1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
      шуме фабрики и лаборатории.    

         

           Что мне до Фауста,    

      феерией ракет    

      скользящего с Мефистофелем в  небесном паркете!    

      Я знаю —    

      гвоздь у меня в сапоге    

      кошмарней, чем фантазия у Гете!    

         

           Я,    

      златоустейший,    

      чье каждое слово    

      душу новородит,    

      именинит тело,    

      говорю вам:    

      мельчайшая пылинка живого    

      ценнее всего, что я сделаю и  сделал!    

         

           Слушайте!    

      Проповедует,    

      мечась и стеня,    

      сегодняшнего дня крикогубый  Заратустра*!    

      Мы    

      с лицом, как заспанная  простыня,    

      с губами, обвисшими, как  люстра,    

      мы,    

      каторжане города-лепрозория*,    

      где золото и грязь изъязвили  проказу, —    

      мы чище венецианского лазорья,    

      морями и солнцами омытого  сразу!    

         

           Плевать, что нет    

      у Гомеров и Овидиев    

      людей, как мы;    

      от копоти в оспе.    

      Я знаю —    

      солнце померкло б, увидев    

      наших душ золотые россыпи!    

         

           Жилы и мускулы — молитв  верней.    

      Нам ли вымаливать милостей  времени!    

      Мы —    

      каждый —    

      держим в своей пятерне    

      миров приводные ремни!    

         

           Это взвело на Голгофы  аудиторий*    

      Петрограда, Москвы, Одессы,  Киева,    

      и не было ни одного,    

      который    

      не кричал бы:    

      «Распни,    

      распни его!»    

      Но мне —    

      люди,    

      и те, что обидели —    

      вы мне всего дороже и ближе.    

         

           Видели,    

      как собака бьющую руку лижет?!    

         

           Я,    

      обсмеянный у сегодняшнего  племени,    

      как длинный    

      скабрезный анекдот,    

      вижу идущего через горы  времени,    

      которого не видит никто.    

         

           Где глаз людей обрывается  куцый,    

      главой голодных орд,    

      в терновом венце революций    

      грядет шестнадцатый год.    

         

           А я у вас — его предтеча;    

      я — где боль, везде;    

      на каждой капле слёзовой течи    

      распял себя на кресте.    

      Уже ничего простить нельзя.    

      Я выжег души, где нежность  растили.    

      Это труднее, чем взять    

      тысячу тысяч Бастилий!    

         

           И когда,    

      приход его    

      мятежом оглашая,    

      выйдете к спасителю —    

      вам я    

      душу вытащу,    

      растопчу,    

      чтоб большая! —    

      и окровавленную дам, как знамя.    

         

            3    

        

           Ах, зачем это,    

      откуда это    

      в светлое весело    

      грязных кулачищ замах!    

         

           Пришла    

      и голову отчаянием занавесила    

      мысль о сумасшедших домах.    

         

           И —    

      как в гибель дредноута    

      от душащих спазм    

      бросаются в разинутый люк —    

      сквозь свой    

      до крика разодранный глаз*    

      лез, обезумев, Бурлюк.    

      Почти окровавив исслезенные  веки,    

      вылез,    

      встал,    

      пошел    

      и с нежностью, неожиданной в  жирном человеке,    

      взял и сказал:    

      «Хорошо!»    

         

           Хорошо, когда в желтую  кофту    

      душа от осмотров укутана!    

      Хорошо,    

      когда брошенный в зубы эшафоту,    

      крикнуть:    

      «Пейте какао Ван-Гутена*!»    

         

           И эту секунду,    

      бенгальскую    

      громкую,    

      я ни на что б не выменял,    

      я ни на…    

      А из сигарного дыма    

      ликерного рюмкой    

      вытягивалось пропитое лицо  Северянина.    

         

           Как вы смеете называться  поэтом    

      и, серенький, чирикать, как  перепел!    

      Сегодня    

      надо    

      кастетом    

      кроиться миру в черепе!    

         

           Вы,    

      обеспокоенные мыслью одной —    

      «изящно пляшу ли», —    

      смотрите, как развлекаюсь    

      я —    

      площадной    

      сутенер и карточный шулер!    

         

           От вас,    

      которые влюбленностью мокли,    

      от которых    

      в столетия слеза лилась,    

      уйду я,    

      солнце моноклем    

      вставлю в широко растопыренный  глаз.    

         

           Невероятно себя нарядив,    

      пойду по земле,    

      чтоб нравился и жегся,    

      а впереди    

      на цепочке Наполеона поведу,  как мопса.    

         

           Вся земля поляжет  женщиной,    

      заерзает мясами, хотя отдаться;    

      вещи оживут —    

      губы вещины    

      засюсюкают:    

      «цаца, цаца, цаца!»    

         

           Вдруг    

      и тучи    

      и облачное прочее    

      подняло на небе невероятную  качку,    

      как будто расходятся белые  рабочие,    

      небу объявив озлобленную  стачку.    

         

           Гром из-за тучи, зверея,  вылез,    

      громадные ноздри задорно  высморкал,    

      и небье лицо секунду кривилось    

      суровой гримасой железного  Бисмарка.    

         

           И кто-то,    

      запутавшись в облачных путах,    

      вытянул руки к кафе —    

      и будто по-женски,    

      и нежный как будто,    

      и будто бы пушки лафет.    

         

           Вы думаете —    

      это солнце нежненько    

      треплет по щечке кафе?    

      Это опять расстрелять  мятежников    

      грядет генерал Галифе*!    

         

           Выньте, гулящие, руки из  брюк —    

      берите камень, нож или бомбу,    

      а если у которого нету рук —    

      пришел чтоб и бился лбом бы!    

         

           Идите, голодненькие,    

      потненькие,    

      покорненькие,    

      закисшие в блохастом  грязненьке!    

         

           Идите!    

      Понедельники и вторники    

      окрасим кровью в праздники!    

      Пускай земле под ножами  припомнится,    

      кого хотела опошлить!    

      Земле,    

      обжиревшей, как любовница,    

      которую вылюбил Ротшильд!    

         

           Чтоб флаги трепались в  горячке пальбы,    

      как у каждого порядочного  праздника —    

      выше вздымайте, фонарные  столбы,    

      окровавленные туши лабазников.    

         

           Изругивался,    

      вымаливался,    

      резал,    

      лез за кем-то    

      вгрызаться в бока.    

         

           На небе, красный, как  марсельеза,    

      вздрагивал, околевая, закат.    

         

           Уже сумасшествие.    

         

           Ничего не будет.    

         

           Ночь придет,    

      перекусит    

      и съест.    

         

           Видите —    

      небо опять иудит    

      пригоршнью обрызганных  предательством звезд?    

      Пришла.    

      Пирует Мамаем,    

      задом на город насев*.    

      Эту ночь глазами не проломаем,    

      черную, как Азеф*!    

         

           Ежусь, зашвырнувшись в  трактирные углы,    

      вином обливаю душу и скатерть    

      и вижу:    

      в углу — глаза круглы, —    

      глазами в сердце въелась  богоматерь.    

         

           Чего одаривать по шаблону  намалеванному    

      сиянием трактирную ораву!    

      Видишь — опять    

      голгофнику оплеванному    

      предпочитают Варавву*?    

         

           Может быть, нарочно я    

      в человечьем месиве    

      лицом никого не новей.    

      Я,    

      может быть,    

      самый красивый    

      из всех твоих сыновей.    

         

           Дай им,    

      заплесневшим в радости,    

      скорой смерти времени,    

      чтоб стали дети, должные  подрасти,    

      мальчики — отцы,    

      девочки — забеременели.    

         

           И новым рожденным дай  обрасти    

      пытливой сединой волхвов,    

      и придут они —    

      и будут детей крестить    

      именами моих стихов.    

         

           Я, воспевающий машину и  Англию,    

      может быть, просто,    

      в самом обыкновенном евангелии    

      тринадцатый апостол.    

         

           И когда мой голос    

      похабно ухает —    

      от часа к часу,    

      целые сутки,    

      может быть, Иисус Христос  нюхает    

      моей души незабудки.    

         

            4    

        

           Мария! Мария! Мария!    

      Пусти, Мария!    

      Я не могу на улицах!    

      Не хочешь?    

      Ждешь,    

      как щеки провалятся ямкою,    

      попробованный всеми,    

      пресный,    

      я приду    

      и беззубо прошамкаю,    

      что сегодня я    

      «удивительно честный».    

         

           Мария,    

      видишь —    

      я уже начал сутулиться.    

         

           В улицах    

      люди жир продырявят в  четыреэтажных зобах,    

      высунут глазки,    

      потертые в сорокгодовой таске,  —    

      перехихикиваться,    

      что у меня в зубах    

      — опять! —    

      черствая булка вчерашней ласки.    

         

           Дождь обрыдал тротуары,    

      лужами сжатый жулик,    

      мокрый, лижет улиц забитый  булыжником труп,    

      а на седых ресницах —    

      да! —    

      на ресницах морозных сосулек    

      слезы из глаз —    

      да! —    

      из опущенных глаз водосточных  труб.    

         

           Всех пешеходов морда дождя  обсосала,    

      а в экипажах лощился за жирным  атлетом атлет:    

      лопались люди,    

      проевшись насквозь,    

      и сочилось сквозь трещины сало,    

      мутной рекой с экипажей стекала    

      вместе с иссосанной булкой    

      жевотина старых котлет.    

         

           Мария!    

      Как в зажиревшее ухо втиснуть  им тихое слово?    

      Птица    

      побирается песней,    

      поет,    

      голодна и звонка,    

      а я человек, Мария,    

      простой,    

      выхарканный чахоточной ночью в  грязную руку Пресни*.    

         

           Мария, хочешь такого?    

      Пусти, Мария!    

      Судорогой пальцев зажму я  железное горло звонка!    

         

           Мария!    

         

           Звереют улиц выгоны.    

      На шее ссадиной пальцы давки.    

         

           Открой!    

         

           Больно!    

         

           Видишь — натыканы    

      в глаза из дамских шляп булавки!    

         

           Пустила.    

         

           Детка!    

      Не бойся,    

      что у меня на шее воловьей    

      потноживотые женщины мокрой  горою сидят, —    

      это сквозь жизнь я тащу    

      миллионы огромных чистых  любовей    

      и миллион миллионов маленьких  грязных любят,    

      Не бойся,    

      что снова,    

      в измены ненастье,    

      прильну я к тысячам хорошеньких  лиц, —    

      «любящие Маяковского!» —    

      да ведь это ж династия    

      на сердце сумасшедшего  восшедших цариц.    

         

           Мария, ближе!    

         

           В раздетом бесстыдстве,    

      в боящейся дрожи ли,    

      но дай твоих губ неисцветшую  прелесть:    

      я с сердцем ни разу до мая не  дожили,    

      а в прожитой жизни    

      лишь сотый апрель есть.    

         

           Мария!    

      Поэт сонеты поет Тиане*,    

      а я —    

      весь из мяса,    

      человек весь —    

      тело твое просто прошу,    

      как просят христиане —    

      «хлеб наш насущный    

      даждь нам днесь».    

         

           Мария — дай!    

         

           Мария!    

      Имя твое я боюсь забыть,    

      как поэт боится забыть    

      какое-то    

      в муках ночей рожденное слово,    

      величием равное богу.    

         

           Тело твое    

      я буду беречь и любить,    

      как солдат,    

      обрубленный войною,    

      ненужный,    

      ничей,    

      бережет свою единственную ногу.    

         

           Мария —    

      не хочешь?    

      Не хочешь!    

         

           Ха!    

         

           Значит — опять    

      темно и понуро    

      сердце возьму,    

      слезами окапав,    

      нести,    

      как собака,    

      которая в конуру    

      несет    

      перееханную поездом лапу.    

         

           Кровью сердца дорогу  радую,    

      липнет цветами у пыли кителя.    

      Тысячу раз опляшет Иродиадой*    

      солнце землю —    

      голову Крестителя.    

         

           И когда мое количество лет    

      выпляшет до конца —    

      миллионом кровинок устелется  след    

      к дому моего отца.    

         

           Вылезу    

      грязный (от ночевок в канавах),    

      стану бок о бок,    

      наклонюсь    

      и скажу ему на ухо:    

         

           — Послушайте,  господин бог!    

      Как вам не скушно    

      в облачный кисель    

      ежедневно обмакивать  раздобревшие глаза?    

      Давайте — знаете —    

      устроимте карусель    

      на дереве изучения добра и зла!    

         

           Вездесущий, ты будешь в  каждом шкапу,    

      и вина такие расставим по  столу,    

      чтоб захотелось пройтись в  ки-ка-пу*    

      хмурому Петру Апостолу.    

      А в рае опять поселим Евочек:    

      прикажи, —    

      сегодня ночью ж    

      со всех бульваров красивейших  девочек    

      я натащу тебе.    

         

           Хочешь?    

         

           Не хочешь?    

         

           Мотаешь головою,  кудластый?    

      Супишь седую бровь?    

      Ты думаешь —    

      этот,    

      за тобою, крыластый,    

      знает, что такое любовь?    

         

           Я тоже ангел, я был им —    

      сахарным барашком выглядывал в  глаз,    

      но больше не хочу дарить  кобылам    

      из севрской муки изваянных  ваз*.    

      Всемогущий, ты выдумал пару  рук,    

      сделал,    

      что у каждого есть голова, —    

      отчего ты не выдумал,    

      чтоб было без мук    

      целовать, целовать, целовать?!    

         

           Я думал — ты всесильный  божище,    

      а ты недоучка, крохотный божик.    

      Видишь, я нагибаюсь,    

      из-за голенища    

      достаю сапожный ножик.    

         

           Крыластые прохвосты!    

      Жмитесь в раю!    

      Ерошьте перышки в испуганной  тряске!    

      Я тебя, пропахшего ладаном,  раскрою    

      отсюда до Аляски!