1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
– Жизни   не удержать…      

– А   как, наверно, прекрасна была ваша жизнь! – ответил я.      

Она   глубоко вздохнула:      

– Да,   прекрасна и радостна. Вот почему я так жалею о ней.      

Я видел,   что она не прочь поговорить о себе, и потихоньку, очень осторожно, словно прикасаясь   к больному месту, принялся ее расспрашивать.      

Она   говорила о своих успехах, о своем упоении славой, о своих друзьях, о своей   блистательной жизни.      

Я спросил:      

– Самую   глубокую радость, истинное счастье дал вам, конечно, театр?      

Она   быстро ответила:      

– О   нет!      

Я   улыбнулся; она печальным взглядом окинула портреты двух своих возлюбленных и   сказала:      

– Нет,   счастье мне дали только они.      

Я не   удержался от вопроса:      

– Кто   же из них?      

– Оба.   Я порою немного путаю их в памяти – по-старушечьи, а к тому же перед одним из   них чувствую себя теперь виноватой.      

– В   таком случае, сударыня, ваша признательность относится не к ним, а к самой   любви. Они были только ее истолкователями.      

– Возможно.   Но какими!..      

– А   не думаете ли вы, что гораздо сильнее вас любил или мог бы любить кто-нибудь   другой, какой-нибудь простой человек, – пусть он не был бы гением, но   отдал бы вам всего себя, все свое сердце, все мысли, все мгновения своей жизни,   тогда как в любви двух этих великих людей у вас были опасные соперницы: музыка   и поэзия.      

Она   воскликнула удивительно молодым своим голосом, задевающим какие-то струны в душе:      

– Нет,   сударь, нет. Другой человек, возможно, любил бы меня сильнее, но любил бы не   так, как они. Ах, они пели мне песню любви, какой не спеть никому в мире! Она   опьяняла меня. Да разве кто-нибудь другой, обыкновенный человек, мог бы создать   то, что они создавали в мелодиях и словах? И много ли радости в любви, если в   нее не могут вложить всю поэзию, всю музыку неба и земли! А они умели свести   женщину с ума чарами песен и слов. Да, быть может, в нашей страсти было больше   мечты, чем действительности, но такая мечта уносит за облака, а действительность   всегда тянет вниз, к земле. Если другие и любили меня сильнее, чем они, то лишь   через них двоих я познала, постигла любовь и преклонилась перед нею!      

И вдруг   она заплакала.      

Она   плакала беззвучно, слезами отчаяния.      

Я делал   вид, будто ничего не замечаю, и смотрел вдаль. Через несколько минут она заговорила:      

– Видите   ли, сударь, почти у всех людей вместе с телом стареет и сердце. А у меня не   так. Моему жалкому телу шестьдесят девять лет, а сердцу – все еще двадцать. Вот   почему я живу в одиночестве, среди цветов и воспоминаний.      

Настало   долгое молчание. Она успокоилась и сказала, уже улыбаясь:      

– Право,   вы посмеялись бы надо мною, если б знали… если б знали, как я провожу вечера… в   хорошую погоду!.. Мне самой и стыдно и жалко себя.      

Сколько   я ни упрашивал, она больше ничего не захотела сказать. Наконец я встал,   собираясь откланяться.      

Она   воскликнула:      

– Уже?      

Я   сослался на то, что должен обедать в Монте-Карло, и тогда она робко спросила:      

– А   не хотите ли пообедать со мной? Мне это доставит большое удовольствие.      

Я тотчас   согласился. Она пришла в восторг, позвонила горничной, отдала распоряжения, а   после этого повела меня осматривать дом.      

Из   столовой дверь выходила на застекленную веранду, уставленную растениями в   кадках; оттуда была видна вся длинная аллея апельсиновых деревьев, убегавшая   вдаль до самого подножия горы. Скрытое зеленью удобное низкое кресло указывало,   что старая актриса частенько приходит посидеть здесь.      

Затем мы   отправились в сад полюбоваться цветами. Спускался тихий вечер, мягкий, теплый   вечер, в воздухе струились все благоухания земли. Совсем уже смеркалось, когда   мы сели за стол. Обед был вкусный, за столом мы сидели долго и стали друзьями,   ибо она почувствовала, какая глубокая симпатия к ней пробудилась в моем сердце.   Она выпила немного вина – «с наперсток», как говорили когда-то, и стала доверчивее,   откровеннее…      

– Пойдемте   посмотрим на луну, – сказала она. – Милая луна!.. Обожаю ее. Она была   свидетельницей самых живых моих радостей. И мне кажется, что теперь в ней   таятся все мои воспоминания; стоит мне посмотреть на нее, и они тотчас воскресают.   И даже… иногда… вечерами я балую себя красивым… зрелищем… очень, очень   красивым. Если бы вам сказать… Да нет, вы бы посмеялись надо мной… Нет, не скажу…   не могу… нет, нет…      

Я   принялся упрашивать:      

– Полноте!   Что вы! Расскажите. Обещаю вам, что не буду смеяться! Даю слово! Ну, пожалуйста.      

Она   колебалась. Я взял ее руки, жалкие, сухонькие, холодные ручки, и поцеловал одну   и другую несколько раз подряд, как это делали когда-то «они». Она была тронута.   Она колебалась.      

– Так   обещаете не смеяться?      

– Честное   слово!      

– Ну,   хорошо, идемте.      

Она   встала, и когда слуга, неуклюжий юнец в зеленой ливрее, отодвигал ее кресло,   она что-то сказала ему на ухо быстрым шепотом.      

Он   ответил:      

– Слушаю,   сударыня. Сию минуту.      

Она   взяла меня под руку и повела на веранду.      

Аллея   апельсиновых деревьев в самом деле была чудесна. Луна уже взошла, большая, круглая   луна, и протянула по середине аллеи длинную полосу света, падавшего на желтый   песок меж круглых и плотных крон темных деревьев. Деревья стояли все в цвету, и   ночь была напоена их сильным и сладким ароматом. А в черной листве порхали   тысячи крылатых светляков, огненных мух, похожих на звездные зернышки.      

Я   восхитился.      

– О,   какая декорация для любовной сцены!      

Она   улыбнулась.      

– Ведь   правда, правда? Сейчас вы увидите.      

Она   усадила меня рядом с собой. И, помолчав, сказала тихонько:      

– Вот   почему жалко, что жизнь ушла. Но ведь вы, нынешние мужчины, о любви не думаете.   Вы теперь биржевики, коммерсанты, дельцы. Вы даже разучились разговаривать с   нами. Я говорю «с нами», но имею в виду, конечно, молодых женщин. Любовь   превратилась теперь просто в связь и нередко начинается со счета портнихи,   который женщине надо скрыть. Если вы найдете, что женщина не стоит таких денег,   вы отступаете; если найдете, что женщина стоит больше, вы оплатите счет. Хороши   нравы! Хороша любовь!      

Она   взяла меня за руку.      

– Смотрите…      

Я   взглянул и замер от удивления и восторга… Вдали, в глубине аллеи, по лунной   дорожке, обнявшись, шла влюбленная пара. Они шли медленно, прижавшись друг к   другу, очаровательные, юные, и то пересекали лужицы света, который тогда ярко   озарял их, то внезапно исчезали в тени. Он был в белом атласном кафтане, какой   носили в минувшем веке, и в шляпе со страусовым пером; она – в платье с фижмами   и в высокой пудреной прическе красавиц времен Регентства.      

В ста   шагах от нас они остановились посреди аллеи и с жеманной грацией поцеловались.      

Тут я   узнал в них обоих молодых слуг актрисы и весь скорчился на стуле, едва   сдерживая безумное, нестерпимое желание расхохотаться. Все же я пересилил себя   и не рассмеялся. Я изнемогал, мучился, дергался, но подавил в себе смех, как   человек, которому ампутируют ногу, подавляет крик, рвущийся из горла и с губ.      

Но вот   юная чета повернулась, направилась в глубину аллеи и снова стала прелестной.   Она уходила, удалялась, исчезала и наконец совсем исчезла, как греза. Ее уже не   было видно. Опустевшая аллея стала печальной.      

Я тоже   ушел, ушел, чтобы больше не видеть их: я понял, что этот спектакль длится   долго, ибо он возрождает прошлое, далекое прошлое любви и рампы, искусственное,   обманчивое и пленительное прошлое, полное ложного и настоящего очарования, от   которого все еще билось сердце бывшей актрисы и былой любовницы.      

 Отец Амабль      

       I      

       

Мокрое,   серое небо нависло над широкой бурой равниной. Запах осени, печальный запах голой,   сырой земли, палых листьев, засохшей травы разливался в неподвижном вечернем   воздухе тяжелой, густой струей. Крестьяне еще работали кое-где в поле, ожидая   звона к вечерне, чтобы вернуться на фермы, соломенные крыши которых   проглядывали сквозь обнаженные сучья деревьев, защищающих от ветра яблоневые   сады.      

У   дороги, на груде тряпья, сидел, растопырив ножки, крошечный ребенок и играл   картофелиной, роняя ее иногда на свою рубашонку, а рядом на поле пять женщин,   согнувшись до земли так, что видны были только зады, сажали брюкву. Быстрым,   мерным движением они втыкали деревянные колышки вдоль глубокой борозды,   проведенной плугом, и тотчас сажали в образовавшиеся ямки рассаду, уже немного   поблекшую и спадающую набок; потом они прикрывали корни землей и продолжали работу.      

Проходивший   мимо мужчина, с голыми ногами в сабо, с кнутом в руке, остановился возле   ребенка, взял его на руки и поцеловал. Тогда одна из женщин выпрямилась и   подошла к нему. Это была рослая румяная девушка, широкая в бедрах, в талии и в   плечах, крупная нормандская самка, желтоволосая и краснощекая.      

Она   сказала решительным голосом:      

– Вот   и ты, Сезэр. Ну, как?      

Мужчина,   худощавый парень с печальным лицом, пробормотал:      

– Да   никак. Все то же.      

– Не   хочет?      

– Не   хочет.      

– Что   ж ты будешь делать?      

– А   почем я знаю?      

– Сходи   к кюре.      

– Ладно.      

– Сходи   сейчас.      

– Ладно.      

Они   взглянули друг на друга. Он все еще держал ребенка на руках, поцеловал его еще   раз и посадил на кучу женского тряпья.      

На   горизонте, между двумя фермами, видно было, как лошадь тащит плуг и как на него   налегает человек. Лошадь, плуг и пахарь медленно двигались на фоне тусклого   вечернего неба.      

Женщина   продолжала:      

– Что   же твой отец говорит?      

– Говорит,   что не хочет.      

– Да   отчего же он не хочет?      

Парень   указал жестом на ребенка, которого опустил на землю, и взглядом – на человека,   шедшего за плугом. И добавил:      

– Потому   что ребенок от него.      

Девушка   пожала плечами и сказала сердито:      

– Подумаешь!   Всем известно, что ребенок от Виктора! Ну и что же? Ну, согрешила! Да разве я   первая? И моя мать грешила до меня, да и твоя тоже – прежде чем выйти за твоего   отца! Кому это у нас не приходилось грешить? А у меня грех вышел с Виктором   потому, что он взял меня, когда я спала в овине. Это истинная правда. Ну, потом   бывало, конечно, что я и не спала да грешила. Я бы вышла за него, кабы он не   жил в работниках. Неужели же я от этого хуже стала?      

Парень   ответил просто:      

– По   мне, ты хороша, что с ребенком, что без ребенка. Только вот отец не согласен.   Ну, да я как-нибудь все улажу.      

Она   повторила:      

– Сходи   сейчас же к кюре.      

– Иду.      

И он   пошел дальше тяжелой крестьянской поступью, а девушка, упершись руками в бедра,   пошла сажать брюкву.      

Парень,   направлявшийся теперь к священнику, Сезэр Ульбрек, сын глухого старика Амабля   Ульбрека, действительно хотел жениться против воли отца на Селесте Левек, хотя   она прижила ребенка с Виктором Лекоком, простым батраком на ферме ее родителей,   которого они выгнали после этого.      

Впрочем,   в деревне не существует кастовых различий, и если батрак бережлив, то он со временем   сам приобретает ферму и становится ровней бывшему своему хозяину.      

Итак,   Сезэр Ульбрек шел, держа кнут под мышкой, думая все ту же думу и медленно переступая   тяжелыми сабо, на которых налипла земля. Конечно, он хотел жениться на Селесте   и хотел взять ее с ребенком, потому что это была та самая женщина, какая ему   нужна. Он не мог бы объяснить, почему именно, но знал это, был в этом уверен.   Достаточно ему было взглянуть на нее, чтобы убедиться в этом: он сразу   чувствовал себя как-то чудно, растроганно, глупо-блаженно. Ему даже приятно   было целовать ребенка, Викторова малыша, потому что он родился от нее.      

И он без   всякой злобы поглядывал на далекий силуэт человека, шедшего за плугом на краю   горизонта.      

Но отец   Амабль не желал этого брака. Он противился ему с упрямством глухого, с каким-то   бешеным упорством.      

Напрасно   Сезэр кричал ему в самое ухо, в то ухо, которое еще различало некоторые звуки:      

– Мы   будем ухаживать за вами, папаша. Говорю вам, она хорошая девушка, работящая, бережливая.      

Старик   твердил одно:      

– Пока   я жив, этому не бывать.      

И ничто   не могло убедить его, ничто не могло сломить его упорство. У Сезэра оставалась   одна надежда. Отец Амабль побаивался кюре из страха перед смертью, приближение   которой он чувствовал. Он, собственно, не боялся ни бога, ни черта, ни ада, ни   чистилища, о которых не имел ни малейшего представления, но он боялся   священника, вызывавшего у него мысль о похоронах, как боятся врача из страха   перед болезнью. Селеста знала эту слабость старика и уже целую неделю   уговаривала Сезэра сходить к кюре. Но Сезэр все не решался, так как и сам   недолюбливал черные сутаны: они представлялись ему не иначе как с рукой,   протянутой за даянием или за хлебом для церкви.      

Но   наконец он собрался с духом и пошел к священнику, обдумывая, как бы лучше   рассказать ему свое дело.      

Аббат   Раффен, маленький, худой, подвижной и вечно небритый, дожидался обеда, грея   ноги у кухонного очага.      

Увидев   вошедшего крестьянина, он только повернул в его сторону голову и спросил:      

– А,   Сезэр, что тебе нужно?      

– Мне   бы поговорить с вами, господин кюре.      

Крестьянин   робко переминался на месте, держа в одной руке фуражку, а в другой кнут.      

– Ну,   говори.      

Сезэр   взглянул на старую служанку, которая, шаркая ногами, ставила хозяйский прибор   на край стола перед окном. Он пробормотал:      

– Мне   бы вроде как на духу, господин кюре.      

Тут   аббат Раффен пристально взглянул на крестьянина и, заметив его растерянный вид,   сконфуженное лицо, бегающие глаза, приказал:      

– Мари,   уйди к себе в комнату минут на пять, пока мы тут потолкуем с Сезэром.      

Старуха   бросила на парня сердитый взгляд и вышла, ворча.      

Священник   продолжал:      

– Ну,   теперь выкладывай свое дело.      

Парень   все еще колебался, разглядывал свои сабо, теребил фуражку, но потом вдруг осмелел:      

– Вот   какое дело. Я хочу жениться на Селесте Левек.      

– Ну   и женись, голубчик, кто же тебе мешает?      

– Отец   не хочет.      

– Твой   отец?      

– Да.      

– Что   же он говорит, твой отец?      

– Он   говорит, что у нее ребенок.      

– Ну,   это не с ней первой случилось со времени нашей праматери Евы.      

– Да   ребенок-то у нее от Виктора, от Виктора Лекока, работника Антима Луазеля.      

– Ах   вот как! И отец, значит, не хочет?      

– Не   хочет.      

– Нипочем   не хочет?      

– Да.   Не в обиду сказать, уперся, как осел.      

– Ну   а что ты ему говоришь, чтобы он согласился?      

– Я   говорю, что она хорошая девушка, работящая и бережливая.      

– А   он все-таки не соглашается? Ты, значит, хочешь, чтобы я с ним поговорил?      

– Вот,   вот!      

– Ну   а что же мне ему сказать, твоему отцу?      

– Да…   то самое, что вы говорите на проповеди, чтобы мы деньги давали.      

В   представлении крестьянина все усилия религии сводились к тому, чтобы наполнять   небесные сундуки, заставлять прихожан раскошеливаться, выкачивать деньги из их   карманов. Это было нечто вроде огромного торгового дома, где кюре являлись   приказчиками, хитрыми, пронырливыми, оборотистыми, и обделывали дела господа   бога за счет деревенских жителей.      

Он, конечно,   знал, что священники оказывают услуги, немалые услуги бедным людям, больным, умирающим,   что они напутствуют, утешают, советуют, поддерживают, но все это за деньги, в   обмен на беленькие монетки, на славное блестящее серебро, которым оплачиваются   таинства и мессы, советы и покровительство, прощение и отпущение грехов,   чистилище или рай, в зависимости от доходов и щедрости грешника.      

Аббат   Раффен, хорошо понимавший своих прихожан и никогда не сердившийся на них, рассмеялся:      

– Ну,   ладно! Я поговорю с твоим отцом, но ты, голубчик мой, должен ходить на   проповедь.      

Ульбрек   поднял руку:      

– Если   вы мне это устроите, даю честное слово бедняка, буду ходить.      

– Значит,   поладили. Когда же ты хочешь, чтобы я сходил к твоему отцу?      

– Да   чем раньше, тем лучше. Если можно, хоть сегодня.      

– Хорошо,   я приду через полчаса, как поужинаю.      

– Через   полчаса?      

– Да.   До свидания, голубчик.      

– Счастливо   оставаться, господин аббат, спасибо вам.      

– Не   за что.      

И Сезэр   Ульбрек воротился домой, чувствуя, что с сердца его спала большая тяжесть.      

Он   арендовал маленькую, совсем маленькую ферму, так как они с отцом были небогаты.   Одни со служанкой, пятнадцатилетней девочкой, которая варила им похлебку,   ходила за птицей, доила коров и сбивала масло, они еле-еле сводили концы с   концами, хотя Сезэр был хороший хозяин. Но у них не хватало ни земли, ни скота,   и заработать им удавалось только на самое необходимое.      

Старик   уже не мог работать. Угрюмый, как все глухие, разбитый болезнями, скрюченный,   сгорбленный, он бродил по полям, опираясь на палку, и мрачно, недоверчиво   оглядывал людей и животных. Иногда он садился на краю канавы и просиживал там в   неподвижности целыми часами, смутно думая о том, что заботило его всю   жизнь, – о ценах на яйца и на хлеб, о солнце и о дожде, которые будут   полезны или вредны посевам. И его старые члены, сведенные ревматизмом, продолжали   впитывать в себя сырость почвы, как уже впитывали в течение семидесяти лет   испарения низкого домика, крытого сырой соломой.      

Он   возвращался домой к вечеру, садился на свое место в кухне, у края стола, и   когда перед ним ставили глиняный горшок с похлебкой, он обхватывал его   скрюченными пальцами, как будто сохранявшими округлую форму посуды, и, прежде   чем приняться за еду, грел об него руки зимой и летом, чтобы не пропало ничего,   ни единой частицы тепла от огня, который стоит так дорого, ни единой капли   супа, куда положены сало и соль, ни единой крошки хлеба, на который идет пшеница.      

Потом он   взбирался по лесенке на чердак, где лежал его сенник; сын спал внизу, в   закоулке за печью, а служанка запиралась на ночь в погреб, в темную яму, куда   раньше ссыпали картофель.      

Сезэр и   его отец почти не разговаривали. Лишь время от времени, когда надо было продать   урожай или купить теленка, молодой человек советовался со стариком и, сложив   рупором руки, выкрикивал ему в ухо свои соображения; отец Амабль соглашался с   ним или медленно возражал глухим голосом, выходившим словно из самого его   нутра.      

И вот   однажды вечером Сезэр подошел к отцу, как бывало, когда дело шло о приобретении   лошади или телки, и прокричал ему в ухо что было силы о своем намерении   жениться на Селесте Левек.      

Но тут   отец рассердился. Почему? По моральным соображениям? Нет, конечно. В деревне   девичья честь никакой ценности не представляет. Но скупость и глубокий,   свирепый инстинкт бережливости возмутились в нем при мысли, что сын будет   растить ребенка, который родился не от него. В одно мгновение представил он   себе, сколько мисок супа проглотит ребенок, пока от него будет польза в   хозяйстве, вычислил, сколько фунтов хлеба съест, сколько литров сидра выпьет   этот мальчишка, прежде чем ему исполнится четырнадцать лет, и в нем вспыхнула   дикая злоба против Сезэра, который не подумал обо всем этом.      

И он   ответил непривычно резким голосом:      

– Да   ты рехнулся, что ли?      

Тогда   Сезэр начал перечислять все доводы, описывать достоинства Селесты, доказывая,   что она заработает во сто раз больше, чем будет стоить ребенок. Но старик в ее   достоинствах сомневался, между тем как существование ребенка не вызывало у него   никаких сомнений, и упорно твердил одно и то же, не вдаваясь в подробности:      

– Не   хочу! Не хочу! Пока я жив, этому не бывать.      

И за три   месяца дело не сдвинулось с места, так как ни тот, ни другой не шли на уступки   и возобновляли не менее раза в неделю тот же спор, с теми же доводами, словами,   жестами и с теми же бесплодными результатами.      

Тогда-то   Селеста и посоветовала Сезэру обратиться за помощью к местному кюре.      

От   священника Сезэр пришел домой с опозданием и застал отца уже за столом.      

Они   пообедали молча, сидя друг против друга, съели после супа немного хлеба с маслом,   выпили по стакану сидра и продолжали неподвижно сидеть на стульях при тусклом   свете свечи, которую девочка-служанка внесла, чтобы вымыть ложки, перетереть   стаканы и заранее нарезать хлеб на завтрашнее утро.      

Раздался   стук в дверь; она тотчас же распахнулась, и вошел священник. Старик поднял на   него беспокойный, подозрительный взгляд и, предчувствуя недоброе, собрался было   залезть на чердак, но аббат Раффен положил ему руку на плечо и прокричал у   самого его виска:      

– Мне   надо поговорить с вами, отец Амабль.      

Сезэр   скрылся, воспользовавшись тем, что дверь осталась открытой. Он не хотел ничего   слышать, так ему было страшно; он не хотел, чтобы его надежда убывала по капле   с каждым упорным отказом отца; он предпочитал потом, сразу, узнать решение,   хорошее или плохое, и ушел из дому. Вечер был безлунный, беззвездный, один из   тех туманных вечеров, когда воздух от сырости кажется сальным. Легкий запах   яблок несся из каждого двора; наступило время сбора ранних яблок,   «скороспелок», как их называют в этой стране сидра. Когда Сезэр проходил мимо   хлевов, на него сквозь узкие окна веяло теплым запахом скота, дремавшего на   навозе, из конюшен доносилось топотание лошадей и похрустывание сена, которое   они выбирали из кормушек и перемалывали челюстями.      

Он шел и   думал о Селесте. В его простом уме, где мысли возникали только как образы,   непосредственно порождаемые предметами, мечты о любви воплощались в облике   высокой румяной девушки, которая стояла у дороги, в ложбине, и смеялась,   упершись руками в бедра.      

Такой он   увидел ее в тот день, когда в нем впервые зародилось влечение к ней. Правда, он   знал ее с детства, но никогда до этого утра не обращал на нее внимания. Они   поговорили несколько минут, и он ушел, повторяя на ходу: «А ведь хороша девка!   Жаль, что у нее был грех с Виктором». Он думал о ней до самого вечера, а также   и на другой день.      

Когда   они встретились снова, он почувствовал, что у него защекотало в горле, как   будто ему запустили петушиное перо через рот в самую грудь. И с тех пор каждый   раз, когда он бывал подле нее, он с удивлением ощущал то же неизменное,   странное нервное щекотание.      

Не   прошло и трех недель, как он решил жениться на ней, – так она ему   нравилась. Он бы не сумел объяснить, откуда взялась ее власть над ним, и только   говорил: «На меня нашло», как будто желание обладать этой девушкой, которое он   носил в себе, овладело им, как бесовское наваждение. Ее грех больше не тревожил   Сезэра. Не все ли равно, в конце концов, ведь от этого она хуже не стала; и он   не питал злобы к Виктору Лекоку.      

Но если   кюре потерпит неудачу, что тогда? Сезэр старался не думать об этом: слишком уж   терзала его тревога.      

Он дошел   до дома священника и сел подле деревянной калитки, чтобы дождаться возвращения   кюре.      

Посидев   там, пожалуй, не меньше часа, он услышал на дороге шаги и вскоре разглядел,   хотя ночь была очень темная, еще более темную тень сутаны.      

Он   встал, ноги его подкашивались, он боялся заговорить, боялся спросить.      

Священник,   увидев его, весело сказал:      

– Ну,   вот, голубчик, все и уладилось.      

Сезэр   забормотал:      

– Как   уладилось?… Не может быть!      

– Да,   да, мальчик, правда, не без труда. Твой отец упрям, как старый осел.      

Крестьянин   все повторял:      

– Не   может быть!      

– Ну   да, уладилось! Приходи ко мне завтра в полдень поговорить насчет оглашения.      

Сезэр   схватил руку кюре. Он жал ее, тряс, тискал и твердил, заикаясь:      

– Так   правда?… Правда?… Господин кюре!.. Даю слово честного человека, я приду в воскресенье…   на вашу проповедь!      

       II      

       

Свадьбу   сыграли в середине декабря. Свадьба была скромная, так как молодые были небогатые.   Сезэр, одетый во все новое, порывался уже с восьми утра идти за невестой и   вести ее в мэрию; но было еще слишком рано, и он уселся за кухонный стол,   поджидая родных и друзей, которые должны были зайти за ним.      

Снег шел   целую неделю; и бурая земля, уже оплодотворенная осенними посевами, побелела,   заснула под ледяным покровом.      

В   домиках, накрытых белыми шапками снега, было холодно; круглые яблони во дворах,   напудренные снежной пылью, казалось, цвели, как в прекрасную пору своего   расцвета.      

В тот   день большие тучи с севера, серые тучи, набухшие снежным дождем, рассеялись, и   голубое небо распростерлось над белой землей, на которую восходящее солнце   бросало серебристые блики.      

Сезэр   глядел в окно и ни о чем не думал, только чувствовал себя счастливым.      

Дверь   отворилась, вошли две женщины, две крестьянки, разодетые   по-праздничному, – тетка и двоюродная сестра жениха; за ними явилось трое   мужчин – его двоюродные братья, потом соседка. Они размесились на стульях и   сидели неподвижно и молча – женщины на одной стороне кухни, мужчины на другой, –   внезапно скованные той робостью, тем тоскливым смущением, которое нападает на   людей, собравшихся для какой-нибудь церемонии. Немного погодя один из   двоюродных братьев спросил:      

– Не   пора ли?      

Сезэр   ответил:      

– Пожалуй,   пора.      

– Ну,   так пойдемте, – сказал другой.      

Они   встали. Тогда Сезэр, начинавший беспокоиться, влез по лестнице на чердак,   посмотреть, готов ли отец. Обычно старик вставал очень рано, но сегодня он еще   не появлялся. Сын нашел его в постели: он лежал, завернувшись в одеяло, с   открытыми глазами и злым лицом.      

Сезэр   крикнул ему в ухо:      

– Вставайте,   папаша, вставайте. Пора на свадьбу!      

Глухой   забормотал жалобным голосом:      

– Не   могу! Мне, должно быть, спину продуло. Никак двинуться не могу.      

Сын   удрученно глядел на него, догадываясь, что это притворство.      

– Ну,   папаша, понатужьтесь.      

– Не   могу.      

– Давайте   я вам пособлю.      

И,   нагнувшись к старику, он размотал одеяло, взял отца за руки и приподнял. Но   старик Амабль принялся вопить:      

– Ой,   ой, ой!.. Горе мое!.. Ой, ой, не могу! Всю спину разломило! Верно, меня ветром продуло   через эту проклятую крышу.      

Сезэр   понял, что ничего не добьется, и, впервые в жизни рассердившись на отца,   крикнул ему:      

– Ну,   тогда и сидите без обеда. Ведь обед-то я заказал в трактире у Полита. Будете   знать, как упрямиться.      

Он   сбежал с лестницы и пустился в путь в сопровождении родных и приглашенных.      

Мужчины   засучили брюки, чтобы не обить их края о снег, женщины высоко подбирали юбки,   показывая худые щиколотки, серые шерстяные чулки и костлявые ноги, прямые, как   палки. Они шли, покачиваясь, гуськом, молча и медленно из осторожности, чтобы   не сбиться с дороги, занесенной ровною, однообразною, сплошною пеленой снега.      

Когда   они подходили к фермам, к ним присоединялось по два, по три человека, которые   их поджидали, и процессия беспрестанно растягивалась, извивалась, следуя по   невидимым поворотам дороги, и напоминала живые четки, черные бусы, колыхавшиеся   по белой равнине.      

Перед   домом невесты жениха ждала целая группа людей, переминавшихся с ноги на ногу.   Когда он появился, его приветствовали криками. Скоро и Селеста вышла из своей   комнаты, в голубом платье, с красной шалью на плечах, с флердоранжем в волосах.      

Все   спрашивали Сезэра:      

– А   где же отец?      

Он   отвечал сконфуженно:      

– У   него такие боли приключились, что встать не может.      

И   фермеры недоверчиво и лукаво покачивали головами.      

Процессия   направилась к мэрии. Позади будущих супругов одна из крестьянок несла на руках   ребенка Виктора, как будто предстояли крестины. Остальные крестьяне, взявшись   под руки, шагали по снегу теперь уже попарно, качаясь, как шлюпки на волнах.      

После   того как мэр соединил молодых в маленьком доме муниципалитета, кюре, в свою очередь,   обвенчал их в божьем доме. Он благословил их союз, обещая им плодородие, а   потом произнес проповедь о супружеских добродетелях, о простых здоровых добродетелях   сельской жизни, о трудолюбии, о супружеском согласии, о верности; тем временем   ребенок, продрогнув, пищал за спиной у невесты.      

Когда   молодые показались на церковном пороге, из кладбищенского рва грянули выстрелы.   Сначала видны были только концы ружейных стволов, из которых быстро вылетали   клубы дыма, потом показалась голова, смотревшая на процессию. Это Виктор Лекок   приветствовал свадьбу своей подруги, праздновал ее счастье и в громе выстрелов   приносил ей свои поздравления. Для этих торжественных залпов он привел своих   приятелей, человек пять-шесть батраков с ферм. Все нашли, что это очень мило с   его стороны.      

Обед   состоялся в трактире Полита Кашпрюна. Стол на двадцать персон был накрыт в большом   зале, где обедали в базарные дни; огромная баранья нога на вертеле, птица,   жарящаяся в собственном соку, колбаса, шипящая на ярком, веселом огне,   наполняли дом густым запахом, чадом залитых жиром углей, крепким, тяжким духом   деревенской пищи.      

В   полдень сели за стол, и тарелки тотчас же наполнились супом. Лица уже   оживились, рты готовы были открыться и выкрикивать шутки, глаза смеялись,   лукаво прищуриваясь. Все собрались повеселиться, черт возьми!      

Дверь   распахнулась, и появился отец Амабль. Вид у него был недобрый, выражение лица   свирепое, он тащился, опираясь на две палки и охая на каждом шагу, чтобы видно   было, как он страдает.      

При его   появлении все умолкли; но вдруг его сосед, дядя Маливуар, известный шутник, видевший   каждого насквозь, завопил, сложив руки рупором, как это делал Сезэр:      

– Эге,   старый хитрец! Ну и носище у тебя, если ты из дома учуял, чем у Полита пахнет!      

Могучий   хохот вырвался из всех глоток. Маливуар, поощренный успехом, продолжал:      

– Нет   лучше средства от ломоты, чем колбасная припарка! Если еще стаканчик водки в придачу,   вот нутро-то и согреется!      

Мужчины   орали, колотили кулаками по столу, хохотали, то наклоняясь в сторону всем телом,   то выпрямляясь, точно качали воду. Женщины кудахтали, как куры, служанки   корчились со смеху, стоя у стены. Один отец Амабль не смеялся и, ничего не   отвечая, ждал, чтобы ему очистили место.      

Его   посадили посредине, напротив снохи; и не успел он сесть за стол, как тотчас же   принялся за еду. Раз сын платит, надо урвать свою долю. С каждой ложкой супа,   попавшей в его желудок, с каждым куском хлеба или мяса, растертым его беззубыми   деснами, с каждым стаканом сидра или вина, влитым в горло, он, казалось,   отвоевывал частицу своего добра, возвращал часть денег, проедаемых этими   обжорами, спасал крохи своего имущества. Он ел молча, с алчностью скупца,   припрятывающего каждое су, с тем угрюмым рвением, какое раньше прилагал к своим   неустанным трудам.      

Но,   увидев вдруг за столом, на коленях у одной из женщин, ребенка Селесты, он   больше уже не сводил с него глаз. Он продолжал есть, но взгляд его был прикован   к мальчику, жевавшему кусочки жаркого, которые женщина время от времени   подносила к его ротику. И старика гораздо больше мучили те крохи, которые   сосала эта личинка человека, чем все то, что поглощали остальные.      

Пир   длился до вечера. Потом все разошлись по домам. Сезэр приподнял отца Амабля.      

– Пора   домой, папаша, – сказал он и подал ему обе его палки.      

Селеста   взяла ребенка на руки, и они медленно побрели сквозь белесую мглу ночи, освещенной   снегом. Глухой старик, изрядно выпивший, еще более злой от вина, упорно не   желал двигаться. Не раз он даже садился в тайной надежде, что сноха   простудится. Он хныкал, не произнося ни слова, испуская протяжные жалобные   стоны.      

Когда   они добрались до дому, он тотчас же залез на чердак, между тем как Сезэр   устраивал постель для ребенка подле того закоулка, где собирался лечь с женой.   Новобрачные заснули далеко не сразу, и они долго еще слышали, как старик   ворочался на своем сеннике; он даже несколько раз громко проговорил что-то,   может быть, со сна, а может быть, потому, что был во власти навязчивой мысли и   слова против воли вырывались у него изо рта.      

Когда он   наутро спустился с лестницы, то увидел, что сноха хлопочет по хозяйству.      

Она   крикнула ему:      

– Поторапливайтесь,   папаша, вот вам хорошая похлебка.      

И она   поставила на край стола круглый глиняный дымящийся горшок. Старик Амабль сел,   ничего не ответив, взял горячий горшок, по обыкновению погрел об него руки и,   так как было очень холодно, даже прижал его к груди, пытаясь вобрать в себя, в   свое старое тело, застывшее от зимних холодов, немного живого тепла кипящей   воды.      

Потом он   взял свои палки и ушел в замерзшие поля до полудня, до самого обеда, –   ушел из-за того, что увидел в большом ящике из-под мыла ребенка Селесты,   который еще спал.      

Старик   так и не примирился. Он продолжал жить в доме, как раньше, но, казалось, уже   был здесь чужим, ничем не интересовался, относился к этим людям – к сыну, к   женщине, к ребенку, – как к посторонним, которых он не знает и никогда с   ними не разговаривал.      

Зима   миновала. Она была долгая и суровая. Потом ранней весной взошли посевы, и крестьяне,   как трудолюбивые муравьи, снова проводили в поле целые дни, работая от зари до   зари, под ветром и под дождем, согнувшись над бороздами черной земли,   рождавшими хлеб для людей.      

Для   молодых супругов год начался хорошо. Всходы выдались крепкие, густые, поздних заморозков   не было, цветущие яблони роняли в траву бело-розовый снег, обещая на осень горы   плодов.      

Сезэр   работал не покладая рук, вставал рано и возвращался поздно, чтобы не тратиться   на батрака.      

Жена не   раз говорила ему:      

– Смотри,   надорвешься!      

Но он   отвечал:      

– Ничего,   дело привычное.      

Все же   однажды вечером он вернулся домой настолько усталый, что лег, не поужинав.   Наутро он встал в обычный час, но не мог есть, хотя накануне улегся натощак;   днем он вынужден был вернуться домой отдохнуть. Ночью он начал кашлять и   метался на постели в жару, страдая от жажды, лицо у него пылало, во рту   пересохло.      

Тем не   менее на рассвете он отправился в поле, но на следующий день пришлось позвать   врача, который объявил, что он серьезно болен, болен воспалением легких.      

И Сезэр   больше уж не вышел из темного закоулка, служившего ему спальней. Слышно было,   как он кашляет, тяжело дышит и ворочается в этой темной норе. Чтобы его   увидеть, чтобы дать ему лекарство или поставить банки, надо было в этот   закоулок приносить свечу. Тогда становилось видно его изможденное лицо,   неопрятное из-за отросшей бороды, а над ним – густое кружево паутины,   колебавшейся от движения воздуха. Руки больного казались мертвыми на серой простыне.      

Селеста   ухаживала за ним с тревожной заботливостью, давала ему пить лекарство, ставила   банки, хлопотала по хозяйству, а отец Амабль, сидя у входа на чердак, следил   издали за темным углом, где умирал его сын. Он не подходил к нему, потому что   ненавидел его жену, и злился, как ревнивый пес.      

Прошло еще   шесть дней. Утром седьмого дня, когда Селеста, спавшая теперь на охапке соломы,   расстеленной на полу, встала, чтобы взглянуть, не легче ли мужу, она не   услышала больше из темного угла его прерывистого дыхания. В испуге она   спросила:      

– Ну,   как ты нынче, Сезэр?      

Он не   ответил.      

Она   протянула руку, чтобы потрогать его, и коснулась застывшего лица. Она закричала   громко и протяжно, как кричат испуганные женщины. Он был мертв.      

При этом   крике глухой старик появился наверху лестницы; увидев, что Селеста бросилась бежать   за помощью, он быстро спустился, в свою очередь ощупал лицо сына и, поняв   вдруг, в чем дело, запер дверь изнутри, чтобы не дать снохе вернуться и снова   завладеть домом теперь, когда сына уже нет в живых.      

Потом он   сел на стул рядом с покойником.      

Соседи   приходили, звали, стучали. Он не слышал. Один из них разбил оконное стекло и   влез в комнату. Другие последовали за ним; дверь снова отперли, и Селеста   вошла, вся в слезах, с распухшим лицом и красными глазами. Тогда отец Амабль,   побежденный, не промолвив ни слова, снова залез к себе на чердак.      

Похороны   состоялись на следующий день; после церемонии свекор и сноха очутились на ферме   одни с ребенком.      

Был час   обеда. Селеста зажгла огонь, размочила хлеб в похлебке и собрала на стол, между   тем как старик ждал, сидя на стуле, и как будто не глядел на нее.      

Когда   обед поспел, она крикнула ему в ухо:      

– Идите,   папаша, надо поесть.      

Он   встал, сел за стол, съел горшок супа, сжевал кусок хлеба, тонко намазанный   маслом, выпил два стакана сидра и ушел.      

Стоял   один из тех теплых благодатных дней, когда чувствуется, как на всей поверхности   земли всходит, трепещет, расцветает жизнь.      

Отец   Амабль шел по тропинке через поля. Он глядел на молодые хлеба, на молодые овсы   и думал о том, что его сын, родной его сын, лежит теперь под землею. Он шел   усталой походкой, волоча ногу, прихрамывая. Он был совсем один в поле, совсем   один под голубым небом, среди зреющего урожая, совсем один с жаворонками,   которых видел над своей головой, не слыша их звонкого пения; он шел и плакал.      

Потом он   сел подле лужи и просидел там до вечера, глядя на птичек, которые прилетали   напиться, а когда стало темнеть, вернулся домой, поужинал, не говоря ни слова,   и влез к себе на чердак.      

И жизнь   его потекла так же, как раньше. Ничто не изменилось, только Сезэр, его сын,   спал на кладбище.      

Да и что   было делать старику? Работать он больше не мог, он годился теперь только на то,   чтобы есть похлебку, которую варила сноха. И он молча съедал ее, утром и   вечером, следя злыми глазами за ребенком, который тоже ел, сидя против него, по   другую сторону стола. Потом он уходил из дому, шатался по окрестностям, как   бродяга, прятался за овинами, чтобы соснуть часок-другой, как будто боясь, что   его увидят, и лишь к ночи возвращался домой.      

Между   тем серьезные заботы начали тревожить Селесту. Земля нуждалась в мужчине, который   ухаживал бы за ней и обрабатывал ее. Надо было, чтобы кто-нибудь постоянно   находился на полях, и притом не простой наемный работник, а настоящий   земледелец, опытный хозяин, болеющий о ферме. Женщина одна не может обрабатывать   землю, следить за ценами на хлеб, покупать и продавать скот. И в голове Селесты   возникли мысли, простые, практические мысли, которые она передумывала целыми   ночами. Она не могла снова выйти замуж раньше как через год, а между тем   следовало немедленно позаботиться о самых насущных нуждах.      

Только   один человек и мог вывести ее из затруднения – Виктор Лекок, отец ее ребенка.   Он был хороший работник и знал все, что касалось земли; будь у него хоть   немного денег, он стал бы прекрасным хозяином. Селесте это было известно,   потому что она видела, как он работал на ферме у ее родителей.      

И вот   как-то утром, когда он проезжал мимо с телегой навоза, она вышла ему навстречу.   Заметив ее, он остановил лошадь, и она обратилась к нему, как будто они   виделись не далее как вчера:      

– Здравствуй,   Виктор, как живешь?      

Он   ответил:      

– Помаленьку,   а вы как?      

– Я   бы ничего, да вот только одна я в доме и очень беспокоюсь о земле.      

И они   пустились в долгий разговор, прислонясь к колесу тяжелой телеги. Мужчина порой   почесывал себе лоб под фуражкой и погружался в раздумье, а она, раскрасневшись,   говорила с жаром, высказывая свои доводы, соображения, планы на будущее.   Наконец он пробормотал:      

– Ну   что ж, это можно.      

Она   протянула руку, как делают крестьяне, заключая торг, и сказала:      

– Значит,   по рукам?      

Он пожал   протянутую руку:      

– По   рукам!      

– Так   в воскресенье?      

– В   воскресенье.      

– Ну,   до свидания, Виктор,      

– До   свидания, госпожа Ульбрек.      

       III      

       

В то   воскресенье был деревенский праздник, ежегодный престольный праздник, который в   Нормандии называют «гуляньем».      

Всю   неделю по дорогам медленно тащились повозки, запряженные серыми или гнедыми   клячами, крытые повозки, в которых живут со своими семьями бродячие ярмарочные   фокусники, владельцы лотерей, тиров, разных игр и содержатели тех паноптикумов,   где, как говорят крестьяне, «показывают разные штуки».      

На   площади, у мэрии, один за другим останавливались грязные фургоны с   развевающимися занавесками, сопровождаемые унылым псом, который, понурив   голову, трусил между колесами. Вскоре перед каждым из этих кочевых жилищ   вырастала палатка, а в палатке сквозь дыры в парусине можно было разглядеть   блестящие предметы, возбуждавшие восхищение и любопытство мальчишек.      

В   праздник все эти палатки открывались с самого утра, выставляя напоказ свои   сокровища из стекла и фаянса. Крестьяне, направляясь к обедне, с простодушным   удовольствием поглядывали на эти незатейливые лавки, несмотря на то что видели   их ежегодно.      

К   полудню площадь наполнилась народом. Со всех соседних деревень съезжались   фермеры, трясясь с женами и детьми на двухколесных шарабанах, громыхающих   железными частями и шатких, как качели. Приезжающие распрягали лошадей у   знакомых, и все дворы были загромождены нелепыми серыми колымагами, высокими,   тонкими, крючковатыми, похожими на животных с длинными щупальцами, обитателей   морских глубин.      

И все   семьи – маленькие впереди, взрослые сзади – отправлялись на гулянье тихим   шагом, с довольным видом, болтая руками, грубыми, костлявыми, красными руками,   которые привыкли к работе и словно стыдились своей праздности.      

Фокусник   играл на дудке; шарманка карусели раздирала воздух плачущими, прерывистыми   звуками; лотерейное колесо трещало, как материя, которую разрывают; ежеминутно   раздавались выстрелы из карабинов. И медлительная толпа лениво двигалась вдоль   палаток, расползаясь, как тесто, волнуясь, как стадо неуклюжих животных,   случайно выпущенных на свободу.      

Девушки,   взявшись за руки, гуляли по шесть, по восемь в ряд и визгливо пели песни; парни   шли за ними, балагуря, сдвинув набекрень фуражки, и накрахмаленные блузы пузырились   на них, как большие голубые шары.      

Тут   собралась вся округа – хозяева, батраки, служанки.      

Даже   отец Амабль нарядился в свой древний позеленевший сюртук и пожелал принять участие   в гулянье, потому что никогда не пропускал его.      

Он   глядел на лотереи, останавливался перед тиром посмотреть, как стреляют, и в   особенности заинтересовался простой игрой, состоящей в том, чтобы попадать   большим деревянным шаром в разинутый рот человека, нарисованного на доске.      

Вдруг   кто-то хлопнул его по плечу. То был дядя Маливуар. Он крикнул старику:      

– Эй,   папаша, пойдем выпьем коньяку, я угощаю.      

И они   уселись за столик кабачка, устроенного на открытом воздухе. Они выпили по рюмочке,   потом по другой и по третьей, после чего отец Амабль снова пошел бродить. Мысли   его стали немного путаться, он улыбался, сам не зная чему, улыбался, глядя на   лотерею, на карусель и, главное, на фигурные кегли. Он долго стоял перед ними,   приходя в восторг каждый раз, как какой-нибудь любитель сбивал жандарма или   священника – двух представителей власти, которых старик инстинктивно страшился.   Потом он вернулся к кабачку и выпил стакан сидра, чтобы освежиться. Было   поздно, надвигалась ночь. Кто-то из соседей окликнул его:      

– Смотрите,   отец Амабль, не опоздайте к ужину.      

Тогда он   отправился домой, на ферму. Тихие сумерки, теплые сумерки весенних вечеров   медленно опускались на землю.      

Когда он   дошел до дверей, ему показалось, что в освещенном окне видны два человека. Он   остановился в изумлении, потом вошел и увидел, что за столом, перед тарелкой с   картошкой, на том самом месте, где раньше сидел его сын, сидит и ужинает Виктор   Лекок.      

Старик   сразу круто повернулся, как будто хотел уйти. Ночь была уже совсем черная.   Селеста вскочила и крикнула ему:      

– Скорее,   скорее, папаша, нынче у нас ради праздника хорошее рагу!      

Тогда он   машинально подошел к столу и сел, оглядывая поочередно мужчину, женщину и   ребенка. Потом, по своему обычаю, медленно принялся за еду.      

Виктор   Лекок чувствовал себя как дома, время от времени заговаривал с Селестой, брал ребенка   на руки и целовал его. А Селеста подкладывала ему еды, наполняла его стакан и,   казалось, с большим удовольствием разговаривала с ним. Отец Амабль следил за   ними пристальным взглядом, не слыша их слов. После ужина – а он почти не ел,   так у него было тяжело на сердце – он встал и, вместо того чтобы влезть, как   всегда, на чердак, открыл дверь во двор и вышел в поле.      

Когда он   ушел, Селеста, немного обеспокоившись, спросила:      

– Что   это с ним?      

Виктор   равнодушно заметил:      

– Не   бойся. Придет, когда устанет.      

Тогда   она занялась хозяйством, перемыла тарелки, вытерла стол, между тем как мужчина   спокойно раздевался. Потом он улегся в глубоком темном закоулке, где она раньше   спала с Сезэром.      

Дверь со   двора отворилась. Вошел отец Амабль и тотчас же огляделся по сторонам, будто   принюхиваясь, как старый пес. Он искал Виктора Лекока. Не видя его, он взял   свечу со стола и пошел к темному углу, где умер его сын. В глубине его он   увидел мужчину, вытянувшегося под одеялом и уже уснувшего. Тогда глухой тихо   повернулся, поставил свечу и опять вышел из дому.      

Селеста   закончила работу, уложила сына, прибрала все по местам и ждала только возвращения   свекра, чтобы тоже улечься рядом с Виктором.      

Она   сидела на стуле, свесив руки, глядя в пространство.      

Но   старик все не возвращался, и она с досадой и раздраженно пробормотала:      

– Из-за   этого старого дармоеда мы свечу спалим на целых четыре су.      

Виктор   откликнулся с кровати:      

– Он   уже больше часа на дворе. Взглянуть бы, не заснул ли он на скамейке у крыльца.      

– Сейчас   схожу, – сказала она, встала, взяла свечу и вышла, приложив руки щитком ко   лбу, чтобы лучше видеть в темноте.      

Никого   не было перед дверью, никого на скамейке, никого у навозной кучи, куда отец по   привычке приходил иногда посидеть в тепле.      

Но,   собираясь уже вернуться в дом, она нечаянно подняла глаза на большую   развесистую яблоню у ворот фермы и вдруг увидела ноги, две мужских ноги,   висевшие на уровне ее лица.      

Она   отчаянно закричала:      

– Виктор!   Виктор! Виктор!      

Он   прибежал в одной рубашке. Она не могла выговорить ни слова и, отвернувшись,   чтобы не видеть, показывала протянутой рукой на дерево.      

Ничего   не понимая, он взял свечу, чтобы посмотреть, что там такое, и увидел среди освещенной   снизу листвы отца Амабля, который висел очень высоко на недоуздке.      

К стволу   яблони была прислонена лестница.      

Виктор   сбегал за ножом, влез на дерево и разрезал ремень. Но старик уже застыл,   высунув изо рта язык, в ужасной гримасе.      

       

 В весенний вечер      

       

Жанна   выходила замуж за своего кузена Жака. Они знали друг друга с детства, и любовь   их была свободна от той стеснительной формы, которую она обычно принимает в   светском обществе. Они воспитывались вместе и не подозревали, что любят друг   друга. Молодая девушка, немного кокетка, иногда чуть поддразнивала кузена; она   находила его красивым, славным и каждый раз при встрече от души целовала, но   никогда не испытывала той дрожи, от которой пробегают мурашки по всему телу, с   головы до ног.      

Он же   просто говорил себе: «Она миленькая, моя кузиночка» – и думал о ней с той   бессознательной нежностью, которую мужчина всегда испытывает к красивой девушке.   Дальше его мысли не заходили.      

Но вот   однажды Жанна случайно услыхала, как ее мать говорила тетке (тете Альберте, а   не тете Лизон, оставшейся старой девой):      

– Уверяю   тебя, что эти дети тотчас же влюбятся друг в друга: это по всему видно. Мне кажется,   Жак – именно тот зять, о котором я мечтала.      

И Жанна   немедленно же начала обожать своего кузена Жака. Она краснела при встречах с   ним, теперь рука ее дрожала в руке юноши, она опускала глаза под его взглядом и   иногда жеманничала, чтобы вызвать его на поцелуй, так что в конце концов он   заметил это. Он понял все и в порыве удовлетворенного самолюбия и искреннего   чувства крепко обнял кузину, шепнув ей на ухо: «Люблю тебя, люблю».      

      

С этого   дня началось воркование, ухаживание и тому подобное – целый поток проявлений   любви, которые не вызывали в них благодаря их прежней близости ни неловкости,   ни смущения. В гостиной Жак целовал невесту на глазах у трех старушек, трех   сестер: своей матери, матери Жанны и тетки Лизон. Он по целым дням гулял вдвоем   с нею в лесу, вдоль маленькой речки, по сырым лугам, где трава была усеяна полевыми   цветами. Они ждали свадьбы без особого нетерпения, упиваясь чарующей нежностью,   наслаждаясь тонким очарованием невинных ласк, рукопожатий и страстных, столь   долгих взглядов, что их души, казалось, сливались воедино; их смутно волновала   пока еще неясная жажда пылких объятий, а их губы словно ощущали тревожный призыв   и, казалось, подстерегали, поджидали и обещали.      

Иногда,   проведя целый день в томлении сдерживаемой страсти, в платонических ласках, они   оба чувствовали по вечерам необъяснимую усталость и глубоко вздыхали, сами не   зная почему, не понимая этих вздохов, вызываемых ожиданием.      

Обе   матери и их сестра, тетя Лизон, с умилением следили за этой юной любовью.   Особенно тетя Лизон казалась растроганной при виде их.      

Эта   маленькая женщина говорила мало, старалась быть незаметной, не производила ни малейшего   шума. Она появлялась лишь к столу и затем возвращалась в свою комнату, где   постоянно сидела запершись. Это была добрая старушка с ласковыми, грустными   глазами; в семье с ней почти не считались.      

Обе   вдовые сестры, занимая известное положение в свете, смотрели на нее как на   существо незначительное. С ней обращались с бесцеремонной фамильярностью, за   которой скрывалось нечто вроде пренебрежительной доброты к старой деве.   Родившись в дни, когда во Франции царил Беранже, она носила имя Лизы[69]. Когда   увидели, что замуж она не выходит и, вероятно, никогда не выйдет, Лизу   переименовали в Лизон. Теперь же она была «тетей Лизон», скромной, чистенькой   старушкой, ужасно застенчивой даже с родными, а они любили ее любовью,   смешанной с привычкой, состраданием и доброжелательным равнодушием.      

Дети   никогда не поднимались наверх, чтобы поздороваться с ней в ее комнате. К ней   входила только служанка. Когда с тетей Лизон хотели поговорить, за ней   посылали. Едва ли даже все знали, где находится комната, в которой одиноко   протекала эта бедная жизнь. Старушка совсем не занимала места. В ее отсутствие   о ней никогда не говорили, никогда не думали.      

Она была   тем незаметным существом, которое остается чуждым и неизвестным даже близким   родным и смерть которого не оставляет в доме пустоты, существом, которое не   умеет ни войти в жизнь, в привычки тех, кто живет бок о бок с ним, ни вызвать   их любовь.      

Она   ходила всегда маленькими быстрыми беззвучными шагами, никогда не производила   шума, никогда ни за что не задевала и, казалось, сообщала предметам способность   не издавать ни малейшего звука: руки ее были словно из ваты, так легко и   осторожно обращались они с тем, до чего дотрагивались.      

Когда   произносили «тетя Лизон», эти два слова не пробуждали, так сказать, ни единой   мысли в чьем-либо сознании. Все равно как будто говорили: «кофейник» или   «сахарница».      

Собачка   Лут обладала, несомненно, гораздо более заметной индивидуальностью; ее постоянно   ласкали, звали: «Дорогая Лут, милая Лут, маленькая Лут». И оплакивали бы ее   несравненно больше.      

Свадьба   кузенов должна была состояться в конце мая. Молодые люди жили, не спуская глаз   друг с друга, не размыкая рук, сливаясь мыслью и душой. Весна, поздняя в том   году, неустойчивая и холодная, с ночными заморозками и свежестью мглистых   утренних часов, вдруг развернулась вовсю.      

Несколько   теплых, слегка пасмурных дней пробудили все соки земли; как бы чудом распустились   листья, и повсюду разлился сладкий, нежный аромат почек и первых цветов.      

Затем   однажды, после полудня, разгоняя клубы тумана, показалось победное солнце,   озарив всю равнину. Его ликующий свет затопил всю округу, проник всюду,   наполнив растения, животных, людей живительной радостью. Влюбленные птицы   порхали, хлопали крыльями, перекликались. Жанна и Жак, подавленные   восхитительным ощущением счастья, встревоженные новым трепетом, вливавшимся в   них вместе с возбуждающим ароматом лесов, но смущенные больше обычного, сидели   целый день рядышком на скамье у ворот замка, уже не смея уединиться и рассеянно   глядя на пруд, где гонялись друг за другом большие лебеди.      

Вечером   они почувствовали себя спокойнее и после обеда тихо разговаривали у открытого   окна гостиной; их матери играли в пикет в светлом кругу от абажура лампы, а   тетя Лизон вязала чулки для местных бедняков.      

За   прудом тянулся вдаль большой лес. Вдруг сквозь молодую листву высоких деревьев   показалась луна. Медленно поднявшись из-за ветвей, которые вырисовывались на ее   диске, она выплыла на небо и, затмив сияние звезд, стала изливать на мир тот   меланхолический свет, в котором реют светлые грезы, столь дорогие мечтателям,   поэтам, влюбленным.      

Молодые   люди сначала глядели на луну, затем, поддаваясь сладкому очарованию ночи, очарованию   мерцающего освещения газонов и кустов, тихими шагами вышли из дому и стали прохаживаться   вдоль большой светлой лужайки до пруда, блестевшего в темноте.      

Окончив   четыре вечерних партии пикета, обе матери, чувствуя, что их клонит ко сну, собрались   ложиться.      

– Надо   позвать детей, – сказала одна из них.      

Другая   же, окинув взором бледный горизонт и две медленно двигающиеся тени, возразила:      

– Оставь   их, на воздухе так хорошо. Лизон подождет их. Не так ли, Лизон?      

Старая   дева подняла на них испуганные глаза и ответила робким голосом:      

– Конечно,   я их подожду.      

И обе   сестры ушли в свои комнаты.      

Тогда   тетя Лизон, в свою очередь, поднялась и, оставив на ручке кресла начатую   работу, шерсть и спицы, облокотилась на подоконник, любуясь очаровательной   ночью.      

Влюбленная   чета прохаживалась без устали по лужайке от пруда к крыльцу, от крыльца к   пруду. Они держались за руки и молчали, забыв обо всем, что их окружало,   становясь частицей той зримой поэзии, которой дышала земля. Вдруг Жанна   заметила в освещенном четырехугольнике окна силуэт старой девы.      

– Погляди, –   сказала она, – тетя Лизон смотрит на нас.      

Жак   поднял голову.      

– Да, –   ответил он, – тетя Лизон смотрит на нас.      

И они   продолжали мечтать, медленно ступая, отдаваясь чувству любви.      

Трава   стала покрываться росой, и оба вздрогнули от сырости.      

– Пора   домой, – сказала она.      

И они   пошли обратно.      

Когда   они входили в гостиную, тетя Лизон продолжала вязать, лицо ее склонилось над   работой, а худенькие пальчики слегка дрожали, как будто от усталости.      

Жанна   подошла к ней.      

– Тетя,   мы пойдем спать.      

Старая   дева подняла глаза. Они были красны, как будто она плакала. Жак и его невеста   не обратили на это никакого внимания. Но молодой человек заметил, что тонкие   ботинки молодой девушки промокли. Встревоженный, он нежно спросил ее:      

– Не   озябли ли твои милые ножки?      

И вдруг   пальцы тети Лизон так задрожали, что работа выпала из ее рук и клубок шерсти далеко   откатился по паркету; порывисто закрыв лицо руками, старая дева судорожно   разрыдалась.      

Дети   кинулись к ней; потрясенная Жанна, став на колени и отведя ее руки, повторяла:      

– Что   с тобой, тетя Лизон? Что с тобой, тетя Лизон?      

И бедная   старушка, запинаясь и вся скорчившись от горя, ответила со слезами в голосе:      

– Да   вот он… он… тебя спросил: «Не озябли ли… твои милые ножки?…» Никто никогда…   никогда не говорил мне таких слов!.. Никогда!.. Никогда!..      

 Слепой      

       

Откуда   этот восторг при первом появлении солнца? Почему этот свет, падающий на землю,   наполняет нас таким чувством радости жизни? Небо синее-синее, вокруг все   зелено, дома все белые; наши восхищенные взоры упиваются яркостью этих красок,   веселящих душу. И нас охватывает желание плясать, бегать, петь; в нас   пробуждается счастливая легкость мысли, какая-то всеобъемлющая нежность, и   хочется расцеловать солнце.      

Слепые   же, сидящие у дверей, нечувствительны к вечно окружающему их мраку и, как всегда,   спокойны среди этой новой радости; не постигая ее, они ежеминутно успокаивают   свою собаку, которой хотелось бы порезвиться.      

Когда же   на исходе подобного дня они возвращаются домой, держась за руку младшего брата   или крошки-сестры, то на слова ребенка: «Какая сегодня была чудная погода!» –   слепой обычно отвечает:      

– Я   сразу заметил, что погода хорошая: Лулу не сиделось на месте.      

Я знавал   одного из таких людей, жизнь которого была жесточайшим мучением, какое только   можно себе представить.      

Это был   крестьянин, сын нормандского фермера. Пока отец и мать были живы, о нем еще   мало-мальски заботились; он страдал лишь от своего физического недостатка, но   как только старики умерли, существование его сделалось ужасным. Одна из сестер   приютила его у себя, но все на ферме обращались с ним как с бездельником,   который отнимает хлеб у других. Каждый раз за столом его попрекали этим хлебом,   называли лодырем, деревенщиной, и, хотя зять захватил его долю наследства,   слепому жалели похлебки и давали ровно столько, чтобы он не умер с голоду.      

Лицо у   него было без кровинки, а большие глаза белы, как облатки; он оставался   безучастен к обидам и так замкнулся в себе, что незаметно было, чувствовал ли   он их вообще. Впрочем, он и не знал, что такое нежность, даже мать обращалась с   ним всегда сурово и совсем его не любила: в деревне бесполезные люди – только   помеха, и крестьяне охотно поступали бы по примеру кур, которые заклевывают   слабых цыплят.      

Покончив   с супом, он садился летом у порога, а зимой у печки и уж больше не сходил с места   до самого вечера; он не делал никаких жестов, никаких движений, и только веки,   волнуемые каким-то нервным страданием, опускались иногда на белые пятна его   глаз. Были ли у него разум, способность мыслить, ясное представление о своей   жизни? Никто не задавал себе таких вопросов.      

Так   прошло несколько лет. Но в конце концов неспособность слепого к труду, а также   его невозмутимость ожесточили родню, и он стал козлом отпущения, чем-то вроде   шута-мученика, жертвой природной жестокости и дикой веселости окружавших его   дикарей.      

Изобретались   всевозможные злобные шутки, внушаемые его слепотой. И, чтобы возместить себе   то, что он съедал, время его обеда превратили в часы забавы для соседей и пытки   для калеки.      

На это   веселое зрелище собирались крестьяне из соседних домов, об этом сообщали из   дома в дом, и кухня фермы всегда бывала битком набита. На стол перед миской, из   которой слепой начинал хлебать суп, сажали кошку или собаку. Животное, чутьем   угадывая немощность человека, подкрадывалось и начинало бесшумно и с   наслаждением лакать; когда же более громкое лаканье возбуждало внимание   бедняги, животное благоразумно отодвигалось, чтобы избегнуть удара ложкой,   которою слепой наудачу размахивал перед собою.      

Тогда   зрители, толпившиеся вдоль стен, разражались хохотом, подталкивали друг друга,   топали ногами. Он же молча продолжал есть правой рукой, защищая левой свою   миску.      

Его   заставляли жевать пробку, дерево, листья, даже нечистоты, которых он не мог   различить.      

С   течением времени надоели и эти шутки, и зять, вне себя от того, что надо вечно   кормить слепого, стал его бить, осыпать пощечинами, потешаясь над тщетными   усилиями бедняги защищаться или самому нанести удар. Возникла новая игра: игра   в пощечины. Возчики, работники, служанки непрестанно били его по лицу, от чего   он постоянно мигал. Он не знал, куда скрыться, и все время стоял с вытянутыми   руками, чтобы уклониться от нападений.      

В конце   концов его принудили просить милостыню. В базарные дни слепого ставили на дорогах,   и как только до его слуха доносился шум шагов или стук катящейся повозки, он   протягивал шляпу, бормоча:      

– Милостыньку,   подайте милостыньку…      

Но   крестьяне не расточительны, и в течение целых недель он не приносил домой ни   гроша.      

Это   возбудило против него настоящую ненависть, безжалостную, неистовую. И вот каким   образом он умер.      

Зимой   земля была покрыта снегом и стояли страшные морозы. Однако же как-то утром зять   отвел его просить милостыню очень далеко, на большую дорогу. Он оставил его там   на целый день, когда же наступила ночь, уверил своих домашних, что не нашел   его, и при этом добавил:      

– Довольно,   нечего о нем беспокоиться. Должно быть, кто-нибудь увел его, чтобы он не замерз.   Ей-ей, не пропадет. Наверняка завтра же явится за своим супом.      

На   следующий день слепой не явился.      

После   долгих часов ожидания, окоченев от холода, чувствуя, что он замерзнет, слепой решился   идти. Не различая дороги, скрытой под снежной пеленою, он блуждал наобум, падал   в канавы, подымался и молча шел дальше, в поисках какого-либо жилья.      

Но   ледяное оцепенение постепенно овладевало им, и, не в силах больше держаться на   слабых ногах, он сел посреди поля. И больше не поднялся.      

Белые   хлопья снега сыпались не переставая и заносили его, пока наконец окоченевшее   тело не исчезло под бесконечно нараставшей снежной массой. Ничто больше не   выдавало места, где находился его труп.      

Родственники   делали вид, будто справлялись о нем и будто бы искали его в течение целой   недели. Они даже поплакали.      

Зима   стояла суровая, и оттепель наступила не скоро. И вот как-то в воскресенье, идя   к обедне, фермеры заметили большую стаю ворон, которые то кружились над   равниной, то опускались черным дождем на одно и то же место, улетали и вновь   возвращались.      

На   следующей неделе они все еще копошились там, эти мрачные птицы. Они тучей   застилали небо, как будто слетелись со всех сторон горизонта; с громким   карканьем опускались они в сверкающий снег, покрывая его причудливыми пятнами,   с ожесточением рылись в нем.      

Один   мальчуган отправился взглянуть, что они там делают, и наткнулся на труп   слепого, уже наполовину сожранный, истерзанный в клочья. Исчезли его белые   глаза, выклеванные длинными прожорливыми клювами.      

Ощущая   живую радость солнечных дней, я уже не могу теперь отделаться от печального   воспоминания и грустной мысли о бедняге, до того обездоленном при жизни, что   его ужасная смерть принесла облегчение всем, кто его знал.      

 Торт      

       

Назовем   ее г-жой Ансер, чтобы не узнали ее настоящего имени.      

Это была   одна из тех парижских комет, которые оставляют за собою нечто вроде огненного   следа. Она писала стихи и новеллы, обладала поэтической душой и была   восхитительно красива. Она принимала у себя редко – и только людей выдающихся,   тех, кого обыкновенно называют королями чего-нибудь. Быть принятым у нее   считалось своего рода почетным титулом, настоящим титулом ума; так, по крайней   мере, оценивали ее приглашения.      

Ее муж   играл роль скромного сателлита. Быть супругом звезды – дело нелегкое. Но этот супруг   возымел заносчивую мысль создать государство в государстве, приобрести личные   заслуги – пусть даже не очень значительные. Словом, приемные дни его жены стали   и его приемными днями: у него была своя специальная публика, которая ценила   его, слушала и оказывала ему больше внимания, чем его ослепительной подруге.      

Он   посвятил себя земледелию, кабинетному земледелию. Подобно этому бывают кабинетные   генералы – из тех, что рождаются, живут и умирают чиновниками военного   министерства, – разве таких нет? Бывают кабинетные моряки – смотри в   морском министерстве, – кабинетные колонизаторы, и проч., и проч. Итак, он   изучал земледелие, изучал его основательно, во всех его взаимоотношениях с   другими науками, с политической экономией, с искусствами – слово «искусство»   употребляют теперь в разных сочетаниях, даже ужасные железнодорожные мосты   называют «произведениями искусства». В конце концов он достиг того, что о нем   сказали: «Это большой человек». Его цитировали в технических журналах, по   ходатайству жены он был назначен членом какой-то комиссии при министерстве   земледелия.      

Эта   скромная слава его вполне удовлетворяла.      

Под   предлогом сокращения расходов он приглашал своих друзей в те же дни, когда жена   его принимала своих, так что они соединялись, или, вернее, составляли две   группы. Г-жа Ансер со своей свитой из художников, академиков, министров   занимала нечто вроде галереи, меблированной и убранной в стиле ампир, а г-н   Ансер обычно удалялся со своими земледельцами в меньшую комнату, служившую   курительной; г-жа Ансер иронически называла ее салоном Агрикультуры.      

Оба эти   лагеря были резко разделены. Г-н Ансер еще проникал иногда, впрочем, без всякой   зависти, в Академию своей супруги, где обменивался сердечными рукопожатиями; но   Академия бесконечно презирала салон Агрикультуры, и почти не бывало случая,   чтобы один из королей науки, мысли и тому подобного присоединялся к   земледельцам.      

Приемы   эти устраивались без особых расходов: чай, торт – вот и все. В первое время г-н   Ансер требовал два торта: один для Академии, другой для земледельцев; но когда   г-жа Ансер совершенно справедливо заметила, что подобный образ действий мог бы   показаться разделением на два лагеря, две партии, на два приема гостей, г-н   Ансер более не настаивал; таким образом, подавали всего один торт, которым г-жа   Ансер оказывала честь Академии, после чего торт переходил в салон Агрикультуры.      

И вот   вскоре этот торт стал у Академии поводом для любопытнейших наблюдений. Г-жа   Ансер никогда не разрезала его сама. Роль эта постоянно переходила к тому или   другому из именитых гостей. Эта своеобразная и особо почетная обязанность,   которая была предметом домогательств, оставалась за каждым более или менее   продолжительное время: месяца три, редко когда больше; при этом замечали, что   привилегия «разрезания торта» влекла, по-видимому, за собою множество других   преимуществ, нечто вроде королевской или, скорее, вице-королевской власти,   весьма подчеркнутой.      

Царствующий   разрезыватель разговаривал громче других, властным тоном, и все милости хозяйки   дома принадлежали ему, решительно все.      

В   интимном кругу, вполголоса, за дверями, этих счастливцев именовали «фаворитами   торта», и каждая смена фаворита вызывала в Академии своего рода революцию. Нож   был скипетром, торт – эмблемой; избранникам приносили поздравления. Земледельцы   никогда не резали торта. Сам хозяин был исключен раз навсегда, хотя он и съедал   свою порцию.      

Торт   последовательно разрезали поэты, художники, романисты. В течение некоторого времени   торт делил известный музыкант, ему наследовал посланник. Иногда кто-нибудь   менее известный, но элегантный и изысканный – один из тех, кого называют   сообразно эпохе истинным джентльменом, примерным кавалером, денди, как-нибудь   иначе, – тоже усаживался перед символическим пирогом.      

Каждый   из них в течение своего непродолжительного царствования выказывал супругу величайшее   внимание, когда же наступал час низложения, он передавал нож другому и снова смешивался   с толпой поклонников и обожателей «прекрасной г-жи Ансер».      

Так   длилось долго-долго; но ведь кометы не вечно светят одним и тем же светом. Все   на свете стареет. Стали говорить, что усердие разрезывателей мало-помалу   ослабевает; казалось, они уже колебались, когда к ним придвигали блюдо; эта   обязанность, некогда столь завидная, становилась менее привлекательной, ее   сохраняли не на такой длительный срок и как будто ею меньше гордились. Г-жа   Ансер расточала улыбки и любезности, но, увы, разрезали не так уж охотно. Новые   гости, по-видимому, отказывались от этого. Один за другим снова появлялись   бывшие фавориты, подобно свергнутым монархам, которых на короткое время   возвращают к власти. Затем избранники стали редки, совсем редки. В течение   одного месяца – чудо! – разрезал торт сам г-н Ансер; затем это,   по-видимому, его утомило, и вот однажды вечером гости увидели, что г-жа Ансер,   прекрасная г-жа Ансер, разрезает торт самолично.      

Но это,   очевидно, ей наскучило, и, в следующий же приемный день она так упрашивала одного   из гостей, что тот не посмел отказаться.      

Символическое   значение этого было, однако, слишком известно; все переглядывались исподтишка,   испуганные, встревоженные. Разрезать торт было пустяком, но привилегии, на   которые всегда давала право эта обязанность, теперь уже пугали. И впредь как   только появлялся пирог, академики в беспорядке устремлялись в салон   Агрикультуры, как будто для того, чтобы укрыться за спиною вечно улыбающегося   супруга. А когда озабоченная г-жа Ансер показывалась в дверях, с тортом в одной   руке и ножом в другой, все располагались вокруг ее мужа, как бы прося его заступничества.      

Прошли   годы. Никто не разрезал больше торта, но, следуя глубоко укоренившейся привычке,   та, которую из любезности все еще величали «прекрасной г-жой Ансер», каждый   вечер выискивала глазами самоотверженного гостя, который взялся бы за нож, и   каждый раз вокруг нее возникало то же движение – общее бегство, искусное,   полное сложных и хитроумных маневров, лишь бы избегнуть просьбы, готовой   сорваться с ее уст.      

Но вот   однажды вечером ей представили совсем еще молодого человека, непосвященного   новичка. Он не знал тайны торта, поэтому, когда торт появился и все   разбежались, а г-жа Ансер приняла из рук лакея блюдо, юноша спокойно остался с   нею.      

Быть   может, ей показалось, что он знает, в чем дело; она улыбнулась и нежно   произнесла:      

– Не   будете ли вы так любезны разрезать торт?      

Он   засуетился и снял перчатки, в восторге от оказанной чести.      

– Конечно,   сударыня, с величайшим удовольствием.      

Издали,   из уголков галереи и в открытые двери салона Агрикультуры, на него глядели изумленные   лица. Но когда все увидели, что новый гость резал довольно уверенно, все быстро   приблизились к нему.      

Старик-поэт   игриво потрепал новичка по плечу.      

– Браво,   молодой человек! – шепнул он ему на ухо.      

На юношу   смотрели с любопытством. Сам супруг, казалось, был поражен. Что же касается   молодого человека, то его удивило внимание, которое ему вдруг стали выказывать,   а главное, он никак не мог понять той особенной любезности, той явной   благосклонности, тех знаков молчаливой признательности, которые выказывала ему   хозяйка дома.      

Однако в   конце концов он, кажется, уразумел.      

В какой   момент и где снизошло на него это откровение, неизвестно. Но когда он появился   на следующем вечере, у него был рассеянный, почти пристыженный вид, и он с   опаской поглядывал по сторонам. Наступил час чаепития; вошел лакей. Г-жа Ансер,   улыбаясь, взяла блюдо, отыскивая своего молодого друга, но он так быстро   улетучился, что его и след простыл. Тогда она отправилась на поиски и вскоре   нашла его в салоне Агрикультуры. Держа мужа под руку, он взволнованно   советовался с ним относительно способов истребления филоксеры.      

– Сударь, –   обратилась она к нему, – не будете ли вы любезны разрезать торт?      

Он   покраснел до ушей и пролепетал что-то в полной растерянности. Г-н Ансер   сжалился над ним.      

– Милый   друг, – сказал он жене, – будь любезна, не мешай нам: мы беседуем о   земледелии. Вели разрезать торт лакею.      

И с   этого дня никто из гостей никогда уже не разрезал торт г-жи Ансер.      

 Прыжок пастуха      

       

Побережье   от Дьеппа до Гавра представляет собою сплошную скалу вышиной около ста метров,   прямую, как стена. Местами эта длинная линия белых утесов внезапно понижается,   и небольшая узкая долина с крутыми склонами, поросшими низкорослым дерном и   морским тростником, спускается с возделанного плоскогорья к каменистому   морскому берегу, где заканчивается лощиной, похожей на русло горного потока.   Природа создала эти долины, грозовые ливни образовали в них эти овраги,   уничтожив то, что еще оставалось от линии скал, и прорыв до самого моря русло   для вод, которое служит теперь дорогой.      

Иногда в   этих долинах, куда с силой врывается ветер морских просторов, ютится какая-нибудь   деревушка.      

Я провел   лето в одной из таких бухт побережья, у крестьянина; окна его домика были обращены   к морю, и я мог любоваться большим треугольником голубой воды, окаймленным   зелеными склонами долины и испещренным иногда белыми парусами, что плыли вдали   под жгучим солнцем.      

Дорога к   морю шла по дну ущелья, затем внезапно суживалась между двумя стенами мергеля,   образуя нечто вроде глубокой выбоины, и выходила на обширную береговую полосу,   покрытую круглыми камнями, отполированными вековою лаской волны.      

Это   зажатое между крутыми скатами ущелье называется Прыжок пастуха.      

Вот   драма, давшая повод к такому названию.      

Рассказывают,   что некогда в церкви этой деревни служил молодой священник, суровый и жестокий.   Он вышел из семинарии, проникнутый ненавистью к тем, кто жил по законам человеческой   природы, а не по законам его бога. Непреклонно строгий к себе самому, он   относился к другим с неумолимой нетерпимостью; одно в особенности возбуждало в   нем гнев и отвращение – любовь. Живи он в городах, среди людей цивилизованных и   утонченных, скрывающих грубые акты, природные инстинкты под тонким покровом   чувства и нежности, исповедуй он в полутьме элегантного храма надушенных   грешниц, прегрешения которых как бы смягчаются прелестью падения и   возвышенностью чувств, облагораживающих чувственный поцелуй, он, быть может, не   испытывал бы так сильно того бешеного возмущения, той необузданной ярости, которые   охватывали его при виде нечистоплотного совокупления в грязи канав или на   соломе риг.      

Этих   людей, не ведавших любви и только спаривавшихся наподобие животных, он уподоблял   скотам, он ненавидел их за грубость душ, за грязное удовлетворение инстинктов и   за то омерзительное оживление, с которым даже старики толковали о подобных   гнусных забавах.      

Быть   может, он даже невольно терзался тоской неудовлетворенных вожделений и втайне   страдал, борясь со своей плотью, восстававшей против деспотического и целомудренного   духа.      

Но все,   что касалось тела, возмущало его, выводило из себя. Его свирепые проповеди, полные   угроз и гневных намеков, вызывали насмешки девушек и парней, которые исподлобья   переглядывались в церкви, а фермеры в синих блузах и фермерши в черных накидках,   возвращаясь после мессы в лачугу, из трубы которой поднималась к небу струя   голубоватого дыма, говорили друг другу:      

– Да,   с этим он не шутит, господин кюре.      

Как-то   раз из-за пустяка он рассвирепел до потери рассудка. Он шел к больной. И вот,   войдя во двор фермы, он заметил кучку детей, сбежавшихся с соседних дворов.   Дети столпились перед собачьей конурой и с любопытством что-то разглядывали,   стоя как вкопанные, полные сосредоточенного и безмолвного внимания. Священник   подошел ближе. Это щенилась сука. Перед конурой пять щенят уже копошились около   матери, которая нежно лизала их, и в тот самый момент, когда кюре вытянул свою   шею над детскими головками, появился на свет шестой щенок. Обрадованные   мальчуганы принялись кричать, хлопая в ладоши: «Вот еще один, еще один!» Для   них это была игра, простая игра, где не было места ничему нечистому; они   смотрели на эти роды, как смотрели бы на падающие яблоки. Но человек в черном   одеянии задрожал от негодования и, не помня себя, взмахнул огромным синим   зонтиком и принялся бить детей. Они пустились бежать со всех ног. Очутившись   наедине со щенившейся собакой, кюре изо всей мочи ударил ее. Привязанная на   цепь, она не могла убежать, и так как она с воем отбивалась, священник вскочил   на нее; топча ногами, он выдавил из нее последнего щенка, доконал ее ударами   каблуков и бросил окровавленное тело среди новорожденных щенят – пищавших,   неповоротливых, которые, тихо скуля, уже тянулись к соскам.      

       

Он   предпринимал длинные прогулки в одиночестве и быстро шагал с видом совершенного   дикаря.      

Однажды,   майским вечером, возвращаясь с такой прогулки и идя скалистым берегом по   направлению к деревне, он был застигнут ужасным ливнем. Кругом не видно было   жилья, только пустынный берег, пронизываемый водяными стрелами ливня.      

Бурное   море катило пенистые волны, а тяжелые темные тучи, набегая с горизонта, приносили   новый дождь. Ветер свистел, завывал, пригибал молодые посевы и сбивал с ног   кюре, с которого вода стекала ручьями, облепляя его тело насквозь промокшей   сутаной, и с шумом проникал ему в уши, наполняя тревогой его возбужденное   сердце.      

Кюре   снял шляпу, подставил лицо буре и медленно приближался к спуску в деревню. Но   на него налетел такой шквал, что он не мог идти дальше. Вдруг он заметил возле   пастбища для баранов передвижную будку пастуха.      

Это было   убежище, и кюре побежал к нему.      

Собаки,   исхлестанные ураганом, не шевельнулись при его приближении, и он дошел до деревянной   будки; это было нечто вроде собачьей конуры на колесах, которую пастухи   перевозят летом с одного пастбища на другое.      

Низенькая   дверца над подножкой была распахнута, и внутри будки виднелась соломенная   подстилка.      

Священник   уже собрался войти, как вдруг разглядел там влюбленную пару, обнимавшуюся в   темноте. Тогда, быстро захлопнув дверцу на крюк, он впрягся в оглобли, согнул   свой тощий стан и потащил повозку, как лошадь. Задыхаясь под тяжестью промокшей   суконной сутаны, он побежал, увлекая за собой к крутому откосу, к гибельному   откосу, застигнутых в объятиях молодых людей, которые стучали кулаками в стенку   будки, думая, конечно, что над ними подшутил какой-нибудь прохожий.      

Добравшись   до края откоса, он выпустил из рук легкую будочку, и она покатилась по крутому   берегу вниз.      

Будка   ускоряла свой бешеный бег и летела все быстрее, подпрыгивая, спотыкаясь, как   живое существо, ударяя о землю оглоблями.      

Старик-нищий,   прикорнувший во рву, видел, как она стрелой пронеслась над его головой, и   слышал ужасные крики, доносившиеся из деревянного ящика.      

Вдруг от   сильного толчка сорвалось колесо, будка упала набок и покатилась, как шар, как   дом, снесенный с вершины горы; затем, достигнув края последнего обрыва, она   подпрыгнула, описав кривую линию, и, рухнув в глубину, разлетелась вдребезги,   как яйцо.      

Любовников   нашли изувеченными, изуродованными, с поломанными членами; они так и не разомкнули   объятий, и руки их обнимали друг друга в смертельном ужасе, как в часы любовных   утех.      

Кюре   запретил внести их трупы в церковь и лишил их надгробного напутствия.      

А в   воскресенье, во время проповеди, он горячо говорил о седьмой заповеди, грозя   любовникам карой таинственной руки и ссылаясь, как на ужасающий пример, на   обоих несчастных, погибших от своего греха.      

Когда он   выходил из церкви, его арестовали.      

Таможенный   надсмотрщик, укрывавшийся в сторожевой яме, видел все. Кюре был присужден к каторжным   работам.      

Крестьянин,   рассказавший мне эту историю, добавил с серьезным видом:      

– Я   знавал его, сударь. Это был человек суровый, я согласен, но глупостей он не   терпел…      

 Старые вещи      

       

Дорогая   Колетта.      

Не знаю,   помнишь ли ты, как мы читали Сен-Бёва[70]?   Одна его строка навсегда запечатлелась в моей памяти, ведь этот стих так много   говорит мне и так часто успокаивал мое бедное сердце, – особенно с некоторых   пор.      

Вот он:      

       

Родись,   живи, умри – все в том же старом доме!      

       

Я теперь   совсем одна в этом доме, где родилась, где жила и где надеюсь умереть.   Постоянно жить здесь не весело, но приятно, так как меня окружают воспоминания.      

Мой сын   Анри – адвокат, он приезжает ко мне ежегодно на два месяца. Жанна живет с мужем   на другом конце Франции, и я сама езжу к ней каждую осень. Итак, я здесь в   одиночестве, в полном одиночестве, но окружена дорогими мне вещами,   беспрестанно напоминающими о моих близких – и об умерших и о живых, которые   далеко.      

Я много   уже не читаю, я стара, но без конца думаю или, вернее, мечтаю. О, я больше не   мечтаю так, как мечтала прежде. Помнишь наши безумные мечты, те приключения,   которые мы измышляли в двадцать лет, и смутно рисовавшиеся нам тогда горизонты   счастья?      

Ничто из   этого не осуществилось; или, вернее, осуществилось, но совсем иначе, не так очаровательно,   не так поэтично, хотя и сносно для тех, кто умеет мужественно довольствоваться   своим жизненным уделом.      

Знаешь,   почему мы, женщины, так часто бываем несчастны? Потому что в юности нас учат   слишком верить в счастье. Нас никогда не воспитывают в мыслях о борьбе и   страданиях. И при первом же ударе наше сердце дает трещину. Мы доверчиво ждем,   что на нас хлынет целый водопад счастливых событий. Действительные же события   оказываются лишь наполовину хорошими, и мы тотчас начинаем проливать слезы. Я   познала, в чем состоит счастье, истинное счастье наших грез. Оно отнюдь не в   том, чтобы на нас снисходило великое блаженство – эти блаженные мгновения   весьма редки и кратки, – оно состоит в постоянном ожидании радостных дней,   которые никогда не наступают. Счастье – это ожидание счастья, это безграничность   надежд – словом, это нескончаемая иллюзия. Да, дорогая, ничего нет лучше   иллюзий, и как я ни стара, я все еще создаю их изо дня в день; изменилась   только их цель: мои желания уже не те, что раньше. Я ведь говорила тебе, что   провожу время, вызывая светлые образы прошлого. Да что больше и делать?   Достигаю я этого двумя способами. Я тебе расскажу о них; быть может, тебе это   пригодится.      

О,   первый способ очень прост: состоит он в том, что я усаживаюсь у огня в   низеньком уютном кресле, удобном для моих старых костей, и мысленно возвращаюсь   ко всему, что было в прошлом.      

Жизнь,   как она коротка! Особенно жизнь, которая вся проходит в одном и том же месте:      

       

Родись,   живи, умри – все в том же старом доме!