1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
Лицо девочки тоже опущено, да ещё скрыто под шляпкой. Маленькая рука с перстнем тоже протянута, но не идет на сближение с Ароновой.
    
Он покосился на даму. Та улыбается, показывая зубы. В комнате давящая тишина. И тут Кейл фыркнул.
    
Арон дотянулся до девочкиной руки, ухватил, трижды качнул вверх-вниз. Она была мягкая, как лепесток. Его ожгло радостью. Он отпустил руку, спрятал свою в карман комбинезона. Поспешно пятясь, увидел, как подходит Кейл, учтиво подает руку, говорит: «Очень приятно». А сам Арон забыл сказать это «Очень приятно», и сейчас лишь, вслед за братом повторил — невпопад, запоздало. Адам и гости засмеялись.
    
— Мистер и миссис Бейкой чуть не попали под ливень, — сказал Адам.
    
— Мы ещё удачно заблудились — близ вашей усадьбы, — сказал мистер Бейкон. — Мы ехали на ранчо к Лонгам.
    
— Оно южнее. Следующий поворот налево. — И Адам пояснил мальчикам: — Мистер Бейкон — окружной инспектор школ.
    
— Не знаю почему, но я очень серьезно отношусь к своей работе, — сказал мистер Бейкон и продолжал, тоже обращаясь к мальчикам: — Дочь мою зовут Абра. Чудное имя, верно? — спросил он снисходительным тоном, каким взрослые говорят с детьми. И, повернувшись к Адаму, процитировал нараспев: «Другого звал я. Но нежданно, храбро Вместо него на зов явилась Абра». Мэтью Прайор17.
    
— Не скрою, я желал сына, но теперь Абра для нас свет в оконце. Не прячь лица, милая.
    
Абра осталась в прежней позе. Руки опять сложены на коленях.
    
— «Вместо него на зов явилась Абра», — ещё раз с чувством продекламировал мистер Бейкон.
    
Арон заметил, что брат смотрит на голубую шляпку без всякого страха. И проговорил сиплым голосом:
    
— По-моему, Абра вовсе не чудное имя.
    
— «Чудное» не в смысле смешное, — объяснила миссис Бейкон, — а в смысле необычное. — И, обратясь к Адаму: — Мой муж всегда отыскивает в книгах столько необычного. — И мужу: — Дорогой мой, не пора ли нам?
    
— Вы не спешите, — живо сказал Адам. — Ли сейчас принесет чаю. Вы согреетесь.
    
— Ах, с удовольствием! — сказала миссис Бейкон и продолжала: — Дети, дождь уже кончился. Идите на двор, поиграйте.
    
Голос её прозвучал властно, и они вышли гуськом: Арон, за ним Кейл, а за Кейлом Абра.
    3
    
— Красивые у вас места, — сказал мистер Бейкон, положив ногу на ногу. — А размеры у вашего ранчо приличные?
    
— Вполне, — сказал Адам. — Оно и за реку уходит. Земли порядочно.
    
— И за дорогой, значит, тоже ваша?
    
— Да. Стыдно признаться, но я её всю запустил. Лежит необработанная. Может, в детстве слишком много на земле работал.
    
И мистер, и миссис Бейкон смотрели на него, явно ожидая объяснения, и он сказал:
    
— Ленив я, видимо. А тут ещё отец оставил мне достаточно, чтобы жить, не занимаясь хозяйством.
    
Он, даже и не подымая глаз на гостей, почувствовал, что они успокоились. Раз он богат, значит, не ленив. Ленива только беднота. Равно как только беднота невежественна. А в богаче безграмотность — всего лишь каприз или своеобычность.
    
— Кто у вас занят воспитанием мальчиков? — спросила миссис Бейкон.
    
— Все воспитание, какое уж там есть, дает им Ли, усмехнулся Адам.
    
— Ли?
    
Адама начали уже слегка раздражать расспросы.
    
— У меня только один человек служит, — сказал коротко.
    
— Этот самый китаец? — Миссис Бейкон была несколько шокирована.
    
Адам спокойно улыбнулся ей. Опасливое чувство, вызванное у него этой дамой, уже прошло. Он сказал:
    
— Ли вырастил их, и обо мне все это время заботился.
    
— А женской заботы мальчики не знали?
    
— Нет.
    
— Бедные птенчики, — сказала миссис Бейкон.
    
— Они ребята диковатые, но крепкие, — сказал Адам. — Я запустил их точно так же, как землю. А теперь Ли уходит от нас. Не знаю, как мы будем без него.
    
Мистер Бейкон прокашлялся — прочистил горло для внушительных речей.
    
— А вы подумали об их образовании? — осведомился он.
    
— Нет. Об этом я пока особенно не думал.
    
— Муж мой твердо верит в образование, — сказала миссис Бейкон.
    
— На образовании зиждется будущность человечества, — сказал мистер Бейкон.
    
— На каком именно? — спросил Адам.
    
— Знающему человеку все доступно, — продолжал мистер Бейкон. — Да, факел знания — мой символ веры. И, наклонясь к Адаму, он сказал доверительным тоном; — Коль скоро вы не намерены возделывать вашу землю, то вам бы стоило сдать её в аренду и поселиться в нашем окружном городе, где хорошие школы.
    
У Адама чуть не вырвалось: «Какого вы черта лезете не в свои дела?»; но он сдержался и сказал:
    
— Вы думаете, стоит?
    
— Думаю, что мог бы подыскать вам хорошего, солидного арендатора, — сказал мистер Бейкон. — Почему бы вам не получать от земли доход таким способом, раз вы сами не хозяйствуете на ней?
    
Ли шумно внес чай. Из кухни, сквозь дверь он невнятно слышал голоса и по их тону чувствовал, что Адаму уже основательно надоел этот разговор. Ли был уверен, что гостям не понравится чай — во всяком случае, китайский зеленый, который он им заварил. И когда они стали пить и похваливать, он понял, что Бейконов задерживает не чай. Ли попытался поймать взгляд хозяина. Но Адам упорно глядел себе под ноги, на коврик.
    
— Мой муж уже много лет состоит в школьном совете… — начала миссис Бейкон, но Адам не слышал её слов.
    
Он мысленно видел большой глобус, висящий, качающийся на ветке одного из здешних дубов. Затем почему то вспомнился отец — топает на своей деревяшке, стучит по ней тростью, требуя от сыновей внимания. Припомнилось, с каким сурово-солдатским лицом он муштровал их, нагружал тяжелыми ранцами для развития спинных мышц. Под аккомпанемент голоса миссис Бейкон вспомнился, ощутился ранец, груженный камнями. Увиделось лицо Карла в едкой усмешке — злые, свирепые глаза Карла. Да, ярый нрав у брата… И вдруг захотелось повидаться с Карлом. Надо съездить к нему — и мальчиков взять. Он возбужденно хлопнул себя по ноге.
    
— Виноват? — Мистер Бейкон, говоривший что-то, умолк.
    
— Прошу прощенья, — сказал Адам. — Вспомнилось одно дело, которое давно бы надо сделать.
    
Бейконы учтиво, терпеливо ждали объяснений.
    
«А что? — Подумал Адам. — Я же в инспекторах ходить не собираюсь. В школьных советах не состою. Чего мне сюсюкать с ними?» И объяснил гостям: — Я вспомнил, что уже больше десяти лет не писал брату. — Покоробившись от такой бестактности, гости обменялись многозначительными взглядами.
    
Ли разливал в чашки новую порцию чая. Щеки его весело надулись, он поспешил выйти в коридор, и Адам слышал, как он хохотнул там. Бейконы не стали комментировать слова Адама. Прокомментируют потом, по дороге, в коляске.
    
Ли предвидел, что теперь Бейконы уедут. Он тут же пошел запрягать, подвел коляску под крыльцо.
    4
    
Выйдя на крытое небольшое крыльцо, дети постояли рядком, поглядели, как с раскидистых дубов льет и плещет дождевая влага. Ливень кончился, ушел к дальним раскатам громов, но дождь остался и, видимо, не скоро перестанет.
    
— А нам сказали, дождя нет, — проговорил Арон.
    
— Мама не глядя сказала, — мудро разъяснила Абра. — Она всегда не глядя говорит.
    
— Сколько тебе лет? — спросил Кейл.
    
— Десять, — ответила Абра.
    
— Хо! — сказал Кейл. — А нам одиннадцать.
    
Абра сдвинула шляпу на затылок, так что поля образовали ореол вокруг лица. Абра красива, темные волосы заплетены в косы. Лоб небольшой, округлый, выпуклый, брови ровные. Нос пуговкой, но позже оформится в красиво вздернутый. И уже оформились твердый подбородок и большой яркий рот, прелестный, как цветок. Светло-карие глаза глядят умно, остро и совершенно бесстрашно, глядят прямо в лицо, в глаза то Кейлу, то Арону; и без следа исчезла стеснительность, которую Абра напустила на себя в доме.
    
— Не верю, что вы близнецы, — сказала Абра. — Вы непохожи друг на друга.
    
— И всё равно мы близнецы, — сказал Кейл.
    
— И всё равно мы близнецы, — эхом отозвался Арон.
    
— Близнецы бывают непохожие, — настаивал Кейл.
    
— И даже часто, — сказал Арон. — Ли нам объяснил. Если близнецы из одной клетки, то похожи. А если из двух, то нет.
    
— Мы из двух клеток, — сказал Кейл.
    
Абра снисходительно усмехнулась — до чего же темный народ эти фермерские дети.
    
— Из клеток. Ха! Из клеток, — повторила она — негромко, без издевки, но теория Ли заколебалась, зашаталась. И Абра окончательно обрушила её вопросом: — Вы что, из зоопарка? Или кролики?
    
Мальчики сконфуженно переглянулись. Они впервые столкнулись с неумолимой женской логикой, всепобеждающей даже тогда, когда она неверна и, может быть, тут то она и разит наповал. Это было ново для них, огорошивало, пугало.
    
— Ли — китаец, — объяснил Кейл.
    
— Ну, так бы сразу и сказал, — великодушно улыбнулась Абра. — Китайцы все живут в клетушках. — Она помолчала для пущей убедительности. И увидела, что возразить им нечего — она победила, взяла верх над мальчиками.
    
— Пошли в старый дом, поиграем, — предложил Арон. — Крыша протекает, но там хорошо.
    
Они пробежали под каплющей листвой в старый санчесовский дом; полуотворенная дверь скрипнула, распахиваясь, на ржавых петлях.
    
В саманный толстостенный дом давно уже вернулись запустение и разруха. Большая зала, занимающая весь перед, оштукатурена лишь наполовину и так и брошена рабочими десяток с лишним лет назад. В окнах сменены рамы — и так и зияют незастекленные. Настланный пол в пятнах сырости, в углу куча старой бумаги и потемневших мешочков с гвоздями, окутанными ржавчиной.
    
Стоя на пороге, дети увидели, как из глубины дома вылетела летучая мышь. Серый призрак пометался от стены к стене, потом исчез в дверном проеме.
    
Мальчики провели Абру по дому, открывая чуланы, показывая умывальники, раковины, люстры, все ещё нераспакованные, ждущие, чтобы их поставили и повесили. Пахло плесенью, сырыми обоями. Дети шли на цыпочках и молча, боясь будить в пустом доме гулкие отзвуки. Воротились в залу.
    
— Ну, нравится тебе? — повернувшись к Абре, спросил Арон тихо, чтобы не проснулось эхо.
    
— Д-да, — неуверенно ответила Абра.
    
— Мы иногда тут играем, — сказал Кейл, смело глядя на неё. — Приезжай, будем играть вместе, если хочешь.
    
— Я ведь живу в Салинасе, — сказала Абра таким тоном, что близнецы поняли — она существо высшее и деревенскими забавами не интересуется.
    
Абра почувствовала, что пренебрежительно отвергла главное их сокровище, — и ей стало жаль их. Пусть мужчины народ хлипких качеств, но всё же приятный. И к тому же она не грубиянка.
    
— Как-нибудь, когда мы будем проезжать здесь, я приду, поиграю с вами немножко, — сказала она уже мягче, и оба мальчика благодарно просветлели.
    
— Я дам тебе моего кролика, — вдруг сказал Кейл. Хотел отцу, но дам тебе.
    
— Какого кролика?
    
— Мы его сегодня застрелили, прямо в сердце стрелой. Он почти и не дернулся.
    
Арон возмущенно взглянул на брата.
    
— Это я…
    
Но Кейл перебил Арона.
    
— Ты его домой повезешь. Он довольно крупный.
    
— Зачем мне грязный кролик, весь в крови, — сказала Абра.
    
— Я ему вымою мех, — сказал Арон, — положу в коробку, обвяжу тесемкой, и если не хочешь его жарить, то можешь устроить ему похороны — у себя дома, в Салинасе.
    
— Меня уже берут на настоящие похороны, — сказала Абра. — Я вчера ездила. Цветов было — гора, как здесь до крыши.
    
— Так, значит, не хочешь нашего кролика? — спросил Арон.
    
Абра посмотрела на тугие солнечные завитки его кудрей, на глаза, готовые заплакать, — и в груди у неё что-то сжалось томяще и что-то горячо затлело — начальная искра любви. И потянуло притронуться к Арону. И она тронула его за руку — и ощутила дрожь в его руке.
    
— Ну, если уж в коробке, — сказала она.
    
Теперь, окончательно взяв над мальчиками верх, Абра оглядела побежденных. Тщеславиться она не стала. Мужское неповиновение больше не угрожало — и она исполнилась дружелюбия. Она заметила их стираную-перестиранную одежду, кое-где заплатанную, и ей вспомнились сказки о сиротах.
    
— Бедные вы, — сказала она. — Отец вас бьет?
    
Тронутые, но и удивленные, они качнули головой — нет, не бьет.
    
— Вы в нищете живете?
    
— В какой нищете? — спросил Кейл.
    
— Воду таскаете и хворост, как Золушка?
    
— Какой такой хворост? — не понял Арон.
    
— Бедняжки, — продолжала она, как бы не слыша переспросов, как бы держа в руке волшебный жезл с сияющей звездой. — А злая мачеха вас ненавидит и сживает со свету?
    
— У нас нет мачехи, — сказал Кейл.
    
— У нас нет ни мачехи, ни матери, — сказал Арон. Мама умерла.
    
Слова эти разрушили сказку, сочиняемую Аброй, но тут же дали ей другой сюжет. Теперь она уже не фея с волшебным жезлом, а дама-благодетельница в большущей шляпе со страусовым пером, и в руке у неё громадная корзина, и из неё торчат ноги жареной индейки.
    
— Горькие вы мои сиротки, — сказала она нежно. — Я буду ваша мама. Буду брать вас на руки, баюкать и рассказывать вам сказки.
    
— Мы слишком большие, — сказал Кейл. — Ты с нами грохнешься со стула.
    
Абра отвернулась от него — фу, какой грубиян. А вот Арона её сказка увлекла. Абра видела, как улыбаются его глаза, словно она уже баюкает его, а он покачивается в её руках, — и опять в ней сладко сжалось сердце.
    
— Скажи, а вашу маму пышно хоронили? — спросила она ласково.
    
— Мы не помним, — отвечал Арон. — Мы маленькие были.
    
— А где похоронили? Вы ведь, наверно, носите цветы ей на могилу. Мы всегда носим — бабушке и дяде Альберту.
    
— Мы не знаем, где она лежит, — сказал Арон.
    
Глаза Кейла заинтересованно блеснули — в них пробудилось чуть ли не торжество. Он сказал наивным голоском:
    
— Я спрошу отца, где, и мы понесем ей цветы.
    
— Я с вами пойду, — сказала Абра. — Я умею делать венки. И вас научу. Научить? — спросила она замолчавшего грустно Арона.
    
— Научи, — проговорил он.
    
Её потянуло опять дотронуться до него. Она потрепала его по плечу, коснулась щеки.
    
— Ваша мама будет рада, — сказала она. — Даже когда они на небесах, они глядят на землю и все видят. Так мой папа говорит. Он знает об этом стихотворение.
    
— Пойду кролика упакую. У меня есть коробка от брюк. — И Арон побежал домой. Кейл глядел ему вслед, усмехаясь.
    
— Ты чего улыбаешься? — спросила Абра.
    
— Да так, — сказал Кейл, в упор глядя на Абру.
    
Она решила его переглядеть. Она была на это мастерица. Но Кейл и не думал опускать глаза под её взглядом. Первоначальная робость уже прошла, и он ликующе чувствовал, что выходит из-под её власти. Он знал, что Арон ей больше по душе, но это было ему не ново. Почти всем больше нравится Арон с его золотистыми кудрями и открытой, простодушно-щенячьей манерой приязненно льнуть. А чувства Кейла крылись глубоко и выглядывали осторожно, готовые тут же спрятаться или мстяще атаковать. И он уже начал карать Абру за то, что она предпочла Арона, — и это было тоже не ново. Он уже давно так поступал — с тех самых пор, как открыл в себе способность карать. И эти тайные отместки стали как бы его творчеством.
    
Пожалуй, разницу между двумя братьями можно выразить так. Увидев муравейник на полянке, Арон ляжет на живот и займется наблюдением сложной жизни муравьев. Вот одни тащат добычу муравьиными тропами, другие переносят белые яйца-коконы. Вот два земляка-муравья при встрече касаются друг друга усиками, толкуют о чем-то. Часами будет Арон так лежать и глядеть, поглощенный этой земляной жизнью.
    
А Кейл, наткнувшись на тот же муравейник, раскидает его ногой и полюбуется на то, как муравьи ошалело борются с бедой. Арону занятно быть частью живого мира; Кейлу же непременно надо этот мир переустроить.
    
Кейл давно знал, что Арон нравится людям больше, чем он, но научился вознаграждать себя за это: он расчетливо ждал, пока те, кто предпочел Арона, не подставят свою уязвимую сторону — и скрытно бил по ней, а жертва даже не догадывалась, за что ей мстят. И это мщение давало Кейлу радость власти. Сильней, неразбавленней чувства, чем эта торжествующая радость, он не знал. Он не питал к Арону неприязни, напротив, любил его, потому что Арон-то и был причиной этих радостей. Кейл уже и позабыл, что мстит за то, что его любят меньше Арона, — а может, и вообще никогда этого не сознавал. Дошло до того, что он и не желал уже быть на месте Арона — предпочитал свои радости.
    
Прикоснувшись к руке Арона и ласково с ним поговорив, Абра пробудила в Кейле потребность покарать. Мозг его заработал привычно — стал искать в Абре слабее место, и, вслушавшись в её слова, проницательный Кейл тут же и нашел слабину. Мало кто из детей доволен своим возрастом. Одни хотят быть малышами, другие взрослыми. Абра хотела быть взрослой. Она употребляла взрослые слова, имитировала, как умела, взрослые позы и чувства. С младенчеством она распростилась, а к вожделенной взрослости ещё не подошла. И, уловив это, Кейл получил возможность разрушить её муравейник.
    
Он знал, что брат провозится довольно долго. Искать коробку, смывать с меха кровь — на это нужно время. И на то, чтоб разыскать тесьму и завязать бантиком. А покамест Кейл начал уже побеждать. Он чувствовал, как слабеет уверенность Абры в себе, и знал, как ослабить её ещё больше.
    
Наконец Абра отвела взгляд и сказала:
    
— Что у тебя за манера так пялиться?
    
Кейл оглядел её с ног до головы — медленно и холодно, как оглядывают, например, стул. Он знал, что так можно и взрослого смутить.
    
Абра не выдержала:
    
— Что я тебе музейный экспонат?
    
— Ты в школу ходишь? — спросил Кейл.
    
— Конечно.
    
— В какой класс?
    
— В пятый.
    
— И тебе десять лет?
    
— Одиннадцатый.
    
Кейл засмеялся.
    
— Что ты смеешься? — возмутилась она. Кейл молчал. — Что тут смешного? Отвечай же. — По-прежнему молчание. — Думаешь, что ты ужасно умный.
    
В ответ Кейл опять засмеялся, и Абре стало совсем неуютно. Она сказала:
    
— Твой брат очень задерживается… Смотри, дождь перестал.
    
— Он там возится, ищет, — сказал Кейл.
    
— Кролика?
    
— Да нет. Кролика искать не надо — кролик мертвый лежит. А он там ловит, а она, наверно, увертывается.
    
— Кто — она? Кто увертывается?
    
— Если скажу, он рассердится. Он готовит для тебя сюрприз. Поймал её в пятницу. Она его даже укусила.
    
— Да кто — она?
    
— Откроешь коробку — увидишь. Спорим, он тебе скажет, чтобы сейчас не открывала.
    
Кейл говорил уверенно. Он знал брата. Абра ощущала, что проигрывает — не только это сражение, но и всю кампанию. Она уже ненавидела Кейла. Мысленно она перебирала все обидные, осаживающие ответы, какие знала, — и беспомощно отбрасывала их, чувствуя, что все они отскочат от Кейла, как от стенки горох. Она молча вышла во двор, поглядела, нет ли на крыльце родителей.
    
— Пойду к ним в комнату, — сказала она.
    
— Погоди, — сказал Кейл, идя вслед за ней.
    
Она повернулась к нему, холодно сказала:
    
— Что тебе?
    
— Не сердись на меня, — сказал он. — Ты не знаешь, как нам здесь живется. Посмотрела бы, какая у брата спина.
    
Эта перемена тона сбила её с толку. Кейл уловил склонность Абры к романтическим сюжетам. Он говорил вполголоса, таинственно. И она тоже понизила голос:
    
— А что такое? Что у него со спиной?
    
— Вся в рубцах, — сказал Кейл. — Китайца работа.
    
У Абры пробежал по телу холодок интереса.
    
— А что китаец? Бьет его?
    
— Это бы ещё что, — сказал Кейл.
    
— А почему вы не скажете отцу?
    
— Не смеем. Знаешь, что будет, если мы скажем?
    
— Не знаю. А что будет?
    
Он помолчал, как бы колеблясь, потом покачал головой:
    
— Нет… Боюсь даже тебе сказать.
    
В это время, ведя лошадь, Ли выкатил из конюшни высокую, на резиновом ходу, коляску. Мистер и миссис Бейкон вышли на крыльцо и первым долгом поглядели на небо.
    
— Я потом как-нибудь, — бормотнул Кейл. — Сейчас нельзя — китаец догадается, что я сказал.
    
— Абра! Быстрей! Мы уезжаем, — позвала миссис Бейкон.
    
Ли держал нервную лошадь под уздцы, пока миссис Бейкон подсаживали в коляску.
    
Из дому выбежал Арон, неся картонную коробку, замысловато, с бантиками, перевязанную тесьмой. Протянул Абре.
    
— Вот, — сказал он. — Не открывай, пока не приедешь домой.
    
Кейл увидел, как её лицо исказилось отвращением, руки отдернулись от коробки.
    
— Возьми же, милая, — сказал мистер Бейкон. — Побыстрей. Мы сильно запаздываем. — И, взяв коробку, сунул её Абре.
    
Кейл шагнул к Абре.
    
— Я тебе что-то на ухо скажу, — проговорил он и шепнул: — Ты обмочилась со страху.
    
Она покраснела, надвинула на лицо шляпу. Миссис Бейкон подхватила дочь под мышки и помогла ей сесть.
    
Ли, Адам и мальчики смотрели, как лошадь взяла бодрой рысью.
    
Вдруг, ещё до поворота, мелькнула рука Абры, и коробка полетела назад, на дорогу. Кейл видел, как омрачилось у брата лицо, загоревали глаза. Адам ушел в дом; Ли вынес миску с зерном — кормить кур. Кейл ободряюще обнял брата за плечи.
    
— Я хотел на ней жениться, — сказал Арон. — Я написал ей, вложил письмо в коробку.
    
— Не горюй, — сказал Кейл. — Я тебе дам пострелять из моей винтовки.
    
Арон живо повернул к нему голову.
    
— Никакой у тебя нету винтовки.
    
— Нету? А что, если есть? — сказал Кейл.
   
   
    
     
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
    
    1
    
Только за ужином близнецы осознали, что в отце произошла перемена. Прежде он был для них чем-то отвлеченно присутствующим — слышал их, но не слушал, глядел, но словно бы не видел. Не отец, а облако далёкое. Он не научил сыновей делиться с ним своими увлечениями, открытиями, нуждами. Их связью со взрослым миром был Ли — и Ли не только растил, кормил, одевал их и приструнивал, но и сумел привить им уважение к отцу. Ли передавал им веленья этого таинственного отца, — отцовские установления, придуманные, разумеется, самим Ли и приписанные отцу.
    
За столом — вечером того дня, когда Адам вернулся из Салинаса — Кейла и Арона сперва удивило, а потом и смутило то, что Адам их слушает и задает вопросы, смотрит на них и видит их. Мальчики слегка оробели.
    
— Вы, я слышал, сегодня охотились, — сказал Адам.
    
Они насторожились — неожиданная перемена всегда настораживает людей. Помолчав, Арон ответил:
    
— Да, отец.
    
— И вернулись с добычей?
    
Ещё длиннее пауза, и затем:
    
— Да, отец.
    
— С какой?
    
— Кролика застрелили.
    
— Из лука? Кто же из вас сумел?
    
— Мы стреляли оба, — сказал Арон. — Не знаем, чья стрела попала.
    
— Как это вы своих стрел не знаете? — сказал Адам. — Мы в детстве ставили знак на стрелах.
    
Арон не ответил, боясь угодить в западню. Тогда Кейл сказал:
    
— Стрела-то была моя. Но мы думаем, она могла попасть в колчан к Арону.
    
— Как же она там очутилась?
    
— Не знаю, — сказал Кейл. — Но, по-моему, это Арон застрелил.
    
— А ты как думаешь? — Адам перевел глаза на Арона.
    
— Может, и я, только я не уверен.
    
— Что ж, оба вы ведете дело по-благородному.
    
Тревога сошла с лиц у мальчиков. Западни, значит, никакой нет.
    
— А где тот кролик? — спросил Адам.
    
— Арон подарил его Абре, — сказал Кейл.
    
— Она его выкинула, — сказал Арон.
    
— Почему?
    
— Не знаю. А я хотел на ней жениться.
    
— Жениться?
    
— Да, отец.
    
— А ты не возражаешь, Кейл?
    
— Да пусть женится, — сказал Кейл.
    
Адам рассмеялся впервые на памяти мальчиков. Спросил:
    
— Хорошая она девочка?
    
— Ещё бы, — сказал Арон. — Ещё какая хорошая. Добрая она.
    
— Что ж, я рад, что у меня будет такая невестка. Ли убрал со стола и, пошумев в кухне посудой, вернулся.
    
— А теперь спать, ребята, — сказал он.
    
Ребята протестующе нахмурились.
    
— Садись. Пусть и они ещё посидят, — сказал Адам.
    
— Счета подбиты, — сказал Ли. — Можем просмотреть все цифры ещё сегодня.
    
— Какие цифры, Ли?
    
— По дому и по ранчо. Вы сказали, что хотите знать, чем располагаете.
    
— Все цифры за десяток с лишним лет?
    
— Вы ведь раньше вникать не хотели.
    
— Это правда. Но ты сядь, посиди. Арон хочет взять в жены девочку, нашу сегодняшнюю гостью.
    
— Они уже помолвились? — спросил Ли.
    
— По-моему, предложения она пока не приняла, сказал Адам. — У нас ещё есть время на раздумье.
    
Быстро освоясь с переменой в отце, во всей атмосфере за столом, Кейл принялся уже критическим оком рассматривать этот очередной муравейник — как бы его половчей раскидать. И сказал:
    
— Да, Абра ничего. Она мне понравилась. И знаете, почему? Она сказала — спросите у отца, где могила вашей мамы, и носите ей цветы.
    
— Ты нам позволишь? — спросил Арон. — Она сказала, что научит нас делать венки.
    
У Адама тревожно завихрились мысли. Ко лжи он не имел ни склонности, ни навыка. Но ответ явился тут же, навернулся на язык с ужаснувшей Адама естественностью.
    
— Жаль, ребята, но придется вас огорчить. Могила мамы на другом конце страны, в её родных местах.
    
— А почему там? — спросил Арон.
    
— Люди иногда хотят, чтобы их похоронили на родине.
    
— А как её туда перевезли? — спросил Кейл.
    
— Мы погрузили гроб в вагон — так ведь, Ли?
    
Ли кивнул.
    
— У нас это тоже в обычае, — сказал он. — Почти всех умерших китайцев отсылаем в Китай, хороним на родине.
    
— Я знаю, — сказал Арон. — Ты нам уже рассказывал.
    
— Разве? — сказал Ли.
    
— Рассказывал, — подтвердил Кейл, смутно разочарованный.
    
— Мистер Бейкон дал мне сегодня совет, — сказал Адам, торопясь переменить тему. — Вот послушайте, мальчики. Он советует нам переселиться в Салинас — там школы лучше и ребят больше, а тут вам играть не с кем.
    
Слова Адама ошеломили близнецов.
    
— А как же наше ранчо? — спросил Кейл.
    
— Ранчо у нас останется — на тот случай, если захотим вернуться.
    
— В Салинасе Абра живет, — проговорил Арон. И для Арона этим все решилось. Он уже забыл об отвергнутом кролике. Помнил только фартучек, голубую шляпу, пальцы, нежные, как лепестки.
    
— Подумайте хорошенько, мальчики. А теперь, пожалуй, пора вам спать. Вы сегодня не ходили в школу, почему?
    
— Учительница заболела, — сказал Арон.
    
— Мисс Калп уже три дня болеет, — подтвердил Ли. — Занятия только с понедельника. Идемте, мальчики.
    
Они послушно пошли за ним.
    2
    
Адам сидел, с зыбкой усмешкой глядя на лампу и постукивая пальцем по колену. Вернулся Ли.
    
— Им что-нибудь известно? — спросил Адам.
    
— Не знаю, — сказал Ли.
    
— Может, это просто девочка заговорила о венках…
    
Ли сходил на кухню, принес большую картонную коробку.
    
— Вот счета. За каждый год в отдельной пачке, стянутой резинкой. Я их проверил. Тут за все годы.
    
— За все годы?
    
— Отдельная тетрадь за каждый год и счета, все оплаченные. Вы хотели знать, чем располагаете. Вот, пожалуйста. Вы в самом деле хотите переехать?
    
— Подумываю.
    
— Надо бы вам каким-то способом сказать сыновьям правду.
    
— Тогда сгинет у них светлый образ матери.
    
— Но есть же другая угроза.
    
— Какая?
    
— Они рискуют услышать правду от чужих людей. Многие ведь знают.
    
— Чем старше они будут, тем, может, легче им будет принять эту правду.
    
— Сомневаюсь, — сказал Ли. — Но главная опасность в другом.
    
— В чем же?
    
— Ложь — вот что опасно. Ложь отравит все. Если они когда-нибудь обнаружат, что вы лгали им в этом, то и в правдивых вещах усомнятся. Рухнет вся их вера в вас.
    
— Я понимаю. Но что я могу им сказать? Полную правду нельзя.
    
— Возможно, следует сказать им хотя бы часть правды, чтобы потом, если они узнают, не разрушилась их вера в вас.
    
— Я подумаю, Ли.
    
— Если переедете в Салинас, риск ещё возрастет.
    
— Я подумаю.
    
— Я был совсем мал, когда отец рассказал мне о матери, и рассказал, не щадя меня, — продолжал Ли настойчиво. — И не однажды повторял этот рассказ по мере того, как я рос. Конечно, мать у меня была иная, но и у нас произошло ужасное. И я рад, что он открыл мне. Лучше мне было знать, чем не знать.
    
— И ты хочешь рассказать мне?
    
— Нет, не хочу. Но, рассказав, я убедил бы вас, возможно, сказать что-нибудь мальчикам. Ну, например, что она уехала, а куда, вы не знаете.
    
— Но я же знаю.
    
— Да, в том-то и беда. Правда должна быть полная, иначе неизбежно войдет в неё ложь. Но принудить вас к полной правде я не могу.
    
— Я подумаю, — опять сказал Адам. — Так что же стряслось с твоей матерью?
    
— Вы действительно хотите, чтобы я рассказал?
    
— Если тебе это не слишком тяжело.
    
— Я буду краток, — сказал Ли. — В первом моем младенческом воспоминании я живу вдвоем с отцом в темной хибарке среди картофельного поля и отец рассказывает мне о матери. Мы говорили с ним на кантонском диалекте, но эту быль он всегда рассказывал высоким и красивым языком — мандаринским. Что ж, слушайте. — И Ли углубился в былое.
    
— Начну с того, что когда строили на американском Западе железные дороги, то каторжный труд возведения насыпи, укладки шпал и рельсов достался тысячам и тысячам китайцев. Они стоили дешево, были работящи, и если гибли, то отвечать за них не приходилось. Их везли большей частью из Кантона, поскольку тамошний народ невелик ростом, крепок и вынослив, и к тому же смирного нрава. Их вербовали по контракту; судьба моего отца весьма обычная судьба.
    
Надо вам сказать, что китаец должен ко дню Нового года расплатиться со всеми долгами, чтобы начать год чистым. Иначе он ввергает себя в позор, более того, всё семейство, весь род считается опозоренным. Никакие отговорки и резоны не берутся во внимание.
    
— Обычай неплохой, — сказал Адам.
    
— Да уж каков ни есть, но обычай. И моему отцу не повезло. Он не смог уплатить долг. Семейство собралось и обсудило положение. А семейство наше уважаемое. В невезенье нет ничьей вины, но невыплаченный долг — долг всего семейства. И семейство уплатило за отца с тем, чтобы он расплатился поздней; но расплатиться отцу было нечем.
    
Вербовщики железнодорожных компаний манили той выгодой, что подпиши контракт — и тут же получай солидную часть денег. И потому к ним шло множество людей, увязших в долгах. Выход вполне честный и разумный. Но горе было вот в чем.
    
Отец был человек молодой и недавно женился, и привязанность его к жене была очень сильна, глубока, горяча, а уж любовь жены к нему и вовсе необорима. Тем не менее они простились по доброму китайскому обряду в присутствии глав рода. Я часто думаю, что обрядность может смягчить муку, не дает сердцу разбиться.
    
Шесть недель — до прибытия в Сан-Франциско — завербованные теснились, как скот, в черном трюме судна. Каково там было, можете себе вообразить. Но всё же человеческий груз надо было доставить в пригодном для работы состоянии, так что явных издевательств не было. А мой народ веками привык тесниться в невыносимых условиях и при этом сохранять опрятность и не умирать с голоду.
    
Неделю уже пробыли в море, когда отец вдруг обнаружил, что жена его тут же — в трюме. Одета в мужскую одежду, волосы заплетены в мужскую косу. Она притаилась, молчала и осталась не замечена, — в те времена ведь не было медосмотров и прививок. Она перенесла свою циновку, села рядом с отцом. Они могли переговариваться только тихим шепотом на ухо, в темноте. Отец рассержен был её неповиновением — но и рад.
    
Такие-то получились дела. Оба они были обречены на пять лет каторжного труда. Прибыв в Америку, бежать? Это им не приходило в голову — они ведь люди честные и подписали контракт.
    
Ли помолчал.
    
— Я думал, расскажется в немногих словах, — проговорил он. — Но вам вся обстановка незнакома. Я принесу себе воды. Вы не хотите?
    
— Принеси и мне, — сказал Адам. — Одного только не пойму. Разве такой труд под силу женщине?
    
— Сейчас вернусь, — сказал Ли. Принес из кухни воду в двух жестяных кружках, поставил на стол. Спросил:
    
— Так что вам непонятно?
    
— Как она могла выполнять тяжелый мужской труд? Ли улыбнулся.
    
— Отец говорил, она была сильная. И, по-моему, женская сила сильнее мужской, особенно когда в сердце у женщины любовь. Любящая женщина почти несокрушима.
    
Адам поморщил губы.
    
— Когда-нибудь вы в этом сами убедитесь, — сказал Ли.
    
— Да я не то чтобы не верю, — сказал Адам. — Как я могу судить обо всех женах по одной скверной? Но рассказывай же.
    
— Об одном только мать ни разу не шепнула отцу за все это тяжкое плаванье. И поскольку очень многих там свалила морская болезнь, то нездоровье матери не привлекло к себе внимания.
    
— Неужели беременна была? — воскликнул Адам.
    
— Да, была беременна, — сказал Ли. — И не хотела огорчать отца ещё и этим.
    
— А садясь на пароход, знала о своей беременности?
    
— Нет, не знала. Являться в мир я надумал в самое неподходящее время. А рассказ мой получается длинен.
    
— Раз уж начал, то досказывай, — сказал Адам.
    
— Придется. В Сан-Франциско всем этим живым грузом набили телячьи вагоны, и паровозы повезли его, пыхтя, в Скалистые горы. Предстояло рыть под хребтами туннели, ровнять холмы под полотно. Мать и отца везли в разных вагонах, и они увиделись только в рабочем лагере, на горном лугу. Красиво было там зеленая трава, цветы и снежные верхи гор вокруг. И только там она сказала отцу обо мне.
    
Они стали работать. У женщин мышцы тоже крепнут, как и у мужчин, — а мать была и духом крепка. Она исполняла, что требовалось, долбила киркой и копала лопатой, и мучилась, должно быть, как в аду. Но всего горше, неотвязней и ужасней была для обоих мысль, что рожать ей будет негде.
    
— Неужели они были настолько темные? Пошли бы к начальству, сказали, что она женщина, что беременна. О ней бы как-то позаботились.
    
— Вот видите. Придется пояснить и это, — сказал Ли. — Потому и получается длинно. Не были они темные. Но этот людской скот был привезен для одной только цели — для работы. Чтобы потом всех оставшихся в живых отправить обратно в Китай. Сюда везли только самцов. Самок не брали. Америка не желала, чтобы они тут плодились. Семья — мужчина, женщина и ребенок — норовит угнездиться, врыться в землю, пустить корни. Поди её потом выкорчуй. Толпа же мужчин, беспокойных, терзаемых похотью, полубольных от тоски по женщине, такая толпа корней не пускает и готова ехать куда угодно, а тем более домой. И моя мать была единственная женщина в этой полубезумной, полудикой орде мужчин. Чем дольше работали и жили они здесь, тем беспокойней становились. Для хозяев они были не люди, а зверье, которое становится опасным, чуть только дашь послабление. Теперь вы поймете, почему мать не шла к хозяевам за помощью. Да её бы мигом убрали из лагеря и — кто знает? — возможно, пристрелили бы и закопали, как сапную лошадь. Пятнадцать человек были застрелены за строптивость.
    
Нет уж, родители мои помалкивали — бедный наш народ от века приучен к немой покорности. Наверное, возможен и другой образ жизни — без кнута, без петли и без пули, — но никак не привьется он что-то. Напрасно я этот рассказ начал…
    
— Почему ж напрасно? — возразил Адам.
    
— Помню, с каким лицом рассказывал отец мне. Все старое горе воскресало в душе, вся боль и рана. Отец среди рассказа примолкал и, взяв себя в руки, говорил дальше сурово, жесткими, резкими словами, точно стегал себя ими.
    
Они с матерью держались бок о бок под тем предлогом, что они, мол, дядя и племянник. Так шли месяцы, и, к счастью, живот у матери не слишком выдавался, и она кое-как перемогалась. Отец опасливо и понемногу, но помогал ей в работе — племянник, мол, юн ещё, кости хрупкие. Как дальше быть, что дальше делать, они не знали.
    
И вот отец надумал — бежать обоим в высокогорье, на один из альпийских лугов, и там у озерца сделать шалаш для матери, а когда пройдут благополучно роды, самому вернуться и принять кару. Закабалиться ещё на пять лет — в уплату за бежавшего племянника. Горестен был этот его план, но другого не было, а тут, казалось, брезжила надежда. Надо было только успеть вовремя — и скопить еду.
    
— Мои родители… — На этом слове Ли приостановился, и так любо оно было его сердцу, что, улыбнувшись, он повторил и усилил его: — Мои дорогие родители стали готовиться. Оставлять часть дневной нормы риса, пряча под тюфяк. Отец нашел бечевку и сделал из куска проволоки крючок — в горных озерах водилась форель. Перестал курить, чтобы сберечь выдаваемые спички. А мать подбирала любую тряпицу, выдергивала нитку с краю, сшивала эти лоскутья-лохмотья, действуя щепочкой вместо иглы, — готовила мне пеленки. Как бы я рад был знать её и помнить.
    
— И я бы тоже, — сказал Адам. — Ты Сэму Гамильтону об этом рассказывал?
    
— Нет. А жаль. Он любил то, что славословит душу человека. Свидетельства мощи её были для него как праздник, как победа.
    
— Хоть бы удалось им это бегство… — проговорил Адам.
    
— Я вас понимаю. На этом месте я говорил отцу: «Беги же на озеро, доставь туда маму, пусть один хоть раз не будет неудачи. Хотя бы один раз скажи мне, что добрались до озера, сделали шалаш из еловых лап». И отец отвечал очень по-китайски: «В правде больше красоты, пусть это и грозная красота. Рассказчики, сидящие у городских ворот, искажают жизнь, подслащивают её для ленивых, для глупых, для слабых, — и эта подсластка лишь умножает в них немощь и ничему не научает, ничего не излечивает и не возвышает дух человека».
    
— Досказывай же, — сказал Адам сердито.
    
Ли встал, подошел к окну и кончил свой рассказ, глядя на звезды, что мерцали и мигали на мартовском ветру.
    
— Валуном, скатившимся с горы, отцу переломило ногу. Ему наложили лубки, дали работу по силам калеке — выпрямлять на камне молотком погнувшиеся гвозди. И тут, от тревоги за отца или же от тяжести труда — не все ль равно — у матери начались преждевременные роды. И весть о женщине ударила в полубезумных мужчин и обезумила полностью. Телесные лишения подхлестнули плотскую нужду; притеснения — одно горше другого разожгли в оголодалых людях гигантский, бредовый пожар преступления.
    
Отец услышал вопль: «Женщина!» — и понял. Он побежал, лубки слетели, со своей сломанной ногой он пополз вверх по скальному скату — к полотну будущей дороги.
    
Когда дополз, небо уже чернело скорбью, и люди расходились, чтобы затаиться и забыть, что они способны на такое. Отец нашел её на куче сланца. У неё и глаз уже не осталось зрячих, но рот шевелился ещё, и она сказала ему, что делать. Ногтями своими добыл меня отец из растерзанного тела матери. Под вечер она умерла там на куче.
    
Адам слушал, тяжело дыша. Ли продолжал мерно и певуче:
    
— И прежде чем возненавидеть их, знайте вот что. Всегда кончал заверением отец, что никогда ещё так не заботились о ребенке, как заботились обо мне. Весь лагерь стал мне матерью. В этом есть красота — грозная красота. А теперь спокойной вам ночи. Больше уж не могу говорить.
    3
    
Адам выдвигал ящики, искал на полках, открывал коробки — и, перерыв весь дом, вынужден был позвать Ли.
    
— Где у меня тут перо и чернила? — спросил он.
    
— У вас их нет, — сказал Ли. — Вы уже много лет ни слова не писали. Хотите, я принесу свои.
    
Он пошел к себе в комнату, принес широкую бутылочку чернил, ручку с пером «рондо», стопку почтовой бумаги, конверт, положил все это на стол.
    
— Как ты догадался, что письмо буду писать? — спросил Адам.
    
— Вы хотите писать брату, так ведь?
    
— Так.
    
— Трудное это будет дело — после такого долгого молчания.
    
И действительно. Адам грыз ручку, чесал ею в затылке, морщился, хмурился. Напишет несколько фраз — и скомкает листок, и начинает заново.
    
— Ли, если я съезжу на восток, ты останешься с детьми на это время?
    
— Ехать проще, чем писать, — сказал Ли. — Конечно, останусь.
    
— Нет. Я напишу.
    
— Вы пригласите брата приехать.
    
— А это мысль. Как я сам не додумался… — Вот и будет повод для письма, исчезнет неловкость. После этого письмо написалось довольно легко. Адам перечёл, почёркал немного, переписал начисто. Ещё раз медленно прочел, вложил в конверт.
    
     
«Дорогой брат Карл, — начиналось письмо. — Эта весточка тебя удивит после стольких лет. Много раз я хотел писать, да все откладывал — сам знаешь, как оно бывает.
     
Как ты там у себя? Надеюсь, здоров? У тебя, может, пятеро, а то уже и десятеро деток. Ха-ха! У меня двое сыновей, двойняшки. А мать не с нами. Сельская жизнь оказалась не по ней. Живет в городе неподалеку, вижусь с ней иногда.
     
У меня отличное ранчо, но, к моему стыду, я его запустил. Теперь, может, займусь. Намерения-то у меня всегда хорошие. Но я похварывал эти годы. Теперь выздоровел.
     
Как тебе живется-можется? Хотелось бы повидаться. Приезжай ко мне в гости. Край здешний хорош. Может, даже приглядишь себе тут место, поселишься. Холодных зим у нас не бывает. А это важно для нашего брата, старичья. Ха-ха!
     
Подумай-ка об этом, напиши мне, Карл. Поездка тебя развлечет. Хочется повидаться с тобой. Расскажу много такого, о чём в письме не напишешь.
     
Откликнись, Карл, сообщи, что нового на родине. Должно быть, немало всякого произошло. Стареешь, и то один приятель умирает, то другой. Так уж, видно, мир устроен. Не мешкай же, напиши, приедешь ли. Твой брат Адам».
    
    
Он посидел с письмом в руке, видя мысленно перед собой темное лицо брата, шрам на лбу. В карих глазах недобрый ярый блеск — и вот дернулись губы, оскалился слепо крушащий зверь… Адам тряхнул головой, прогоняя видение. Попытался вспомнить Карла улыбающимся, вспомнить лоб без шрама — но не смог четко представить ни то, ни другое. Схватив перо, приписал:
    
     
«P. S. Карл, во мне никогда не было к тебе ненависти — несмотря ни на что. Ты мой брат, и я всегда тебя любил».
    
    
Адам сложил письмо вчетверо, с силой пригладил ногтем складки. Заклеил конверт, пристукнув кулаком.
    
— Ли! — крикнул он. — Эй, Ли!
    
Китаец заглянул в дверь.
    
— Ли, сколько дней идет письмо на Восток — на самый дальний, в Коннектикут?
    
— Не знаю, — сказал Ли. — Недели две, наверно.
   
   
    
     
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
    
    1
    
Отправив это первое за десять с лишним лет письмо брату, Адам стал с нетерпением ждать ответа. Ему казалось, письмо послано уже давно. Оно ещё до Сан-Франциско не добралось, а он уже громко недоумевал, обращаясь к Ли:
    
— Странно, что Карл молчит. Может, обижен, что я не писал. Но ведь и он не писал. Правда, он и не знал, куда писать… А может, он переехал.
    
— Дайте письму дойти. Дней-то прошло немного, — откликался Ли из кухни.
    
«А приедет Карл сюда? — спрашивал себя Адам. И буду ли я ему тут рад?» Теперь, послав письмо, Адам даже побаивался того, что Карл примет приглашение. Адаму не сиделось, не молчалось — как неугомонному ребенку. Он не давал покоя близнецам, без конца расспрашивал их о школе.
    
— Ну, чему вы сегодня выучились?
    
— Да ничему.
    
— Как так ничему? Учили же что-то? Читали же что-нибудь?
    
— Читали, отец.
    
— Что именно?
    
— Басню про кузнечика и муравьиху.
    
— Басня интересная.
    
— В той книжке есть ещё интересное — как орел унес ребенка.
    
— Помню такое. А чем там кончилось, забыл.
    
— Мы ещё не проходили. Только картинки смотрели.
    
Мальчикам тошны были эти неуклюжие попытки Адама по-отцовски приглядеть за их учением, сблизиться с сыновьями. Во время одной из таких бесед Кейл взял у отца карманный нож, надеясь, что Адам забудет и ножик останется у него. Но тут ивы по-весеннему набухли соком и стало легко снимать кору с веточки цельной трубкой. Адам, вспомнив про нож, принялся учить сыновей, как делать свистки, — а Ли ещё три года назад научил их. Вдобавок ко всему Адам забыл, где и как делать в коре прорез. Свистки отказывались свистеть.
    
Как-то в полдень приехал Уилл Гамильтон в новеньком форде, ревущем и подскакивающем на ухабах. Уилл знай давил на газ, и двигатель зря надрывался на нижней передаче, и откидной высокий верх автомобиля трясся, как судно в бурю. Медный радиатор и престолитовый бак, укрепленный сбоку на подножке, надраенно блестели, слепя глаз.
    
Уилл дернул рычаг тормоза, резко выключил мотор и откинулся на кожаном сиденье. Машину тряхнуло выхлопами, ибо мотор был перегрет.
    
— Вот и ваш автомобиль! — воскликнул Уилл с напускным воодушевлением. Он ненавидел форды лютой ненавистью, но именно на фордах богател день ото дня.
    
Адам и Ли нагнулись над распахнутым капотом, и Уилл, отпыхиваясь по-толстяцки, стал объяснять им работу механизма, в котором мало смыслил сам.
    
Ныне трудно и вообразить, до чего непросто было тогда научиться запуску, вождению и уходу за машиной. Сложное это было искусство, и к тому же отсутствовала всякая привычка. Современная детвора впитывает с колыбели познания и навыки автомобилизма, тонкости работы двигателей внутреннего сгорания; а в те времена человек приступал к делу в темной убежденности, что машина и с места не стронется, — и порой оказывался прав. Чтобы завести современную машину, нужно всего лишь повернуть ключ зажигания и включить стартер. Все остальное совершается автоматически. В начале же века было куда сложней. Требовалась не только хорошая память, крепкие руки, ангельское терпение и неугасимая надежда, но и определенная толика колдовства, так что за пусковую рукоятку форда модели «Т» многие брались не иначе, как сплюнув и прошептав заклятие.
    
Уилл Гамильтон объяснил, как обращаться с фордом, затем объяснил повторно. Слушатели внимали широкоглазо, заинтересованно-чутко, как терьеры, не прерывая ни словечком, — но, в третий раз начав объяснение, Уилл понял, что толку не будет.
    
— Знаете что, — сказал он бодро. — Инструктаж не по моей части. Я хотел лишь предварительно, так сказать, продемонстрировать вам вашу машину. Теперь я вернусь в город, а завтра пришлю вам её со специалистом, и от него вы в несколько минут усвоите больше, чем от меня за неделю. А я просто хотел показать вам её.
    
Но Уилл уже забыл свои собственные наставления. Сколько ни пыхтел, он так и не завел мотора — и уехал в город на адамовой пролетке, заверив, что механик явится завтра же.
    2
    
Назавтра близнецы остались дома, — о школе не могло быть и речи. Форд стоял высокий, отчужденно-суровый под дубом, где Уилл его оставил. Новые владельцы, окружив машину, то и дело осторожно к ней прикасались, так успокаивают прикосновением норовистую лошадь.
    
— Я к ней вряд ли когда-нибудь привыкну, — сказал Ли.
    
— Ещё как привыкнешь, — сказал Адам без особой уверенности. — Скоро по всему округу станешь разъезжать.
    
— Понять устройство я попробую, — сказал Ли. — Но водить не стану.
    
Мальчики тянулись к рычагам — тронут что-нибудь и поскорей отпрянут.
    
— Что это за держачок, отец?
    
— Руками не трогай.
    
— А зачем он?
    
— Не знаю, но трогать не надо. Всякое может случиться.
    
— А тот дяденька не говорил, зачем он?
    
— Не помню, что он говорил. Отойдите от машины, мальчики, а то в школу пошлю. Слышишь, Кейл? Не открывай дверцу.
    
Встали они очень рано — и начали ждать. К одиннадцати часам их уже лихорадило от нетерпения. Но только к полудню приехал на пролетке механик. Он был в щегольских полуботинках с твердым квадратным носком, в модных брючках, в широком, прямого покроя пиджаке чуть не до колен. У ног его в пролетке стояла сумка с инструментом и рабочей одеждой. Ему было девятнадцать лет, он жевал табак и с трехмесячных автомобильных курсов привез безграничное и усталое презрение к роду людскому. Сплюнув на землю, он бросил вожжи китайцу.
    
— Уведите эту сеножевалку, — сказал он. — Как это вы не путаетесь, каким концом заводить её в оглобли?
    
И сошел с пролетки, как полномочный посол выходит из президентского поезда. Окинул едко-насмешливым взглядом близнецов, холодно повернулся к Адаму.
    
— Надеюсь, я не опоздал к обеду, — сказал он.
    
Адам и Ли растерянно переглянулись. Они и позабыли про обед.
    
Войдя в дом, божественный пришелец морщась принял подношение: бутерброды с сыром и бужениной, пирог, кофе, кусок шоколадного торта.
    
— Я привык к горячему обеду, — сказал он. — А пацанов советую не подпускать к машине, если она вам дорога.
    
Не спеша поев и посидев на крылечке, механик удалился со своей сумкой в спальню Адама. Через несколько минут он вышел оттуда в полосатом комбинезоне и белом картузике, на котором спереди красовалось «Форд».
    
— Так, — сказал он. — Руководство про-штун-дировали?
    
— Что? — не понял Адам.
    
— Книжицу, какая под сиденьем.
    
— Я не знал, что она там, — сказал Адам.
    
— О господи, — вздохнул юнец брезгливо. Собрав все силы своего мужественного духа, он решительно шагнул к машине.
    
— Ладно, начнем, — сказал он. — Бог знает сколько придется канителиться, раз вы не проштундировали.
    
— Мистер Гамильтон не смог вчера завести мотор, — сказал Адам.
    
— Он вечно забывает переключить на батарею, изрек юный мудрец. — Ладно же. Топайте сюда. С работой двигателя внутреннего сгорания знакомы?
    
— Нет, — сказал Адам.
    
— О господи боже мой! — Он поднял жестяные створки. — Вот это вот двигатель внутреннего сгорания.
    
— Такой молодой — и уже эрудит, — произнес Ли как бы про себя. Юноша крутнулся к нему.
    
— Ты чего это? — спросил, нахмурившись.
    
Повернулся к Адаму: — Чего этот китаёза мелет? Кто ерундит?
    
Ли учтиво улыбнулся, развел руки в стороны.
    
— Моя говолила, твоя умный-умный, — пояснил он негромко. — Колледз, навелно, концала. Клепко умный.
    
— Зовите меня просто Джо, — произнес юноша ни с того ни с сего. — Колледж? Что эти образованные знают? Могут они зажигание отрегулировать? А? Зачистить надфилем контакт умеют? Колледж!
    
И сплюнул презрительно — цыкнул коричневой табачной струйкой. Близнецы восхищенно глядели на него; Кейл тут же стал накапливать слюну для пробных сплевов.
    
— Ли восхищается тем, как вы знаете дело, — сказал Адам.
    
Юноша полностью смягчился.
    
— Зовите меня просто Джо, — объявил он снова. — Ещё бы мне не знать дела. Я кончил автошколу в Чикаго. Это вам не колледж, это школа настоящая. — И прибавил великодушно: — Мой родитель говорит: хороший китаёза — но только хороший — такой же человек, как и все мы. Китайцы, они честные.
    
— Если плохие, то нечестные, — сказал Ли.
    
— Ну само собой! Я не про бандитов всяких. Я про хороших.
    
— Меня вы — хочу надеяться — включаете в их число?
    
— Да вроде бы ты из хороших. Зовите меня просто Джо.
    
Настойчивое это напоминание удивило Адама, но близнецов не удивило.
    
— Зовите меня просто Джо, — сказал Кейл Арону в целях тренировки.
    
— Зовите меня просто Джо, — откликнулся тот беззвучно — опробовал фразу губами.
    
Механик опять заговорил инструкторским тоном, но уже помягче — не насмешливо, а дружески усмешливо. — Вот это вот — двигатель внутреннего сгорания. Они поглядели на уродливо-замысловатый ком железа не без благоговейного страха.
    
— Работает на принципе вспышки газов внутри замкнутой камеры, — зачастил юнец, и слова его слились в великую песнь новой эры. — Воспламененный газ давит на поршень, и через шатун, коленчатый вал, трансмиссию движение передается на задние колеса. Ясно? (Они растерянно кивнули, боясь прервать этот поток слов.) Двигатели бывают двух типов: двухтактные и четырехтактные. Этот вот — четырехтактный. Ясно?
    
Слушатели опять кивнули. Близнецы, завороженно глядя механику в лицо, кивнули тоже. — Это интересно, — проговорил Адам. — Главное отличие форда от других автомобилей, частил дальше Джо, — состоит в планетарной передаче, рева-лю-ци-зи… ни-зи… рующей автомобиль, — выговорил он с трудом и остановился передохнуть. Четверо слушателей опять кивнули, и он сказал предостерегающе: — Пусть вам не кажется, что вы уже все знаете. Учтите, планетарный механизм рева-лю-ци-зирует машину. Советую проштундировать по книге. А теперь, если это ясно, перейдем к Вождению Автомобиля. — Последние два слова он произнес важно и торжественно. Он был явно рад, что теоретическая часть осталась позади, но ещё больше рады были слушатели. Они уже начали изнемогать от напряженного вникания — тем более что не поняли ни единого слова.
    
— Встаньте поближе, — сказал механик. — Видите эту штуковину? Это ключ системы зажигания. Повернул — и машина готова к заводке. Вот этой штучкой щелкаешь налево — включаешь батарею. Видите надпись «Бат»? Сокращенно значит «батарея».
    
Они смотрели, вытянув шеи. Близнецы влезли на подножку.
    
— Нет, погодите. Я заскочил вперед. Раньше надо задержать искру и подать газ, иначе так ударит — руку отшибет к чертям. Вот это — видите? искра. Двигаешь вверх — понятно? Вверх. До упора. А вот это — нажмешь вниз. Теперь я буду объяснять и тут же показывать. Следите внимательно. А вы, пацанье, слезай с подножки. Вы мне свет застите. Да слазь, говорю.
    
Мальчики неохотно сошли наземь; теперь над дверцей виднелись только их глаза. Юноша набрал в легкие воздуху.
    
— Ну, готовы? Искру задержал, газ подал. Искра вверх, газ — вниз. Теперь переключай на батарею — налево. Запомнили? Налево. (Что-то внутри машины зажужжало, точно гигантская пчела.) Слышите? Это катушечный контакт. А если нет контакта, то отрегулируй или зачисть надфилем.
    
Он заметил смятение на лице у Адама.
    
— По книге проштундируете, пояснил добродушно и шагнул к радиатору.
    
— Вот это вот — пусковая рукоятка. А это — видите? — проволочка торчит из радиатора — она от дросселя. Теперь внимание — показываю. Берем рукоятку вот так и толкаем в гнездо. Видите, большой палец держу прижатым к ладони. А если обхватить им рукоятку, то при обратном ударе она сломает этот палец к черту. Ясно? Он, и не подымая глаз, знал, что они кивнут. — Теперь глядите внимательно. Толкнул её, значит, и повернул вверх, получаю сжатие — а тогда тяну проволочку не спеша, засасываю газ. Слышите, сосет? Это дроссель. Но если слишком потянуть, то рискуем затопить. Теперь проволочку отпускаю и вращаю рукоятку с силой — и, как только заработало, бегу назад — дать искру и нажать на газ, и дотягиваюсь, быстро переключаю на магнето — видите, надпись «Маг». И готово дело.
    
Слушателей прошиб пот. Столько возни — и всего лишь мотор запустили. Механик продолжал неумолимо:
    
— Теперь повторяйте за мной, чтоб заучить. Искра вверх — газ вниз.
    
— Искра вверх — газ вниз, — повторили они хором.
    
— Переключить на «Бат».
    
— Переключить на «Бат».
    
— Рукоятку на сжатие, большой палец прижат.
    
— Рукоятку на сжатие, большой палец прижат.
    
— Дроссель открыть — осторожно.
    
— Дроссель открыть — осторожно.
    
— Вертануть рукоятку.
    
— Вертануть рукоятку.
    
— Переключить на «Маг».
    
— Переключить на «Маг».
    
— Теперь повторим все сначала. Зовите меня просто Джо.
    
— Просто Джо.
    
— Да нет. Искра вверх — газ вниз.
    
Когда оттарабанили в четвертый раз, Адаму стало слегка тошно. Глупо как-то все это… И тут, словно на выручку, приехал Уилл Гамильтон в своем спортивном родстере.
    
— Шестнадцать клапанов у этой штучки, — почтительно произнес механик, глядя на подъезжающую низенькую красную машину. — Специсполнение.
    
— Ну как идет дело? — спросил Уилл, высунувшись из машины.
    
— Отлично, — сказал механик. — Ухватывают быстро.
    
— Слушай, Рой. Я за тобой приехал. У нового катафалка полетел подшипник. Предстоит тебе возиться допоздна, чтобы подать для миссис Хокс в одиннадцать утра.
    
Рой выпрямился деловито и готовно.
    
— Сейчас, только одежки возьму, — сказал он и побежал в дом. Выскочил со своей сумкой, но Кейл встал у него на дороге.
    
— Послушайте, — сказал Кейл. — Вас же зовут Джо.
    
— Чего?
    
— Вы говорили: «Зовите меня просто Джо». А мистер Гамильтон зовет вас Рой.
    
Рой со смехом прыгнул на сиденье родстера.
    
— Знаешь, почему я приговариваю «Зовите меня просто Джо»?
    
— Нет. Почему?
    
— Потому что зовут меня Рой. — И, оборвав смех, строго сказал Адаму:
    
— Выньте руководство из-под сиденья и проштундируйте. Ясно?
    
— Ясно, сказал Адам.
   
   
    
     
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
    
    1
    
Не только во времена библейские, но и в начале века случались ещё на земле чудеса. Через неделю после инструктажа по главной улице Кинг-Сити шумно проехал форд и остановился, сотрясаясь, у почты. За рулем сидел Адам, рядом с ним — Ли, а позади восседали оба мальчика пряменько и важно.
    
Адам взглянул себе под ноги, и все четверо хором пропели:
    
— Нажать тормоз — снять газ — выключить. Мотор взревел и заглох. Адам откинулся на спинку, посидел измочаленный, но гордый; затем сошел на тротуар, вошел в здание.
    
Почтмейстер поглядел на него сквозь прутья позолоченной решетки.
    
— Вы, я вижу, приобрели одну из этих чертовых тарахтелок, — сказал он.
    
— Приходится не отставать от времени, — сказал Адам.
    
— Вот увидите, мистер Траск, придет пора, когда не останется ни одной лошади.
    
— Может, и так.
    
— Весь облик края из-за них переменится. Уже всюду они тарахтят, продолжал почтмейстер. — Даже у нас в конторе перемены. Раньше люди заявлялись за почтой раз в неделю. Теперь заезжают каждый день, а то и по два раза. Не терпится им получить свой дурацкий прейскурант «Товары почтой». Все на колесах. Все торопятся.
    
Он говорил с таким ожесточением, что Адаму ясно стало — у него ещё нет форда, и он завидует.
    
— Ни за что не куплю, — заявил почтмейстер, и это значило, что жена уже давит на него. Давление исходит именно от женщин. Автомобиль для них вопрос престижа, общественного положения.
    
Сердито порывшись среди писем в ячейке «Т», почтмейстер бросил Адаму длинный конверт.
    
— До встречи в хирургической палате, — ядовито сказал на прощание. Адам улыбнулся ему, взял письмо и вышел.
    
Когда человек редко получает письма, он не спешит вскрыть конверт. Прежде взвесит его на руке, прочтет, кем и откуда послано, вглядится в почерк, в дату и надпись на штемпеле. Уже подойдя к форду, Адам все разглядывал конверт. В левом углу напечатано; «Беллоуз и Харви, юристы» и адрес — городок в Коннектикуте, на родине Адама.