. На стенах одежда, котелки, инструменты, на полках чайники, хлеб, ящички  с чем-то.    

На  Сахалине свободные при входе в казармы не снимают шапок. Эта вежливость  обязательна только для ссыльных. Мы в шапках ходим около нар, а арестанты стоят  руки по швам и молча глядят на нас. Мы тоже молчим и глядим на них, и похоже на  то, как будто мы пришли покупать их. Мы идем дальше, в другие камеры, и здесь  та же ужасная нищета, которой так же трудно спрятаться под лохмотьями, как мухе  под увеличительным стеклом, та же сарайная жизнь, в полном смысле  нигилистическая, отрицающая собственность, одиночество, удобства, покойный сон.    

Арестанты,  живущие в Александровской тюрьме, пользуются относительною свободой; они не носят  кандалов, могут выходить из тюрьмы в продолжение дня куда угодно, без конвоя,  не соблюдают однообразия в одежде, а носят что придется, судя по погоде и  работе. Подследственные, недавно возвращенные с бегов и временно арестованные  по какому-либо случаю, сидят под замком в особом корпусе, который называется  «кандальной». Самая употребительная угроза на Сахалине такая: «Я посажу тебя в  кандальную». Вход в это страшное место стерегут надзиратели, и один из них  рапортует нам, что в кандальной всё обстоит благополучно.    

Гремит  висячий замок, громадный, неуклюжий, точно купленный у антиквария, и мы входим  в небольшую камеру, где на этот раз помещается человек 20, недавно возвращенных  с бегов. Оборванные, немытые, в кандалах, в безобразной обуви, перепутанной тряпками  и веревками; одна половина головы разлохмачена, другая, бритая, уже начинает  зарастать. Все они отощали и словно облезли, но глядят бодро. Постелей нет,  спят на голых нарах. В углу стоит «парашка»; каждый может совершать свои  естественные надобности не иначе, как в присутствии 20 свидетелей. Один просит,  чтобы его отпустили, и клянется, что уж больше не будет бегать; другой просит,  чтобы сняли с него кандалы; третий жалуется, что ему дают мало хлеба.    

Есть  камеры, где сидят по двое и по трое, есть одиночные. Тут встречается немало  интересных людей.    

Из  сидящих в одиночных камерах особенно обращает на себя внимание известная Софья  Блювштейн – Золотая Ручка,[98]  осужденная за побег из Сибири в каторжные работы на три года. Это маленькая,  худенькая, уже седеющая женщина с помятым, старушечьим лицом. На руках у нее  кандалы; на нарах одна только шубейка из серой овчины, которая служит ей и  теплою одеждой и постелью. Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется,  что она всё время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у нее  мышиное. Глядя на нее, не верится, что еще недавно она была красива до такой  степени, что очаровывала своих тюремщиков, как, например, в Смоленске, где  надзиратель помог ей бежать и сам бежал вместе с нею. На Сахалине она в первое  время, как и все присылаемые сюда женщины, жила вне тюрьмы, на вольной  квартире; она пробовала бежать и нарядилась для этого солдатом, но была  задержана. Пока она находилась на воле, в Александровском посту было совершено  несколько преступлений: убили лавочника Никитина,[99] украли у поселенца еврея  Юровского 56 тысяч.[100]  Во всех этих преступлениях Золотая Ручка подозревается и обвиняется как прямая  участница или пособница. Местная следственная власть запутала ее и самоё себя  такою густою проволокой всяких несообразностей и ошибок, что из дела ее  решительно ничего нельзя понять. Как бы то ни было, 56 тысяч еще не найдены и  служат пока сюжетом для самых разнообразных фантастических рассказов.    

О кухне,  где при мне готовился обед для 900 человек, о провизии и о том, как едят арестанты,  я буду говорить в особой главе. Теперь же скажу несколько слов об отхожем  месте. Как известно, это удобство у громадного большинства русских людей  находится в полном презрении. В деревнях отхожих мест совсем нет. В монастырях,  на ярмарках, в постоялых дворах и на всякого рода промыслах, где еще не  установлен санитарный надзор, они отвратительны в высшей степени. Презрение к  отхожему месту русский человек приносит с собой и в Сибирь. Из истории каторги  видно, что отхожие места всюду в тюрьмах служили источником удушливого смрада и  заразы и что население тюрем и администрация легко мирились с этим. В  1872 г. на Каре, как писал г. Власов в своем отчете,[101] при одной из казарм  совсем не было отхожего места, и преступники выводились для естественной  надобности на площадь, и это делалось не по желанию каждого из них, а в то  время, когда собиралось несколько человек. И таких примеров я мог бы привести  сотню. В Александровской тюрьме отхожее место, обыкновенная выгребная яма,  помещается в тюремном дворе в отдельной пристройке между казармами. Видно, что  при устройстве его прежде всего старались, чтоб оно обошлось возможно дешевле,  но все-таки сравнительно с прошлым замечается значительный прогресс. По крайней  мере оно не возбуждает отвращения. Помещение холодное и вентилируется  деревянными трубами. Стойчаки устроены вдоль стен; на них нельзя стоять, а  можно только сидеть, и это главным образом спасает здесь отхожее место от грязи  и сырости. Дурной запах есть, но незначительный, маскируемый обычными  снадобьями, вроде дегтя и карболки. Отперто отхожее место не только днем, но и  ночью, и эта простая мера делает ненужными параши; последние ставятся теперь  только в кандальной.    

Около  тюрьмы есть колодец, и по нему можно судить о высоте почвенной воды. Вследствие  особого строения здешней почвы почвенная вода даже на кладбище, которое  расположено на горе у моря, стоит так высоко, что я в сухую погоду видел  могилы, наполовину заполненные водою. Почва около тюрьмы и во всем посту  дренирована канавами, но недостаточно глубокими, и от сырости тюрьма совсем не  обеспечена.    

В  хорошую теплую погоду, которая здесь бывает не часто, тюрьма вентилируется  превосходно: окна и двери открываются настежь, и арестанты большую часть дня  проводят на дворе или далеко вне тюрьмы. Зимою же и в дурную погоду, то есть в  среднем почти 10 месяцев в году, приходится довольствоваться только форточками  и печами. Лиственничный и еловый лес, из которого сделаны тюрьма и ее  фундамент, представляет хорошую естественную вентиляцию, но ненадежную;  вследствие большой влажности сахалинского воздуха и изобилия дождей, а также  испарений, идущих изнутри, в порах дерева скопляется вода, которая зимою  замерзает. Тюрьма вентилируется слабо, а между тем на каждого ее обитателя  приходится не много воздуха. У меня в дневнике записано: «Казарма № 9.  Кубического содержания воздуха 187 саж. Помещается каторжных 65». Это в летнее  время, когда ночует в тюрьме только половина всех каторжных. А вот цифры из  медицинского отчета за 1888 г.: «Кубическая вместимость арестантских  помещений в Александровской тюрьме 970 саж.; числилось арестантов: наибольшее  1 950, наименьшее 1 623, среднее годовое 1 785; помещалось на  ночлег 740; приходилось на одного человека воздуха 1, 31 саж.». Наименьшее  скопление каторжных в тюрьме бывает в летние месяцы, когда они командируются в  округ на дорожные и полевые работы, и наибольшее – осенью, когда они  возвращаются с работ и «Доброволец» привозит новую партию в 400–500 человек,  которые живут в Александровской тюрьме впредь до распределения их по остальным  тюрьмам. Значит, меньше всего воздуха приходится на каждого арестанта именно в  то время, когда вентиляция бывает наименее действительна.    

С работ,  производимых чаще в ненастную погоду, каторжный возвращается в тюрьму на ночлег  в промокшем платье и в грязной обуви; просушиться ему негде; часть одежды  развешивает он около нар, другую, не дав ей просохнуть, подстилает под себя  вместо постели. Тулуп его издает запах овчины, обувь пахнет кожей и дегтем. Его  белье, пропитанное насквозь кожными отделениями, не просушенное и давно не  мытое, перемешанное со старыми мешками и гниющими обносками, его портянки с  удушливым запахом пота, сам он, давно не бывший в бане, полный вшей, курящий  дешевый табак, постоянно страдающий метеоризмом; его хлеб, мясо, соленая рыба,  которую он часто вялит тут же в тюрьме, крошки, кусочки, косточки, остатки щей  в котелке; клопы, которых он давит пальцами тут же на нарах, – всё это делает  казарменный воздух вонючим, промозглым, кислым; он насыщается водяными парами  до крайней степени, так что во время сильных морозов окна к утру покрываются  изнутри слоем льда и в казарме становится темно; сероводород, аммиачные и  всякие другие соединения мешаются в воздухе с водяными парами и происходит то  самое, от чего, по словам надзирателей, «душу воротит».    

При  системе общих камер соблюдение чистоты в тюрьме невозможно, и гигиена никогда  не выйдет здесь из той тесной рамки, какую ограничили для нее сахалинский  климат и рабочая обстановка каторжного, и какими бы благими намерениями ни была  проникнута администрация, она будет бессильна и никогда не избавится от  нареканий. Надо или признать общие камеры уже отжившими и заменить их жилищами  иного типа, что уже отчасти и делается, так как многие каторжные живут не в  тюрьме, а в избах, или же мириться с нечистотой как с неизбежным, необходимым  злом, и измерения испорченного воздуха кубическими саженями предоставить тем,  кто в гигиене видит одну только пустую формальность.    

В пользу  системы общих камер, я думаю, едва ли можно сказать что-нибудь хорошее. Люди,  живущие в тюремной общей камере, – это не община, не артель, налагающая на  своих членов обязанности, а шайка, освобождающая их от всяких обязанностей по  отношению к месту, соседу и предмету. Приказывать каторжному, чтобы он не  приносил на ногах грязи и навоза, не плевал бы на пол и не разводил клопов –  дело невозможное. Если в камере вонь или нет никому житья от воровства, или  поют грязные песни, то виноваты в этом все, то есть никто. Я спрашиваю каторжного,  бывшего почетного гражданина:[102]  «Почему вы так неопрятны?» Он мне отвечает: «Потому что моя опрятность была бы  здесь бесполезна». И в самом деле, какую цену может иметь для каторжного  собственная его чистоплотность, если завтра приведут новую партию и положат с  ним бок о бок соседа, от которого ползут во все стороны насекомые и идет  удушливый запах?    

Общая  камера не дает преступнику одиночества, необходимого ему хотя бы для молитвы,  для размышлений и того углубления в самого себя, которое считают для него  обязательным все сторонники исправительных целей. Свирепая картежная игра с  разрешения подкупленных надзирателей, ругань, смех, болтовня, хлопанье дверями,  а в кандальной звон оков, продолжающиеся всю ночь, мешают утомленному рабочему  спать, раздражают его, что, конечно, не остается без дурного влияния на его  питание и психику. Стадная сарайная жизнь с ее грубыми развлечениями, с  неизбежным воздействием дурных на хороших, как это давно уже признано,  действует на нравственность преступника самым растлевающим образом. Она отучает  его мало-помалу от домовитости, то есть того самого качества, которое нужно  беречь в каторжном больше всего, так как по выходе из тюрьмы он становится  самостоятельным членом колонии, где с первого же дня требуют от него, на  основании закона и под угрозой наказания, чтобы он был хорошим хозяином и  добрым семьянином.    

В общих  камерах приходится терпеть и оправдывать такие безобразные явления, как ябедничество,  наушничество, самосуд, кулачество. Последнее находит здесь выражение в так  называемых майданах, перешедших сюда из Сибири.[103] Арестант, имеющий и  любящий деньги и пришедший из-за них на каторгу, кулак, скопидом и мошенник,  берет на откуп у товарищей-каторжных право монопольной торговли в казарме, и  если место бойкое и многолюдное, то арендная плата, поступающая в пользу  арестантов, может простираться даже до нескольких сотен рублей в год.  Майданщик, то есть хозяин майдана, официально называется парашечником, так как  берет на себя обязанность выносить из камер параши, если они есть, и следить за  чистотою. На наре его обыкновенно стоит сундучок аршина в полтора, зеленый или  коричневый, около него и под ним разложены кусочки сахару, белые хлебцы,  величиною с кулак, папиросы, бутылки с молоком и еще какие-то товары,  завернутые в бумажки и грязные тряпочки.[104]    

Под  смиренными кусочками сахару и булками прячется зло, которое распространяет свое  влияние далеко на пределы тюрьмы. Майдан – это игорный дом, маленькое  Монте-Карло,[105]  развивающее в арестанте заразительную страсть к штоссу и другим азартным играм.  Около майдана и карт непременно ютится всегда готовое к услугам ростовщичество,  жестокое и неумолимое. Тюремные ростовщики берут по 10% в день и даже за один  час; не выкупленный в течение дня заклад поступает в собственность ростовщика.  Отбыв свой срок, майданщики и ростовщики выходят на поселение, где не оставляют  своей прибыльной деятельности, и поэтому нечего удивляться, что на Сахалине  есть поселенцы, у которых можно украсть 56 тысяч.    

Летом  1890 г., в бытность мою на Сахалине, при Александровской тюрьме числилось  более двух тысяч каторжных, но в тюрьме жило только около 900. Вот цифры,  взятые наудачу: в начале лета, 3 мая 1890 г., довольствовалось из котла и  ночевало в тюрьме 1 279, в конце лета, 29 сентября, 675 человек. Что  касается каторжных работ, производимых в самом Александровске, то здесь  приходится наблюдать, главным образом, строительные и всякие хозяйственные  работы: возведение новых построек, ремонт старых, содержание на городской манер  улиц, площадей и проч. Самыми тяжкими считаются плотницкие работы. Арестант,  бывший на родине плотником, несет здесь настоящую каторгу, и в этом отношении  он гораздо несчастливее маляра или кровельщика. Вся тягость работы не в самой  постройке, а в том, что каждое бревно, идущее в дело, каторжный должен  притащить из леса, а рубка в настоящее время производится за 8 верст от поста.  Летом люди, запряженные в бревно в пол-аршина и толще, а в длину в несколько  сажен, производят тяжелое впечатление; выражение их лиц страдальческое,  особенно если они, как это я часто наблюдал, уроженцы Кавказа. Зимою же,  говорят, они отмораживают себе руки и ноги и часто даже замерзают, не дотащив  бревна до поста. Для администрации плотницкие работы представляются тоже  нелегкими, потому что людей, способных на систематический тяжкий труд, на  Сахалине вообще мало и недостаток работников – явление здесь обычное, хотя  каторжные считаются тысячами. Ген. Кононович говорил мне, что затевать здесь  новые постройки и строиться очень трудно – людей нет; если достаточно  плотников, то некому, таскать бревна; если людей ушлют за бревнами, то не  хватает плотников. К нелегким работам относятся здесь также обязанности  дровотасков, которые каждый день рубят дрова, заготовляют их и под утро, когда  еще все спят, топят печи. Чтобы судить о степени напряженности труда, об его  тяжести, нужно брать во внимание не одну только затрачиваемую на него мышечную  силу, но также условия места и особенности труда, зависящие от этих условий.  Сильные морозы зимою и сырость в течение всего года в Александровске ставят  чернорабочего в положение иной раз едва выносимое, какого он при той же работе,  например при обыкновенной рубке дров, не испытал бы в России. Закон  ограничивает труд каторжного «урочным положением», приближая его к  обыкновенному крестьянскому и фабричному труду;[106] он же предоставляет  разные облегчения каторжным разряда исправляющихся; но практика поневоле не  всегда сообразуется с законом именно в силу местных условий и особенностей  труда. Нельзя же ведь определить, сколько часов каторжный должен тащить бревно  во время метели, нельзя освободить его от ночных работ, когда последние  необходимы, нельзя ведь по закону освободить исправляющегося от работы в  праздник, если он, например, работает в угольной яме вместе с испытуемым, так  как тогда бы пришлось освободить обоих и прекратить работу. Часто оттого, что  работами заведуют люди некомпетентные, неспособные и неловкие, затрачивается на  работы больше напряжения, чем бы следовало. Например, нагрузка и выгрузка  пароходов, не требующие в России от рабочего исключительного напряжения сил, в  Александровске часто представляются для людей истинным мучением; особенной  команды, подготовленной и выученной специально для работ на море, нет; каждый  раз берутся всё новые люди, и оттого случается нередко наблюдать во время  волнения страшный беспорядок; на пароходе бранятся, выходят из себя, а внизу,  на баржах, бьющихся о пароход, стоят и лежат люди с зелеными, искривленными  лицами, страдающие от морской болезни, а около барж плавают утерянные весла.  Благодаря этому работа затягивается, время пропадает даром и люди терпят  ненужные мучения. Однажды во время выгрузки парохода я слышал, как смотритель  тюрьмы сказал:[107]  «У меня люди целый день не ели».    

Немало  каторжного труда затрачивается на удовлетворение потребностей тюрьмы. В тюрьме  каждый день работают кашевары, хлебопеки, портные, сапожники, водоносы,  поломойки, дневальные, скотники и т. п. Каторжным трудом пользуются также  военное и телеграфное ведомства, землемер; около 50 человек прикомандировано к  тюремному лазарету, неизвестно в качестве кого и для чего, и не сочтешь тех,  которые находятся в услужении у гг. чиновников. Каждый чиновник, даже состоящий  в чине канцелярского служителя, насколько я мог убедиться, может брать себе  неограниченное количество прислуги. Доктор, у которого я квартировал, живший  сам-друг с сыном,[108]  имел повара, дворника, кухарку и горничную. Для младшего тюремного врача это  очень роскошно. У одного смотрителя тюрьмы было 8 человек штатной прислуги:[109]  швея, сапожник, горничная, лакей, он же рассыльный, нянька, прачка, повар,  поломойка. Вопрос о прислуге на Сахалине – обидный и грустный вопрос,[110] как,  вероятно, везде на каторге, и не новый. В своем «Кратком очерке неустройств,  существующих на каторге» Власов писал, что в 1871 г., когда он прибыл на  остров, его «прежде всего поразило то обстоятельство, что каторжные с  разрешения бывшего генерал-губернатора[111]  составляют прислугу начальника и офицеров». Женщины, по его словам, раздавались  в услуги лицам управления, не исключая и холостых надзирателей. В 1872 г.  генерал-губернатор Восточной Сибири Синельников запретил отдачу преступников в  услужение. Но это запрещение, имеющее силу закона и до настоящего времени,  обходится самым бесцеремонным образом. Коллежский регистратор записывает на  себя полдюжины прислуги, и когда отправляется на пикник, то посылает вперед с  провизией десяток каторжных. Начальники острова гг. Гинце и Кононович[112]  боролись с этим злом, но недостаточно энергично; по крайней мере я нашел только  три приказа, относящихся к вопросу о прислуге,[113] и таких, которые  человек заинтересованный мог широко толковать в свою пользу. Генерал Гинце, как  бы в отмену генерал-губернаторского предписания, разрешил в 1885 г.  (приказ № 95) чиновникам брать себе в прислуги ссыльнокаторжных женщин с  платою по два рубля в месяц, и чтобы деньги были обращаемы в казну. Генерал  Кононович в 1888 г. отменил приказ своего предшественника,[114]  определив: «ссыльнокаторжных, как мужчин, так и женщин, в прислугу к чиновникам  не назначать и платы за женщин никакой не взыскивать. А так как казенные здания  и службы при них не могут оставаться без надзора и без удовлетворения, то к  каждому таковому зданию разрешаю назначать потребное число мужчин и женщин,  показывая их по наряду по этим назначениям как сторожей, дровотасков, поломоек  и проч., смотря по потребности» (приказ № 276). Но так как казенные здания  и службы при них в громадном большинстве составляют не что иное, как квартиры  чиновников, то этот приказ понимается как разрешение иметь каторжную прислугу,  и притом бесплатную. Во всяком случае, в 1890 г., когда я был на Сахалине,  все чиновники, даже не имеющие никакого отношения к тюремному ведомству  (например, начальник почтово-телеграфной конторы), пользовались каторжными для  своего домашнего обихода в самых широких размерах, причем жалованья этой  прислуге они не платили, и кормилась она на счет казны.    

Отдача  каторжных в услужение частным лицам находится в полном противоречии со взглядом  законодателя на наказание: это – не каторга, а крепостничество, так как  каторжный служит не государству, а лицу, которому нет никакого дела до  исправительных целей или до идеи равномерности наказания; он – не  ссыльнокаторжный, а раб, зависящий от воли барина и его семьи, угождающий их  прихотям, участвующий в кухонных дрязгах. Становясь поселенцем, он является в колонии  повторением нашего дворового человека, умеющего чистить сапоги и жарить  котлеты, но неспособного к земледельческому труду, а потому и голодного,  брошенного на произвол судьбы. Отдача же в услужение каторжных женщин, кроме  всего этого, имеет еще свои специальные неудобства. Не говоря уже о том, что в  среде подневольных фавориты и содержанки вносят всегда струю чего-то подлого, в  высшей степени унизительного для человеческого достоинства, они, в частности,  совершенно коверкают дисциплину. Мне один из священников рассказывал, что бывали  случаи на Сахалине, когда женщина свободного состояния или солдат, будучи в  прислугах, должны были при известных обстоятельствах убирать и выносить после  каторжной.[115]    

То, что  в Александровске с важностью зовется «заводскою промышленностью», с внешней стороны  обставлено красиво и шумно, но не имеет пока серьезного значения. В литейной  мастерской, которою заведует механик-самоучка,[116] я видел колокола,  вагонные и тачечные колеса, ручную мельницу, машинку для ажурной работы, краны,  приборы для печей и т. п., но всё это производит игрушечное впечатление.  Вещи прекрасны, но ведь сбыта нет никакого, а для местных надобностей было бы  выгоднее приобретать их на материке или в Одессе, чем заводить свои локомобили  и целый штат платных рабочих. Конечно, не было бы жаль никаких затрат, если бы  мастерские здесь были школами, где каторжные учились бы мастерствам; на самом  же деле, в литейной и слесарной работают не каторжные, а опытные  мастера-поселенцы, состоящие на положении младших надзирателей, с жалованьем по  18 руб. в месяц. Здесь слишком заметно увлечение вещью; гремят колеса и молот и  свистят локомобили только во имя качества вещи и сбыта ее; коммерческие и  художественные соображения не имеют здесь никакого отношения к наказанию, а  между тем на Сахалине, как и везде на каторге, всякое предприятие должно иметь  своею ближайшею и отдаленною целью только одно – исправление преступника, и  здешние мастерские должны стремиться к тому, чтобы сбывать на материк прежде  всего не печные дверцы и не краны, а полезных людей и хорошо подготовленных  мастеров.    

Паровая  мельница, лесопильня и кузница содержатся в отличном порядке. Люди работают  весело потому, вероятно, что сознают производительность труда. Но и здесь  работают главным образом специалисты, которые уже на родине были мельниками,  кузнецами и проч., а не те, которые, живя на родине, не умели работать, ничего  не знали и теперь больше чем кто-либо нуждаются в мельницах и кузницах, где бы  их обучили и поставили на ноги.[117]    

 VI    

     

РАССКАЗ  ЕГОРА[118]    

Доктор,  у которого я квартировал, уехал[119]  на материк вскоре после увольнения от службы, и я поселился у одного молодого  чиновника, очень хорошего человека. У него была только одна прислуга,  старуха-хохлушка, каторжная, и изредка, этак раз в день, наведывался к нему  каторжный Егор, дровотаск, который прислугою его не считался, но «из уважения»  приносил дров, убирал помои на кухне и вообще исполнял обязанности, которые  были не под силу старушке. Бывало, сидишь и читаешь или пишешь что-нибудь, и  вдруг слышишь какой-то шорох и пыхтенье, и что-то тяжелое ворочается под столом  около ног; взглянешь – это Егор, босой, собирает под столом бумажки или  вытирает пыль. Ему лет под сорок, и представляет он из себя человека  неуклюжего, неповоротливого, как говорится, увальня, с простодушным, на первый  взгляд глуповатым лицом и с широким, как у налима, ртом. Он рыжий, бородка у  него жидкая, глаза маленькие. На вопрос он сразу не отвечает, а сначала искоса  посмотрит и спросит: «Чаво?» или «Кого ты?» Величает вашим высокоблагородием,  по говорит ты. Он не может сидеть без работы ни одной минуты и находит  ее всюду, куда бы ни пришел. Говорит с вами, а сам ищет глазами, нет ли чего  убрать или починить. Он спит два-три часа в сутки, потому что ему некогда  спать. В праздники он обыкновенно стоит где-нибудь на перекрестке, в пиджаке  поверх красной рубахи, выпятив вперед живот и расставив ноги. Это называется  «гулять».    

Здесь,  на каторге, он сам построил себе избу, делает ведра, столы, неуклюжие шкапы.  Умеет делать всякую мебель, но только «про себя», то есть для собственной  надобности. Сам никогда не дрался и бит не бывал; только когда-то в детстве  отец высек его за то, что горох стерег и петуха впустил.    

Однажды  у меня с ним происходил такой разговор:    

– За что  тебя сюда прислали? – спросил я.    

– Чаво  ты говоришь, ваше высокоблагородие?    

– За что  тебя прислали на Сахалин?    

– За  убийство.    

– Ты  расскажи мне с самого начала, как было дело.    

Егор  стал у косяка, заложил назад руки и начал:    

– Ходили  мы к барину Владимиру Михайлычу, рядились о дровах, о пилке и поставке на  станцию. Хорошо. Порядились и пошли домой. Этак не далеко отошедши от села,  послал меня народ в контору с условием – засвидетельствовать. Я был на лошади.  По дороге к конторе Андрюха воротил меня: был большой разлив, нельзя было  проехать. «Завтра, говорит, я поеду в контору об земле своей рендовой и это  условие засвидетельствую». Ладно. Отсюда пошли мы вместе: я на лошади, а  кумпания пешком. Дошли мы до Парахина. Мужики зашли закуривать к кабаку, мы с  Андргохой сзади остались на тротуаре около трактира. Он и говорит: «Нет ли у  тебя, братко, пятачка? Выпить, говорит, хотно». А я ему: «Да ты, брат, говорю,  такой человек: зайдешь выпить за пятачок, да тут и запьянничаешь». А он  говорит: «Нет, не буду, выпью, да и пойду домой». Подошли к мужикам, сговорили  на четверть, собрали на четверть, в кабак зашли, четверть водки купили. Сели за  стол пить.    

– Ты  покороче, – замечаю я.    

–  Постой, не перебивай, ваше высокоблагородие. Роспили мы эту водку, вот он,  Андрюха то есть, еще взял перцовки сороковку. По стакану налил себе и мне. Мы по  стакану вместе с ним и выпили. Ну, вот тут пошли весь народ домой из кабака, и  мы с ним сзади пошли тоже. Меня переломило верхом-то ехать, я слез и сел тут на  бережку. Я песни пел да шутил. Разговору не было худого. Потом этого встали и  пошли.    

– Ты  расскажи мне про убийство, – перебиваю я.    

–  Постой. Дома я лег и спал до утрия, пока не разбудили: «Ступай, кто из вас  побил Андрея?» Тут уж и Андрея привезли, и урядник приехал. Урядник стал  допрашивать нас всех, никто мы не признаемся к этому делу. А Андрей еще живой  был и говорит: «Ты, Сергуха, ударил меня стягом, а больше я ничего не помню».  Сергуха не признается. Мы все так и думали, что Сергуха, и начали глядеть за  ним, чтобы не сделал себе чего. Через сутки Андрей помер. Сергея и подучи там  свои, сестра да тесть: «Ты, Сергей, не отпирайся, тебе всё равно. Признавайся  да подтягивай, кого ближе захватил. Тебе влегота будет». Как только что помер  Андрей, мы весь народ и собрались к старосте и Сергея оповестили. Сергея  допрашиваем, а он не признается. Потом пустили его к себе ночевать в свой дом.  Некоторые его здесь стерегли, не сделал бы себе чего. У него тут ружьишко было.  Опасно. Поутру хватились – его нет, тут соскорили у него обыск делать, и по  деревне искали, и в поле бегали, искали его. Потом уж пришли из стану и  объявили, что Сергей уже там. Тут нас начали забирать. А Сергей, знашь, прямо к  становому да к уряднику, на коленки стал и говорит на нас, что Ефремовы дети  уже года три нанимали побить Андрюху. «Дорогой, говорит, шли мы втроем – Иван,  да Егор, да я – и сговорились вместе побить. Я, говорит, корчевочкой ударил  Андрюху, а Иван да Егор схватились бить его, а я испужался да назад, говорит,  побежал, за задними мужиками». Потом нас – Ивана, Киршу, меня и Сергея –  забрали и в тюрьму в город.    

– А кто  такие Иван и Кирша?    

– Братья  мои родные. В тюрьму пришел купец Петр Михайлыч и взял нас на поруки. И были на  поруках у него до Покрова. Жили мы хорошо, сохранно. На другой день Покрова нас  судили в городе. У Кирши были свидетели – задние мужики выправили, а меня так,  брат, и влопало. Я на суде говорил то, что тебе вот сказываю, как есть, а суд  не верит: «Тут все так говорят и глазы крестят, а всё неправда». Ну, осудили,  да в острог. В остроге жили под замком, но только был я парашечником, подметал  камеры и обед подносил. Давали мне за это каждый по пайку хлеба в месяц. Фунта  три будет с человека. Как заслышали выход, телеграмму домой послали. Перед  Николой было дело. Женка и брат Кирша приехали нас проведать и кое-чего тут  привезли из платья, да и еще кое-чего… Женка плакала-выла, да ничего не  поделаешь. Как поехала, я ей туда домой два пайка хлеба дал в гостинцы.  Поплакали и поклон послали детям и всем крещеным. Дорогой мы были скованы  нарушнями. По два человека шли. Я шел с Иваном. В Новгороде с нас карточки снимали,  тут заковали нас и головы брили. Потом в Москву погнали. В Москве, когда  сидели, на помилование прошение посылали. Как ехал в Одессу, не помню. Хорошо  ехал. В Одессе нас выспрашивали в докторской, скидывали одёжу всю, оглядывали.  Потом собрали нас и погнали на пароход. Тут казаки и солдаты нас рядом вели по  ступенькам и посадили нас в нутро. Сидим на нарах, да и всё. Всяк на свое  место. На верхней наре пять человек нас сидело. Сперва мы не понимали, а потом  говорят: «Поехали, поехали!» Ехали, ехали, а потом начало качать. Жар такой, голые  стояли народ. Кто блевал, а другой – ничего. Тут, конечно, больше лежали. А  шторм горазд был.[120]  Во все стороны кидало. Ехали, ехали, потом и наехали. Нас так и толконуло. День  туманливый. Сталось темно. Как толконуло, и установилось, качается, знашь, на  скалах; думали, что рыбина это качает под низом, ворочает пароход.[121]  Наперед дергали, дергали – не сдернуть, да назад зачали дергать. Назад стали  дергать, посередке и проломило снизу. Начали парусом дыру затягивать; затягивали,  затягивали – ничего способу нет. Вода накопилась до самого полу, где народ  сидит, и стала под народ выходить вода на пол. Народ просит: «Не дайте  погибнуть, ваше благородие!»[122]  И он сперва: «Не ломитесь, не проситесь, не дам погибнуть ничего». Потом стало  накопляться под нижние нары. Крещеные стали проситься да ломиться. Барин и  говорит: «Ну, ребята, выпущу вас, только чтоб не бунтовать, а нет – всех  перестреляю». Потом выпустил. Сделали богомоление, чтобы господь усмирил, не  погибнуть бы. Молились на коленках. После богомоления выдавали нам галеты,  сахар, и море засмирилось. На другой день стали вывозить народ на баржах на  берег.[123]  На берегу было богомоление. Потом нас перегрузили на другое судно,[124] турецкое,[125] и  привезли сюда, в Александровск. Сняли нас засветло на пристань, да тут долго  нас продержали, и отправились мы с пристани уже в потемушках. Крещеные так  плетнем и шли, а тут еще навалилась куриная слепота. Друг за дружку держатся;  кто видит, а кто и нет – вот и цеплялись. Я за собой десяток крещеных вел.  Пригнали в тюрьму на двор и стали разбирать по казармам, кого куда. Ужинали  перед сном, что было у кого, а утром нам начали выдавать, что следует. Дня два  отдыхали, на третий в баню, а на четвертый работать погнали. Перво-наперво  копали канавы под здание, где лазарет теперь. Корчевали, обирали, копали и всё  прочее – этак неделю или две, а может, и с месяц. Потом мы возили бревна из-под  Михайловки. Таском тащили версты за три и в груды у моста сваливали. Потом на  огород погнали ямы для воды копать. А как наступил сенокос, стали собирать  крещеных: спрашивают, кто косить умеет, – ну, кто признавался, того и писали.  Выдали нам на всю артель хлеб, крупу, мясо и погнали с надзирателем на сенокос  в Армуданы. Жил я ничего, бог здоровья давал, и косил я хорошо. Других  надзиратель колотил, а я дурного слова не слыхивал. Ругается только народ,  зачем бойко идешь, – ну, да ничего. В слободное время или когда дождь, я плел  себе ступни. Люди спать с работы, а я сижу да плету. Ступни продавал, две  порции говядины за ступни, а это четыре копейки стоит. Сенокос выставивши, пошли  домой. Домой пришли, сняли нас в тюрьму. Потом взяли меня к поселенцу Сашке на  Михайловку в работники. У Сашки я делал всё по крестьянской работе: жал,  убирал, молотил, картошку копал, а Сашка за меня в ко́зну бревна возил. Ели всё  свое, что получали из ко́зны. Отработал я два месяца и четыре дня. Обещал Сашка  денег, да не дал ничего. Только и дал, что пуд картошки. Привез меня Сашка в  тюрьму и сдал. Выдали мне топор и веревку – дрова таскать. Семь печей отоплял.  Я в юрте жил, за камарщика воду носил и подметал. У татарина-магзы[126]  майдан сторожил. Как приду с работы, мне он свой майдан уверял, я продавал, а  он мне за это 15 копеек в сутки платил. Весной, когда дни стали подолже, я стал  плесть лапти. Брал по десять копеек. А летом рекой дрова гонял. Накопил я их  кучу большую и потом этого продал жиду-банщику.[127] Накопил я также лесу 60  дерев и продал по 15 копеек. Вот и живу помаленьку, как бог дает. А только,  ваше высокоблагородие, разговаривать мне с тобой некогда, надо по воду идти.    

– В  поселенцы скоро выйдешь?    

– Лет  через пять.    

–  Скучаешь по дому?    

– Нет.  Одно вот только – детей жалко. Глупы.    

– Скажи,  Егор, о чем ты думал, когда тебя в Одессе на пароход вели?    

– Бога  молил.    

– О чем?    

– Чтобы  детям ума-разума послал.    

– Отчего  ты жену и детей не взял с собой на Сахалин?    

– Потому  что им и дома хорошо.    

 VII    

     

Маяк. –  Корсаковское. – Коллекция д-ра П. И. Супруненко. – Метеорологическая  станция. – Климат Александровского округа. – Ново-Михайловка. – Потемкин. –  Экс-палач Терский. – Красный Яр. – Бутаково.    

Прогулки  по Александровску и его окрестностям с почтовым чиновником, автором «Сахалино́»,  оставили во мне приятное воспоминание. Чаще всего мы ходили к маяку, который  стоит высоко над долиной, на мысе Жонкиер. Днем маяк, если посмотреть на него  снизу, – скромный белый домик с мачтой и с фонарем, ночью же он ярко светит в  потемках, и кажется тогда, что каторга глядит на мир своим красным глазом.  Дорога к домику поднимается круто, оборачиваясь спиралью вокруг горы, мимо  старых лиственниц и елей. Чем выше поднимаешься, тем свободнее дышится; море  раскидывается перед глазами, приходят мало-помалу мысли, ничего общего не  имеющие ни с тюрьмой, ни с каторгой, ни с ссыльною колонией, и тут только  сознаешь, как скучно и трудно живется внизу. Каторжные и поселенцы изо дня в  день несут наказание, а свободные от утра до вечера говорят только о том, кого  драли, кто бежал, кого поймали и будут драть; и странно, что к этим разговорам  и интересам сам привыкаешь в одну неделю и, проснувшись утром, принимаешься  прежде всего за печатные генеральские приказы – местную ежедневную газету, и  потом целый день слушаешь и говоришь о том, кто бежал, кого подстрелили и  т. п. На горе же, в виду моря и красивых оврагов, всё это становится донельзя  пошло и грубо, как оно и есть на самом деле.    

Говорят,  что по дороге на маяк когда-то стояли скамьи, но что их вынуждены были убрать,  потому что каторжные и поселенцы во время прогулок писали на них и вырезывали  ножами грязные пасквили и всякие сальности. Любителей так называемой заборной  литературы много и на воле, но на каторге цинизм превосходит всякую меру и не  идет в сравнение ни с чем. Здесь не только скамьи и стены задворков, но даже  любовные письма отвратительны. Замечательно, что человек пишет и вырезывает на  скамье разные мерзости, хотя в то же время чувствует себя потерянным,  брошенным, глубоко несчастным. Иной уже старик и толкует, что ему свет постыл и  умирать пора, у него жестокий ревматизм и плохо видят глаза, но с каким  аппетитом произносит он без передышки извозчичью брань, растянутую в длинную  вязь из всяких отборных ругательных слов и вычурную, как заклинание от  лихорадки. Если же он грамотен, то в уединенном месте ему бывает трудно  подавить в себе задор и удержаться от искушения нацарапать на стене хотя бы  ногтем какое-нибудь запретное слово.    

Около  домика рвется на цепи злая собака. Пушка и колокол; говорят, что скоро привезут  и поставят здесь ревун, который будет реветь во время туманов и нагонять тоску  на жителей Александровска. Если, стоя в фонаре маяка, поглядеть вниз на море и  на «Трех Братьев», около которых пенятся волны, то кружится голова и становится  жутко. Неясно виден Татарский берег и даже вход в бухту де-Кастри; смотритель  маяка говорит,[128]  что ему бывает видно, как входят и выходят из де-Кастри суда. Широкое,  сверкающее от солнца море глухо шумит внизу, далекий берег соблазнительно манит  к себе, и становится грустно и тоскливо, как будто никогда уже не выберешься из  этого Сахалина. Глядишь на тот берег, и кажется, что будь я каторжным, то бежал  бы отсюда непременно, несмотря ни на что.    

За  Александровском, вверх по течению Дуйки, следует селение Корсаковское.  Основано оно в 1881 году и названо так в честь М. С. Корсакова,[129]  бывшего генерал-губернатора Восточной Сибири. Интере/сно, что на Сахалине дают  названия селениям в честь сибирских губернаторов, смотрителей тюрем и даже  фельдшеров, но совершенно забывают об исследователях, как Невельской, моряк  Корсаков, Бошняк, Поляков и многие другие, память которых, полагаю, заслуживает  большего уважения и внимания, чем какого-нибудь смотрителя Дербина, убитого за  жестокость.[130]    

В  Корсаковке жителей 272: 153 м. и 119 ж. Всех хозяев 58. По составу  своих хозяев, из которых 26 имеют крестьянское звание и только 9 – каторжные,  по количеству женщин, сенокоса, скота и проч., Корсаковка мало отличается от  зажиточной Александровской слободки, 8 хозяев имеют по два дома и на каждые 9  домов приходится одна баня. Лошадей имеют 45 хозяев, коров 49. Многие из них  имеют по 2 лошади и по 3–4 коровы. По количеству старожилов Корсаковка занимает  на Северном Сахалине едва ли не первое место – 43 хозяина сидят на своих  участках с самого основания селения. Переписывая жителей, я встретил 8 человек,  которые прибыли на Сахалин до 1870 г., а один из них прислан даже в  1866 г. А высокий процент старожилов в колонии – это добрый знак.    

Внешностью  своею Корсаковка до обмана похожа на хорошую русскую деревушку, и притом  глухую, которой еще не коснулась цивилизация. Я тут был в первый раз в  воскресенье после обеда. Была тихая, теплая погода, и чувствовался праздник.  Мужики спали в тени или пили чай; у ворот и под окнами бабы искали друг у друга  в головах. В палисадниках и в огородах цветы, в окнах герань. Много детей, все  на улице и играют в солдаты или в лошадки и возятся с сытыми собаками, которым  хочется спать. А когда пастух, старый бродяга, пригнал стадо больше чем в полтораста  голов и воздух наполнился летними звуками – мычанье, хлопанье бича, крик баб и  детей, загоняющих телят, глухие удары босых ног и копыт по пыльной унавоженной  дороге – и когда запахло молоком, то иллюзия получилась полная. И даже Дуйка  здесь привлекательна. Местами течет она по задворкам, мимо огородов; тут берега  у нее зеленые, поросшие тальником и осокой; когда я видел ее, на ее совершенно  гладкую поверхность ложились вечерние тени; она была тиха и, казалось, дремала.    

Здесь,  как и в богатой Александровской слободке, мы находим высокий процент старожилов,  женщин и грамотных, большое число женщин свободного состояния и почти ту же  самую «историю прошлого», с тайною продажей спирта, кулачеством и т. п.;  рассказывают, что в былое время тут в устройстве хозяйств также играл заметную  роль фаворитизм, когда начальство легко давало в долг и скот, и семена, и даже  спирт, и тем легче, что корсаковцы будто бы всегда были политиканами и даже  самых маленьких чиновников величали вашим превосходительством. Но, в отличие от  Александровской слободки, здесь главною причиной зажиточности являются все-таки  не продажа спирта, не фаворитизм или близость сахалинского Парижа, а  несомненные успехи в хлебопашестве. В то время как в Слободке четверть хозяев  обходится без пахотной земли, а другая четверть имеет ее очень мало, здесь, в  Корсаковке, все хозяева пашут землю и сеют зерновые хлеба; там половина хозяев  обходится без скота и все-таки сыта, здесь же почти все хозяева находят нужным  держать скот. По многим причинам нельзя относиться к сахалинскому земледелию  иначе как скептически, но что оно в Корсаковке поставлено серьезно и дает  сравнительно хорошие результаты, признать необходимо. Нельзя же ведь допустить,  чтобы корсаковцы бросали ежегодно в землю две тысячи пудов зерна только из  упрямства или из желания угодить начальству. У меня нет точных цифр  относительно урожаев, а показаниям самих корсаковцев верить нельзя, но по некоторым  признакам, как, например, большое количество скота, внешняя обстановка жизни и  то, что здешние крестьяне не торопятся уезжать на материк, хотя давно уже имеют  на это право, следует заключить, что урожаи здесь не только кормят, но и дают  некоторый избыток, располагающий поселенца к оседлой жизни.    

Почему  корсаковцам удается хлебопашество, в то время как жители соседних селений  терпят крайнюю нужду от целого ряда неудач и уже отчаялись кормиться когда-либо  своим хлебом, объяснить нетрудно. Там, где расположилась Корсаковка, долина  реки Дуйки наиболее широка, и корсаковцы уже с самого начала, когда садились на  участки, имели в своем распоряжении громадную площадь земли. Они могли не  только брать, но и выбирать. В настоящее время 20 хозяев имеют под пашней от 3  до 6 и редко кто меньше 2 десятин. Если читатель пожелает сравнить здешние  участки с нашими крестьянскими наделами, то он должен еще иметь в виду, что  пахотная земля здесь не ходит под паром, а ежегодно засевается вся до  последнего вершка, и потому здешние две десятины в количественном отношении  стоят наших трех. Пользование исключительно большими участками земли и  составляет весь секрет успеха корсаковцев. При сахалинских урожаях,  колеблющихся в среднем между сам-друг и сам-три, земля может дать достаточно  хлеба только при одном условии: когда ее много. Много земли, много семян и  дешевый, ничего не стоящий труд. В те годы, когда зерновой хлеб совсем не  родится, корсаковца выручают овощи и картофель, которые занимают здесь тоже  солидную площадь – 33 десятины.    

Недавно  существующая ссыльная колония со своим маленьким подвижным населением еще не  созрела для статистики; при том скудном цифровом материале, какой она до сих  пор успела дать, волей-неволей приходится строить свои выводы лишь на одних  намеках и догадках, при всяком подходящем случае. Если не бояться упрека в  поспешности вывода и данными, относящимися к Корсаковке, воспользоваться для  всей колонии, то, пожалуй, можно сказать, что при ничтожных сахалинских  урожаях, чтобы не работать в убыток и быть сытым, каждый хозяин должен иметь  более двух десятин пахотной земли, не считая сенокосов и земли под овощами и  картофелем. Установить более точную норму в настоящее время невозможно, но, по  всей вероятности, она равняется четырем десятинам. Между тем по «Отчету о  состоянии сельского хозяйства в 1889 году»[131]  на Сахалине на каждого владельца приходится пахотной земли в среднем только  полдесятины (1555 кв. саж.).    

В  Корсаковке есть дом, который своими размерами, красною крышей и уютным садом  напоминает помещичью усадьбу средней руки. Хозяин этого дома, заведующий  медицинскою частью, д-р П. И. Супруненко,[132] уехал весною, чтоб  экспонировать на тюремной выставке[133]  и потом навсегда остаться в России, и в опустевших комнатах я застал только  остатки роскошной зоологической коллекции, собранной доктором. Я не знаю, где  теперь эта коллекция и кто изучает по ней фауну Сахалина, но по немногим  оставшимся экземплярам, в высшей степени изящным, и по рассказам я мог судить о  богатстве коллекции и о том, сколько знания, труда и любви затрачено доктором  Супруненко на это полезное дело. Он начал собирать коллекцию в 1881 г. и  за десять лет успел собрать почти всех позвоночных, встречаемых на Сахалине, а  также много материала по антропологии и этнографии. Его коллекция, если б она  осталась на острове, могла бы послужить основанием для превосходного музея.[134]    

При доме  находится метеорологическая станция. До последнего времени она находилась в  ведении д-ра Супруненко, теперь же заведует ею инспектор сельского хозяйства.[135] При  мне наблюдения производил писарь, ссыльнокаторжный Головацкий, толковый и  обязательный человек, снабдивший меня метеорологическими таблицами. Уже можно  сделать вывод из наблюдений за девять лет, и я постараюсь дать некоторое  понятие о климате Александровского округа. Владивостокский городской голова  как-то сказал мне,[136]  что у них во Владивостоке и вообще по всему восточному побережью «нет никакого  климата», про Сахалин же говорят, что климата здесь нет, а есть дурная погода,  и что этот остров – самое ненастное место в России. Не знаю, насколько верно  последнее; при мне было очень хорошее лето, но метеорологические таблицы и  краткие отчеты других авторов дают в общем картину необычайного ненастья.[137]  Климат Александровского округа морской и отличается своим непостоянством, то  есть значительными колебаниями средней температуры года,[138] числа дней с осадками и  проч.; низкая средняя температура года, громадное количество осадков и  пасмурных дней составляют его главные особенности. Для сравнения я возьму  средние месячные температуры Александровского округа и Череповецкого уезда,  Новгородской губернии, где «суровый, сырой, непостоянный и неблагоприятный для  здоровья климат»:[139]    

     

Алекс.  окр. Черепов. уезд.    

Январь  –18,9 –11,0    

Февраль  –15,1 –8,2    

Март  –10,1 –1,8    

Апрель  +0,1 +2,8    

Май  +5,9 +12,7    

Июнь  +11,0 +17,5    

Июль  +16,3 +18,5    

Август  +17,0 +13,5    

Сентябрь  +11,4 +6,8    

Октябрь  +3,7 +1,8    

Ноябрь  –5,5 –5,7    

Декабрь  –13,8 –12,8    

     

Средняя  годовая температура в Александровском округе равна +0,1, то есть почти 0, а в Череповецком  уезде +2,7. Зима в Александровском округе суровее, чем в Архангельске, весна и  лето, как в Финляндии, и осень, как в Петербурге, средняя годовая температура,  как в Соловецких островах, где она тоже равна нулю. В долине Дуйки наблюдается  вечная мерзлота. Поляков нашел ее 20 июня на глубине ¾ аршина. Он же 14 июля  нашел под кучами мусора и в ложбинах около гор снег, который растаял только в  конце июля. 24 июля 1889 г. на горах, которые здесь невысоки, выпал снег и  все нарядились в шубы и тулупы. Вскрытия Дуйки за 9 лет наблюдались: самое раннее  23 апреля и самое позднее 6 мая. За все девять зим ни разу не было оттепели.  181 день в году бывает мороз и в 151 дует холодный ветер. Всё это имеет важное  практическое значение. В Череповецком уезде, где лето теплее и продолжительнее,  по Грязнову, не могут хорошо вызревать греча, огурцы и пшеница, а в  Александровском округе, по свидетельству здешнего инспектора сельского  хозяйства, ни в один год не была наблюдаема сумма тепла, достаточная для  полного вызревания овса и пшеницы.    

Наибольшего  внимания со стороны агронома и гигиениста заслуживает здешняя чрезмерная  влажность. В году бывает дней с осадками в среднем 189: 107 со снегом и 82 с  дождем (в Череповецком уезде 81 день с дождем и 82 со снегом). Небо по целым  неделям бывает сплошь покрыто свинцовыми облаками, и безотрадная погода,  которая тянется изо дня в день, кажется жителям бесконечною. Такая погода  располагает к угнетающим мыслям и унылому пьянству. Быть может, под ее влиянием  многие холодные люди стали жестокими и многие добряки и слабые духом, не видя  по целым неделям и даже месяцам солнца, навсегда потеряли надежду на лучшую  жизнь. Поляков пишет про июнь 1881 г., что не было ни одного ясного дня в  течение всего месяца,[140]  а из отчета инспектора сельского хозяйства видно, что за четырехлетний период в  промежуток от 18 мая по 1 сентября число ясных дней в среднем не превышает 8.  Туманы здесь довольно частое явление, особенно на море, где они представляют  для моряков настоящее бедствие; соленые морские туманы, как говорят, действуют  разрушающим образом на прибрежную растительность, и на деревья, и на луга. Ниже  я буду говорить о селениях, жители которых, благодаря главным образом этим  туманам, уже перестали сеять зерновые хлеба и всю свою пахотную землю пускают  под картофель. Однажды в ясную солнечную погоду я видел, как с моря надвигалась  стена тумана совершенно белого, молочного цвета; походило на то, как будто с  неба на землю опустился белый занавес.    

Метеорологическая  станция снабжена инструментами, проверенными и приобретенными в главной  физической обсерватории в Петербурге. Библиотеки при ней нет. Кроме  вышеупомянутого писаря Головацкого и его жены, на станции я еще записал шесть  работников и одну работницу.[141]  Что они тут делают, не знаю.    

В  Корсаковке есть школа и часовня. Был и больничный околоток, где вместе  помещались 14 сифилитиков и 3 сумасшедших; один из последних заразился  сифилисом. Говорят также, что сифилитики приготовляли для хирургического  отделения морской канат и корпию. Но я не успел побывать в этом средневековом  учреждении, так как в сентябре оно было закрыто молодым военным врачом,  исправлявшим временно должность тюремного врача.[142] Если бы здесь  сумасшедших сожигали на кострах по распоряжению тюремных врачей, то и это не  было бы удивительно, так как местные больничные порядки отстали от цивилизации  по крайней мере лет на двести.    

В одной  избе уже в сумерках я застал человека лет сорока, одетого в пиджак и в брюки  навыпуск; бритый подбородок, грязная, некрахмаленная сорочка, подобие галстука  – по всем видимостям привилегированный. Он сидел на низкой скамеечке и из  глиняной чашки ел солонину и картофель. Он назвал свою фамилию с окончанием на кий,[143] и  мне почему-то показалось, что я вижу перед собой одного бывшего офицера, тоже  на кий, который за дисциплинарное преступление был прислан на каторгу.    

– Вы  бывший офицер? – спросил я.    

– Никак  нет, ваше высокоблагородие, я священник.    

Не знаю,  за что его прислали на Сахалин, да и не спрашивал я об этом; когда человек, которого  еще так недавно звали отцом Иоанном и батюшкой и которому целовали руку, стоит  перед вами навытяжку, в жалком поношенном пиджаке, то думаешь не о  преступлении. В другой избе я наблюдал такую сцену. Молодой каторжный, брюнет с  необыкновенно грустным лицом, одетый в щегольскую блузу, сидит у стола,  подперев голову обеими руками, хозяйка-каторжная убирает со стола самовар и  чашки. На мой вопрос, женат ли он, молодой человек отвечает, что за ним на Сахалин  прибыла добровольно его жена с дочерью, но что вот уже два месяца, как она  уехала с ребенком в Николаевск и не возвращается, хотя он послал ей уже  несколько телеграмм. «И не вернется, – говорит хозяйка с каким-то злорадством.  – Что ей тут делать? Сахалина твоего не видала, что ли? Легко ли дело!» Он  молчит, а она опять: «И не вернется. Баба она молодая, вольная, – чего ей?  Залетела, как птица, – и была такова, ни слуху ни духу. Вот не то, что я да ты.  Не убивала бы я мужа, а ты бы не поджигал, и мы тоже были бы теперь вольные, а  теперь вот сиди и жди ветра в поле, свою женушку, да пускай вот твое сердце  кровью обливается…» Он страдает, на душе у него, по-видимому, свинец, а она  пилит его и пилит; выхожу из избы, а голос ее всё слышно.    

В  Корсаковке вместе со мной ходил по избам каторжный Кисляков,[144] довольно странный  человек. Судебные репортеры, вероятно, еще не забыли его. Это тот самый  Кисляков, из военных писарей, который в Петербурге на Николаевской убил  молотком свою жену и сам явился к градоначальнику объявить о своем  преступлении. По его рассказу, жена у него была красавица и он очень любил ее,  но как-то раз, повздорив с ней, он поклялся перед образом, что убьет ее, и с  этого времени до самого убийства какая-то невидимая сила не переставала шептать  ему на ухо: «Убей, убей!» До суда он сидел в больнице св. Николая; вероятно,  поэтому сам считает себя психопатом, так как не раз просил меня похлопотать о  том, чтобы его признали сумасшедшим и заточили в монастырь. Вся его каторга  заключается в том, что в тюрьме ему поручено делать колышки для прикрепления  привесков к хлебным порциям – работа, кажется, не трудная, но он нанимает  вместо себя другого, а сам «дает уроки», то есть ничего не делает. Одет он в  пиджачный костюм из парусинки и наружность имеет благообразную. Парень  недалекий, но говорун и философ. «Где блохи, там и дети», – говорил он сладким  бархатным баритоном всякий раз при виде детей. Когда спрашивали при нем, зачем  я делаю перепись, он говорил: «Затем, чтобы всех нас отправить на луну. Знаешь,  где луна?» А когда мы поздно вечером возвращались пешком в Александровск, он несколько  раз, что называется, ни к селу ни к городу, повторил: «Месть есть самое  благородное чувство».    

Дальше  вверх по Дуйке следует селение Ново-Михайловское, основанное в  1872 г. и названное так потому, что Мицуля звали Михаилом. У многих  авторов оно называется Верхним Урочищем,[145]  а у здешних поселенцев – Пашней. Жителей в селении 520: 287 м. и  233 ж. Хозяев 133, и из них двое имеют совладельцев. Пахотные участки  показаны в подворной описи у всех хозяев, крупный скот имеется у 84, но тем не  менее все-таки избы, за немногими исключениями, поражают своею бедностью, и  жители в один голос заявляют, что на Сахалине не проживешь «никаким родом».  Рассказывают, что в прежние годы, когда бедность в Ново-Михайловке была  вопиющая, из селения вела в Дуэ тропинка, которую протоптали каторжные и  свободные женщины, ходившие в Дуйскую и Воеводскую тюрьмы продавать себя  арестантам за медные гроши. Могу удостоверить, что тропинка эта не заросла еще  и до сих пор. Те из жителей, которые, подобно корсаковцам, имеют большие  пахотные участки, от 3 до 6 и даже 8 десятин, не бедствуют, но таких участков  мало и с каждым годом становится всё меньше и меньше, и в настоящее время  больше половины хозяев владеют участками от 1/8 до 1½ дес., а это значит, что  хлебопашество дает им одни только убытки. Хозяева-старожилы, искушенные опытом,  сеют только ячмень и свои пахотные участки стали пускать под картофель.    

Земля  здесь не служит приманкой и не располагает к оседлой жизни. Из тех хозяев,  которые сели на участки в первые четыре года после основания селения, не  осталось ни одного; с 1876 г. сидят 9, с 1877 г. – 7, с 1878 г.  – 2, с 1879 г. – 4, а все остальные – новички.    

В  Ново-Михайловке телеграфная станция, школа, казарма для богадельщиков и остов  недостроенной деревянной церкви. Есть пекарня, где пекут хлеб для каторжных,  занятых дорожными работами в районе Ново-Михайловки; пекут, должно быть, без  всякого контроля со стороны начальства, так как хлеб здесь отвратительный.    

Каждому  проезжающему через Ново-Михайловку не миновать познакомиться с живущим здесь  крестьянином из ссыльных Потемкиным. Когда на Сахалин приезжает какое-нибудь  важное лицо,[146]  то Потемкин подносит ему хлеб-соль; когда хотят доказать, что  сельскохозяйственная колония удалась, то указывают обыкновенно на Потемкина.[147] В  подворной описи у него показано 20 лошадей и 9 голов рогатого скота, но  говорят, что лошадей у него вдвое больше. Он имеет лавочку, и есть у него еще  лавочка в Дуэ, где торгует его сын. Впечатление производит он делового, умного  и зажиточного раскольника. В комнатах у него чисто, стены оклеены обоями и есть  картина: «Мариенбад, морские купанья близ Либавы». Сам он и его жена-старушка  степенны, рассудительны и в разговоре политичны. Когда я пил у него чай, то он  и его жена говорили мне, что жить на Сахалине можно и земля хорошо родит, но  что всё горе в том, что нынче народ обленился, избаловался и не старается. Я  спросил его: правду ли говорят, что он угощал одну важную особу арбузами и  дынями из собственных огородов? Он не моргнул глазом и ответил: «Это точно,  дыни здесь, случается, поспевают».[148]    

В  Ново-Михайловке проживает еще одна сахалинская знаменитость – поселенец  Терский, бывший палач. Он кашляет, держится за грудь бледными, костлявыми  руками и жалуется, что у него живот надорван. Стал он чахнуть с того дня, как  по приказанию начальства за какую-то провинность был наказан теперешним  александровским палачом Комелевым. Комелев так постарался, что «чуть души не  вышиб». Но скоро провинился в чем-то Комелев – и наступил праздник для  Терского. Этот дал себе волю и в отместку отодрал коллегу так жестоко, что у того,  по рассказам, до сих пор гноится тело. Говорят, что если двух ядовитых пауков  посадить в одну банку, то они заедят друг друга до смерти.    

До  1888 г. Ново-Михайловка была последним селением по Дуйке, теперь же есть  еще Красный Яр и Бутаково. К этим селениям от Ново-Михайловки  проводят дорогу. Первую половину пути к Красному Яру, версты три, мне пришлось  ехать по новой, гладкой и прямой, как линейка, дороге, а вторую по живописной  тайговой просеке, на которой пни уже выкорчеваны и езда легка и приятна, как по  хорошей проселочной дороге. Крупные строевые экземпляры деревьев по пути почти  везде уже срублены, но тайга всё еще внушительна и красива. Березы, осины,  тополи, ивы, ясени, бузина, черемуха, таволга, боярышник, а между ними трава в  рост человека и выше; гигантские папоротники и лопухи, листья которых имеют  более аршина в диаметре, вместе с кустарниками и деревьями сливаются в густую  непроницаемую чащу, дающую приют медведям, соболям и оленям. По обе стороны,  где кончается узкая долина и начинаются горы, зеленою стеной стоят хвойные леса  из пихт, елей и лиственниц, выше их опять лиственный лес, а вершины гор лысы  или покрыты кустарником. Таких громадных лопухов, как здесь, я не встречал  нигде в России, и они-то главным образом придают здешней чаще, лесным полянам и  лугам оригинальную физиономию. Я уже писал, что ночью, особенно при лунном  свете, они представляются фантастическими. В этом отношении декорацию пополняет  еще одно великолепное растение из семейства зонтичных,[149] которое, кажется, не  имеет на русском языке названия: прямой ствол вышиною до десяти футов и  толщиною в основании три дюйма, пурпурово-красный в верхней части, держит на  себе зонтик до одного фута в поперечнике; около этого главного зонта  группируются 4–6 зонтов меньшего размера, придающие растению вид канделябра.[150]  По-латыни это растение называется angelophyllum ursinum.[151]    

Красный  Яр существует только второй год. В нем одна широкая улица, но дороги еще нет, и  от избы к избе ходят по кочкам, по кучам глины и стружкам и прыгают через  бревна, пни и канавы, в которых застоялась коричневая вода. Избы еще не готовы.  Один хозяин делает кирпичи, другой мажет печку, третий тащит через улицу  бревно. Всех хозяев 51. Из них трое – и между ними китаец Пен-Оги-Цой[152] –  побросали свои начатые избы, ушли, и не известно никому, где они теперь. А  кавказцы, их здесь семеро, уже прекратили работы, сбились все в одну избу и  жмутся от холода, хотя еще только второе августа. Что селение еще молодо и едва  начинает свою жизнь, видно также из цифр. Жителей 90, причем мужчины относятся  к женщинам, как 2 к 1; законных семей – 3, а свободных – 20, и детей до  пятилетнего возраста только 9. Лошадей имеют 3 хозяина, коров – 9. В настоящее  время все хозяева получают арестантский паек, но чем они будут питаться  впоследствии, пока неизвестно; на хлебопашество же, во всяком случае, надежды  плохие. До сих пор успели найти и раскорчевать под пашню и картофель только 24¼  дес., то есть меньше чем ½ дес. на хозяйство. Сенокосов нет вовсе. А так как  долина здесь узка и с обеих сторон стиснута горами, на которых ничего не  родится, и так как администрация не останавливается ни перед какими  соображениями, когда ей нужно сбыть с рук людей, и, наверное, ежегодно будет  сажать сюда на участки десятки новых хозяев, то пахотные участки останутся такими  же, как теперь, то есть в 1/8, ¼ и ½ дес., а пожалуй, и меньше. Я не знаю, кто  выбирал место для Красного Яра, но по всему видно, что это возложено было на  людей некомпетентных, никогда не бывавших в деревне, а главное, меньше всего  думавших о сельскохозяйственной колонии. Тут даже порядочной воды нет. Когда я  спросил, откуда берут воду для питья, то мне указали на канаву.    

Все избы  здесь на одинаковый фасон, двухоконные, строятся из плохого и сырого леса, с  единственным расчетом – отбыть как-нибудь поселенческий срок и уехать на  материк. Контроля над постройками со стороны администрации нет, вероятно, по  той причине, что между чиновниками нет ни одного, который знал бы, как нужно  строить избы и класть печи. По штату, впрочем, на Сахалине полагается архитектор,  но при мне его не было, да и заведует он, кажется, одними только казенными  постройками. Веселее и приветливее всех смотрит казенный дом, где живет  надзиратель Убьенных, маленький, тщедушный солдатик, с выражением, которое  вполне подходит к его фамилии; на лице у него в самом деле что-то убиенное,  горько-недоумевающее. Быть может, это оттого, что с ним в одной комнате живет  высокая и полная поселка, его сожительница, подарившая его многочисленным  семейством. Он состоит уже на старшем надзирательском окладе, и вся служба его  заключается только в докладах приезжающим, что всё на этом свете обстоит  благополучно. Но и ему не нравится Красный Яр и хочется вон из Сахалина. Он  меня спрашивал: пустят ли его сожительницу с ним вместе, когда он выйдет в  запас и пойдет на материк? Этот вопрос его очень беспокоит.    

В  Бутакове[153]  я не был. По данным подворной описи, часть которых я мог проверить и дополнить  по исповедной книге священника, всех жителей там 39. Взрослых женщин только 4.  Хозяев 22. Готовы пока 4 дома, а у остальных хозяев стоят еще срубы. Земли под  пашней и картофелем всего 4½ дес. Скота и птицы пока нет еще ни у одного  хозяина.    

Покончив  с долиной Дуйки, перехожу к небольшой речке Аркай, на которой стоят три селения.  Избрана долина Аркая для поселений не потому, чтобы она была лучше других  исследована или удовлетворяла потребностям колонии, а просто случайно, только  потому, что она находится к Александровску ближе других долин.    

 VIII    

     

Река  Аркай. – Арковский кордон. – Первое, Второе и Третье Арково. – Арковская  долина. – Селения по западному побережью: Мгачи, Танги, Хоэ, Трамбаус, Виахты и  Ванги. – Туннель. – Кабельный домик. – Дуэ. – Казармы для семейных. – Дуйская  тюрьма. – Каменноугольные копи. – Воеводская тюрьма. – Прикованные к тачкам.    

Речка  Аркай впадает в Татарский пролив, верст на 8–10 севернее Дуйки. Еще недавно она  была настоящею рекой и в ней ловили рыбу горбушу, теперь же, вследствие лесных  пожаров и порубок, она обмелела и к лету пересыхает совершенно. Впрочем, во  время сильных дождей она разливается по-весеннему, бурно и шумно, и тогда дает  себя знать. Уже случалось не раз, что она смывала с берегов огороды и уносила в  море сено и весь поселенческий урожай. Уберечься от такой беды невозможно, так  как долина узка и уйти от реки можно только на горы.[154]    

У самого  устья Аркая при повороте на долину стоит гиляцкая деревушка Аркай-во, давшая  название арковскому кордону и трем селениям: Первому, Второму и Третьему  Арково. Из Александровска в Арковскую долину ведут две дороги: одна – горная,  по которой при мне не было проезда, так как во время лесных пожаров на ней  сгорели мосты, и другая – по берегу моря; по этой последней езда возможна  только во время отлива. В первый раз я выехал к Аркаю 31 июля в 8 часов утра.  Отлив начинался. Пахло дождем. Пасмурное небо, море, на котором не видать ни  одного паруса, и крутой глинистый берег были суровы; глухо и печально шумели  волны. С высокого берега смотрели вниз чахлые, больные деревья; здесь на  открытом месте каждое из них в одиночку ведет жестокую борьбу с морозами и  холодными ветрами, и каждому приходится осенью и зимой, в длинные страшные  ночи, качаться неугомонно из стороны в сторону, гнуться до земли, жалобно  скрипеть, – и никто не слышит этих жалоб.    

Арковский  кордон находится  около гиляцкой деревушки. Прежде он имел значение сторожевого пункта, в нем  жили солдаты, которые ловили беглых, теперь же здесь живет надзиратель, исполняющий  должность, кажется, смотрителя поселений. Верстах в двух от кордона расположилось  Первое Арково. Оно имеет одну только улицу и благодаря условиям места  может расти только в длину, но не в ширину. Когда со временем все три Арково  сольются вместе, то Сахалин будет иметь очень большое село, состоящее из одной  только улицы. Основано Первое Арково в 1883 г. Жителей 136: 83 м. и  53 ж. Хозяев 28, и все они живут семейно, кроме каторжной Павловской,  католички, у которой недавно умер сожитель, настоящий хозяин дома; она  убедительно просила меня: «Назначь мне хозяина!» Трое имеют по два дома. Второе  Арково основано в 1884 г. В нем жителей 92: 46 м. и 46 ж.  Хозяев 24, все живут семейно. Из них двое имеют по два дома. Третье Арково  основано одновременно со Вторым, и из этого видно, как спешили заселить Арковскую  долину. Жителей 41: 19 м. и 22 ж. Хозяев 10 и при них один  совладелец. Семейно живут 9.    

В трех  Арково пахотная земля показана у всех хозяев и величина участков колеблется  между ½ и 2 дес. У одного показано 3 дес. Сеют в немалом количестве пшеницу,  ячмень и рожь, сажают картофель. У большинства есть скот и домашняя птица. Если  судить по данным подворной описи, собранным смотрителем поселений, то можно  прийти к выводу, что все три Арково в короткий срок своего существования  значительно преуспели в сельском хозяйстве; недаром один анонимный автор пишет  про здешнее земледелие: «Труд этот с избытком вознаграждается благодаря почвенным  условиям этой местности, которые весьма благоприятны для земледелия, что  сказывается в силе лесной и луговой растительности». На самом же деле это не  так. Все три Арково принадлежат к беднейшим селениям Северного Сахалина. Здесь  есть пахотная земля, есть скот, но ни разу не было урожая. Помимо  неблагоприятных условий, общих для всего Сахалина, здешние хозяева встречают  серьезного врага еще в особенностях Арковской долины и прежде всего в почве,  которую так хвалит только что цитированный автор. Почва здесь – вершковый слой  перегноя, а подпочва – галька, которая в жаркие дни нагревается так сильно, что  сушит корни растений, а в дождливую пору не пропускает влаги, так как лежит на  глине; от этого корни гниют. На такой почве, по-видимому, без вреда для себя  могут уживаться только растения с крепкими, глубоко сидящими корнями, как,  например, лопухи, а из культурных только корнеплоды, брюква и картофель, для  которых к тому же почва обрабатывается лучше и глубже, чем для злаков. О  бедствиях, причиняемых рекой, я уже говорил. Сенокосов совсем нет, сено косят  на клочках в тайге или жнут его серпами, где попадется, а кто побогаче, те  покупают его в Тымовском округе. Рассказывают про целые семьи, которые в  течение зимы не имели ни куска хлеба и питались одною только брюквой. Незадолго  до моего приезда во Втором Аркове умер с голода поселенец Скорин. По рассказам  соседей, он в продолжение трех дней съедал только один фунт хлеба, и так очень  долгое время. «Всех нас ждет та же участь», – говорили мне соседи, напуганные  его смертью. Описывая свое житье-бытье, помню, три женщины принимались плакать.  В одной избе без мебели, с темною унылою печью, занимавшею полкомнаты, около  бабы-хозяйки плакали дети и пищали цыплята; она на улицу – дети и цыплята за  ней. Она, глядя на них, смеется и плачет, и извиняется передо мной за плач и  писк; говорит, что это с голоду, что она ждет не дождется, когда вернется муж,  который ушел в город продавать голубику, чтобы купить хлеба. Она рубит  капустные листья и дает цыплятам, те с жадностью бросаются и, обманутые,  поднимают еще больший писк. В одной избе помещается мужик, мохнатый, как паук,  с нависшими бровями, каторжный, грязный, и с ним другой такой же мохнатый и  грязный; у обоих большие семьи, а в избе, как говорится, срамота и злыдни –  даже гвоздя нет. А кроме плача, писка и таких фактов, как смерть Скорина,  сколько всякого рода косвенных выражений нужды и голода! В Третьем Аркове изба  поселенца Петрова стоит заперта, потому что сам он «отправлен, за нерадение к  хозяйству и самовольный зарез на мясо телки, в Воеводскую тюрьму, где и  находится». Очевидно, теленок зарезан из нужды и продан в Александровске.  Семена, взятые из казны в долг для посева, значатся в подворной описи посеянными,  на самом же деле они наполовину съедены, и сами поселенцы в разговоре не  скрывают этого. Скот, какой есть, взят из казны в долг и кормится на казенный  счет. Чем дальше в лес, тем больше дров: все арковцы должны, задолженность их  растет с каждым новым посевом, с каждою лишнею головой скота, а у некоторых она  простирается уже до неоплатной цифры – двух и даже трехсот рублей на душу.    

Между  Вторым и Третьим Арково находится Арковский Станок, где меняют лошадей,  когда едут в Тымовский округ. Это почтовая станция или постоялый двор. Если  мерить на наш русский аршин, то, при здешней довольно скромной гоньбе,  достаточно было бы на Станке двух-трех работников при одном надзирателе. Но на  Сахалине любят всё на широкую ногу. Кроме надзирателя, на Станке живут еще  писарь, рассыльный, конюх, два хлебопека, три дровотаска и еще четыре  работника, которые на вопрос, что они тут делают, ответили мне: «Ношу сено».    

Если  художнику-пейзажисту случится быть на Сахалине, то рекомендую его вниманию Арковскую  долину. Это место, помимо красоты положения, чрезвычайно богато красками, так  что трудно обойтись без устаревшего сравнения с пестрым ковром или  калейдоскопом. Вот густая сочная зелень с великанами-лопухами, блестящими от  только что бывшего дождя, рядом с ней на площадке не больше, как сажени в три,  зеленеет рожь, потом клочок с ячменем, а там опять лопух, за ним клочок земли с  овсом, потом грядка с картофелем, два недоросля подсолнуха с поникшими  головами, затем клинышком входит густо-зеленый конопляник, там и сям гордо  возвышаются растения из семейства зонтичных, похожие на канделябры, и вся эта  пестрота усыпана розовыми, ярко-красными и пунцовыми пятнышками мака. По дороге  встречаются бабы, которые укрылись от дождя большими листьями лопуха, как  косынками, и оттого похожи на зеленых жуков. А по сторонам горы – хотя и не  Кавказские, но все-таки горы.    

По  западному побережью, выше устья Аркая, имеются шесть незначительных селений. Я  не был ни в одном из них,[155]  и относящиеся к ним цифры взяты мною из подворной описи и исповедной книги.  Основывались они на выдающихся в море мысах или у устьев небольших речек, от которых  и получали свои названия. Началось со сторожевых пикетов, иногда из 4–5  человек, с течением же времени, когда одних этих пикетов оказалось  недостаточно, решено было (в 1882 г.) заселить самые большие мысы между  Дуэ и Погоби благонадежными, преимущественно семейными поселенцами. Цель  учреждения этих селений и кордонов при них: «дать возможность проезжающей из  Николаевска почте, пассажирам и каюрам иметь приют и охрану во время пути и  установить общий полицейский надзор за береговою линией, представляющею из себя  единственный (?) возможный путь для беглых арестантов, а равно провоза  запрещенного для вольной продажи спирта». Дорог к береговым поселениям еще нет,  сообщение возможно только пешком по берегу во время отлива, а зимою на собаках.  Возможно также сообщение на лодках и паровых катерах, но только в очень хорошую  погоду. В направлении с юга на север эти селения расположены в таком порядке:    

Мгачи. Жителей 38: 20 м. и  18 ж. Хозяев 14. Семейно живут 13, но законных семей только 2. Пахотной  земли все имеют около 12 лес, но вот уже три года, как не сеют зерновых хлебов  и пускают всю землю под картофель. 11 хозяев сидят на участке с самого  основания селения, и 5 из них уже имеют крестьянское звание. Есть хорошие  заработки, чем и объясняется, что крестьяне не спешат на материк. 7 человек  занимаются каюрством, то есть держат собак, на которых в зимнее время возят  почту и пассажиров. Один занимается охотой, как промыслом. Что касается рыбных  ловель, о которых говорится в отчете главного тюремного управления за  1890 г., то их тут нет совсем.[156]    

Танги. Жителей 19: 11 м. и  8 ж. Хозяев 6. Пахотной земли около 3 дес., но тоже, как в Мгачах,  вследствие частых морских туманов, мешающих росту зерновых хлебов, сажают на  ней только картофель. Два хозяина имеют лодки и занимаются рыболовством.    

Хоэ, на мысе того же названия,  который сильно выдается в море и виден из Александровска. Жителей 34:  19 м. и 15 ж. Хозяев 13. Тут еще не совсем разочаровались и  продолжают сеять пшеницу и ячмень. Трое занимаются охотой.    

Трамбаус. Жителей 8: 3 м. и  5 ж. Счастливое селение, где женщин больше, чем мужчин. Хозяев 3.    

Виахты, на реке Виахту, соединяющей  озеро с морем и в этом отношении напоминающей Неву. Говорят, что в озере  ловятся сиги и осетры. Жителей 17: 9 м. и 8 ж. Хозяев 7.    

Ванги – самое северное селение.  Жителей 13: 9 м. и 4 ж. Хозяев 8.    

По  описаниям ученых и путешественников, чем выше к северу, тем природа беднее и печальнее.  Начиная с Трамбауса, вся северная треть острова представляет из себя равнину,  совершенную тундру, на которой главный водораздельный хребет, идущий вдоль  всего Сахалина, имеет вид невысоких волнообразных возвышенностей, принимаемых  некоторыми авторами за наносы со стороны Амура. По красно-бурой болотистой равнине  там и сям тянутся полоски кривого хвойного леса; у лиственницы ствол не выше  одного фута, и крона ее лежит на земле в виде зеленой подушки, ствол кедрового  кустарника стелется по земле, а между полосками чахлого леса лишайники и мхи,  и, как и на русских тундрах, встречается здесь всякая грубая кислого или сильно  вяжущего вкуса ягода – моховка, голубика, костяника, клюква. Только на самом  северном конце равнины, где местность вновь делается холмистою, природа на  небольшом пространстве, у преддверия в вечно холодное море, точно хочет  улыбнуться на прощанье; на карте Крузенштерна, относящейся к этой местности,  изображен стройный лиственничный лес.    

Но как  ни сурова и ни бедна природа, жителям береговых селений, по свидетельству сведущих  людей, все-таки живется сравнительно лучше, чем, например, арковцам или  александровцам.    

Объясняется  это тем, что их мало, и те блага, какие имеются в их распоряжении, приходится  делить между немногими. Для них не обязательны хлебопашество и урожаи, они  предоставлены самим себе и сами выбирают для себя занятия и промыслы. Через  селения проходит зимняя дорога из Александровска в Николаевск; сюда приезжают  зимою гиляки и якуты-промышленники для торговых операций, и поселенцы продают  им и меняют без посредства комиссионеров. Здесь нет лавочников, майданщиков,  жидов-перекупщиков и нет канцеляристов, которые выменивают за спирт роскошные  лисьи меха и потом с блаженною улыбкой показывают их своим гостям.    

По  направлению к югу новых селений не основывают. Южнее Александровска по западному  побережью есть только один населенный пункт – Дуэ, страшное, безобразное  и во всех отношениях дрянное место, в котором по своей доброй воле могут жить  только святые или глубоко испорченные люди. Это пост; население называет его  портом. Основан он в 1857 г., название же его Дуэ, или Дуи, существовало  раньше и относилось вообще к той части берега, где находятся теперь дуйские  копи. В узкой долине, где он расположен, протекает мелкая речка Хойнджи. Из  Александровска в Дуэ ведут две дороги: одна – горная, а другая – по берегу  моря. Мыс Жонкиер всею своею массой навалился на береговую отмель, и проезд по  ней был бы невозможен вовсе, если бы не прорыли туннеля. Рыли его, не  посоветовавшись с инженером, без затей, и в результате вышло темно, криво и  грязно. Сооружение это стоило очень дорого, но оно оказалось ненужным, так как,  при существовании хорошей горной дороги, нет нужды ездить по береговой, проезд  по которой стеснен условиями отлива и прилива. На этом туннеле превосходно  сказалась склонность русского человека тратить последние средства на всякого  рода выкрутасы, когда не удовлетворены самые насущные потребности. Рыли  туннель, заведующие работами катались по рельсам в вагоне с надписью  «Александровск-Пристань», а каторжные в это время жили в грязных, сырых юртах,  потому что для постройки казарм не хватало людей.    

Тотчас  по выходе из туннеля у береговой дороги стоят солеварня и кабельный домик, из которого  спускается по песку в море телеграфный кабель. В домике живет каторжный столяр,  поляк, со своею сожительницей, которая, по рассказам, родила, когда ей было 12  лет, после того, как какой-то арестант изнасиловал ее в этапе. На всем пути к  Дуэ обрывистый, отвесный берег представляет осыпи, на которых там и сям чернеют  пятна и полосы, шириною от аршина до сажени. Это уголь. Пласты угля здесь,[157] по  описанию специалистов, сдавлены пластами песчаников, глинистых сланцев,  сланцевых глин и глинистых песков, приподнятых, изогнутых, сдвинутых или  сброшенных породами базальтовыми, диоритовыми и порфировыми, вышедшими во  многих местах большими массами. Должно быть, это своеобразно красиво, но  предубеждение против места засело так глубоко, что не только на людей, но даже  на растения смотришь с сожалением, что они растут именно здесь, а не в другом  месте. Верстах в семи берег прерывается расщелиной. Это Воеводская падь; здесь  одиноко стоит страшная Воеводская тюрьма, в которой содержатся тяжкие  преступники и между ними прикованные к тачкам. Около тюрьмы ходят часовые;  кроме них, кругом не видно ни одного живого существа, и кажется, что они  стерегут в пустыне какое-то необыкновенное сокровище.    

Дальше,  в версте, начинаются каменноугольные ломки, потом с версту еще едешь голым,  безлюдным берегом и, наконец, другая расщелина, в которой и находится Дуэ,  бывшая столица сахалинской каторги. В первые минуты, когда въезжаешь на улицу,  Дуэ дает впечатление небольшой старинной крепости: ровная и гладкая улица,  точно плац для маршировки, белые чистенькие домики, полосатая будка, полосатые  столбы; для полноты впечатления не хватает только барабанной дроби. В домиках  живут начальник военной команды, смотритель дуйской тюрьмы, священник,[158]  офицеры и проч. Там, где короткая улица кончается, поперек ее стоит серая  деревянная церковь, которая загораживает от зрителя неофициальную часть порта;  тут расщелина двоится в виде буквы «игрек», посылая от себя канавы направо и  налево. В левой находится слободка, которая прежде называлась Жидовской, а в  правой – всякие тюремные постройки и слободка без названия. В обеих, особенно в  левой, тесно, грязно, неуютно; тут уже нет белых чистеньких домиков; избушки  ветхие, без дворов, без зелени, без крылец, в беспорядке лепятся внизу у  дороги, по склону горы и на самой горе. Участки усадебной земли, если только в  Дуэ можно назвать ее усадебной, очень малы: у четырех хозяев в подворной описи  показано ее только по 4 кв. саж. Тесно, яблоку упасть негде, но в этой тесноте  и вони дуйский палач Толстых[159]  все-таки нашел местечко и строит себе дом. Не считая команды, свободного  населения и тюрьмы, в Дуэ жителей 291: 167 м. и 124 ж. Хозяев 46 и  при них совладельцев 6. Большинство хозяев – каторжные. Что побуждает  администрацию сажать на участки их и их семьи именно здесь, в расщелине, а не в  другом месте, понять невозможно. Пахотной земли в подворной описи показано на всё  Дуэ только 1/8 дес., а сенокосов нет вовсе. Допустим, что мужчины заняты на  каторжных работах, но что же делают 80 взрослых женщин? На что уходит у них  время, которое здесь благодаря бедности, дурной погоде, непрерывному звону  цепей, постоянному зрелищу пустынных гор и шуму моря, благодаря стонам и плачу,  которые часто доносятся из надзирательской, где наказывают плетьми и розгами,  кажется длиннее и мучительнее во много раз, чем в России? Это время женщины  проводят в полном бездействии. В одной избе, состоящей чаще всего из одной  комнаты, вы застаете семью каторжного, с нею солдатскую семью, двух-трех  каторжных жильцов или гостей, тут же подростки, две-три колыбели по углам, тут  же куры, собака, а на улице около избы отбросы, лужи от помоев, заняться нечем,  есть нечего, говорить и браниться надоело, на улицу выходить скучно – как всё  однообразно уныло, грязно, какая тоска! Вечером с работ возвращается  муж-каторжный; он хочет есть и спать, а жена начинает плакать и причитывать:  «Погубил ты нас, проклятый! Пропала моя головушка, пропали дети!» – «Ну,  завыла!» – проворчит на печке солдат. Уже все позаснули, дети переплакали и  тоже угомонились давно, а баба всё не спит, думает и слушает, как ревет море;  теперь уж ее мучает тоска: жалко мужа, обидно на себя, что не удержалась и  попрекнула его. А на другой день опять та же история.    

Если  судить только по одному Дуэ, то сельскохозяйственная колония на Сахалине обременена  излишком женщин и семейных каторжных. За недостатком места в избах, 27 семейств  живут в старых, давно уже обреченных на снос постройках, в высшей степени  грязных и безобразных, которые называются «казармами для семейных». Тут уже не  комнаты, а камеры с нарами и парашами, как в тюрьме. По составу своему  население этих камер отличается крайним разнообразием. В одной камере с  выбитыми стеклами в окнах и с удушливым запахом отхожего места живут: каторжный  и его жена свободного состояния; каторжный, жена свободного состояния и дочь; каторжный,  жена-поселка и дочь; каторжный и его жена свободного состояния; поселенец-поляк  и его сожительница-каторжная; все они со своим имуществом помещаются в одной  камере и спят рядом на одной сплошной наре. В другой: каторжный, жена  свободного состояния и сын; каторжная-татарка и ее дочь; каторжный-татарин, его  жена свободного состояния и двое татарчат в ермолках; каторжный, жена  свободного состояния и сын; поселенец, бывший на каторге 35 лет,[160] но  еще молодцеватый, с черными усами, за неимением сапог ходящий босиком, но  страстный картежник;[161]  рядом с ним на нарах его любовница-каторжная – вялое, сонное и жалкое на вид  существо; далее каторжный, жена свободного состояния и трое детей; каторжный не  семейный; каторжный, жена свободного состояния и двое детей; поселенец;  каторжный, чистенький старичок с бритым лицом. Тут же по камере ходит поросенок  и чавкает; на полу осклизлая грязь, воняет клопами и чем-то кислым; от клопов,  говорят, житья нет. В третьей: каторжный, жена свободного состояния и двое  детей; каторжный, жена свободного состояния и дочь; каторжный, жена свободного  состояния и семеро детей: одна дочь 16, другая 15 лет; каторжный, жена  свободного состояния и сын; каторжный, жена свободного состояния и сын;  каторжный, жена свободного состояния и четверо детей. В четвертой: надзиратель  унтер-офицер, его жена 18 лет и дочь; каторжный и его жена свободного  состояния; поселенец; каторжный и т. д. По этим варварским помещениям и их  обстановке, где девушки 15 и 16 лет вынуждены спать рядом с каторжниками,  читатель может судить, каким неуважением и презрением окружены здесь женщины и  дети, добровольно последовавшие на каторгу за своими мужьями и отцами, как  здесь мало дорожат ими и как мало думают о сельскохозяйственной колонии.    

Дуйская  тюрьма меньше, старее и во много раз грязнее Александровской. Здесь тоже общие  камеры и сплошные нары, но обстановка беднее и порядки хуже. Стены и полы  одинаково грязны и до такой степени потемнели уже от времени и сырости, что  едва ли станут чище, если их помыть. По данным медицинского отчета за  1889 г.,[162]  на каждого арестанта приходится здесь воздуха 1,12 куб. саж. Если летом, при  открытых окнах и дверях, пахнет помоями и отхожим местом, то, воображаю, какой  ад бывает здесь зимою, когда внутри тюрьмы по утрам находят иней и сосульки.  Смотрителем тюрьмы здесь бывший военный фельдшер из поляков,[163] состоящий в чине  канцелярского служителя. Кроме Дуйской, он заведует также еще Воеводскою  тюрьмой, рудниками и постом Дуэ. Дистанция совсем не по чину.    

В  дуйских карцерах содержатся тяжкие преступники, большею частью рецидивисты и подследственные.  На вид это самые обыкновенные люди с добродушными и глуповатыми физиономиями,  которые выражали только любопытство и желание ответить мне возможно  почтительнее. И преступления у большинства из них не умнее и не хитрее их  физиономий. Обыкновенно присылаются за убийство в драке лет на 5–10, потом  бегут; их ловят, они опять бегут, и так, пока не попадут в бессрочные и  неисправимые. Преступления почти у всех ужасно неинтересны, ординарны, по  крайней мере со стороны внешней занимательности, и я нарочно привел выше Рассказ  Егора, чтобы читатель мог судить о бесцветности и бедности содержания сотни  рассказов, автобиографий и анекдотов, какие мне приходилось слышать от  арестантов и людей, близких к каторге. Впрочем, один седой старик лет 60–65, по  фамилии Терехов,[164]  сидящий в темном карцере, произвел на меня впечатление настоящего злодея.  Накануне моего приезда он был наказан плетьми и, когда у нас зашла речь об  этом, показал мне свои ягодицы, сине-багровые от кровоподтеков. По рассказам  арестантов, этот старик убил на своем веку 60 человек; у него будто бы такая  манера: он высматривает арестантов-новичков, какие побогаче, и сманивает их  бежать вместе, потом в тайге убивает их и грабит, а чтобы скрыть следы  преступления, режет трупы на части и бросает в реку. В последний раз, когда его  ловили, он отмахивался от надзирателей дубиной. Глядя на его мутные оловянные  глаза и большой, наполовину бритый, угловатый, как булыжник, череп, я готов был  верить всем этим рассказам. Один хохол, сидящий тоже в темном карцере, тронул  меня своею откровенностью; он обратился с просьбой к смотрителю – возвратить  ему 195 рублей, отобранные у него при обыске. «А где ты взял эти деньги?» –  спросил смотритель. – «Выиграл в карты», – ответил он и побожился, и, обращаясь  ко мне, стал уверять, что в этом нет ничего удивительного, так как почти вся  тюрьма играет в карты и между картежниками-арестантами не редкость такие, которые  располагают суммами в две и три тысячи рублей. В карцерах же я видел бродягу,  который отрубил себе два пальца; рана повязана грязною тряпочкой. У другого  бродяги сквозная огнестрельная рана: пуля счастливо прошла по наружному краю  седьмого ребра. Рана и у этого тоже перевязана грязной тряпкой.[165]    

В Дуэ  всегда тихо. К мерному звону кандалов, шуму морского прибоя и гуденью телеграфных  проволок скоро привыкает ухо, и от этих звуков впечатление мертвой тишины  становится сильнее. Печать суровости лежит не на одних только полосатых  столбах. Если бы на улице кто-нибудь невзначай засмеялся громко, то это  прозвучало бы резко и неестественно. С самого основания Дуэ[166] здешняя жизнь вылилась  в форму, какую можно передать только в неумолимо-жестоких, безнадежных звуках,  и свирепый холодный ветер, который в зимние ночи дует с моря в расщелину,  только один поет именно то, что нужно. Бывает поэтому странно, когда среди  тишины раздается вдруг пение дуйского чудака Шкандыбы. Это каторжный, старик,  который с первого же дня приезда своего на Сахалин отказался работать, и перед  его непобедимым, чисто звериным упрямством спасовали все принудительные меры;  его сажали в темную, несколько раз секли, но он стоически выдерживал наказание  и после каждой экзекуции восклицал: «А все-таки я не буду работать!» Повозились  с ним и в конце концов бросили. Теперь он гуляет по Дуэ и поет.[167]  Добыча каменного угля, как я уже сказал, производится в версте от поста. Я был  в руднике, меня водили по мрачным, сырым коридорам и предупредительно знакомили  с постановкой дела, но очень трудно описать всё это, не будучи специалистом. Я  воздержусь от технических подробностей, и тот, кто интересуется ими, пусть  прочтет специальное сочинение горного инженера г. Кеппена,[168] когда-то заведовавшего  здешними копями.[169]    

В  настоящее время дуйские копи находятся в исключительном пользовании частного  общества «Сахалин»,[170]  представители которого живут в Петербурге. По контракту, заключенному в  1875 г. на 24 года, общество пользуется участком на западном берегу  Сахалина на две версты вдоль берега и на одну версту в глубь острова; ему  предоставляются бесплатно свободные удобные места для склада угля в Приморской  области и прилегающих к ней островах; нужный для построек и работ строительный  материал общество получает также бесплатно; ввоз всех предметов, необходимых  для технических и хозяйственных работ и устройства рудников, предоставляется  беспошлинно; за каждый пуд угля, покупаемый морским ведомством, общество  получает от 15 до 30 коп.; ежедневно в распоряжение общества командируется для  работ не менее 400 каторжных; если же на работы будет выслано меньше этого  числа, то за каждого недостающего рабочего казна платит обществу штрафу один  рубль в день; нужное обществу число людей может быть отпускаемо и на ночь.    

Чтоб  исполнять принятые на себя обязательства и охранять интересы общества, казна содержит  около рудников две тюрьмы, Дуйскую и Воеводскую, и военную команду в 340 человек,  что ежегодно обходится ей в 150 тысяч рублей. Стало быть, если, как говорят,  представителей общества, живущих в Петербурге, только пять, то охранение  доходов каждого из них обходится ежегодно казне в 30 тысяч, не говоря уже о  том, что из-за этих доходов приходится, вопреки задачам сельскохозяйственной  колонии и точно в насмешку над гигиеной, держать более 700 каторжных, их семьи,  солдат и служащих в таких ужасных ямах, как Воеводская и Дуйская пади, и не  говоря уже о том, что, отдавая каторжных в услужение частному обществу за  деньги, администрация исправительные цели наказания приносит в жертву  промышленным соображениям, то есть повторяет старую ошибку, которую сама же  осудила.    

На всё  это общество, с своей стороны, отвечает тремя серьезными обязательствами: оно  должно вести разработку дуйских копей правильно и держать в Дуэ горного  инженера, который наблюдал бы за правильностью разработки; аккуратно два раза в  год взносить арендную плату за уголь и плату за труд каторжных; при разработке  копей пользоваться исключительно трудом каторжных по всем видам работ,  соединенных с этим предприятием. Все эти три обязательства существуют только на  бумаге и, по-видимому, давно уже забыты. Разработка копей ведется недобросовестно,  на кулаческих началах. «Никаких улучшений в технике производства или изысканий[171] для  обеспечения ему прочной будущности не предпринималось, – читаем в докладной  записке одного официального лица, – работы, в смысле их хозяйственной  постановки, имели все признаки хищничества, о чем свидетельствует и последний  отчет окружного инженера». Горного инженера, которого общество обязано иметь по  контракту, нет, и копями заведует простой штейгер.[172] Что касается платежей,[173] то и  тут приходится говорить только о том, что в своем докладе только что упомянутое  официальное лицо именует «признаками хищничества». И копями, и трудом каторжных  общество пользуется бесплатно. Оно обязано платить, но почему-то не платит;  представители другой стороны, ввиду такого явного правонарушения, давно уже  обязаны употребить власть, но почему-то медлят и, мало того, продолжают еще  расходовать 150 тысяч в год на охрану доходов общества, и обе стороны ведут  себя так, что трудно сказать, когда будет конец этим ненормальным отношениям.  Общество засело на Сахалине так же крепко, как Фома в селе Степанчикове,[174] и  неумолимо оно, как Фома. К 1 января 1890 г. оно состояло должным казне  194 337 р. 15 к.;[175]  десятая же часть этих денег по закону приходится на долю каторжных, как вознаграждение  за труд. Когда и как рассчитываются с дуйскими каторжниками, кто им платит и получают  ли они что-нибудь, мне неизвестно.    

Ежедневно  назначается на работы 350–400 каторжных, остальные 350–400 из живущих в Дуйской  и Воеводской тюрьмах составляют резерв. Без резерва же не обойтись, так как в  контракте оговорены на каждый день «способные к труду» каторжные. Назначенные  на работы в руднике в пятом часу утра, на так называемой раскомандировке,  поступают в ведение рудничной администрации, то есть небольшой группы частных  лиц, составляющих «контору». От усмотрения этой последней зависит назначение на  работы, количество и степень напряжения труда на каждый день и для каждого  отдельного каторжного; от нее, по самой постановке дела, зависит наблюдать за  тем, чтобы арестанты несли наказание равномерно; тюремная же администрация  оставляет за собою только надзор за поведением и предупреждение побегов, в  остальном же, по необходимости, умывает руки.    

Имеются  два рудника: старый и новый. Каторжные работают в новом; тут вышина угольного  пласта около 2 аршин, ширина коридоров такая же; расстояние от выхода до места,  где теперь происходит разработка, равняется 150 саж. Рабочий с санками, которые  весят пуд, взбирается ползком вверх темным и сырым коридором: это самая тяжкая  часть работы; потом, нагрузив сани углем, возвращается назад. У выхода уголь  нагружается в вагонетки и по рельсам доставляется в склады. Каждый каторжный  должен подняться вверх с санками не менее 13 раз в день – в этом заключается  урок. В 1889–90 г. каждый каторжный добывал, в среднем, 10,8 п. в  день, на 4,2 пуда менее нормы, установленной рудничною администрацией. В общем  производительность рудника и рудничных каторжных работ невелика: она колеблется  между 1 ½ и 3 тыс. пудов в день.    

В  дуйских копях работают также поселенцы по вольному найму. Поставлены они в более  тяжелые условия, чем каторжные. В старом руднике, где они работают, пласт не  выше аршина, место разработки находится в 230 саж. от выхода, верхний слой  пласта дает сильную течь, отчего работать приходится в постоянной сырости;  живут они на собственном продовольствии, в помещении, которое во много раз хуже  тюрьмы. Но, несмотря на всё это, труд их гораздо производительнее каторжного –  на 70 и даже 100%. Таковы преимущества вольнонаемного труда перед принудительным.  Наемные рабочие выгоднее для общества, чем те, которых оно обязано иметь по  контракту, и потому, если, как здесь принято, каторжный нанимает вместо себя  поселенца или другого каторжного, то рудничная администрация охотно мирится с  этим беспорядком. Третье обязательство давно уже трещит по швам. С самого  основания Дуэ ведется, что бедняки и простоватые работают за себя и за других,  а шулера и ростовщики в это время пьют чай, играют в карты или без дела бродят  по пристани, позвякивая кандалами, и беседуют с подкупленным надзирателем. На  этой почве здесь постоянно разыгрываются возмутительные истории. Так, за неделю  до моего приезда один богатый арестант, бывший петербургский купец, присланный  сюда за поджог,[176]  был высечен розгами будто бы за нежелание работать. Это человек глуповатый, не  умеющий прятать деньги, неумеренно подкупавший, наконец утомился давать то  надзирателю 5, то палачу 3 рубля и как-то в недобрый час наотрез отказал обоим.  Надзиратель пожаловался смотрителю,[177]  что вот-де такой-то не хочет работать, этот приказал дать 30 розог, и палач, разумеется,  постарался. Купец, когда его секли, кричал: «Меня еще никогда не секли!» После  экзекуции он смирился, заплатил надзирателю и палачу и как ни в чем не бывало  продолжает нанимать вместо себя поселенца.    

Исключительная  тяжесть рудничных работ заключается не в том, что приходится работать под  землей в темных и сырых коридорах, то ползком, то согнувшись; строительные и  дорожные работы под дождем и на ветре требуют от работника большего напряжения  физических сил. И кто знаком с постановкой дела в наших донецких шахтах, тому  дуйский рудник не покажется страшным. Вся исключительная тяжесть не в самом  труде, а в обстановке, в тупости и недобросовестности всяких мелких чинов,  когда на каждом шагу приходится терпеть от наглости, несправедливости и  произвола. Богатые чай пьют, а бедняки работают, надзиратели у всех на глазах  обманывают свое начальство, неизбежные столкновения рудничной и тюремной  администраций вносят в жизнь массу дрязг, сплетней и всяких мелких беспорядков,  которые ложатся своею тяжестью прежде всего на людей подневольных, по  пословице: паны дерутся – у хлопцев чубы болят. А между тем каторжник, как бы  глубоко он ни был испорчен и несправедлив, любит всего больше справедливость, и  если ее нет в людях, поставленных выше его, то он из года в год впадает в  озлобление, в крайнее неверие. Сколько благодаря этому на каторге пессимистов,  угрюмых сатириков, которые с серьезными, злыми лицами толкуют без умолку о  людях, о начальстве, о лучшей жизни, а тюрьма слушает и хохочет, потому что в  самом деле выходит смешно. Работа в дуйских рудниках тяжела также потому, что  каторжник здесь в продолжение многих лет без перерыва видит только рудник,  дорогу до тюрьмы и море. Вся жизнь его как бы ушла в эту узкую береговую отмель  между глинистым берегом и морем.    

Около  рудничной конторы стоит барак для поселенцев, работающих в копях, небольшой  старый сарай, кое-как приспособленный для ночевки. Я был тут в 5 часов утра,  когда поселенцы только что встали. Какая вонь, темнота, давка! Головы  разлохмаченные, точно всю ночь у этих людей происходила драка, лица желто-серые  и, спросонья, выражения как у больных или сумасшедших. Видно, что они спали в  одежде и в сапогах, тесно прижавшись друг к другу, кто на наре, а кто и под  нарой, прямо на грязном земляном полу. По словам врача, ходившего со мной в это  утро,[178]  здесь 1 куб. саж. воздуха приходится на 3–4 человека. Между тем это было как  раз то время, когда на Сахалине ожидали холеру и для судов был назначен  карантин.    

В это же  утро я был в Воеводской тюрьме. Она была построена в семидесятых годах,  и для образования площади, на которой она теперь стоит, пришлось срывать  гористый берег на пространстве 480 кв. саж. В настоящее время из всех  сахалинских тюрем это самая безобразная, которая уцелела от реформ вполне, так  что может служить точною иллюстрацией к описаниям старых порядков и старых  тюрем, возбуждавших когда-то в очевидцах омерзение и ужас. Воеводская тюрьма  состоит из трех главных корпусов и одного малого, в котором помещаются карцеры.  Конечно, о кубическом содержании воздуха или вентиляциях говорить не  приходится. Когда я входил в тюрьму, там кончали мыть полы и влажный,  промозглый воздух еще не успел разредиться после ночи и был тяжел. Полы были  мокры и неприятны на вид. Первое, что я услышал здесь, – это жалобы на клопов. От  клопов житья нет. Прежде их изводили хлорною известью, вымораживали во время  сильных морозов, но теперь и это не помогает. В помещениях, где живут надзиратели,  тоже тяжкий запах отхожего места и кислоты, тоже жалобы на клопов.    

В  Воеводской тюрьме содержатся прикованные к тачкам. Всех их здесь восемь  человек. Живут они в общих камерах вместе с прочими арестантами и время  проводят в полном бездействии. По крайней мере в «Ведомости о распределении  ссыльнокаторжных по родам работ» прикованные к тачкам показаны в числе  неработающих. Каждый из них закован в ручные и ножные кандалы;[179] от середины ручных  кандалов идет длинная цепь аршина в 3–4, которая прикрепляется ко дну небольшой  тачки. Цепи и тачка стесняют арестанта, он старается делать возможно меньше  движений, и это, несомненно, отражается на его мускулатуре. Руки до такой  степени привыкают к тому, что всякое даже малейшее движение сопряжено с  чувством тяжести, что арестант после того уж, как наконец расстается с тачкой и  ручными кандалами, долго еще чувствует в руках неловкость и делает без  надобности сильные, резкие движения; когда, например, берется за чашку, то  расплескивает чай, как страдающий chorea minor.[180] Ночью во время сна  арестант держит тачку под нарой, и, чтобы это было удобнее и легче сделать, его  помещают обыкновенно на краю общей нары.    

Все  восемь человек – рецидивисты, которые на своем веку судились уже по нескольку  раз. Один из них, старик 60 лет, прикован за побеги, или, как сам он говорит,  «за глупости». Он болен, по-видимому, чахоткой, и бывший смотритель тюрьмы[181] из  жалости распорядился поместить его поближе к печке. Другой, когда-то служивший  кондуктором на железной дороге, прислан за святотатство и на Сахалине попался в  подделке 25-рублевых бумажек.[182]  Когда кто-то из ходивших вместе со мной по камерам стал журить его за то, что  он ограбил церковь, то он сказал: «Что ж? Богу деньги не нужны». И, заметив,  что арестанты не смеются и что эта фраза произвела на всех неприятное  впечатление, он добавил: «Зато я людей не убивал». Третий, бывший военный матрос,[183]  прислан на Сахалин за дисциплинарное преступление: он бросился на офицера с  поднятыми кулаками. На каторге он точно так же бросался на кого-то: в последний  раз бросился на смотрителя тюрьмы, когда тот приказал наказать его розгами. Его  защитник на военно-полевом суде объяснял эту его манеру бросаться на людей  болезненным состоянием; суд приговорил его к смертной казни, а барон  А. Н. Корф заменил это наказание пожизненною каторгой, плетьми и  прикованием к тачке. Остальные все прикованы за убийство.[184]    

Утро  было сырое, пасмурное, холодное. Беспокойно шумело море. Помнится, по дороге от  старого рудника к новому мы на минутку остановились около старика-кавказца,  который лежал на песке в глубоком обмороке; два земляка держали его за руки,  беспомощно и растерянно поглядывая по сторонам. Старик был бледен, руки  холодные, пульс слабый. Мы поговорили и пошли дальше, не подав ему медицинской  помощи. Врач, который сопровождал меня,[185]  когда я заметил ему, что не мешало бы дать старику хоть валериановых капель, сказал,  что у фельдшера в Воеводской тюрьме нет никаких лекарств.    

 IX    

     

Тымь,  или Тыми. – Лейт. Бошняк. – Поляков. – Верхний Армудан. – Нижний Армудан. –  Дербинское. – Прогулка по Тыми. – Усково. – Цыгане. – Прогулка по тайге. –  Воскресенское.    

Второй  округ Сев Сахалина находится по ту сторону водораздельного хребта  и называется Тымовским, так как большинство его селений лежит на реке Тыми,  впадающей в Охотское море. Когда из Александровска едешь в Ново-Михайловку, то  на переднем плане возвышается хребет, загораживая собою горизонт, и та его  часть, которая видна отсюда, называется Пилингой. С высоты этой Пилинги  открывается роскошная панорама, с одной стороны на долину Дуйки и море, а с  другой – на широкую равнину, которая на протяжении более чем 200 верст к северо-востоку  орошается Тымью и ее притоками. Эта равнина во много раз больше и интереснее  Александровской. Богатство воды, разнообразный строевой лес, трава выше  человеческого роста, баснословное изобилие рыбы и залежи угля предполагают  сытое и довольное существование целого миллиона людей. Так бы оно могло быть,  но холодные течения Охотского моря и льдины, которые плавают у восточного  берега даже в июне, свидетельствуют с неумолимою ясностью, что когда природа  создавала Сахалин, то при этом она меньше всего имела в виду человека и его  пользу. Если бы не горы, то равнина была бы тундрою, холоднее и безнадежнее,  чем около Виахту.    

Первый  был на р. Тыми и описал ее лейт. Бошняк.[186]  В 1852 г. он был послан сюда Невельским, чтобы проверить сведения насчет залежей  каменного угля, полученные от гиляков, затем пересечь поперек остров и выйти на  берег Охотского моря, где, как говорили, находится прекрасная гавань. Ему даны  были нарта собак, дней на 35 сухарей, чаю да сахару, маленький ручной компас и  вместе с крестом Невельского ободрение, что «если есть сухарь, чтоб утолить  голод, и кружка воды напиться, то с божией помощью дело делать еще возможно».  Проехавшись по Тыми до восточного берега и обратно, он кое-как добрался до  западного берега, весь ободранный, голодный, с нарывами на ногах. Собаки  отказывались идти дальше, так как были голодны. В самую Пасху он притаился в  уголке (гиляцкой) юрты, решительно выбившись из сил. Сухарей не было,  разговеться нечем, нога болела страшно. В исследованиях Бошняка самое интересное,  конечно, личность самого исследователя, его молодость, – ему шел тогда 21-й  год, – и его беззаветная, геройская преданность делу. Тымь тогда была покрыта  глубоким снегом, так как на дворе стоял март, но всё же это путешествие дало  ему в высшей степени интересный материал для записок.[187]    

Серьезное  и тщательное исследование Тыми, с научною и практическою целью, было произведено  в 1881 г. зоологом Поляковым.[188]  Направляясь из Александровска, он 24 июля на волах, с большими трудностями,  перевалил через Пилингу. Были тут только пешеходные тропинки, по которым  спускались и поднимались каторжные, таскавшие тогда на своих плечах  продовольствие из Александровского округа в Тымовский. Высота хребта здесь две  тысячи футов. На притоке Тыми Адмво, ближайшем к Пилинге, стоял Ведерниковский  Станок, от которого уцелело теперь только одно – должность смотрителя  Ведерниковского Станка.[189]  Притоки Тыми быстры, извилисты, мелководны и порожисты, сообщение на лодках  невозможно, и Полякову поэтому пришлось пробираться на волах до самой Тыми. В  селении Дербинском он со своими спутниками сел в лодки и поплыл вниз по  течению.    

Утомительно  читать описание этого его путешествия благодаря добросовестности, с какою он  пересчитывает все пороги и перекаты, встреченные им на пути. На протяжении 272  верст от Дербинского он должен был побороть 110 препятствий: 11 порогов, 89  перекатов и 10 таких мест, где фарватер был запружен наносными деревьями и  карчами. Значит, река средним числом на каждых двух верстах мелководна или  засорена. Около Дербинского она имеет в ширину 20–25 саж., и чем она шире, тем  мельче. Частые ее изгибы и завороты, стремительность течения и мелководье не  позволяют надеяться, что она когда-нибудь будет судоходной в серьезном значении  этого слова. По мнению Полякова, она годится быть только сплавною рекой. Лишь  на последних 70–100 верстах до устья, то есть там, где меньше всего следует  рассчитывать на колонизацию, она становится глубже и прямее, течение тут тише,  порогов и перекатов нет вовсе; здесь может ходить паровой катер и даже  мелкосидящий буксирный пароход.    

Когда  здешние богатейшие рыбные ловли попадут в руки капиталистов, то, по всей вероятности,  будут сделаны солидные попытки к очистке и углублению фарватера реки; быть  может, даже по берегу до устья пройдет железная дорога, и, нет сомнения, река с  лихвою окупит все затраты. Но это в далеком будущем. В настоящем же, при  существующих средствах, когда приходится иметь в виду лишь ближайшие цели,  богатства Тыми почти призрачны. Ссыльному населению она дает до обидного мало.  По крайней мере тымовский поселенец живет так же впроголодь, как и  александровский.    

Долина  реки Тыми, по описанию Полякова, усеяна озерами, старицами, оврагами, ямами; на  ней нет ровных гладких пространств, заросших питательными кормовыми травами,  нет поемных заливных лугов и только изредка попадаются луговины с осокой: это –  заросшие травой озера. По склонам гористого берега растет густой хвойный лес,  на отлогом берегу – береза, ива, ильма, осина и целые рощи из тополя. Тополь  очень высок; у берега он подмывается, падает в воду и образует карчи и запруды.  Из кустарников здесь черемуха, ивняк, шиповник, боярышник… Комаров тьма. 1  августа утром был иней.    

Чем  ближе к морю, тем растительность беднее. Мало-помалу исчезает тополь, ива  обращается в кустарник, в общей картине уже преобладает песчаный или торфяной  берег с голубикой, морошкой и мохом. Постепенно река расширяется до 75–100  саж., кругом уже тундра, берега низменны и болотисты… С моря подуло холодком.    

Тымь  впадает в Ныйский залив, или Тро, – маленькая водная пустыня, служащая преддверием  в Охотское море или, что всё равно, в Тихий океан. Первая ночь, которую Поляков  провел на берегу этого залива, была ясная, прохладная, и на небе сияла  небольшая комета с раздвоенным хвостом. Поляков не пишет, какие мысли наполняли  его, пока он любовался на комету и прислушивался к ночным звукам. Сон  «превозмог» его. На другой день утром судьба наградила его неожиданным  зрелищем: в устье у входа в залив стояло темное судно с белыми бортами, с прекрасною  оснасткой и рубкой; на носу сидел живой привязанный орел.[190]    

Берег  залива произвел на Полякова унылое впечатление; он называет его типичным характерным  образчиком ландшафта полярных стран. Растительность скудная, корявая. От моря  залив отделяется узкою длинною песчаною косой дюнного происхождения, а за этою  косой беспредельно, на тысячи верст раскинулось угрюмое злое море. Когда с  мальчика, начитавшегося Майн-Рида, падает ночью одеяло, он зябнет, и тогда ему  снится именно такое море. Это – кошмар. Поверхность свинцовая, над нею  «тяготеет однообразное серое небо». Суровые волны бьются о пустынный берег, на  котором нет деревьев, они ревут, и редко-редко черным пятном промелькнет в них  кит или тюлень.[191]    

В  настоящее время, чтобы попасть в Тымовский округ, нет надобности переваливать через  Пилингу по крутизнам и ухабам. Я уже говорил, что в Тымовский округ из  Александровска ездят теперь через Арковскую долину и меняют лошадей в Арковском  Станке. Дороги здесь превосходные, и лошади ездят быстро. В 16 верстах от  Арковского Станка находится первое по тракту селение Тымовского округа, с  названием точно в восточной сказке – Верхний Армудан. Оно основано в  1884 г. и состоит из двух частей, которые расположились по склону горы  около речки Армудан, притока Тыми. Жителей здесь 178: 123 м. и 55 ж.  Хозяев 75 и при них совладельцев 28. Поселенец Васильев имеет даже двух  совладельцев. В сравнении с Александровским округом в большинстве селений  Тымовского, как увидит читатель, очень много совладельцев или половинщиков,  мало женщин и очень мало законных семей. В Верхнем Армудане из 42 семей только  9 законные. Жен свободного состояния, пришедших за мужьями, только 3, то есть  столько же, как в Красном Яре или Бутакове, существующих не больше года. Этот  недостаток женщин и семей в селениях Тымовского округа, часто поразительный, не  соответствующий общему числу женщин и семей на Сахалине, объясняется не  какими-либо местными или экономическими условиями, а тем, что все вновь  прибывающие партии сортируются в Александровске и местные чиновники, по  пословице «своя рубашка ближе к телу», задерживают большинство женщин для  своего округа, и притом «лучшеньких себе, а что похуже, то нам», как говорили  тымовские чиновники.    

Избы в  В. Армудане крыты соломой или корьем, в некоторых окна не вставлены или  наглухо забиты. Бедность воистину вопиющая. 20 человек не живут дома, ушли на  заработки. Разработанной земли на всех 75 хозяев и 28 совладельцев приходится  только 60 дес; посеяно зерна 183 пуда, то есть меньше, чем по 2 пуда на  хозяйство. Да едва ли можно рассчитывать здесь на хлебопашество, сколько бы ни  сеяли. Селение лежит высоко над уровнем моря и не защищено от северных ветров;  снег тает здесь на две недели позже, чем, например, в соседнем селении  Мало-Тымове. Ловить рыбу летом ходят за 20–25 верст к реке Тыми, а охота на  пушного зверя имеет характер забавы и так мало дает в экономии поселенца, что о  ней даже говорить не стоит.    

Хозяев и  домочадцев я заставал дома; все ничего не делали, хотя никакого праздника не было,  и, казалось бы, в горячую августовскую пору все, от мала до велика, могли бы  найти себе работу в поле или на Тыми, где уже шла периодическая рыба. Хозяева и  их сожительницы, видимо, скучали и были готовы посидеть, поговорить о том о  сем. От скуки они смеялись и для разнообразия принимались плакать. Это – неудачники,  в большинстве неврастеники и нытики, «лишние люди», которые всё уже  испробовали, чтобы добыть кусок хлеба, выбились из сил, которых у них так мало,  и в конце концов махнули рукой, потому что нет «никакого способу» и не  проживешь «никаким родом». Вынужденное безделье мало-помалу перешло в  привычное, и теперь они, точно у моря ждут погоды, томятся, нехотя спят, ничего  не делают и, вероятно, уже не способны ни на какое дело. Разве вот только в  картишки перекинуться. Как это ни странно, в В. Армудане картежная игра  процветает, и здешние игроки славятся на весь Сахалин. За недостатком средств  армуданцы играют по очень маленькой, но играют зато без передышки, как в пьесе:  «30 лет, или Жизнь игрока».[192]  С одним из самых страстных и неутомимых картежников, поселенцем Сизовым, у меня  происходил такой разговор:    

– Отчего  нас, ваше превосходительство, не пускают на материк? – спросил он.    

– А  зачем тебе туда? – пошутил я. – Там, гляди, играть не с кем.    

– Ну,  там-то и игра настоящая.    

– В штос  играете? – спросил я, помолчав.    

– Точно  так, ваше превосходительство, в штос.    

Потом,  уезжая из В Армудана, я спросил у своего кучера-каторжного:[193]    

– Ведь  они на интерес играют?    

–  Известно, на интерес.    

– Но что  же они проигрывают?    

– Как  что? Казенный пай, хлеб там или копченую рыбу. Харчи и одёжу проиграет, а сам голодный  и холодный сидит.    

– А что  же он ест?    

– Чего?  Ну, выиграет – и поест, а не выиграет – и так спать ляжет, не евши.    

Ниже, на  том же притоке, есть еще селение поменьше – Нижний Армудан. Сюда я  приехал поздно вечером и ночевал в надзирательской на чердаке, около печного  борова, так как надзиратель не пустил меня в комнату. «Ночевать здесь нельзя,  ваше высокоблагородие; клопов и тараканов видимо-невидимо – сила! – сказал он,  беспомощно разводя руками. – Пожалуйте на вышку». На вышку пришлось взбираться  в темноте по наружной лестнице, мокрой и скользкой от дождя. Когда я наведался  вниз за табаком, то увидел в самом деле «силу», изумительную, возможную,  вероятно, на одном только Сахалине. Стены и потолок, казалось, были покрыты  траурным крепом, который двигался, как от ветра; по быстро и беспорядочно  снующим отдельным точкам на крепе можно было догадаться, из чего состояла эта  кипящая, переливающаяся масса. Слышались шуршанье и громкий шёпот, как будто  тараканы и клопы спешили куда-то и совещались.[194]    

Жителей  в Нижнем Армудане 101: 76 м. и 25 ж. Хозяев 47 и при них совладельцев  23. Законных семей 4, незаконных 15. Женщин свободного состояния только 2. Нет  ни одного жителя в возрасте 15–20 лет. Народ бедствует. Только 6 домов покрыты  тесом, остальные же корьем, и так же, как в Верхнем Армудане, кое-где окна не  вставлены вовсе или наглухо забиты. Я не записал ни одного работника; очевидно,  самим хозяевам делать нечего. Ушло на заработки 21. Земли разработано под пашню  и огороды с 1884 г., когда селение было основано, только 37 десятин, то  есть по ½ дес. на каждого хозяина. Посеяно озимого и ярового хлеба 183 пуд.  Селение совсем не похоже на хлебопашескую деревню. Здешние жители – это  беспорядочный сброд русских, поляков, финляндцев, грузин, голодных и  оборванных, сошедшихся вместе не по своей воле и случайно, точно после  кораблекрушения.    

Следующее  по тракту селение лежит на самой Тыми. Основано оно в 1880 г. и названо Дербинским  в честь смотрителя тюрьмы Дербина, убитого арестантом за жестокое обращение.  Это был еще молодой, но тяжелый, крутой и неумолимый человек. По воспоминаниям  людей, знавших его, он всегда ходил в тюрьму и по улицам с палкой, которую брал  с собой для того только, чтобы бить людей. Его убивали в пекарне; он боролся и  упал в квашню и окровянил тесто. Его смерть вызвала среди арестантов всеобщую  радость, и они собрали его убийце по мелочам 60 рублей.    

Прошлое  у селения Дербинского вообще не радостное. Одна часть равнины, на которой оно  теперь стоит, узкая, была покрыта сплошным березовым и осиновым лесом, а на  другой части, более просторной, но низменной и болотистой и, казалось бы,  негодной для поселения, рос густой еловый и лиственничный лес. Едва покончили с  рубкой леса и раскорчевкой под избы, тюрьму и казенные склады, потом с осушкой,  как пришлось бороться с бедой, которой не предусмотрели колонизаторы: речушка  Амга в весеннее половодье заливала всё селение. Нужно было рыть для нее другое  русло и давать ей новое направление. Теперь Дербинское занимает площадь больше  чем в квадратную версту и имеет вид настоящей русской деревни. Въезжаешь в него  по великолепному деревянному мосту; река веселая, с зелеными берегами, с ивами,  улицы широкие, избы с тесовыми крышами и с дворами. Новые тюремные постройки,  всякие склады и амбары и дом смотрителя тюрьмы стоят среди селения и напоминают  не тюрьму, а господскую экономию. Смотритель всё ходит от амбара к амбару[195] и  звенит ключами – точь-в-точь как помещик доброго старого времени, денно и нощно  пекущийся о запасах. Жена его сидит около дома[196] в палисаднике,  величественная, как маркиза, и наблюдает за порядком. Ей видно, как перед самым  домом из открытого парника глядят уже созревшие арбузы и около них почтительно,  с выражением рабского усердия, ходит каторжный садовник Каратаев;[197] ей  видно, как с реки, где арестанты ловят рыбу, несут здоровую, отборную кету, так  называемую «серебрянку», которая идет не в тюрьму, а на балычки для начальства.  Около палисадника прогуливаются барышни, одетые, как ангельчики;[198] на  них шьет каторжная модистка, присланная за поджог.[199] И кругом чувствуются  тихая, приятная сытость и довольство; ступают мягко, по-кошачьи, и выражаются  тоже мягко: рыбка, балычки, казенненькое довольствие…    

Жителей  в Дербинском 739: 442 м. и 297 ж., а с тюрьмою будет всего около  тысячи. Хозяев 250 и при них совладельцев 58. Как по наружному виду, так и по  количеству семей и женщин, по возрастному составу жителей и вообще по всем  относящимся к нему цифрам, это одно из немногих селений на Сахалине, которое  серьезно можно назвать селением, а не случайным сбродом людей. Законных семей в  нем 121, свободных 14, и между законными женами значительно преобладают женщины  свободного состояния, которых здесь 103; дети составляют треть всего населения.  Но при попытке понять экономическое состояние дербинцев опять-таки  наталкиваешься прежде всего на разные случайные обстоятельства, которые здесь  играют такую же главную и подчиняющую роль, как и в других селениях Сахалина. И  здесь естественные и экономические законы как бы уходят на задний план, уступая  свое первенство таким случайностям, как, например, большее или меньшее  количество неспособных к труду, больных, воров или бывших горожан, которые  здесь занимаются хлебопашеством только поневоле; количество старожилов,  близость тюрьмы, личность окружного начальника и т. д. – все это условия,  которые могут меняться через каждые пять лет и даже чаще. Те дербинцы, которые,  отбыв каторгу до 1880 г., селились тут первые, вынесли на своих плечах  тяжелое прошлое селения, обтерпелись и мало-помалу захватили лучшие места и  куски, и те, которые прибыли из России с деньгами и семьями, такие живут не  бедно; 220 десятин земли и ежегодный улов рыбы в три тысячи пудов, показываемые  в отчетах, очевидно, определяют экономическое положение только этих хозяев; остальные  же жители, то есть больше половины Дербинского, голодны, оборваны и производят  впечатление ненужных, лишних, не живущих и мешающих другим жить. В наших  русских деревнях даже после пожаров не наблюдается такой резкой разницы.    

Когда я  приехал в Дербинское и потом ходил по избам, шел дождь, было холодно и грязно.  Смотритель тюрьмы, за неимением места в его тесной квартире, поместил меня в  новом, недавно выстроенном амбаре, в котором была сложена венская мебель. Мне  поставили кровать и стол и приделали к дверям завертку, чтобы можно было  запираться изнутри. С вечера часов до двух ночи я читал или делал выписки из  подворных описей и алфавита. Дождь, не переставая, стучал по крыше и  редко-редко какой-нибудь запоздалый арестант или солдат, шлепая по грязи, проходил  мимо. Было спокойно и в амбаре и у меня на душе, но едва я тушил свечу и  ложился в постель, как слышались шорох, шёпот, стуки, плесканье, глубокие  вздохи… Капли, падавшие с потолка на решетки венских стульев, производили  гулкий, звенящий звук, и после каждого такого звука кто-то шептал в отчаянии:  «Ах, боже мой, боже мой!» Рядом с амбаром находилась тюрьма. Уж не каторжные ли  лезут ко мне подземным ходом? Но вот порыв ветра, дождь застучал сильнее,  где-то зашумели деревья – и опять глубокий, отчаянный вздох: «Ах, боже мой,  боже мой!»    

Утром  выхожу на крыльцо. Небо серое, унылое, идет дождь, грязно. От дверей к дверям торопливо  ходит смотритель с ключами.    

– Я тебе  пропишу такую записку, что потом неделю чесаться будешь! – кричит он. – Я тебе  покажу записку!    

Эти  слова относятся к толпе человек в двадцать каторжных, которые, как можно судить  по немногим долетевшим до меня фразам, просятся в больницу. Они оборваны,  вымокли на дожде, забрызганы грязью, дрожат; они хотят выразить мимикой, что им  в самом деле больно, но на озябших, застывших лицах выходит что-то кривое,  лживое, хотя, быть может, они вовсе не лгут. «Ах, боже мой, боже мой!» –  вздыхает кто-то из них, и мне кажется, что мой ночной кошмар всё еще  продолжается. Приходит на ум слово «парии», означающее в обиходе состояние  человека, ниже которого уже нельзя упасть. За всё время, пока я был на  Сахалине, только в поселенческом бараке около рудника да здесь, в Дербинском, в  это дождливое, грязное утро, были моменты, когда мне казалось, что я вижу  крайнюю, предельную степень унижения человека, дальше которой нельзя уже идти.    

В  Дербинском живет каторжная, бывшая баронесса, которую здешние бабы называют «рабочею  барыней». Она ведет скромную рабочую жизнь и, как говорят, довольна своим  положением. Один бывший московский купец, торговавший когда-то на  Тверской-Ямской, сказал мне со вздохом: «А теперь в Москве скачки!» – и,  обращаясь к поселенцам, стал им рассказывать, что такое скачки и какое  множество людей по воскресеньям движется к заставе по Тверской-Ямской. «Верите  ли, ваше высокородие, – сказал он мне, взволнованный своим рассказом, – я бы  всё отдал, жизнь бы свою отдал, чтобы только взглянуть не на Россию, не на  Москву, а хоть бы на одну только Тверскую». В Дербинском, между прочим, живут  два Емельяна Самохвалова, однофамильцы, и во дворе у одного из этих Емельянов,  помнится, я видел петуха, привязанного за ногу. Всех дербинцев, в том числе и  самих Емельянов Самохваловых, забавляет эта странная и очень сложная комбинация  обстоятельств, которая двух человек, живших в разных концах России и схожих по  имени и фамилии, в конце концов привела сюда, в Дербинское.    

27  августа приехали в Дербинское ген. Кононович, начальник Тымовского округа  А. М. Бутаков и еще один чиновник, молодой человек,[200] – все трое интеллигентные  и интересные люди. Они и я, вчетвером, совершили небольшую прогулку, которая,  однако, от начала до конца была обставлена такими неудобствами, что вышла у нас  не прогулка, а как будто пародия на экспедицию. Начать с того, что шел сильный  дождь. Грязно, скользко; за что ни возьмешься – мокро. С намокшего затылка  течет за ворот вода, в сапогах холодно и сыро. Закурить папиросу – это сложная,  тяжелая задача, которую решали все сообща. Мы около Дербинского сели в лодку и  поплыли вниз по Тыми. По пути мы останавливались, чтоб осмотреть рыбные ловли,  водяную мельницу, тюремные пашни. Ловли я опишу в своем месте; мельницу мы  единогласно признали превосходной,[201]  а пашни не представляют из себя ничего особенного и обращают на себя внимание  разве только своими скромными размерами: серьезный хозяин назвал бы их  баловством. Течение реки быстрое, четыре гребца и рулевой работали дружно;  благодаря быстроте и частым изгибам реки картины перед нашими глазами менялись  каждую минуту. Мы плыли по горной, тайговой реке, но всю ее дикую прелесть,  зеленые берега, крутизны и одинокие неподвижные фигуры рыболовов я охотно  променял бы на теплую комнату и сухую обувь, тем более что пейзажи были однообразны,  не новы для меня, а главное, покрыты серою дождевою мглой. Впереди на носу сидел  А. М. Бутаков с ружьем и стрелял по диким уткам, которых мы  вспугивали своим появлением.    

По Тыми  к северо-востоку от Дербинского пока основано только два селения: Воскресенское  и Усково. Чтобы заселить всю реку до устья, таких селений с промежутками  в десять верст понадобится по меньшей мере 30. Администрация намерена  основывать их ежегодно по одному – по два и соединять их дорогою, в расчете,  что со временем между Дербинским и Ныйским заливом проляжет тракт, оживляемый и  охраняемый целою линиею селений. Когда мы плыли мимо Воскресенского, на берегу  стоял навытяжку надзиратель, очевидно, поджидая нас. А. М. Бутаков  крикнул ему, что на обратном пути из Ускова мы будем ночевать у него и чтоб он  приготовил побольше соломы.    

Вскоре  после этого сильно запахло гниющею рыбой. Мы подходили к гиляцкой деревушке  Уск-во, давшей название теперешнему Ускову. На берегу нас встретили гиляки, их  жены, дети и куцые собаки, но уж того удивления, какое возбудил здесь когда-то  своим прибытием покойный Поляков, мы не наблюдали.[202] Даже дети и собаки  глядели на нас равнодушно. Русское селение находится в двух верстах от берега.  Здесь, в Ускове, та же картина, что и в Красном Яре. Широкая, дурно  раскорчеванная, кочковатая, покрытая лесною травой улица и по сторонам ее  неоконченные избы, поваленные деревья и кучи мусора. Все вновь строящиеся  сахалинские селения одинаково производят впечатление разрушенных неприятелем  или давно брошенных деревень, и только по свежему, ясному цвету срубов и  стружек видно, что здесь происходит процесс, как раз противоположный  разрушению. В Ускове 77 жителей: 59 м. и 18 ж., хозяев 33 и при них  лишних людей, или, иначе, совладельцев, 20. Семейно живут только 9. Когда  усковцы со своими семьями собрались около надзирательской, где мы пили чай, и  когда женщины и дети, как более любопытные, вышли вперед, то толпа стала  походить на цыганский табор. Между женщинами в самом деле было несколько  смуглых цыганок с лукавыми, притворно-печальными лицами, и почти все дети были  цыганята. В Ускове водворены несколько каторжных цыган, и их горькую участь  разделяют их семьи, пришедшие за ними добровольно. Две-три цыганки мне были  немножко знакомы и раньше: за неделю до приезда в Усково я видел в Рыковском,  как они с мешками за плечами ходили под окнами и предлагали погадать.[203]    

Усковцы  живут очень бедно. Земли под пашню и огород обработано пока только 11 дес., то  есть почти 1/5 дес. на хозяйство. Все живут на счет казны, получая от нее  арестантское довольствие, которое достается им, впрочем, не дешево, так как по  бездорожью они таскают его из Дербинского на своих плечах через тайгу.    

Отдохнувши,  часов в пять пополудни мы пошли пешком назад в Воскресенское. Расстояние  небольшое, всего шесть верст, но от непривычки путешествовать по тайге я стал  чувствовать утомление после первой же версты. Шел по-прежнему сильный дождь.  Тотчас же по выходе из Ускова пришлось иметь дело с ручьем в сажень ширины,  через который были перекинуты три тонких кривых бревна; все прошли  благополучно, я же оступился и набрал в сапог. Перед нами лежала длинная прямая  просека, прорубленная для проектированной дороги; на ней не было буквально ни  одного сажня, по которому можно было бы пройти, не балансируя и не спотыкаясь.  Кочки, ямы, полные воды, жесткие, точно проволочные, кусты или корневища, о  которые спотыкаешься, как о порог, и которые предательски скрылись под водою, а  главное, самое неприятное – это валежник и груды деревьев, поваленных здесь при  рубке просеки. Победишь одну груду, вспотеешь и продолжаешь идти по болоту, как  опять новая груда, которой не минуешь, опять взбираешься, а спутники кричат  мне, что я иду не туда, надо взять влево от груды или вправо и т. д. Сначала  я старался только об одном – не набрать бы в другой сапог, но скоро махнул на  всё рукой и предоставил себя течению обстоятельств. Слышится тяжелое дыхание  трех поселенцев, которые плетутся сзади и тащат наши вещи… Томит духота,  одышка, хочется пить… Идем без фуражек – этак легче.    

Генерал,  задыхаясь, садится на толстое бревно. Садимся и мы. Даем по папироске поселенцам,  которые не смеют сесть.    

– Уф!  Тяжко!    

–  Сколько верст осталось еще до Воскресенского?    

– Да  версты три осталось.    

Бодрее  всех идет А. М. Бутаков. Раньше он хаживал пешком по тайге и тундре  на далекие расстояния, и теперь какие-нибудь шесть верст составляют для него  сущий пустяк. Он рассказывал мне про свое путешествие вдоль реки Пороная к  заливу Терпения и обратно: в первый день идти мучительно, выбиваешься из сил,  на другой день болит всё тело, но идти все-таки уж легче, а в третий и затем  следующие дни чувствуешь себя как на крыльях, точно ты не идешь, а несет тебя  какая-то невидимая сила, хотя ноги по-прежнему путаются в жестком багульнике и  вязнут в трясине.    

На  полдороге стало темнеть, и скоро нас окутала настоящая тьма. Я уже потерял  надежду, что когда-нибудь будет конец этой прогулке, и шел ощупью, болтаясь по  колена в воде и спотыкаясь о бревна. Кругом меня и моих спутников там и сям  мелькали или тлели неподвижно блуждающие огоньки; светились фосфором целые лужи  и громадные гниющие деревья, а сапоги мои были усыпаны движущимися точками,  которые горели, как ивановские светляки.    

Но вот,  слава богу, вдали заблестел огонь, не фосфорический, а настоящий. Кто-то  окликнул нас, мы ответили; показался надзиратель с фонарем; широко шагая через  лужи, в которых отсвечивал его фонарь, он через всё Воскресенское, которое едва  было видно в потемках, повел нас к себе в надзирательскую.[204] У спутников моих было с  собою сухое платье для перемены, и они, придя в надзирательскую, поспешили  переодеться, у меня же с собою ничего не было, хотя я промок буквально  насквозь. Мы напились чаю, поговорили и легли спать. Кровать в надзирательской  была только одна, ее занял генерал, а мы, простые смертные, легли на полу на  сене.    

Воскресенское  почти вдвое больше Ускова. Жителей 183: 175 м. и 8 ж. Свободных семей  7 и ни одной венчанной пары. Детей в селении немного: только одна девочка.  Хозяев 97, при них совладельцев 77.    

 X    

     

Рыковское.  – Здешняя тюрьма. – Метеорологическая станция М. Н. Галкина-Враского.  – Палево. – Микрюков. – Вальзы и Лонгари. – Мало-Тымово. – Андрее-Ивановское.    

У  верховьев Тыми, в самой южной части ее бассейна, мы встречаем более развитую  жизнь. Здесь, как бы то ни было, все-таки теплее, тоны у природы мягче, и  голодный, озябший человек находит для себя более подходящие естественные  условия, чем по среднему или нижнему течению Тыми. Тут даже местность похожа на  Россию. Это сходство, очаровательное и трогательное для ссыльного, особенно  заметно в той части равнины, где находится селение Рыковское, административный  центр Тымовского округа. Здесь равнина имеет до шести верст ширины; с востока  слегка защищает ее невысокий хребет, идущий вдоль Тыми, а с западной стороны  синеют отроги большого водораздельного хребта. На ней нет холмов и возвышений,  это совершенно ровное, по виду обыкновенное русское поле с пашнями, покосами,  выгонами и зелеными рощами. При Полякове вся поверхность долины была покрыта  кочками, ямами, промоинами, озерками и мелкими речушками, впадавшими в Тымь;  верховая лошадь вязла то по колена, то по брюхо; теперь же всё раскорчевано,  осушено, и из Дербинского до Рыковского на протяжении 14 верст проходит щегольская  дорога, изумительная по своей гладкости и совершенной прямизне.    

Рыковское,  или Рыково, основано в 1878 г.; место для него довольно удачно выбрал и  указал смотритель тюрьмы унтер-офицер Рыков.[205]  Оно отличается своим быстрым ростом, необыкновенным даже для сахалинского  селения: в последние пять лет площадь его и население увеличились в четыре  раза. В настоящее время оно занимает три квадратных версты и жителей в нем  1368: 831 м. и 537 ж., а с тюрьмой и командой будет более двух тысяч.  Оно не похоже на Александровский пост; то городок, маленький Вавилон,[206]  имеющий уже в себе игорные дома и даже семейные бани, содержимые жидом, это же  настоящая серая русская деревня без каких-либо претензий на культурность. Когда  едешь или идешь по улице, которая тянется версты на три, то она скоро прискучает  своею длиной и однообразием. Тут улицы не называются, по-сибирски, слободками,  как в Александровске, а улицами, и большинство их сохраняют названия, данные им  самими поселенцами. Есть улица Сизовская, названная так потому, что на краю  стоит изба поселки Сизовой, есть улица Хребтовая, Малороссийская. В Рыковском  много хохлов, и потому, должно быть, нигде в другом селении вы не встретите  столько великолепных фамилий, как здесь: Желтоног, Желудок, девять человек  Безбожных, Зарывай, Река, Бублик, Сивокобылка, Колода, Замоздря и т. д.  Среди селения большая площадь, на ней деревянная церковь[207] и кругом по краю не  лавки, как у нас в деревнях, а тюремные постройки, присутственные места и  квартиры чиновников. Когда проходишь по площади, то воображение рисует, как на  ней шумит веселая ярмарка, раздаются голоса усковских цыган, торгующих  лошадьми, как пахнет дегтем, навозом и копченою рыбой, как мычат коровы и  визгливые звуки гармоник мешаются с пьяными песнями; но мирная картина рассеивается  в дым, когда слышишь вдруг опостылевший звон цепей и глухие шаги арестантов и  конвойных, идущих через площадь в тюрьму.    

Хозяев в  Рыковском 335 и при них половинщиков, совместно ведущих хозяйства и считающих  себя тоже хозяевами, 189. Законных семей 195, свободных 91; большинство  законных жен – свободные, пришедшие за мужьями. Их здесь 155. Это высокие  цифры, но утешаться и увлекаться ими не следует, они обещают мало хорошего. Уже  по количеству половинщиков, этих сверхштатных хозяев, видно, как много здесь  лишнего элемента, не имеющего средств и возможности самостоятельно вести  хозяйство, и как уже здесь тесно и голодно. Сахалинская администрация сажает  людей на участки как-нибудь, не соображаясь с обстоятельствами и не заглядывая  в будущее, а при таком нехитром способе создавать новые населенные пункты и  хозяйства, селения, поставленные даже в сравнительно благоприятные условия, как  Рыковское, в конце концов все-таки дают картину полного обнищания и доходят до  положения Верхнего Армудана. Для Рыковского, при существующем количестве земли,  годной для хлебопашества, и при условиях здешней урожайности, принимая даже во  внимание возможные заработки, двухсот хозяев было бы, как говорится, за глаза,  а между тем их тут вместе с сверхштатными более пятисот, и каждый год начальство  будет приваливать всё новых и новых.    

Тюрьма в  Рыковском новая. Построена она по типу, общему для всех сахалинских тюрем:  деревянные казармы, камеры в них и нечистота, нищета и неудобства, свойственные  этим предназначаемым для стадной жизни помещениям. С недавнего времени,  впрочем, рыковская тюрьма, благодаря некоторым своим особенностям, которых  трудно не заметить, стала считаться лучшею тюрьмой во всем Сев  Сахалине. Мне она тоже показалась лучшею. Так как в районе каждой тюрьмы мне  приходилось прежде всего пользоваться канцелярским материалом для справок и  услугами грамотных людей, то во всем Тымовском округе, и особенно в Рыковском,  я не мог не заметить на первых порах того обстоятельства, что здешние писаря  хорошо подготовлены и дисциплинированны, как будто прошли специальную школу;  подворные описи и алфавиты они ведут в образцовом порядке. Затем, когда я бывал  в тюрьме, то же впечатление порядка и дисциплины производили на меня кашевары,  хлебопеки и проч.; даже старшие надзиратели не казались здесь такими сытыми,  величаво-тупыми и грубыми, как в Александровске или Дуэ.    

В тех  частях тюрьмы, где соблюдение чистоты возможно, требование опрятности, по-видимому,  доведено до крайности. В кухне, например, и пекарне – в самом помещении,  мебели, посуде, воздухе, одежде прислуги – такая чистота, что могла бы  удовлетворить самый придирчивый санитарный надзор, и очевидно, что эта  опрятность бывает наблюдаема здесь постоянно, независимо от чьих либо  посещений. Когда я был в кухне, там варили в котлах похлебку из свежей рыбы –  кушанье нездоровое, так как от периодической рыбы, пойманной в верховьях реки,  арестанты заболевают острым катаром кишок; но, несмотря даже на это  обстоятельство, вся постановка дела как бы говорила, что здесь арестант  полностью получает всё то количество пищевого довольствия, какое ему полагается  по закону. Оттого, что для работ внутри тюрьмы, в качестве заведующих,  распорядителей и проч., привлечены привилегированные ссыльные, которые отвечают  за качество и количество арестантской пищи, я думаю, стали невозможны такие  безобразные явления, как вонючие щи или хлеб с глиной. Из множества суточных  хлебных порций, приготовленных для выдачи арестантам, я взял несколько наудачу  и свесил, и каждая весила непременно три фунта с походцем.    

Отхожее  место устроено здесь тоже по системе выгребных ям, но содержится иначе, чем в  других тюрьмах. Требование опрятности здесь доведено до степени, быть может,  даже стеснительной для арестантов, в помещении тепло и дурной запах совершенно  отсутствует. Последнее достигается особого рода вентиляцией, описанной в  известном руководстве проф. Эрисмана,[208]  кажется, под названием обратной тяги.[209]    

Смотритель  рыковской тюрьмы, г. Ливин,[210]  человек даровитый, с серьезным опытом, с инициативой, и тюрьма всем тем, что в  ней есть хорошего, обязана главным образом ему. К сожалению, он имеет сильное  пристрастие к розге, которое уже однажды было ознаменовано покушением на его  жизнь. На него, как на зверя, с ножом бросился арестант, и это нападение имело  гибельные последствия для нападавшего. Постоянная заботливость г. Ливина о  людях и в то же время розги, упоение телесными наказаниями, жестокость, как  хотите, сочетание ни с чем несообразное и необъяснимое. Капитан Венцель в  гаршинских «Записках рядового Иванова», очевидно, не выдуман.[211]    

В  Рыковском есть школа, телеграф, больница и метеорологическая станция[212]  имени М. Н. Галкина-Враского, которою неофициально заведует  привилегированный ссыльный, бывший мичман, человек замечательно трудолюбивый и  добрый; он исправляет еще также должность церковного старосты. За четыре года,  пока существует станция, собрано не много данных, но все-таки уже достаточно  определилась разница между обоими северными округами. Если в Александровском  округе климат морской, то в Тымовском он континентальный, хотя между станциями  обоих округов не более 70 верст. Колебания температуры и числа дней с осадками  в Тымовском уже не так значительны. Лето здесь теплее, зима суровее; средняя  температура года ниже нуля, то есть ниже даже, чем на Соловецком острове.  Тымовский округ находится выше над уровнем моря, чем Александровский, но  благодаря тому, что он окружен горами и лежит как бы в котловине, среднее число  безветренных дней в году здесь больше почти на 60 и, в частности, дней с  холодным ветром меньше на 20. Наблюдается также небольшая разница в числе дней  с осадками: в Тымовском их больше – 116 со снегом и 76 с дождем;[213]  сумма же осадков в обоих округах дает более значительную разницу, почти на 300  лат., причем наибольшее количество сырости приходится на долю Александровского.    

24 июля  1889 г. был утренник, который попортил в Дербинском картофельный цвет; 18  же августа во всем округе побило морозом картофельную ботву.    

Южнее  Рыковского, на месте бывшей гиляцкой деревушки Пальво, на притоке Тыми того же  названия, стоит селение Палево, основанное в 1886 г. От Рыковского  ведет сюда хорошая проселочная дорога по гладкой равнине, мимо рощ и полей,  чрезвычайно напоминавших мне Россию, быть может, потому, что я проезжал здесь в  очень хорошую погоду. Расстояние 14 верст. В направлении от Рыковского до  Палева скоро проляжет почтово-телеграфный тракт, давно уже проектированный,  который соединит Северный Сахалин с Южным. Дорога здесь уже строится.    

В Палеве  396 жителей: 345 м. и 51 ж. Хозяев 183 и при них половинщиков 137,  хотя, по местным условиям, было бы достаточно и 50 владельцев. Трудно найти на  Сахалине другое селение, в котором сошлось бы вместе столько разных  обстоятельств, неблагоприятных для сельскохозяйственной колонии, как здесь.  Почва – галька; когда-то, по рассказам старожилов, на месте нынешнего Палева  тунгусы пасли своих оленей. Даже поселенцы толкуют, что эта местность во  времена оны была дном морским и будто гиляки теперь находят на ней вещи с  кораблей. Земли разработано только 108 дес., считая тут и пашни, и огород, и  сенокосы, а хозяев между тем больше трехсот. Взрослых женщин только 30, по  одной на 10 человек, и точно в насмешку, чтобы дать сильнее почувствовать  печальный смысл этой пропорции, не так давно смерть заглянула в Палево и  похитила в короткое время трех сожительниц. Почти третья часть хозяев до ссылки  не занималась хлебопашеством, так как принадлежала к городским сословиям. К  сожалению, перечень неблагоприятных обстоятельств не кончается на этом.  Почему-то еще, вероятно, по пословице – на бедного Макара все шишки валятся, ни  в одном селении на Сахалине нет такого множества воров, как именно здесь, в  многострадальном, судьбою обиженном Палеве. Тут каждую ночь воруют; накануне  моего приезда троих отправили в кандальную за кражу ржи. Кроме таких, которые воруют  из нужды, в Палеве немало еще так называемых «пакостников», которые вредят  своим односельчанам только из любви к искусству. Без всякой надобности убивают  ночью скотину, выдергивают из земли еще не созревший картофель, выставляют из  окон рамы и т. п. Всё это влечет за собой потери и истощает вконец жалкие  нищенские хозяйства и, что едва ли не менее важно, держит население в  постоянном страхе.    

Обстановка  жизни говорит только о бедности и ни о чем другом. Крыши на избах покрыты  корьем и соломой, дворов и надворных построек нет вовсе; 49 домов еще не  окончены и, по-видимому, брошены своими хозяевами. 17 владельцев ушли на  заработки.    

Когда я  в Палеве ходил по избам, за мной неотступно следовал надзиратель из поселенцев,  родом пскович.[214]  Помнится, я спросил у него: среда сегодня или четверг? Он ответил:    

– Не  могу упомнить, ваше высокоблагородие.    

В  казенном доме живет отставной квартирмейстер Карп Ерофеич Микрюков, старейший из  сахалинских надзирателей. Прибыл он на Сахалин в 1860 г., в ту пору, когда  еще только начиналась сахалинская каторга, и из всех ныне здравствующих  сахалинцев только он один мог бы написать всю ее историю. Он словоохотлив, на  вопросы отвечает с видимым удовольствием и старчески длинно; память уже стала  изменять ему, так что отчетливо помнит он только давнопрошедшее. Обстановка у  него приличная, вполне хозяйственная, даже есть два портрета, написанных  масляными красками: на одном он сам, на другом его покойница жена с цветком на  груди. Родом он из Вятской губ, лицом живо напоминает покойного  писателя Фета. Свои настоящие годы он скрывает, говорит, что ему только 61, на  самом же деле ему больше 70. Женат он вторым браком на дочери поселенца,  молодой женщине, от которой имеет шестерых детей в возрасте от 1 до 9 лет.  Младший еще грудной.    

Моя  беседа с Карпом Ерофеичем затянулась далеко за полночь, и все истории, которые  он мне рассказывал, касались только каторги и ее героев, как, например,  смотритель тюрьмы Селиванов,[215]  который под горячую руку отбивал кулаком замки у дверей и в конце концов был  убит арестантами за жестокое с ними обращение.    

Когда  Микрюков отправился в свою половину, где спали его жена и дети, я вышел на  улицу. Была очень тихая, звездная ночь. Стучал сторож, где-то вблизи журчал  ручей. Я долго стоял и смотрел то на небо, то на избы, и мне казалось каким-то  чудом, что я нахожусь за десять тысяч верст от дому, где-то в Палеве, в этом  конце света, где не помнят дней недели, да и едва ли нужно помнить, так как  здесь решительно всё равно – среда сегодня или четверг…    

Еще  южнее, по линии проектированного почтового тракта, есть селение Вальзы,  основанное в 1889 г. Тут 40 мужчин и ни одной женщины. За неделю до моего  приезда, из Рыковского были посланы три семьи еще южнее, для основания селения Лонгари,  на одном из притоков реки Пороная. Эти два селения, в которых жизнь едва только  начинается, я оставлю на долю того автора, который будет иметь возможность  проехать к ним по хорошей дороге и видеть их близко.    

Чтобы  кончить с обзором селений Тымовского округа, мне остается упомянуть еще только  о двух селениях: Мало-Тымове и Андрее-Ивановском. Оба они  расположены на реке Малой Тыми, берущей начало около Пилинги и впадающей в Тымь  около Дербинского. Первое, самое старое селение Тымовского округа, основано в  1877 г. В былое время, когда переваливали через Пилингу, путь к Тыми шел  через это селение. В нем теперь 190 жителей: 111 м. и 79 ж. Хозяев с  совладельцами 67. Когда-то Мало-Тымово было главным селением и центром  местности, составляющей нынешний Тымовский округ, теперь же оно стоит в стороне  и похоже на заштатный городок, в котором замерло всё живое; о прежнем величии  говорят здесь только небольшая тюрьма да дом, где живет тюремный смотритель.[216] В  настоящее время в должности мало-тымовского смотрителя состоит г. К.,  интеллигентный и добрейший молодой человек, петербуржец, по-видимому, сильно  тоскующий по России. Громадная казенная квартира с высокими и широкими  комнатами, в которых гулко и одиноко раздаются шаги, и длинное, тягучее время,  которое некуда девать, угнетают его до такой степени, что он чувствует себя как  в плену. Как нарочно, молодой человек просыпается рано, в четвертом или пятом  часу. Встал, напился чаю, сходил в тюрьму… а потом что делать? Потом ходит по  своему лабиринту, поглядывая на деревянные с паклею стены, ходит, ходит, потом  опять чаю напьется и займется ботаникой, а потом ходит опять, и ничего ему не  слышно, кроме собственных шагов и завывания ветра. В Мало-Тымове много  старожилов. Между ними я встретил татарина Фуражиева,[217] который вместе с  Поляковым ездил когда-то к Ныйскому заливу; он с удовольствием вспоминает  теперь и об экспедиции и о Полякове. Из стариков, пожалуй, в бытовом отношении  может показаться интересным еще поселенец Богданов, раскольник, занимающийся  ростовщичеством. Он долго не впускал меня к себе, а впустивши, распространился  на тему о том, что теперь много всякого народу ходит, – впусти, так, чего  доброго, ограбят и т. д.    

Селение  Андрее-Ивановское названо так потому, что кого-то звали Андреем Ивановичем.[218]  Основано оно в 1885 г., на болоте. Жителей 382: 277 м. и 105 ж.  Хозяев вместе с совладельцами 231, хотя и здесь, как в Палеве, было бы  совершенно достаточно 50. Состав здешнего населения тоже нельзя назвать  удачным. Как в населении Палева наблюдается избыток мещан и разночинцев,  никогда не бывших хлебопашцами, так здесь, в Андрее-Ивановском, много  неправославных; они составляют четверть всего населения: 47 католиков, столько  же магометан и 12 лютеран. А среди православных немало инородцев, например,  грузин.[219]  Такая пестрота придает населению характер случайного сброда и мешает ему  слиться в сельское общество.[220]    

 XI    

     

Проектированный  округ. – Каменный век. – Была ли вольная колонизация? – Гиляки. – Их численный  состав, наружность, сложение, пища, одежда, жилища, гигиеническая обстановка. –  Их характер. – Попытки к их обрусению. – Орочи.    

Оба  северные округа, как может видеть читатель из только что конченного обзора  селений, занимают площадь, равную небольшому русскому уезду. Вычислить  пространство, занимаемое ими, в квадратных верстах в настоящее время едва ли  возможно, так как протяжение обоих округов к югу и северу не обусловлено  никакими границами. Между административными центрами обоих округов,  Александровским постом и Рыковским, по кратчайшей дороге с перевалом через  Пилингу считается 60, а через Арковскую долину 74 версты. По-здешнему, это не  близко. Не говоря уже про Танги и Ванги, даже Палево считается далеким  селением, а основание новых селений немного южнее Палева, по притокам Пороная,  поставило даже на очередь вопрос об учреждении нового округа. Как  административная единица округ соответствует уезду; по сибирским понятиям, так  может называться только почтенная дистанция, которую в целый месяц не объедешь,  например Анадырский округ, и чиновнику-сибиряку, работающему в одиночку на пространстве  двух-трех сот верст, дробление Сахалина на мелкие округа может показаться  роскошью. Но сахалинское население живет при исключительных условиях, и  механизм управления здесь гораздо сложнее, чем в Анадырском округе. Дробление  ссыльной колонии на мелкие административные участки вызывается самою практикой,  которая, кроме многого другого, о чем еще придется говорить, указала,  во-первых, что чем короче расстояния в ссыльной колонии, тем легче и удобнее  управлять ею, и, во-вторых, дробление на округа вызвало усиление штатов и  прилив новых людей, а это, несомненно, имело на колонию благотворное влияние. С  усилением состава интеллигентных людей в количественном отношении, получилась  значительная прибавка и в качественном.    

На  Сахалине я застал разговор о новом проектированном округе;[221] говорили о нем, как о  земле Ханаанской, потому что на плане через весь этот округ вдоль реки Пороная  лежала дорога на юг; и предполагалось, что в новый округ будут переведены  каторжники, живущие теперь в Дуэ и в Воеводской тюрьме,[222] что после переселения  останется одно только воспоминание об этих ужасных местах, что угольные копи  отойдут от общества «Сахалин», которое давно уже нарушило контракт, и добыча  угля будет производиться уже не каторжными, а поселенцами на артельных началах.[223]    

Прежде  чем покончить с Северным Сахалином, считаю не лишним сказать немного о тех  людях, которые жили здесь в разное время и теперь живут независимо от ссыльной  колонии. В долине Дуйки Поляков нашел ножеобразный осколок обсидиана,[224]  наконечники стрел из камня, точильные камни, каменные топоры и проч.; эти  находки дали ему право заключить, что в долине Дуйки, в отдаленные времена,  жили люди, которые не знали металлов; это были жители каменного века. Черепки,  медвежьи и собачьи кости и грузила от неводов, находимые на месте их бывшего  жилья, указывают на то, что они знакомы были с гончарным делом, охотились на  медведей и ловили неводом рыбу и что на охоте им помогала собака. Поделки из  кремня, которого нет на Сахалине, они получали, очевидно, от соседей, с  материка и ближайших островов; очень может быть, что во время их передвижений  собака играла ту же роль, что и теперь, то есть была езжалой. И в долине Тыми  Поляков находил также остатки первобытных сооружений и грубых орудий. Вывод его  таков, что в Северном Сахалине «возможно существование для племен, стоящих даже  на относительно низкой степени умственного развития; очевидно, здесь жили люди  и веками выработали способы защищаться от холода, жажды и голода; весьма  вероятно при этом, что древние обитатели жили здесь сравнительно небольшими  общинами и не были народом вполне оседлым».    

Посылая  Бошняка на Сахалин, Невельской,[225]  между прочим, поручил ему также проверить слух относительно людей, оставленных  на Сахалине лейт. Хвостовым и живших, как передавали гиляки, на р. Тыми.[226]  Бошняку удалось напасть на след этих людей. В одном из селений по Тыми гиляки  выменяли ему за 3 арш. китайки 4 листа, вырванных из молитвенника, и объяснили  ему при этом, что книга принадлежала жившим здесь русским. На одном из листов,  который был в книге заглавным, едва разборчивым почерком было написано: «Мы,  Иван, Данила, Петр, Сергей и Василий, высажены в анивском селении Томари-Анива  Хвостовым 17 августа 1805 года, перешли на реку Тыми в 1810 году, в то время,  когда пришли в Томари японцы». Осмотрев затем место, где жили русские, Бошняк  пришел к заключению, что помещались они в трех избах и имели огороды. Туземцы  говорили ему, что последний из русских, Василий, умер недавно, что русские были  хорошие люди, вместе с ними ходили на рыбный и звериный промыслы и одевались  так же, как и они, но волосы стригли. В другом месте туземцы сообщили такую  подробность: двое русских имели детей от жен-туземок. В настоящее время  русские, оставленные Хвостовым, на Северном Сахалине уже забыты, и об их детях  ничего не известно.    

Бошняк  пишет, между прочим, в своих записках, что, разузнавая постоянно, нет ли  где-нибудь на острове поселившихся русских, он узнал от туземцев в селении  Танги следующее: лет 35 или 40 назад у восточного берега разбилось какое-то  судно, экипаж спасся, выстроил себе дом, а через несколько времени и судно; на  этом судне неизвестные люди через Лаперузов пролив прошли в Татарский и здесь  опять потерпели крушение близ села Мгачи, и на этот раз спасся только один  человек, который называл себя кемцем. В скором времени после этого прибыли с  Амура двое русских, Василий и Никита. Они присоединились к Кемцу и в Мгачах  выстроили себе дом; они занимались охотой на пушных зверей, как промыслом, и  ездили для торговли к маньчжурам и японцам. Один из гиляков показывал Бошняку  зеркало, подаренное будто бы кемцем его отцу; гиляк не хотел продать ни за что  этого зеркала, говоря, что хранит его, как драгоценный памятник друга своего  отца. Василий и Никита очень боялись русского царя, из чего видно было, что они  принадлежали к числу беглых. Все трое кончили свою жизнь на Сахалине.[227]    

Японец  Мамиа-Ринзо[228]  слышал в 1808 г. на Сахалине, что по западную сторону острова часто  появлялись русские суда и что русские в конце концов своими разбойничествами  заставили туземцев одну их часть изгнать, другую перебить. Мамиа-Ринзо называет  имена этих русских: Камуци, Симена, Мому и Васире. «В трех последних, – говорит  Шренк, – нетрудно узнать русские имена: Семен, Фома и Василий. А Камуци, по его  мнению, очень похож на Кемца».    

Этою  очень короткою историей восьми сахалинских Робинзонов исчерпываются все данные,  относящиеся к вольной колонизации Северного Сахалина. Если необыкновенная  судьба пяти хвостовских матросов и Кемца с двумя беглыми похожа на попытку к  вольной колонизации, то эту попытку следует признать ничтожною и во всяком  случае неудавшеюся. Поучительна она для нас разве в том отношении, что все  восемь человек, жившие на Сахалине долго, до конца дней своих, занимались не  хлебопашеством, а рыбным и звериным промыслом.    

Теперь  для полноты остается упомянуть еще о местном коренном населении – гиляках. Живут  они в Северном Сахалине, по западному и восточному побережью и по рекам,  главным образом по Тыми;[229]  селения старые, и те их названия, какие упоминаются у старых авторов, сохранились  и по сие время,[230]  но жизнь все-таки нельзя назвать вполне оседлой, так как гиляки не чувствуют  привязанности к месту своего рождения и вообще к определенному месту, часто  оставляют свои юрты и уходят на промыслы, кочуя вместе с семьями и собаками по  Северному Сахалину. Но в своих кочевьях, даже когда приходится предпринимать  далекие путешествия на материк, они остаются верными острову, и гиляк-сахалинец  по языку и обычаям отличается от гиляка, живущего на материке, быть может, не  меньше, чем малоросс от москвича. Ввиду этого, мне кажется, было бы не очень  трудно сосчитать гиляков-сахалинцев и не смешать их с теми, которые приезжают  сюда для промысла с Татарского берега. А их не мешало бы считать хотя бы раз в  5–10 лет, иначе важный вопрос о влиянии ссыльной колонии на их численный состав  долго еще будет открытым и решаться произвольно. По сведениям, собранным  Бошняком, всех гиляков на Сахалине в 1856 г. было 3 270.  Приблизительно этак лет через 15 Мицуль уже писал, что число всех гиляков на  Сахалине можно принять до 1 500, а по новейшим данным, относящимся к  1889 г. и взятым мною из казенной «Ведомости о числе инородцев», в обоих  округах гиляков всего только 320. Значит, если верить цифрам, через 5–10 лет на  Сахалине не останется ни одного гиляка. Не могу судить, насколько верны цифры  Бошняка и Мицуля, но официальная – 320, к счастью, по некоторым причинам не  может иметь никакого значения. Ведомости об инородцах составляются канцеляристами,  не имеющими ни научной, ни практической подготовки и даже не вооруженными  никакими инструкциями; если сведения собираются ими на месте, в гиляцких  селениях, то делается это, конечно, начальническим тоном, грубо, с досадой,  между тем как деликатность гиляков, их этикет, не допускающий высокомерного и  властного отношения к людям, и их отвращение ко всякого рода переписям и  регистрациям требуют особенного искусства в обращении с ними. Помимо того,  сведения собираются администрацией без всякой определенной цели, лишь мимоездом,  причем исследователь вовсе не соображается с этнографическою картой, а  действует произвольно. В ведомость Александровского округа вошли лишь те  гиляки, которые живут южнее селения Ванги, а в Тымовском округе их считали  только вблизи селения Рыковского, где они не живут, а бывают мимоходом.    

Несомненно,  что численность сахалинских гиляков постоянно уменьшается, но судить об этом  приходится только на глаз. И как велико это уменьшение? Отчего оно происходит?  Оттого ли, что гиляки вымирают, или оттого, что они переселяются на материк или  северные острова? За неимением надежных цифровых данных и наши толки о  губительном влиянии русского нашествия основаны на одних лишь аналогиях, и  очень возможно, что влияние это до сих пор было ничтожно, равно почти нолю, так  как сахалинские гиляки живут преимущественно по Тыми и восточному побережью,  где русских еще нет.[231]    

Гиляки  принадлежат не к монгольскому[232]  и не к тунгусскому, а к какому-то неизвестному племени, которое, быть может,  когда-то было могущественно и владело всей Азиею, теперь же доживает свои  последние века на небольшом клочке земли в виде немногочисленного, но всё еще  прекрасного и бодрого народа. Благодаря своей необыкновенной общительности и  подвижности гиляки издавна успели породниться со всеми соседними народами, и  потому встретить теперь гиляка pur sang,[233]  без примеси монгольских, тунгусских или аинских элементов, почти невозможно.  Лицо у гиляка круглое, плоское, лунообразное, желтоватого цвета, скуластое,  немытое, с косым разрезом глаз и с жидкою, иногда едва заметною бородкой;  волосы гладкие, черные, жесткие, собранные на затылке в косичку. Выражение лица  не выдает в нем дикаря; оно у него всегда осмысленное, кроткое,  наивно-внимательное; оно или широко, блаженно улыбается, или же задумчиво-скорбно,  как у вдовы. Когда он со своею жидкою бородкой и с косичкой, с мягким, бабьим  выражением стоит в профиль, то с него можно писать Кутейкина,[234] и отчасти становится  понятным, почему некоторые путешественники относили гиляков к кавказскому  племени.    

Желающих  обстоятельно познакомиться с гиляками я отсылаю к специалистам-этнографам,  например к Л. И. Шренку.[235]  Я же ограничусь лишь теми частностями, которые характерны для местных  естественных условий и которые могут дать прямо или косвенно указания, практически  полезные для новичков-колонистов.    

У гиляка  крепкое, коренастое сложение; он среднего, даже малого роста. Высокий рост стеснял  бы его в тайге. Кости у него толсты и отличаются сильным развитием всех  отростков, гребней и бугорков, к которым прикрепляются мышцы, а это заставляет  предполагать крепкие, сильные мышцы и постоянную, напряженную борьбу с  природой. Тело у него худощаво, жилисто, без жировой подкладки; полные и тучные  гиляки не встречаются. Очевидно, весь жир расходуется на тепло, которого так  много должно вырабатывать в себе тело сахалинца, чтобы возмещать потери,  вызываемые низкою температурой и чрезмерною влажностью воздуха. Понятно, почему  гиляк потребляет в пище так много жиров. Он ест жирную тюленину, лососей,  осетровый и китовый жир, мясо с кровью, всё это в большом количестве, в сыром,  сухом и часто мерзлом виде, и оттого, что он ест грубую пищу, места  прикрепления жевательных мышц у него необыкновенно развиты и все зубы сильно  пообтерлись. Пища исключительно животная, и редко, лишь когда случается обедать  дома или на пирушке, к мясу и рыбе прибавляются маньчжурский чеснок или ягоды.  По свидетельству Невельского,[236]  гиляки считают большим грехом земледелие: кто начнет рыть землю или посадит  что-нибудь, тот непременно умрет. Но хлеб, с которым их познакомили русские,  едят они с удовольствием, как лакомство, и теперь не редкость встретить в  Александровске или в Рыковском гиляка, несущего под мышкой ковригу хлеба.    

Одежда  гиляка приспособлена к холодному, сырому и резко переменчивому климату. В летнее  время он бывает одет в рубаху из синей китайки или дабы и в такие же штаны, а  на плечи про запас, на всякий случай, накинут полушубок или куртка из тюленьего  или собачьего меха; ноги обуты в меховые сапоги. Зимою же он носит меховые  штаны. Даже самая теплая одежда скроена и сшита так, чтобы не стеснять его  ловких и быстрых движений на охоте и во время езды на собаках. Иногда из  франтовства он носит арестантский халат. Крузенштерн 85 лет назад видел гиляка  в пышном, шёлковом платье,[237]  «со многими истканными на нем цветами»; теперь же на Сахалине такого щеголя и с  огнем не сыщешь.    

Что  касается гиляцких юрт, то и тут на первом плане требования сырого и холодного  климата. Существуют летние и зимние юрты. Первые построены на столбах, вторые  представляют из себя землянки, со стенами из накатника, имеющие форму  четырехугольных усеченных пирамид; снаружи накатник посыпан землей. Бошняк  ночевал в юрте,[238]  которая состояла из ямы в 1½ арш. глубиной, вырытой в земле и покрытой тонкими  бревнами наподобие кровли, и всё это было обвалено землей. Эти юрты сделаны из  дешевого материала, который всегда под руками, при нужде их не жалко бросить; в  них тепло и сухо, и во всяком случае они оставляют далеко за собой те сырые и  холодные шалаши из коры, в которых живут наши каторжники, когда работают на  дорогах или в поле. Летние юрты положительно следовало бы рекомендовать  огородникам, угольщикам, рыбакам и вообще всем тем каторжным и поселенцам,  которые работают вне тюрьмы и не дома.    

Гиляки  никогда не умываются, так что даже этнографы затрудняются назвать настоящий  цвет их лица; белья не моют, а меховая одежда их и обувь имеют такой вид, точно  они содраны только что с дохлой собаки. Сами гиляки издают тяжелый, терпкий  запах, а близость их жилищ узнается по противному, иногда едва выносимому  запаху вяленой рыбы и гниющих рыбных отбросов. Около каждой юрты обыкновенно  стоит сушильня, наполненная доверху распластанною рыбой, которая издали,  особенно когда она освещена солнцем, бывает похожа на коралловые нити. Около  этих сушилен Крузенштерн видел множество мелких червей,[239] которые на дюйм покрывали  землю. Зимою юрта бывает полна едкого дыма, идущего из очага, и к тому же еще  гиляки, их жены и даже дети курят табак. О болезненности и смертности гиляков  ничего не известно, но надо думать, что эта нездоровая гигиеническая обстановка  не остается без дурного влияния на их здоровье. Быть может, ей они обязаны  своим малым ростом, одутловатостью лица,[240]  некоторою вялостью и ленью своих движений; быть может, ей отчасти следует  приписать и то обстоятельство, что гиляки всегда проявляли слабую стойкость  перед эпидемиями. Известно, например, какие опустошения производила на Сахалине  оспа. На северной оконечности Сахалина, между мысами Елизаветы и Марии,  Крузенштерн встретил селение, состоявшее из 27 домов; П. П. Глен,  участник знаменитой сибирской экспедиции, бывший здесь в 1860 г., уже  застал одни только следы селения,[241]  да и в других местах острова, по его словам, ему встречались лишь следы  прежнего более густого народонаселения. Гиляки говорили ему, что в течение  последних 10 лет, то есть после 1850 г., народонаселение Сахалина  значительно уменьшилось благодаря оспе. И едва ли те страшные оспенные  эпидемии, которые в былые годы опустошали Камчатку и Курильские острова,  миновали Сахалин. Понятно, что страшна не сама оспа, а слабая способность  сопротивления, и если в колонию будет завезен сыпной тиф или дифтерит и  проникнет в гиляцкие юрты, то получится тот же эффект, что и от оспы. Мне не  приходилось слышать на Сахалине ни про какие эпидемии; можно сказать, что за  последние 20 лет их не было тут вовсе, кроме, впрочем, эпидемического  конъюнктивита, который наблюдается и в настоящее время.    

Ген.  Кононович разрешил принимать больных инородцев в окружной лазарет и содержать  их тут на счет казны (приказ № 335-й 1890 г.). Прямых наблюдений над  болезненностью гиляков у нас нет, но о ней можно составить себе некоторое  понятие по наличности болезнетворных причин, как неопрятность, неумеренное  употребление алкоголя, давнее общение с китайцами и японцами,[242] постоянная близость  собак, травмы, и проч. и проч. Нет сомнения, что они часто болеют и нуждаются в  медицинской помощи, и если обстоятельства позволят им воспользоваться разрешением  лечиться, то местные врачи получат возможность наблюдать их поближе. Медицина  не в силах задержать рокового вымирания, но, быть может, врачам удастся изучить  условия, при которых наше вмешательство в жизнь этого народа могло бы принести  ему наименее вреда.    

О  характере гиляков авторы толкуют различно,[243]  но все сходятся в одном, что это народ не воинственный, не любящий ссор и драк  и мирно уживающийся со своими соседями. К приезду новых людей они относились  всегда подозрительно, с опасением за свое будущее, но встречали их всякий раз  любезно, без малейшего протеста, и самое большее, если они при этом лгали,  описывая Сахалин в мрачных красках и думая этим отвадить иностранцев от  острова. Со спутниками Крузенштерна они обнимались, а когда заболел  Л. И. Шренк, то весть об этом быстро разнеслась среди гиляков[244] и  вызвала искреннюю печаль. Они лгут только когда торгуют или беседуют с подозрительным  и, по их мнению, опасным человеком, но, прежде чем сказать ложь,  переглядываются друг с другом – чисто детская манера. Всякая ложь и хвастовство  в обычной, не деловой сфере им противны. Помнится, как-то в Рыковском два  гиляка, которым показалось, что я солгал им, убедили меня в этом. Дело было под  вечер. Два гиляка – один с бородкой, другой с пухлым бабьим лицом – лежали на  траве перед избой поселенца. Я проходил мимо. Они подозвали меня к себе и стали  просить, чтобы я пошел в избу и вынес оттуда их верхнее платье, которое они  оставили у поселенца утром; сами они не смели сделать этого. Я сказал, что я  тоже не имею права входить в чужую избу, когда нет хозяина. Помолчали.    

– Ты  полити́чка (то есть политический)? – спросил меня гиляк с бабьим лицом.    

– Нет.    

–  Значит, ты пиши́-пиши́ (то есть писарь)? – спросил он, увидев в моих руках  бумагу.    

– Да, я  пишу.    

– А  сколько ты получаешь жалованья?    

Я  зарабатывал около трехсот рублей в месяц. Эту цифру я и назвал. Надо было  видеть, какое неприятное, даже болезненное впечатление произвел мой ответ. Оба  гиляка вдруг схватились за животы и, пригнувшись к земле, стали покачиваться,  точно от сильной боли в желудке. Лица их выражали отчаяние.    

– Ах,  зачем ты можешь так говорить? – услышал я. – Зачем ты так нехорошо говорил? Ах,  нехорошо так! Не надо так!    

– Что же  дурного я сказал? – спросил я.    

–  Бутаков, окружной начальник, большой человек, получает двести, а ты никакой  начальник, мало-мало пиши́ – тебе триста! Нехорошо говорил! Не надо так!    

Я стал  объяснять им, что окружной начальник хотя и большой человек, но сидит на одном  месте и потому получает только двести, а я хотя только пиши́-пиши́, но зато  приехал издалека, сделал больше десяти тысяч верст, расходов у меня больше, чем  у Бутакова, потому и денег мне нужно больше. Это успокоило гиляков. Они  переглянулись, поговорили между собой по-гиляцки и перестали мучиться. По их  лицам видно было, что они уже верили мне.    

–  Правда, правда… – живо сказал гиляк с бородкой. – Хорошо. Ступай.    

–  Правда, – кивнул мне другой. – Иди.    

Принятые  на себя поручения гиляки исполняют аккуратно, и не было еще случая, чтобы гиляк  бросил на полдороге почту или растратил чужую вещь. Поляков, которому  приходилось иметь дело с гиляками-лодочниками, писал,[245] что они оказываются  точными исполнителями принятого обязательства, чем отличаются при доставке  казенных грузов. Они бойки, смышлены, веселы, развязны и не чувствуют никакого  стеснения в обществе сильных и богатых. Ничьей власти над собой не признают, и  кажется, у них нет даже понятий «старший» и «младший». В «Истории Сибири»  И. Фишера говорится, что известный Поярков приходил к гилякам, которые  тогда «ни под какою чужою властью не состояли».[246] У них есть слово  «джанчин», означающее превосходство, но так они называют одинаково и генералов  и богатых купцов, у которых много китайки и табаку. Глядя у Невельского на  портрет государя,[247]  они говорили, что это должен быть физически сильный человек, который дает много  табаку и китайки. Начальник острова пользуется на Сахалине огромною и даже  страшною властью, но однажды, когда я ехал с ним из Верхнего Армудана в Арково,  встретившийся гиляк не постеснялся крикнуть нам повелительно: «Стой!» – и потом  спрашивать, не встречалась ли нам по дороге его белая собака. У гиляков, как говорят  и пишут, не уважается также и семейное старшинство. Отец не думает, что он  старше своего сына, а сын не почитает отца и живет, как хочет; старуха мать в  юрте имеет не больше власти, чем девочка-подросток. Бошняк пишет, что ему не  раз случалось видеть,[248]  как сын колотит и выгоняет из дому родную мать, и никто не смел сказать ему  слова. Члены семьи мужского пола равны между собой; если вы угощаете гиляков  водкой, то должны подносить также и самым маленьким. Члены же женского пола  одинаково бесправны, будь то бабка, мать или грудная девочка; они третируются,  как домашние животные, как вещь, которую можно выбросить вон, продать, толкнуть  ногой, как собаку. Собак гиляки все-таки ласкают, но женщин никогда. Брак  считается пустым делом,[249]  менее важным, чем, например, попойка, его не обставляют никакими религиозными  или суеверными обрядами. Копье, лодку или собаку гиляк променивает на девушку,  везет ее к себе в юрту и ложится с ней на медвежью шкуру – вот и всё.  Многоженство допускается, но широкого развития оно не получило, хотя женщин,  по-видимому, больше, чем мужчин. Презрение к женщине, как к низкому существу  или вещи, доходит у гиляка до такой степени, что в сфере женского вопроса он не  считает предосудительным даже рабство в прямом и грубом смысле этого слова. По  свидетельству Шренка, гиляки часто привозят с собой аинских женщин в качестве  рабынь;[250]  очевидно, женщина составляет у них такой же предмет торговли, как табак или  даба. Шведский писатель Стриндберг,[251]  известный женоненавистник, желающий, чтобы женщина была только рабыней и  служила прихотям мужчины, в сущности единомышленник гиляков; если б ему  случилось приехать на Сев Сахалин, то они долго бы его обнимали.    

Ген.  Кононович говорил мне, что он хочет обрусить сахалинских гиляков. Не знаю, для  чего это нужно. Впрочем, обрусение началось еще задолго до приезда генерала.  Началось оно с того, что у некоторых чиновников, получающих даже очень  маленькое жалованье, стали появляться дорогие лисьи и собольи шубы, а в  гиляцких юртах появилась русская водочная посуда;[252] затем гиляки были  приглашены к участию в поимке беглых, причем за каждого убитого или пойманного  беглого положено было денежное вознаграждение. Ген. Кононович приказал нанимать  гиляков в надзиратели; в одном из его приказов сказано, что это делается ввиду  крайней необходимости в людях, хорошо знакомых с местностью, и для облегчения  сношений местного начальства с инородцами; на словах же он сообщил мне, что это  нововведение имеет целью также и обрусение. Сначала были утверждены в звании  тюремных надзирателей гиляки Васька, Ибалка, Оркун и Павлинка (приказ  № 308-й 1889 г.), затем Ибалку и Оркуна уволили «за продолжительную  неявку за получением распоряжений» и утвердили Софронку (приказ № 426-й  1889 г.). Я видел этих надзирателей; у них бляхи и револьверы. Из них  особенно популярен и чаще всех попадается на глаза гиляк Васька, ловкий,  лукавый и пьяный человек. Однажды, придя в лавку колонизационного фонда, я  встретил там целую толпу интеллигентов; у дверей стоял Васька; кто-то, указывая  на полки с бутылками, сказал, что если всё это выпить, то можно быть пьяным, и  Васька подобострастно ухмыльнулся и весь засиял радостью подхалима. Незадолго  до моего приезда гиляк-надзиратель по долгу службы убил каторжного, и местные  мудрецы решали вопрос о том, как он стрелял – спереди или сзади, то есть  отдавать гиляка под суд или нет.    

Что  близость к тюрьме не обрусит, а лишь вконец развратит гиляков, доказывать не  нужно. Они далеки еще до того, чтобы понять наши потребности, и едва ли есть  какая-нибудь возможность втолковать им, что каторжных ловят, лишают свободы,  ранят и иногда убивают не из прихоти, а в интересах правосудия; они видят в  этом лишь насилие, проявление зверства, а себя, вероятно, считают наемными  убийцами.[253]  Если уж необходимо обрусить и нельзя обойтись без этого, то, я думаю, при  выборе средств для этого надо брать в расчет прежде всего не наши, а их потребности.  Вышеупомянутый приказ о разрешении принимать инородцев в окружной лазарет,  выдача пособий мукой и крупой, как было в 1886 г., когда гиляки терпели  почему-то голод, и приказ о том, чтоб у них не отбирали имущества за долг, и  прощение самого долга (приказ 204-й 1890 г.). – подобные меры, быть может,  скорее приведут к цели, чем выдача блях и револьверов.    

Кроме  гиляков, в Сев. Сахалине проживают еще в небольшом числе ороки, или  орочи, тунгусского племени.[254]  Но так как в колонии о них едва слышно и в пределах их распространения нет еще  русских селений, то я ограничусь одним только упоминанием о них.    

 XII    

     

Мой  отъезд на юг. – Жизнерадостная дама. – Западный берег. – Течения. – Маука. –  Крильон. – Анива. – Корсаковский пост. – Новые знакомства. – Норд-ост. – Климат  Южного Сахалина. – Корсаковская тюрьма. – Пожарный обоз.    

10  сентября я уже опять был на знакомом читателю «Байкале», чтобы на этот раз  плыть в Южный Сахалин. Уезжал я с большим удовольствием, так как север мне уже  наскучил и хотелось новых впечатлений. «Байкал» снялся с якоря в десятом часу  вечера. Было очень темно. Я стоял один на корме и, глядя назад, прощался с этим  мрачным мирком, оберегаемым с моря Тремя Братьями, которые теперь едва  обозначались в воздухе и были похожи впотьмах на трех черных монахов; несмотря  на шум парохода, мне было слышно, как волны бились об эти рифы. Но вот Жонкиер  и Братья остались далеко назади и исчезли впотьмах – навсегда для меня; шум  бьющихся волн, в котором слышалась бессильная, злобная тоска, мало-помалу  затих… Проплыли верст восемь – и на берегу заблестели огни: это была страшная  Воеводская тюрьма, а еще немного – показались огни Дуэ. Но скоро и это всё исчезло,  и остались лишь потемки да жуткое чувство, точно после дурного, зловещего сна.    

Спустившись  потом вниз, я застал там веселое общество. Кроме командира и его помощников, в  кают-компании находилось еще несколько пассажиров: молодой японец, дама,  интендантский чиновник[255]  и иеромонах Ираклий, сахалинский миссионер, ехавший следом за мною на юг, чтобы  оттуда вместе отправиться в Россию. Наша спутница, жена моряка-офицера,[256]  бежала из Владивостока, испугавшись холеры, и теперь, немного успокоившись,  возвращалась назад. У нее был завидный характер. Достаточно было самого пустого  повода, чтобы она закатилась самым искренним, жизнерадостным смехом до упада,  до слез; начнет рассказывать что-нибудь, картавя, и вдруг хохот, веселость бьет  фонтаном, а глядя на даму, начинаю смеяться и я, за мною о. Ираклий, потом  японец. «Ну!» – говорит в конце концов командир, махнув рукой, и тоже  заражается смехом. Вероятно, никогда в другое время в Татарском проливе,  обыкновенно сердитом, не хохотали так много. На другой день утром на палубе  сошлись для беседы иеромонах, дама, японец и я. И опять смех, и недоставало  только, чтобы киты, высунув морды из воды, стали хохотать, глядя на нас.    

И как  нарочно, погода была теплая, тихая, веселая. Слева близко зеленел Сахалин,  именно та его пустынная, девственная часть, которой еще не коснулась каторга;  справа в ясном, совершенно прозрачном воздухе еле-еле мерещился Татарский  берег. Здесь уже пролив более похож на море и вода не так мутна, как около Дуэ;  здесь просторнее и легче дышится. По своему географическому положению нижняя  треть Сахалина соответствует Франции, и если бы не холодные течения, то мы  владели бы прелестным краем и жили бы в нем теперь, конечно, не одни только  Шкандыбы и Безбожные. Холодные течения, идущие от северных островов, где даже в  конце лета бывает ледоход, омывают Сахалин с обеих сторон, причем восточному  берегу, как более открытому течениям и холодным ветрам, приходится принимать  наибольшую долю страданий; природа его безусловно суровая, и флора его носит  настоящий полярный характер. Западный же берег много счастливее; здесь влияние  холодного течения смягчается теплым японским течением, известным под названием  Куро-Сиво; не подлежит сомнению, что чем южнее, тем теплее, и на южной части  западного берега наблюдается сравнительно богатая флора, но все-таки, увы, до  Франции или Японии далеко.[257]    

Интересно,  что в то время, как сахалинские колонизаторы вот уже 35 лет сеют пшеницу на  тундре и проводят хорошие дороги к таким местам, где могут прозябать одни  только низшие моллюски, самая теплая часть острова, а именно южная часть  западного побережья, остается в совершенном пренебрежении. С парохода видны в  бинокль и простым глазом хороший строевой лес и береговые скаты, покрытые  ярко-зеленою и, должно быть, сочною травой, но ни жилья, ни одной живой души.  Впрочем, раз – это было на вторые сутки нашего плаванья – командир обратил мое  внимание на небольшую группу изб и сарайных построек и сказал: «Это Маука  ». Тут, в Мауке, издавна производится добыча морской капусты, которую очень  охотно покупают китайцы, и так как дело поставлено серьезно и уже дало хороший  заработок многим русским и иностранцам, то это место очень популярно на  Сахалине. Находится оно на 400 верст южнее Дуэ, на широте 47°, и отличается  сравнительно хорошим климатом. Когда-то промысел находился в руках японцев; при  Мицуле в Мауке было более 30 японских зданий, в которых постоянно жило 40 душ  обоего пола, а весною приезжало сюда из Японии еще около 300 человек,  работавших вместе с айносами, которые тогда составляли тут главную рабочую  силу. Теперь же капустным промыслом владеет русский купец Семенов,[258] сын  которого постоянно живет в Мауке; делом заведует шотландец Демби,[259] уже  не молодой и, по-видимому, знающий человек. Он имеет собственный дом в Нагасаки  в Японии, и когда я, познакомившись с ним, сказал ему, что, вероятно, буду  осенью в Японии, то он любезно предложил мне остановиться у него в доме. У  Семенова работают манзы, корейцы и русские. Наши поселенцы стали ходить сюда на  заработки лишь с 1886 г., и, вероятно, по собственному почину, так как  смотрители тюрем всегда больше интересовались кислою капустой, чем морскою.  Первые попытки были не совсем удачны: русские мало были знакомы с чисто техническою  стороной дела; теперь же они попривыкли, и хотя Демби не так доволен ими, как  китайцами, но все-таки уже можно серьезно рассчитывать, что со временем будут  находить себе здесь кусок хлеба сотни поселенцев. Маука причислена к  Корсаковскому округу. В настоящее время здесь живут на поселении 38 душ:  33 м. и 5 ж. Все 33 ведут хозяйства. Из них трое уже имеют  крестьянское звание. Женщины же все каторжные и живут в качестве сожительниц.  Детей нет, церкви нет, и скука, должно быть, страшная, особенно зимою, когда  уходят с промыслов рабочие. Здешнее гражданское начальство состоит из одного  лишь надзирателя, а военное – из ефрейтора и трех рядовых.[260]    

Сравнение  Сахалина со стерлядью особенно годится для его южной части, которая в самом  деле похожа на рыбий хвост. Левая лопасть хвоста называется мысом Крильон,  правая – мысом Анивским, а полукруглый залив между ними – Анивой. Крильон,  около которого пароход делает крутой поворот к северо-востоку, при солнечном  освещении представляет из себя довольно привлекательное местечко, и стоящий на  нем одиноко красный маяк похож на барскую дачу. Это большой мыс, покатый к  морю, зеленый и гладкий, как хороший заливной луг. Поле далеко кругом покрыто  бархатною травой, и в сантиментальном пейзаже недостает только стада, которое  бродило бы в холодке у края леса. Но говорят, что травы здесь неважные и сельскохозяйственная  культура едва ли возможна, так как Крильон большую часть лета бывает окутан  солеными морскими туманами, которые действуют на растительность губительным  образом.[261]    

Мы  обогнули Крильон и вошли в залив Аниву 12 сентября перед полуднем; виден весь  берег от одного мыса до другого, хотя залив имеет в диаметре около 80–90 верст.[262]  Почти в средине полукруглый берег образует небольшую выемку, которая называется  бухтою или губою Лососей, и тут, у этой губы, находится Корсаковский пост,  административный центр южного округа. Нашу спутницу, жизнерадостную даму,  ожидала приятная случайность: на Корсаковском рейде стоял пароход Добровольного  флота «Владивосток», только что пришедший из Камчатки, и на нем находился ее  муж, офицер. Сколько по этому поводу было восклицаний, неудержимого смеха, суеты!    

Пост  имеет с моря приличный вид городка, не сибирского, а какого-то особенного типа,  который я не берусь назвать; основан он был почти 40 лет назад, когда по южному  берегу там и сям были разбросаны японские дома и сараи, и очень возможно, что  это близкое соседство японских построек не обошлось без влияния на его  внешность и должно было придать ей особые черты. Годом основания Корсаковского  считается 1869 год, но это справедливо лишь по отношению к нему как к пункту ссыльной  колонии; на самом же деле первый русский пост на берегу бухты Лососей был  основан в 1853–54 гг. Лежит он в пади, которая и теперь носит японское  название Хахка-Томари, и с моря видна только одна его главная улица, и кажется  издали, что мостовая и два ряда домов круто спускаются вниз по берегу; но это  только в перспективе, на самом же деле подъем не так крут. Новые деревянные  постройки лоснятся и отсвечивают на солнце, белеет церковь, старой, простой и  потому красивой архитектуры. На всех домах высокие шесты, вероятно, для флагов,  и это придает городку неприятное выражение, как будто он ощетинился. Здесь так  же, как и на северных рейдах, пароход останавливается в одной и даже двух  верстах от берега, и пристань имеется только для парового катера и барж. К  нашему пароходу сначала подошел катер с чиновниками, и тотчас же послышались  радостные голоса: «Бой, пива! Бой, рюмку коньяку!» Потом подошел вельбот;  гребли каторжные, наряженные матросами,[263]  и у руля сидел окружной начальник И. И. Белый,[264] который, когда вельбот  подходил к трапу, скомандовал по-военному: «Суши весла!»    

Через  несколько минут я и г. Б. были уже знакомы; вместе потом мы съехали на берег, и  я обедал у него. Из разговора с ним я узнал, между прочим, что он только что  вернулся на «Владивостоке» с берега Охотского моря, из так называемой Тарайки,  где каторжные строят теперь дорогу.    

Квартира  у него небольшая, но хорошая, барская. Он любит комфорт и хорошую кухню, и это  заметно отражается на всем его округе; разъезжая впоследствии по округу, я находил  в надзирательских или станках не только ножи, вилки и рюмки, но даже чистые  салфетки и сторожей, которые умеют варить вкусный суп, а, главное, клопов и  тараканов здесь не так безобразно много, как на севере. По рассказу г. Б., в  Тарайке на дорожных работах он жил в большой палатке, с комфортом, имел при  себе повара и на досуге читал французские романы.[265] По происхождению он  малоросс, по образованию – бывший студент-юрист. Он молод, не старше сорока  лет, а это возраст, кстати сказать, средний для сахалинского чиновника. Времена  изменились: теперь для русской каторги молодой чиновник более типичен, чем  старый, и если бы, положим, художник изобразил, как наказывают плетьми бродягу,  то на его картине место прежнего капитана-пропойцы, старика с сине-багровым носом,  занимал бы интеллигентный молодой человек в новеньком вицмундире.    

Мы  разговорились; между тем наступил вечер, зажгли огонь. Я простился с  гостеприимным г. Б. и отправился к секретарю полицейского управления, у  которого мне была приготовлена квартира.[266]  Было темно и тихо, море глухо шумело и звездное небо хмурилось, как будто  видело, что в природе готовится что-то недоброе. Когда я прошел всю главную  улицу почти до моря, пароходы еще стояли на рейде, и когда я повернул направо,  послышались голоса и громкий смех, и в темноте показались ярко освещенные окна,  и стало похоже, будто я в захолустном городке осеннею ночью пробираюсь к клубу.  Это была квартира секретаря. По ветхим скрипучим ступеням я поднялся на террасу  и вошел в дом. В зале, точно боги на облаках, в табачном дыму и в тумане, какой  бывает в трактирах и сырых помещениях, двигались военные и штатские. С одним из  них, г. фон Ф., инспектором сельского хозяйства, я уже был знаком, – раньше мы  встречались в Александровске, – с остальными же я теперь виделся впервые, хотя  все они отнеслись к моему появлению с таким благодушием, как будто были знакомы  со мною уже давно. Меня подвели к столу, и я тоже должен был пить водку, то  есть спирт, наполовину разведенный водой, и очень плохой коньяк, и есть жесткое  мясо, которое жарил и подавал к столу ссыльнокаторжный Хоменко, хохол с черными  усами.[267]  Из посторонних, кроме меня, на этой вечеринке присутствовал также директор  Иркутской магнитно-метеорологической обсерватории Э. В. Штеллинг,[268]  прибывший на «Владивостоке» из Камчатки и Охотска, где он хлопотал об  учреждении метеорологических станций. Тут же я познакомился с майором Ш.,  смотрителем Корсаковской ссыльнокаторжной тюрьмы,[269] служившим раньше при  ген. Грессере в петербургской полиции: это – высокий, полный мужчина, с тою  солидною, импонирующею осанкой, какую мне до сих пор случалось наблюдать только  у частных и участковых приставов. Рассказывая мне о своем коротком знакомстве  со многими известными писателями в Петербурге, майор называл их просто Миша,  Ваня и, приглашая меня к себе завтракать и обедать, невзначай раза два сказал  мне ты.[270]    

Когда во  втором часу ушли гости и я лег в постель, послышались рев и свист. Это задул  норд-ост. Значит, недаром с вечера хмурилось небо. Хоменко, придя со двора,  доложил, что пароходы ушли, а между тем на море поднялась сильная буря. «Ну,  небось вернутся! – сказал он и засмеялся. – Где им совладать?» В комнате стало  холодно и сыро, было, вероятно, не больше шести-семи градусов. Бедный Ф.,  секретарь полицейского управления, молодой человек, никак не мог уснуть от  насморка и кашля. Капитан К., живший вместе с ним на одной квартире,[271] тоже  не спал; он постучал из своей комнаты в стену и сказал мне:    

– Я  получаю «Неделю». Не желаете ли?[272]    

Утром  было холодно и в постели, и в комнате, и на дворе. Когда я вышел наружу, шел холодный  дождь и сильный ветер гнул деревья, море ревело, а дождевые капли при особенно  жестоких порывах ветра били в лицо и стучали по крышам, как мелкая дробь.  «Владивосток» и «Байкал», в самом деле, не совладали со штормом, вернулись и  теперь стояли на рейде, и их покрывала мгла. Я прогулялся по улицам, по берегу  около пристани; трава была мокрая, с деревьев текло.    

На  пристани около сторожки лежит скелет молодого кита, когда-то счастливого,  резвого, гулявшего на просторе северных морей, теперь же белые кости богатыря  лежали в грязи и дождь точил их… Главная улица шоссирована и содержится в  порядке, на ней тротуары, фонари и деревья, и метет ее каждый день клейменый  старик. Тут только присутственные места и квартиры чиновников, и нет ни одного  дома, в котором жили бы ссыльные. Дома большею частью новые и приятные на вид,  и нет той тяжкой казенщины, как, наприм, в Дуэ. Вообще же в  Корсаковском посту, если говорить о всех его четырех улицах, старых построек  больше, чем новых, и не редкость дома, построенные 20–30 лет назад. И старых  зданий и старожилов среди служащих в Корсаковске относительно больше, чем на  севере, а это, быть может, значит, что здешний юг более располагает к оседлой и  покойной жизни, чем оба северных округа. Здесь, как я заметил, и  патриархальности больше, и люди консервативнее, и обычаи, даже дурные, держатся  крепче. Так, в сравнении с севером, здесь чаще прибегают к телесным наказаниям  и бывает, что в один прием секут по 50 человек, и только на юге уцелел дурной  обычай, введенный когда-то каким-то давно уже забытым полковником, а именно –  когда вам, свободному человеку, встречается на улице или на берегу группа  арестантов, то уже за 50 шагов вы слышите крик надзирателя: «Смир-р-рно! Шапки  долой!» И мимо вас проходят угрюмые люди с обнаженными головами и глядят на вас  исподлобья, точно если бы они сняли шапки не за 50, а за 20–30 шагов, то вы  побили бы их палкой, как г. Z или г. N.    

Я жалею,  что не застал в живых старейшего сахалинского офицера, штабс-капитана Шишмарева,[273]  который долготою дней своих и как старожил мог бы поспорить даже с палевским  Микрюковым. Он умер за несколько месяцев до моего приезда, и я видел только  дом-особняк, в котором он жил. Поселился он на Сахалине еще в доисторические  времена, когда не начиналась каторга, и это казалось до такой степени давно,  что даже сочинили легенду о «происхождении Сахалина», в которой имя этого  офицера тесно связано с геологическими переворотами: когда-то, в отдаленные  времена, Сахалина не было вовсе, но вдруг, вследствие вулканических причин,  поднялась подводная скала выше уровня моря, и на ней сидели два существа –  сивуч и штабс-капитан Шишмарев. Говорят, что он ходил в вязаном сюртуке с  погонами и инородцев в казенных бумагах называл так: «дикие обитатели лесов».  Он принимал участие в нескольких экспедициях и, между прочим, плавал по Тыми с  Поляковым, и из описания экспедиции видно, что они поссорились.    

Жителей  в Корсаковском посту 163: 93 м. и 70 ж., а со свободными, солдатами,  их женами и детьми, и с арестантами, ночующими в тюрьме, наберется немного  более тысячи.    

Хозяйств  56, но всё это хозяйства не деревенские, а скорее городские, мещанские; с  сельскохозяйственной точки зрения они представляются совершенно ничтожными.  Земли пахотной всего 3 дес., а лугов, которыми пользуется также и тюрьма, 18  дес. Надо видеть, как тесно жмутся усадьбы одна к другой и как живописно  лепятся они по склонам и на дне оврага, образующего падь, чтобы понять, что  тот, кто выбирал место для поста, вовсе не имел в виду, что тут, кроме солдат,  будут еще жить сельские хозяева. На вопрос, чем они занимаются и чем живут,  хозяева отвечали: работишка, торговлишка… Относительно сторонних заработков,  как увидит ниже читатель, южный сахалинец поставлен далеко не в такое  безвыходное положение, как северный; при желании он находит себе заработок, по  крайней мере в весенние и летние месяцы, но корсаковцев это мало касается, так  как на заработки они уходят очень редко и, как истые горожане, живут на  неопределенные средства, – неопределенные в смысле их случайности и  непостоянства. Один живет на деньги, которые он привез с собой из России, и  таких большинство, другой – в писарях, третий – в дьячках, четвертый – держит  лавочку, хотя по закону не имеет на это права, пятый – променивает арестантский  хлам на японскую водку, которую продает, и проч. и проч. Женщины, даже  свободного состояния, промышляют проституцией; не составляет исключения даже  одна привилегированная, про которую говорят, что она кончила в институте. Здесь  меньше голода и холода, чем на севере; каторжные, жены которых торгуют собой,  курят турецкий табак по 50 к. за четвертку, и потому здешняя проституция  кажется более злокачественной, чем на севере, хотя – не всё ли равно?    

Семейно  живут 41, причем 21 пара состоит в незаконном браке. Женщин свободного состояния  только 10, то есть в 16 раз меньше, чем в Рыковском, и даже в 4 раза меньше,  чем в такой щели, как Дуэ.    

Среди  ссыльных в Корсаковске попадаются интересные личности. Упомяну о бессрочном  каторжном Пищикове, преступление которого дало материал  Г. И. Успенскому для очерка «Один на один».[274] Этот Пищиков засек  нагайкой свою жену, интеллигентную женщину, беременную на девятом месяце, и  истязание продолжалось шесть часов; сделал он это из ревности к добрачной жизни  жены: во время последней войны она была увлечена пленным турком. Пищиков сам  носил письма к этому турку, уговаривал его приходить на свидание и вообще  помогал обеим сторонам. Потом, когда турок уехал, девушка полюбила Пищикова за  его доброту; Пищиков женился на ней и имел от нее уже четырех детей, как вдруг  под сердцем завозилось тяжелое, ревнивое чувство…    

Это  высокий, худощавый человек, благообразный, с большою бородой. Он служит писарем  в полицейском управлении и потому ходит в вольном платье. Трудолюбив и очень  вежлив, и, судя по выражению, весь ушел в себя и замкнулся. Я был у него на  квартире, но не застал его дома. Занимает он в избе небольшую комнату; у него  аккуратная чистая постель, покрытая красным шерстяным одеялом, а около постели  на стене в рамочке портрет какой-то дамы, вероятно, жены.    

Интересна  также семья Жакомини:[275]  отец, ходивший когда-то шкипером в Черном море, его жена и сын. Все трое в 1878  году были преданы в г. Николаеве военно-полевому суду за убийство и осуждены,  как они сами уверяют, невинно. Старуха и сын уже отбыли каторгу, а старик Карп  Николаевич, 66 лет, всё еще каторжный. Они держат лавочку, и в комнатах у них  очень прилично, лучше даже, чем у ново-михайловского богача Потемкина. Старики  Жакомини шли на Сахалин сухим путем, через Сибирь, а сын морем, и сын прибыл на  место тремя годами раньше. Разница огромная. Если послушать старика, то  становится страшно. Каких ужасов нагляделся и чего только он не вынес, пока его  судили, мытарили по тюрьмам и потом три года тащили через Сибирь; на пути его  дочь, девушка, которая пошла добровольно за отцом и матерью на каторгу, умерла  от изнурения, а судно, которое везло его и старуху в Корсаковск, около Мауки  потерпело аварию. Старик рассказывает всё это, а старуха плачет. «Ну, да что! –  говорит старик, махнув рукой. – Значит, богу так угодно».    

В  культурном отношении Корсаковский пост заметно отстал от своих северных  собратий. Так, в нем до сих пор еще нет телеграфа[276] и метеорологической  станции.[277]  О климате Южного Сахалина мы можем судить пока лишь по отрывочным случайным наблюдениям  разных авторов,[278]  которые служили здесь или же, подобно мне, приезжали сюда ненадолго. По этим  данным, в Корсаковском посту, если брать средние температуры, лето, осень и  весна теплее, чем в Дуэ, почти на 2°, а зима мягче почти на 5°. Между тем на  той же Аниве, но только немного восточнее Корсаковского поста, в Муравьевском,  температура уже значительно ниже и скорее подходит к дуйской, чем к  корсаковской. А на 88 верст севернее Корсаковского поста, в Найбучи, командир  «Всадника» утром 11 мая 1870 г. записал два градуса мороза; шел снег.[279] Как  видит читатель, здешний юг мало похож на юг: зима здесь такая же суровая, как в  Олонецкой губернии, а лето – как в Архангельске. Крузенштерн в половине мая  видел на западном берегу Анивы снег.[280]  На севере Корсаковского округа, именно в Кусуннае, где добывают морскую  капусту, наблюдалось в году 149 ненастных дней, а на юге, в Муравьевском посту,  130. Но тем не менее все-таки в южном округе климат мягче, чем в обоих  северных, и жить здесь поэтому должно быть легче. На юге среди зимы бывает  оттепель, чего ни разу не наблюдали около Дуэ и Рыковского; реки вскрываются  раньше, и солнце выглядывает из-за облаков чаще.    

Корсаковская  тюрьма занимает самое возвышенное место в посту и, вероятно, самое здоровое.  Там, где главная улица упирается в тюремный забор, находятся ворота, очень  скромные на вид, и что это не простые, обывательские ворота, а вход в тюрьму,  видно только по надписи да по тому еще, что каждый вечер тут толпятся  каторжные, которых впускают в калитку поодиночке и при этом обыскивают.  Тюремный двор расположен на наклонной плоскости, и уже с середины его, несмотря  на забор и окружающие постройки, видны голубое море и далекий горизонт, и поэтому  кажется, что здесь очень много воздуху. При осмотре тюрьмы прежде всего  замечается стремление местной администрации к резкому обособлению каторжных от  поселенцев. В Александровске тюремные мастерские и квартиры нескольких сот  каторжных разбросаны по всему посту, здесь же в тюремном дворе помещаются все  мастерские и даже пожарный сарай, и жить вне тюрьмы, за очень редкими  исключениями, не позволяется даже каторжным разряда исправляющихся. Здесь пост  сам по себе, а тюрьма сама по себе, и можно долго прожить в посту и не заметить,  что в конце улицы находится тюрьма.    

Казармы  здесь старые, в камерах тяжелый воздух, отхожие места много хуже, чем в северных  тюрьмах, хлебопекарня темная, карцеры для одиночного заключения темные, без  вентиляций, холодные; я и сам несколько раз видел, как заключенные в них  дрожали от холода и сырости. Здесь одно только лучше, чем на севере: просторная  кандальная, и кандальных сравнительно меньше. Чище всех живут в казармах бывшие  моряки; они и одеты чище.[281]  При мне в тюрьме ночевало только 450 человек, все же остальные находились в  командировке, главным образом на дорожных работах. Всего в округе числилось  каторжных 1205.    

Здешний  смотритель тюрьмы[282]  больше всего любит показывать приезжим пожарный обоз. Обоз в самом деле  великолепен, и в этом отношении Корсаковск перещеголял многие большие города.  Бочки, пожарные насосы, топоры в чехлах – всё это игрушечно и блестит, точно  приготовлено для выставки. Ударили тревогу, из всех мастерских тотчас же  повыскакивали каторжные без шапок, без верхнего платья, – одним словом, кто в  чем был, – в одну минуту впряглись и с громом покатили по главной улице к морю.  Зрелище было эффектное, и майор Ш., творец этого образцового обоза, был очень  доволен и всё спрашивал, нравится ли мне. Жаль только, что вместе с молодыми  впряглись и побежали также старики, которых следовало бы щадить, хотя бы ради  их слабого здоровья.    

 XIII    

     

Поро-ан-Томари.  – Муравьевский пост. – Первая, Вторая и Третья Падь. – Соловьевка. – Лютога. –  Голый мыс. – Мицулька. – Лиственничное. – Хомутовка. – Большая Елань. –  Владимировка. – Ферма или фирма. – Луговое. – Поповские Юрты. – Березники. –  Кресты. – Большое и Малое Такоэ. – Галкино-Враское. – Дубки. – Найбучи. – Море.    

Обзор  населенных мест Корсаковского округа я начну с селений, которые расположены по  берегу Анивы. Первое, на четыре версты восточнее и южнее поста, называется  по-японски Поро-ан-Томари. Основано оно было в 1882 г. на месте  бывшей здесь когда-то аинской деревушки. Жителей 72: 53 м. и 19 ж.  Хозяев 47, и из них 38 живут бобылями. Как ни кажется просторно вокруг селения,  а всё же на каждого хозяина приходится только ¼ дес. пахотной земли и меньше  чем ½ дес. покосной; значит, добыть больше негде или очень трудно. Тем не менее  все-таки, если бы Поро-ан-Томари было на севере, то в нем давно бы уже было 200  хозяев и при них 150 совладельцев; южная администрация в этом отношении более  умеренна и предпочитает основывать новые селения, чем расширять старые.    

Тут я  записал девять стариков в возрасте от 65 до 85 лет. Один из них, Ян  Рыцеборский, 75 лет,[283]  с физиономией солдата времен очаковских, до такой степени стар, что, вероятно,  уже не помнит, виноват он или нет, и как-то странно было слышать, что всё это  бессрочные каторжники, злодеи, которых барон А. Н. Корф, только во  внимание к их преклонным летам, приказал перевести в поселенцы.    

Костин,  поселенец, спасается в землянке:[284]  сам не выходит наружу и никого к себе не пускает, и всё молится. Поселенца  Горбунова зовут все «рабом божиим»,[285]  потому что на воле он был странником; по профессии он маляр, но служит пастухом  в Третьей Пади, быть может, из любви к одиночеству и созерцанию.    

Верст на  40 восточнее есть еще, впрочем, уже только на карте, Муравьевский пост.  Основан он был сравнительно давно, в 1853 г., на берегу бухты Лососей;  когда же в 1854 г. прошли слухи о войне, то он был снят и возобновлен лишь  через 12 лет на берегу залива Буссе, или Двенадцатифутовой гавани, – так  называется неглубокое озеро, соединенное с морем протоком, куда могут входить  только мелкосидящие суда. При Мицуле в нем жило около 300 солдат, которые  сильно болели цингой. Целью основания поста было упрочение русского влияния на  Южном Сахалине; после же трактата 1875 г. он был упразднен за  ненадобностью и покинутые избы, как говорят, сожжены были беглыми.[286]    

К  селениям, которые лежат западнее Корсаковского поста, ведет веселая дорога у  самого моря; направо глинистые крутизны и осыпи, кучерявые от зелени, а налево  шумящее море. На песке, где волны уже разбиваются в пену и, точно утомленные,  катятся назад, коричневым бордюром лежит по всему побережью морская капуста,  выброшенная морем. Она издает приторно слащавый, но не противный запах гниющей  водоросли, и для южного моря этот запах так же типичен, как ежеминутный взлет  диких морских уток, которые развлекают вас всё время, пока вы едете по берегу.  Пароходы и парусные суда здесь редкие гости; ничего не видно ни возле, ни на  горизонте, и потому море представляется пустынным. И изредка разве покажется  неуклюжая сеноплавка, которая движется еле-еле, иногда на ней темный,  некрасивый парус, или каторжный бредет по колена в воде и тащит за собою на  веревке бревно, – вот и все картины.    

Вот  крутой берег прерывается длинною и глубокою долиной. Тут течет речка Унтанай,  или Унта, и возле была когда-то казенная Унтовская ферма, которую каторжные  называли Дранкой, – понятно, почему. В настоящее время здесь тюремные огороды и  стоят только три поселенческие избы. Это – Первая Падь.    

Затем  следует Вторая Падь, в которой шесть дворов. Тут у одного зажиточного  старика крестьянина из ссыльных живет в сожительницах старуха, девушка Ульяна.  Когда-то, очень давно, она убила своего ребенка и зарыла его в землю, на суде  же говорила, что ребенка она не убила, а закопала его живым, – этак, думала,  скорей оправдают; суд приговорил ее на 20 лет. Рассказывая мне об этом, Ульяна  горько плакала, потом вытерла глаза и спросила: «Капустки кисленькой не купите  ли?»    

В Третьей  Пади 17 дворов.    

Во всех  этих трех селениях жителей 46, в том числе женщин 17. Хозяев 26. Люди здесь всё  основательные, зажиточные, имеют много скота и некоторые даже промышляют им.  Главною причиной такого благосостояния следует признать, вероятно, климат и  почвенные условия, но я думаю также, что если пригласить сюда чиновников из  Александровска или Дуэ и попросить их распорядиться, то через год же во всех  трех Падях будет не 26, а 300 хозяев, не считая совладельцев, и все они  окажутся «домонерачители и самовольные» и будут сидеть без куска хлеба. Примера  этих трех маленьких селений, я думаю, достаточно, чтобы наконец взять за  правило, что в настоящее время, пока еще колония молода и не окрепла, чем  меньше хозяев, тем лучше, и что чем длиннее улица, тем она беднее.    

На  четвертой версте от поста находится Соловьевка, основанная в 1882 году.  Из всех сахалинских селений она занимает наиболее выгодное положение: она при  море, и, кроме того, недалеко от нее находится устье рыбной речки Сусуи.  Население держит коров и торгует молоком. Занимается также хлебопашеством.  Жителей 74: 37 м. и 37 ж. Хозяев 26. Все они имеют пахотную и  покосную землю, в среднем по одной десятине на душу. Земля хороша только около  моря, по скатам берега, дальше же она плоха, из-под ели и пихты.    

Есть еще  одно селение на берегу Анивы, далеко в стороне, верст за 25 или, если плыть к  нему морем, в 14 милях от поста. Оно называется Лютога, находится в пяти  верстах от устья реки того же имени и основано в 1886 г. Сообщение с  постом крайне неудобное: пешком по берегу или же на катере, а для поселенцев –  на сеноплавке. Жителей 53: 37 м. и 16 ж. Хозяев 33.    

Что же  касается береговой дороги, то она, минуя Соловьевку, около устья Сусуи круто  поворачивает вправо и идет уже по направлению к северу. На карте Сусуя своими  верховьями подходит к реке Найбе, впадающей в Охотское море, и вдоль этих обеих  рек, почти по прямой линии от Анивы до восточного берега, протянулся длинный  ряд селений, которые соединены непрерывною дорогой, имеющею в длину 88 верст.  Этот ряд селений составляет главную суть южного округа, его физиономию, а  дорога служит началом того самого магистрального почтового тракта, которым  хотят соединить Сев Сахалин с Южным.    

Я  утомился или обленился и уж на юге работал не так усердно, как на севере. Часто  целые дни уходили у меня на прогулки и пикники, и уже не хотелось ходить по  избам, и когда мне любезно предлагали помощь, то я не уклонялся от нее. В  первый раз до Охотского моря и назад я проехался в обществе г. Белого, которому  хотелось показать мне свой округ, а затем, когда я делал перепись, меня всякий  раз сопровождал смотритель поселений Н. Н. Ярцев.[287]    

Селения  южного округа имеют свои особенности, которых не может не заметить человек,  только что приехавший с севера. Прежде всего здесь значительно меньше нищеты.  Неоконченных, брошенных изб или забитых наглухо окон я не видел вовсе, и  тесовая крыша здесь такое же заурядное и привычное для глаз явление, как на  севере солома и корье. Дороги и мосты хуже, чем на севере, особенно между Малым  Такоэ и Сиянцами, где в половодье и после сильных дождей бывает непроходимая  слякоть. Сами жители выглядят моложе, здоровее и бодрее своих северных товарищей,  и это так же, как и сравнительное благосостояние округа, быть может,  объясняется тем, что главный контингент ссыльных, живущих на юге, составляют  краткосрочные, то есть люди по преимуществу молодые и в меньшей степени  изнуренные каторгой. Встречаются такие, которым еще только 20–25 лет, а они уже  отбыли каторгу и сидят на участках, и немало крестьян из ссыльных в возрасте  между 30 и 40 годами.[288]  В пользу южных селений говорит также и то обстоятельство, что здешние крестьяне  не торопятся уезжать на материк: так, в только что описанной Соловьевке из 26  хозяев 16 имеют крестьянское звание. Женщин очень мало; есть селения, где нет  ни одной женщины. Сравнительно с мужчинами они выглядят в большинстве больными  и старухами, и приходится верить здешним чиновникам и поселенцам, которые  жалуются, что с севера всякий раз присылают им одних только «завалященьких», а  молодых и здоровых оставляют себе. Доктор З-кий[289] говорил мне, что  как-то, исполняя должность тюремного врача, он вздумал осмотреть партию вновь  прибывших женщин, и все они оказались с женскими болезнями.    

На юге в  обиходе совсем не употребляется слово совладелец, или половинщик, так как здесь  на каждый участок полагается только по одному хозяину, но так же, как и на  севере, есть хозяева, которые лишь причислены к селению, но домов не имеют. Как  в посту, так и в селениях совсем нет евреев. В избах на стенах встречаются  японские картинки; приходилось также видеть японскую серебряную монету.    

Первое  селение по Сусуе – Голый Мыс; существует оно лишь с прошлого года, и  избы еще не достроены. Здесь 24 мужчины и ни одной женщины. Стоит селение на  бугре, который и раньше назывался голым мысом. Речка здесь не близко от жилья –  надо к ней спускаться; колодца нет.    

Второе  селение – Мицулька, названная так в честь М. С. Мицуля.[290]  Когда дороги еще не было, то на месте теперешней Мицульки стояла станция, на  которой держали лошадей для чиновников, едущих по казенной надобности; конюхам  и работникам позволено было строиться до срока, и они поселились около станции  и завели собственные хозяйства. Дворов тут только 10, а жителей 25: 16 м.  и 9 ж. После 1886 г. окружной начальник[291] не позволял уже никому  селиться в Мицульке, и хорошо делал, так как земля здесь неважная и лугов  хватает только на десять дворов. Теперь в селении 17 коров и 13 лошадей, не  считая мелкого скота, и в казенной ведомости показаны 64 курицы, но всего этого  не станет вдвое больше, если удвоить число дворов.    

Говоря  об особенностях селений южного округа, я забыл упомянуть еще об одной: здесь часто  отравляются борцом (Aconitum Napellus). В Мицульке у пос Такового  свинья отравилась борцом; он сжадничал и поел ее печенки, и едва не умер. Когда  я был у него в избе, то он стоял через силу и говорил слабым голосом, но о  печенке рассказывал со смехом, и по его всё еще опухшему, сине-багровому лицу  можно было судить, как дорого обошлась ему эта печенка. Немного раньше его  отравился борцом старик Коньков и умер, и дом его теперь пустует. Этот дом  составляет одну из достопримечательностей Мицульки. Несколько лет тому назад  бывший смотритель тюрьмы, Л.,[292]  принявши какое-то вьющееся растение за виноград, доложил генералу Гинце, что в  Южном Сахалине есть виноград, который с успехом можно культивировать. Генерал  Гинце немедленно приказал узнать, нет ли среди арестантов человека, работавшего  когда-либо на виноградниках. Такой скоро нашелся. Это был поселенец Раевский,  мужчина, по преданию, очень высокого роста. Он объявил себя специалистом, ему  поверили и на первом же отходящем пароходе отправили при бумаге из  Александровского поста в Корсаковский. Тут его спросили: «Зачем приехал?» Он  ответил: «Разводить виноград». Посмотрели на него, прочли бумагу и только плечами  пожали. Виноградарь пошел бродить по округу, заломив шапку; так как он был  командирован начальником острова, то не счел нужным явиться к смотрителю  поселений. Произошло недоразумение. В Мицульке его высокий рост и достоинство,  с каким он держал себя, показались подозрительными, его приняли за бродягу,  связали и отправили в пост. Тут долго держали его в тюрьме и наводили справки,  потом выпустили. В конце концов он поселился в Мицульке, здесь и умер, а  Сахалин так и остался без виноградников. Дом Раевского пошел в казну за долг и  был продан Конькову за 15 рублей. Старик Коньков, когда платил деньги за дом,  лукаво подмигнул глазом и сказал окружному начальнику: «А вот, погодите, умру,  и вы опять с этим домом хлопотать будете». И в самом деле, в скором времени  отравился борцом, и теперь казне опять приходится возиться с домом.[293]    

В  Мицульке живет сахалинская Гретхен, дочь поселенца Николаева, Таня,[294]  уроженка Псковской губернии, 16 лет. Она белокура, тонка, и черты у нее тонкие,  мягкие, нежные. Ее уже просватали за надзирателя. Бывало, едешь через Мицульку,  а она всё сидит у окна и думает. А о чем может думать молодая, красивая  девушка, попавшая на Сахалин, и о чем она мечтает, – известно, должно быть,  одному только богу.    

В пяти  верстах от Мицульки находится новое селение Лиственничное, и дорога  здесь идет просекой через лиственничный лес. Называется оно также  Христофоровкой, потому что когда-то гиляк Христофор ставил здесь на реке петли  для соболей. Выбор этого места под селение нельзя назвать удачным, так как  почва здесь дурная, негодная для культуры.[295]  Жителей 15. Женщин нет.    

Немного  дальше, на речке Христофоровке, несколько каторжных занимались когда-то разными  поделками из дерева; им разрешено было построиться до срока. Но место, где они  поселились, было признано неудобным, и в 1886 г. их четыре избы были  перенесены на другое место, к северу от Лиственничного версты на четыре, что и  послужило основанием для селения Хомутовки. Называется оно так потому,  что поселенец из вольных, крестьянин Хомутов, занимался здесь когда-то охотой.  Жителей 38: 25 м. и 13 ж. Хозяев 25. Это одно из самых неинтересных  селений, хотя, впрочем, и оно может похвалиться достопримечательностью: в нем  живет поселенец Броновский, известный всему югу как страстный и неутомимый вор.    

Далее,  через три версты, находится селение Большая Елань, основанное года два  тому назад. Еланями здесь называются приречные долины, в которых растут ильма,  дуб, боярка, бузина, ясень, береза. Обыкновенно они бывают защищены от холодных  ветров, и в то время как на соседних горах и трясинах растительность поражает  своею скудостью и мало отличается от полярной, здесь, в еланях, мы встречаем  роскошные рощи и траву раза в два выше человеческого роста; в летние, не  пасмурные дни земля здесь, как говорится, парит, во влажном воздухе становится  душно, как в бане, и согретая почва гонит все злаки в солому, так что в один  месяц, например, рожь достигает почти сажени вышины. Эти елани, напоминающие  малороссу родные левады, где луга чередуются с садами и рощами, наиболее  пригодны для поселений.[296]    

Жителей  в Большой Елани 40: 32 м. и 8 ж. Хозяев 30. Когда поселенцы  раскорчевывали землю под свои усадьбы, то им было приказано щадить старые  деревья, где это возможно. И селение благодаря этому не кажется новым, потому  что на улице и во дворах стоят старые, широколиственные ильмы – точно их деды  посадили.    

Из  здешних поселенцев обращают на себя внимание братья Бабичи, из Киевской губ;  сначала они жили в одной избе, потом стали ссориться и просить начальство,  чтобы их разделили. Один из Бабичей, жалуясь на своего родного брата, выразился  так: «Я боюсь его, как змия».    

Еще  через пять верст – селение Владимировка, основанное в 1881 году и  названное так в честь одного майора, по имени Владимира, заведовавшего  каторжными работами.[297]  Поселенцы зовут его также Черною Речкой. Жителей 91: 55 м. и 36 ж.  Хозяев 46, из них 19 живут бобылями и сами доят коров. Из 27 семей только 6  законные. Как сельскохозяйственная колония это селение стоит обоих северных  округов, взятых вместе, а между тем из массы женщин, приходящих на Сахалин за  мужьями, свободных и не испорченных тюрьмой, то есть наиболее ценных для  колонии, здесь поселена только одна, да и та недавно заключена в тюрьму по подозрению  в убийстве мужа.[298]  Несчастные женщины свободного состояния, которых северные чиновники томят в Дуэ  «в казармах для семейных», пригодились бы здесь как нельзя кстати; во  Владимировке одного рогатого скота больше 100 голов, 40 лошадей, хорошие  покосы, но нет хозяек и, значит, нет настоящих хозяйств.[299]    

Во  Владимировке, при казенном доме, где живет смотритель поселений г. Я. со своей  женой-акушеркой,[300]  находится сельскохозяйственная ферма, которую поселенцы и солдаты называют  фирмой. Г-н Я. интересуется естественными науками и особенно ботаникой,  растения называет не иначе, как по-латыни, и когда у него подают за обедом,  например, фасоль, то он говорит: «Это – faseolus». Своей черной собачонке он  дал кличку Favus. Из всех сахалинских чиновников он наиболее сведущ в агрономии  и относится к делу добросовестно и любовно, но на его образцовой ферме урожаи  часто бывают хуже, чем у поселенцев, и это вызывает всеобщее недоумение и даже  насмешки. По-моему, эта случайная разница в урожаях имеет такое же отношение к  г. Я., как и ко всякому другому чиновнику. Ферма, на которой нет ни  метеорологической станции, ни скота, хотя бы для навоза, ни порядочных  построек, ни знающего человека, который от утра до вечера занимался бы только  хозяйством, – это не ферма, а в самом деле одна лишь фирма, то есть пустая забава  под фирмой образцового сельского хозяйства. Даже опытным полем нельзя назвать  эту фирму, так как в ней только пять десятин и по качествам своим, как сказано  в одной казенной бумаге, земля нарочно выбрана ниже среднего достоинства, «с  целью показать населению примером, что при известном уходе и лучшей обработке  можно и на ней добиться удовлетворительного результата».    

Здесь,  во Владимировке, произошла любовная история.[301]  Некий Вукол Попов, крестьянин, застал свою жену с отцом, размахнулся и убил  старика. Его приговорили к каторжным работам, прислали в Корсаковский округ и  тут определили на фирму, к г. Я., в кучера. Это был богатырского сложения  человек, еще молодой и красивый, характера кроткого и сосредоточенного, – всё,  бывало, молчит и о чем-то думает, – и с первого же времени хозяева стали  доверять ему, и когда уезжали из дому, то знали, что Вукол и денег не вытащит  из комода, и спирта в кладовой не выпьет. Жениться на Сахалине ему было нельзя,  так как на родине оставалась у него жена и развода ему не давала. Таков  приблизительно герой. Героиня – ссыльнокаторжная Елена Тертышная, сожительница  поселенца Кошелева, баба вздорная, глупая и некрасивая. Она стала ссориться со  своим сожителем, тот пожаловался, и окружной начальник в наказание назначил ее  работницей на фирму. Тут увидел ее Вукол и влюбился. Она его тоже полюбила.  Сожитель Кошелев, вероятно, заметил это, потому что стал усердно просить ее,  чтоб она вернулась к нему.    

– Ну,  да, ладно, знаю вас! – говорила она. – Женись на мне, тогда пойду.    

Кошелев  подал докладную записку о вступлении в брак с девицей Тертышной, и начальство  разрешило ему этот брак. Между тем Вукол объяснялся Елене в любви, умоляя ее  жить с ним; она тоже искренно клялась в любви и при этом говорила ему:    

–  Приходи так – я могу, а жить постоянно – нет; ты женатый, а мое дело женское,  должна я о себе подумать, пристроиться за хорошего человека.    

Когда  Вукол узнал, что она просватана, то пришел в отчаяние и отравился борцом. Елену  потом допрашивали, и она созналась: «Я с ним четыре ночи ночевала».  Рассказывали, что недели за две до смерти он, глядя на Елену, мывшую пол,  говорил:    

– Эх,  бабы, бабы! На каторгу из-за бабы пошел и тут, должно, из-за бабы придется  кончить!    

Во  Владимировке я познакомился с ссыльным Василием Смирновым,[302] присланным за подделку  кредитных бумажек. Он отбыл каторгу и поселенчество и занимается теперь охотой  на соболей, что, по-видимому, доставляет ему большое удовольствие. Он  рассказывал мне, что когда-то фальшивые бумажки давали ему по 300 рублей в  день, но попался он после того уж, как бросил этот промысел и занялся честным  трудом. О фальшивых бумажках рассуждает тоном специалиста; по его мнению,  подделывать теперешние кредитки может даже баба. О прошлом говорит он спокойно,  не без иронии, и очень гордится тем, что его когда-то на суде защищал г.  Плевако.[303]    

Тотчас  за Владимировкой начинается громадный луг в несколько сот десятин; он имеет вид  полукруга, версты четыре в диаметре. У дороги, где он кончается, стоит селение Луговое,  или Лужки, основанное в 1888 г. Здесь 69 мужчин и только 5 женщин.    

Далее  следует опять короткий промежуток в 4 версты, и мы въезжаем в Поповские Юрты,  селение, основанное в 1884 г. Его хотели назвать Ново-Александровкой, но  это название не привилось. Поехал о. Симеон Казанский, или, попросту, поп  Семен,[304]  на собаках в Найбучи «постить» солдат, на обратном пути его захватила  сумасшедшая вьюга, и он сильно захворал (другие же говорят, что он возвращался  из Александровска). К счастью, попались аинские рыбачьи юрты, он приютился в  одной из них, а своего возницу послал во Владимировку, где тогда жили вольные  поселенцы; эти приехали за ним и доставили его еле живого в Корсаковский пост.  После этого аинские юрты стали называться поповскими; это название удержала за  собою и местность.    

Сами  поселенцы зовут свое селение также Варшавой, так как в нем много католиков. Жителей  111: 95 м и 16 жен. Из 42 хозяев семейно живут только  10.    

Поповские  Юрты стоят как раз на средине пути между Корсаковским постом и Найбучи. Тут  кончается бассейн реки Сусуи, и после некрутого, едва заметного перевала через  водораздельный хребет мы спускаемся в долину, орошаемую Найбой. Первое селение  этого бассейна находится в 8 верстах от Юрт и называется Березники,  потому что около когда-то было много березы. Из всех южных селений это самое  большое. Тут жителей 159: 142 м. и 17 ж. Хозяев 140. Уже есть четыре  улицы и площадь, на которой, как предполагают, со временем будут выстроены  церковь, телеграфная станция и дом смотрителя поселений. Предполагают также,  что если колонизация удастся, то в Березниках будет волость. Но это селение  очень скучно на вид, и люди в нем скучные, и думают они не о волости, а только  о том, как бы скорее отбыть срок и уехать на материк. Один поселенец на вопрос,  женат ли он, ответил мне со скукой: «Был женат и убил жену». Другой, страдающий  кровохарканием, узнав, что я врач, всё ходил за мной и спрашивал, не чахотка ли  у него, и пытливо засматривал мне в глаза. Ему было страшно от мысли, что он не  дождется крестьянских прав и умрет на Сахалине.    

Далее  через 5 верст следует селение Кресты, основанное в 1885 г. Тут  когда-то были убиты двое бродяг и на месте их могил стояли кресты, которых  теперь уже нет; или иначе: хвойный лес, который давно уже вырублен, пересекал  здесь когда-то елань в виде креста. Оба объяснения поэтичны; очевидно, название  Кресты дано самим населением.    

Находятся  Кресты на реке Такоэ, как раз при впадении в нее притока; почва – суглинок с хорошим  налетом ила, урожаи бывают почти каждый год, лугов много, и люди, по счастью,  оказались порядочными хозяевами; но в первые годы селение мало отличалось от  Верхнего Армудана и едва не погибло. Дело в том, что посажено было здесь на  участки сразу 30 человек; это было как раз то время, когда из Александровска  долго не присылали инструментов, и поселенцы отправились к месту буквально с  голыми руками.[305]  Из жалости им были даны из тюрьмы старые топоры, чтобы они могли нарубить себе  лесу. Потом целых три года подряд им не выдавали скота, – по той же причине, по  какой из Александровска не присылали инструментов.    

Жителей  90: 63 м. и 27 ж. Хозяев 52.    

Здесь  есть лавочка, в которой торгует отставной фельдфебель,[306] бывший ранее надзирателем  в Тымовском округе; торгует он бакалейным товаром. Есть и медные браслеты и  сардинки. Когда я пришел в лавочку, то фельдфебель принял меня, вероятно, за  очень важного чиновника, потому что вдруг без всякой надобности доложил мне,  что он был когда-то замешан в чем-то, но оправдан, и стал торопливо показывать  мне разные одобрительные аттестации, показал, между прочим, и письмо какого-то  г. Шнейдера, в конце которого, помнится, есть такая фраза: «А когда потеплеет,  жарьте талые». Потом фельдфебель, желая доказать мне, что он уже никому не  должен, принялся рыться в бумагах и искать какие-то расписки, и не нашел их, и  я вышел из лавочки, унося с собою уверенность в его полной невинности и фунт  простых мужицких конфект, за которые он, однако, содрал с меня полтинник.