1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
				
Если в подвале был кто-то еще, Ник его не увидел.
				
Да и не хотел видеть.
				
Он последовал за Томом.
				
				
Том, дрожа всем телом, стоял у велосипеда. Ника на мгновение позабавила прихотливая избирательность торнадо: воронка всосала в себя большую часть амбара, но побрезговала их велосипедами, – и тут он заметил, что Том плачет. Ник подошел к нему, обнял за плечи. Том, широко раскрыв глаза, смотрел на просевшие ворота амбара. Ник сложил большой и указательный пальцы в кольцо. Глаза Тома скользнули по кольцу, но вопреки надеждам Ника он не улыбнулся. Он вновь уставился на амбар. И Нику совершенно не нравился его пустой, оцепенелый взгляд.
				
– Там кто-то был! – резко бросил Том.
				
Ник улыбнулся сам, но улыбка получилась вымученной. Он не знал, как она выглядит со стороны, однако чувствовал, что не очень. Указал на Тома, на себя, потом разрезал воздух рукой, словно подводя черту.
				
– Нет, – возразил Том. – Не только мы. Кто-то еще. Кто-то, кто вышел из смерча.
				
Ник пожал плечами.
				
– Теперь мы можем ехать? Пожалуйста!
				
Ник кивнул.
				
Они покатили велосипеды к шоссе, воспользовавшись полосой выдернутой травы и взрытой земли, которую оставил после себя торнадо. Он прошелся по западной окраине Росстона, пересек федеральное шоссе 283, продвигаясь с запада на восток, ломая ограждения и обрывая провода, обогнул амбар слева от них, зато с силой ударил по дому, который стоял – раньше – перед амбаром. В четырехстах ярдах от шоссе проложенная в поле полоса резко обрывалась. Теперь облака уже начали рассеиваться (хотя дождь продолжал идти, легкий и освежающий), и беззаботно пели птицы.
				
Ник наблюдал, как напряглись могучие мышцы Тома, когда он переносил велосипед через скрученное ограждение у обочины шоссе. «Этот парень спас мне жизнь, – подумал он. – До этого дня я никогда в жизни не видел смерча. Если бы я оставил его в Мэе, как поначалу собирался сделать, то сейчас лежал бы мертвым бревном».
				
Он перенес велосипед через ограждение, хлопнул Тома по плечу и улыбнулся ему.
				
«Мы должны найти кого-то еще, – подумал Ник. – Чтобы я смог поблагодарить его. И сказать ему мое имя. Он даже не знает, как меня зовут, потому что не умеет читать».
				
Какое-то время он постоял, пораженный этим открытием, а потом они сели на велосипеды и поехали дальше.
				* * *
				
На ночь они остановились на левой половине поля «Росстонских малышей», выступавших в малой лиге. Вечер выдался звездным и безоблачным. Ник заснул быстро, и ему ничего не снилось. Проснулся на заре, думая, как же это хорошо, когда рядом вновь кто-то есть, и насколько от этого все меняется.
				
В Небраске действительно был округ Полк. Поначалу его это поразило, но ведь последние несколько лет он провел в пути. Должно быть, кто-то из собеседников Ника упомянул округ Полк, а может, раньше жил в округе Полк, но в его памяти этот разговор не сохранился. Нашел Ник на карте и шоссе 30, однако все-таки не мог поверить, во всяком случае, ранним утром солнечного дня, что они действительно отыщут старую негритянку, которая сидит на крыльце посреди кукурузного поля и поет псалмы, аккомпанируя себе на гитаре. Ник не верил в предчувствия и видения, но полагал, что нужно куда-то идти, искать людей. В каком-то смысле он разделял стремление Фрэнни Голдсмит и Стью Редмана к объединению. А до тех пор все оставалось чуждым и лишенным должного порядка. И везде таилась опасность. Пусть скрытая от глаз, она чувствовалась, как присутствие темного человека в подвале. Опасность была везде. В домах, за следующим поворотом дороги, под легковушками и грузовиками на шоссе. И если сегодня они избежали встречи с ней, она по-прежнему поджидала их в отрывном календаре, отделенная двумя или тремя листочками. «Опасность! – казалось, шептала каждая клеточка его тела. – АВАРИЙНЫЙ МОСТ. СОРОК МИЛЬ ПЛОХОЙ ДОРОГИ. МЫ НЕ НЕСЕМ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА ТЕХ, КТО ПРОДОЛЖИТ ПУТЬ В ЭТОМ НАПРАВЛЕНИИ».
				
Отчасти причину следовало искать в огромном, выбивающем из колеи психологическом шоке, вызванном пустынным пространством. Находясь в Шойо, Ник практически его не испытывал. Пустынность Шойо значения не имела… по крайней мере особого значения, поскольку сам Шойо являлся песчинкой на бескрайнем пляже. Но когда ты катил по шоссе, возникало ощущение… Ник вспомнил фильм Уолта Диснея о природе, который видел в детстве. Тюльпан заполнял весь экран, один тюльпан, такой красивый, что захватывало дух. А потом камера отъезжала с быстротой, вызывающей головокружение, и ты видел целое поле таких же тюльпанов. Этот прием бил в самое сердце. Создавал полную информационную перегрузку, из-за которой перегорал предохранитель какой-то внутренней цепи, отсекая информационный поток. Человек подобного выдержать не мог. Аналогичным образом действовало на Ника и это путешествие. В Шойо не осталось ни души, но он к этому худо-бедно приспособился. Однако и в Макнабе не осталось ни души, и в Тексаркане, и в Спенсервилле, а Ардмор выгорел дотла. Пока он ехал на север по шоссе 81, ему встречались только олени. Дважды попадались на глаза признаки того, что в живых остались и другие люди: относительно свежий костер и останки застреленного и освежеванного оленя. Однако самих людей Ник не видел. И этого было достаточно, чтобы свести человека с ума, потому что медленно, но верно приходило осознание случившегося. Речь шла не просто о Шойо, или о Макнабе, или о Тексаркане. Вся Америка превратилась в небрежно брошенную жестянку, на дне которой перекатывались несколько забытых горошин. А ведь за пределами Америки лежал целый мир. Но от этой мысли Нику стало так тошно, что он выбросил ее из головы.
				
И склонился над атласом. Возможно, продолжив путь, они превратятся в снежный ком, катящийся вниз по склону, увеличивающийся в размерах. Если повезет, по пути в Небраску к их маленькой команде присоединится еще несколько человек (или они к ним присоединятся). А после Небраски, полагал Ник, они отправятся куда-то еще. Все это напоминало поход без конечной цели – ни тебе чаши Грааля, ни меча в камне.
				
«Мы двинемся на северо-восток, прямиком в Канзас», – думал Ник. Шоссе 35 приведет их к другому участку шоссе 81, и по нему они смогут добраться до Суидхолма, штат Небраска, где шоссе 81 под прямым углом пересекало шоссе 92. А шоссе 30 являлось гипотенузой этого прямоугольного треугольника. И где-то в нем лежала приснившаяся ему страна.
				
Думая об этом, Ник ощутил трепет.
				
Краем глаза он уловил какое-то движение, поднял голову. Том сидел и обоими кулаками тер глаза. Нижняя половина его лица, казалось, исчезла в огромном зевке. Ник улыбнулся Тому и получил улыбку в ответ.
				
– Сегодня поедем дальше? – спросил Том, и Ник кивнул. – Ух ты, как хорошо! Мне нравится ехать на моем велике. Родные мои, да! Надеюсь, мы никогда не остановимся.
				
Убирая атлас, Ник подумал: «А кто знает? Возможно, твое желание исполнится».
				
				
Тем утром они повернули на восток и на ленч остановились на перекрестке неподалеку от границы Канзаса и Оклахомы. День этот, седьмое июля, выдался жарким.
				
Незадолго до привала Том, как обычно, резко остановил велосипед. Он смотрел на щит-указатель, закрепленный на бетонной стойке, наполовину ушедшей в мягкую обочину. Ник тоже взглянул на щит. Прочитал: «ВЫ ПОКИДАЕТЕ ОКРУГ ХАРПЕР, ШТАТ ОКЛАХОМА. ВЫ ВЪЕЗЖАЕТЕ В ОКРУГ ВУДС, ШТАТ ОКЛАХОМА».
				
– Я могу это прочитать, – заявил Том, и если бы Ник мог слышать, его бы отчасти позабавил, отчасти тронул пронзительный голос Тома, декламирующего: – Вы покидаете округ Харпер, штат Оклахома. Вы въезжаете в округ Вудс, штат Оклахома. – Том повернулся к Нику. – Знаешь что, мистер?
				
Ник покачал головой.
				
– Я никогда в жизни не выезжал из округа Харпер, родные мои, нет, только не Том Каллен. Но однажды мой папа привез меня сюда и показал этот щит. Сказал, что если когда-нибудь поймает меня по другую сторону щита, то сдерет с меня кожу. Я очень надеюсь, что он не поймает нас в округе Вудс. Или поймает?
				
Ник энергично покачал головой.
				
– Канзас-Сити в округе Вудс?
				
Ник вновь покачал головой.
				
– Но мы заедем в округ Вудс до того, как поедем куда-то еще, так?
				
Ник кивнул.
				
Глаза Тома блеснули.
				
– Это – мир?
				
Ник не понял. Нахмурился… вскинул брови… пожал плечами.
				
– Мир – это место, вот я про что, – пояснил Том. – Мы едем в мир, мистер? – Он замялся, а потом со всей серьезностью спросил: – Вудс – так можно назвать мир?
				
Ник медленно кивнул.
				
– Ладно. – Том еще несколько секунд смотрел на щит-указатель, потом вытер правый глаз, из которого выкатилась одна слезинка. Оседлал велосипед. – Ладно, поехали. – И молча пересек границу между округами. Ник последовал за ним.
				
				
Они въехали в Канзас прямо перед тем, как стало слишком темно, чтобы продолжать путь. После ужина Том надулся и выглядел усталым. Он хотел поиграть в гараж. Хотел посмотреть телик. Не испытывал ни малейшего желания ехать дальше, его зад болел от слишком долгого контакта с сиденьем. Том не понимал, что такое граница между штатами, и в отличие от Ника не испытал прилива бодрости, когда они миновали еще один щит-указатель с надписью: «ВЫ ВЪЕЗЖАЕТЕ В КАНЗАС». К тому времени сумерки настолько сгустились, что белые буквы, казалось, плавали в нескольких дюймах от коричневого фона, словно призраки.
				
Отъехав на четверть мили от границы штата, они остановились на ночлег под водонапорной башней на высоких стальных опорах, совсем как у машин марсиан Герберта Уэллса. Том заснул, едва успев залезть в спальник. Ник какое-то время сидел, наблюдая за появляющимися звездами. Их окружала совершенно темная и – для Ника – абсолютно бесшумная земля. Когда же он сам собрался залезть в мешок, на ближайшую изгородь уселась ворона и вроде бы принялась изучать его. Ее маленькие черные глазки, казалось, обрамляли кровавые полукружия – отражение раздутой оранжевой луны, молчаливо поднявшейся над горизонтом. Что-то в вороне Нику не понравилось; она определенно его нервировала. Он нашел комок земли и запустил в птицу. Та взмахнула крыльями, бросила на Ника, как ему показалось, злобный взгляд и улетела в темноту.
				
В эту ночь ему приснился человек без лица, стоящий на высокой крыше с простертыми на восток руками, а потом из кукурузы – выше его ростом – донеслась музыка. Только на этот раз он знал, что это музыка, и знал, что это гитара. Ник проснулся перед зарей с переполненным мочевым пузырем и словами, отдающимися в ушах: Матушка Абагейл, так меня здесь называют… Приходи в любое время.
				
				
Во второй половине следующего дня, пересекая округ Команчи по шоссе 160, они в изумлении застыли, не слезая с велосипедов, увидев небольшое стадо бизонов – с десяток голов, не больше. Бизоны спокойно переходили дорогу в поисках сочной травы. Раньше по северной стороне дороги тянулась изгородь из колючей проволоки. Но похоже, бизоны ее повалили.
				
– Кто они? – опасливо спросил Том. – Это не коровы!
				
И поскольку Ник не мог говорить, а Том – читать, ответа на свой вопрос он не получил. Так и прошло для них восьмое июля тысяча девятьсот девяностого года. На ночь они остановились на плоской, открытой всем ветрам равнине в сорока милях к западу от Дирхеда.
				
				
Девятого июля они ели ленч в тени старого высокого вяза, росшего перед частично сгоревшим фермерским домом. Одной рукой Том отправлял в рот сосиски из консервной банки, а второй то завозил автомобиль в мастерскую, то вывозил оттуда. И вновь и вновь напевал строки из популярной песни. По движениям губ Тома Ник их уже заучил: «Поймешь ли ты своего парня, дет ка… он су-уперпа-арень, ты же знаешь, детка…»
				
Огромность простиравшейся вокруг страны подавляла Ника, внушала благоговейный страх. Никогда раньше он не осознавал, как это легко – поднимать руку с оттопыренным большим пальцем, точно зная, что рано или поздно закон больших чисел сыграет в твою пользу. Остановится какой-нибудь автомобиль, обычно с мужчиной за рулем, и зачастую между ног у водителя будет стоять початая банка пива. Он спросит, куда тебе надо, а ты протянешь ему листок бумаги, который держишь под рукой в нагрудном кармане: «Привет, меня зовут Ник Эндрос. Я глухонемой. Извините. Мне нужно в… Буду признателен, если подвезете. Я умею читать по губам». И все дела. Если только водитель не недолюбливал глухонемых (такие встречались, но нечасто), ты запрыгивал в машину, и она или доставляла тебя в нужное место, или помогала преодолеть немалый кусок пути в нужном направлении. Машина пожирала дорогу и выдувала мили из выхлопной трубы. Машина служила средством телепортации. Машина побеждала карту. Но теперь никакой машины не было, хотя по многим дорогам с ее помощью, при соблюдении должной осторожности, не составляло труда проехать семьдесят или восемьдесят миль. А уткнувшись в пробку, ты мог бросить свой автомобиль, какое-то расстояние пройти пешком и взять другой. Без автомобиля они напоминали муравьев, ползущих по груди великана, муравьев, отправившихся в бесконечное путешествие от одного соска к другому. Потому-то Ник наполовину мечтал, наполовину грезил о том, что они наконец-то встретят кого-нибудь еще (при условии, что это вообще возможно), и произойдет это точно так же, как в беззаботные времена передвижения на попутках: солнечный луч сверкнет на хроме отделки, когда автомобиль возникнет на вершине лежащего впереди холма, одновременно ослепляя и радуя глаз. И это будет самый обычный американский автомобиль, «шеви-бискейн» или «понтиак-темпест», железяка на колесах, произведенная на заводах Детройта. В своих мечтах Ник никогда не представлял «хонду», «мазду» или «юго». «Американская красота» остановится, и за рулем будет сидеть мужчина, выставив из окна загорелый локоть. Мужчина улыбнется и скажет: «Святой Иосиф, парни! Чертовски рад вас видеть! Запрыгивайте! Запрыгивайте и давайте поглядим, куда мы едем!»
				
Но в тот день они никого не встретили, а десятого июля наткнулись на Джули Лори.
				
				
День снова выдался жарким. Большую часть его второй половины они ехали, повязав рубашки на поясе, и оба уже загорели, как индейцы. Но сегодня похвастаться быстрым продвижением вперед они не смогли – из-за яблок. Зеленых яблок.
				
Яблоки росли на старой яблоне в фермерском дворе, маленькие, зеленые, кислые, но они давно уже не ели свежих фруктов, а потому сочли их вкус божественным. Ник заставил себя остановиться после первых двух, но Том съел шесть, жадно, одно за другим, до самых косточек. Он игнорировал протестующие жесты Ника, требовавшего, чтобы тот остановился. Стоило Тому что-то вбить себе в голову, и он становился таким же неуправляемым, как своенравный четырехлетний ребенок.
				
И где-то в одиннадцать утра у Тома прихватило желудок. Пот бежал по нему ручьями. Он стонал. Ему приходилось слезать с велосипеда и катить его даже на небольших подъемах. Несмотря на раздражение, вызванное задержкой, Ник иной раз пусть грустно, но улыбался.
				
Примерно в четыре часа дня они добрались до Прэтта, и Ник решил, что на сегодня хватит. Том с радостью плюхнулся на стоящую в тени скамейку автобусной остановки и тут же заснул. Ник оставил его там, а сам пошел в брошенный деловой район в поисках аптеки. Он хотел найти пепто-бисмол и заставить Тома выпить лекарство, когда тот проснется, будет ему того хотеться или нет. И если бы для «закупорки» Тома потребовалась целая бутылка, Ника бы это не остановило, потому что на следующий день он намеревался наверстать упущенное.
				
Он нашел «Рексолл»[109] рядом с местным кинотеатром. Проскользнул в открытую дверь и на мгновение остановился, вдыхая знакомый жаркий запах помещения, которое давно не проветривали. К нему примешивались и другие запахи, сильные и удушающие. Прежде всего запах духов. Вероятно, несколько флаконов лопнули от жары.
				
Ник огляделся в поисках желудочных средств, пытаясь вспомнить, не портится ли пепто-бисмол от высокой температуры. Решил, что найдет нужную ему информацию на этикетке. Его взгляд скользнул по манекену и двум рядам по правую руку, прежде чем он увидел то, что искал. Сделал пару шагов – и тут до него дошло, что никогда еще ему не попадались манекены в аптечном магазине.
				
Ник оглянулся – и увидел Джули Лори.
				
Она замерла как памятник, с флаконом духов в одной руке и маленькой стеклянной палочкой, какую используют, чтобы что-то намазывать, в другой. В ее фарфорово-синих глазах читалось ошеломленное изумление. Каштановые волосы она зачесала назад и завязала ярким шелковым шарфом, концы которого падали на спину. Розовый свитер почти полностью скрывал джинсовые шорты, такие короткие, что они больше напоминали трусики. Россыпь прыщей краснела на лбу, а один, чертовски большой, пламенел по центру подбородка.
				
Теперь они с Ником, застыв от удивления, смотрели друг на друга, разделенные половиной торгового зала. Потом флакон с духами выпал из ее руки и разбился об пол с оглушительным грохотом. По аптечному магазину разлилась тепличная вонь, придав ему сходство с похоронным бюро.
				
– Господи, ты настоящий? – спросила она дрожащим от волнения голосом.
				
Сердце Ника заколотилось, он почувствовал, как кровь бешено застучала в висках. Даже глаза начали пульсировать, отчего перед ним заплясали яркие точки.
				
Он кивнул.
				
– Ты не призрак?
				
Он покачал головой.
				
– Тогда скажи что-нибудь. Если ты не призрак, скажи что-нибудь.
				
Ник накрыл рот рукой, потом поднес ее к шее.
				
– И что это должно означать? – В ее голосе появились истерические нотки. Ник их слышать не мог… но увидел выражение ее лица. Он боялся шагнуть к ней, потому что она бросилась бы бежать. Он не думал, что она испугалась его как человека. Она боялась, что видит галлюцинацию, боялась, что сходит с ума. Ник вновь ощутил прилив досады. Если бы он мог говорить…
				
Вместо этого он обратился к пантомиме. Ничего другого не оставалось. На этот раз язык жестов сработал.
				
– Ты не можешь говорить? Ты немой?
				
Ник кивнул.
				
Девушка пронзительно, раздраженно рассмеялась:
				
– Ты хочешь сказать, что мне наконец-то встретился человек, и он – немой?
				
Ник пожал плечами и криво улыбнулся.
				
– Ладно. – Она направилась к нему по проходу торгового зала. – Ты хотя бы выглядишь неплохо. – Девушка положила руку ему на плечо, и ее грудь почти коснулась его предплечья. Ник уловил ароматы трех разных духов, а под ними – неприятный запах ее пота.
				
– Меня зовут Джули, – представилась она. – Джули Лори. А тебя как зовут? – Она хихикнула. – Ты же не можешь мне сказать, так? Бедняжка. – Она наклонилась ближе, на этот раз коснувшись его грудью. Нику вдруг стало очень жарко. «Какого черта, – нервно подумал он, – она же еще ребенок».
				
Он оторвался от Джули, достал из кармана блокнот и ручку, начал писать. В какой-то момент она тесно прижалась к нему, заглядывая через плечо, чтобы видеть, что он там пишет. Никакого бюстгальтера. Господи, быстро же она оправилась от испуга. Почерк Ника стал неровным.
				
– Ух ты! – вырвалось у нее, пока он писал, словно она увидела обезьянку, проделывающую какой-то сложный трюк. Ник смотрел на блокнот и не мог «прочитать» ее слов, но почувствовал щекочущее тепло ее дыхания.
Я Ник Эндрос. Глухонемой. Путешествую с человеком, которого зовут Том Каллен, он немного умственно отсталый. Он не умеет читать и не понимает многое из того, что я ему показываю жестами, за исключением самого простого. Мы едем в Небраску, потому что там мы сможем найти людей. Так я, во всяком случае, думаю. Поедем с нами, если хочешь.
– Конечно, – без запинки ответила она, а потом, вспомнив, что он еще и глухой, спросила, тщательно выговаривая слова: – Ты можешь читать по губам?
				
Ник кивнул.
				
– Хорошо. Я так рада увидеть хоть кого-нибудь. Какая разница, что один глухонемой, а другой – умственно отсталый. Я просто не могу спать с тех пор, как отключилось электричество. – На ее лице отразилась мученическая печаль, больше подобающая героине «мыльной оперы», чем реальному человеку. – Мои мама и папа умерли две недели тому назад. Все умерли, кроме меня. Мне было так одиноко! – Она с рыданием бросилась в объятия Ника и начала тереться об него в непристойной пародии на горе.
				
Затем Джули отодвинулась, ее глаза сухо блестели.
				
– Эй, давай займемся этим. Ты такой милый.
				
Ник вытаращился на нее. Подумал: «Я не могу в это поверить».
				
Но все к этому шло. Она уже дергала его ремень.
				
– Давай. Я приняла таблетку. Это безопасно. – Она на секунду замолчала. – Ты же можешь, правда? Я хочу сказать, если ты не можешь говорить, это не означает, что ты не можешь и…
				
Он протянул руки, возможно собираясь обнять ее за плечи, но наткнулся на ее груди. И его сопротивление растаяло как дым. Вместе со связностью мышления. Он уложил Джули на пол и овладел ею.
				
				
Потом Ник подошел к двери и, застегивая ремень, выглянул на улицу, чтобы посмотреть, где Том. Тот по-прежнему спал на скамейке, не ведая, что творится в окружающем мире. Джули присоединилась к Нику, по пути прихватив новый флакон духов.
				
– Это умственно отсталый? – спросила она.
				
Ник кивнул, но ее слова ему не понравились. Жестокие слова.
				
Джули начала рассказывать о себе, и Ник, к своему облегчению, узнал, что ей семнадцать, то есть она не намного младше его. Мама и друзья всегда называли ее Ангельское Личико, или просто Ангел, потому что она так молодо выглядела. За последовавший час она ему еще много чего наговорила, и Ник понял, что нет никакой возможности отделить правду от лжи… или желаний, которые выдавались за действительность, если угодно. Джули, похоже, всю жизнь ждала такого, как он, того, кто не мог прервать ее бесконечный монолог. Глаза Ника устали неотрывно следить за розовыми губками, которые выталкивали слова одно за другим. Но если он отводил взгляд больше чем на секунду, чтобы проверить, как там Том, или глянуть на разбитую витрину магазина одежды на противоположной стороне улицы, ее рука касалась его щеки, возвращая к своим розовым губкам. Она хотела, чтобы он «услышал» все, ничего не упустив. Сначала она его раздражала, потом наскучила. Какого-то часа – невероятно, но факт – хватило, чтобы он пожалел, что вообще встретил ее. И ему уже хотелось, чтобы она отказалась от принятого решения ехать с ними.
				
Она подсела на рок-музыку и марихуану, любила стейки с жареной картошкой. У нее был бойфренд, которому обрыдла «общественная система», управляющая старшей школой, и он бросил ее в прошлом апреле, чтобы завербоваться в морскую пехоту. С тех пор она его не видела, но писала ему каждую неделю. Она и две ее школьные подруги, Рут Хонинджер и Мэри-Бет Гуч, ездили на все рок-концерты в Уичиту, а в прошлом сентябре автостопом добрались до Канзас-Сити, чтобы увидеть «Ван Хален» и других хэви-метал-монстров. Она утверждала, что «занималась этим» с бас-гитаристом «Доккена» и «никогда в жизни ее так чертовски хорошо не драли»; она «плакала и плакала» после смерти матери и отца, которые умерли один за другим в течение двадцати четырех часов, пусть даже ее мать была «сучьей ханжой», а отец «на дух не выносил» Ронни, ее бойфренда, который уехал из города, чтобы завербоваться в морскую пехоту. Она же по окончании средней школы собиралась или стать парикмахершей в Уичите, или добраться до Голливуда и найти работу в одной из тех компаний, которые строят дома кинозвезд. «Я чертовски хороша в разработке интерьеров, а Мэри-Бет сказала, что поедет со мной».
				
В этот момент она внезапно вспомнила, что Мэри-Бет Гуч мертва и ее шанс стать парикмахершей в Уичите или дизайнером интерьеров в компании, строящей дома для кинозвезд, ушел вместе с Мэри-Бет… и всеми остальными. И эта мысль, похоже, по-настоящему ее огорчила… но продержалась в голове недолго. Печаль не затянулась, пронеслась мимолетным шквалом.
				
Когда словесный поток начал иссякать – по крайней мере на время, – она захотела еще раз «сделать это» (игриво выражаясь), но Ник покачал головой, и она надула губки.
				
– Может, я и не захочу ехать с вами.
				
Ник пожал плечами.
				
– Болван-болван-болван! – с неожиданной злостью проговорила она. Ее глаза злобно сверкнули. Но она тут же улыбнулась. – Я так не думаю. Просто пошутила.
				
Ник бесстрастно смотрел на нее. Его еще и не так обзывали, однако что-то в ней очень ему не нравилось. Какая-то постоянная неуравновешенность. Если она на тебя злилась, то не кричала и не отвешивала оплеуху. Нет, Джули была не такая. Она сразу вонзала в тебя ногти. Его вдруг осенило, причем он совершенно не сомневался в своей догадке: насчет возраста она солгала. Ей не семнадцать, не четырнадцать и не двадцать один. Ей ровно столько, сколько тебе нужно… пока ты хочешь ее больше, чем она тебя, нуждаешься в ней больше, чем она в тебе. Она всячески демонстрировала свою сексуальность, но Ник полагал, что в данном случае сексуальность – всего лишь внешнее проявление чего-то другого в ее характере… всего лишь симптом. «Симптом» – это слово используют для описания болезни, верно? Значит, Джули больна? В каком-то смысле – да, и Ник внезапно испугался, что она может дурно повлиять на Тома.
				
– Эй, твой дружок просыпается! – воскликнула Джули.
				
Он оглянулся. Да, Том уже сидел на скамейке, почесывая спутанные волосы и недоуменно таращась по сторонам. Тут Ник вспомнил про пепто-бисмол.
				
– Эй, привет! – закричала Джули и побежала к Тому, ее груди покачивались под обтягивающим свитером. И если раньше Том просто таращился, то теперь его глаза буквально вылезли из орбит.
				
– Привет? – медленно то ли сказал, то ли спросил он и посмотрел на Ника, ожидая подтверждения и (или) объяснения.
				
Скрывая тревогу, Ник пожал плечами и кивнул.
				
– Я Джули, – представилась она. – Как дела, красавчик?
				
Глубоко задумавшись, по-прежнему в тревоге, Ник повернулся к ним спиной и пошел к стеллажам, чтобы взять нужное Тому лекарство.
				
				
– Нет, нет! – Том пятился и мотал головой. – Нет, нет, не хочу. Том Каллен не любит лекарства, само собой, никогда, у них плохой вкус!
				
Держа в одной руке трехгранную бутылку пепто-бисмола, Ник смотрел на Тома с досадой и неприязнью. Взглянул на Джули, и она перехватила его взгляд, но в ее глазах он увидел знакомую злобу, как и в тот момент, когда она назвала его болваном. Не веселые огоньки, а неприятный, начисто лишенный веселья блеск. Так обычно блестят глаза у человека, не отличающегося чувством юмора, когда он собирается кого-нибудь подразнить.
				
– И правильно, Том, – кивнула она. – Не пей, это яд.
				
Ник вытаращился на нее. Она улыбнулась в ответ, уперев руки в бедра, предлагая теперь убедить Тома в обратном. Так, вероятно, она мстила ему за то, что он отверг ее второе предложение перепихнуться.
				
Он вновь повернулся к Тому и глотнул из бутылки. Ник чувствовал, как злость начинает распирать виски. Протянул бутылку Тому, но ему пример не показался убедительным.
				
– Нет, ой-ой, Том Каллен не пьет яд! – И Ник, все сильнее злясь на девушку, увидел, что Том в ужасе. – Папа говорил, нельзя. Папа говорил, раз он убивает крыс в амбаре, то убьет и Тома! Никакого яда!
				
Ник резко повернулся к Джули, не в состоянии больше выносить ее ехидную ухмылку. Отвесил ей оплеуху, открытой ладонью, но сильно. Том замер с широко раскрытыми, испуганными глазами.
				
– Ты… – начала она, не в состоянии подобрать слова. Ее лицо густо покраснело, теперь она выглядела избалованной и злобной. – Ты, тупоголовый ублюдок! Это же была шутка, говнюк! Ты не имеешь права меня бить! Ты не имеешь права меня бить, черт тебя побери!
				
Она прыгнула на него, и он ее оттолкнул. Она плюхнулась на пятую точку, обтянутую джинсовыми шортиками, посмотрела на него снизу вверх, ее губы растянулись в зверином оскале.
				
– Я оторву тебе яйца! – выдохнула она. – Ты не имеешь права так себя вести!
				
Дрожащими руками – голова просто раскалывалась от боли – Ник достал ручку и блокнот, большими кривыми буквами написал несколько слов. Вырвал листок и протянул ей. Сверкая глазами, Джули яростно отбросила записку. Ник поднял ее, второй рукой схватил Джули за шею и сунул записку ей в лицо. Том хныкал, сжавшись в комок.
				
– Хорошо! – крикнула она. – Я ее прочту! Я прочту твою сраную записку!
				
Записка состояла из четырех слов: Ты нам не нужна.
				
– Да пошел ты! – огрызнулась она, вырываясь из его руки. Отступила по тротуару на несколько шагов. Глаза ее стали такими же огромными и синими, как при их первой встрече в аптеке, только теперь они плевались ненавистью.
				
Ник чувствовал, как наваливается усталость. Из всех людей… ну почему она?
				
– Я здесь не останусь, – заявила Джули Лори. – Я с вами. И ты не сможешь мне помешать.
				
Но он мог. Или она до сих пор этого не осознала? «Нет, – подумал Ник. – Не осознала. Она воспринимала происходящее как голливудский сценарий, как фильм-катастрофу в реальной жизни, с Джули Лори в главной роли. И в этом фильме Ангельское Личико всегда получала то, что хотела».
				
Ник вытащил револьвер из кобуры и нацелил ей на ноги. Она застыла и побледнела. Выражение ее глаз изменилось, и выглядела она теперь по-другому, впервые стала настоящей, живой Джули Лори. В ее мире возникло нечто такое, чем она не могла манипулировать, что не умела обратить в свою пользу. Револьвер. Ник уже не просто чувствовал усталость. Его мутило.
				
– Я же не всерьез, – быстро заговорила Джули. – Я сделаю все, что ты хочешь, перед Богом клянусь.
				
Он махнул револьвером, предлагая ей уйти.
				
Она повернулась и пошла, оглядываясь. Ускорила шаг, побежала. Повернула за угол и исчезла. Ник убрал револьвер в кобуру. Его трясло. Он чувствовал себя так, будто его вываляли в грязи, и ощущал опустошенность, словно Джули Лори была совсем не человеком, а близким родственником холоднокровных жучков, которых находят под гниющими на земле стволами деревьев.
				
Он обернулся в поисках Тома, но Том исчез.
				
Ник быстрым шагом пошел по залитой солнцем улице, едва живой от головной боли. Глаз, выдавленный Рэем Бутом, пульсировал. Ему потребовалось почти двадцать минут, чтобы найти Тома. Тот забился на заднее крыльцо какого-то дома в двух улицах от делового района. Сидел на ржавом диване-качалке, прижимая к груди гараж от «Фишер-прайс». Увидев Ника, Том заплакал:
				
– Пожалуйста, не заставляй меня это пить, пожалуйста, не заставляй Тома Каллена пить яд, само собой, никогда, папа говорил, раз он убивает крыс, то убьет и меня… пожа-а-а-алуйста!
				
Только тут Ник заметил, что по-прежнему держит в руке бутылку пепто-бисмола. Он бросил ее и показал Тому пустые руки. А понос… что будет, то будет. Огромное тебе спасибо, Джули.
				
Том спустился со ступенек, бормоча:
				
– Я извиняюсь, я извиняюсь, Том Каллен извиняется.
				
Они вместе направились к Главной улице… и вдруг замерли как вкопанные. Оба велосипеда лежали на боку. Со вспоротыми шинами. Вокруг валялись вещи из их рюкзаков.
				
Тут же что-то на большой скорости пронеслось рядом с лицом Ника – он это почувствовал, – а Том закричал и побежал. Ник на мгновение застыл, в недоумении оглянулся – и, так уж вышло, посмотрел в правильном направлении, потому что увидел вспышку второго выстрела. Стреляли из окна третьего этажа отеля «Прэтт». На этот раз что-то быстрое, вроде швейной иглы, дернуло воротник его рубашки.
				
Он повернулся и побежал вслед за Томом.
				
Ник так и не узнал, выстрелила ли Джули еще раз, но, догнав Тома, убедился, что ни один из них не ранен. «Зато мы отделались от этой докучливой девицы», – решил он… однако, как потом выяснилось, ошибся.
				
				
На ночлег они остановились в амбаре в трех милях к северу от Прэтта, и Том то и дело просыпался из-за кошмаров, а потом будил Ника, чтобы тот его успокоил. К одиннадцати утра добрались до города Юка и нашли два хороших велосипеда в магазине «Спортивный и велосипедный мир». Ник, который уже начал приходить в себя после встречи с Джули, подумал, что закончить экипировку они смогут в Грейт-Бэнд, куда, по его расчетам, попадут не позднее четырнадцатого июля.
				
Но примерно без четверти три пополудни двенадцатого июля он заметил какое-то мерцание в зеркале заднего обзора, установленном слева на руле. Ник остановился (Том, который ехал сзади, витая в облаках, прокатил по его ступне, но он этого почти не заметил) и оглянулся. Источник мерцания взошел на вершину холма, словно дневная звезда, радуя и захватывая дух: Ник просто не мог поверить своим глазам. Пикап «шеви» какой-то древней модели – добрая старая детройтская железяка на колесах – медленно продвигался по федеральному шоссе 281, лавируя от одной обочины к другой между застывшими автомобилями.
				
Пикап подкатил к ним (Том энергично размахивал руками, но Ник так и стоял столбом, не слезая с велосипеда, поставив ноги на землю). Перед тем как водитель вылез на дорогу, Ник успел подумать, что сейчас увидит Джули Лори и ее злобную, торжествующую улыбку. В руках она будет держать ту самую винтовку, из которой стреляла по ним, и с такого расстояния промахнуться будет очень сложно. В злобе с отвергнутой женщиной не под силу тягаться даже демонам ада.
				
Но из автомобиля появился мужчина сорока с небольшим лет, в соломенной шляпе с залихватски заткнутым за синюю бархатную ленту пером, а когда он улыбнулся, его загорелое лицо покрылось сетью более светлых морщинок.
				
– Святой Иисус на карусели, рад ли я встрече с вами, ребята? – спросил он и сам же ответил: – Полагаю, что рад! Залезайте в кабину и давайте поглядим, куда мы едем.
				
Так Ник и Том повстречали Ральфа Брентнера.
			
			
				
					
Глава 44
				
				
«Он сходил с ума… детка, как будто ты этого не знаешь?»
				
Такая строчка была у Хьюи Смита по прозвищу Пианино[110], раз уж об этом зашла речь. Давным-давно. Привет из прошлого. Хьюи Пианино Смит, помнишь? А-а-а-а, да-а-а-а-йо… гу-уба, гу-уба… а-а-а-а. И так далее. Остроумие, мудрость и социальный комментарий Хьюи Пианино Смита.
				
– На хрен социальный комментарий, – пробормотал он. – Хьюи Смит – это не моя история.
				
Годы спустя Джонни Риверс[111] записал одну из песен Хьюи, «Роковую пневмонию и буги-вуги-грипп». Эту запись Ларри помнил очень даже хорошо и думал, что она соответствует сложившейся ситуации. Старина Джонни Риверс. Старина Хьюи Пианино Смит.
				
– На хрен, – вновь компетентно высказался Ларри. Выглядел он ужасно – бледный, отощавший фантом, бредущий по шоссе в Новой Англии. – Дайте мне шестидесятые.
				
Само собой, шестидесятые, такие славные денечки. Власть цветов. «Очищаемся для Джина»[112]. Энди Уорхол с его стаканами с розовыми ободками и гребаными ящиками «Брилло». «Велвет андерграунд». Возвращение экземпляра из Йорба-Линды[113]. Норман Спинрад, Норман Мейлер, Норман Томас, Норман Рокуэлл и старина Норман Бейтс из мотеля «Бейтс», хе-хе-хе. Дилан ломает шею. Барри Макгуайр хрипит «Канун уничтожения». Дайана Росс занимает мысли всех белых подростков Америки. «Все эти прекрасные рок-группы, – заторможенно думал Ларри. – Дайте мне шестидесятые, а восьмидесятые заткните себе в зад. Если говорить о рок-н-ролле, шестидесятые стали последним взлетом Золотой Орды. «Крим». «Рэскелс». «Спунфул». «Эйрплейн» с вокалисткой Грейс Слик, соло-гитаристом Норманом Мейлером и ударником стариной Норманом Бейтсом. «Битлз». Которые. Умерли».
				
Он упал и ударился головой.
				
Мир погрузился в черноту, потом всплыл обратно яркими фрагментами. Ларри провел рукой по виску, и она вернулась, вымазанная кровью. Пустяки. Хренотень, как говорили в яркие и великолепные шестидесятые. А как еще оценить падение и удар головой в сравнении с тем, что последнюю неделю он не мог заснуть, не проснувшись от кошмара, и хорошими ночами считались те, когда крик не поднимался выше горла? Если кричишь вслух и просыпаешься от этого, испуг только усиливается.
				
Сны возвращали его в тоннель Линкольна. Кто-то шел за ним, только это была не Рита, а дьявол, и он подкрадывался к Ларри с мрачной, застывшей на лице улыбкой. За ним шел темный человек – не ходячий мертвяк, куда хуже любого ходячего мертвяка. Ларри бежал в медленной, вязкой панике кошмара, спотыкался о невидимые трупы, зная, что они смотрят на него остекленевшими глазами набивных чучел из своих гробов-автомобилей, которые застряли в застывшем транспортном потоке, хотя ехали совсем в другое место. Он бежал, но какой смысл бежать от темного дьявольского человека, черного мага, глаза которого видели в темноте, как ноктовизоры[114]? И через какое-то время дьявол начинал подзывать его к себе: Иди сюда, иди сюда, Ларри, мы сделаем это вме-е-е-е-есте, Ла-а-а-арри…
				
Он чувствовал дыхание темного человека на своем плече и в тот самый момент вырывался из сна, выпрыгивал из сна, с криком, застрявшим в горле, как острая кость, или срывающимся с губ, достаточно громким, чтобы разбудить мертвого.
				
В дневное время видения блекли. Темный человек работал исключительно в ночную смену. В дневное время за него бралось Большое Одиночество, вгрызалось в мозг острыми зубками какого-то не знающего устали грызуна – крысы, может, ласки. Днем его мысли вращались вокруг Риты. Очаровательная Рита, женщина-контролер на дневной платной стоянке. Снова и снова он мысленно поворачивал ее, видел глаза-щелочки, напоминающие глаза животного, умершего в изумлении и боли, рот, который он раньше целовал, набитый зеленой блевотой. Она умерла так легко, ночью, в гребаном спальном мешке, который они делили на двоих, а теперь он…
				
Что ж, он сходит с ума. Так ведь, правда? Именно это с ним творится. Он сходит с ума.
				
– Схожу с ума, – простонал Ларри. – Господи, у меня едет крыша.
				
Часть рассудка, которая еще сохранила толику здравомыслия, заверила его, что, возможно, так оно и есть, но в эту самую минуту он страдает от теплового удара. После случившегося с Ритой он больше не ехал на мотоцикле. Просто не мог: у него возник психологический блок. Он видел себя размазанным по асфальту. Так что мотоцикл пришлось оставить. После чего он шел пешком… сколько дней? Четыре? Восемь? Девять? Ларри не знал. В это утро уже в десять часов температура поднялась выше девяноста градусов[115]; теперь же было почти четыре, и солнце светило ему в затылок, а он шагал без шляпы.
				
Ларри не мог вспомнить, когда избавился от мотоцикла. Не вчера и, возможно, не позавчера (может, все-таки позавчера, но вряд ли), да и какое это имело значение? Он слез с него, включил передачу, открыл дроссель и отпустил сцепление. Мотоцикл вырвался из его дрожащих, больных рук, как дервиш, помчался к обочине и сиганул с насыпи федерального шоссе 9 где-то к востоку от Конкорда. Ларри думал, что город, в котором он убил мотоцикл, звался Госсвиллем, хотя и это не имело особого значения. Главное заключалось в том, что ему такой мотоцикл не годился. Он не мог ехать быстрее пятнадцати миль в час – и даже на такой скорости видел, как его перебрасывает через руль и он разбивает голову об асфальт, или как в слепом повороте врезается в перевернутый грузовик и вместе с мотоциклом вспыхивает факелом. А через какое-то время загоралась гребаная лампочка перегрева двигателя, само собой, загоралась, потому что Ларри почти мог разобрать слово «ТРУС», пропечатанное маленькими буковками на пластмассовой пластинке, под которой горела эта красная лампочка. В свое время он принимал мотоцикл как должное, и поездки на нем доставляли ему наслаждение: ощущение скорости, ветер, обдувающий щеки, мостовая, пролетающая в каких-то шести дюймах под ногами. Да, пока Рита была с ним, пока Рита не превратилась в набитый блевотой рот и пару глаз-щелочек, он наслаждался ездой на мотоцикле.
				
Итак, он направил мотоцикл с насыпи в заросшую бурьяном лощину, а потом, не без ужаса, подошел к краю и посмотрел на него, словно боялся, что тот поднимется на дорогу и раздавит его. «Ну же, – думал Ларри, – ну же, угомонись, урод». Но мотоцикл еще долго не желал угомониться. Ревел и неистовствовал внизу, заднее колесо бешено вращалось, цепь захватывала прошлогодние листья и выплевывала облака коричневой, пахнущей горечью пыли. Сизый дым вырывался из хромированной выхлопной трубы. Уже тогда с головой у него творилось неладное: он подумал, что в мотоцикле есть что-то сверхъестественное, что мотоцикл сейчас встанет на оба колеса, развернется, поднимется из лощины и расправится с ним… А если сейчас ему и удастся уйти живым, то через какое-то время он оглянется на нарастающий шум мотоциклетного двигателя – и увидит свой мотоцикл, который не захотел угомониться и умереть, как того требовали приличия. Нет, мотоцикл мчался по шоссе на скорости восемьдесят миль в час, а над рулем склонялся этот темный человек, этот твердый орешек, а на заднем сиденье компанию ему составляла Рита Блейк мур в белых шелковых штанах, трепещущих на ветру, с мертвенно-бледным лицом, глазами-щелочками, волосами сухими и мертвыми, как обертка кукурузного початка зимой. Потом наконец мотоцикл стал кашлять, и пыхтеть, и захлебываться, и давать перебои в зажигании, а когда двигатель все-таки заглох, Ларри, глядя на него, опечалился, словно убил какую-то часть себя. Без мотоцикла он не мог организовать серьезное наступление на тишину, а тишина по большому счету доставала его сильнее, чем страх умереть или получить серьезную травму, разбившись на мотоцикле. С тех пор он шел пешком. Миновал несколько небольших городков на шоссе 9, в которых ему попадались магазины, торгующие мотоциклами. В выставочных залах стояли модели с ключом в замке зажигания, однако если он смотрел в витрину слишком долго, то видел себя, лежащего на дороге в луже крови, и яркостью и насыщенностью красок видения эти напоминали жуткие, но завораживающие фильмы ужасов Чарльза Бэнда, в которых люди умирали под колесами больших грузовиков или в их теплых внутренностях росли большие безымянные насекомые, потом вырывавшиеся на волю и улетавшие, оставляя за собой вскрытые животы… И Ларри проходил мимо, бледный и дрожащий, шел дальше, с капельками пота на верхней губе и в височных впадинах.
				
Он похудел… а почему нет? Шагал дни напролет, каждый день, от восхода до заката. Плохо спал. Ночные кошмары будили его к четырем утра, он зажигал лампу Коулмана[116] и, скрючившись, сидел рядом, дожидаясь рассвета, чтобы сразу двинуться в путь. А потом шагал едва ли не до наступления полной темноты и только тогда разбивал лагерь с торопливостью, достойной беглеца из тюрьмы. Покончив со всеми делами, он долго лежал без сна, как человек, в крови которого циркулируют два грамма кокаина. Ох, детка, его трясло и корежило. Опять же, как и любой кокаинист, он мало ел, но никогда не ощущал голода. Кокаин и ужас не способствуют аппетиту. Ларри не прикасался к кокаину с того давнишнего загула в Калифорнии, но ужас не отпускал его ни на минуту. Он дергался от пронзительного крика птицы в лесу. Подпрыгивал, слыша предсмертный писк какого-то маленького зверька, угодившего в пасть хищника. Миновав этапы стройности и худобы, он превратился в ходячий скелет. И теперь балансировал на тонкой метафорической (или метаболической?) грани, за которой начиналось крайнее истощение. У него отросла борода, торчавшая во все стороны, рыжевато-золотистая, более светлая, чем волосы. Глаза глубоко запали и сверкали из глазниц, словно маленькие затравленные зверьки, попавшиеся в пару поставленных рядом капканов.
				
– Схожу с ума! – вновь простонал Ларри. Безнадежное отчаяние своего собственного скулежа испугало его. Неужели все зашло так далеко? Когда-то существовал Ларри Андервуд, записавший пластинку, которая успешно раскупалась, мечтавший стать Элтоном Джоном своего времени, ох, други мои, как бы смеялся над этим Джерри Гарсия… а теперь этот парень превратился в полутруп, ползущий по черному покрытию шоссе 9 где-то в юго-восточном Нью-Хэмпшире. Тот, другой Ларри Андервуд не потерпел бы сравнения с этим ползущим бедолагой… с этим…
				
Он попытался подняться и не смог.
				
– Ох, как же это нелепо… – Ларри наполовину смеялся, наполовину плакал.
				
По другую сторону дороги, на холме, расположенном ярдах в двухстах, будто великолепный мираж, поблескивал разросшийся за счет пристроек новоанглийский фермерский дом. С зеленой обшивкой и отделкой, крытый зеленой черепицей. С холма сбегала зеленая лужайка, которая только-только начала зарастать травой. У подножия лужайки тек небольшой ручей. Ларри мог слышать завораживающий звук его веселого журчания. Вдоль ручья извивалась каменная стена, возможно, служившая границей частного владения, а перед ней на одинаковом расстоянии друг от друга нависали огромные тенистые вязы. Ларри решил, что продемонстрирует свое всемирно известное мастерство ползания и просто немного посидит в тени… вот что он сделает. А почувствовав себя чуть лучше на предмет… на предмет жизни вообще… встанет на ноги, спустится к ручью, попьет воды и умоется. Может быть, от него плохо пахнет. Однако кому какое до этого дело? Кто будет нюхать его теперь, когда Риты нет на свете?
				
«Она до сих пор лежит в той палатке? – пришла ему в голову отвратительная мысль. – И тело ее распухает? Привлекает мух? Становится все больше похожим на черный леденец в туалетной кабинке у Первого проезда? Ну а где ей еще быть? Играть в гольф в Палм-Спрингс вместе с Бобом Хоупом?»
				
– Боже, это ужасно, – прошептал он и пополз через дорогу. Он чувствовал, что сможет встать, оказавшись в тени, но для этого потребовалось бы слишком много усилий. Тем не менее Ларри потратил часть оставшихся сил, чтобы украдкой глянуть в ту сторону, откуда пришел, и убедиться, что брошенный мотоцикл не переедет его.
				
В тени было градусов на пятнадцать прохладнее, и Ларри шумно выдохнул от удовольствия и облегчения. Потрогал рукой затылок, почти весь день гревшийся на солнце, и отдернул пальцы, зашипев от боли. Боль от ожога? Помажь ксилокаином. Или другим целительным дерьмом. Уберите этих людей с солнца. Ожог, детка, ожог. Уоттс[117]? Помнишь Уоттс? Еще один привет из прошлого. Все человечество – теперь один большой привет из прошлого, великий «золотой укол»[118].
				
– Чел, ты болен, – поставил он себе диагноз и привалился головой к шероховатому стволу вяза. Закрыл глаза. Испещренная солнечными бликами тень образовала на внутренней стороне век движущиеся красно-черные узоры. Веселое журчание воды радовало и успокаивало. Через минутку он пойдет к ручью, чтобы попить воды и умыться. Через минутку.
				
Ларри задремал.
				
Минуты поплыли одна за другой, и дрема впервые за последние дни перешла в глубокий, не омраченный кошмарами сон. Руки бессильно лежали на животе. Тощая грудь поднималась и опускалась. От бороды лицо выглядело еще более худым – полное тревоги лицо одинокого беженца, оставшегося в живых после жуткой резни, поверить в которую просто невозможно. Мало-помалу глубокие морщины на обожженном солнцем лице начали разглаживаться. Ларри по спирали спустился к глубинным уровням подсознания и отдыхал там, как маленькое речное существо, которое летом проводит самые жаркие часы в спячке, зарывшись в прохладную глину. А солнце тем временем клонилось к горизонту.
				
Густые заросли кустов вдоль ручья чуть зашуршали: в них что-то двигалось. Шуршание прекратилось, послышалось вновь – и через какое-то время из кустов вынырнул мальчик. Лет тринадцати, а может, и десяти, довольно высокий для своего возраста, одетый в трусы «Фрут оф зе лум». Тело покрывал ровный загар, и лишь повыше пояса трусов тянулась странная белая полоска. В правой руке мальчик держал нож для разделки мяса. С зазубренным футовым лезвием. Оно ярко сияло на солнце.
				
Бесшумно, чуть пригнувшись, мальчик подкрался к Ларри. Уголки его зеленовато-синих, цвета морской воды глаз слегка поднимались вверх, придавая лицу что-то китайское. Сами глаза были немного дикие и ничего не выражали. Мальчик поднял нож.
				
– Нет, – послышался за его спиной мягкий, но твердый женский голос.
				
Мальчик обернулся, склонив голову набок и прислушиваясь, по-прежнему держа нож в поднятой руке. На его лице одновременно читались вопрос и разочарование.
				
– Мы будем наблюдать за ним, – добавил женский голос.
				
Мальчик помедлил, переводя взгляд, уже откровенно кровожадный, с ножа на Ларри и опять на нож, а потом вернулся тем же путем, что и пришел.
				
Ларри спал.
				* * *
				
Проснувшись, Ларри прежде всего осознал, что чувствует себя на удивление хорошо. Потом ощутил голод. Тут же отметил неполадки с солнцем: оно вроде бы двигалось по небу в обратном направлении. И наконец, простите великодушно, ему жутко хотелось поссать.
				
Вставая и прислушиваясь к восхитительному потрескиванию сухожилий, Ларри понял, что не просто вздремнул, а проспал целую ночь. Взглянул на часы и понял причину солнечной аномалии: было утро, двадцать минут десятого. Отсюда и голод. Он не сомневался, что в большом белом доме наверняка найдется какая-нибудь еда. Консервированный суп, а может быть, ветчина. В животе у него заурчало.
				
Прежде чем отправиться в дом, он разделся, встал на колени перед ручьем и принялся лить на себя воду. Заметил, как исхудало его тело – вылитый героиновый наркоман. Ларри встал, вытерся рубашкой и натянул брюки. Влажные черные спины камней выступали над водой, и он перешел по ним на другой берег. Уже там вдруг застыл и посмотрел на густые заросли кустов. Страх, который не давал о себе знать с момента пробуждения, вдруг вспыхнул ярким пламенем – и так же резко угас. Вероятно, он услышал шебуршание белки или сурка, может, лисы. Ничего больше. Уже совершенно успокоившись, Ларри повернулся и зашагал по лужайке к большому белому дому.
				
Он преодолел половину пути, когда на поверхность его сознания всплыла мысль, словно поднявшийся и лопнувший пузырь. Произошло все обыденно, без фанфар, но сама мысль заставила его замереть на месте: Почему ты не ехал на велосипеде?
				
Он стоял на лужайке, между ручьем и домом, пораженный простотой этой идеи. Он шел пешком с тех пор, как отправил свой «харлей» в лощину. Шел, донельзя выматывая себя, и в конце концов свалился от солнечного удара или чего-то очень к нему близкого. А ведь мог крутить педали, передвигаясь со скоростью бегуна, если не хотел ехать быстрее, и, возможно, уже находился бы на побережье, выбирая себе подходящий коттедж и заготавливая запасы продовольствия.
				
Он засмеялся, сначала негромко, немного пугаясь звука собственного смеха, разносящегося по всей этой тишине. Смех в одиночестве, когда рядом никого нет и некому посмеяться вместе с тобой, – еще один признак того, что ты медленно, но верно продвигаешься к сказочной стране под названием Дурдомия. Однако смех этот прозвучал так искренне и по-настоящему, так чертовски здраво, так похоже на смех прежнего Ларри Андервуда, что сдерживать его Ларри не стал. Он стоял, уперев руки в бока, вскинув лицо к небу, и хохотал над собственной потрясающей дуростью.
				
Позади, из самых густых зарослей кустов, за ним наблюдали зеленовато-синие глаза. Они продолжали наблюдать, когда Ларри, все еще посмеиваясь и качая головой, вновь зашагал по лужайке, поднялся на крыльцо и открыл парадную дверь. Ларри вошел в дом, кусты заколыхались, и раздался тот самый шелестящий звук, который Ларри услышал, но которому не придал значения. Из зарослей выбрался мальчик, по-прежнему в одних трусах и с зажатым в руке ножом для разделки мяса.
				
Потом появилась рука и погладила его по плечу. Мальчик немедленно остановился. Из кустов вышла женщина, высокая и крупная, но казалось, что кусты вокруг нее даже не шелохнулись. В ее густых, роскошных черных волосах ослепительно белели отдельные седые пряди. Волосы женщина заплела в косу, перекинутую через плечо вперед, и кончик косы покоился на груди. При взгляде на эту женщину прежде всего бросался в глаза ее рост, однако потом все внимание занимали волосы, их буквально осязаемая грубоватая, но словно смазанная маслом фактура. Мужчины немедленно задавались вопросом: а как она будет выглядеть при свете луны с распущенными волосами, разметавшимися по подушке? Задавались вопросом: а какая она в постели? Но она еще не познала мужчину. Хранила девственность. Ждала своего принца. Видела сны. Как-то раз в колледже имела дело с планшеткой[119]. И теперь она снова задалась вопросом: а не этому ли мужчине суждено познать ее?..
				
– Подожди, – сказала она мальчику. Повернула к себе его напряженное лицо. Она знала, в чем дело. – С домом все будет в порядке. Зачем ему вредить дому, Джо?
				
Он отвернулся от нее и посмотрел на дом тревожным, алчущим взглядом.
				
– Когда он уйдет, мы последуем за ним.
				
Он злобно затряс головой.
				
– Да, мы должны. Я должна. – Она ощущала это с необычайной силой. Возможно, он не окажется тем единственным, но в любом случае будет звеном цепи, держась за которую она шла все эти годы. И цепь эта подходила к своему концу.
				
Джо – в действительности его звали иначе – яростно вскинул нож, словно собираясь вонзить в нее. Она не попыталась ни защититься, ни спастись бегством, и он медленно опустил оружие. Потом повернулся к дому и ткнул лезвием в его направлении.
				
– Нет, ты этого не сделаешь, – возразила она. – Потому что он – человек и приведет нас к… – Она замолчала. К другим людям. Так она хотела закончить. Он – человек и приведет нас к другим людям. Но она не знала, это ли имела в виду и вся ли это была правда. Противоположные желания уже начали разрывать ее надвое, и она пожалела о том, что они увидели Ларри. Она снова попыталась погладить мальчика по голове, но тот сердито отскочил в сторону, уставился на большой белый дом, и его глаза горели ревностью. Через какое-то время он скрылся в кустах, метнув в нее обиженный взгляд. Она последовала за ним, чтобы убедиться, что с ним все будет в порядке. Он лег и свернулся калачиком, прижав нож к груди. Сунул в рот большой палец и закрыл глаза.
				
Надин прошла к тому месту, где ручей образовывал небольшое озерцо, и опустилась на колени. Зачерпнув воду руками, она утолила жажду и продолжила наблюдение за домом. В ее глазах светился покой, а лицом она очень напоминала Мадонну Рафаэля.
				
				
Во второй половине того же дня, когда Ларри ехал на велосипеде по трехполосному шоссе 9, впереди возник зеленый светоотражающий щит-указатель. Ларри остановился и в изумлении прочитал: «МЭН – СТРАНА ОТДЫХА». Он не верил глазам: неужто отшагал столь невероятное расстояние в полузабытьи от страха? Или несколько дней полностью выпали из его памяти? Он уже собрался двинуться дальше, когда что-то – какой-то звук, раздавшийся в лесу или у него в голове, – заставило его резко оглянуться. Ничего, кроме пустынного шоссе 9, уходящего в Нью-Хэмпшир.
				
После того как он ушел из большого белого дома, позавтракав там сухими овсяными хлопьями и сырной пастой, выжатой из аэрозольного баллончика на слегка лежалые крекеры, у Ларри несколько раз возникало ощущение, что за ним следят и его преследуют. Он что-то слышал и, возможно, даже видел краем глаза. Его наблюдательность становилась все более острой, ее постоянно что-то подстегивало, причем на неуловимом, можно сказать, подсознательном уровне: нервные окончания реагировали на мелочи, которые даже в совокупности тянули только на смутную догадку, на чувство, что ты «под колпаком». Но в отличие от многого другого это чувство его не пугало. Оно не имело отношения ни к галлюцинациям, ни к бреду. Если кто-то наблюдал за ним, однако предпочитал держаться подальше, причина, возможно, заключалась в том, что его просто боялись. А если они боялись бедного исхудалого старину Ларри Андервуда, который настолько перетрусил, что даже не мог ехать на мотоцикле со скоростью двадцать пять миль в час, то, по всей видимости, он тоже мог их не опасаться.
				
И теперь, широко расставив ноги по обе стороны велосипеда, который он позаимствовал в спортивном магазине в четырех милях к востоку от большого белого дома, Ларри громко крикнул:
				
– Если здесь кто-нибудь есть, почему бы вам не показаться? Я вас не обижу.
				
Ответа не последовало. Он стоял у щита-указателя, маркирующего границу между штатами, наблюдал и ждал. У него над головой, защебетав, пронеслась птица. Все остальное пребывало в полном покое. Спустя некоторое время он вновь закрутил педали.
				
				
К шести вечера Ларри добрался до маленького городка Норт-Беруик, расположившегося на пересечении шоссе 9 и 4. Решил, что остановится здесь на ночлег, а уж утром покатит к побережью.
				
В маленьком магазинчике на пересечении двух шоссе Ларри взял в давно уже не работающем холодильном шкафу упаковку из шести банок пива. «Блэк лейбл», такого пива он никогда не пробовал. Решил, что это местная марка. Он также прихватил большой пакет картофельных чипсов «Хампти-дампти» с солью и уксусом и две банки тушеного мяса «Динти Мур». Положил все это в рюкзак и вышел из магазина.
				
На противоположной стороне находился ресторан, и на мгновение Ларри подумал, что увидел две длинные тени, метнувшиеся за него. Мелькнула мысль перебежать шоссе и посмотреть, а не удивит ли их его внезапное появление в облюбованном ими укромном местечке. «И кто это у нас тут прячется? Игра закончена, детки». Решил этого не делать. Он знал, что такое страх.
				
Вместо этого прошел чуть дальше по шоссе, толкая велосипед с висящим на руле потяжелевшим рюкзаком. Увидел большое кирпичное здание школы и рощицу деревьев за ней. В роще набрал сухих веток для приличных размеров костра и развел его в самом центре заасфальтированной игровой площадки. Протекавшая по соседству речушка петляла вдоль текстильной фабрики, а потом ныряла под шоссе. Пиво Ларри опустил в воду охлаждаться, вскрыл банку тушенки и поставил на огонь, чтобы разогреть. Поел из бойскаутского посудного набора, сидя на качелях и медленно раскачиваясь взад-вперед. Его длинная тень пересекала разметку баскетбольной площадки.
				
После еды Ларри задумался, а почему он почти не боится людей, которые следили за ним, – теперь он уже не сомневался, что это люди, по крайней мере двое, а может, и больше. И тут же задался вторым вопросом: почему весь день он прекрасно себя чувствовал, словно какой-то черный яд вытек из него во время вчерашнего долгого сна? Только ли потому, что нуждался в отдыхе? Лишь поэтому? Такой ответ казался слишком простым.
				
Рассуждая логически, он предположил, что его преследователи уже попытались бы причинить ему какой-нибудь вред, если бы собирались это сделать. Могли выстрелить в него из засады или хотя бы нацелить на него оружие и заставить отдать свое. Они могли бы взять все, что хотели… но, опять же рассуждая логически (и до чего же это было приятно – рассуждать логически, учитывая, что последние несколько дней все его мысли разъедала кислота ужаса), что им от него могло понадобиться? Любых товаров теперь хватало на всех, потому что потребителей осталось очень мало. Какой смысл красть или убивать, рискуя при этом собственной жизнью, если все, о чем ты когда-либо мечтал, сидя на толчке с каталогом «Сирс» на коленях, ожидало тебя за витриной любого американского магазина? Просто разбей стекло, войди и возьми.
				
Все, что угодно, – за исключением общества тебе подобных. Оно превратилось в предмет роскоши, Ларри знал это слишком хорошо. И подлинная причина отсутствия страха как раз заключалась в том, что, по его мнению, незнакомцы искали этого самого общения. Рано или поздно их желание пересилило бы боязнь. Он мог позволить себе подождать. Не собирался спугивать их, как стаю перепелов. Никакого смысла в этом не было. Двумя днями ранее он и сам, возможно, спрятался бы при виде другого человека. Слишком бы перепугался, чтобы сделать что-то еще. Так что он мог подождать. Но, если по правде, ему действительно хотелось снова увидеть кого-нибудь. Очень хотелось.
				
Он вновь прогулялся к речушке и помыл посуду. Выудил из воды упаковку пива и вернулся к качелям. Вскрыл первую банку и поднял, повернувшись в сторону ресторана, где заметил две тени.
				
– За ваше здоровье. – Ларри одним глотком осушил полбанки. И как же хорошо пошло пиво!
				
Когда он выпил все шесть банок, шел уже восьмой час и солнце готовилось закатиться за горизонт. Он расшвырял последние тлеющие угли и собрал пожитки. Потом, полупьяный и в очень благостном расположении духа, проехал четверть мили по шоссе 9 и увидел дом с застекленным крыльцом. Припарковал велосипед на лужайке, взял с собой свой спальный мешок и отверткой взломал дверь.
				
В последний раз оглянулся, надеясь увидеть его, ее или их – они следовали за ним, Ларри это чувствовал, – но улица оставалась тихой и пустынной. Пожав плечами, прошел на крыльцо.
				
Время было раннее, и Ларри думал, что какое-то время проваляется без сна, но ему определенно требовался отдых. Через пятнадцать минут он уже крепко спал, дыша ровно и размеренно. Винтовка лежала рядом с его правой рукой.
				
				
Надин устала. Этот день, похоже, выдался самым длинным в ее жизни. Дважды она чувствовала, что он их заметил: один раз под Стаффордом, а второй раз на границе между Нью-Хэмпширом и Мэном, когда он обернулся и позвал их. Лично ее это не беспокоило. Этот человек не был сумасшедшим – в отличие от другого, который прошел мимо большого белого дома десять дней тому назад. Солдат, сгибавшийся под тяжестью оружия, и гранат, и патронташей. Он смеялся, плакал и грозился оторвать яйца некому лейтенанту Мортону. Лейтенанта Мортона поблизости видно не было, за что тот мог благодарить Бога, если, конечно, еще не умер.
				
– Джо?
				
Она осмотрелась.
				
Джо ушел.
				
А она уже находилась на границе сна и бодрствования, даже пересекала эту границу. Надин откинула единственное одеяло и встала, морщась от боли в сотне разных мест. Когда она в последний раз столько времени ехала на велосипеде? Вероятно, никогда. Плюс эти постоянные, выматывающие усилия сохранить золотую середину. Если бы они подъехали к нему слишком близко, он бы их заметил, что расстроило бы Джо. А если бы отстали слишком далеко, он мог свернуть с шоссе 9 на другую дорогу, и они бы его потеряли. И это расстроило бы ее. Надин и в голову не приходило, что Ларри мог сделать круг и оказаться позади них. К счастью (во всяком случае, для Джо), Ларри до этого тоже не додумался.
				
Она повторяла себе, что рано или поздно Джо привыкнет к мысли о том, что они нуждаются в этом мужчине… и не только в нем. Они не могут жить одни. Если останутся одни, то и умрут одни. Постепенно Джо свыкнется с этой идеей. Он ведь, как и она, прежде жил не в вакууме. Человеческое общество не могло быть для него в диковинку.
				
– Джо, – снова тихонько позвала Надин.
				
Пробираться сквозь кусты он мог так же бесшумно, как вьетконговский партизан, но за последние три недели она научилась улавливать издаваемые им звуки. А этой ночью к тому же светила луна. Она услышала слабый шорох и скрип гравия и поняла, куда он идет. Не обращая внимания на ломоту в теле, последовала за ним. Часы показывали четверть одиннадцатого.
				
Они разбили лагерь (если только два одеяла на траве тянули на «лагерь») за «Норт-Беруикским грилем» и спрятали свои велосипеды в сарайчике позади ресторана. Мужчина, за которым они следили, поужинал на игровой площадке перед школой на другой стороне дороги («Если бы мы подошли к нему, он бы поделился с нами своим ужином, Джо, – тактично заметила Надин. – Горячим ужином… а как хорошо он пахнет! Готова спорить, эта еда гораздо вкуснее копченой колбасы». Глаза Джо широко раскрылись, показав огромные белки, и он угрожающе потряс ножом, направив острие в сторону Ларри), а потом пошел к дому с застекленным крыльцом. Ей показалось, что мужчина немного пьян. Теперь он спал на крыльце.
				
Она пошла быстрее, морщась от уколов впивавшихся в ступни острых камешков. На левой стороне улицы стояли дома, и она пошла по лужайкам, которые теперь превращались в поля. Отяжелевшая от росы, сладко пахнущая трава доходила до обнаженных голеней. Это навело ее на мысли о том времени, когда она бегала с юношей по такой же траве, только под полной луной, а не убывающей, как эта. Тогда в нижней части живота перекатывался жаркий, сладкий шар возбуждения, и она очень даже чувствовала, какими эротичными становятся груди, упругими, налитыми, полными. Лунный свет пьянил ее, и трава тоже, смачивая ноги ночной влагой. Она знала, что позволит юноше лишить себя девственности, если он поймает ее. И бежала, как индианка по кукурузному полю. Поймал ли он ее? Какое это теперь имело значение?..
				
Она побежала еще быстрее, выпрыгнула на бетонную дорожку, блестевшую в темноте, как лед.
				
Джо стоял перед крыльцом, на котором спал человек. Его белые трусы ярким пятном выделялись в темноте. В сущности, у мальчика была такая темная кожа, что на первый взгляд могло показаться, что трусы то ли просто висели в пространстве, то ли украшали человека-невидимку Герберта Уэллса.
				
Джо жил в Эпсоме, она это знала, потому что нашла его именно там. Надин попала туда из Саут-Барнстида, городка в пятнадцати милях к северо-востоку от Эпсома. Она методично искала других выживших, но не хотела при этом покидать свой дом в родном городе. Вела поиск все более расширяющимися концентрическими кругами. Однако нашла только Джо, температурящего и бредящего после укуса какого-то животного… судя по размеру, крысы или белки. Он сидел на лужайке перед домом в Эпсоме в одних трусах, сжимая в руке нож для разделки мяса, словно первобытный дикарь или умирающий, но по-прежнему злобный пигмей. Она знала, что надо делать в таких ситуациях. Отнесла мальчика в дом. Его собственный дом? Она так думала, но наверняка сказать не могла, не получив подтверждения Джо. В доме обнаружила трупы: мать, отец, трое других детей, самый старший – лет пятнадцати. Потом она нашла кабинет местного доктора, где были дезинфицирующие средства, антибиотики и бинты. Она не знала точно, какой из антибиотиков нужно применить, и понимала, что ошибка могла убить мальчика, но бездействие точно его бы убило. Укус пришелся в лодыжку, которая распухла до размеров надутой автомобильной камеры. Удача не оставила Надин. Через три дня лодыжка приобрела прежние размеры, а температура спала. Мальчик стал доверять ей. Никому другому, только ей. Когда она просыпалась по утрам, то обнаруживала его рядом с собой. Они поселились в большом белом доме. Она стала называть его Джо. Конечно же, его звали иначе, но в те времена, когда она работала учительницей, любая безымянная девочка становилась для нее Джейн, а любой мальчик – Джо. Мимо прошел солдат, смеясь, и плача, и проклиная лейтенанта Мортона. Джо хотел броситься на него из засады и заколоть ножом. А теперь этот мужчина. Она боялась отбирать у Джо нож, поскольку это был его талисман. Такая попытка могла привести к тому, что он бросился бы на нее. Он спал, сжимая нож в руке, и когда однажды она попыталась разжать его пальцы (не для того, чтобы действительно отнять нож, а чтобы просто посмотреть, возможно ли такое в принципе), он мгновенно проснулся. Еще секунду назад крепко спал – и вдруг эти жесткие зеленовато-синие китайские глаза уставились на нее со сдержанной свирепостью. Он прижал к себе нож с тихим рычанием. Он не говорил.
				
Он заносил нож, потом опускал его и заносил снова. Потом тихонько рычал и тыкал ножом в направлении крыльца. Возможно, готовился к решающей атаке.
				
Она приближалась к нему сзади, не таясь, но Джо не слышал ее. Он с головой ушел в собственный мир. Импульсивно, не отдавая себе отчета в том, что собирается сделать, она схватила его за запястье и резко повернула против часовой стрелки.
				
Джо зашипел, и Ларри Андервуд слегка шевельнулся во сне, перевернулся на другой бок и вновь затих. Нож упал на траву между ними, и на зазубренном лезвии засверкали серебряные лунные блики. Они напоминали светящиеся снежинки.
				
Он уставился на нее, и в его глазах читались злоба, упрек и недоверие. Надин решительно встретила взгляд Джо. Указала в ту сторону, откуда они пришли. Он злобно потряс головой. Указал на крыльцо и темный бугор в спальнике, а потом ужасающе откровенно обозначил свои намерения, проведя большим пальцем себе по горлу на уровне адамова яблока. После чего улыбнулся. Надин никогда раньше не видела его улыбки, и мороз пошел у нее по коже. Даже если бы его блеснувшие белые зубы превратились в остро отточенные клыки, улыбка не стала бы более свирепой.
				
– Нет, – мягко сказала она. – Или я разбужу его прямо сейчас.
				
Джо встревожился. Быстро покачал головой.
				
– Тогда пошли со мной. Спать.
				
Он бросил взгляд вниз, на нож, а потом снова посмотрел на нее. Свирепость исчезла с его лица, во всяком случае, на время. Он снова стал всего лишь потерявшимся маленьким мальчиком, который тосковал о своем плюшевом медвежонке или хотел укрыться колючим одеялом, сопровождавшим его всю жизнь, начиная с колыбели. Надин смутно почувствовала, что, возможно, пришла пора заставить Джо отказаться от ножа, просто однозначно качнуть головой: «Нет». Но что тогда? Закричит ли он? Он кричал после того, как безумный солдат исчез из виду. Кричал, не переставая, исторгая из себя оглушительные и нечленораздельные звуки ужаса и ярости. Хотелось ли ей встретиться со спящим мужчиной ночью, когда эти крики будут звенеть у них в ушах?
				
– Ты идешь со мной?
				
Джо кивнул.
				
– Хорошо, – спокойно сказала она. Он быстро нагнулся и поднял нож.
				
Вдвоем они пошли обратно, и он доверчиво жался к ней, забыв хотя бы на время о мужчине, невольно вторгшемся в их жизнь. Обнял ее и заснул. Она почувствовала прежнюю знакомую боль в животе, гораздо более глубокую и всеобъемлющую, чем боли, вызванные физической нагрузкой. Чисто женскую боль, и с этим Надин ничего не могла поделать. Вскоре она уснула.
				
				
Она проснулась где-то перед рассветом – часов у нее не было, – замерзшая, с затекшим телом и в ужасе: внезапно испугалась, подумав, что Джо затаился, дожидаясь того момента, когда она уснет, снова подкрался к дому и перерезал глотку спящему мужчине. Руки Джо больше не обнимали ее. Она чувствовала себя ответственной за мальчика, ответственной за всех детей, которых не спросили, прежде чем произвести их на свет… но если бы Джо это сделал, она бы его прогнала. Отнимать чью-то жизнь, когда и так отнято столько жизней, – грех, которому нет прощения. И она не могла и дальше оставаться наедине с Джо без чьей-то помощи. Как не могла жить в одной клетке с легко возбудимым львом. Джо – и этим он ничем не отличался ото льва – не мог (или не хотел) говорить. Лишь рычал голосом потерявшегося маленького мальчика.
				
Она села и увидела, что мальчик по-прежнему рядом с ней. Просто во сне он чуть отодвинулся. Лежал, свернувшись калачиком, как зародыш, с большим пальцем во рту, с ножом в руке.
				
Снова одолеваемая сном, она отошла в траву, помочилась и вернулась к своему одеялу. На следующее утро Надин уже не знала, действительно ли просыпалась ночью – или ей это приснилось.
				
				
«Если мне и снились сны, – подумал Ларри, – то, наверное, только хорошие». Однако ни один не всплывал у него в памяти. Он чувствовал себя прежним и предвкушал еще один славный денек. Уже сегодня он мог увидеть океан. Ларри скатал спальник, закрепил на багажнике, пошел обратно за рюкзаком… и остановился.
				
К крыльцу вела бетонная дорожка, по обе стороны которой ярко зеленела высокая трава. Справа, неподалеку от крыльца, росистую траву примяли. Когда роса испарится, трава поднимется, но пока на ней оставались следы ног. Ларри родился и вырос в городе и никак не тянул на следопыта (предпочитал Хантера Томпсона Джеймсу Фенимору Куперу), однако только слепец, отметил он про себя, не разглядел бы на лужайке два вида следов: большие и маленькие. В какой-то момент ночью они подходили к веранде и смотрели на него. Мороз пошел у него по коже. Такая скрытность ему не понравилась, а еще меньше понравился острый укол возвращающегося страха.
				
«Если они не объявятся сами в ближайшее время, – подумал он, – я попытаюсь застигнуть их врасплох». Одна мысль о том, что он может сделать это, вернула ему большую часть уверенности в себе. Он надел рюкзак и отправился в путь.
				
К полудню Ларри добрался до федерального шоссе 1, в том месте, где оно пересекало Уэллс. Подкинул монетку, и выпала решка. Ларри повернул на юг по шоссе 1, оставив монетку поблескивать в пыли. Двадцать минут спустя ее нашел Джо и уставился на металлический кружок, словно на кристалл гипнотизера. Он положил монетку в рот, но Надин заставила его выплюнуть ее.
				
Через две мили Ларри впервые увидел океан – огромное синее животное, в этот день медлительное и ленивое. Совершенно непохожий на Тихий океан или на тот же Атлантический у Лонг-Айленда. Там океан казался каким-то услужливым, почти что ручным. Здесь более темная вода цвета кобальта мерными волнами накатывала на берег и кусала скалы. Пенная накипь, густая, как яичный белок, взлетала в воздух, а потом падала обратно. Слышался постоянный ворчливый гул прибоя.
				
Ларри оставил велосипед и пошел к океану, ощущая необъяснимое глубокое волнение. Он прибыл сюда, добрался до места, где правило море. Здесь заканчивался восток. Он стоял на краю земли.
				
Ларри пересек заболоченное поле, хлюпая по воде, заполнившей пространство между кочками и островками тростника. Вокруг стоял густой, ядреный запах прилива. По мере того как Ларри все ближе и ближе подходил к краю суши, тонкий слой почвы вышелушивался, а под ней обнаруживалась голая гранитная кость – гранит, основа Мэна. В небо, крича и завывая, взмыли чайки, ослепительно белые на синем фоне. Никогда ему не доводилось видеть сразу столько птиц. Он подумал, что чайки, несмотря на всю свою белую красоту, питаются падалью. И тут же в голове возникла новая, отвратительная мысль, возникла и полностью оформилась, прежде чем он сумел отбросить ее: Должно быть, в последнее время пропитания им хватало с лихвой.
				
Он снова пошел, и теперь подошвы шуршали по высушенным солнцем камням. Трещины в них всегда оставались влажными от брызг. В трещинах обитали усоногие раки, и повсюду, как осколки костяной шрапнели, валялись их панцири, раздробленные снарядами-чайками, жаждущими добраться до мягкого мяса.
				
Мгновением позже Ларри уже стоял на голом граните. Морской ветер изо всей силы бил в лицо, откидывая со лба тяжелую копну волос. Он поднял голову навстречу ветру, чистому, терпко-соленому запаху синего животного. Длинные волны, тусклые и сине-зеленые, медленно надвигались на берег, по мере уменьшения глубины их склоны становились более четкими, на гребнях сначала формировались завитки пены, а потом гребень закипал целиком – и в самоубийственном порыве разбивался о скалы, как повелось с незапамятных времен. Уничтожая и себя, и микроскопическую толику суши. Слышался глухой, кашляющий удар, когда вода вливалась в какой-то наполовину затопленный скальный тоннель, который пробивала тысячелетиями.
				
Ларри повернулся налево, направо и увидел ту же картину: длинные волны, брызги, бескрайнее буйство цвета, от которого захватывало дух.
				
Он стоял на краю земли.
				
Ларри сел, свесив ноги с невысокого обрыва, чувствуя, что его переполняют эмоции, и просидел так полчаса или даже больше. От морского ветра разгулялся аппетит, и он порылся в рюкзаке в поисках ленча. Плотно поел. От брызг его синие джинсы снизу стали черными. Он ощущал себя очистившимся и посвежевшим.
				
Ларри зашагал назад через болото, настолько погруженный в свои мысли, что принял нарастающий крик за возгласы чаек. Даже посмотрел вверх – и лишь тогда, испытав неприятный укол страха, понял, что крик человеческий. Боевой клич.
				
Взгляд его сместился к земле, и он увидел, как через дорогу к нему бежит мальчик-подросток, громко топая мускулистыми ногами. В одной руке мальчик держал длинный нож для разделки мяса. Всю его одежду составляли трусы, а ноги были исполосованы перекрестными царапинами от шипов ежевики. У него за спиной, только что выбравшись из зарослей низкого кустарника и крапивы на другой стороне шоссе, возникла женщина. Очень бледная, с темными мешками усталости под глазами.
				
– Джо! – позвала она, а потом побежала, и чувствовалось, что каждое движение причиняло ей боль.
				
Джо продолжал мчаться, словно и не услышал ее, шлепая босыми ногами по мелким лужам болотной воды. Его лицо растянула напряженная и убийственная ухмылка. Нож для разделки мяса, зажатый в руке и занесенный высоко над головой, сверкал в солнечных лучах.
				
Он собирается меня убить. Мысль поразила Ларри наповал. Этот мальчик… что я ему сделал?
				
– Джо! – вновь закричала женщина, пронзительным, измученным и отчаявшимся голосом. Джо по-прежнему бежал, сокращая дистанцию.
				
Ларри как раз хватило времени осознать, что он оставил винтовку рядом с велосипедом, когда вопящий мальчик налетел на него.
				
Нож начал опускаться по длинной, размашистой дуге, и Ларри стряхнул с себя оцепенение. Отступил в сторону и, даже не думая, вскинул правую ногу и ударил тяжелым мокрым желтым ботинком прямо в солнечное сплетение. Почувствовал жалость – всего-то мальчишка, вот и рухнул, как сбитая кегля. Выглядел он свирепо, но на тяжеловеса никак не тянул.
				
– Джо! – позвала Надин. Она споткнулась о кочку и упала на колени, забрызгав коричневой грязью свою белую кофту. – Пожалуйста, не бейте его! Он всего лишь маленький мальчик! Пожалуйста, не причиняйте ему вреда! – Она поднялась на ноги и поплелась к ним.
				
Джо упал на спину и лежал, раскинув руки и ноги в форме буквы «X»: руки образовали нормальную букву «V», ноги – перевернутую. Ларри наступил на его правое запястье, вдавив руку с ножом в грязь.
				
– Брось нож, парень!
				
Мальчик зашипел и издал клокочущий звук, будто рассерженный индюк. Верхняя губа приподнялась, обнажая оскаленные зубы. Китайские глаза не отрывались от глаз Ларри. Прижимая ногой запястье мальчика, Ларри словно стоял над раненой, но по-прежнему опасной змеей. Он чувствовал, как мальчик пытается выдернуть руку, не боясь содрать кожу, или поранить мышцы, или даже сломать кость. Маленький дикарь рывком приподнялся в полусидячее положение и попытался укусить Ларри за ногу сквозь грубую мокрую хлопчатобумажную ткань джинсов. Ларри придавил запястье еще сильнее, и Джо закричал – с вызовом, а не с болью:
				
– Брось, я тебе говорю!
				
Джо продолжал борьбу.
				
Равновесие сохранялось бы до тех пор, пока Джо не удалось бы высвободить руку или пока Ларри не сломал бы ему запястье, но тут наконец прибыла шатающаяся от усталости, задыхающаяся и грязная Надин.
				
Не глядя на Ларри, она опустилась на колени.
				
– Брось! – Голос женщины звучал спокойно, но твердо. И лицо ее, блестевшее от пота, оставалось спокойным.
				
Она наклонилась практически вплотную к перекошенному лицу Джо. Тот по-собачьи лязгнул зубами и продолжил сопротивление. Ларри с трудом пытался удержаться на ногах. Высвободившись, мальчишка вполне мог первой ударить женщину.
				
– Брось… нож! – повторила Надин.
				
Мальчик зарычал. Слюна текла между его сжатыми зубами. Грязное пятно на правой щеке напоминало вопросительный знак.
				
– Мы оставим тебя, Джо. Я оставлю тебя. Я уйду с ним, если ты не будешь хорошо себя вести.
				
Ларри почувствовал, как рука под его ногой снова напряглась, а потом расслабилась. Мальчик смотрел на женщину с тоской, гневом и негодованием. Но когда переводил взгляд на Ларри, тот мог прочитать в его глазах исступленную ревность. И пусть пот лил с него ручьями, Ларри похолодел от этого взгляда.
				
Она продолжала говорить ровно и спокойно. Никто его не обидит. Никто его не оставит. Если он бросит нож, все станут друзьями.
				
Постепенно Ларри почувствовал, что рука под его ботинком расслабилась и пальцы перестали сжимать рукоятку ножа. Мальчик недвижно лежал и смотрел в небо. Он сдался. Ларри снял ногу с запястья Джо, быстро наклонился и подобрал нож. Повернулся и запустил его по высокой дуге в направлении океана. Нож крутился и крутился, разбрасывая дротики солнечных бликов. Необычные глаза Джо следили за его полетом, и в какой-то момент он издал протяжный, жалобный вопль боли. С тихим звоном нож отскочил от скалы и упал в воду.
				
Ларри обернулся и посмотрел на них. Женщина разглядывала правую руку Джо, на которой воспаленно краснел глубокий отпечаток ребристой подошвы ботинка. Потом вскинула темные глаза на Ларри. В них читалась печаль.
				
Ларри почувствовал, как к губам поднимаются привычные, своекорыстные слова оправдания: Мне пришлось это сделать, я не виноват, послушайте, он же хотел убить меня, – потому что ему показалось, что в ее печальных глазах сквозило осуждение: Никакой ты не хороший парень.
				
Но он не произнес ни слова. Случилось то, что случилось, и мальчишка вынудил его действовать так, а не иначе. Глядя на парня, который теперь сидел, подтянув колени к груди и сунув большой палец в рот, Ларри засомневался, что тот осознавал, что делает. Могло кончиться и хуже: ранением, а то и смертью одного из них.
				
Итак, он не сказал ни слова, встретил мягкий взгляд женщины и подумал: Мне кажется, я изменился. В чем-то. Не знаю, насколько сильно. Ему вспомнились слова Барри Грайга об одном ритм-гитаристе из Лос-Анджелеса по имени Джори Бейкер, который всегда приходил вовремя, ни разу не пропустил репетицию и не провалил прослушивание. Не из тех гитаристов, которые сразу привлекали внимание, не задавака вроде Ангуса Янга или Эдди ван Халена, но дело свое знал. По словам Барри, когда-то на Джори Бейкере держалась рок-группа «Спаркс», и все думали, что она победит в номинации «Успех года». По звучанию они напоминали ранних «Криденс», крепкий гитарный рок-н-ролл. Джори написал большую часть песен и исполнял их все. Потом была автомобильная авария, сломанные кости, обезболивающие. Он вышел из больницы, как говорится в песне Джона Прайна, со стальной пластиной в голове и обезьяной на спине. От демерола перешел к героину. Пару раз его арестовывали. Через какое-то время он стал одним из множества наркоманов с дрожащими пальцами, ошивался возле автовокзала и на улице. А потом каким-то образом – за восемнадцать месяцев – избавился от наркотической зависимости и больше к наркотикам не притрагивался. Конечно, от него мало что осталось. Пожалуй, теперь он уже не мог быть приводным ремнем группы, распевающей что-то вроде «Наибольший шанс на успех», зато всегда приходил вовремя, не пропускал репетиций и не подводил на прослушиваниях. Говорил мало, но игольная дорожка на левой руке исчезла. О нем Барри Грайг сказал: Он вернулся с другой стороны. И все. Никому не дано знать, что происходит в промежутке, отделяющем тебя прежнего от тебя настоящего. Никому не составить карту той части ада, где живут тоска и одиночество. Нет таких карт и быть не может. Ты просто… возвращаешься с другой стороны.
				
Или не возвращаешься.
				
«Я как-то изменился, – подумал Ларри. – Я тоже вернулся с другой стороны».
				
– Я Надин Кросс, – представилась она. – Это Джо. Рада с вами познакомиться.
				
– Ларри Андервуд.
				
Они пожали руки, чуть улыбнувшись абсурдности этого действа.
				
– Давайте вернемся на шоссе, – предложила Надин.
				
Они шли рядом, и через несколько шагов Ларри обернулся, чтобы посмотреть на Джо. Мальчик по-прежнему сидел, подтянув колени к груди, и сосал большой палец, по-видимому, не подозревая о том, что они ушли.
				
– Он придет, – спокойно заметила она.
				
– Вы уверены?
				
– Абсолютно.
				
Когда они поднимались на шоссе по усыпанной гравием насыпи, она споткнулась, и Ларри поддержал ее под руку. Она посмотрела на него с благодарностью.
				
– Мы можем присесть? – спросила она.
				
– Конечно.
				
Они сели на асфальт, лицом друг к другу. Через какое-то время Джо поднялся и поплелся к ним, глядя на свои босые ноги. Сел в некотором отдалении от них. Ларри с тревогой взглянул на него, потом вновь повернулся к Надин Кросс.
				
– Вы вдвоем следовали за мной.
				
– Вы догадались? Да. Я так и думала, что вы догадаетесь.
				
– И давно?
				
– Уже два дня, – ответила Надин. – Мы жили в большом доме в Эпсоме. – И, заметив его удивленное выражение, добавила: – Рядом с ручьем. Там, где вы спали около каменной стены.
				
Он кивнул.
				
– А прошлой ночью вы вдвоем приходили посмотреть, как я сплю на веранде. Может, хотели проверить, нет ли у меня рогов и длинного красного хвоста?
				
– Это все Джо, – спокойно объяснила она. – Я пошла за ним, когда увидела, что его нет. А как вы узнали?
				
– Вы оставили следы на траве.
				
– А-а-а. – Она изучающе посмотрела на него, а он, хотя и с усилием, не отвел взгляд. – Я не хочу, чтобы вы на нас сердились. Наверное, это звучит нелепо после того, как Джо пытался вас убить, но Джо не отвечает за свои поступки.
				
– Это его настоящее имя?
				
– Нет, я просто называю его так.
				
– Он похож на дикаря из телепередачи «Нэшнл джиографик».
				
– Да, он именно такой. Я нашла его на лужайке перед домом – возможно, его домом, фамилию владельцев, Рокуэй, я прочитала на почтовом ящике, – и он умирал от укуса. Скорее всего крысиного. Он не говорит. Только рычит и хрюкает. До этого утра мне удавалось контролировать его поведение. Но я… я устала, понимаете… и… – Она пожала плечами. Болотная грязь высыхала на ее блузке, образуя узор, похожий на китайские иероглифы. – Сначала я его одевала. Он снимал все, кроме трусов. Затем перестала и пытаться. Похоже, мошкара и комары его не беспокоят. – Она помолчала. – Я хочу, чтобы мы пошли с вами. Мне кажется, стесняться тут нечего, с учетом обстоятельств.
				
Ларри задался вопросом: а как бы она себя повела, если бы знала о судьбе последней женщины, которая хотела пойти вместе с ним? Но рассказывать ей он не собирался. Он похоронил эти воспоминания глубоко-глубоко, пусть и не мог сказать того же о женщине. Упоминать о Рите ему хотелось даже меньше, чем убийце – называть имя своей жертвы в салонной беседе.
				
– Я не представляю, куда направляюсь, – признался он. – Пришел сюда из Нью-Йорка… в общем, издалека. Намеревался найти симпатичный домик на побережье и залечь здесь примерно до октября. Но чем дольше я иду, тем больше мне хочется увидеть других людей. Чем дольше иду, тем сильнее осознание случившегося.
				
Он выражал свои чувства с трудом и, похоже, не мог говорить отчетливее, не упоминая о Рите и кошмарных снах с темным человеком.
				
– Меня постоянно одолевал страх, – осторожно продолжил он, – потому что я шел сам по себе. Какая-то паранойя. Словно я ожидал, что индейцы нападут на меня и снимут скальп.
				
– Иными словами, вы перестали искать дома и начали искать людей.
				
– Возможно, вы правы.
				
– Вы нашли нас. Это только начало.
				
– Скорее уж вы нашли меня. И этот мальчик меня тревожит, Надин. Я должен быть постоянно начеку. Ножа у него больше нет, но мир до отказа набит ножами, которые только и ждут того, чтобы их подобрали.
				
– Да.
				
– Я не хочу, чтобы это прозвучало жестоко… – Он запнулся, надеясь, что она договорит за него, но она не произнесла ни слова и только смотрела на него своими темными глазами. – Вы не думали о том, что его надо бросить? – Ларри все же выплюнул эту фразу, будто кусок камня, и прозвучала она так, словно он был не таким уж хорошим парнем… Но справедливо ли это, должны ли они усугублять и без того плохую ситуацию, превращать ее в совсем поганую, связываясь с десятилетним психопатом? Он предупредил, что слова его могут прозвучать жестоко, и, наверное, не покривил душой. Теперь их окружал жестокий мир.
				
Тем временем странные глаза Джо цвета морской волны буравили Ларри.
				
– Я не могу так поступить, – спокойно ответила Надин. – Я понимаю существующую опасность и понимаю, что угроза в первую очередь нависает над вами. Он ревнует. Боится, что вы станете для меня важнее, чем он. Вполне возможно, он снова попытается… попытается добраться до вас, если, конечно, вам не удастся с ним подружиться или хотя бы убедить его в том, что вы не собираетесь… – Она замолчала, решив не развивать тему. – Но оставить его – все равно что убить. И я не хочу принимать в этом участие. Слишком много людей уже умерло, чтобы убивать еще.
				
– Если он глубокой ночью перережет мне глотку, то вы волей-неволей станете соучастницей.
				
Она наклонила голову.
				
Ларри продолжил шепотом, который могла услышать только Надин (он не знал, понимает ли наблюдавший за ними Джо, о чем они говорят):
				
– Он, вероятно, сделал бы это уже прошлой ночью, если бы вы не пошли за ним. Разве не так?
				
– Мало ли что может случиться, – мягко заметила она.
				
Ларри засмеялся:
				
– Скажем, снизойдет Дух Рождества?
				
Она подняла на него глаза.
				
– Я хочу пойти с вами, Ларри, но я не могу оставить Джо. Вам решать.
				
– Вы не ищете легких путей.
				
– В наши дни легкой жизни уже не будет.
				
Он задумался. Джо сидел на обочине, наблюдая за ними глазами цвета морской воды. За спиной настоящая морская вода набрасывалась на скалы, с шумом прорываясь в тайные тоннели, пробитые ею в камне.
				
– Хорошо, – кивнул он. – Я думаю, у вас чересчур доброе сердце, а нынче это опасно, но… хорошо.
				
– Спасибо, – улыбнулась Надин. – Я буду нести ответственность за его поступки.
				
– Если я умру от его руки, меня это утешит.
				
– Ваша смерть будет на моей совести до конца, – ответила она, и внезапно уверенность в том, что в не слишком отдаленном будущем все ее слова о святости жизни обернутся против нее, обрушилась на Надин, как порыв холодного ветра. Она поежилась. «Нет, – сказала она себе. – Я не убью. Только не это. Никогда».
				
				
В тот вечер они разбили лагерь на мягком белом песке общественного пляжа в Уэллсе. Ларри развел большой костер над полосой водорослей, отмечавшей самый высокий прилив. Джо сел с другой стороны костра, подальше от Ларри и Надин, и бросал в огонь небольшие палочки. Иногда брал палку побольше, поджигал конец, как факел, и начинал носиться по пляжу, держа палку перед собой, словно единственную свечу, зажженную в честь дня рождения. Они видели его, пока он не покидал тридцатифутового круга света костра, а потом оставался только движущийся факел, раздуваемый потоками воздуха, поднявшимися от дикого бега Джо. С океана дул легкий ветерок, так что вечер выдался чуть прохладнее, чем предыдущие. Ларри смутно вспомнил дождь, который пролился над Нью-Йорком в тот день, когда он нашел мать на полу, аккурат перед тем, как «супергрипп» обрушился на город, словно мчащийся на всех парах товарняк. Он вспомнил грозу и раздувающуюся белую занавеску. По его телу пробежала дрожь, а ветер закрутил огненную спираль и потянул ее к черному звездному небу. Ларри подумал об осени, еще далекой, но уже существенно приблизившейся в сравнении с тем июньским днем, когда он нашел мать лежащей на полу без сознания. И вновь содрогнулся. Севернее, далеко от них, поднимался и опускался факел Джо. Факел этот вызывал мысли об одиночестве и холоде – единственный огонек, мерцающий в огромной и молчаливой темноте, нарушаемой только рокотом прибоя.
				
– Ты играешь?
				
Ларри чуть подпрыгнул от звука ее голоса и посмотрел на футляр с гитарой, лежавший перед ним на песке. Раньше футляр стоял, прислонившись к пианино «Стейнвей», в музыкальной комнате большого дома, куда они вломились, чтобы добыть себе ужин. Ларри набил рюкзак консервными банками взамен тех, которые они съели днем, и, подчиняясь внезапному импульсу, прихватил с собой футляр, даже не посмотрев, какая в нем гитара, – впрочем, в таком доме барахла определенно не держали. Последний раз он играл на гитаре во время той безумной вечеринки в Малибу, шесть недель назад. В другой жизни.
				
– Да, играю, – ответил Ларри и обнаружил, что хочет играть, но не для Надин, а просто потому, что иногда это очень приятно – поиграть на гитаре: снимает напряжение, знаете ли. А уж если костер разводят на пляже, кто-нибудь обязательно берется за гитару. – Давай посмотрим, что у нас там. – И он откинул защелки.
				
Он ожидал чего-то качественного, но лежавшая внутри гитара все-таки оказалась приятным сюрпризом. Двенадцатиструнная, фирмы «Гибсон», прекрасный инструмент, возможно, даже ручной работы. Ларри недостаточно хорошо разбирался в гитарах, чтобы однозначно заявить об этом, но знал, что инкрустирована она настоящим перламутром, который вбирал в себя красновато-оранжевые отблески костра, а потом излучал их призмами света.
				
– Красивая, – заметила Надин.
				
– Это точно.
				
Он взял несколько аккордов, и ему понравилось звучание, хотя струны требовали настройки. Звук оказался насыщеннее и богаче, чем у шестиструнки. Гармоничный, но жесткий. В этом и заключалось достоинство гитары со стальными струнами – отличный жесткий звук. И струны – «Блэк даймондс», с навивкой, к которым требовалось приспособиться, но дающие настоящий чистый звук, слегка грубоватый при смене аккордов – зинг! Ларри чуть улыбнулся, вспомнив, с каким пренебрежением относился Барри Грайг к гладким и плоским гитарным струнам. Он называл их «долларовые слики». Старина Барри, который хотел стать Стивом Миллером, когда повзрослеет.
				
– Чему ты улыбаешься? – спросила Надин.
				
– Прежним временам, – ответил он и погрустнел.
				
Начал настраивать гитару на слух, чувствуя, что получается, вспоминая Барри Грайга, Джонни Макколла и Уэйна Стьюки. Когда почти закончил, Надин дотронулась до его плеча, и он вскинул глаза.
				
Джо стоял рядом с костром, позабыв о потухшей палке в руке. Рот его раскрылся, а странные глаза смотрели на Ларри, откровенно зачарованные.
				
Он услышал голос Надин, очень тихий, такой тихий, что могло показаться, будто у него в голове прозвучала ее мысль:
				
– Музыки сила волшебная…
				
Ларри начал подбирать мелодию, старый блюз, который еще подростком услышал на пластинке «Электры»[120]. Насколько он знал, впервые эту песню исполнили «Кернер, Рэй и Гловер». Убедившись в том, что мелодия подобрана правильно, Ларри заиграл громче, чтобы слышал весь берег, и запел… пел он всегда лучше, чем играл…
				
					
						
Где я только не скитался от любимой далеко,
						
Захочу – и тьму ночную превращу я в день легко,
						
Я от дома далеко,
						
Я иду издалека.
						
Слышишь, как стучу я, детка,
						
Костью черного кота.
					
				
				
Джо теперь улыбался с изумленным видом человека, который только что открыл какой-то сладостный секрет. Будто он долгое время страдал от зуда между лопатками в том месте, куда не достают руки, а теперь нашелся человек, который точно знал, где надо почесать, чтобы зуд прошел. Ларри порылся в давно забытых архивах памяти, охотясь за вторым куплетом, и быстро обнаружил то, что искал:
				
					
						
Мне подвластно то, что скрыто от обычных людей,
						
Разгадаю тайну чисел и волшебных корней,
						
Я от дома далеко,
						
Я иду издалека.
						
Ты узнай меня по стуку
						
Кости черного кота.
					
				
				
Открытая, восхищенная улыбка озарила глаза Джо, превратив их в нечто особенное, достаточное, как показалось Ларри, для того, чтобы любая молодая девушка чуть развела ноги. Ларри дошел до инструментального проигрыша и справился с ним не так уж плохо. Его пальцы извлекали из гитары правильные звуки: жест кие, яркие, немного кричащие, словно набор фальшивых драгоценностей, возможно, краденых, продающихся из бумажного пакета на уличном углу. Он играл чуть развязно, а потом быст ро, тремя пальцами, ушел на ноту «ми», чтобы все не испортить. Последний куплет полностью он вспомнить не смог – вроде бы в нем говорилось о железнодорожной колее. Повторил первый куплет и замолчал.
				
Когда он закончил петь, Надин засмеялась и захлопала в ладоши. Джо отбросил свою палку и стал скакать по песку, испуская неистовые крики радости. Ларри с трудом мог поверить в свершившуюся с мальчиком перемену и велел себе не обольщаться на этот счет. Дабы не испытать сильное разочарование.
				
Музыки сила волшебная укрощает дикое сердце[121].
				
С невольным недоверием он задумался: неужели все может быть так просто? Джо подавал ему какие-то знаки, и Надин их истолковала:
				
– Он хочет, чтобы ты сыграл что-нибудь еще. Сыграешь? Это было прекрасно. Я чувствую себя лучше. Гораздо лучше.
				
Он сыграл «Поездку в центр города» Джоффа Малдура и собственное произведение «Фресно-блюз Салли»; сыграл «Катастрофу на шахте “Спрингхилл”» и «Это хорошо, мама» Артура Крудапа. Потом переключился на примитивный рок-н-ролл: «Блюз молочной коровы», «Джим Дэнди», «Рок двадцатого этажа» (стараясь выдержать ритм буги-вуги, хотя пальцы отказывались двигаться так быстро, немели и начали болеть), а напоследок оставил песню, которая ему всегда нравилась, – «Бесконечный сон». Она была написана и впервые исполнена Джоди Рейнольдсом.
				
– Больше я не могу играть, – сказал он Джо, который за весь концерт ни разу не пошевелился. – Мои пальцы. – Ларри вытянул руки, показывая глубокие следы, которые струны оставили на пальцах, и обломанные ногти.
				
Мальчик жадно смотрел на гитару.
				
Ларри мгновение помедлил, а потом внутренне пожал плечами. Протянул гитару грифом вперед.
				
– Надо много практиковаться, – предупредил он.
				
Но то, что произошло дальше, стало одним из самых удивительных впечатлений в его жизни. Мальчик почти безошибочно сыграл «Джима Дэнди», испуская вместо слов ухающие крики, словно его язык прилип к нёбу. В то же время не вызывало сомнений, что раньше Джо никогда не играл на гитаре. Он не мог ударить по струнам достаточно сильно, чтобы они зазвенели должным образом, и перемены аккордов выходили у него неточными и неряшливыми. Звук получался приглушенным и призрачным, словно инструмент набили ватой, но в остальном он идеально скопировал сыгранную Ларри мелодию.
				
Закончив, Джо с любопытством посмотрел на свои пальцы, словно пытаясь понять, почему они могут воспроизвести лишь канву музыки Ларри, но не сами звенящие звуки.
				
Ларри услышал собственный голос, доносящийся как будто со стороны:
				
– Ты слишком слабо бьешь по струнам, вот и все. У тебя должны появиться мозоли – твердые бугорки – на подушечках пальцев. И еще – окрепнуть мышцы левой руки.
				
Пока он говорил, Джо смотрел на него очень внимательно, но Ларри не знал, понимает его мальчик или нет. Повернулся к Надин:
				
– Ты знала, что он на такое способен?
				
– Нет. Я удивлена не меньше твоего. Получается, он вундеркинд или что-то вроде того, так?
				
Ларри кивнул. Мальчик играл «Это хорошо, мама», снова воспроизводя почти каждый нюанс игры Ларри. Но порой струны лишь тупо стучали, как деревяшки, когда пальцы Джо останавливали вибрацию, не давая им зазвучать правильно.
				
– Позволь, я покажу тебе. – Ларри протянул руки к гитаре. Джо немедленно бросил на него недоверчивый взгляд. Ларри подумал, что мальчик вспомнил о том, как исчез в море его нож. Джо попятился, крепко сжимая гитару. – Хорошо, – кивнул Ларри. – Она твоя. Когда захочешь получить урок, приходи ко мне.
				
Мальчик издал ликующий крик и побежал по пляжу, держа гитару над головой, словно священную жертву.
				
– Он разнесет ее в щепки, – предположил Ларри.
				
– Нет, – ответила Надин. – Я так не думаю.
				
				
Ларри проснулся посреди ночи и приподнялся на локте. Надин превратилась в смутный силуэт, завернутый с головой в три одеяла. Она лежала около потухшего костра по его правую руку. Напротив устроился Джо. Он тоже завернулся в несколько одеял, но его голова торчала наружу. Большой палец, как обычно, нырнул в рот. Ноги он подтянул к животу, прижимая к нему двенадцатиструнную гитару фирмы «Гибсон». Свободная рука обнимала гриф. Ларри зачарованно смотрел на него. Он отнял у мальчика нож и выбросил в море, а мальчик взял в руки гитару. Прекрасно. Пусть играет. Гитарой никого не заколешь, хотя, предположил Ларри, она вполне могла сойти за тупой предмет. Он снова заснул.
				
				
Когда он проснулся на следующее утро, Джо сидел на камне с гитарой на коленях – до его голых ступней докатывались волны – и играл «Фресно-блюз Салли». Он делал успехи. Надин проснулась двадцать минут спустя и ослепительно улыбнулась Ларри. И тот вдруг подумал, что она, в сущности, очень красива. В памяти всплыла строка из песни, кажется, Чака Берри: «Надин, родная, ты ли это?»
				
Вслух он произнес другое:
				
– Поглядим, что у нас есть на завтрак.
				
Он развел костер, и все трое уселись вокруг огня, выгоняя из костей ночной холод. Надин сварила овсяную кашу на сухом молоке, а потом, как принято у бродяг, они пили заваренный в жестянке крепкий чай. Джо ел, держа гитару на коленях. Дважды Ларри поймал себя на том, что улыбается мальчику и думает, что невозможно не любить человека, который любит гитару.
				
				
Они покатили на юг по шоссе 1. Джо ехал на своем велосипеде строго по белой линии, иногда вырываясь на милю вперед. Однажды они нагнали его в тот момент, когда он вел свой велосипед по обочине и ел ежевику довольно странным способом: подкидывал каждую ягоду в воздух и на излете безошибочно ловил ртом. Через час они обнаружили его на мемориальной доске в честь Войны за независимость. Он сидел там и играл на гитаре «Джима Дэнди».
				
После одиннадцати часов они наткнулись на странную дорожную пробку перед въездом в небольшой городок под названием Оганквит. Три ярко-оранжевых городских мусороуборочных грузовика стояли в ряд поперек дороги, заблокировав ее от одной обочины до другой. На одном из мусорных контейнеров лежало истерзанное воронами человеческое тело. Десять жарких дней сделали свое дело. На открытых участках трупа копошились черви.
				
Надин отвернулась.
				
– Где Джо? – спросила она.
				
– Не знаю. Где-нибудь впереди.
				
– Лучше бы он этого не видел. Как думаешь, он заметил?
				
– Возможно, – ответил Ларри. Он уже задумывался над тем, что для главной дороги шоссе 1 на удивление пустынно. С тех пор как они покинули Уэллс, им встретилось не более дюжины застывших машин. Теперь он понимал почему. Жители Оганквита перегородили дорогу. Возможно, на другой стороне городка окажутся сотни, если не тысячи скопившихся машин. Он знал, как Надин заботится о Джо, и подумал, что лучше бы избавить мальчика от этого зрелища.
				
– Почему блокировали дорогу? – спросила она. – Ради чего?
				
– Наверное, пытались ввести карантин. Думаю, на другом конце города мы найдем еще одну баррикаду.
				
– Есть еще трупы?
				
Ларри поставил велосипед на подставку и подошел к баррикаде.
				
– Три, – ответил он.
				
– Ладно. Я на них смотреть не буду.
				
Он кивнул. Они прокатили велосипеды мимо грузовиков, а потом снова поехали. Дорога повернула в сторону моря, и стало прохладнее. Летние коттеджи сбились в длинные убогие ряды. «И в таких жилищах люди проводили отпуск? – удивленно подумал Ларри. – Почему бы просто не отправиться в Гарлем и не выкупать детей под струями гидранта?»
				
– Не слишком-то симпатичные, правда? – спросила Надин. С каждой стороны шоссе красовались непременные атрибуты прибрежного курорта: заправочные станции, ларьки, торговавшие жареными моллюсками, кафе быстрого обслуживания, мотели, расписанные в пастельные тона, поле для мини-гольфа.
				
У Ларри все это вызывало противоречивые чувства. С одной стороны, его возмущали грустное и вопиющее уродство зданий и убогость разума тех, кто превратил этот участок великолепного дикого побережья в один длинный придорожный парк развлечений для семей в универсалах. С другой – он думал о людях, которые заполняли и эти дома, и эту дорогу в прошлые годы. Женщины в широкополых солнцезащитных шляпах в и шортах, слишком тесных для их больших задниц. Студенты колледжей в красно-черных полосатых рубашках-поло. Девушки в пляжных платьях и вьетнамках. Маленькие кричащие дети с перемазанными мороженым лицами. Он думал об американцах, которых окутывал грязный и захватывающий романтический ореол, где бы они ни собирались – на горнолыжном курорте Аспен или на федеральном шоссе 1 в штате Мэн, выполняя прозаически-загадочные летние ритуалы. Но теперь все эти американцы ушли. Гроза сломала ветку, которая сбила большую пластмассовую вывеску «Дейри куин». Та свалилась на автомобильную стоянку у кафе, где и осталась лежать на боку, напоминая бумажный колпак. На поле для мини-гольфа выросла трава. Этот участок шоссе между Портлендом и Портсмутом, когда-то семидесятимильный парк развлечений, теперь превратился в населенный призраками дом ужасов, в котором остановились все часы.
				
– Не слишком, – согласился Ларри, – но прежде все это было нашим, Надин. Нашим, пусть даже мы никогда сюда и не приезжали. Теперь все это в прошлом.
				
– Но не навсегда, – ответила она спокойно, и он взглянул на нее, на ее чистое, сияющее лицо. Лоб, с которого она откинула свои необычные волосы с седыми прядями, светился, как электрическая лампочка. – Я не религиозна, иначе сказала бы, что свершился Божий суд. Через сто лет, а может быть, и через двести все это опять станет нашим.
				
– Эти грузовики не исчезнут и через двести лет.
				
– Грузовики – нет, но исчезнет дорога. Грузовики будут стоять посреди поля или леса. Перестанут быть грузовиками и превратятся в памятники старины.
				
– По-моему, ты ошибаешься.
				
– Как я могу ошибаться?
				
– Ты ошибаешься, потому что мы ищем других людей, – ответил Ларри. – А теперь скажи, почему мы этим занимаемся?
				
Она обеспокоенно посмотрела на него.
				
– Ну… потому что так надо. Людям нужны другие люди. Разве ты не почувствовал это? Когда был один?
				
– Да, – кивнул Ларри. – Мы сходим с ума от одиночества, если остаемся одни. А собравшись вместе, сходим с ума от того, что нас много. Собравшись вместе, мы строим мили и мили летних коттеджей и убиваем друг друга в барах субботними вечерами. – Он рассмеялся. Смех вышел холодным и жалким, напрочь лишенным юмора. Он надолго повис в пустынном воздухе. – Ответа нет. Все равно что застрять внутри яйца. Пошли, а то Джо уже, наверное, намного нас обогнал.
				
Несколько секунд она стояла, не убирая ноги с земли, с тревогой глядя в удаляющуюся спину Ларри. Потом поехала следом. Он не мог быть прав. Не мог. Если столь ужасная катастрофа, как эта, произошла без всякой причины, то какой смысл в жизни вообще? Зачем они тогда жили?
				
				
Джо обогнал их не так уж сильно. Они наткнулись на него, когда он сидел на заднем бампере синего «форда», припаркованного на подъездной дорожке, и рассматривал мужской журнал, который где-то нашел. Ларри смутился, заметив, что у мальчика эрекция. Бросил взгляд на Надин, но она смотрела в другую сторону – возможно, намеренно.
				
Когда они подъехали к синему «форду», Ларри спросил у Джо:
				
– Поехали?
				
Джо отложил журнал в сторону, но не встал, а издал гортанный вопросительный звук и указал вверх. Ларри нелепо запрокинул голову, на мгновение предположив, что мальчик увидел в небе самолет. И тут же услышал крик Надин:
				
– Да не на небо, смотри на амбар! – Ее голос дрожал от волнения. – На амбар! Слава Богу, что ты у нас есть, Джо! Если бы не ты, мы бы ничего не заметили!
				
Она подошла к Джо, обвила мальчика руками и крепко прижала к себе. Ларри повернулся к амбару, на выцветшей кровле которого ярко выделялись белые буквы:УШЛИ В СТОВИНГТОН, В ПРОТИВОЭПИД. ЦЕНТР
Далее указывалось, как туда добраться, а в самом низу Ларри прочитал:
ПОКИНУЛИ ОГАНКВИТ 2 ИЮЛЯ 1990
					
ГАРОЛЬД ЭМЕРИ ЛАУДЕР
					
ФРЭНСИС ГОЛДСМИТ
– Господи Иисусе, его задница, должно быть, болталась в воздухе, когда он выводил последнюю строчку, – покачал головой Ларри.
				
– Противоэпидемический центр! – воскликнула Надин, не обращая внимания на его слова. – Почему я не подумала о нем! Не прошло и трех месяцев, как я читала статью об этом центре в воскресном приложении! Они отправились туда!
				
– Если они по-прежнему живы.
				
– По-прежнему живы? Можешь не сомневаться. Ко второму июля эпидемия уже закончилась. Если они смогли влезть на крышу амбара, то уж, наверное, не были больными.
				
– Один из них точно чувствовал себя очень даже здоровеньким, – согласился Ларри, ощущая, как начинает нарастать волнение. – Подумать только, я как раз проезжал через Вермонт.
				
– От девятого шоссе до Стовингтона довольно далеко, – рассеянно заметила Надин, по-прежнему глядя на амбар. – Теперь-то они точно там. Со второго июля прошло две недели. – Ее глаза вспыхнули. – Как ты думаешь, Ларри, могут ли оказаться в центре другие люди? Ведь могут, правда? Раз уж они все знают о карантине и защитной одежде? И они, наверное, работают над вакциной, да?
				
– Я не знаю, – осторожно ответил Ларри.
				
– В этом нет сомнения! – нетерпеливо и чуть сердито воскликнула Надин. Ларри еще не видел ее в таком возбуждении, даже когда Джо демонстрировал свои удивительные способности музыкальной мимикрии. – Готова спорить, что Гарольд и Фрэнсис нашли десятки людей, может, даже сотни. Мы поедем туда прямо сейчас. Кратчайший маршрут…
				
– Подожди минутку. – Ларри положил руку ей плечо.
				
– Что значит – подожди? Ты понимаешь…
				
– Я понимаю, что надпись две недели ждала, пока мы пройдем мимо нее, и может подождать еще немного. Нам же пора перекусить. Да и старина Джо Гитарный Уникум засыпает на ходу.
				
Она оглянулась. Джо снова листал порнографический журнал, но голова его клонилась книзу, а глаза, под которыми темнели мешки, слипались.
				
– Ты сказала, что он только-только оправился от болезни, – заметил Ларри. – Да и ты сама прошла тяжелый путь… не говоря уже о Погоне за Голубоглазым Гитаристом.
				
– Ты прав… мне это не пришло в голову.
				
– Что ему нужно, так это сытно поесть и хорошенько выспаться.
				
– Ну конечно. Извини меня, Джо. Я не подумала.
				
Джо что-то пробурчал, сонно и безразлично.
				
Ларри почувствовал, как прежние страхи овладевают им. Он собирался задать Надин вопрос и понимал, что иначе не получится. Если он промолчит, вопрос задаст Надин, как только у нее окажется свободная минутка для раздумий… И кроме того, возможно, пришло время проверить, так ли уж сильно он изменился.
				
– Надин, ты умеешь водить?
				
– Водить? Тебя интересует, есть ли у меня водительское удостоверение? Да, но со всеми этими заторами на дорогах автомобиль не слишком удобен, тебе не кажется? Я хочу сказать…
				
– Я не об автомобиле, – прервал он ее, и образ Риты, едущей на мотоцикле позади загадочного темного человека (по-видимому, в сознании Ларри он стал символическим воплощением смерти), неожиданно возник перед его мысленным взором: они двое, темный и бледная, мчались на него на чудовищном «харлее», будто еще один всадник Апокалипсиса, не описанный в Библии. Во рту у Ларри пересохло, в висках застучало, но когда он вновь заговорил, голос его звучал ровно. Если он и запнулся, то Надин, похоже, ничего не заметила. А вот Джо, как ни странно, внимательно посмотрел на него из своей полусонной дремы, похоже, уловив какую-то перемену. – Я говорю про мотоциклы или что-то вроде этого. На них мы сможем двигаться быстрее и с меньшими усилиями, огибая все… препятствия на дорогах. Точно так же, как обошли с велосипедами те грузовики.
				
В глазах Надин зажглось нарастающее возбуждение.
				
– Да, это можно. Я никогда не сидела за рулем мотоцикла или мопеда, но ты покажешь мне, как это делается?
				
При словах: «Я никогда не сидела за рулем мотоцикла или мопеда», – ужас Ларри усилился.
				
– Да, – кивнул он. – Но ты должна будешь ехать медленно, пока не освоишься. Очень медленно. Мотоцикл – и даже мопед – не прощает людских ошибок, а я не смогу отвезти тебя к врачу, если ты покалечишься на дороге.
				
– Я буду очень осторожна. Мы… Ларри, а ты ехал на мотоцикле до того, как мы тебя увидели? Иначе ты ведь просто не смог бы добраться сюда из Нью-Йорка так быстро.
				
– Я сбросил его с откоса, – ответил он ровным голосом. – Нервничал из-за того, что еду в одиночку.
				
– Что ж, теперь ты уже не один, – почти весело заметила Надин и повернулась к Джо. – Мы едем в Вермонт, Джо! Мы увидим других людей! Разве это не здорово?
				
Джо зевнул.
				
				
Надин сказала, что слишком взволнована, чтобы спать, но полежит с Джо, пока тот не уснет. Ларри поехал на велосипеде в Оганквит в поисках магазина мотоциклов. Такого в городке не оказалось, но он вспомнил, что видел подходящий магазин на выезде из Уэллса. Он вернулся, чтобы сказать об этом Надин, и обнаружил обоих крепко спящими в тени синего «форда», на бампере которого Джо внимательно рассматривал «Гэллери».
				
Ларри улегся неподалеку от них, но заснуть не смог. Наконец встал, пересек дорогу и прямо по тимофеевке, доходящей до колен, направился к амбару, на крыше которого белела надпись. Тысячи кузнечиков шустро выскакивали у него из-под ног, и Ларри подумал: Я – их чума. Я – их темный человек.
				
Около распахнутых ворот амбара он заметил две пустые банки из-под пепси и засохшую корку от сандвича. В прежние времена чайки давно бы уже склевали остатки сандвича, но времена изменились, и чайки, без сомнения, привыкли к более сытной пище. Он пнул ногой корку, а затем одну из банок.
				
«– Отнесите это в лабораторию криминалистики, сержант Бриггс. Думаю, наш убийца все-таки совершил ошибку.
				
– Вы правы, инспектор Андервуд. Будь благословен тот день, когда Скотленд-Ярд решил направить вас в Сквинчли-на-траве.
				
– Не стоит, сержант. Это моя работа…»
				
Ларри зашел в амбар. Темно, жарко, лишь мягко шелестят крылья снующих туда-сюда деревенских ласточек. Воздух пронизывал сладкий запах сена. Стойла пустовали. Фермер, должно быть, предпочел отпустить животных на свободу, сулящую жизнь или смерть от «супергриппа», а не обрекать на неизбежную гибель от голода.
				
«– Запишите это и поставьте в известность коронера, сержант.
				
– Будет исполнено, инспектор Андервуд».
				
Ларри огляделся и увидел обертку от шоколадного батончика. Поднял. «Пейдей». Итак, автор надписи, похоже, отсутствием аппетита не страдал, а вот хорошим вкусом похвастаться не мог. Любители шоколадных батончиков «Пейдей» явно слишком много времени проводили с непокрытой головой под палящим солнцем.
				
Ведущие на сеновал ступеньки были прибиты к одной из опорных балок. С уже влажной от пота кожей и толком не понимая, зачем он это делает, Ларри полез наверх. В средней части сеновала (он шел медленно, опасаясь крыс) увидел более привычную лестницу, ведущую в купол. Ступеньки были забрызганы белой краской.
				
«– Как я понимаю, еще одна находка, сержант?
				
– Инспектор, я потрясен. Ваши дедуктивные способности могут сравниться лишь с остротой вашего зрения и экстраординарной длиной детородного органа.
				
– Пустяки, сержант!»
				
Он поднялся в купол. Там оказалось еще жарче, настоящее пекло, и Ларри подумал, что амбар радостно сгорел бы дотла еще неделю тому назад, если бы Фрэнсис и Гарольд оставили здесь ведро с краской после окончания работы. Стекла покрывала пыль и занавешивала древняя паутина, сотканная, без сомнения, еще в те времена, когда Белый дом занимал Джеральд Форд. Одно из окон было выломано, и когда Ларри высунулся наружу, ему открылся впечатляющий вид на расстилающуюся на многие мили страну.
				
Эта сторона амбара смотрела на восток, и с высоты постройки у шоссе, такие чудовищно уродливые с земли, выглядели сущей ерундой, полоской придорожного мусора. По другую сторону шоссе лежал великолепный океан, и отходящий от северной стороны гавани волнолом аккуратно делил набегающие волны надвое. Суша напоминала написанную маслом картину, изображающую разгар лета в зеленых и золотых тонах, с послеполуденной дымкой на горизонте. Пахло солью и водорослями. Посмотрев на скат крыши, он увидел надпись Гарольда, только вверх ногами.
				
От одной лишь мысли о том, чтобы вылезти на эту крышу на такой высоте от земли, у Ларри затрепыхался желудок. А ведь парню пришлось спустить ноги вниз, за водяной желоб, чтобы написать имя девушки.
				
«– Зачем он так рисковал, сержант? Думаю, это один из вопросов, отвечать на которые придется нам самим.
				
– Как скажете, инспектор Андервуд…»
				
Ларри спустился вниз по лестнице, медленно и внимательно глядя себе под ноги. Сейчас было не время для переломов. Внизу что-то привлекло его внимание, что-то, вырезанное на одной из опорных балок и свежей белизной резко выделяющееся на темном, пыльном дереве. Он подошел к балке и уставился на рисунок. Провел по нему подушечкой большого пальца, отчасти восхищаясь, отчасти удивляясь тому, что другой человек вырезал все это в тот самый день, когда они с Ритой ехали на мотоцикле на север. Вновь прошелся пальцем по вырезанным буквам.
				
				
				
				
Буквы, обведенные пробитым стрелой сердцем.
				
Как я понимаю, сержант, этот парень влюблен.
				
– Удачи тебе, Гарольд, – сказал Ларри и вышел из амбара.
				* * *
				
Магазин в Уэллсе оказался салоном «Хонды», и, оглядев выставленные в зале мотоциклы, Ларри пришел к выводу, что двух не хватает. Еще больше он возгордился второй своей находкой – скомканной оберткой от шоколадного батончика «Пейдей» рядом с мусорной корзиной. По всему выходило, что кто-то – возможно, изнывающий от любви Гарольд Лаудер – доедал шоколадный батончик, размышляя о том, какая модель доставит максимум удовольствия ему и его возлюбленной. Потом скомкал обертку в шарик и бросил в мусорную корзину. Не попал.
				
Надин согласилась с его дедуктивными выкладками, но они занимали ее в меньшей степени, чем самого Ларри. Она разглядывала оставшиеся мотоциклы в лихорадочном стремлении поскорее уехать. Джо сидел на нижней ступеньке у входа в демонстрационный зал, играл на двенадцатиструнной гитаре «Гибсон» и удовлетворенно ухал.
				
– Послушай. – Ларри повернулся к Надин. – Уже пять часов вечера. До завтра мы уехать никак не сможем.
				
– Но у нас еще три часа светлого времени! Незачем просиживать их здесь! Мы можем их упустить!
				
– Если и упустим, ничего страшного. Гарольд Лаудер один раз уже оставил инструкции с подробным описанием дорог, по которым они поедут. Если они продолжат свое путешествие, он скорее всего сделает это снова.
				
– Но…
				
– Я знаю, что тебе не терпится. – Он положил руки ей на плечи. Почувствовал, как в нем поднимается знакомое раздражение, и заставил себя подавить его. – Ты ведь никогда раньше не ездила на мотоцикле.