1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
     
— Я спросила себя, а как бы в такой ситуации поступила Мими Коркорэн. И вот что посоветовала мне Мимс: «Если бы он подписал контракт на следующий год или два, тебе пришлось бы действовать. А раз он уходит через месяц, в твоих интересах — и в интересах школы — никому ничего не говорить». — И тут Элли добавила: — Но есть один человек, который должен знать, что Джордж не тот, за кого себя выдает.
     
Она помолчала.
     
— Я сказала Сейди, что вы, конечно же, все объясните, но, как я понимаю, объяснения у вас не нашлось.
     
Я посмотрел на часы.
     
— Если вы не увольняете меня, миз Элли, тогда мне пора на пятый урок. Мы строим схемы предложений. Для примера хочу предложить им такое: Я ни в чем не виноват, но не могу объяснить почему. Что скажете? Слишком сложное?
     
— По мне, да, — с улыбкой ответила она.
     
— Еще один момент. У Сейди семейная жизнь не сложилась. Ее муж — человек странный, но я не хочу вдаваться в подробности. Его зовут Джон Клейтон. Я думаю, он может быть опасен. Пожалуйста, попросите Сейди дать вам его фотографию, чтобы вы знали, как он выглядит, если он вдруг появится здесь и начнет задавать вопросы.
     
— И почему вы так думаете?
     
— Потому что я уже встречался с похожим на него человеком. Вас такой ответ устроит?
     
— Да, потому что другого не будет, так?
     
А меня такой ответ не устроил.
     
— Вы ее попросите?
     
— Да, Джордж. — Возможно, она говорила серьезно, а может, хотела отделаться от меня.
     
Я уже подошел к двери, когда она произнесла еще одну фразу, таким тоном, словно речь шла о пустяке:
     
— Вы разбиваете сердце этой молодой женщины.
     
— Знаю. — С тем я и ушел.
    
    
     
      
2
     
     
Мерседес-стрит. Конец мая.
     
— Так вы сварщик?
     
Я стоял на крыльце дома 2706 рядом с хозяином, приятным в общении американцем, мистером Джеем Бейкером. Крепкого телосложения, с огромным животом — он называл его домом, который построил «Шайнер»[129]. Мы только что прошлись по комнатам, и Бейкер уже отметил главное достоинство жилища — «близко к автобусной остановке», — как будто это компенсировало просевшие потолки, пятна протечек на стенах, треснувший бачок унитаза и общее запустение.
     
— Ночной сторож, — поправил его я.
     
— Да? Хорошая работа. Полно времени для ничегонеделания.
     
Эта фраза ответа не требовала.
     
— Ни жены, ни детей?
     
— В разводе. Они на востоке.
     
— Алименты напрягают?
     
Я пожал плечами.
     
Он нашел ответ убедительным.
     
— Так вы хотите арендовать этот дом, мистер Амберсон?
     
— Похоже на то. — Я вздохнул.
     
Он достал из заднего кармана книжку арендатора с квитанциями.
     
— Первый месяц, последний месяц, залог на возмещение ущерба.
     
— Залог? Вы шутите.
     
Бейкер продолжил, словно и не услышал меня:
     
— Оплата в последнюю пятницу месяца. Заплатите меньше или позже — и вы на улице. Об этом позаботится полицейское управление Форт-Уорта. У меня с ним полный контакт.
     
Из нагрудного кармана он вытащил окурок сигары, сунул изжеванный конец в рот, зажег деревянную спичку о ноготь большого пальца. На крыльце властвовала жара. Я чувствовал, что меня ждало долгое знойное лето.
     
Я снова вздохнул. Потом — с явной неохотой — извлек бумажник и начал вынимать двадцатки.
     
— Богу мы верим. Остальные платят наличными[130].
     
Он засмеялся, выдыхая клубы едкого сизого дыма.
     
— Это хорошо. Я буду это помнить. Особенно в последнюю пятницу месяца.
     
Я не мог поверить, что собираюсь жить на этой паршивой улице, в этой жалкой лачуге, променяв на нее прекрасный дом к югу отсюда, где я выкашивал настоящую лужайку. Еще не уехав из Джоди, я тосковал по тамошней жизни.
     
— Пожалуйста, дайте мне квитанцию.
     
Только ее я и получил бесплатно.
    
    
     
      
3
     
     
Наступило восьмое июня, последний день учебного года. Классы и коридоры опустели. Потолочные вентиляторы гоняли горячий воздух, и это восьмого июня! Освальды покинули Россию; через пять дней, согласно записям Эла, пароход «Маасдам» пришвартуется в Хобокене, где они сойдут по трапу и ступят на американскую землю.
     
Учительскую со мной делил Дэнни Лаверти.
     
— Эй, дружище. Как я понимаю, ты уезжаешь в Даллас, чтобы закончить свою книгу?
     
— Есть такие планы.
     
На самом деле я планировал отправиться в Форт-Уорт, по крайней мере после отъезда из Джоди. Я очищал ячейку для корреспонденции, забитую служебными записками.
     
— Будь я свободен, а не связан по рукам и ногам женой, тремя спиногрызами и закладной, тоже попытался бы написать книгу. Я воевал, знаешь ли.
     
Я знал. Об этом становилось известно каждому, обычно после первых десяти минут знакомства с Дэнни.
     
— На жизнь хватит?
     
— Будь уверен.
     
Денег у меня действительно хватало с лихвой до следующего апреля, когда я намеревался поставить точку в деле Ли Освальда. Я вполне мог обойтись без еще одного похода в «Честный платеж» на Гринвилл-авеню. Даже свое первое появление там я теперь считал невероятной глупостью. Возникни у меня такое желание, я бы мог попытаться сказать себе, что случившееся с моим домом во Флориде — результат чьей-то дурацкой выходки, но я также пытался убедить себя, что с Сейди у нас все идет хорошо, и посмотрите, как оно обернулось.
     
Я скомкал служебные записки, бросил в корзинку для мусора… и увидел в ячейке маленький запечатанный конверт, который сразу не заметил. Я знал, кто пользуется такими конвертами.
     
Шапка на листе бумаги, который я достал из конверта, отсутствовала. Подписью служил слабый (возможно, иллюзорный) аромат ее духов. Записка состояла из двух строк:
     
      
Спасибо, что показал мне, как хорошо все может быть. Пожалуйста, не говори «прощай».
     
     
В задумчивости я с минуту держал записку в руке, потом сунул в задний карман и быстрым шагом направился к библиотеке. Не знал, что собирался сделать или сказать Сейди, однако, как выяснилось, значения это не имело. Свет в библиотеке не горел, все стулья были задвинуты под столы. Я все равно попробовал повернуть ручку, но обнаружил, что дверь заперта.
    
    
     
      
4
     
     
На стоянке для учителей оставалось только два автомобиля: седан «плимут» Дэнни Лаверти и мой «форд», матерчатая крыша которого теперь выглядела изрядно потрепанной. Крыше я мог лишь посочувствовать. Сам пребывал не в лучшем состоянии.
     
— Мистер А! Подождите, мистер А!
     
Ко мне через стоянку спешили Майк и Бобби Джил. Майк нес в руке небольшой сверток, который протянул мне.
     
— Бобби со мной хотим вам кое-что подарить.
     
— Мы с Бобби, — машинально поправил я его. — Напрасно вы это, Майк.
     
— Не могли иначе.
     
Меня тронули слезы Бобби Джил и порадовало отсутствие толстого слоя пудры «Макс Фактор» на ее лице. Теперь, зная, что дни отвратительного шрама сочтены, она перестала пытаться скрыть его. Бобби Джил поцеловала меня в щеку.
     
— Я так благодарна вам, мистер Амберсон, так благодарна. Я никогда не забуду вас. — Она посмотрела на Майка. — Мы никогда не забудем вас.
     
И я полагал, что они действительно не забудут. Приятное тепло разлилось по телу, но не компенсировало неприятного ощущения от вида пустой и темной библиотеки.
     
— Посмотрите, — попросил Майк. — Мы надеемся, вам понравится. Это для вашей книги.
     
Я развернул бумагу. Увидел деревянный ящичек длиной восемь и шириной два дюйма. Внутри, на шелке, поблескивала авторучка «Уотерман» с выгравированными на колпачке инициалами: «Дж. А.».
     
— Майк! — воскликнул я. — Это уж чересчур!
     
— Я бы не согласился с вами, даже будь она из чистого золота, — ответил он. — Вы изменили мою жизнь. — Посмотрел на Бобби. — Наши жизни.
     
— Майк, для меня это только в радость.
     
Он обнял меня, а в 1962 году такое мужское объятие дорогого стоило. И я от всего сердца обнял его в ответ.
     
— Оставайтесь на связи, — попросила меня Бобби Джил. — Даллас не далекий. — Помолчала. — Недалеко.
     
— Обязательно, — пообещал я, зная, что не дам о себе знать, да и они скорее всего тоже. Им предстояло вступить во взрослую жизнь, и при условии что повезет, их ждало светлое будущее.
     
Они уже уходили, когда Бобби обернулась.
     
— Жаль, что вы двое расстались. Я очень огорчилась.
     
— Я тоже, — ответил я, — но, возможно, оно и к лучшему.
     
Я направился домой, чтобы взять пишущую машинку и прочие пожитки, которые, по моим прикидкам, легко умещались в чемодане и нескольких картонных коробках. На первом же светофоре на Главной улице, остановившись на красный свет, открыл деревянный ящичек и посмотрел на авторучку. Прекрасная вещица, подарок очень меня тронул. А еще больше тронуло другое: они дожидались меня, чтобы попрощаться. Зажегся зеленый. Я захлопнул крышку ящичка и поехал дальше. С комком в горле — но глаза оставались сухими.
    
    
     
      
5
     
     
Жизнь на Мерседес-стрит приятных ощущений не принесла.
     
Дни шли своим чередом. Кричали дети, все в обносках старших братьев и сестер, домохозяйки жаловались друг другу на жизнь у почтовых ящиков или веревок для сушки белья во дворе. Подростки разъезжали на ржавых колымагах с фибергласовыми глушителями и орущими во всю мощь радиоприемниками. Не донимало меня и раннее утро, от двух до шести часов. В это время на улице воцарялась полная тишина: измученные коликами младенцы наконец задремывали в колыбельках (или в ящиках комода), а их папаши проваливались в пьяный сон, готовясь к еще одному дню работы с почасовой оплатой в магазинах, на фабриках или на окрестных фермах.
     
От четырех до шести пополудни улицу наполняли дикие крики. Мамаши кричали на детей, загоняя их домой, чтобы те выполнили порученную им домашнюю работу. Трезвые папаши кричали на своих жен, возможно, потому что больше было не на кого. Многие жены тоже не лезли за словом в карман. Подвыпившие папаши начинали появляться после восьми, но особенно шумной улица становилась ближе к одиннадцати, когда закрывались бары или заканчивались деньги на выпивку. Тогда я слышал хлопанье дверей, звон разбивающихся стекол, крики боли, если какой-нибудь из папаш набрасывался на жену, или на детей, или на всех разом. Часто красные мигалки, отбрасывавшие сполохи на зашторенные окна моего дома, сообщали о прибытии копов. Пару раз гремели выстрелы, возможно, в воздух, может, и нет. Одним ранним утром, выйдя на крыльцо за газетой, я увидел женщину с запекшейся кровяной коркой на нижней половине лица. Она сидела на дороге в четырех домах от моего, пила из банки пиво «Одинокая звезда». Я едва не подошел к ней, чтобы спросить, не нужна ли помощь, хотя знал, что вмешиваться в жизнь обитателей этого рабочего дна чревато. Потом она увидела, что я смотрю на нее, и показала мне средний палец. Я ретировался в дом.
     
Здесь не приходилось ждать появления «Фургона радушия»[131], а женщины по имени Маффи или Баффи не спешили на собрание «Молодой лиги». Чего мне хватало на Мерседес-стрит — так это времени на раздумья. Времени скучать по моим друзьям в Джоди. Скучать по работе, которая отвлекала от мыслей о том, что предстояло сделать, ради чего я и находился здесь. Времени осознать, что учительство — не только способ коротать дни, а любимое дело, занимаясь которым испытываешь чувство глубокого удовлетворения, поскольку действительно приносишь пользу.
     
Времени хватало и на то, чтобы погоревать о моем прежде шикарном кабриолете. Помимо сломанного радиоприемника и кашляющего двигателя, прогорел ржавый глушитель, а по лобовому стеклу змеилась трещина: в него попал камень из-под заднего колеса самосвала, груженного асфальтом. Я перестал мыть «санлайнер», и теперь — как ни печально — он мало чем отличался от других транспортных развалюх Мерседес-стрит.
     
Но что самое ужасное, времени хватало, чтобы подумать о Сейди.
     
Вы разбиваете сердце этой молодой женщины, сказала мне Элли Докерти, однако и мое собственное пребывало не в лучшем состоянии. Идея рассказать все Сейди пришла мне в голову как-то вечером, когда я лежал без сна, слушая пьяные крики, доносящиеся из соседнего дома: Ты это сделал, нет, ты это сделал, нет, пошла на… Я отверг эту идею, но следующим вечером она вернулась с новыми силами. Я видел, как сижу у нее на кухне, пью кофе, яркий предвечерний свет вливается через окно над раковиной. Говорю спокойно. Объясняю, что на самом деле меня зовут Джейкоб Эппинг, мне только предстоит родиться через четырнадцать лет, а пришел я из 2011 года через дыру во времени, которую мой ныне покойный друг Эл Темплтон назвал «кроличьей норой».
     
И как мне убедить ее, что это правда? Сказав, что один американский перебежчик, изменивший свое отношение к России, в самом скором времени собирается поселиться с русской женой и маленькой дочкой на той улице, где теперь жил я, в доме напротив? Сказав, что «Далласские техасцы» — еще не «Ковбои» и не «Команда Америки» — этой осенью победят «Хьюстонских нефтяников» со счетом 20:17 во втором овертайме? Нелепо. Но что еще я знал о ближайшем будущем? Не так уж много, ведь я не успел изучить это время. Об Освальде информации у меня хватало, но только о нем.
     
Она бы подумала, что я спятил. Я мог бы пропеть ей с десяток еще не написанных песен, и она все равно бы думала, что я спятил. Могла бы заявить, что я их сам и сочинил… или я не писатель? Но допустим, она бы мне поверила. И я потащил бы ее за собой в акулью пасть? В августе ей возвращаться в Джоди, и это уже нелегко. А если Джон Клейтон — по натуре тот же Фрэнк Даннинг и появится там, разыскивая ее?
     
— Ладно, вали отсюда! — донесся с улицы женский крик, и автомобиль, набирая скорость, понесся к Уинскотт-роуд. Световой клин ворвался в щелку между занавесками и скользнул по потолку.
     
— ЧЛЕНОСОС! — крикнула вслед женщина, на что мужской голос, с чуть большего расстояния, ответил:
     
— Можете отсосать у меня, леди, если это вас успокоит.
     
Так жили на Мерседес-стрит летом 1962 года.
     
Не впутывай ее, шептал голос здравомыслия. Это слишком опасно. Может, в какой-то момент она вновь войдет в твою жизнь… может, ты вернешься в Джоди… но не сейчас.
     
Только в Джоди я никак вернуться не мог. Учитывая те сведения, которые Эллен получила о моем прошлом, на учительстве ставился большой жирный крест. А что еще я собирался там делать? Месить бетон?
     
Как-то утром я поставил на плиту кофейник и вышел на крыльцо за газетой. Увидел, что оба задних колеса «санлайнера» спущены. Какой-то припозднившийся заскучавший подросток проткнул их ножом. Так жили на Мерседес-стрит летом шестьдесят второго.
    
    
     
      
6
     
     
В четверг, четырнадцатого июня, я надел джинсы, синюю байковую рубашку и старую кожаную жилетку, которые купил в комиссионном магазине на Кэмп-Боуи-роуд, и провел утро, кружа по дому. Телевизора у меня не было, но я слушал радио. Согласно выпускам новостей, ближе к концу месяца Кеннеди собирался в Мексику с официальным визитом. Прогноз погоды обещал ясное небо и не очень высокую температуру. Диджей понес какую-то чушь, а потом запустил «Палисейдс-парк». Крики и скрежет выносили мозг.
     
Наконец я не выдержал. Знал, что приеду рано, но меня это не волновало. Сел в «санлайнер» — передние колеса остались с белыми боковинами, у задних боковины сменили цвет на черный — и проехал сорок с небольшим миль до аэропорта Лав-Филд в северо-западном Далласе. Не нашел кратковременной и долгосрочной стоянок — такого разделения еще не придумали. Просто брали семьдесят пять центов в сутки. Я нахлобучил на голову старую соломенную шляпу и отшагал примерно полмили до здания аэропорта. Два далласских копа стояли на тротуаре и пили кофе, но в самом здании я не увидел ни рамки металлоискателя, ни сотрудников службы безопасности. И, направляясь на посадку, пассажиры просто показывали билеты стоявшему у двери мужчине, а потом шли по горячему асфальту к самолету, принадлежавшему одной из пяти авиакомпаний: «Америкэн», «Дельте», «Транс уорлд эйрлайнз», «Фронтьеру» или «Тексас эйруэйз».
     
Я сверился с доской прилетов и вылетов «Дельты». На ней указывалось, что рейс 194 прибывает по расписанию. Когда я спросил девушку за стойкой, чтобы рассеять последние сомнения, она улыбнулась и ответила, что самолет только-только вылетел из Атланты.
     
— Но вы приехали слишком рано.
     
— Ничего не могу с собой поделать, — ответил я. — Наверное, приеду раньше и на собственные похороны.
     
Она рассмеялась и пожелала мне хорошего дня. Я купил «Тайм» и пошел в ресторан, где заказал «Девятое облако» — салат от шеф-повара. Мне принесли огромную тарелку, а я слишком нервничал, чтобы ощущать голод — не каждый день встречаешь человека, который собирается изменить историю, — но еда позволила убить время в ожидании самолета, на котором летел Освальд с семьей.
     
Я сидел в кабинке, откуда открывался отличный вид на общий зал. Он был почти пуст, и мой взгляд зацепился за молодую женщину в строгом темно-синем костюме. Волосы забраны в аккуратный пучок. В каждой руке — по чемодану. К ней подошел негр-носильщик. Она покачала головой, улыбаясь, потом ударилась рукой о боковую стенку киоска «Помощь путешественникам», когда проходила мимо. Выронила один чемодан, поставила на пол второй, потерла локоть. Подняла чемоданы, пошла дальше.
     
Сейди улетала на шесть недель в Рино.
     
Удивило ли это меня? Ни в малейшей степени. Опять все сходилось в одной точке. Я уже начал к этому привыкать. Возникло ли у меня неодолимое желание выскочить из ресторана и остановить ее, пока еще не поздно? Разумеется, возникло.
     
На мгновение это показалось не просто возможным, но и необходимым. Я бы сказал ей, что судьба (а не какая-то гармония путешествий во времени) свела нас вместе в аэропорту. В кино такой сюжетный ход всегда срабатывает, правда? Я бы попросил ее подождать, пока возьму билет до Рино, и пообещал бы объяснить все, как только мы там окажемся. А после шести обязательных недель проживания в Рино мы угостили бы выпивкой судью, который разведет ее, перед тем как поженить нас.
     
Я уже начал вставать со стула, когда увидел обложку журнала «Тайм», купленного на газетном лотке. С обложки мне улыбалась Жаклин Кеннеди, сияющая, в платье без рукавов с V-образным вырезом. Заголовок гласил: «СУПРУГА ПРЕЗИДЕНТА В ЛЕТНЕМ НАРЯДЕ». И пока я смотрел на фотоснимок, он вдруг начал из цветного превращаться в черно-белый, а счастливая улыбка сменилась пустым взглядом. Теперь Жаклин стояла рядом с Линдоном Джонсоном в самолете «Борт номер один», но уже не в красивом (и чуть сексуальном) летнем платье. Его место занял испачканный кровью шерстяной костюм. Помнится, я читал — не в записях Эла, где-то еще, — что вскоре после того, как мужа миссис Кеннеди официально признали мертвым, супруга Джонсона подошла к ней в больничном коридоре, чтобы обнять, и увидела на этом костюме ошметок мозга убитого президента.
     
Убитый выстрелом в голову президент. И все ушедшие следом, выстроившиеся ему в затылок колонной, протянувшейся в бесконечность.
     
Я вновь опустился на стул и наблюдал, как Сейди подходит с чемоданами к стойке «Фронтьер эйрлайнз». Очевидно, с тяжелыми чемоданами, но она несла их, расправив плечи, с прямой спиной, ее низкие каблучки отрывисто щелкали по полу. Сотрудник компании проверил чемоданы, поставил на конвейерную багажную ленту. Они о чем-то поговорили, она передала ему билет, купленный в туристическом агентстве двумя месяцами ранее, сотрудник что-то на нем написал. Она взяла билет и направилась к галерее вылета. Я наклонил голову, чтобы Сейди не заметила меня. Когда поднял, она уже ушла.
    
    
     
      
7
     
     
Спустя сорок долгих минут мимо ресторана прошли мужчина, женщина и двое детей, мальчик и девочка. Мальчик держал отца за руку и что-то ему говорил. Отец — Роберт Освальд — смотрел на него сверху вниз, кивал и улыбался.
     
Из динамиков громкой связи раздалось:
     
— Рейс сто девяносто четыре авиакомпании «Дельта» прибывает из муниципального аэропорта Ньюарка с промежуточной посадкой в муниципальном аэропорту Атланты. Пассажиры будут выходить через галерею четыре. Рейс сто девяносто четыре авиакомпании «Дельта» прибывает…
     
Жена Роберта — Вейда, согласно записям Эла — подхватила маленькую девочку на руки и ускорила шаг. Маргариты я не видел.
     
Я все жевал салат, не чувствуя вкуса. Сердце гулко билось.
     
Услышал нарастающий рев двигателей, увидел белый нос ДС-8, когда самолет подкатывал к галерее. Встречающие толпились у двери. Официантка хлопнула меня по плечу, и я чуть не вскрикнул.
     
— Извините, сэр. — С ну очень сильным техасским выговором. — Просто хотела спросить, не нужно ли вам еще чего.
     
— Нет, — ответил я. — Все хорошо.
     
— Ну и славненько.
     
Первые пассажиры уже миновали дверь. Мужчины в костюмах и с аккуратными прическами. Само собой. Первыми самолет покидали пассажиры первого класса.
     
— Неужели не закажете кусок персикового пирога? Его только испекли.
     
— Нет, благодарю.
     
— Вы уверены, дорогой?
     
Теперь в здание аэропорта широким потоком вливались пассажиры эконом-класса, все нагруженные чемоданами. Я услышал, как завизжала женщина. Вейда, приветствующая брата мужа?
     
— Уверен. — И я взял со стола журнал.
     
Она поняла намек. Я сидел, загоняя остатки салата в оранжевую лужу французского соуса, и наблюдал. Появились мужчина и женщина с малышом, но малыш уже определенно ходил и был гораздо старше Джун. Пассажиры шагали мимо ресторана, оживленно болтая с друзьями и родственниками, которые приехали, чтобы встретить их. Я увидел молодого парня в армейской форме, прихватившего подругу за зад. Она рассмеялась, хлопнула по руке, потом поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать его.
     
Пять минут или около того приезжие и встречающие заполняли зал аэропорта чуть ли не под завязку. Потом толпа начала редеть. Но Освальды не появлялись. Причина не вызывала сомнений: они не прилетели на этом самолете. Я не просто совершил путешествие во времени. Я очутился в каком-то параллельном мире. Может, Желтая Карточка и пытался это предотвратить, но он умер, а я сорвался с крючка.
     
Нет Освальда? Прекрасно, нет и миссии. Кеннеди умрет в какой-то другой Америке, но не в этой. Я улечу вслед за Сейди, и мы будем жить долго и счастливо.
     
Едва эта мысль мелькнула в голове, как я впервые увидел человека, ради которого проделал столь долгий путь. Роберт и Ли шли бок о бок и весело беседовали. Ли размахивал то ли большущим портфелем, то ли маленькой наплечной сумкой. Роберт нес розовый чемодан с закругленными углами, который хорошо смотрелся бы в стенном шкафу Барби. Вейда и Марина следовали за ними. Вейда держала матерчатый заплатанный рюкзак, Марина закинула такой же себе на плечо. Она также несла на руках четырехмесячную Джун и с трудом поспевала за мужчинами. Двое детей Роберта и Вейды шагали по обе стороны Марины, с любопытством глядя на нее.
     
Вейда позвала мужчин, и они остановились перед рестораном. Роберт улыбнулся и взял рюкзак Марины. На лице Ли читалась… радость? Хитрость? Может, и то и другое. Уголки рта чуть изогнулись в улыбке. Я обратил внимание, что его неопределенного цвета волосы аккуратно причесаны. И вообще он выглядел идеальным морпехом — белая наглаженная рубашка, брюки цвета хаки, начищенные туфли. Я никогда бы не сказал, что он только что завершил путешествие, обогнув половину Земли: на одежде ни складочки, на лице ни намека на щетину. Ему недавно исполнилось двадцать два, но выглядел он моложе, совсем как двенадцатиклассник, которому самое место среди тех, кого я знакомил с американской литературой.
     
Так же выглядела и Марина, которой еще месяц не продали бы в баре спиртное. Усталая, изумленная, она таращилась на все. Красавица, с копной черных волос и печальными синими глазами, уголки которых чуть поднимались.
     
Ручки и ножки Джун были завернуты в какие-то тряпки. Шея тоже. Над тряпками торчала только голова. Девочка не плакала, но красное и потное личико говорило о дискомфорте. Ли взял у жены младенца. Марина благодарно улыбнулась, и я увидел, что одного зуба у нее нет, а остальные совсем не белые. Контраст с молочно-сливочной кожей и великолепными глазами получался разительный.
     
Освальд наклонился к ней и что-то сказал, согнав улыбку с лица. Она настороженно посмотрела на него. Он что-то добавил, тыча пальцем ей в плечо. Я вспомнил рассказ Эла и задался вопросом, может, Освальд говорит жене то же самое: Pokhoda, cyka. Иди, сука.
     
Но нет. Его недовольство вызвали тряпки. Он сорвал их, сначала с рук Джун, потом с ног, и бросил Марине, которая неловко поймала обмотки. Потом огляделась, чтобы проверить, не смотрят ли на них.
     
Вейда подошла и коснулась руки Ли. Он не обратил на нее ни малейшего внимания, разматывая тряпку-шарф на шее Джун. Швырнул тряпку Марине. На этот раз она упала на пол. Марина наклонилась и молча подняла ее.
     
Роберт присоединился к ним и по-дружески двинул брата кулаком в плечо. Зал практически опустел — последние из прибывших пассажиров миновали Освальдов, и я четко услышал его слова:
     
— Ты с ней полегче, она же только что приехала. И не понимает, где находится.
     
— Посмотри на ребенка. — Ли поднял Джун. Тут она наконец-то расплакалась. — Ее завернули, как чертову египетскую мумию. Потому что у них так принято. Я не знаю, смеяться или плакать. Staryj baba! Старуха. — Он повернулся к Марине с орущим младенцем на руках. Она опасливо смотрела на него. — Staryj baba!
     
Марина попыталась улыбнуться, как делают люди, когда знают, что над ними смеются, но не понимают почему. У меня в голове мелькнула мысль о Ленни из повести «О мышах и людях». И тут же улыбка, самодовольная и чуть перекошенная, осветила лицо Ли. Сделала его почти красивым. Он нежно поцеловал жену, в одну щеку, потом в другую.
     
— США! — воскликнул он и поцеловал ее снова. — США, Рина! Земля свободы и обиталище говнюков.
     
Она ослепительно улыбнулась в ответ. Он начал говорить с ней на русском, протягивая ей малышку. Обнял жену за талию, пока та успокаивала Джун. Когда они уходили, Марина улыбалась и посадила малышку на одну руку, чтобы другой взять за руку мужа.
    
    
     
      
8
     
     
Я поехал домой — хотя едва ли мог назвать Мерседес-стрит домом — и попытался поспать. Ничего не вышло, и я лежал, закинув руки за голову, прислушиваясь к будоражащему шуму улицы и беседуя с Элом Темплтоном. Этим я теперь занимался частенько, живя в полном одиночестве. Для мертвеца он оказался очень разговорчивым.
     
«Я поступил глупо, переехав в Форт-Уорт, — поделился я с ним. — Если я попытаюсь подсоединить этого „жучка“ к магнитофону, кто-то может увидеть меня. Освальд может увидеть меня, и тогда все изменится. Он уже параноик, ты написал об этом в своей тетрадке. Он знал, что КГБ и МВД следили за ним в Минске, и уже боится, что ФБР и ЦРУ установят за ним слежку здесь. И ФБР установит, на какое-то время».
     
«Да, тебе надо соблюдать осторожность, — согласился Эл. — Это непросто, но я верю в тебя, дружище. Потому я и обратился к тебе».
     
«Я не хочу приближаться к нему. Только от одного его вида меня начало трясти».
     
«Знаю, что не хочешь, но придется. Как человек, который чуть ли не всю жизнь провел у плиты, могу тебе сказать, что невозможно приготовить омлет, не разбив яйца. Переоценивать этого парня — ошибка. Он не суперпреступник. Опять же, его будут отвлекать, прежде всего жуткая мамаша. Что он может, кроме как кричать на свою жену да поколачивать ее?»
     
«Я думаю, он любит ее, Эл. Хотя бы чуть-чуть, а может, и сильно».
     
«Да, но именно такие парни обычно и пускают в ход кулаки. Вспомни Фрэнка Даннинга. Просто занимайся своим делом, дружище».
     
«И что я получу, если мне удастся подсоединить „жучка“? Записи ссор? Ссор на русском? Конечно, мне это поможет».
     
«Подробности семейной жизни этого человека тебе совершенно не важны. Ты должен побольше выяснить о Джордже де Мореншильдте. Должен убедиться, что де Мореншильдт не имеет никакого отношения к покушению на генерала Уокера. Как только ты это выяснишь, окно неопределенности закроется. И обрати внимание на светлую сторону. Если Освальд обнаружит, что ты шпионишь за ним, его последующие действия могут измениться к лучшему. Возможно, он и не будет пытаться убить Кеннеди».
     
«Ты действительно в это веришь?»
     
«Нет. Честно говоря, нет».
     
«Я тоже. Прошлое упрямо. Оно не хочет меняться».
     
«Дружище, теперь ты готовишь…»
     
— На газу, — услышал я собственное бормотание. — Теперь я готовлю на газу.
     
Я открыл глаза. Все-таки заснул. За зашторенными окнами догорал дневной свет. Где-то неподалеку, на Дэвенпорт-стрит в Форт-Уорте, братья Освальды и их жены садились обедать: Ли ждала первая после долгого перерыва трапеза на родной земле.
     
Рядом с моим маленьким кусочком Форт-Уорта кто-то пел. Слова показались мне знакомыми. Я поднялся, пересек сумрачную гостиную, обстановку которой составляли два купленных на распродаже кресла, отдернул на дюйм одну из штор. Эти шторы стали моим первым приобретением. Я хотел видеть, но не хотел, чтобы видели меня.
     
Дом 2703 по-прежнему пустовал, к перилам расшатанного крыльца крепилась табличка «СДАЕТСЯ», однако лужайка перед ним оказалась занята. Две девочки крутили скакалку, третья прыгала. Разумеется, не те девочки, которых я видел на Коссат-стрит в Дерри (эти, одетые в залатанные и вылинявшие джинсы вместо новеньких шорт, выглядели мелкими и недоедающими), но слова не изменились, только добавился техасский выговор.
     
— Чарли Чаплин во Франции щас! Смотрите, как дамы танцуют у нас! Салют капитану! Салют королю! И всех вас, конечно, я тоже люблю!
     
Прыгавшая девочка зацепилась ногой за веревку и повалилась на росичку, которой заросла лужайка перед домом 2703. Две другие присоединились к ней, и все трое принялись кататься в пыли. Потом поднялись и убежали.
     
Я провожал их взглядом, думая: Я их видел, а они меня — нет. Это уже кое-что. Старт дан. Но, Эл, где будет мой финиш?
     
Де Мореншильдт занимал ключевую позицию в сложившемся раскладе, и если бы не он, я убил бы Освальда, как только он въедет в дом напротив. Джордж де Мореншильдт, геолог, специалист по нефтяным месторождениям, который спекулировал лицензиями на аренду нефтеносных участков. Жил как плейбой главным образом благодаря деньгам жены. Как и Марина, эмигрировал из России, но в отличие от нее происходил из дворянской семьи, собственно, носил титул барона. Именно этот человек станет единственным другом Ли Освальда на те немногие месяцы, что оставались последнему. Именно этот человек поделится с Освальдом мыслью о том, что мир станет гораздо лучше, если его покинет некий отставной генерал, расист, придерживавшийся крайне правых взглядов. Если бы выяснилось, что де Мореншильдт принимал участие в покушении Ли Освальда на Эдвина Уокера, выполнение моей миссии серьезно бы усложнилось: все эти безумные теории заговора стали бы реальностью. Эл, однако, верил, что русский геолог лишь подтолкнул (точнее, еще подтолкнет, жизнь в прошлом так запутывает) психически неуравновешенного человека, уже одержимого стремлением прославиться.
     
Эл написал в своей тетрадке: Если в ночь на 10 апреля 1963 г. Освальд действовал в одиночку, вероятность того, что в покушении на Кеннеди семью месяцами позже участвовал еще один стрелок, уменьшается практически до нуля.
     
А ниже, большими буквами, он добавил окончательный вердикт: «СТАНОВИТСЯ ДОСТАТОЧНО МИЗЕРНОЙ, ЧТОБЫ УБРАТЬ ЭТОГО СУКИНА СЫНА».
    
    
     
      
9
     
     
Насмотревшись на маленьких девочек, которые не видели меня, я подумал о триллере «Окно во двор» с Джимми Стюартом. Человек может увидеть многое, не покидая собственной гостиной. Особенно если у него есть специальное оборудование.
     
На следующий день я поехал в магазин спортивных товаров и купил бинокль «Бауш энд Ломб», памятуя о том, что меня могли выдать солнечные блики. Но поскольку дом 2703 находился на восточной стороне Мерседес-стрит, я подумал, что после полудня могу по этому поводу не беспокоиться. Сквозь щелку в шторах я навел бинокль и теперь видел обшарпанную гостиную-кухню так четко, будто стоял посреди нее.
     
Пизанская лампа по-прежнему находилась на старом комоде с кухонной утварью и ждала, пока кто-нибудь включит ее, активировав при этом подслушивающее устройство. Но мне это устройство не могло принести никакой пользы без подключенного к нему маленького японского кассетного магнитофона, рассчитанного на двенадцать часов записи при минимальной скорости движения пленки. Я его уже опробовал, говоря во вторую настольную лампу, снабженную «жучком» (и чувствуя себя персонажем комедии Вуди Аллена), и хотя запись оставляла желать лучшего, разобрать слова не составляло труда. То есть я мог получить интересующую меня информацию.
     
Если бы решился подключить магнитофон.
    
    
     
      
10
     
     
Четвертого июля на Мерседес-стрит жизнь кипела. Мужчины в этот выходной день поливали лужайки, на которых уже ничего не могло вырасти — погода стояла жаркая и сухая, а полуденные и вечерние дожди шли крайне редко, — а потом усаживались в шезлонги, слушали репортажи с бейсбольных матчей и пили пиво. Междулетки бросались фейерверками в бродячих собак и редких куриц. В одну из последних попала «вишневая бомба» и взорвалась в облаке крови и перьев. Мальчишку, который бросил «бомбу», тут же с криками загнала в дом мамаша, выскочившая за ним в одной комбинации и бейсболке «Фармолл». Судя по нетвердой походке, она уже успела уговорить несколько банок пива. Полюбоваться неким подобием фейерверка обитатели Мерседес-стрит смогли уже после десяти вечера, когда кто-то, возможно, тот самый подросток, который порезал колеса моего «санлайнера», поджег старый «студебекер», уже с неделю как торчавший на автостоянке у склада «Монтгомери уорд». Чтобы его потушить, приехали пожарные Форт-Уорта, и все, конечно же, пришли поглазеть.
     
Боже, храни Колумбию[132]!
     
Следующим утром я пошел на автостоянку, чтобы осмотреть сгоревший остов, печально стоявший на обуглившихся остатках покрышек. Заметил телефонную будку рядом с одной из погрузочных площадок склада и импульсивно позвонил Элли Докерти, попросив телефонистку найти номер и соединить меня. Отчасти потому, что мучился от одиночества и тоски по Джоди, но вообще хотел узнать новости о Сейди.
     
Элли ответила со второго гудка и вроде бы обрадовалась, услышав мой голос. Раскаленная будка напоминала духовку, за моей спиной после славного Четвертого отсыпалась Мерседес-стрит, в нос била вонь сгоревшего автомобиля, но я улыбался.
     
— У Сейди все хорошо. Я получила от нее две открытки и письмо. Она работает в «Харрасе» официанткой. — Элли понизила голос: — Как я понимаю, разносит коктейли, но от меня школьный совет этого не узнает.
     
Я представил себе длинные ноги Сейди в короткой юбке официантки. Представил бизнесменов, пытающихся увидеть край чулка и заглядывающих в декольте, когда она наклонялась, чтобы поставить напитки на столик.
     
— Она спрашивала о вас, — добавила Элли, и я вновь улыбнулся. — Я не хотела говорить, что вы отбыли на край земли, как, возможно, думает весь Джоди, поэтому сказала, что вы работаете над книгой и заметно продвинулись вперед.
     
За последний месяц, а то и больше, я не добавил в «Место убийства» ни слова, а те два раза, когда брал рукопись в руки и пытался прочитать, у меня возникало ощущение, что она написана на карфагенском третьего столетия до нашей эры.
     
— Я рад, что у нее все хорошо.
     
— К концу месяца Сейди пробудет в Рино положенные шесть недель, но она решила остаться там на весь летний отпуск. Говорит, что чаевые очень хорошие.
     
— Вы попросили у нее фотографию мужа, который скоро станет бывшим?
     
— Перед отъездом. Она сказала, что у нее нет ни одной. У родителей, по ее мнению, есть несколько, но она отказалась писать им об этом. Они не смирились с тем, что у молодых все кончено, а подобное письмо могло возродить ложные надежды. Она также уверена, что вы перегибаете палку. «Чрезмерно перегибает палку» — так она сказала.
     
Моя Сейди вполне могла так сказать. Только уже не моя. Теперь она стала эй, официантка, принесите нам еще по стаканчику… и на этот раз наклонитесь чуть ниже. У любого мужчины есть ревнивая струнка, и моя резко зазвенела утром пятого июля.
     
— Джордж? Я уверена, вы ей по-прежнему небезразличны, и, возможно, еще не поздно все уладить.
     
Я подумал о Ли Освальде, который только через девять месяцев попытается убить генерала Эдвина Уокера.
     
— Еще слишком рано.
     
— Простите?
     
— Не важно. Приятно поговорить с вами, миз Элли, но очень скоро телефонистка попросит добавить денег, а у меня закончились четвертаки.
     
— А не могли бы вы приехать к нам на бургер и молочный коктейль? В закусочную? Если сможете, я приглашу Дека Симмонса составить нам компанию. Он почти каждый день спрашивает о вас.
     
В это утро подбодрить меня могла только мысль о поездке в Джоди и встрече с друзьями из средней школы.
     
— С удовольствием. Сегодняшний вечер подойдет? Скажем, в пять часов?
     
— Отлично. Мы, сельские мышки, ужинаем рано.
     
— Отлично. Я приеду. Буду счастлив.
     
— Я тоже.
    
    
     
      
11
     
     
Эл Стивенс нанял девушку, которую я учил деловому английскому, и она просияла, увидев, что я сижу вместе с Элли и Деком. Меня это тронуло.
     
— Мистер Амберсон! Как приятно вас видеть! Как поживаете?
     
— Все отлично, Дорри.
     
— Что ж, заказывайте побольше. Вы похудели.
     
— Это правда, — кивнула Элли. — Вам не хватает заботливой руки.
     
Мексиканский загар Дека сошел — выйдя на пенсию, он большую часть времени проводил под крышей и определенно подобрал тот вес, который я потерял. Дек крепко пожал мне руку и сказал, что очень рад меня видеть. Никакой фальши в его поведении я не уловил. Как и в поведении Элли Докерти, если на то пошло. И я уже начал склоняться к мысли, что повел себя как безумец, променяв Джоди на Мерседес-стрит, где праздновали Четвертое июля, взрывая куриц. Оставалось только надеяться, что спасение жизни Кеннеди того стоило.
     
Мы съели гамбургеры, картофель фри, яблочный пирог с шариком мороженого. Поговорили о том, кто чем занимается, посмеялись над Дэнни Лаверти, который наконец-то взялся за давно обещанную книгу. Элли сообщила, со слов жены Лаверти, что первая глава называлась «Я вступил в бой».
     
Когда ужин подходил к концу, а Дек набивал трубку «Принцем Альбертом», Элли достала из-под стола сумку, вытащила из нее книгу и протянула мне поверх грязных тарелок.
     
— Страница восемьдесят девять. Только держите ее подальше от той лужи кетчупа. Мне ее одолжили, и я хочу вернуть ее в том же состоянии, в каком брала.
     
Ежегодник назывался «Тигровые хвосты», и издавала его школа, располагавшая куда более солидными средствами, чем ДОСШ. Переплет кожаный, не матерчатый, бумага плотная и глянцевая, раздел объявлений на добрых сто страниц. Учебное заведение, повседневная жизнь которого описывалась — точнее, восхвалялась — в книге, называлось Лонгакрская дневная школа и находилось в Саванне. Я пролистывал страницы, видя исключительно ванильную кожу, и думал, что черное лицо появится в таком ежегоднике где-нибудь к 1990 году. Если вообще появится.
     
— Господи, — выдохнул я. — Сейди, должно быть, сильно потеряла в заработке, перебравшись в Джоди.
     
— Я уверен, ей очень хотелось уехать, — ровным голосом ответил Дек. — И не сомневаюсь, что на то были причины.
     
Я открыл страницу восемьдесят девять с заголовком «ЛОНГАКРСКАЯ КАФЕДРА ФИЗИКИ». На шутливой групповой фотографии четверо учителей в белых халатах держали в руках лабораторные стаканы, в которых пузырилась какая-то жидкость — привет доктору Джекиллу, — а ниже размещались четыре фотопортрета. Джон Клейтон внешне разительно отличался от Ли Освальда, но его приятное глазу лицо легко забывалось, а уголки рта чуть кривились в намеке на улыбку. И что читалось в этом намеке — призрак веселья или едва скрываемое презрение? Черт, а может, этот обсессивно-компульсивный ублюдок и не мог сподобиться ни на что другое, когда фотограф говорил ему: «Чи-и-из»? Что его отличало, так это височные впадины, на пару с ямочками в уголках рта. Светлые глаза на черно-белом снимке подсказывали, что в реальной жизни они голубые или серые.
     
Я повернул раскрытую книгу к моим друзьям.
     
— Видите эти впадины на голове? Это от природы, как крючковатый нос и ямочка на подбородке?
     
Они хором ответили:
     
— Нет.
     
Получилось смешно.
     
— Это следы щипцов, — пояснил Дек. — Какому-то врачу надоело ждать, и он вытащил младенца из мамы. Вмятины обычно проходят, но не всегда. Если бы волосы в области висков не поредели, мы бы их и не увидели, верно?
     
— И он здесь не появлялся, не спрашивал о Сейди? — спросил я.
     
— Нет, — вновь повторили они в унисон. Эллен добавила:
     
— Никто ею не интересовался. За исключением вас, Джордж. Вы чертов дурак. — Она улыбнулась, как бы говоря, что это шутка, но с долей правды.
     
Я посмотрел на часы:
     
— Совсем я вас задержал. Мне пора в обратный путь.
     
— Хотите прогуляться к футбольному полю перед отъездом? — спросил Дек. — Тренер Борман просил вас привести, если будет такая возможность. Они уже, разумеется, тренируются.
     
— Вечером, во всяком случае, прохладнее. — Элли поднялась. — Возблагодарим Бога за маленькие радости. Дек, помнишь, как три года назад у Хастинга случился тепловой удар? И как они сначала решили, что это сердечный приступ?
     
— Не могу представить, с чего ему захотелось повидаться со мной, — пожал я плечами. — Я перетащил его лучшего защитника на темную сторону Вселенной. — И, понизив голос, прошептал: — В актерское мастерство!
     
Дек улыбнулся.
     
— Да, но вы спасли другого лучшего игрока от возможного исключения из Бамы. Так, во всяком случае, думает Борман. Потому что, сын мой, таково мнение Ладью, которым тот поделился с любимым тренером.
     
Поначалу я никак не мог взять в толк, о чем речь, потом вспомнил «танцы Сейди Хокинс» и заулыбался.
     
— Я всего лишь застукал их распивающими бутылку горячительного. Выбросил ее за забор.
     
Дек перестал улыбаться.
     
— Одним из них был Винс Ноулс. Вы знали, что он выпил, перед тем как в последний раз сесть за руль?
     
— Нет. — Но меня это не удивило. Автомобиль и спиртное — популярный, а иногда смертельный коктейль для старшеклассников.
     
— Да, сэр. Так вот, сказанное вами на танцах и случившееся с Винсом привело к тому, что Ладью поклялся не прикасаться к спиртному.
     
— И что вы им сказали? — спросила Элли. Она уже доставала из сумочки кошелек, а я с головой ушел в воспоминания и не стал спорить насчет счета. Не поганьте свое будущее — вот что я им сказал. И Джим Ладью с его небрежной «я держу этот мир на поводке» улыбкой принял мои слова близко к сердцу. Мы не знаем, на кого, когда и почему можем повлиять. Во всяком случае, до тех пор, пока будущее не пожрет настоящее. Узнаем, когда уже слишком поздно.
     
— Я не помню.
     
Элли пошла к Элу, чтобы заплатить по счету.
     
Я повернулся к Деку.
     
— Скажите миз Докерти, чтобы она остерегалась этого мужчины с фотографии. Дек, вы тоже остерегайтесь. Он, вероятно, и не появится, я уже начинаю думать, что ошибся, но как знать. И он, возможно, не в себе.
     
Дек пообещал.
    
    
     
      
12
     
     
В последний момент я едва не отказался от прогулки к футбольному полю. Джоди выглядел удивительно красивым в косых лучах скатывающегося к горизонту солнца, и в душе я хотел немедленно свалить в Форт-Уорт, пока еще мог заставить себя туда ехать. Я до сих пор задаюсь вопросом, что изменилось бы, поедь я сразу после ужина? Может, ничего. Может, очень многое.
     
Тренер разыгрывал последние комбинации с несколькими футболистами, тогда как остальные сидели на скамье, сняв шлемы, по их лицам текли струйки пота.
     
— Красный два, красный два! — прокричал тренер. Увидел меня с Деком и поднял руку с растопыренными пальцами: пять минут. Потом повернулся к остававшимся на поле усталым игрокам. — Еще разок. Давайте посмотрим, сумеете ли вы совершить смелый прорыв от полного говна к просто говну, а?
     
Я посмотрел на другую сторону поля и увидел парня в таком ярком пиджаке спортивного покроя, что хотелось сощуриться. Он ходил взад-вперед вдоль боковой линии с наушниками на голове и какой-то штуковиной в руках, напоминавшей миску для салата. Его очки показались мне знакомыми. Поначалу я не мог сложить два и два, но потом получилось: он выглядел как Молчаливый Майк Макикерн. Мой личный мистер Чародей.
     
— Кто это? — спросил я Дека.
     
Дек прищурился.
     
— Будь я проклят, если знаю.
     
Тренер хлопнул в ладоши и велел парням отправляться в душевую. Подошел к нам и стукнул меня по спине.
     
— Как поживаете, Шекспир?
     
— Неплохо, — бодро ответил я.
     
— «Шекспир, пошел в сортир» — так у нас говорили в детстве. — И тренер добродушно захохотал.
     
— А у нас говорили: «Треник, треник, слопай веник».
     
На лице тренера Бормана отразилось изумление.
     
— Правда?
     
— Нет, шучу. — Я уже жалел, что не поддался первому порыву и не уехал из Джоди сразу после ужина. — Как в этом году команда?
     
— Ребята хорошие, тренируются с душой, но без Джимми уже не то. Вы видели наш новый рекламный щит, там, где сто девятое отходит от автострады семдсят семь?
     
— Наверное, так к нему привык, что не обратил внимания.
     
— Что ж, взгляните на него на обратном пути, дружище. Очень хорошо смотрится. Мама Джимми растрогалась чуть ли не до слез, когда увидела. Как я понимаю, вам мы обязаны тем, что этот молодой человек поклялся не прикасаться к спиртному. — Он снял бейсболку с большой буквой «Т», рукой стер со лба пот, вернул бейсболку на место, тяжело вздохнул. — Наверное, благодарить нужно еще и этого гребаного тупицу Винса Ноулса, но за него я могу только помолиться.
     
Я вспомнил, что тренер — из консервативных баптистов. Помимо молитв, он, наверное, верил во всю эту историю о сыновьях Ноевых.
     
— Благодарить меня не за что, — ответил я. — Я просто делал свою работу.
     
Он пристально посмотрел на меня.
     
— Вам следовало бы и дальше делать ее, а не гонять шкурку над какой-то книжкой. Извините, если слишком грубо, но таково мое мнение.
     
— Все нормально. — И я говорил правду. Он нравился мне тем, что так сказал. В другом мире я бы с ним согласился. Я показал на противоположную сторону поля, где Молчаливый Майк укладывал миску для салата в металлический ящик. Наушники уже висели на шее. — Кто это, тренер?
     
Тренер фыркнул.
     
— Кажется, его зовут Хейл Дафф. Или Кейл. Новый спортивный репортер «Большой дамы». — Он говорил о Кей-ди-эй-эм, единственной радиостанции округа Денхолм, со слабеньким передатчиком, которая утром передавала прогноз погоды и новости для фермеров, после полудня — музыку кантри. А после окончания школьных занятий — рок. Паузы между песнями нравились детям никак не меньше музыки: сначала что-то взрывалось, а потом сиплый старческий голос произносил: «КЕЙ-ДАМ! Большой БАМ!» В Стране прошлого это считалось вершиной скользкого юмора.
     
— Что это у него за устройство, тренер? — спросил Дек. — Вы знаете?
     
— Знаю, будьте уверены, — ответил тренер, — и если он думает, что я разрешу пользоваться им во время репортажа с матча, то он упал с дуба. Как будто я хочу, чтобы все, у кого есть радио, слышали, как я обзываю своих парней, если они не могут остановить атаку на тридцатиярдовой линии.
     
Я повернулся к нему, очень медленно.
     
— Что вы такое говорите?
     
— Я ему не поверил, поэтому опробовал сам, — ответил тренер, а потом продолжил с нарастающим негодованием: — Услышал, как Буф Редфорд говорил одному из новичков, что яйца у меня больше, чем мозги.
     
— Неужели? — Мое сердце ускорило бег.
     
— Этот Даффер утверждает, что собрал эту штуковину в гараже, — пробурчал тренер. — А если включить ее на полную мощность, можно услышать, как пернул кот в соседнем квартале. Чушь, разумеется, но Редфорд находился на другой половине поля, когда я услышал, как он острит.
     
Парень в спортивном пиджаке, который выглядел года на двадцать четыре, поднял металлический ящик и помахал нам свободной рукой. Тренер ответил тем же, бормоча:
     
— Я пущу его на поле в тот самый игровой день, когда на бампере моего гребаного «доджа» появится наклейка «Голосуй за Кеннеди».
    
    
     
      
13
     
     
Уже практически стемнело, когда я добрался до пересечения автострады 77 и шоссе 109, но на востоке поднялась раздутая оранжевая луна, и ее света вполне хватало, чтобы разглядеть рекламный щит. С него улыбался Джим Ладью, держа футбольный шлем в одной руке, а мяч — в другой, прядь черных волос падала на лоб. Над портретом тянулась надпись украшенными звездами буквами: «ПОЗДРАВЛЯЕМ ДЖИМА ЛАДЬЮ, ЛУЧШЕГО КУОТЕРБЕКА ШТАТА 1960/1961! УДАЧИ В АЛАБАМЕ! МЫ НИКОГДА НЕ ЗАБУДЕМ ТЕБЯ».
     
А под портретом кричали красные буквы:
     
      «ДЖИМЛА!»
     
    
    
     
      
14
     
     
Двумя днями позже я зашел в «Сателлитную электронику». Подождал, пока владелец продаст транзисторный приемник размером с айпод жующему жвачку парнишке. Когда он вышел за дверь, уже вставив в ухо наушник, Молчаливый Майк повернулся ко мне.
     
— Кого я вижу! Мой давний друг Доу! Чем я могу помочь вам сегодня? — Его голос упал до заговорщического шепота: — Опять нужны лампы с «жучками»?
     
— Не сегодня, — ответил я. — Скажите, вы когда-нибудь слышали об устройстве, которое называется дистанционный микрофон?
     
Его губы разошлись в улыбке.
     
— Друг мой, вы опять обратились по адресу.
    
   
   
    
     
Глава 18
    
    
     
      
1
     
     
Я поставил себе телефон и первым делом позвонил Эллен Докерти. Она с радостью сообщила мне адрес Сейди в Рино.
     
— У меня есть и телефонный номер пансиона, в котором она живет, — добавила она. — Если хотите.
     
Разумеется, я хотел, но если бы взял, не устоял бы перед искушением и позвонил. А что-то подсказывало мне, что это будет ошибкой.
     
— Адреса мне хватит.
     
Письмо Сейди я написал, как только положил трубку, и хотя мне страшно не нравился собственный приподнятый, нарочито непринужденный тон, я не знал, как от него избавиться. Эта чертова швабра по-прежнему лежала между нами. А вдруг она встретила в Рино богатенького папика и забыла обо мне? Разве такое не могло случиться? Она, конечно же, знала, как порадовать его в койке: и обучалась быстро, и проворность проявляла не меньшую, чем на танцполе. Вновь завибрировала струнка ревности, и письмо я закончил быстро, не заботясь о том, что от слов веет мрачностью и безразличием. Главное — уйти от искусственности и сказать что-то честное.
     
      
Я скучаю по тебе и чертовски сожалею, что расставание вышло таким. Но я не знаю, как сейчас можно изменить что-то к лучшему. У меня есть работа, и я не смогу завершить ее до следующей весны. Может, и тогда не получится, но я думаю, что все-таки завершу. Надеюсь, что завершу. Пожалуйста, не забывай меня. Я люблю тебя, Сейди.
     
     
Подписался Джорджем, тем самым перечеркивая всю честность, на которую сподобился. Ниже добавил: На случай если ты захочешь позвонить, и дописал номер моего телефона. Потом пошел к библиотеке Бенбрука и бросил письмо в большой синий почтовый ящик, висевший на фасаде. Ничего другого я пока сделать не мог.
    
    
     
      
2
     
     
С тетрадкой Эла я получил и три снимка, распечатанных с различных сайтов. Один запечатлел Джорджа де Мореншильдта, в строгом сером костюме и с белым платочком, торчащим из нагрудного кармана. Волосы он зачесывал назад, с пробором посередине, по тогдашней менеджерской моде. Улыбка, изгибавшая пухловатые губы, напомнила мне о кроватке медвежонка: не слишком жесткая, не слишком мягкая, как раз в пору. И никаких следов безумия, которое мне вскоре предстояло увидеть, когда он разорвет рубашку на крыльце дома 2703 по Мерседес-стрит. А может, след все-таки был. Что-то в темных глазах. Надменность. Толика «да пошли вы все».
     
На втором снимке было знаменитое снайперское гнездо, сооруженное из картонных коробок на шестом этаже Техасского хранилища школьных учебников.
     
С третьего на меня смотрел Освальд, одетый в черное, с купленной по почте винтовкой в одной руке и парой левацких журналов в другой. Над поясом торчала рукоятка револьвера, из которого он застрелит далласского полицейского Дж. Д. Типпита, убегая с места преступления, если только мне не удастся его остановить. Сфотографировала его Марина менее чем за две недели до неудачного покушения на генерала Уокера, во дворе двухквартирного дома 214 по Западной Нили-стрит в Далласе.
     
Коротая время в ожидании приезда Освальдов в Форт-Уорт на Мерседес-стрит в лачугу напротив, я часто бывал на Западной Нили-стрит. Про Даллас мои ученики 2011 года наверняка сказали бы: «Полный отстой», — но Западная Нили находилась в чуть более приличном районе, чем Мерседес-стрит. Там, естественно, воняло — в 1962 году большая часть центрального Техаса пахла, как нефтеперегонный завод, работающий в нештатном режиме, — но не говном и канализацией. Асфальт на мостовой, пусть и крошащийся, и никаких куриц.
     
Квартиру на втором этаже занимала молодая пара с тремя детьми. После их отъезда там предстояло поселиться Освальдам. Меня, разумеется, интересовала нижняя квартира, потому что я хотел снять ее к тому времени, когда Ли, Марина и Джун обоснуются наверху.
     
В июле шестьдесят второго в нижней квартире жили две женщины и мужчина. Женщины были толстые, медлительные, отдающие предпочтение мятым платьям без рукавов. Одной, прихрамывающей, перевалило за шестьдесят. Возраст второй, по моим прикидкам, приближался к сорока, а может, она только-только разменяла пятый десяток. Лица однозначно указывали, что это мать и дочь. Худющий мужчина с редкими седыми волосами передвигался в инвалидном кресле. На коленях у него лежал мешок с мутной мочой, подсоединенный к толстой катетерной трубке. Он постоянно курил, стряхивая пепел в пепельницу, которая крепилась к одному из подлокотников кресла. В это лето я всегда видел его в одном и том же наряде: красные атласные баскетбольные трусы, обнажающие исхудалые бедра чуть ли не до промежности, майка, почти такая же желтая, как моча в катетерной трубке, кроссовки, обмотанные изолентой, и большая черная ковбойская шляпа с лентой из змеиной кожи. Переднюю сторону шляпы украшали скрещенные кавалерийские сабли. Его жена или дочь выкатывала кресло на лужайку, где старик и сидел, ссутулившись, в тени дерева, неподвижный, как статуя. Проезжая мимо, я начал приветствовать его, вскидывая руку, но он не отвечал, хотя и узнавал мой автомобиль. Может, боялся. Может, думал, что на него обратил внимание Ангел смерти, кружащий по Далласу не на черной лошади, а за рулем стареющего «форда»-кабриолета. Полагаю, в каком-то смысле я им и был.
     
Создавалось впечатление, что троица здесь уже обжилась. Собирались ли эти люди оставаться здесь и на следующий год, когда мне потребуется их квартира? Я не знал. В записях Эла ничего об этом не говорилось. И пока мне приходилось только наблюдать и ждать.
     
Я заехал в магазин за новым устройством, которое изготовил Молчаливый Майк. Я ждал, что зазвонит телефон. Трижды он звонил, и всякий раз я с надеждой подскакивал к телефонному аппарату. Но дважды звонила миз Элли, чтобы поболтать. И однажды — Дек, чтобы пригласить меня на обед. Я с благодарностью согласился.
     
Сейди не позвонила.
    
    
     
      
3
     
     
Третьего августа седан «бел-эйр» 1958 года выпуска свернул на бетонные плиты, заменявшие подъездную дорожку к дому 2703. За ним подъехал сверкающий «крайслер». Из «бел-эйра» вылезли братья Освальды, встали бок о бок, не произнося ни слова.
     
Я просунул руку между шторами, чтобы сдвинуть вверх раму фасадного окна, впустив в дом уличный шум и неприятный горячий влажный воздух. Потом побежал в спальню и принес мое новое подслушивающее устройство, хранившееся под кроватью. Молчаливый Майк прорезал дыру в дне пластиковой миски и липкой лентой закрепил в ней дистанционный микрофон — по его заверениям, лучший из имеющихся, — который торчал, как палец. Я подсоединил проводки микрофона к разъемам на обратной стороне магнитофона. Было на магнитофоне и гнездо для наушников, которыми меня снабдил мой электронный друг, тоже лучшими из того, что могла предложить промышленность.
     
Я выглянул в щелочку и увидел, что Освальды разговаривают с парнем из «крайслера». В стетсоне, ковбойском платке и богато расшитых сапогах. Одевался он получше, чем хозяин моего дома, но принадлежал к той же породе. Я мог и не слышать разговор — жестов мужчины вполне хватало. Я знаю, что дом не очень, но ведь и у вас с деньгами не густо. Так ведь? Наверное, эти слова не могли понравиться такому известному путешественнику, как Ли, твердо уверенному в том, что его ждет слава, пусть и без богатства.
     
Розетка находилась у плинтуса. Я вставил в нее штепсель магнитофона, надеясь, что меня не ударит током и не расплавится предохранитель. На магнитофоне загорелась маленькая красная лампочка. Я надвинул наушники и сунул пластиковую миску в щель между портьерами. Если бы мужчины посмотрели в мою сторону, им пришлось бы щуриться против солнца, и, спасибо тени, отбрасываемой карнизом над окном, они или ничего не увидели бы, или заметили бы что-то белое и неопределенное. Я напомнил себе, что надо тем не менее обклеить миску черной клейкой лентой. Береженого Бог бережет.
     
В любом случае я ничего не услышал.
     
Уличный шум тоже затих.
     
Да, отлично, подумал я. Просто изумительно. Премного тебе благодарен, Молчаливый Май…
     
Тут я заметил, что звук на нуле. Повернул регулятор на максимум, и меня оглушили мужские голоса. Выругавшись, я сорвал наушники, убавил громкость наполовину, вновь надел наушники. Результат превзошел ожидания. Я получил бинокль для ушей.
     
— Мне представляется, шестьдесят в месяц — многовато, — услышал я Ли Освальда (и мысленно согласился с ним, поскольку Темплтоны платили на десять долларов меньше). Звучал голос уважительно, южный выговор в нем едва улавливался. — Если мы сможем договориться на пятьдесят пять…
     
— Я уважаю людей, которые хотят торговаться, но даже не пытайтесь, — ответил Расшитые Сапоги. Он покачивался взад-вперед на каблуках, как человек, который куда-то спешит. — Я хочу получить столько, сколько считаю нужным. Не от вас, так от кого-нибудь еще.
     
Ли и Роберт переглянулись.
     
— Так давайте зайдем и посмотрим, что тут у нас, — предложил Ли.
     
— Это хороший дом на семейной улице, — продолжил Расшитые Сапоги. — Только поосторожней с первой сверху ступенькой на крыльце. Она требует небольшого ремонта. У меня много таких домов, и люди не всегда их берегут. Как те, кто жил здесь последними.
     
Закрой рот, говнюк, подумал я. Ты говоришь о семье Айви.
     
Они вошли в дом. Голоса пропали, потом появились вновь — тихие, — когда Расшитые Сапоги подошел к окну гостиной. Айви говорила, что именно через него соседи напротив могли видеть все, что происходит внутри, и я готов был подтвердить ее правоту.
     
Ли поинтересовался, что его потенциальный арендодатель собирается сделать с дырами в стенах. В вопросе не слышалось ни негодования, ни сарказма, хотя слово «сэр» звучало в каждом предложении. Этому уважительному, но бесстрастному тону он, вероятно, выучился в морской пехоте. Ничем не примечательный — такое определение, пожалуй, лучше всего характеризовало его. С такими лицом и голосом он без труда мог просочиться в любую щель. Так, во всяком случае, он вел себя на людях. Только Марина видела другое его лицо и слышала другой голос.
     
Расшитые Сапоги дал ему какие-то неопределенные обещания, но абсолютно точно гарантировал новый матрас на кровать в большой спальне, потому что прежние жильцы «уехали и сперли» матрас, который лежал там раньше. Он повторил, что желающие на дом, если Ли от него откажется, найдутся (как будто дом не пустовал весь этот год), потом пригласил братьев взглянуть на спальни. Я задался вопросом, понравились ли им художества Розетты.
     
Голоса на какое-то время пропали и появились вновь, когда они осматривали кухню. Я порадовался, что они прошли мимо Пизанской лампы, не удостоив ее и взглядом.
     
— …подвал? — спросил Роберт.
     
— Подвала нет! — ответил Расшитые Сапоги и просиял, словно отсутствие подвала относилось к достоинствам. Вероятно, он действительно так думал. — В таком месте в подвалах накапливается вода. От них только сырость! — Голоса снова исчезли, потому что он открыл дверь черного хода, чтобы показать им двор. Если точнее, пустырь.
     
Пять минут спустя они вернулись на переднее крыльцо. На этот раз Роберт, старший брат, попытался сбить цену. Преуспел не больше младшего.
     
— Дадите нам минутку? — спросил Роберт.
     
Расшитые Сапоги демонстративно взглянул на массивные хромированные наручные часы, чтобы понять, есть ли у него запрашиваемая минута.
     
— У меня встреча на Церковной улице, так что вам надо побыстрее определяться.
     
Роберт и Ли отошли к заднему бамперу «бел-эйра» Роберта, и хотя они понизили голоса до шепота, чтобы Расшитые Сапоги их не слышал, я, чуть повернув микрофон, разобрал едва ли не все. Роберт предлагал осмотреть и другие дома. Ли ответил, что этот ему вполне подходит. Для начала очень хорошо.
     
— Ли, это дыра, — убеждал его Роберт. — Все равно что выбросить… — Вероятно, деньги.
     
Ответа Ли я не расслышал. Роберт вздохнул и поднял руки, сдаваясь. Они вернулись к Расшитым Сапогам, который коротко пожал Ли руку и поздравил с мудрым выбором. Потом начал зачитывать заповеди арендодателя: первый месяц, последний месяц, залог на возмещение ущерба. Тут Роберт вмешался, сказав, что никакого залога не будет, пока не отремонтируют стены и не привезут матрас.
     
— Новый матрас — само собой, — ответил Расшитые Сапоги. — И я прослежу, чтобы ту ступеньку починили. Ваша жена не подвернет ногу. Но если я отремонтирую стены, мне придется поднять арендную плату на пятерку в месяц.
     
По записям Эла я знал, что Ли арендует этот дом, но все равно ожидал, что он уйдет, не согласившись на такой грабеж. Вместо этого он вытащил из заднего кармана тощий бумажник и достал жалкую пачку купюр. Большая их часть перекочевала в протянутую руку его нового арендодателя. Роберт тем временем отошел к своему автомобилю, недовольно качая головой. Его взгляд скользнул по моему дому на противоположной стороне улицы, но не задержался ни на секунду. Действительно, чем этот дом мог его заинтересовать?
     
Расшитые Сапоги вновь пожал руку Ли, запрыгнул в «крайслер» и быстро уехал, оставив за собой облако пыли.
     
Одна из девочек, которые прыгали через скакалку, подкатила на ржавом самокате.
     
— Вы въезжаете в дом Розетты, мистер? — спросила она Роберта.
     
— Нет, он. — Роберт ткнул пальцем в сторону брата.
     
Она покатила к Ли и спросила человека, который собирался снести правую часть головы Джека Кеннеди, есть ли у него дети.
     
— У меня маленькая девочка, — ответил Ли и наклонился, упираясь руками в колени, чтобы ей не пришлось сильно задирать голову.
     
— Она красивая?
     
— Не такая красивая, как ты, и не такая большая.
     
— Она может прыгать через скакалку?
     
— Милая, она еще да-аже ходить не может.
     
— Тем хуже для нее. — И девочка покатила в сторону Уинскотт-роуд.
     
Оба брата повернулись к дому. Голоса стали глуше, но я прибавил громкость и опять смог разобрать почти все.
     
— Ты… не дал ей взглянуть на него, — первым заговорил Роберт. — Когда Марина его увидит, то набросится на тебя, как мухи — на свежее собачье дерьмо.
     
— Я… с Риной, — ответил Ли. — Но, брат, если я… от мамы и из той маленькой квартиры, я могу ее убить.
     
— Она может быть… но… она любит тебя. — Роберт отвернулся от дома, на несколько шагов приблизился к улице. Ли присоединился к нему, и теперь их голоса слышались отчетливо.
     
— Я знаю, но она ничего не может с собой поделать. На днях, когда мы с Риной этим занимались, она заорала на нас, не вставая с раскладушки. Она спит в гостиной, ты знаешь. «Полегче с этим, вы, двое, — кричит она. — Еще слишком рано для второго. Подождите, пока сможете прокормить того, который у вас есть».
     
— Я знаю. Наезжать она умеет.
     
— Она продолжает покупать вещи, брат. Говорит, что для Рины, но бросает их мне в лицо. — Ли рассмеялся и направился к «бел-эйру». На этот раз его взгляд прошелся по дому 2706. Мне потребовалась вся сила воли, чтобы застыть за портьерами. И удержать на месте миску с микрофоном.
     
Роберт присоединился к нему. Они привалились к багажнику, двое мужчин в чистых синих рубашках и рабочих штанах. Ли распустил узел галстука.
     
— Ты только послушай. Она едет в «Леонард бразерс» и возвращается со всеми этими одежками для Рины. Вытаскивает шорты, длинные, как шаровары, только с узором «индийский огурец». «Посмотри, Рини, какие они красивые», — с сарказмом передразнил он Маргариту.
     
— И что отвечает Рина? — Роберт уже улыбался.
     
— Она отвечает: «Да, mamochka, они красивые, но мне не нравятся, мне не нравятся. Я люблю такие». И показывает рукой, какую длину она любит. — Ли положил руку на бедро, дюймов на семь выше колена.
     
Улыбка Роберта стала шире.
     
— Готов спорить, мама пришла в восторг.
     
— Она говорит: «Марина, такие шорты для девушек, которые болтаются на улице, чтобы подцепить себе парня, а не для замужних женщин». Только не говори ей, где мы будем жить, брат. Не говори. Мы же договорились?
     
Роберт несколько секунд молчал. Возможно, вспоминал тот холодный день в ноябре 1960 года. Когда его мама спешила за ним по Западной Седьмой, крича: «Остановись, Роберт, не иди так быстро, я еще с тобой не закончила!» И хотя насчет этого Эл ничего не написал, я сомневался, что она закончила и с Ли. В конце концов, в Ли она души не чаяла. Любимчик семьи. Спал с ней в одной постели, пока ему не исполнилось одиннадцать. И потом она регулярно проверяла, начали ли у него расти волосы на яйцах. Вот это я как раз в записях Эла нашел. А рядом, на полях, он записал два слова, знать которые повару вроде бы не полагалось: «истерическая фиксация».
     
— Мы договорились, Ли, но город не такой уж большой. Она тебя найдет.
     
— Я ее вышвырну, если найдет. Будь уверен.
     
Они сели в «бел-эйр» и уехали. Табличка «СДАЕТСЯ» исчезла с поручня. Новый арендодатель Ли и Марины забрал ее с собой.
     
Я пошел в магазин хозяйственных товаров, купил рулон черной изоляционной ленты, обклеил ею пластмассовую миску, снаружи и изнутри. В целом, думал я, день прошел хорошо, но я ступил на тонкий лед. И знал об этом.
    
    
     
      
4
     
     
Десятого августа, около пяти пополудни, вновь появился «бел-эйр», на этот раз с небольшим деревянным прицепом. Ли и Роберту потребовалось меньше десяти минут, чтобы занести в новый дом (осторожно переступая через ступеньку крыльца, которую так и не починили) весь небогатый скарб Освальдов. Все это время Марина стояла на лужайке, заросшей росичкой, с Джун на руках, глядя на новый дом с разочарованием, понятным без перевода.
     
На этот раз пришли все три девочки, которые прыгали через скакалку. Две — пешком, третья — на самокате. Они пожелали взглянуть на малышку, и Марина, улыбаясь, показала им дочку.
     
— Как ее зовут? — спросила одна из девочек.
     
— Джун.
     
Тут они засыпали ее вопросами:
     
— Сколько ей лет? Она умеет говорить? Почему она не смеется? У нее есть кукла?
     
Марина покачала головой. Она все еще улыбалась.
     
— Извините, я не говорить.
     
Три девочки убежали, крича:
     
— Я не говорить! Я не говорить!
     
Одна из куриц, сумевших выжить на Мерседес-стрит, метнулась у них из-под ног, возмущенно закудахтав. Марина смотрела им вслед, улыбка сползала с ее лица.
     
Ли присоединился к ней на лужайке. Он уже разделся до пояса и обильно потел. Его кожа белизной напоминала рыбье брюхо. Бицепсы не впечатляли. Он обнял Марину за талию, потом наклонился и поцеловал Джун. Я ожидал, что Марина кивнет на дом и скажет: «Не нравится, я не нравится», — на таком уровне английский она уже освоила, но Марина только передала малышку Ли, поднялась на крыльцо и, покачнувшись на продавленной ступеньке, удержалась на ногах. Я подумал, что Сейди обязательно растянулась бы, а потом дней десять хромала бы с распухшей лодыжкой.
     
До меня дошло, что Марине хотелось уехать от Маргариты ничуть не меньше, чем Ли.
    
    
     
      
5
     
     
Освальды переехали на Мерседес-стрит в пятницу, а уже в понедельник, через два часа после того, как Ли отправился собирать алюминиевые сетчатые двери, к дому 2703 подкатил «универсал» цвета грязи. Маргарита Освальд выпрыгнула с переднего пассажирского сиденья еще до того, как автомобиль полностью остановился. На этот раз красный платок сменился белым в черный горошек, но белые медсестринские туфли остались прежними, как и написанные на лице недовольство и сварливость. Она их нашла, как и предполагал Роберт.
     
Гончая небес, подумал я. Гончая небес.
     
Я наблюдал за домом через щелку между шторами, но не видел смысла включать магнитофон. Для этой истории саундтрек не требовался.
     
Подруга (полная женщина), привезшая Маргариту, с трудом вылезла из-за руля и обмахивалась воротником платья. День с утра выдался жарким, но Маргариту это не волновало. Она погнала подругу к багажнику «универсала». В нем лежал высокий стульчик и пакет с продуктами. Маргарита взяла первый, подруга — второй.
     
На ржавом самокате подъехала девочка-попрыгунья, но Маргарита шуганула ее. «Катись отсюда, соплячка!» — услышал я, и девочка-попрыгунья укатила, надув губки.
     
Маргарита прямиком направилась к входной двери. Когда ее взгляд упал на продавленную ступеньку, на крыльцо вышла Марина. В блузке без рукавов и шортах, которые, по мнению Маргариты, не полагалось носить замужней женщине. Я не удивился, что Марине такие нравились. Ноги у нее были потрясающие. На ее лице отразилась тревога, и мне не требовался самодельный усилитель звука, чтобы понять слова.
     
— Нет, mamochka… mamochka, нет! Ли говорит нет! Ли говорит нет! Ли говорит… — И Марина затараторила на русском. Только так она могла выразить сказанное мужем.
     
Маргарита Освальд относилась к тем американцам, которые верили, что иностранец поймет тебя, если ты будешь говорить медленно… и очень ГРОМКО.
     
— Да… у… Ли… есть… ГОРДОСТЬ! — проревела она. Поднялась на крыльцо, переступив через продавленную ступеньку, и продолжила прямо в лицо изумленной невестке: — В… этом… нет… ничего… плохого… но… он… не… имеет… права… заставлять… РАСПЛАЧИВАТЬСЯ… за это… мою… ВНУЧКУ!
     
Ее отличало крепкое сложение. Марина больше походила на тростинку. «Mamochka» пронеслась в дом, более не взглянув на невестку. Последовало мгновение тишины, сменившееся ревом портового грузчика:
     
— Где моя маленькая ПРЕЛЕСТЬ?
     
Из глубины дома, вероятно, из спальни Розетты, донесся громкий плач Джун.
     
Женщина, которая привезла Маргариту, неуверенно улыбнулась Марине и прошла в дом с пакетом продуктов.
    
    
     
      
6
     
     
Ли пришел на Мерседес-стрит пешком от автобусной остановки в половине шестого, постукивая по бедру черным контейнером для обеда. Он поднялся на крыльцо и, забыв про продавленную ступеньку, зацепился ногой. Ли, покачнувшись, выронил контейнер, затем наклонился, чтобы поднять его.
     
Это не улучшит его настроения, подумал я.
     
Ли вошел. Я наблюдал, как он пересекает гостиную и ставит контейнер на кухонную столешницу. Он повернулся и увидел новый высокий стульчик. Очевидно, знал повадки своей мамаши, поэтому распахнул дверцу ржавого холодильника. Смотрел на полки, когда из спальни малышки вышла Марина с пеленкой на плече, и бинокль позволил мне разглядеть мокрое пятно.
     
Она заговорила с ним, улыбаясь, и он повернулся к ней. Его светлая кожа быстро краснела, так что хмурое лицо стало пунцовым до самых редеющих волос. Он начал кричать на жену, тыча пальцем в холодильник (дверца оставалась открытой, из холодильника шел пар). Она повернулась, чтобы уйти в спальню дочери. Он схватил Марину за плечо, развернул лицом к себе и начал трясти. Ее голова моталась взад-вперед.
     
Я не хотел на это смотреть, да и, пожалуй, в этом не было необходимости: зрелище ничего не добавляло к имеющимся у меня сведениям. Он относился к тем мужьям, которые бьют жен, но я знал, что она переживет Ли Освальда, чего не мог сказать о Джоне Ф. Кеннеди… или патрульном Типпите. Поэтому мог бы и не наблюдать. Однако не отводил глаз.
     
Ссора продолжалась. Марина, несомненно, старалась объяснить, что она не знает, как Маргарита их нашла, и не смогла не впустить «mamochka» в дом. И разумеется, Ли в конце концов ударил ее по лицу, потому что не ударил бы свою маму. Если бы застал ее в доме, то не смог бы поднять на нее руку.
     
Марина заплакала. Он ее отпустил. Она с жаром заговорила, протягивая к нему руки. Он попытался взяться за одну, но она ударила его другой. Всплеснула руками и вышла через парадную дверь. Ли двинулся за ней, потом передумал. Братья поставили на крыльце два старых раскладных стула. Марина плюхнулась на один. Под левым глазом появилась царапина, щека уже начала распухать. Она смотрела прямо перед собой, через улицу, на мой дом. Я ощутил укол страха, хотя свет в гостиной не горел и я знал, что увидеть меня она не может. Застыл на месте с биноклем у глаз.
     
Ли сел за кухонный стол, уперся в него локтями, опустил лоб на ладони. Какое-то время посидел, потом что-то услышал, поднялся, пошел в меньшую из спален. Появился с Джун на руках, начал ходить с ней по гостиной, потирая спинку, успокаивая. Марина вошла в дом. Джун увидела ее, потянулась пухлыми ручками. Марина подошла к ним, и Ли отдал ей девочку. Потом, прежде чем она успела отойти, обнял. Она постояла в его объятиях, переложила малышку на одну руку, второй обняла его. Его рот зарылся в ее волосы, и я не сомневался, что знаю, какие он шептал ей слова: «Извини меня», — на русском. Я это точно знал. Он будет извиняться и в следующий раз. И в следующий.
     
Марина унесла Джун в спальню, где раньше жила Розетта. Ли еще пару секунд постоял на месте, потом направился к холодильнику, что-то достал, начал есть.
    
    
     
      
7
     
     
На следующий день, когда Ли и Марина садились за стол, чтобы поужинать (Джун лежала в гостиной на расстеленном на полу одеяле и вскидывала ножки в воздух), Маргарита появилась на улице, шагая со стороны автобусной остановки на Уинскотт-роуд. В этот вечер она надела голубые брюки, и такой выбор следовало признать неудачным, учитывая внушительные размеры ее зада. Она несла большой матерчатый пакет. Из него выглядывала красная пластмассовая крыша игрушечного домика. Она вновь поднялась на крыльцо, уверенно переступив через продавленную ступеньку, и вошла без стука.
     
Я боролся с искушением включить микрофон направленного действия — вполне мог обойтись без подробностей и этой сцены — и проиграл. Нет ничего более завораживающего, чем семейная ссора, как, если не ошибаюсь, сказал Лев Толстой. А может, Джонатан Франзен. К тому времени, когда я подключил микрофон и через открытое окно навел на окно гостиной напротив, ссора уже разгорелась.
     
— …хотел, чтобы ты знала, где мы, я, черт побери, сам бы тебе сказал!
     
— Мне сказала Вейда, она хорошая девочка, — безмятежно ответила Маргарита. Ярость Ли она воспринимала как легкий летний дождик. Со скоростью дилера блэкджека она выкладывала на столешницу разномастные тарелки. Марина смотрела на нее с нескрываемым изумлением. Игрушечный домик стоял на полу, рядом с одеялом Джун. Малышка вскидывала в воздух ножки, совершенно его игнорируя. Понятное дело. Что может четырехмесячная кроха делать с игрушечным домиком?
     
— Мама, ты должна оставить нас в покое! Ты должна перестать что-то нам приносить! Я сам могу позаботиться о своей семье.
     
Марина добавила свою пару центов:
     
— Mamochka, Ли говорит нет.
     
Маргарита весело рассмеялась.
     
— «Ли говорит нет, Ли говорит нет». Дорогая, Ли всегда говорит «нет», этот маленький человечек твердил «нет» всю жизнь, и это ничего не значит. Мама заботится о нем. — И она ущипнула его за щеку, как шестилетку, который набедокурил. Если бы так поступила Марина, он бы уложил ее на пол ударом кулака.
     
В какой-то момент на лужайке, которая, конечно, только так называлась, появились девчонки-попрыгуньи. Они наблюдали за ссорой не менее внимательно, чем завсегдатаи «Глобуса» следили бы за перипетиями новейшей пьесы Шекспира. Но в этой пьесе верх намеревалась взять мегера.
     
— Что она приготовила тебе на обед, дорогой? Что-нибудь вкусное?
     
— У нас тушеное мясо. Zharkoye. Этот парень, Грегори, прислал купоны «Шопрайта». — Его губы какое-то время беззвучно двигались. Маргарита ждала. — Поешь с нами, мама?
     
— Zharkoye вкусное, mamochka. — Марина улыбнулась.
     
— Нет, ничего такого я есть не могу, — ответила Маргарита.
     
— Черт, мама, ты даже не знаешь, что это.
     
Она его словно и не услышала.
     
— Приведет к расстройству желудка. А кроме того, я хочу успеть на восьмичасовой автобус. После восьми в салоне слишком много пьяных мужчин. Ли, дорогой, тебе нужно починить ту ступеньку на крыльце, прежде чем кто-нибудь сломает ногу.
     
Он что-то пробормотал, но Маргарита уже потеряла к сыну всякий интерес. Наклонилась, словно ястреб, пикирующий на полевую мышь, и схватила Джун. В бинокль я увидел страх на личике малышки.
     
— Как сегодня моя маленькая КРАСОТКА? Как моя НЕНАГЛЯДНАЯ? Как моя маленькая DEVUSHKA?
     
Ее маленькая devushka, перепуганная до смерти, заревела в голос.
     
Ли шагнул к матери, чтобы забрать малышку. Красные губы Маргариты искривились, и только очень милосердный человек сказал бы, что в улыбке. Я бы назвал это оскалом. Должно быть, Ли пришла в голову та же мысль, потому что он отступил. Марина кусала нижнюю губу, ее глаза округлились от ужаса.
     
— О-о-о-о, Джуни! Джуни-Муни-Спуни!
     
Маргарита закружила по вытертому зеленому ковру, игнорируя отчаянные крики Джун точно так же, как раньше игнорировала злость Ли. Она будто питалась этими криками. Через какое-то время Марина не выдержала. Встала и направилась к Маргарите, которая отпрянула от нее, прижимая малышку к груди. С другой стороны улицы я мог представить себе стук ее больших белых медсестринских туфель: клад-кламп-клад. Марина ее преследовала. Маргарита, возможно, придя к выводу, что достаточно ясно выразила свою позицию, отдала ребенка. Указала на Ли. Потом заговорила с Мариной громким голосом учителя английского языка.
     
— Он набрал вес… когда вы жили у меня… потому что я готовила ему… его ЛЮБИМЫЕ блюда… но он все равно СЛИШКОМ… ЧЕРТОВСКИ… ТОЩИЙ!
     
Марина смотрела на нее поверх головы малышки, ее красивые глаза широко раскрылись. Маргарита закатила свои, то ли от нетерпения, то ли от отвращения, потом шагнула к Марине. Пизанскую лампу уже включили, и блики отражались от линз «кошачьих» очков.
     
— СЛЕДИ ЗА ТЕМ… ЧТО ОН ЕСТ! НИКАКОЙ… ПРОСТОКВАШИ! НИКАКОГО… ЙОГУРТА! ОН… СЛИШКОМ… ХУДОЙ!
     
— Худой, — с сомнением повторила Марина. В безопасности маминых рук Джун лишь тихонько всхлипывала, успокаиваясь.
     
— Да! — ответила Маргарита и повернулась к Ли. — Почини ту ступеньку!
     
С этим она и ушла, задержавшись лишь на мгновение, чтобы звонко чмокнуть внучку в макушку. Направляясь в сторону автобусной остановки, она улыбалась. И как-то помолодела.
    
    
     
      
8
     
     
Наутро — после того дня, когда Маргарита принесла игрушечный домик, — я поднялся в шесть. Подошел к задернутым шторам и выглянул через щелку между ними, не думая, механически: выработалась привычка следить за домом напротив. Марина сидела на складном стуле, курила. В мешковатой розовой вискозной пижаме. У нее появился новый фингал, а на пижаме кое-где запеклись капли крови. Курила она медленно, глубоко затягиваясь, уставившись в никуда.
     
Через какое-то время она ушла в дом и приготовила завтрак. Скоро появился Ли и съел его. На Марину он не смотрел. Читал книгу.
    
    
     
      
9
     
     
Этот парень, Грегори, прислал купоны «Шопрайта». Ли сказал об этом матери, возможно, чтобы объяснить, откуда у них мясо. А может, чтобы сообщить ей, что у него и Марины в Форт-Уорте есть друзья. Mamochka пропустила эти слова мимо ушей, а я — нет. Питер Грегори представлял собой первое звено цепи, которая приведет Джорджа де Мореншильдта на Мерседес-стрит.
     
Как и де Мореншильдт, Грегори эмигрировал из России, а теперь работал в нефтянке. Родом из Сибири, он раз в неделю вел курсы русского языка в библиотеке Форт-Уорта. Ли узнал об этом и встретился с Грегори с тем, чтобы спросить, сможет ли он, Ли, найти работу переводчика. Грегори предложил ему сдать тест и нашел его русский «сносным». Но кто в действительности интересовал Грегори — кто интересовал всех русских эмигрантов, Ли наверняка это чувствовал, — так это бывшая Марина Прусакова, молодая женщина из Минска, которой каким-то образом удалось вырваться из лап русского медведя, чтобы угодить на рога американского козла.
     
Ли работу не получил, зато Грегори нанял Марину — учить русскому его сына Пола. Освальды отчаянно нуждались в деньгах. Но эта ситуация вызывала у Ли и раздражение. Марина дважды в неделю давала урок богатенькому парню, тогда как он каждый день собирал двери.
     
В то утро, когда я наблюдал, как Марина курит на крыльце, Пол Грегори, симпатичный молодой человек, подкатил к их дому на новеньком «бьюике». Постучал, и Марина, сильно накрашенная — напомнив мне Бобби Джил, — открыла дверь. Помня то ли о ревности Ли, то ли о правилах приличия, выученных дома, урок она давала ему на крыльце. Полтора часа. Джун лежала между ними на одеяле, а когда плакала, эти двое по очереди брали ее на руки и укачивали. Картина радовала глаз, хотя я сомневаюсь, что мистер Освальд пришел бы к такому же выводу.
     
Примерно в полдень приехал отец Пола, поставил свой автомобиль в затылок «бьюику». Компанию ему составляли двое мужчин и две женщины. Они привезли продукты. Старший Грегори обнял сына, потом поцеловал Марину в щеку (ту, что не опухла). Говорили они на русском. Младший Грегори стушевался, Марина засияла, как неоновая вывеска. Она пригласила всех в дом. Скоро они сидели за столом в гостиной, пили ледяной чай и болтали. Руки Марины летали, как переполошенные птицы. Джун передавали от одного к другому, из рук на колени и обратно.
     
Я не отрывал от них глаз как зачарованный. Эта девушка-женщина стала любимицей русской эмигрантской колонии. А разве могло быть иначе? Молодая, чужая в чужой стране, красивая. Более того, эта красотка вышла замуж за чудовище — неприветливого молодого американца, который бил ее (что плохо) и истово верил в систему, которую эти представители высшей части среднего класса не менее истово отвергали (еще хуже).
     
Однако Ли принимал привезенные ими продукты, лишь иногда устраивая скандалы, а когда они привозили что-то из мебели — новую кровать, ярко-розовую колыбельку для девочки, — принимал и это. Он надеялся, что русские вытащат его из дыры, в которой он обретался. Но не любил их и к моменту переезда с семьей в Даллас наверняка знал, что чувство это взаимное. «И с чего им меня любить?» — скорее всего думал он. В идеологии он не шел на компромисс. Они же трусы, покинувшие Мать-Россию, когда та стояла на коленях в сорок третьем году, лизавшие сапоги немцам, а после окончания войны сбежавшие в Соединенные Штаты и быстро принявшие американский образ жизни… который Освальд считал завуалированным фашизмом, бряцающим оружием, подавляющим большинство меньшинством, эксплуатирующим рабочих.
     
Что-то я узнал из записей Эла. Но главное почерпнул, глядя на сцену на другой стороне улицы и слушая важные разговоры через «жучок».
    
    
     
      
10
     
     
Вечером двадцать пятого августа, в субботу, Марина надела красивое синее платье и нарядила Джун в вельветовый комбинезон с вышитыми на груди цветами. Ли, как обычно угрюмый, вышел из спальни в своем единственном костюме. Смешном, из шерстяной материи — сшить такой могли только в России. Вечер выдался жарким, и я не сомневался, что Ли будет обливаться потом до того, как он закончится. Они осторожно спустились по лестнице (продавленную ступеньку так никто и не починил) и направились к автобусной остановке. Я сел в «санлайнер» и поехал к углу Мерседес-стрит и Уинскотт-роуд. Увидел троицу у столба с белой полосой. Марина и Ли о чем-то спорили. Это уже не удивляло. Подъехал автобус. Освальды поднялись в салон. Я двинулся следом, как за Фрэнком Даннингом в Дерри.
     
История повторяется — всего лишь иной способ сказать, что прошлое стремится к гармонии с собой.
     
Из автобуса они вышли в жилом районе в северной части Далласа. Я припарковался и наблюдал, как они шагают к небольшому, но симпатичному тюдоровскому особняку из плитняка и бруса. В конце подъездной дорожки в сгущающихся сумерках мягко светились каретные фонари. На этой лужайке росичка не росла. Все здесь кричало: Америка дает результат! Марина с ребенком на руках шла чуть впереди, Ли отставал и выглядел потерянным в своем двубортном костюме, полы пиджака которого болтались почти до колен.
     
Марина вытолкнула Ли вперед, указала на звонок. Он позвонил. Питер Грегори и его сын Пол появились на пороге, а когда Джун протянула ручонки к Полу, молодой человек рассмеялся и взял ее на руки. Рот Ли дернулся, уголки опустились.
     
Из двери вышел еще один мужчина. Я его узнал, он приезжал со старшим Грегори в день первого урока Пола и с тех пор побывал в доме Освальда три или четыре раза, привозил продукты, или игрушки для Джун, или и то и другое. Я практически не сомневался, что это Джордж Баух (еще один Джордж, прошлое во всем стремится к гармонии), и хотя до шестидесяти ему оставалось не так много, у меня создалось впечатление, что он влюбился в Марину.