1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Мы бы подержали!" 
    
Светлее, чем витрины, рекламы, фонари, 
    
Пушистый огонек мой, 
    
Гори, гори, гори! 
    
Я знаю прежние произведения Лены Гулыги - она сочиняет стихи чуть не с шестилетнего возраста, - и меня радует, что ее дарование с каждым годом становится прочнее и крепче. 
    
Надеюсь, моя похвала не вскружит ее молодой головы, так как она не должна забывать, что детская талантливость (в живописи, в поэзии, в музыке) очень часто иссякает с годами, и я знаю немало двенадцатилетних поэтов, которые через семь-восемь лет, утратив поэтический дар, становились отличными конструкторами, моряками, геологами. Как бы то ни было, ее "Мимоза" - большая удача. Недаром Лена уже несколько лет занимается в литературном кружке Московской детской библиотеки им. Ломоносова под руководством педагога-энтузиаста Владимира Глоцера. 
    
Вот стихи моей покойной дочери Муры Чуковской, написанные в крымской санатории (в Алупке), едва ей исполнилось десять лет. В этих стихах она описывает свой санаторий и вспоминает тот дом в Ленинграде, где она родилась. Любовь к поэзии была привита ей с детства: лет с семи она страстно любила читать и перечитывать "Кубок" и "Роланд-оруженосец" Жуковского, "Гайавату", былины, "Мороз Красный нос". В поэзии она черпала душевные силы во время своей тяжелой болезни. 
    
ВОСПОМИНАНИЕ 
    
Я лежу сейчас в палате 
    
Рядом с тумбой на кровати. 
    
Окна белые блестят, 
    
Кипарисы шелестят. 
    
Ряд кроватей длинный, длинный... 
    
Всюду пахнет медициной. 
    
Сестры в беленьких платках, 
    
Доктор седенький в очках. 
    
А за сотни верст отсюда 
    
Звон трамваев, крики люда, 
    
Дом высоконький стоит, 
    
Прямо в сад окном глядит. 
    
В этом доме я родилась, 
    
В нем играла и училась. 
    
Десять лет там прожила 
    
И счастливая была. 
    
МЫ ЛЕЖИМ 
    
Мы лежим, мы лежим на желтой площадке, 
    
Воробьи - чик-чирик! - скачут под кроватки. 
    
Много, много, хлеб клюют, пыжатся, дерутся, 
    
И из бочки воду пьют, пока не напьются. 
    
Кошка серая идет, подползает близка, 
    
Но проворные они, не поймает киска. 
    
ФЛАГ 
    
Гляжу я на флаг, прикрепленный на крыше, 
    
Он рвется, он вьется, он с ветром играет. 
    
Но чуть только ветер подует потише, 
    
Безжизненной тряпкой он с палки свисает. 
   
   
    
     
VI. ЭКИКИКИ И НЕ-ЭКИКИКИ 
    
    
Но вернемся к нашим экикикам. На предыдущих страницах мы видали: 
    
1. Что это экспромты, порожденные радостью. 
    
2. Что это не столько песни, сколько звонкие выкрики или, как я их называю, "кричалки". 
    
3. Что они не сочиняются, а, так сказать, вытанцовываются. 
    
4. Что их ритм - хорей. 
    
5. Что они кратки: не длиннее двустишия. 
    
6. Что они выкрикиваются по нескольку раз. 
    
7. Что они заразительны для других малышей. 
    
Но не нужно думать, будто стихи двухлетних - четырехлетних ребят всегда и непременно киники. Малышам доступны и другие стихотворные формы. Какие - об этом еще рано судить, так как детских стихов у нас собрано очень немного. Время обобщений и выводов еще не пришло, сперва необходимо собрать материал. В качестве такого материала я могу напечатать только десять пятнадцать стишков. Правильная их оценка будет возможна лишь после того, как мы соберем их тысяч пять или шесть да разобьем их на группы соответственно той обстановке, в которой они создавались. 
    
Вот баллада четырехлетнего Никиты Толстого: 
    
На крыше ворон: кар, кар, кар! 
    
Увидел в небе желтый шар 
    
С глазами, носом и со ртом 
    
И с очень круглым животом. 
    
Как и подобает всякой традиционной балладе, здесь есть и ворон, и ночь, и луна. Стих очень крепкий, то, что называется, кованый, ритм четкий, рифмы точные. 
    
Другая баллада того же поэта посвящена мореплаванию: 
    
Красивая лодка 
    
По морю плывет, 
    
По морю плывет. 
    
За лодкой селедка 
    
По морю плывет, 
    
По морю плывет. 
    
Достигнув пятилетнего возраста, Никита создал нечто вроде триолета: 
    
Бабушка спит, 
    
Она храпит. 
    
Из-под подушки вылезает кит 
    
И говорит: 
    
"Бабушка храпит, 
    
Она спит". 
    
Много у него также своеобразных зарисовок с натуры - тех моментальных стихотворных эскизов, которые некогда так удавались великому автору "Листьев травы": 
    
Катенька сидит на барабанчике, 
    
Сосет пальчики. 
    
Или: 
    
Взял Дмитрий Иваныч 
    
Подсвечник и свечку 
    
И смотрит внимательно на печку. 
    
Ритм уитменский, свободный, вполне соответствующий сюжету и стилю стихов. А младший брат Никиты, Митя Толстой, в три с половиною года сочинил такую песню о городе: 
    
Товарищи, что за крик? 
    
На нас едет грузовик. 
    
Товарищи, что за вой? 
    
На нас едет ломовой. 
    
Товарищи, что за пыль? 
    
На нас едет автомобиль. 
    
Уже по этим немногим стишкам можно видеть, какое разнообразие форм доступно малолетним поэтам. Конечно, Никита и Митя Толстые не могут служить нормативными образцами детей, так как они выросли в литературной среде: и отец и мать у них писатели (Л.Н.Толстой и Наталья Крандиевская). Но вот стихи Ирины Ивановой, трех с половиною лет, дочери заводского врача: 
    
1 
    
ГЛУПЫЙ КОТ 
    
Видит кот: лежит коробка, 
    
Он ее и проглотил. 
    
И за это в больницу покатил. 
    
2 
    
ВОЛК И КУРИЦА 
    
Идет волк по улице, 
    
Видит три курицы. 
    
Захотел он их съесть, 
    
Надо через забор перелезть. 
    
Разбежался волк: раз, два, три! 
    
Ну, курица! Смотри! 
    
3 
    
ОБЛАЧКО 
    
- Здравствуй, дружище! 
    
- Здравствуй, комарище! 
    
- Где ты был? 
    
- В лавочку ходил. 
    
- Что купил? 
    
- Облачко купил. 
    
- Где оно? 
    
- Съел давно. 
    
В большинстве всех этих детских стихов рифмованные строки стоят рядом. Иного чередования рифм дети-поэты не любят. Им доступны главным образом смежные рифмы. Детское ухо не способно так долго удерживать в памяти окончание предыдущей строки, как его удерживает ухо взрослых. Стихи Ирины Ивановой в этом отношении чрезвычайно типичны: 
    
Лиса дремала 
    
И скучала. 
    
Увидала воробья: 
    
Цап-царап! - и съела, 
    
Вот тебе и дело! 
    
Здесь указание для детских писателей, которые порою в своих стихах доходят до такого невнимания к детям, что щеголяют рифмами, отстоящими одна от другой на три или четыре строки. 
    
Например: 
    
Том столовою ложкою ест варенье, 
    
Ягоды прячет в карманы: 
    
- Ничего, что протекут! 
    
И конфеты, и каштаны, 
    
И любимое теткино печенье...[150]
    
Здесь варенье так далеко от печенья, что созвучие перестает быть созвучием. 
    
Такого размежевания рифм нет ни в одном из народных стишков для детей, ни в пушкинских сказках, ни в ершовском "Коньке-горбунке", где рифмы всегда в самом близком соседстве - как бы специально для детского уха. 
    
Особую категорию стишков составляют те монологи, которые произносят одинокие дети, увлеченные какой-нибудь длинной игрой. Эти монологи длятся порой часа полтора и вмещают в себе до тысячи строк. Превосходный монолог своего пятилетнего сына записала у себя в дневнике Э.Станчинская. Мальчик был болен, полусидел в кровати и, самозабвенно играя в войну, сопровождал свои военные действия такими стихами: 
    
Быстро солдаты, быстро, быстро идут на войну. 
    
Быстро встречают красноармейцев, 
    
Быстро стреляют прямо в бок одному, 
    
Быстро летают пули. 
    
Встречаются быстро, 
    
Прямо идут, 
    
На войну прямо, раз-два, раз-два, 
    
Понимаете, раз скорее, раз скорее. 
    
Поперба-ба-ба... 
    
Остановись! Пришли! Войско так! 
    
На бок! Винтовку! Паф! 
    
Быстрое солнце скоро зашло, 
    
Красное солнце скоро зашло. 
    
Идут же темной ночью, 
    
Красноармейцы идут. 
    
Красная Армия уже близка. 
    
Красноармейцы идут да идут. 
    
Откуда-то пули быстро стреляют. 
    
Летят пули далеко, а им же не видно, 
    
Что-то на небе быстро летит, 
    
Огонь освещает, 
    
Летят аэропланы, и быстро красноармейцы пришли...[151]
    
Здесь так и чувствуешь пульсацию воинственной мальчишеской крови. Недаром слово "быстро" повторяется здесь одиннадцать раз. Даже солнце в этой пылкой игре пробегает по небу, как молния: 
    
Быстрое солнце скоро зашло. 
    
"Быстрое солнце" - неслыханный в поэзии эпитет. 
    
И какое множество глаголов! Что ни строка, то глагол: "идут", "встречают", "стреляют", "летают". 
    
В Симферополе перед памятником Ленину неизвестный мне мальчик лет пяти произнес: 
    
В мавзолее ты лежишь 
    
И по-мертвому молчишь. 
    
Подожди, я подрасту 
    
И тебя воскресту. 
    
Дети нередко прибегают к повторениям начальных слов каждой строки сочиняемых ими стихов. Эти единоначатия ярче всего выражают песенный лад их поэзии. Таково, например, стихотворение четырехлетней Е.К.: 
    
Жил-был мальчик не простой, 
    
Жил был мальчик золотой. 
    
Жил-был мальчик, но шалил, 
    
Только с папой водку пил. 
    
Хотя в стихах этого рода тоже преобладает хорей, но он часто уступает место другим ритмам - в зависимости от выражаемых ими эмоций. Вот, например, великолепный анапест четырехлетнего мальчика, которому только что объяснили, что значит слово "всегда". Уразумев это слово, он долго бегал взад и вперед по дорожке, а потом подбежал к маме и с какой-то торжественной страстью сказал: 
    
Пусть всегда будет небо! 
    
Пусть всегда будет солнце! 
    
Пусть всегда будет мама! 
    
Пусть всегда буду я![152]
    
"Разве это не поразительное по своей простоте и силе утверждение жизни?" - восторженно восклицает К.Спасская, опубликовавшая стихи на страницах журнала. 
    
Стихи и в самом деле замечательные, едва ли не лучшие из напечатанных в настоящей главе. С огромной энергией выражается в них несокрушимая вера ребенка в бессмертие всего, что он любит. Так и слышишь мажорный мальчишеский голос, прославляющий жизнь, которой не будет конца. 
    
Начальные слова каждой строки в этом детском четверостишии тождественны. Но чаще бывает, что в создаваемых ребенком стихах повторяются не первые слова, а последние, завершающие каждую строку. Характерно в этом отношении прелестное стихотворение Танюши Литвиновой, где в конце каждой строки варьируется слово "Москва": 
    
Город чудный Москва! 
    
Город древний Москва! 
    
Что за Кремль в Москве! 
    
Что за башни в Москве! 
    
Англичане в Москве! 
    
И китайцы в Москве! 
    
И все хвалят город Москву! 
    
Как утверждает американская исследовательница детской психики Люси Спрэг Митчель, эта форма, столь часто встречающаяся в древнем восточном фольклоре, специфически свойственна детям. Митчель приводит такие стихи, сочиненные девочкой, еще не достигшей трехлетнего возраста: 
    
Я упал в воду, 
    
Человек упал в воду, 
    
Джон упал в воду, 
    
Фор упал в воду, 
    
Тетя Керри упала в воду. 
    
Я достал лодку, 
    
Человек достал лодку, 
    
Джон достал лодку. 
    
Фор достал лодку, 
    
Тетя Керри достала лодку. 
    
Я поехал в лодке, 
    
Человек поехал в лодке, 
    
Джон поехал в лодке, 
    
Фор поехал в лодке, 
    
Тетя Керри поехала в лодке[153]. 
    
Горе, что у нас так мало материалов. В нашей литературе до сих пор нет ни одного хотя бы краткого сборника стихов, сочиненных малыми детьми. Да и много ли существовало в прежнее время родителей, которые стали бы записывать такие стишки! Между тем эти стишки в своей массе могут принести несомненную пользу и педагогам, и критикам, и детским писателям, и даже художникам - иллюстраторам книг для детей. Даже художникам, потому что в огромном своем большинстве детские стихи отличаются изумительно четкой графичностью. 
    
Это, так сказать, стиховые рисунки. Вспомним вирши Никиты Толстого: в каждой строке отчетливый зрительный образ, который словно создан для примитивнейшей графики: 
    
Красивая лодка 
    
По морю плывет, 
    
По морю плывет. 
    
За лодкой селедка 
    
По морю плывет, 
    
По морю плывет. 
    
Четкий-четкий рисунок. Словно взял Никита карандаш и тремя штрихами нарисовал на бумаге "красивую лодку", плывущую (в профиль) в сопровождении сельди, которая нисколько не меньше, чем лодка, и до странности похожа на нее. 
    
Такой же четкостью зрительных образов отличается стихотворение маленькой Ирины Ивановой, рисующее вид из окна во время гражданской войны и разрухи: 
    
Дом поломанный стоит, 
    
Крыша на земле лежит, 
    
А рядом ребяты 
    
Играют в солдаты. 
    
Это именно рисунки в стихах. В четырех строках три рисунка: 1) сломанный дом, 2) сброшенная крыша, 3) играющие дети, и каждый из этих рисунков доведен почти до чертежа. 
    
Из трубы идет дымок: 
    
Мама жарит пирожок. 
    
В четкой графичности детских стихов - указание художникам, иллюстрирующим детские книги, и поэтам, сочиняющим стихи для детей. 
    
Жаль, что никто еще не разработал поучительней темы о взаимной связи детских стихов и рисунков и о параллельном развитии их форм. 
    
Чтоб изучить все особенности детской поэзии, нам нужны не десятки стихотворений, а тысячи, и поэтому я обращаюсь к друзьям-читателям с усердной просьбой сообщать мне стихи детей, дабы мы могли приступить к самому широкому изучению детского творчества. А покуда в качестве сырого материала приведу здесь несколько любопытных стишков, сообщенных мне читателями в разное время: 
    
1 
    
СОЛНЦЕ 
    
(Стихи трехлетней Таты) 
    
Отворяйте ворота, 
    
Солнце всходит на неба! 
    
2 
    
ПОСЛЕДНЯЯ НОВОСТЬ 
    
(Стихи двухлетней Оли) 
    
Было сухо, стало мокро 
    
Оля сделала пипи. 
    
3 
    
ПРОВОДЫ 
    
(Стихи трехлетней Светланы) 
    
Я иду по камушку, 
    
Провожаю мамушку. 
    
4 
    
СВИНЬЯ 
    
(Стихи четырехлетней Лизы) 
    
Сидит 
    
За столом 
    
Семья, 
    
И вдруг 
    
Вылезает 
    
Свинья. 
    
5 
    
СТЫДЛИВЫЙ МЕДВЕЖОНОК 
    
(Стихи четырехлетней Оли) 
    
В углу стоит мишка, 
    
Улыбается на книжку, 
    
Ему стыдно сказать, 
    
Что не умеет он читать. 
    
6 
    
СТАРИК 
    
(Стихи пятилетней Ирины) 
    
В бедной деревне 
    
Жил бедный старик, 
    
Так много лет он 
    
Жить не привык. 
    
7 
    
НА ДАЧЕ 
    
(Ее же) 
    
Цветет редиска, 
    
Поет артистка, 
    
А я пью чай 
    
Черезвычай. 
    
8 
    
ЗИМА 
    
(Стихи четырехлетней Нины Глёкиной) 
    
Я валяюсь на снегу. 
    
Как приятно мне валяться, 
    
Даже носом я могу 
    
Ковыряться, кувыркаться. 
    
Привожу для сравнения экспромты шестилетних детей: 
    
9 
    
ИЗ ОКНА 
    
Гляжу из своего окошка 
    
И вижу ясный день, 
    
И зелени немножко, 
    
И парусную тень. 
    
10 
    
УДИВИТЕЛЬНЫЙ СОЛОВЕЙ 
    
Вышли в сад пройтиться детки, 
    
Посмотреться на реку. 
    
Соловей сидит на ветке 
    
И поет свое куку. 
    
11 
    
МОРЕРЕЦ 
    
Море страшно зашумело, 
    
Из моря вышел моререц. 
    
Моререц! Моререц! 
    
Принеси нам огурец. 
    
Бывают минуты, когда ребенок в экстазе готов благодарить всю вселенную за то, что она существует. Один из таких гимнов природе создан шестилетним ленинградским поэтом Юрочкой Шенкманом: 
    
12 
    
СПАСИБО 
    
Спасибо тебе, солнце, что ты есть! 
    
Спасибо тебе, речка, что ты здесь! 
    
Спасибо вам, цветы! 
    
Спасибо вам, кусты! 
    
Можно ли лаконичнее, сильнее и проще выразить тот восторг бытия, который так часто охватывает всю душу ребенка? Тот же восторг бытия - в экспромте пятилетней москвички Нины Глёкиной: 
    
Наш сад - мир мой! 
    
Мои горы, моря, леса, луга! 
    
Весь мир мой! 
    
Буду гонять! Буду скакать! 
    
Буду носиться! Буду валяться! 
    
Буду смеяться! Буду шалить! 
    
Буду плясать! Буду любить! 
    
Стихи, сочиняемые детьми, оказались интересны не только для педагогов, поэтов, художников, но также для певцов и музыкантов. Композитор С.Богуславский позаимствовал из моей книжки стихи Тани Литвиновой и Мити Толстого и положил их на ноты, которые и вышли когда-то в Москве в издании ЗИФа в качестве приложения к журналу "30 дней". 
    
Немалую роль в раннем стихотворстве детей играют, конечно, взрослые. Выше было сказано, что первые свои "стиховые впечатления" дети получают еще в грудном возрасте, когда матери поют им колыбельные и другие подобные песни. Перелистывая свои дневники, я наткнулся в них на давнишнюю запись: 
    
"Четырехмесячный младенец лежит на кровати и пускает изо рта пузыри, а его мать, охваченная внезапным экстазом, вдруг бросается на него с поцелуями и выкрикивает такие слова: 
    
Буцики, муцики, дуцики, 
    
Руцики, пуцики, бум! 
    
Куценьки вы, таракуценьки, 
    
Пуценьки вы, марабу! 
    
Этих слов она никогда не слыхала и ни разу никому не говорила. Обычно ее речи бывали банальны и скудны. 
    
И вдруг такой праздничный расцвет словотворчества, такие фейерверки экзотических звуков! 
    
И что всего замечательнее - эти "буцики, муцики, пуцики" образуют собою стихи: в них есть и ритм и рифмы. Бессловесная, темная женщина сделалась на время поэтессой. За всю свою жизнь она не имела и отдаленного отношения к стихам и вот заговорила стихами. 
    
Всему виною ее четырехмесячный Санька, который лежит нагишом у нее на постели, пуская изо рта пузыри. Она только что кормила сына грудью и, чуть положила его на кровать, набросилась на него, как безумная, и стала кусать губами его голое тело, ненасытно вдыхая в себя его запах, и тут-то я услыхал ее странные "буцики". 
    
Ритм этих "буциков" был продиктован ей рядом однообразных повторных движений, которые она производила в то время. Как я заметил потом, у всех матерей при таких обстоятельствах движения почти всегда одинаковы. 
    
Неотрывно глядя на ребенка, женщина молча пятится к стене, и, отойдя шага на три, быстро возвращается к нему, произнося на ходу свою импровизированную стихотворную фразу, и снова молча пятится к стене, и снова совершает свое "нападение", произнося новую фразу (очень близкую вариацию старой), причем в конце каждой фразы ребенок как бы по сигналу заливается смехом. И это повторяется не меньше десяти или двенадцати раз строго размеренным темпом. 
    
Оттого в материнских стихах такое правильное чередование пауз и такое четкое деление на строфы: 
    
Рубашонка, шонка, шонка, 
    
Рубашоночка! 
    
Распашонка, шонка, шонка, 
    
Распашоночка! 
    
Для миленка, для дитенка, 
    
Для дитеночка! 
    
Так выкрикивала ночью у меня за стеной жена управдома, восхваляя новую рубашку своего грудного младенца. 
    
Удивительно, что почти каждую мать охватывает такая внезапная страсть к ритмическим, стиховым излияниям во время каждого бурного приступа нежности. 
    
Насколько я мог проследить, эти материнские стихи связаны с периодом кормления грудью. 
    
Почему-то в течение всего этого времени женщина в своих речах, обращенных к ребенку, начинает проявлять тяготение к стихотворному ритму особенно в такие часы, когда она остается с ребенком одна. 
    
Среди других категорий экстатической речи эти словоизлияния занимают не последнее место, и если уж доискиваться первоистоков поэзии, то придется признать, что стихотворные навыки в значительной море внушены каждому из нас нашей матерью в пору раннего младенчества, прежде чем мы научимся говорить и ходить. Потому что, сама того не замечая, каждая мать почти всем своим обращением к ребенку невольно придает если не чисто стиховую, то речитативную форму, которая хотя и не влияет на форму первого младенческого лепета, но все же приучает ребенка к восприятию ритмов. 
   
   
    
     
VII. ЕЩЕ О СТИХОВОМ ВОСПИТАНИИ 
    
    
Если бы книжка моя называлась "от сорока до семидесяти", я непременно отметил бы в ней, что люди, достигшие этого возраста - пожилые и старые, сравнительно редко увлекаются чтением стихов. 
    
Конечно, они не прочь иногда почитать того или иного поэта, но кому же из них придет в голову изо дня в день - и подолгу! - упиваться стиховыми созвучиями! 
    
Одним гораздо милее кино, другие питают пристрастие к симфонической музыке, третьи - к живописи, четвертые - к шахматам, пятые любят романы и повести. 
    
И это вполне естественно. Нельзя же требовать от инженеров, врачей, математиков, шахтеров, геологов, чтобы стиховые созвучия были в центре их умственной жизни! 
    
Вообще я знаю десятки людей, которым стихи не нужны. Заставьте иного сорокалетнего человека, даже из числа образованных, прочитать "Илиаду", или "Калевалу", или "Метаморфозы" Овидия, или Тютчева, или Блока, или Кольриджа, или Роберта Бернса, и он утомится после первых же строк и, воспользовавшись первой же возможностью, увильнет от дальнейшего чтения. 
    
Среди взрослых я видел даже таких чудаков, которые предпочитают услышать "Бориса Годунова" и "Евгения Онегина" в опере и не знают "Домика в Коломне" - так как эти гениальные октавы Пушкина еще никто не догадался поставить в кино. 
    
Но есть среди нас миллионы существ, которые все до единого пламенно любят стихи, упиваются ими, не могут без них обойтись. Это - дети, особенно маленькие. Среди взрослых вдохновенный поэт есть редчайшее явление, "чудо родины своей", а среди детей 99% - поэты. Ребенку еще нет и двенадцати месяцев, он еще не владеет активной речью, а посмотрите, с каким ненасытным удовольствием слушает он и бессмертные "Ладушки", и "Сороку-ворону", и "Кошкин дом", и другие шедевры народной поэзии. 
    
Стихи для них - норма человеческой речи, естественное выражение их чувств и мыслей. 
    
А на третьем, на четвертом году как жадно воспринимает ребенок стихотворные сказки, иногда очень длинные, по триста - четыреста строк, то есть целые поэмы, сразу после третьего чтения запоминает их полностью, от доски до доски. 
    
И все же деспотически требует, чтобы их читали ему еще и еще несколько раз подряд, доведя до изнеможения и маму и бабушку, а порой и воспитателей детского сада. 
    
Иные взрослые даже пугаются: не повредила бы незрелому мозгу такая тяжкая стиховая нагрузка. 
    
Но для ребенка она не тяжка, тем более что по миновании надобности ребенок сам освободится от нее: после того как эти сотни стихов, усвоенные изумительной детской памятью, сыграют свою немаловажную роль в деле умственного и эмоционального развития ребенка, ребенок тотчас же разгрузится от них и сохранит в памяти лишь сотую долю тех текстов, которые он знал наизусть в возрасте от двух до пяти. 
    
Здесь сказывается с особой наглядностью диалектичность духовного развития детей. Ведь и собственное их стихотворство, и их неодолимая тяга к стихам, к слушанию и запоминанию стихов отвечают временной, скоропреходящей, но очень сильной потребности их интеллектуального роста. 
    
Воспитателям нельзя не воспользоваться этим "стиховым периодом" в жизни своих малолетних питомцев, памятуя, что именно в этот период стихи являются одним из сильнейших средств педагогического воздействия на мысли и чувства ребенка; я не говорю уж о том, что они помогают ему ориентироваться в окружающем мире, а также плодотворно способствуют совершенствованию его языка. 
    
Благодаря этим изящным словесным конструкциям, подчиненным гибкому музыкальному ритму, богато украшенным звонкими рифмами, ребенок играючи, без малейших усилий еще прочнее закрепляет в уме словарь и строй общенародной речи. 
    
А если это так, нам, пишущим стихи для детей, необходимо обсудить со всей серьезностью, каким образом должны мы ответить на эти жизненно важные запросы ребенка, какую форму должны мы придать создаваемым нами стихам, каких художественных методов должны мы придерживаться, чтобы стихи эти полюбились ребенку, стали для него желанны и близки. 
    
Проблема эта не представляет особенных трудностей, ибо здесь у нас немало учителей и предшественников. И первый учитель, конечно, - народ, создавший в течение веков чудесные стихи для детей, недосягаемые образцы национальной поэзии. 
    
Второй наш учитель - ребенок. Конечно, мы не должны раболепно приспособляться к нему и отказываться от суверенной роли его воспитателей, но если мы самым пристальным образом не изучим его вкусов и требований, нам никогда не удастся творчески влиять на него и все наши усилия закончатся горестным крахом, ибо ребенок настоятельно требует от нас таких-то и таких-то стихов, оформленных так-то и так-то, и знать не желает других. Знаменитая мысль Толстого о том, что мы должны учиться писать у детей, была воспринята когда-то педагогами как эффектный парадокс гениального "чудака", но вся наша литературная практика служит подтверждением этой мысли. 
    
Впрочем, обо всем этом речь впереди, а теперь мне хотелось бы снова вернуться к стиховому воспитанию детей. 
    
Здесь советским педагогам приходится идти по целине, так как педагогическая практика старого времени даже не ставила перед собою подобной задачи. Детское стихотворство трактовалось тогда как сумасбродная блажь, которую никоим образом нельзя поощрять. Сохранилось немало свидетельств такого презрительного отношения к детским стихам. Думаю, что иные из этих свидетельств будет, пожалуй, небесполезно напомнить. 
   
   
    
     
VIII. ПРЕЖДЕ И ТЕПЕРЬ 
    
    
Молчаливый, насупленный мальчик поступил в Царскосельский лицей, где когда-то учился Пушкин. Вскоре оказалось, что он пишет стихи. Начальник и учителя всполошились. Изобличенный поэт был наказан. Но он не раскаялся и продолжал стихотворствовать, пряча свои стихи то в рукав, то в сапог. Их с торжеством извлекали оттуда и снова присуждали преступника к заслуженной каре. 
    
Звали его Михаил Салтыков. Впоследствии, уже великим писателем, он не раз вспоминал, как усердно гасила в нем поэтический дар эта хваленая школа. Из автобиографии Салтыкова мы знаем, что за "стихотворную деятельность", а "равным образом за чтение книг" его особенно преследовал учитель русского языка, тот самый, которому больше всего надлежало бы радоваться литературным тяготениям даровитого мальчика[154]. 
    
В ту пору Царскосельский лицей кичился своей верностью "традициям Пушкина", и если уж он преследовал детское поэтическое творчество, как недопустимый порок, что же сказать о школах обычного уровня, не притязавших на "литературный уклон"! 
    
Одаренных детей и тогда было множество, но в тех условиях, в которых они находились тогда, только чудо могло спасти их таланты от гибели. Как нечто стыдное, как скверную болезнь, приходилось им скрывать свои таланты. Одиннадцатилетний Шевченко, чувствуя неукротимое влечение к живописи, должен был прятаться со своими рисунками в колючий бурьян, "щоб не почув хто, не побачив", и горе было бы ему, когда бы об этих рисунках проведал его драчливый учитель... 
    
И в литературе того времени неуважение к детскому творчеству было самым заурядным явлением. У Николая Успенского есть забавный рассказ: пустяковые люди от нечего делать издают в деревенском захолустье газету. Чтобы показать, какая дрянь была эта газета, автор одним из ее сотрудников выводит десятилетнего мальчика и тут же сообщает образец его творчества: 
    
"Появилось солнце, улыбаясь, точно юноша, беспечно играющий на руках (!) своей матери"[155]. 
    
Такая ахинея казалась в то время типичной для литературных попыток детей. 
    
Автор "Антона Горемыки" Д.В.Григорович в своем "физиологическом очерке" "Скучные люди", перечисляя разные категории унылых и нудных субъектов, не забыл также и "всех мальчиков от двенадцати до восемнадцати лет включительно, одаренных каким-нибудь талантом". Сочиняют ли эти мальчики стихи, рисуют ли картинки, они равно вызывают в писателе брезгливую скуку, и он ставит их на одну доску с тупицами. 
    
"Таких юношей, - с горечью пишет Д.В.Григорович, - является год от году больше и больше; они распложаются, как кролики. Дай только бог, чтобы скука (!), которую они наводят в юношеских летах, вознаградилась чем-нибудь в зрелом возрасте"[156]. 
    
Нынче эти строки кажутся нам непонятными. У нас так привыкли интересоваться художественным творчеством одаренных детей, что мы часто не в силах представить себе зевоту, с которой старик беллетрист говорил о пишущих и рисующих детях. 
    
Другой влиятельный писатель сороковых - пятидесятых годов А.В.Дружинин в своем шуточном романе "Чернокнижников" посвящает целую главу осмеянию мальчика, который пишет стихи. Глава так и называется: "Опыты девятилетней музы, или Удивительный крошка, подающий большие надежды". Как явствует из романа, никаких надежд этот крошка не мог подавать никому, а просто его чванные родители разжигали в нем зуд честолюбия, похваляясь его творчеством перед своими гостями, и, когда он читал им кривые стишки, его возносили до небес как великого гения. Несмотря на хихиканье автора, чувствуешь острую жалость к несчастному, ни в чем не повинному мальчику. 
    
"Лицо его, - читаем в романе, - было необыкновенно худо и зелено. Он, казалось, едва передвигал ноги. 
    
- Отчего он так худ? Видно, болен... 
    
- О нет, не думайте. Он часто работает ночью и оттого немного ослаб..."[157]
    
Ребенок работает ночью! И когда он декламирует стихи, родители поят его вином! 
    
Для Дружинина все это уморительный случай - и только. 
    
Но вот в Москву, в Центральный дом художественного воспитания детей было однажды прислано свыше пяти тысяч детских рукописей со всех концов Советского Союза: из Омской области, из Ташкента, из Мурома, из Баку, из Алтайского края, ибо этот Дом объявил среди школьников всех республик, областей и краев всесоюзный конкурс на лучшее произведение искусства. В этом конкурсе я принял участие в качестве члена жюри. Конкурс был строг и требователен. Все банальное, дряблое отметалось беспощадной рукой, и поощрялись произведения искренние, свежие, подлинно детские, не лишенные в то же время определенных литературных достоинств. 
    
Сколько, например, этой свежести в таком самобытном изображении тыквы, которое дано белозерским школьником Сережей Орловым: 
    
Лежит рядочком с брюквой, 
    
И кажется, вот-вот 
    
От счастья громко хрюкнет 
    
И хвостиком махнет. 
    
Стихи обрадовали меня своей очаровательной детскостью. Так и видишь озорную физиономию их юного автора. Придавать динамичность неподвижному образу - эта склонность детского ума нашла здесь блестящее свое выражение[158]. 
    
С такой же энергией свежего чувства выражено любование летним пейзажем в стихотворении алтайского восьмиклассника Константина Евстафьева: 
    
И синевы кругом так много, 
    
Хоть зачерпни ведром и пей. 
    
Перечитывая произведения ребят, присланные в Дом художественного воспитания на конкурс, видишь, как разнообразны их темы. Этому разнообразию мог бы позавидовать и взрослый поэт. Вот стихи о геологии, вот о биноме Ньютона. Вот о старике чабане. Вот о концерте скрипачки Марины Козолуповой: 
    
Нежно звенит и дрожит в тишине 
    
Песня о счастье в великой стране. 
    
Вот - о солнечных зайчиках, о лыжах, об утках, о красоте зимней и летней природы; но, естественно, больше всего в этих детских стихах воспевается счастье. 
    
Все советские дети-поэты являются чуть не с пятилетнего возраста представителями так называемой "гражданской поэзии". Подобно своим взрослым собратьям, они не могут не петь о героике нашей эпохи, а наряду с этим у них пробивается тема, которая до недавнего времени считалась почему-то запретной: любовь. 
    
Школа ханжески притворялась, будто ей совершенно неведомо то обстоятельство, что юношам и девушкам девятого и десятого классов свойственно порою влюбляться друг в друга. Любовь третировалась школой как постыдное подпольное чувство, которое необходимо замалчивать. Эти школьные стихи о любви являются протестом против такой педагогики. Виктор Яконовский, калининский школьник, пишет о разлуке с подругой: 
    
На листву зеленую, блестящую 
    
Ветерок веселый набежал 
    
Я простился с ней по-настоящему: 
    
Я ей руку бережно пожал. 
    
Однако, читая и перечитывая стихи, присланные на конкурс, ясно видишь: это самотек. Там, на местах, никто не руководил стиховым воспитанием детей. Очень были рады их творчеству, проявляли нежнейшую заботу о них и в то же время ничему не могли научить их, так как и сами не обладали необходимыми знаниями. 
    
И главное: как ни дорого само по себе наше бережное и заботливое отношение к талантливым детям, необходимо признаться, что порою оно кое-где принимало чрезмерные формы. 
    
Вместо того чтобы научить малышей серьезно и требовательно относиться к своей литературной работе, курили им такой фимиам, что те нередко задирали носы и начинали чувствовать себя боговдохновенными гениями, для которых никакие законы не писаны. Помню, в какой-то школе я поднимался по лестнице, набитой детьми, - и вдруг мальчишка в бархатной артистической курточке, протискиваясь сквозь густую толпу, сильно задел меня футляром от скрипки, и когда я, рассердившись, спросил его, как он смеет толкаться, он бесцеремонно пояснил на бегу: 
    
- Я - юное дарование... спешу на концерт. 
    
Быть юным дарованием сделалось что-то вроде профессии. "Я - юное дарование" - эти слова произносились таким же голосом, как: "Я - зубной врач", или: "Я - сотрудник газеты "Известия". 
    
В ту пору стоило ребенку сочинить какой-нибудь колченогий стишок или сыграть на скрипке вариации "Чижика", взрослые тотчас же приклеивали ему ярлык "юное дарование", причем все это производилось нередко самым бюрократическим способом. У меня хранится вырезка из "Красной газеты", где приводится текст удостоверения, выданного ленинградской школой одной семикласснице: 
    
"Дана сия справка ученице седьмого класса пятой полной средней школы Смольнинского района Татьяне Хвостаткиной в том, что... ее по стихосложению можно считать одаренной. 
    
Завуч такой-то"[159]. 
    
В канцелярии школы к этой чудовищной справке приложили, конечно, печать, и таким образом дарование Тани Хвостаткиной уже не могло подлежать никакому сомнению. 
    
Слово "талант" - драгоценное, редкостное, огромное слово, а чиновники педагогического ведомства (увы, они не вывелись и до настоящего времени) норовят сделать его дешевою кличкою, раздаваемой направо и налево при помощи канцелярских бумажек. 
    
Замечательно, что сами дети, имеющие склонность к искусству, не хотят мириться с подобными кличками. За несколько лет до войны в ленинградской Академии художеств, в круглом парадном зале, собралось по какому-то случаю человек двести детей, стремящихся стать живописцами, и ораторы, обращая к ним свои слащавые речи, то и дело повторяли заискивающе: 
    
- Вы - будущие Брюлловы... Вы - молодые таланты... 
    
Я тогда же взошел на кафедру и громко запротестовал против этой антипедагогической лести, а потом, поговорив в кулуарах с детьми, убедился, что среди них немало таких, кому она противна, как и мне. 
    
- Называть нас талантами вы будете лет через десять... а покуда не мешало бы нас поучить, - таков был смысл многочисленных откликов, вызванных среди детворы бестактными дифирамбами взрослых. 
    
И характерно: те дети, которые горячее всех возражали против навязываемого им ярлыка "юные дарования", оказались, когда я ближе познакомился с ними, наиболее одаренными. Захваливая авансом того или иного ребенка, проявившего тяготение к искусству, эти педагоги тем самым развивали в нем чванство, способствовали его отрыву от коллектива товарищей и готовили ему судьбу неудачника. 
    
К счастью, все это явственно, у нас на глазах, отодвигается в прошлое. Наряду с уважением к детскому творчеству мало-помалу у передовых педагогов складываются необходимые навыки для приобщения детей к подлинной словесной культуре. Уже среди руководителей школьных литературных кружков порою встречаешь работников, которые способны умело и вдумчиво оказать начинающим авторам необходимую помощь, оснастить их таланты наиболее совершенной писательской техникой. Но таких руководителей все еще мало. Здесь нужны не одиночки, а целые кадры литературно образованных людей, вооруженных и вкусом, и пониманием, и педагогическим тактом. В последние годы уже созданы все предпосылки для того, чтобы эти кадры могли появиться. 
    
Да и чуткость взрослых наблюдателей к детским стихам повышается. 
    
"Я думаю, вы правы, - пишет мне Н.Дмитриева из Москвы, - что первый намек на хорей получает ребенок от материнских песен: 
    
На гусенышке пушок, 
    
Спи, мой мальчик, кудряшок. 
    
Я проверила на себе, что всякий другой ритм совершенно не вяжется с колыбельной. Заведешь, бывало, гречаниновскую: "Спи, моя девочка, спи, моя милая" и т.д., и незаметно перейдешь на удобную любимую: "Спи, мой мальчик" (хоть и баюкаешь дочь), да еще на самый простонародный, испытанный мотив, и в такт прихлопываешь рукой по маленькому тельцу - как же могут эти первые звуки остаться бесследными для ребенка?" 
    
Жена композитора Ванелова пишет мне о своей маленькой дочери: "Маринка с пеленок любила рифмы. Я смеюсь, что она начала сочинять стихи с 1 года 5 месяцев. Мы увидели поезд. Маринка замахала ручкой и закричала: 
    
Дидидади! 
    
Тети, дяди! 
    
Обычно она вместо до свидания говорила дидади, так что лишний слог прибавила здесь для размера". 
    
Наблюдение тонкое, требующее повышенного внимания к детской речи. И таких наблюдений в последнее время становится все больше и больше. Между тем в двадцатых годах, в то далекое время, когда я готовил к печати первое издание этой книжки, мне пришлось работать в одиночку, так как ни в семьях, ни в детских домах не нашлось наблюдателей, которые сочувствовали бы безрассудной затее изучать стихотворство двухлетних-трехлетних ребят. 
    
* * * 
    
Выше я сказал, что у особо одаренных детей влечение к музыке стиха, к его ритму сохраняется и после того, как они выходят из дошкольного возраста. 
    
Вот, например, прекрасное, богатое живыми интонациями стихотворение семилетнего Кости Райкина: 
    
УМ ЧЕЛОВЕКА 
    
Быть может, умней человека лисица, 
    
Быть может, хитрее бизон, 
    
Но, если вдруг дым из ружья заклубится, 
    
Тогда убегает и слон. 
    
А это ружье ведь придумали люди. 
    
И нету ружья у зверей. 
    
Не могут медведи, не могут верблюды 
    
Быть человека умней. 
    
Так, значит, сильней всех зверей он на свете: 
    
Хозяин лесов он и рек, 
    
Хозяин пустыни и тундры хозяин 
    
Могуч и умен человек. 
    
И вот стихи десятилетнего Володи Лапина с безупречным ритмом и точной рифмовкой. 
    
МОЛОТОК 
    
Я им стучу, стучу, стучу. 
    
Я гвоздик им заколочу, 
    
Я табуретку им собью, 
    
Я им подкову сам скую. 
    
Он честный друг, 
    
Он лучший друг 
    
Моих рабочих рук. 
    
В тринадцать лет тот же Володя писал: 
    
ВЕСНА 
    
Лопнуло терпенье: 
    
Пенье ручейков, 
    
Первых листьев пенье 
    
Пение без слов. 
    
Птиц весенних пенье. 
    
Нет, нельзя терпеть! 
    
Лопнуло терпенье: 
    
Сам хочу запеть! 
   
  
  
   
    
Глава шестая 
    
ЗАПОВЕДИ ДЛЯ ДЕТСКИХ ПОЭТОВ 
    
(Разговор с начинающими) 
   
   
    
     
I. УЧИТЬСЯ У НАРОДА. - УЧИТЬСЯ У ДЕТЕЙ 
    
    
Удивительная история случилась в России с одним молодым человеком. Он приехал в столицу учиться и неожиданно для себя, без натуги создал гениальную книгу, бессмертное творение русской словесности, которое живет уже больше ста лет и, несомненно, проживет еще столько же. 
    
Девятнадцатилетний, круглощекий, безусый юнец, только что со школьной скамьи, - как изумился бы он, если бы кто-нибудь тогда, в 1834 году, предсказал ему великую судьбу его полудетского опыта! 
    
Громко засмеялись бы тогдашние критики, если бы кто заикнулся о том, что эта бедная рукопись угловатого провинциального юноши есть классическое произведение русской поэзии, которое и тогда будет волновать миллионы сердец, когда навеки засыплются библиотечной пылью многошумные книги знаменитейших Кукольников, Бенедиктовых, Гречей, Сенковских и прочих кумиров тогдашней читающей публики. 
    
Звали юношу Петр Ершов, а его книга была "Конек-горбунок". 
    
В литературной биографии Ершова меня всегда поражали две странности. И первая странность такая. Почему, после того как он незрелым юнцом написал свою знаменитую книгу, он до конца дней уже не мог написать ничего, что по литературному качеству могло бы хоть в какой-нибудь мере сравниться с его юношеским, ранним шедевром? Жил он долго, и у него хватило бы времени сочинить хоть десять таких же замечательных книг, а он сразу после "Конька-горбунка" утратил всю силу своего дарования. Не то чтобы он бросил перо - он продолжал писать, и порою с большими претензиями, но у него почти всегда получались дюжинные, эпигонские вещи, лишенные каких бы то ни было ярко выраженных, индивидуальных особенностей. Вскоре после "Конька-горбунка" были написаны им: напыщенная поэма "Сибирский казак", в духе мистических баллад реакционной романтики, либретто для оперы "Страшный меч", драматический анекдот "Суворов и станционный смотритель" и т.д. Его биограф так и пишет об этой полосе его жизни: "Он мечется, берясь за самые разнохарактерные литературные работы... пытает свои силы в драматургии, пишет либретто для опер"[160]. И все это было, пожалуй, неплохо, но, повторяю, не шло ни в какое сравнение с "Коньком-горбунком". 
    
Часто случалось читать, будто эта творческая трагедия Ершова произошла оттого, что он вскоре после "Конька-горбунка" уехал к себе в Сибирь, сделался инспектором, а позднее директором тобольской гимназии и с головою был втянут в тину захолустной чиновничьей пошлости. Это, конечно, вздор. Мало ли было чиновников среди замечательных русских писателей: и Крылов, и Даль, и Гончаров, и Щедрин, - но из-за этого они не утратили своих дарований тотчас же после первого литературного опыта. 
    
Еще более разительной кажется мне вторая странность биографии Ершова. Почему, создавая свою детскую книгу, которая является, так сказать, хлебом насущным для всех пятилетних, шестилетних, семилетних детей, он ни разу не догадался, что это детская книга? 
    
И никто из окружавших его тоже не догадался об этом. Барон Брамбеус напечатал первую часть его книги в "Библиотеке для чтения", издававшейся исключительно для взрослых читателей. И критики мерили ее только такими мерилами, которыми измеряются книги для взрослых. А если бы Ершов вздумал сунуться со своим "Коньком-горбунком" в журнал для детей, оттуда вытолкали бы его "Горбунка", как мужика-деревенщину, затесавшегося на губернаторский бал. 
    
За всю свою долгую жизнь он почти никогда уже не возвращался к "простонародному", крестьянскому стилю, которым написан "Конек-горбунок", а пытался культивировать стиль тогдашней высокой поэзии, сочиняя послания, эклоги в духе Жуковского и даже вычурные стихотворения в бенедиктовском духе, хотя и был в этой области неудачлив и даже безличен, то есть похож на всякого другого из тогдашних середняцких писателей. 
    
И тут, мне сдается, разгадка первой странности его биографии. Мастер русского народного стиля, которым он владел в совершенстве, он тотчас после "Конька-горбунка" отрекся от этого стиля, пренебрег им и ни разу не сделал попытки вернуться к нему в своем творчестве (если не считать "Русской песни", написанной им вскоре после "Конька-горбунка", и еще двух-трех произведений такого же рода, проявлявших тенденцию к модному в те времена стилизаторству). Его биограф очень верно указывает: "Там, где искрой вдохновения Ершову служит народное творчество, где он остается верным своему светлому таланту сказочника и поэта, там он находит и нужные краски, и выразительную красоту языка, и естественность хода событий, и задушевность, которые всегда получают отклик в сердце читателя. Но как только он становится на ходули романтизма или переходит на чуждую его поэтическому таланту почву бытописательства и религиозного мистицизма, силы изменяют ему"[161]. 
    
Отсюда все его неудачи и немощи: он оторвался от своей почвы, от народа, который дал его творчеству такие могучие соки, - от народной речи, народного юмора, народного мировоззрения, народной эстетики. 
    
И тут, как мне кажется, ключ ко второй особенности его трагической биографии. 
    
При Николае I "Конек-горбунок" был долго под цензурным запретом. А потом мало-помалу стал печататься как лубочная книга для низового читателя. Ею бойко торговали офени в деревнях и на ярмарках - наравне с ситцами, сонниками, иконами, пряниками. 
    
Однако прошло лет тридцать, и она вошла в литературу опять, но уже в качестве книги для маленьких. Маленькие отвоевали ее у больших и навсегда завладели ею, как драгоценной добычей, и тут только большим удалось разглядеть, что для детей это в самом деле хорошая пища - вкусная, питательная, сытная, способствующая их духовному росту. 
    
К тому времени в нашей стране произошли огромные социальные сдвиги. Русская педагогика стала служить разночинцу, которому не могла не прийтись по душе демократическая идея и простонародная форма ершовского "плебейского" эпоса. 
    
Отвоевав эту книгу у взрослых, дети передали ее по наследству своим внукам и правнукам, и правнукам правнуков, и нельзя представить себе такое поколение русских детей, которое могло бы обойтись без нее. 
    
Тут великий урок для всех нас. В этой поучительной судьбе "Горбунка" был явно для всех поставлен знак равенства между детьми и народом. Детское и народное оказались синонимами. 
    
И подобных случаев в истории нашей литературы немало. Именно в силу своей народности многие подлинно народные книги не раз преображались в книги детские. Судьба "Горбунка" повторяет судьбу сказок Пушкина. Пушкин писал их для взрослых тоже в порядке усвоения и разработки фольклора. Взрослые отнеслись к ним с высокомерной брезгливостью, видя в них падение Пушкина, и даже Баратынский сердился - как смеет великий поэт отдавать свои силы такому "низкопробному" жанру. А дети, к которым и не думал обращаться поэт, когда писал своего "Салтана", "Золотого петушка" и "Царевну", ввели их в свой духовный обиход и лишний раз доказали, что народная поэзия в высших своих достижениях часто бывает поэзией детской. 
    
Все сказки Пушкина, все до одной, были сказки крестьянские и по словарю и по дикции. 
    
И если мы вспомним, что басни Крылова тоже возникли как литература для взрослых и тоже с непревзойденным совершенством воссоздали народную речь, у нас будет полное право сказать, что русский народ (то есть русский крестьянин, потому что народ в ту пору был почти сплошь деревенским) продиктовал писателям самые лучшие детские книги. Их устами великий русский народ утверждал свою веру в вечную победу добра, милосердия, правды над криводушием, жестокостью, ложью. Таковы же детские стихотворения Некрасова, детские книги Льва Толстого, Ушинского, насквозь пропитанные фольклором. 
    
Параллельно с этими народными книгами в XIX веке возникла ненародная, антинародная детская литература, начиная с ишимовской "Звездочки" и кончая "Задушевным словом" Маврикия Вольфа. Вполне понятна литературная немощь этой оторванной от народа словесности. Понятно, почему от нее не осталось теперь ничего или почти ничего. К концу века с детской литературой случилось то самое, что когда-то случилось с Ершовым. Чуть она оторвалась от народной эстетики, народного юмора, народных идеалов и вкусов, она тотчас же стала бесплодной. 
    
Тот бурный ренессанс "большой литературы для маленьких", который начался у нас лет сорок назад, ознаменован обращением детской поэзии к фольклору. В критике давно было отмечено, что детские стихи Маяковского "обильны фольклорными реминисценциями" и что, например, начало "Сказки о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий" - типичная народная считалка, приближающаяся по своим интонациям к традиционным числовкам: 
    
Жили-были 
    
Сима с Петей. 
    
Сима с Петей 
    
были дети. 
    
Пете 5, 
    
а Симе 7 
    
И 12 вместе всем[162]. 
    
Читаешь эти строки и невольно делаешь те самые жесты, какие делает перед началом игры всякий ребенок, произносящий считалку среди пяти или шести своих сверстников. 
    
Пристальное изучение "алмазной" речи народа проявилось не только в повестях и романах А.Н.Толстого, но и в тех "Русских народных сказках", тексты которых он с таким тонким искусством сконструировал из разных вариантов фольклора[163]. 
    
Или вспомним, например, "Петрушку" Маршака, где так искусно использованы широкие и емкие формы раешного стиля, его же "Кошкин дом" и "Терем-теремок", творчески воссоздающие стиль устной народной поэзии и в то же время далекие от внешних стилизаторских приемов. И в других жанрах, казалось бы очень далеких от фольклорной тематики, у него то и дело звучат отголоски народной поэтической речи; например, в сказке "Вчера и сегодня": 
    
Подходили к речке близко, 
    
Речке кланялися низко: 
    
- Здравствуй, речка, наша мать, 
    
Дай водицы нам набрать!.. 
    
и т.д. 
    
Беседуя в печати о поэзии, Маршак призывал молодежь к истокам народного творчества[164]. 
    
И конечно, в своих переводах он не мог бы так верно передать дух английских детских народных песенок, если бы не ориентировался на звучание и стиль русского фольклора для детей. 
    
Об этой же органической связи нашей детской поэзии с фольклором говорит и Агния Барто: "Ведь у детской поэзии, безусловно, есть свои законы. Она, например, особенно широко пользуется изобразительными средствами народной поэзии. В лучших стихах для детей мы находим гиперболу, повторы, звукоподражание, меткую игру слов, считалку, загадку"[165]. 
    
И разве лучшие из басен Сергея Михалкова не утратили бы всей своей поэтической силы, если бы в их упругих строках не слышалось того же хлесткого, чуть озорного народного юмора, который так полно отразился в фольклорных поговорках, дразнилках, потешках, небывальщинах, пословицах, сказках? Да и сама эта упругая форма, такая лаконичная и четкая, - разве не создавалась она для поэта все той же народной традицией? 
    
Вообще в произведениях Михалкова часто слышится то близкое, то отдаленное эхо фольклора. Так, например, и сюжет, и самая форма его замечательного по своей словесной чеканке стихотворения "Как старик корову продавал" подсказаны ему устной народной поэзией, равно как и старинная притча об упрямых баранах, встретившихся на узком мосту: 
    
Как рогами ни крути, 
    
А вдвоем нельзя пройти. 
    
И хотя в стихотворении "А у вас?" фабула городская, московская, уже первые его строки заранее подготовляют нас к тому сплаву народного стиля с детским, которым и определяется стиль Михалкова. 
    
Как верно указывает Сергей Баруздин, "близость стихов С.Михалкова к народной поэзии подтверждается тем, что многие их строки вошли в обиходный разговорный язык: "Из районных великанов самый главный великан", "Мы с приятелем вдвоем замечательно живем", "Мамы разные нужны, мамы всякие важны" и т.д. 
    
"В стихотворении "Красная Армия", - говорит тот же критик, - поэт использует характерный для народной песни прием параллелизма: 
    
Мы летаем высоко, 
    
Мы летаем низко,