1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
— Красными многие интересуются, — сказал он со смешком. — И вот один дознался, кто такие красные. — Он пришлепнул лопатой выброшенную из канавы землю. — Есть тут такой Хайнз. У него участок чуть ли не в тридцать тысяч акров — персики, виноград; консервный завод, виноделие. От него только и слышишь про красных: «Эти чертовы красные доведут страну до гибели», «Этих красных надо гнать отсюда». А один малый — из недавно приехавших сюда — слушал, слушал, потом поскреб в затылке и спрашивает: «Мистер Хайнз, я в здешних местах новичок. Что же это за люди, эти красные?» А Хайнз отвечает: «Красный — это тот сукин сын, который требует тридцать центов, когда мы платим двадцать пять». Мальчишка подумал, подумал, опять поскреб в затылке и сказал: «Мистер Хайнз! Я не сукин сын, а если красные такие, как вы говорите, так ведь я тоже хочу получать тридцать центов. Это все хотят. Выходит, мистер Хайнз, мы красные». — Тимоти подровнял лопатой еще один бугорок, и твердая земля заблестела на срезе.
   
Том рассмеялся.
   
— Я, наверно, тоже красный. — Кирка взлетела и опустилась, и грунт дал трещину. Пот струился у Тома по лбу и по щекам, поблескивал каплями на шее. — А черт, — сказал он, — хорошая вещь-кирка (ух!), если уметь с ней обращаться (ух!). Приладишься (ух!) — и как хорошо дело идет (ух!).
   
Они шли друг за другом, и канава мало-помалу росла, а солнце, поднимавшееся все выше и выше, обдавало их зноем.
   
   
Когда Том ушел, Руфь постояла еще несколько минут, глядя на дверь санитарного корпуса. Без Уинфилда, перед которым можно было покрасоваться, храбрости у нее не хватало. Она поставила одну босую ногу на цементный пол и тут же отступила назад. Из палатки в дальнем конце прохода вышла женщина и принялась растапливать железную печку. Руфь пошла туда, но ее тут же потянуло обратно. Она тихонько подкралась к своей палатке и заглянула внутрь. Справа, прямо на земле, лежал дядя Джон, рот у него был открыт, из горла вырывался булькающий, заливистый храп. Отец и мать спали под одним одеялом, укрывшись им с головой от света. Эл лежал с левого края, прикрыв согнутой в локте рукой глаза. У самого входа в палатку спали Роза Сарона и Уинфилд, а рядом с Уинфилдом было и ее местечко, свободное сейчас. Руфь присела на корточки. Она уставилась на светлую голову Уинфилда, и, почувствовав этот взгляд, мальчик проснулся и посмотрел на нее безмятежно спокойными глазами. Руфь прижала палец к губам и поманила его другой рукой. Уинфилд покосился на Розу Сарона. Ее раскрасневшееся лицо было совсем рядом, она дышала, чуть приоткрыв рот. Уинфилд осторожно приподнял одеяло и вылез из-под него. Потом тихонько скользнул наружу, к Руфи.
   
— Ты давно встала? — шепотом спросил он.
   
Соблюдая всяческую осторожность, Руфь отвела его в сторону и, когда им уже ничто не грозило, ответила:
   
— Я вовсе не ложилась. Я всю ночь хожу.
   
— Неправда, — сказал Уинфилд. — Врунья ты.
   
— Я врунья? — сказала она. — Хорошо. А зато ты ничего не узнаешь. Одного дядьку зарезали ножом, а потом прибежал медведь и утащил ребеночка. А я тебе про это не расскажу.
   
— Никакого медведя не было, — неуверенно проговорил Уинфилд. Он прочесал волосы пальцами и оттянул штаны в шагу.
   
— Хорошо, пусть не было, — насмешливо сказала Руфь. — И белых суднышек из того самого, из чего посуду делают, — помнишь в прейскурантах? — их тоже не было.
   
Уинфилд уставился на нее во все глаза. Он показал на санитарный корпус.
   
— Там?
   
— Я же врунья! Какой мне интерес тебе рассказывать.
   
— Пойдем посмотрим, — сказал Уинфилд.
   
— Я уже там была, — сказала Руфь. — И сидела на них. И даже пипи туда сделала.
   
— И все ты врешь, — сказал Уинфилд.
   
Они пошли к санитарному корпусу, и теперь Руфь уже ничего не боялась. Она храбро вошла туда первая. Вдоль одной стены большой комнаты были уборные, отделенные одна от другой перегородками, каждая с дверью. Белый фаянс сверкал чистотой. Вдоль противоположной стены шли умывальные раковины, а напротив входа — четыре душевых кабины.
   
— Вот, — сказала Руфь. — Это судна. Такие, как в прейскурантах. — Дети подошли к крайней уборной. Руфь из чистого хвастовства задрала платье и села на унитаз. — Говорю тебе — я здесь уже была, — сказала она. И в унитазе послышалось журчанье — в виде доказательства.
   
Уинфилд стоял сконфуженный. Его рука нажала на спускной рычажок. Раздался рев воды. Руфь подскочила и шарахнулась в сторону. Они стояли посреди комнаты и смотрели на унитаз. Вода в нем все еще бежала.
   
— Это все ты, — сказала Руфь. — Подошел и сломал. Я видела.
   
— Нет, не я. Честное слово, не я.
   
— Я же видела, — сказала Руфь. — Тебя к хорошим вещам и близко нельзя подпускать.
   
Уинфилд понурился. Он взглянул на Руфь, и глаза у него налились слезами, подбородок задрожал. И Руфь сжалилась над ним.
   
— Ничего. Я не нажалуюсь. Мы скажем, что это так и было. Скажем, что и не заходили сюда. — Она вывела его из санитарного корпуса.
   
Солнце, поднявшееся из-за горы, светило теперь на железные рифленые крыши пяти санитарных корпусов, светило на серые палатки и на чисто выметенные проходы между ними. Лагерь проснулся. В походных печках горел огонь; печки были сделаны из керосиновых бидонов, из листового железа. В воздухе тянуло дымком. По́лы палаток были откинуты, и люди ходили по лагерю. Около палатки Джоудов, поглядывая по сторонам, стояла мать. Она увидела своих ребят и пошла к ним навстречу.
   
— Я уж забеспокоилась, — сказала она. — Где вы бегаете, бог вас знает.
   
— Мы просто так ходили, смотрели, — сказала Руфь.
   
— А где Том? Вы его не видели?
   
Руфь сразу приняла деловой вид.
   
— Видела, мэм. Том меня разбудил и сказал, что передать. — Она замолчала, подчеркивая этим значительность своей роли.
   
— Ну, что? — нетерпеливо спросила мать.
   
— Он велел сказать тебе… — Она снова замолчала и горделиво поглядела на Уинфилда.
   
Мать угрожающе подняла руку.
   
— Ну?
   
— Он получил работу, — быстро проговорила Руфь. — Он пошел работать. — Она с опаской посмотрела на руку матери. Рука опустилась, потом потянулась к Руфи. Мать обняла Руфь за плечи, на минуту крепко прижала ее к себе и тут же отпустила.
   
Руфь сконфуженно потупилась и переменила тему разговора.
   
— А там есть уборные, — сказала она. — Беленькие.
   
— Ты уж сбегала туда? — спросила мать.
   
— Да, вместе с Уинфилдом, — ответила Руфь и тут же предала брата: — Уинфилд сломал одну уборную.
   
Уинфилд покраснел. Он сверкнул глазами на Руфь.
   
— А она сделала туда пипи, — злобно сказал он.
   
Мать сразу забеспокоилась.
   
— Что вы там натворили? Покажите мне. — Она насильно подвела их к санитарному корпусу и втолкнула туда. — Что вы натворили?
   
Руфь показала на унитаз:
   
— Тут что-то зашипело, зажурчало. Сейчас ничего, тихо.
   
— Покажите, что вы сделали, — потребовала мать.
   
Уинфилд нехотя подошел к унитазу.
   
— Я совсем не сильно нажал. Просто взялся за нее вот так, и… — Вода снова хлынула. Он шарахнулся в сторону.
   
Мать запрокинула голову и рассмеялась, а Руфь и Уинфилд обиженно посмотрели на нее.
   
— Это так и надо, — сказала мать. — Я видела такие. Когда кончишь, надо нажать, вот и все.
   
Детям было нелегко перенести позор собственного невежества. Они вышли на улицу и побрели между палатками поглазеть на большую семью, сидевшую за завтраком.
   
Мать смотрела им вслед, стоя в дверях. Потом она оглядела комнату. Она подошла к душевой кабинке и заглянула внутрь. Подошла к умывальникам и провела ладонью по белому фаянсу. Отвернула немного кран, подставила палец под струю и быстро отдернула руку, потому что вода полилась горячая. Она посмотрела на умывальник, потом закрыла слив и налила в раковину воды — немного из горячего крана, немного из холодного. Она вымыла руки в теплой воде, умылась и уже приглаживала мокрыми ладонями волосы, когда позади нее на цементном полу раздались чьи-то шаги. Мать круто повернулась. В дверях стоял пожилой человек и глядел на нее, преисполненный справедливого гнева.
   
Он резко спросил:
   
— Как вы сюда попали?
   
Мать судорожно глотнула, чувствуя, как вода струится у нее с подбородка на платье.
   
— Я не знала, — извиняющимся тоном проговорила она. — Я думала, это для всех.
   
Человек нахмурился.
   
— Не для всех, а только для мужчин, — строго сказал он. Потом подошел к двери и показал на дощечку: МУЖСКАЯ. — Вот. Теперь убедились? Раньше-то вы ее не заметили, что ли?
   
— Нет, — к своему стыду, призналась мать. — Не заметила. А есть такое место, куда мне можно?
   
Пожилой человек сразу смилостивился.
   
— Вы недавно приехали? — спросил он уже не так строго.
   
— Ночью, — ответила мать.
   
— Значит, комиссия с вами еще не беседовала?
   
— Какая комиссия?
   
— Да Женская комиссия.
   
— Нет.
   
Он сказал с гордостью:
   
— Скоро к вам придет комиссия и все покажет. Мы заботимся о новичках. А если вам нужна женская уборная, обойдите корпус. Та сторона — ваша.
   
Мать спросила в замешательстве:
   
— Вы говорите, что Женская комиссия… придет ко мне в палатку?
   
Он утвердительно кивнул:
   
— Да, наверно, скоро придут.
   
— Благодарю вас, — сказала мать. Она быстро вышла из уборной и чуть не бегом кинулась к своей палатке.
   
— Па! — крикнула она. — Джон, вставайте! Эл, ты тоже. Вставайте и сходите умойтесь. — Ее встретили недоумевающими сонными взглядами. — Все вставайте, — командовала мать. — Вставайте и идите умываться. И волосы причешите.
   
Дядя Джон был бледным, чувствовал себя плохо. На подбородке у него темнел кровоподтек.
   
Отец спросил:
   
— Что случилось?
   
— Комиссия! — крикнула мать. — К нам придет комиссия. Женская комиссия. Вставайте, идите умойтесь. А пока мы тут спали-почивали, Том устроился на работу. Ну, идите.
   
Они вышли из палатки, все еще сонные. Дядя Джон покачнулся на ходу, и лицо у него болезненно сморщилось.
   
— Ступайте вон в тот домик, умойтесь там, — командовала мать. — Надо скорее позавтракать, а то придет комиссия. — Она сходила за щепками, сложенными кучкой позади палаток, развела костер и достала кухонную посуду. — Кукурузные лепешки, — сказала она. — Кукурузные лепешки и подливку. Это быстро. Надо, чтобы побыстрее. — Она разговаривала сама с собой, а Руфь и Уинфилд, стоявшие рядом, с удивлением смотрели на нее.
   
Над лагерем потянулся дымок утренних костров, со всех сторон доносились голоса.
   
Роза Сарона, всклокоченная, заспанная, вышла из-под навеса. Мать, отмерявшая кукурузную муку пригоршнями, повернулась к ней. Она посмотрела на измятое, грязное платье дочери, на ее спутанные, нечесаные волосы.
   
— Приведи себя в порядок. Надень чистое платье. Я выстирала. Пригладь волосы. Протри глаза. — Мать говорила взволнованно.
   
Роза Сарона хмуро ответила:
   
— Мне нездоровится. Я хочу, чтобы Конни пришел. Я без него ничего не буду делать.
   
Мать круто повернулась к Розе Сарона. Руки у нее были все в желтой кукурузной муке.
   
— Роза, — строго сказала она, — пора за ум взяться. Довольно тебе хныкать. Скоро придет Женская комиссия, что же, мы их неряхами встретим?
   
— Мне нездоровится.
   
Мать двинулась на нее, протянув вперед запорошенные мукой руки.
   
— Ступай умойся, — сказала она. — Иной раз в жизни так бывает, что свое нездоровье надо про себя держать.
   
— Меня стошнит, — жалобно протянула Роза Сарона.
   
— Ну отойди в сторонку, пусть стошнит. Конечно тебя будет тошнить. Всех тошнит. Отойди в сторонку, а потом приведи себя в порядок — вымой ноги и надень туфли. — Мать снова принялась за работу. — И заплети косы, — добавила она.
   
Сало на сковороде зашипело и брызнуло во все стороны, когда мать опустила в него тесто с ложки. Подливку она приготовила в котелке: смешала муку с салом, посолила и долила водой. Кофе начинал закипать в большой консервной банке, и от нее потянуло кофейным ароматом.
   
Отец не спеша вернулся к палатке, и мать оглядела его критическим оком. Он спросил:
   
— Так, говоришь, Том получил работу?
   
— Да, сэр. Мы еще спали, а он уже ушел. Ну-ка открой этот ящик и достань себе чистый комбинезон и рубашку. И вот еще что, мне самой некогда, — вымой уши Руфи и Уинфилду. Там есть горячая вода. Ладно, па? Поскреби им как следует и шею и уши. Так, чтобы детки у нас блестели!
   
— Ишь раскудахталась! Что это с тобой? — проворчал отец.
   
Мать воскликнула:
   
— Надо, чтобы у семьи был приличный вид! В дороге до того ли было? А сейчас никто нам не мешает прибраться. Оставь грязный комбинезон в палатке, я его выстираю.
   
Минут через пять отец появился в побелевших от стирок комбинезоне и рубашке. И он повел приунывших, испуганных детей к санитарному корпусу.
   
Мать крикнула ему вдогонку:
   
— Уши покрепче потри!
   
Дядя Джон вышел из мужской половины корпуса и посмотрел по сторонам, потом вернулся обратно, сел на унитаз и долго сидел там, подпирая руками разболевшуюся голову.
   
Мать сняла со сковороды румяные лепешки и только успела опустить в кипящее сало ложку с тестом, как на землю возле костра упала чья-то тень. Она оглянулась через плечо. Позади нее стоял небольшого роста человек, тощий, как жердь, с загорелым морщинистым лицом и веселыми глазами. Швы на его чистом белом костюме были посекшиеся. Он улыбнулся ей и сказал:
   
— С добрым утром.
   
Мать недоверчиво оглядела его с ног до головы и нахмурилась.
   
— Здравствуйте, — сказала она.
   
— Вы миссис Джоуд?
   
— Да.
   
— Меня зовут Роули. Я управляющий лагерем. Зашел посмотреть, как тут у вас, все ли в порядке. Может быть, вам что-нибудь нужно?
   
Мать недоверчиво разглядывала его.
   
— Нет, ничего не нужно, — ответила она.
   
Роули сказал:
   
— Я спал, когда вы приехали. Хорошо, у нас нашлось свободное место. — Говорил он приветливо.
   
Мать сказала просто, чистосердечно:
   
— Мне здесь все нравится. Особенно прачечная.
   
— Подождите! Скоро женщины соберутся на стирку. Вот будет весело! Как на молитвенном собрании. Знаете, миссис Джоуд, что они вчера придумали? Стали петь хором. Поют гимны и трут белье в такт. Я просто заслушался.
   
Лицо матери мало-помалу подобрело.
   
— Да, это, наверно, хорошо было. А вы хозяин?
   
— Нет, — ответил он. — Здешний народ любого хозяина не у дел оставит. Поддерживают чистоту в лагере, следят за порядком — сами со всем справляются. Я таких людей в жизни не видывал. В помещении, где у нас бывают собрания, шьют одежду, мастерят игрушки. В жизни не видывал таких людей.
   
Мать посмотрела на свое грязное платье.
   
— А мы еще не успели прибраться, — сказала она. — В дороге трудно поддерживать чистоту.
   
— Точно я сам этого не знаю, — сказал Джим Роули. Он потянул носом. — Чем это у вас так вкусно пахнет — кофе варите?
   
Мать улыбнулась.
   
— Правда, вкусно? На воздухе всегда все вкуснее. — И она сказала с гордостью: — Мы сочтем за большую честь, если вы позавтракаете с нами.
   
Он подошел к костру, присел на корточки, и это окончательно обезоружило мать.
   
— Мы гордимся таким гостем, — сказала она. — Завтрак у нас не бог весть какой, а все-таки добро пожаловать.
   
Джим Роули широко улыбнулся ей.
   
— Я уже завтракал. А вот от кофе не откажусь. Уж очень вкусно пахнет.
   
— Пожалуйста, пожалуйста.
   
— Вы только не торопитесь.
   
Мать налила в оловянную кружку кофе из консервной банки. Она сказала:
   
— Сахара мы еще не купили. Может, сегодня достанем. Если вы любите с сахаром, тогда будет невкусно.
   
— А я не пью с сахаром, — сказал Роули. — Он только вкус отбивает у хорошего кофе.
   
— Нет, немножко все-таки не мешает, — сказала мать. Она вдруг пристально посмотрела на него, стараясь понять, почему он сумел завоевать ее так легко и так быстро. Она искала разгадки в его лице и не находила в нем ничего, кроме приветливости. Потом она посмотрела на его белый пиджак, посекшийся по швам, и окончательно успокоилась.
   
Он потягивал кофе из кружки.
   
— Женщины, наверно, зайдут к вам с утра.
   
— Мы еще не успели прибраться, — сказала мать. — Им бы лучше повременить, когда мы немного устроимся.
   
— Ну, их этим не удивишь, — сказал управляющий. — Они сами так приехали. Нет, комиссии у нас хорошие, потому что они все понимают. — Он допил кофе и встал. — Ну, надо идти. Если вам что-нибудь понадобится, заходите в контору. Меня всегда можно там застать. Замечательный кофе, благодарю вас. — Он поставил кружку на ящик, помахал на прощанье рукой и зашагал вдоль палаток. И мать слышала, как он заговаривал с людьми, попадавшимися ему навстречу.
   
Мать опустила голову и с трудом сдержала слезы.
   
Отец подошел к палатке, ведя за собой детей. Глаза у них были все еще мокрые после перенесенных страданий. Они шли притихшие и чистенькие. Нос Уинфилда уже не лупился от загара.
   
— Вот, — сказал отец. — Грязь соскреб и заодно еще два слоя кожи. Чуть не отшлепал, не желают смирно стоять — и только.
   
Мать оглядела их.
   
— Вон какие стали хорошенькие, — сказала она. — Ешьте лепешки с подливкой. Надо убрать поскорее и здесь и в палатке.
   
Отец поставил тарелки для детей и для себя.
   
— Куда же все-таки Том устроился?
   
— Не знаю.
   
— Если он нашел работу, значит, мы тоже найдем.
   
Эл, оживленный, подошел к костру.
   
— Вот это лагерь! — Он взял лепешку и налил себе кофе. — Знаете, чем тут один малый занимается? Мастерит прицеп. Вон там, за теми палатками. В прицепе у него и кровать и печка будет — все как полагается. Вот это я понимаю — жизнь! Остановился, где хочешь, и живи себе поживай.
   
Мать сказала:
   
— А в настоящем домике все-таки лучше. Как только у нас все наладится, надо сразу же подыскать себе домик.
   
Отец сказал:
   
— Эл, кончишь завтракать, поедем искать работу — ты, я и дядя Джон.
   
— Ладно, — сказал Эл. — Я бы хотел устроиться где-нибудь в гараже. Мне больше ничего не надо. И еще подыскать бы себе старый «фордик». Выкрашу его желтой краской и буду везде разъезжать. Видел тут хорошенькую девочку. Перемигнулся с ней. Хорошенькая, просто картинка!
   
Отец строго сказал:
   
— Ты сначала устройся на работу, а потом уж повесничай.
   
Дядя Джон вышел из уборной и медленно зашагал к палатке. Мать взглянула на него и нахмурилась.
   
— Ты не помылся… — начала она и вдруг увидела, что он совсем больной, слабый, грустный. — Пойди в палатку, полежи там, — сказала она. — Ты нездоров.
   
Дядя Джон покачал головой.
   
— Нет, — сказал он. — Я согрешил, а это наказание за мои грехи. — Он присел на корточки и налил себе кружку кофе.
   
Мать сняла со сковороды последние лепешки. Она сказала небрежным тоном:
   
— Заходил управляющий лагерем, посидел немного, выпил кофе.
   
Отец медленно поднял на нее глаза:
   
— А что ему здесь понадобилось?
   
— Просто так, пришел поговорить, — жеманно сказала мать. — Посидел немножко, выпил кофе. Говорит, как вкусно пахнет, такой кофе не часто приходится пить.
   
— А что ему нужно было? — допытывался отец.
   
— Ничего не нужно. Пришел узнать, как мы устроились.
   
— Что-то не верится, — сказал отец. — Должно быть, явился все вынюхать, выведать.
   
— Неправда! — сердито крикнула мать. — Я сразу разберу, кто за этим приходит.
   
Отец выплеснул кофейную гущу из кружки.
   
— Ты брось эту привычку, — сказала мать. — Смотри, какая здесь чистота.
   
— Пожалуй, такую чистоту наведут, что и жить нельзя будет, проворчал отец. — Кончай, Эл. Поедем искать работу.
   
Эл вытер рот ладонью.
   
— Я готов, — сказал он.
   
Отец повернулся к дяде Джону:
   
— Ты поедешь?
   
— Поеду.
   
— Тебе нездоровится.
   
— Нездоровится, но все равно поеду.
   
Эл залез в кабину.
   
— Надо взять горючего. — Он завел мотор. Отец и дядя Джон сели рядом с ним, и грузовик покатился по широкому проходу между палатками.
   
Мать проводила их глазами, потом взяла ведро и пошла с ним к прачечной. Она налила горячей воды и вернулась обратно. И когда Роза Сарона подошла к палатке, мать уже мыла посуду в ведре.
   
— Вон твой завтрак, на тарелке, — сказала мать и пристально посмотрела на Розу Сарона. Волосы у Розы были мокрые и гладко причесанные, лицо чистое, розовое. Она была в платье — белые цветочки по синему полю. На ногах туфли на высоких каблуках, купленные еще к свадьбе. Она покраснела, увидев, что мать смотрит на нее.
   
— Ты помылась? — спросила мать.
   
Роза Сарона заговорила с хрипотцой в голосе:
   
— Я там стою, вдруг приходит какая-то женщина, стала мыться. Знаешь, как это надо делать? Зайдешь в такое помещение, вроде маленького стойла, повернешь кран, там их два, польется вода, какая хочешь — горячая, холодная… Я тоже так сделала.
   
— И я сейчас пойду! — крикнула мать. — Вот уберусь и пойду. Ты мне покажешь, как надо делать.
   
— Я каждый день буду мыться, — продолжала Роза Сарона. — А эта женщина… она посмотрела на меня, увидела, что я беременная, и знаешь, что сказала? Сказала, что сюда каждую неделю приходит няня. Я обязательно к ней схожу, пусть расскажет мне, что надо делать, чтобы ребенок был здоровый. К ней все женщины ходят. И я тоже пойду. — Она просто захлебывалась. — И знаешь, еще что? На прошлой неделе здесь одна родила, и весь лагерь это праздновал, нанесли маленькому подарков — белья и… и даже колясочку плетеную. Она, правда, не новая, но ее покрасили розовой краской, и стала будто только что из магазина. Дали ребеночку имя, торт спекли. О господи! — И, вздохнув всей грудью, она умолкла.
   
Мать воскликнула:
   
— Слава господу, наконец-то мы среди своих людей, как дома! Сейчас пойду помоюсь.
   
— Иди, там хорошо, — сказала Роза Сарона.
   
Мать вытирала оловянные тарелки, ставила их одну на другую и говорила:
   
— Мы Джоуды. Мы ни перед кем на задних лапках не ходили. Дед нашего деда сражался во время революции. Мы были фермерами, пока не задолжали банку. А те… те люди, они что-то сделали с нами. Мне каждый раз казалось, будто они бьют меня… и всех нас. А полисмен в Нидлсе… Я тогда озлобилась, меня будто подменили. Мне самой себя стало стыдно. А теперь я ничего не стыжусь Здешний народ — это наш народ… наш. Управляющий… пришел запросто, посидел, выпил кофе… Через слово — «миссис Джоуд», «миссис Джоуд», «Ну, как у вас дела, миссис Джоуд?», «Как вы устроились, миссис Джоуд?» — Она умолкла и вздохнула. — Я себя опять человеком почувствовала. — Она вытерла последнюю тарелку. Потом прошла под навес и вынула из ящика свои туфли и чистое платье, нашла там же бумажный пакетик с серьгами. Уходя, она бросила Розе Сарона: — Если придет комиссия, попроси подождать, я скоро вернусь, — и скрылась за углом санитарного корпуса.
   
Роза Сарона тяжело опустилась на ящик и посмотрела на свои свадебные туфли — лакированные лодочки с маленькими бантиками. Она протерла носки пальцем и вытерла его об изнанку подола. Нагибаясь, она почувствовала свой живот, а когда выпрямилась, потрогала его и чуть улыбнулась.
   
По дороге к прачечной шла высокая, крупная женщина с ящиком из-под яблок, в котором лежало грязное белье. Лицо у нее было темное от загара, взгляд черных глаз пристальный, напряженный. Поверх бумажного платья на ней был широкий фартук из мешковины, на ногах мужские полуботинки. Она увидела, как Роза Сарона погладила себе живот, увидела ее легкую улыбку.
   
— Ну! — крикнула она и громко засмеялась. — Кто же будет?
   
Роза Сарона вспыхнула и потупилась, потом посмотрела на женщину исподлобья и поймала на себе шарящий взгляд ее черных глаз.
   
— Я не знаю, — пробормотала она.
   
Женщина опустила ящик на землю.
   
— Распирает он тебя? — спросила она и засмеялась, закудахтала, точно клушка. — Кого же ты все-таки хочешь?
   
— Я не знаю… Мальчика. Мальчик лучше.
   
— Вы недавно приехали?
   
— Ночью… совсем поздно.
   
— Останетесь здесь?
   
— Не знаю. Если найдем работу, наверно, останемся.
   
По лицу женщины пробежала тень, ее маленькие черные глазки свирепо вспыхнули.
   
— Если достанете работу. Так мы все говорим.
   
— Мой брат сегодня уже устроился.
   
— Вот оно что! Ну, может, вы счастливые. Только не надейтесь на свое счастье. Ему доверять нельзя. — Женщина подошла к Розе Сарона вплотную. — Счастья только в одном ищи. Другого тебе не надо. Будь скромной, — с жаром говорила она. — Блюди себя. Содеешь грех — тогда смотри, как бы с ребенком чего не случилось. — Она присела на корточки перед Розой Сарона и злобно продолжала: — Страшные дела творятся в этом лагере. Каждую. субботу по вечерам танцы, и не только кадриль танцуют, нет. Некоторые в обнимку, парочками! Я сама видела.
   
Роза Сарона осторожно проговорила:
   
— Я люблю танцы… кадриль, — и добавила добродетельным тоном: — А по-другому никогда не танцевала.
   
Загорелая женщина сокрушенно покачала головой.
   
— А вот некоторые танцуют. Но господь этого не простит, нет. И не думай.
   
— Я и не думаю, мэм, — тихо сказала Роза Сарона.
   
Женщина положила коричневую морщинистую руку ей на колено, и Роза Сарона вздрогнула от этого прикосновения.
   
— Ты послушай доброго совета. Кто во Христе живет, таких теперь мало осталось. В субботу вечером надо бы петь гимны, а их оркестр такое заводит… и все под него кружатся, вертятся… Да, да! Я видела издали. Я туда близко и сама не подхожу, и своим не позволяю. Танцуют в обнимку, парочками. — Она выразительно помолчала и потом заговорила снова, понижая голос до хриплого шепота: — Мало того. Тут и пьесу представляли. — Она откинулась назад и наклонила голову набок, чтобы посмотреть, как Роза Сарона воспримет это поразительное сообщение.
   
— Артисты? — спросила та с трепетом.
   
— Какие артисты! — крикнула женщина. — У артистов души давно прокляты. Свои же люди. Здешние. И несмышленых ребят в это дело втянули, заставили их ломаться, корчить из себя бог знает кого. Я туда и близко не подходила. Только слышала, как они судачат об этом. В тот вечер по нашему лагерю дьявол разгуливал.
   
Роза Сарона слушала разинув рот, широко открыв глаза.
   
— У нас в школе раз тоже представляли про Христа-младенца… на рождество.
   
— Ну, я не говорю, плохо это или хорошо. Многие порядочные люди считают, что про Христа-младенца можно. Я этого так прямо не скажу, не знаю… Но ведь тут никакого Христа-младенца не было. Тут грех, обман, дьявольское наваждение. Кривляются, говорят не своими голосами, представляют бог знает кого. И танцуют в обнимку, парочками.
   
Роза Сарона вздохнула.
   
— И ведь таких не двое, не трое, а много, — продолжала женщина. — В ком осталось истинное благочестие, тех можно теперь по пальцам перечесть. Только ты не думай, что этим грешникам так все и простится. Нет! Господь бог записывает их грехи, а потом подведет черту и сложит все. Господь — он за всеми следит, и я тоже слежу. Он двоих уже поразил.
   
Роза Сарона еле выговорила:
   
— Поразил?
   
Голос загорелой женщины стал еще жарче, еще неистовее.
   
— Я сама видела. Была здесь одна молоденькая, ждала ребенка, так же как ты. Она и в пьесе кривлялась, и танцевала в обнимку. А потом, — мрачным, зловещим шепотом, — потом начала худеть, сохнуть, кожа да кости… и выкинула… мертвого.
   
— Ой! — Роза Сарона побледнела.
   
— Да, мертвого. С ней после этого никто слова не сказал. Пришлось ей уехать отсюда. Когда живешь среди грешников, грех к тебе так и липнет, милочка. И другая так же себя вела. Высохла — кожа да кости, а потом, знаешь, что было? Вдруг пропала — нет ее. Через два дня является. Говорит, ездила к знакомым. А живота как не бывало. И знаешь, что я думаю? Ее, наверно, управляющий свез куда-то, там она и опросталась. Он грехов не признает. Сам мне так сказал. Говорит, грех — это когда люди голодают, холодают, потому что в этом божьей руки не чувствуешь. Я сама от него слышала. Говорит, эти обе девушки потому так отощали, что есть было нечего. Ну, я его отчитала как следует. — Женщина поднялась и сделала шаг назад. Глаза у нее горели. Она ткнула указательным пальцем почти в самое лицо Розы Сарона. — Я ему говорю: «Отыди, сатана!» Говорю: «Я знала, что у нас в лагере дьявол бесчинствует. Теперь я вижу, кто он, этот дьявол. Отыди, говорю, сатана!» И он попятился, честное слово, попятился! Задрожал весь, заюлил. Говорит: «Прошу вас, прошу! Не причиняйте вы людям горя». Я говорю: «Горе? А что вы скажете про их души? А что вы скажете про мертвых младенцев, про тех двух грешниц, что погубили себя вашими театрами?» Он только посмотрел на меня, скривил губы, будто улыбнулся, и ушел. Понял, с кем дело имеет. Я ему говорю: «Я господу богу помогаю, слежу за тем, что здесь творится. Рука божия никого не минует — ни вас, ни прочих грешников». — Женщина подняла ящик с грязным бельем. — Берегись. Я тебя предупредила. Помни, что у тебя младенец во чреве, сторонись греха. — Она величественно зашагала прочь, и в глазах ее горел огонь добродетели.
   
Роза Сарона проводила ее взглядом, уткнулась лицом в ладони и заплакала. Чей-то тихий голос окликнул ее. Она подняла голову, пристыженная. Перед ней стоял управляющий — маленький человечек, одетый во все белое.
   
— Вы не огорчайтесь, — сказал он. — Не надо огорчаться.
   
Роза Сарона залилась слезами.
   
— Я тоже так делала, — сказала она. — Я танцевала в обнимку. Я только ей не призналась. Мы в Саллисо так танцевали. С Конни.
   
— Не огорчайтесь, — повторил он.
   
— Она говорит, я выкину.
   
— Я знаю, что она говорит. Я за ней послеживаю. Она неплохая женщина, только от нее людям одно горе.
   
Роза Сарона громко шмыгнула носом.
   
— Она говорит, здесь, в лагере, две женщины выкинули.
   
Управляющий присел перед ней на корточки.
   
— Постойте, — начал он. — Послушайте, что я вам скажу. Я знаю этих женщин. У них это было от голода, от усталости. И от тяжелой работы. И оттого, что они ехали на грузовике по тряской дороге. У них здоровье было плохое. Вины за ними никакой нет.
   
— А она говорит…
   
— Вы не огорчайтесь. От этой женщины людям только одно расстройство.
   
— …она говорит, вы — дьявол.
   
— Знаю. Это потому, что я не позволяю ей огорчать людей. — Он погладил Розу Сарона по плечу. — Вы не горюйте. Ее не надо слушать. — Он встал и быстро ушел.
   
Роза Сарона долго смотрела ему вслед; его худые плечи подергивались в такт шагам. Она все еще провожала глазами его легкую фигуру, когда к палатке подошла мать — чистая, розовая, с мокрыми волосами, закрученными на затылке узлом. На ней было цветастое платье и старые, потрескавшиеся туфли, а в ушах болтались серьги.
   
— Помылась, — сказала она. — Стою под душем, теплая вода так и льется, так и бежит. Там была одна женщина, и она говорит, если хочешь, хоть каждый день мойся. Комиссия еще не приходила?
   
— Нет, — ответила Роза Сарона.
   
— А ты так и сидишь, ничего не сделала! — Мать сама подхватила тарелки. — Надо тут навести порядок. Живей поворачивайся! Возьми мешок, подмети им тут немножко. Она собрала посуду, сложила все в ящик, а ящик задвинула под навес. — Убери постели, — командовала она. — Как хорошо под душем! В жизни такого удовольствия не испытывала.
   
Роза Сарона машинально повиновалась ей.
   
— Как ты думаешь, Конни придет сегодня?
   
— Может, придет… может, нет. Трудно сказать.
   
— А он знает, где нас найти?
   
— Конечно, знает.
   
— Ма… а может, его убили там, когда поджигали лагерь?
   
— Такого не убьют, — уверенно сказала мать. — Он, если захочет, куда угодно доберется — пронырливый, хитрый.
   
— Скорей бы он пришел.
   
— Когда придет, тогда и придет.
   
— Ма…
   
— Ты бы лучше делом занялась.
   
— Как ты думаешь, танцевать и представлять в театре — грех? Я не выкину из-за этого?
   
Мать бросила уборку и подбоченилась.
   
— Это еще что за разговоры? Ты в театрах никогда не представляла.
   
— А здесь некоторые представляют, и одна женщина выкинула… мертвого… в наказание за грехи.
   
Мать смотрела на нее во все глаза:
   
— Кто это тебе такого наговорил?
   
— Одна женщина. А этот маленький, в белом костюме, говорит, что она не потому выкинула мертвого.
   
Мать нахмурилась:
   
— Роза, — сказала она, — перестань ты себя терзать. Тебе, наверно, захотелось поплакать. Что с тобой стало, просто не знаю. У нас в семье таких никогда не было. Мы горе с сухими глазами встречали. Это Конни тебя испортил. Он всегда выше головы хотел прыгнуть. — И она строго добавила: — Роза, ты не одна, кроме тебя много других людей. Найди свое место среди них. Я знаю, есть такие, которые до того со своими грехами носятся, что под конец бог знает что о себе возомнят.
   
— Да ведь…
   
— Нет, довольно. Принимайся за работу. Не такая ты важная птица, не такая ты грешница, чтобы бог из-за тебя очень беспокоился. А если не перестанешь мучиться понапрасну, получишь от меня как следует. — Мать смела золу в ямку и обмахнула камни, положенные по ее краям. Она увидела комиссию, шествующую по дороге. — Делай что-нибудь. Вон идет комиссия. Делай что-нибудь, я погоржусь, какая у меня дочка. — Мать больше не смотрела на дорогу, но чувствовала, что комиссия приближается.
   
В том, что это шли члены комиссии, не могло быть никаких сомнений. Три женщины — чистенькие, одетые по-праздничному; одна худощавая, с прямыми, коротко подстриженными волосами, в железных очках; вторая — толстенькая коротышка, седая, кудрявая, с маленьким ротиком; а третья — великанша, грудастая, широкозадая, как ломовая лошадь, вида властного и уверенного. Комиссия шагала по дороге, полная чувства собственного достоинства.
   
Когда они подошли, мать стояла к ним спиной. Они остановились, сделали поворот направо и выстроились в ряд. И великанша прогудела:
   
— Миссис Джоуд? Здравствуйте.
   
Мать круто повернулась, будто застигнутая врасплох:
   
— Да… да. Откуда вы знаете, как меня зовут?
   
— Мы — комиссия, — ответила великанша. — Женская комиссия санитарного корпуса номер четыре. Нам сообщили вашу фамилию в конторе.
   
Мать засуетилась:
   
— Мы еще не прибрались как следует. Вы посидите, пожалуйста, а я приготовлю кофе и угощу вас — для меня это большая честь.
   
Толстушка сказала:
   
— Джесси, представьте нас. Скажите миссис Джоуд, как нас зовут. Джесси — председательница, — пояснила она.
   
Джесси проговорила официальным тоном:
   
— Миссис Джоуд, это — Энни Литлфилд и Элла Саммерс, а я — Джесси Буллит.
   
— Очень рада познакомиться, для меня это большая честь, — сказала мать. — Вы, может, присядете? Хотя сидеть-то не на чем, — спохватилась она. — Сейчас я приготовлю кофе.
   
— Нет, нет, — церемонно сказала Энни. — Не беспокойтесь. Мы зашли посмотреть, как вы тут устроились. Хотим, чтобы вы чувствовали себя как дома.
   
Джесси Буллит строго остановила ее:
   
— Энни, не забывайте, пожалуйста, что председательница — я.
   
— Хорошо, хорошо. Но на следующей неделе я буду председательницей.
   
— Вот и ждите следующей недели. Мы меняемся, — пояснила она матери.
   
— Может, вы все-таки выпьете кофе? — растерянно спросила мать.
   
— Нет, благодарю вас. — Джесси взяла власть в свои руки. — Мы сначала покажем вам санитарный корпус, а потом, если хотите, запишем вас в женский клуб, поручим какую-нибудь работу. Конечно, это ваша добрая воля — записываться не обязательно.
   
— А за это… за это надо платить?
   
— Платить ничего не надо — надо работать. А когда вас здесь узнают поближе, тогда, может, и в комиссию выберут, — перебила ее Энни. — Вот, например, Джесси — она член не только нашей комиссии. Она входит и в главную.
   
Джесси горделиво улыбнулась.
   
— Избрана единогласно, — сказала она. — Ну-с, миссис Джоуд, теперь мы вам расскажем, какие у нас порядки в лагере.
   
Мать сказала:
   
— А это моя дочка, Роза Сарона.
   
— Здравствуйте, — сказали они.
   
— Пойдемте и вы с нами.
   
В голосе Джесси звучало достоинство и благодушие. Ее речь была затвержена давным-давно.
   
— Вы не думайте, миссис Джоуд, что мы суем нос в ваши дела. У нас в лагере есть много мест, которыми пользуются все. И мы установили кое-какие правила. Сейчас мы зайдем в санитарный корпус. Здесь все бывают, и все обязаны поддерживать в нем чистоту. — Они подошли к той части корпуса, где помещались лохани для стирки — числом двадцать. Восемь были заняты; женщины стирали в них белье и складывали отжатые вещи кучками на чистом цементном полу. — Вы можете прийти сюда когда угодно, — сказала Джесси. — Единственное, что от вас требуется, это прибрать за собой.
   
Женщины, занятые стиркой, с любопытством смотрели на них. Джесси громко сказала:
   
— Это миссис Джоуд и Роза. Они будут жить у нас.
   
Все хором поздоровались, а мать чуть присела и кивнула им со словами:
   
— Очень рада познакомиться, для меня это большая честь.
   
Джесси проследовала во главе комиссии в уборную и душевую.
   
— Я здесь уже была, — сказала мать. — И даже помылась под душем.
   
— Для этого души и сделаны, — сказала Джесси. — Тут те же правила: надо за собой прибрать. Каждую неделю назначается новое дежурство, дежурные раз в день все моют. Может, и вы будете дежурить. Надо приносить свое мыло.
   
— Придется купить, — сказала мать. — У нас все вышло.
   
В голосе Джесси послышались благоговейные нотки.
   
— А этим вы пользовались? — спросила она, показывая на уборные.
   
— Да, мэм. Сегодня утром.
   
Джесси вздохнула:
   
— Что ж, хорошо.
   
— На прошлой неделе… — начала Элла Саммерс.
   
Джесси строго осадила ее:
   
— Миссис Саммерс, об этом расскажу я.
   
Элла сдалась:
   
— Хорошо, хорошо.
   
Джесси продолжала:
   
— На прошлой неделе рассказывали вы, как председательница. А теперь я попрошу вас помолчать.
   
— Хорошо, расскажите сами про эту женщину, — согласилась Элла.
   
— Собственно говоря, — начала Джесси, — наша комиссия не должна сплетничать, но я не буду называть имен. На прошлой неделе сюда зашла одна женщина из только что приехавших; комиссия с ней еще не успела побеседовать. Приходит она сюда, кладет брюки мужа в унитаз и говорит: «Что-то уж очень низко да тесно. В три погибели гнешься. Неужели не могли сделать повыше?»
   
Члены комиссии высокомерно улыбнулись.
   
Элла опять перебила ее:
   
— Говорит: «Сюда сразу много не войдет». — И Элла, не сморгнув, выдержала строгий взгляд Джесси.
   
Джесси сказала:
   
— Из-за туалетной бумаги у нас постоянные неприятности. Выносить ее отсюда не разрешается — такое правило. — Она громко прищелкнула языком. — Деньги на туалетную бумагу мы собираем со всего лагеря. — Пауза… Потом: — Корпус номер четыре изводит бумаги больше всех. Наверно, ее кто-то ворует. Об этом говорили на общем собрании: «В женской уборной корпуса номер четыре изводят слишком много бумаги». Так и было сказано, при всех!
   
Мать слушала их, затаив дыхание:
   
— Воруют? А зачем?
   
— Такие неприятности бывали и раньше, — продолжала Джесси. — Последний раз выяснилось, что три девочки вырезают из нее бумажных кукол. Девочек поймали. Но куда бумага девается теперь — неизвестно. Не успеешь повесить рулон, и уж ничего нет. Об этом говорилось на собрании. Одна женщина предложила провести звонок, чтобы он каждый раз звонил, когда рулон поворачивается. Тогда можно было бы уследить, кто сколько изводит. — Она покачала головой. — Просто не знаю, как быть. Я об этом всю неделю думаю. В корпусе номер четыре кто-то ворует бумагу.
   
Позади раздался жалобный голос:
   
— Миссис Буллит. — Члены комиссии обернулись. — Миссис Буллит, я слышала, что вы говорили. — В дверях стояла женщина, вся красная, потная. — Миссис Буллит, на собрании у меня духу не хватило признаться. Ну просто духу не хватило. Засмеяли бы.
   
— О чем это вы? — Джесси двинулась на нее.
   
— Может… может, это наша вина… Только мы не воруем, миссис Буллит.
   
Джесси подходила все ближе и ближе, и на лице у кающейся грешницы пот выступил теперь крупными каплями.
   
— Что я могу поделать, миссис Буллит?
   
— Объясните толком, в чем дело, — сказала Джесси. — Наш корпус опозорился из-за туалетной бумаги.
   
— Это тянется уже целую неделю, миссис Буллит. Но что поделаешь? Вы знаете, ведь у меня пять дочерей.
   
— Что же они делают с бумагой? — грозно спросила Джесси.
   
— Пользуются ею, больше ничего. Честное слово, больше ничего.
   
— Как же они смеют? Четырех-пяти бумажек вполне достаточно. Что с ними такое?
   
Женщина промямлила:
   
— Понос. У всех пятерых. Мы сидим без денег. Они наелись незрелого винограда. Каждые десять минут бегают. — И, стараясь хоть как-то выгородить своих девочек, добавила: — Они не воруют бумагу.
   
Джесси вздохнула:
   
— Почему же вы раньше этого не сказали? Надо было сказать. Из-за вас корпус номер четыре опозорился. А поносом каждый может заболеть.
   
Жалобный голос тянул свое:
   
— Едят незрелый виноград, никак их не остановишь. Понос день ото дня все сильнее и сильнее.
   
Элла Саммерс выпалила:
   
— Медицинский пункт. Ей надо обратиться на медицинский пункт!
   
— Элла Саммерс! — сказала Джесси. — Я вам последний раз говорю: не вы председательница. — Она снова повернулась к багровой от смущения женщине. — У вас нет денег, миссис Джойс?
   
Та потупилась:
   
— Да. Но мы скоро найдем работу.
   
— Напрасно вы так смутились, — сказала Джесси. — Это не преступление. Вы сбегайте в лавку и возьмите себе провизии. Лагерь имеет там кредит на двадцать долларов. Можете забрать на пять. А когда получите работу, вернете свой долг Главной комиссии. Вам это было известно, миссис Джойс, — строго добавила она. — Как же вы довели до того, что ваши дочки голодают?
   
— Мы благотворительностью никогда не пользовались, — ответила миссис Джойс.
   
— Вы прекрасно знаете, что это не благотворительность, — вознегодовала Джесси. — У нас не первый раз заходит такой разговор. В нашем лагере благотворительности нет. Мы этого не потерпим. Значит, сбегайте в лавку и возьмите там провизии, а талон принесите мне.
   
Миссис Джойс робко спросила:
   
— А если мы не сможем выплатить? У нас давно нет работы.
   
— Сможете выплатить — хорошо. А нет — это ни нас, ни вас пусть не беспокоит. Один человек уехал из лагеря, а через два месяца прислал деньги. Вы не имеете права допускать, чтобы ваши девочки голодали у нас в лагере.
   
Миссис Джойс испуганно смотрела на нее.
   
— Слушаю, мэм, — сказала она.
   
— Возьмите в лавке сыру для своих девочек, — командовала Джесси. — Это хорошо от поноса.
   
— Слушаю, мэм. — И миссис Джойс шмыгнула за дверь.
   
Разгневанная Джесси повернулась к своим товаркам.
   
— Она не имеет права так зазнаваться. Она живет среди своих.
   
Энни Литлфилд сказала:
   
— Она здесь недавно. Может, просто не знала. Может, ей раньше приходилось пользоваться благотворительностью. И, пожалуйста, не затыкайте мне рот, Джесси. Я имею право говорить. — Она стала вполоборота к матери. — Если человек испытал на себе, что такое благотворительность, это останется на нем на всю жизнь, как клеймо. Нашу помощь не назовешь благотворительностью, и все-таки ее никогда не забудешь. Джесси, наверно, не пришлось испытать это на себе?
   
— Нет, — ответила Джесси.
   
— А мне пришлось, — продолжала Энни. — Той зимой. Мы голодали, и я, и мой муж, и дети. А тогда заладили дожди. Нам кто-то посоветовал обратиться в Армию спасения. — Глаза у нее вспыхнули. — Мы голодали… а они заставили нас пресмыкаться из-за их обеда. Они принизили нас. Они… Ненавижу их! Может, и миссис Джойс приходилось когда-нибудь пользоваться благотворительностью. Может, она не знала, что у нас здесь по-другому. В нашем лагере, миссис Джоуд, мы никому не позволим жить благодеяниями. В нашем лагере не разрешается помогать самим. Если у тебя есть лишнее, отдай в комиссию, она распределит, кому нужно. А благотворительности мы не допустим… — Голос у Энни срывался от злобы. — Ненавижу их, — повторила она. — Я никогда не видала своего мужа приниженным, а эти… эти из Армии спасения унизили его.
   
Джесси кивнула.
   
— Я это знаю, — тихо сказала она. — Я знаю, мне говорили. Ну, давайте поведем миссис Джоуд дальше.
   
Мать сказала:
   
— Хорошо здесь.
   
— Пойдемте в швейную, — предложила Энни. — У них две машинки. Наши женщины и одеяла стегают, и платья шьют. Вам, наверно, захочется там поработать.
   
   
Как только к матери пришла комиссия, Руфь и Уинфилд немедленно испарились.
   
— Может, лучше пойти с ними, послушать, что они будут говорить? — предложил Уинфилд.
   
Руфь схватила его за руку.
   
— Ну уж нет, — сказала она. — Нас из-за этих сволочей вымыли. Я с ними не пойду.
   
Уинфилд сказал:
   
— Ты на меня наябедничала про уборную. А я наябедничаю, как ты их обозвала.
   
В глазах Руфи мелькнул испуг.
   
— Нет, не надо. Я знала, что ты ее не сломал, потому и наябедничала.
   
— Ничего ты не знала, — буркнул Уинфилд.
   
Руфь сказала:
   
— Давай посмотрим, что тут делается. — Они пошли, смущенно озираясь по сторонам, заглядывая в каждую палатку. В конце прохода на ровном месте была расчищена площадка для крокета. Играли дети — человек пять-шесть серьезные, молчаливые. На скамеечке у крайней палатки сидела наблюдавшая за ними пожилая женщина. Руфь и Уинфилд пустились рысцой.
   
— Примите нас, — крикнула Руфь. — Мы тоже будем играть.
   
Дети посмотрели на нее. Девочка с тоненькими, похожими на крысиные хвостики, косичками сказала:
   
— В следующую партию.
   
— А я хочу сейчас, — крикнула Руфь.
   
— Сейчас нельзя, а в следующую партию примем.
   
Руфь грозно ступила на площадку.
   
— Нет, сейчас. — Крысиные хвостики крепко вцепились в молоток. Руфь подскочила к ней, ударила, оттолкнула ее и завладела молотком. — Сказала, что буду играть, значит, буду, — торжествующе заявила она.
   
Пожилая женщина встала и подошла к площадке. Руфь свирепо покосилась на нее и стиснула молоток обеими руками. Женщина сказала:
   
— Оставьте, пусть играет, как Ральф на прошлой неделе.
   
Дети побросали молотки и молча ушли с площадки. Они стали в отдалении, глядя на Руфь бесстрастными глазами. Руфь проводила их взглядом. Потом ударила молотком по шару и побежала за ним.
   
— Уинфилд, давай! Возьми себе палку, — крикнула она и с удивлением оглянулась назад. Уинфилд присоединился к стоявшим в стороне детям и смотрел на нее такими же бесстрастными глазами. Руфь с вызывающим видом снова ударила по шару. На площадке поднялась пыль. Руфь притворялась, что ей очень весело. А дети стояли все там же и смотрели на нее. Руфь поставила рядом два шара и ударила сразу по обоим, потом повернулась к детям и вдруг пошла на них, держа в руке молоток. — Идите играть, — скомандовала она. Дети молча попятились назад. Минуту Руфь смотрела на них, потом бросила молоток и с плачем побежала к себе домой. Дети вернулись на площадку.
   
Крысиные хвостики крикнули Уинфилду:
   
— В следующую партию тебя примем.
   
Пожилая женщина сказала:
   
— Если она придет и будет хорошо себя вести, пусть играет. Ты, Эмма, сама была такая же.
   
Игра началась снова, а Руфь лежала в палатке и горько плакала.
   
   
Грузовик ехал по красивым дорогам, мимо фруктовых садов, где уже розовели персики, мимо виноградников, где чуть зеленели крупные виноградные гроздья, ехал под ореховыми деревьями, протягивавшими свои ветки до середины дороги. У въезда в каждый сад, в каждый виноградник Эл тормозил, и у каждого въезда их встречало объявление: «Рабочие не требуются. Вход запрещен».
   
Эл сказал:
   
— Когда фрукты созреют, работа здесь должна быть. Чудно́! Ты еще и спросить не успел, а тебе уже заявляют: работы нет. — Он вел грузовик медленно.
   
Отец сказал:
   
— А что, если все-таки зайти спросить? Может, они знают, где есть работа? Давайте попробуем.
   
Вдоль дороги шел человек в синем комбинезоне и синей рубашке. Эл поравнялся с ним и остановил машину.
   
— Послушайте, мистер, — сказал он. — Может, знаете, где тут есть работа?
   
Человек остановился и с насмешкой посмотрел на Эла; во рту у него не хватало одного зуба.
   
— Нет, — сказал он. — Может, вы знаете? Я уже целую неделю рыскаю, ничего не нашел.
   
— Вы откуда, из правительственного лагеря? — спросил Эл.
   
— Да.
   
— Тогда залезайте, садитесь. Поищем вместе.
   
Человек взобрался на грузовик по заднему борту и спрыгнул на платформу.
   
Отец сказал:
   
— Что-то мне чудится, что ничего нам не найти. Но поискать все-таки надо. А где искать, и сами не знаем.
   
— Не мешало бы в лагере кое-кого порасспросить, — сказал Эл. — Ну как, дядя Джон, получше тебе?
   
— Все болит, — ответил дядя Джон. — Живого места во мне нет, а дальше еще хуже будет. Надо уходить, я вам несчастье приношу.
   
Отец положил руку ему на колено.
   
— Слушай, — сказал он, — не уходи. У нас и так большой урон: дед и бабка померли. Ной и Конни сбежали, проповедник сел в тюрьму.
   
— Чудится мне, что мы этого проповедника еще увидим, — сказал Джон.
   
Эл потрогал яблочко на рычаге.
   
— Ты болен, вот тебе и чудится всякое, — сказал он. — Да что в самом деле! Поехали назад, поговорим с людьми, узнаем, где есть работа. А то все равно что с завязанными глазами крыс ловить. — Он остановил грузовик, высунулся из кабины и крикнул: — Слушайте, мистер! Мы едем назад в лагерь, там спросим насчет работы. Что зря бензин жечь!
   
Их пассажир нагнулся над бортом.
   
— Не возражаю, — сказал он. — Я свои ходули по самые щиколотки стер. И во рту со вчерашнего дня ни крошки не было.
   
Эл развернулся посреди дороги и поехал назад.
   
Отец сказал:
   
— Мать огорчится, ведь Том сразу устроился на работу.
   
— Может, он и не устроился, — сказал Эл. — Может, так же вот ищет. Мне бы куда-нибудь в гараж. Я это дело люблю — быстро научусь.
   
Отец хмыкнул, и до самого лагеря они ехали молча.
   
   
Когда комиссия ушла, мать села на ящик у палатки и растерянно взглянула на Розу Сарона.
   
— Да, — сказала она. — Да… давно я себя так не чувствовала. А какие они обходительные.
   
— Я буду работать в детской комнате, — сказала Роза Сарона. — Они мне предлагали. Присмотрюсь, как за детьми ходят, буду все знать.
   
Мать задумчиво покачала головой.
   
— Вот бы хорошо, если б наши получили работу, — сказала она. — Будут работать, будут хоть немного денег домой приносить. — Ее глаза смотрели куда-то вдаль. — Они будут работать на стороне, а мы здесь. Народ кругом хороший. Вот оправимся немного, куплю печку — это прежде всего. Они недорогие. Потом купим настоящую палатку — большую, и подержанные пружинные матрацы. А под брезентом будем есть. По субботам здесь танцы. Говорят, туда и знакомых можно приглашать. Жалко, у нас здесь никого нет. Может, у мужчин приятели заведутся.
   
Роза Сарона посмотрела на дорогу.
   
— Эта женщина, которая говорила, что я выкину…
   
— Перестань, — осадила ее мать.
   
Роза Сарона тихо сказала:
   
— Я ее вижу. Она, кажется, сюда идет. Вон… Ма, не позволяй ей…
   
Мать обернулась и посмотрела на приближающуюся к ним женщину.
   
— Здравствуйте, — сказала та. — Меня зовут миссис Сэндри, Лизбет Сэндри. Я с вашей дочкой уже разговаривала.
   
— Здравствуйте, — сказала мать.
   
— Ликует ли душа ваша в господе?
   
— Ничего, ликует, — ответила мать.
   
— А вы приобщались к благодати?
   
— Приобщалась. — Взгляд у матери был холодный, настороженный.
   
— Вот и хорошо, — сказала Лизбет. — Грешники забрали здесь большую силу. Вы приехали в страшное место. Кругом нечестивость. Нечестивые люди, нечестивые деяния. Истинно верующим нет сил терпеть. Мы живем среди грешников.
   
Мать чуть покраснела и сжала губы.
   
— А по-моему, люди здесь хорошие, — сухо сказала она.
   
Миссис Сэндри вытаращила на нее глаза.
   
— Хорошие? — крикнула она. — Разве хорошие люди станут танцевать в обнимку? Говорю вам: в этом лагере душу не спасешь. Я была вчера на молитвенном собрании в Уидпетче. Знаете, что проповедник нам сказал? «Этот лагерь, говорит, сборище нечестивцев. Бедняки хотят жить как богатые люди. Им надо оплакивать свои прегрешения, а они танцуют в обнимку». И еще говорил: «Те, кто сейчас не с нами, те закоренелые грешники». Как приятно было слушать! Мы знали, что нам бояться нечего, потому что мы не танцуем.
   
Мать была вся красная. Она медленно встала и двинулась на миссис Сэндри.
   
— Уходи! — сказала она. — Уходи сию же минуту, пока я греха на душу не взяла — не послала тебя куда следует. Иди оплакивай свои прегрешения.
   
Миссис Сэндри разинула рот. Она попятилась и вдруг злобно крикнула:
   
— Я думала, вы верующие.
   
— Мы и есть верующие, — сказала мать.
   
— Нет, вы грешники, вам только в аду гореть. Я все расскажу на собрании. Я вижу, как ваши черные души горят в адском пламени. И невинный младенец у нее во чреве тоже горит.
   
С губ Розы Сарона раздался протяжный вопль. Мать нагнулась и подняла с земли палку.
   
— Уходи! — яростно повторила она. — И чтобы духу твоего здесь не было. Я таких, как ты, знаю. Вы норовите последнюю радость у человека отнять. — Мать надвигалась на нее.
   
Миссис Сэндри подалась назад и вдруг запрокинула голову и взвыла. Глаза у нее вылезли на лоб, плечи заходили ходуном, руки болтались вдоль тела, на губах выступила густая, тягучая слюна. Она взвыла еще и еще раз, протяжным, нечеловеческим голосом. Из палаток выбежали люди и стали неподалеку, испуганные, притихшие. Женщина медленно опустилась на колени, и ее вопли перешли в прерывистые булькающие стоны. Она повалилась на бок, руки и ноги у нее судорожно задергались. Из-под открытых век сверкали белки закатившихся глаз.
   
Кто-то тихо сказал:
   
— Это благодать. На нее сошла благодать.
   
Мать стояла рядом, глядя на подергивающееся тело.
   
Управляющий не спеша подошел к ним.
   
— Что случилось? — спросил он. Толпа раздалась, пропуская его вперед. Он посмотрел на лежащую перед ним женщину. — Вот беда! Кто-нибудь помогите отнести ее в палатку.
   
Люди молчали и переминались с ноги на ногу. Потом двое мужчин шагнули вперед и подняли припадочную — один подхватил ее под мышки, другой зашел с ног. Толпа медленно двинулась за ними. Роза Сарона ушла в палатку и легла на матрац, закрывшись одеялом с головой.
   
Управляющий взглянул на мать, взглянул на палку, которую она держала в руках. Он устало улыбнулся.
   
— Вы побили ее? — спросил он.
   
Мать все еще смотрела на удаляющуюся толпу. Она медленно покачала головой.
   
— Нет… только собиралась. Она сегодня второй раз мою дочь пугает.
   
Управляющий сказал:
   
— Не надо… не бейте ее. Она больная. — И он тихо добавил: — Поскорее бы они уехали. От нее одной больше беспокойства, чем от всех других вместе взятых.
   
Мать уже совладала с собой.
   
— Если она опять сюда явится, я ее побью. Я за себя не ручаюсь. Я не позволю ей пугать дочь.
   
— Не беспокойтесь, миссис Джоуд, — сказал он. — Вы ее больше не увидите. Она только новичков обрабатывает. Больше ей незачем сюда ходить. Она считает вас грешницей.
   
— Я и есть грешница, — сказала мать.
   
— Правильно. Все мы грешники, только не такие, как ей кажется. Она больная, миссис Джоуд.
   
Мать с благодарностью посмотрела на него и крикнула Розе Сарона:
   
— Ты слышишь, Роза? Она больная. Сумасшедшая. — Но Роза Сарона не подняла головы. Мать сказала: — Я вас предупредила, мистер. Если она придет еще раз, на меня полагаться нельзя. Я ее побью.
   
Управляющий криво улыбнулся.
   
— Я вас понимаю, — сказал он. — Но все-таки постарайтесь сдержать себя. Больше я вас ни о чем не прошу. — Он медленно зашагал к палатке, куда унесли миссис Сэндри.
   
Мать прошла под навес и села рядом с Розой Сарона.
   
— Слушай, — сказала она. Роза Сарона не двигалась. Мать осторожно откинула одеяло с ее головы. — Она сумасшедшая, — сказала мать. — Ты ей не верь.
   
Роза Сарона зашептала в ужасе:
   
— Она как сказала про ад… я так и почувствовала, будто у меня все горит внутри.
   
— Не может этого быть, — сказала мать.
   
— Я устала, — шепнула Роза Сарона. — Столько всего случилось за это время, я устала. Мне хочется спать, спать.
   
— Так спи. Здесь хорошо соснуть. Спи.
   
— А вдруг она придет?
   
— Не придет, — сказала мать. — Я сяду около палатки и близко ее не подпущу, если она покажется. Спи, тебе надо отдохнуть, ведь скоро пойдешь работать в детскую комнату.
   
Мать с трудом поднялась и вышла наружу. Она села на ящик, уперлась локтями в колени и опустила подбородок на сложенные чашечкой ладони. Она видела людей, ходивших по лагерю, слышала детские крики, слышала стук молотка по железу, но глаза ее смотрели куда-то далеко.
   
Подойдя к палатке, отец так и застал ее в этой позе и опустился на корточки рядом с ней. Мать медленно перевела на него глаза.
   
— Нашли работу? — спросила она.
   
— Нет, — сконфуженно ответил отец. — Мы везде искали.
   
— А где Эл и Джон, где грузовик?