1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 
Богов посланник молодой      

Слетает вдруг к нему стрелой.      

"Пойдем, – сказал Эрмий   поэту, —      

Я здесь твоим проводником,      

Сам Феб меня просил о том;      

С тобой успеем до рассвету      

Певцов российских посетить,      

Иных – лозами наградить.      

Других – венком увить свирели".      

Сказал, взвились и полетели.      

       

Уже сокрылся ясный день,      

Уже густела мрачна тень,      

Уж вечер к ночи уклонялся,      

Мелькал в окошки лунный свет,      

И всяк, кто только не поэт,      

Морфею сладко предавался.      

Эрмий с веселым мертвецом      

Влетели на чердак высокой;      

Там Кропов в тишине глубокой      

С бумагой, склянкой и пером      

Сидел в раздумьи за столом      

На стуле ветхом и треногом      

И площадным, раздутым слогом      

На наши смертные грехи      

Ковал и прозу и стихи. —      

«Кто он?» – "Издатель   «Демокрита»!      

Издатель право пресмешной,      

Не жаждет лавров он пиита,      

Лишь был бы только пьян порой.      

Стихи читать его хоть тяжко,      

А проза, ох! горька для всех;      

Но что ж? смеяться над бедняжкой,      

Ей богу. братец, страшный грех;      

Не лучше ли чердак оставить,      

И далее полет направить      

К певцам российским   записным?" —      

«Быть так, Меркурий, полетим».      

И оба путника пустились      

И в две минуты опустились      

Хвостову прямо в кабинет.      

Он не спал; добрый наш поэт      

Унизывал на случай оду,      

Как божий мученик кряхтел,      

Чертил, вычеркивал, потел,      

Чтоб стать посмешищем народу.      

Сидит; перо в его зубах,      

На ленте Анненской табак,      

Повсюду разлиты чернилы,      

Сопит себе Хвостов унылый.      

"Ба! в полночь кто катит ко мне?      

Не брежу, полно ль, я во сне!      

Что сталось с бедной головою!      

Фон-Визин! ты ль передо мною?      

Помилуй! ты… конечно он!"      

– "Я, точно я, меня Плутон      

Из мрачного теней жилища      

С почетным членом адских сил      

Сюда на время отпустил.      

Хвостов! старинный мой дружище!      

Скажи, как время ты ведешь?      

Здорово ль, весело ль живешь?"      

– "Увы! несчастному   поэту, —      

Нахмурясь отвечал Хвостов, —      

Давно ни в чем удачи нету.      

Скажу тебе без дальних слов:      

По мне с парнасского задору      

Хоть удавись – так в ту же пору.      

Что я хорош, в том клясться рад,      

Пишу, пою на всякой лад,      

Хвалили гений мой в газетах,      

В «Аспазии» боготворят.      

А всё последний я в поэтах,      

Меня бранит и стар и млад,      

Читать стихов моих не хочут,      

Куда ни сунусь, всюду свист —      

Мне враг последний журналист,      

Мальчишки надо мной хохочут.      

Анастасевич лишь один,      

Мой верный крестник, чтец и сын,      

Своею прозой уверяет,      

Что истукан мой увенчает      

Потомство лавровым венцом.      

Никто не думает о том.      

Но я – поставлю на своем.      

Пускай мой перукмахер снова      

Завьет у бедного Хвостова      

Его поэмой заказной      

Волос остаток уж седой,      

Геройской воружась отвагой,      

И жизнь я кончу над бумагой      

И буду в аде век писать      

И притчи дьяволам читать".      

Денис на то пожал плечами;      

Курьер богов захохотал      

И, над свечей взмахнув крылами,      

Во тьме с Фон-Визиным пропал.      

Хвостов не слишком изумился,      

Спокойно свечку засветил —      

Вздохнул, зевнул, перекрестился,      

Свой труд доканчивать пустился,      

По утру оду смастерил,      

И ею город усыпил.      

       

Меж тем поклон отдав Хвостову,      

Творец, списавший Простакову,      

Три ночи в мрачных чердаках      

В больших и малых городах      

Пугал российских стиходеев.      

В своем боскете  князь   Шальной,      

Краса писателей-Морфеев,      

Сидел за книжкой записной,      

Рисуя в ней цветки, кусточки,      

И, движа вздохами листочки,      

Мочил их нежною слезой;      

Когда же призрак столь чудесный      

Очам влюбленного предстал,      

За платье ухватясь любезной,      

О страх! он в обморок упал.      

И ты Славяно-Росс надутый,      

О Безглагольник пресловутый,      

И ты едва не побледнел,      

Как будто от Шишкова взгляда;      

Из рук упала Петриада,       

И дикой взор оцепенел.      

И ты, попами воскормленный,      

Дьячком псалтире обученный,      

Ужасный критикам старик!      

Ты видел тени грозный лик,      

Твоя невинная другиня,      

Уже поблекший цвет певиц,      

Вралих Петрополя богиня,      

Пред ним со страхом пала ниц.      

И ежемесячный вздыхатель,      

Что в свет бесстыдно издает      

Кокетки старой кабинет,      

Безграмотный школяр-писатель,      

Был строгой тенью посещен;      

Не спас ребенка Купидон:      

Блюститель чести муз усердный      

Его журил немилосердно      

И уши выдрал бедняка;      

Страшна Фон-Визина рука!      

       

"Довольно! нет во мне   охоты, —      

Сказал он, – у худых писцов      

Лишь время тратить; от зевоты      

Я снова умереть готов;      

Но где певец Екатерины?"      

– «На берегах поет Невы». —      

"Итак стигийския долины      

Еще не видел он?" –   «Увы!» —      

«Увы? скажи, что значит это?»      

– "Денис! полнощный лавр   отцвел,      

Прошла весна, прошло и лето,      

Огонь поэта охладел;      

Ты всё увидишь сам собою;      

Слетим к певцу под сединою      

На час послушать старика".      

Они летят, и в три мига      

Среди разубранной светлицы      

Увидели певца Фелицы.      

Почтенный старец их узнал.      

Фон-Визин тотчас рассказал      

Свои в том мире похожденья.      

"Так ты здесь в виде   привиденья?… —      

Сказал Державин, – очень рад;      

Прими мои благословенья…      

Брысь, кошка!.. сядь, усопший брат;      

Какая тихая погода!..      

Но кстати вот на славу ода, —      

Послушай, братец" – и старик,      

Покашляв, почесав парик,      

Пустился петь свое творенье,      

Статей библейских преложенье;      

То был из гимнов гимн прямой.      

Чета бесплотных в удивленьи      

Внимала молча песнопенье,      

Поникнув долу головой:      

       

"Открылась тайн священных   „дверь!      

Из бездн исходит Луцифер,      

Смиренный, но челоперунный.      

Наполеон! Наполеон!      

Париж, и новый Вавилон,      

И кроткий агнец белорунный,      

Превосходясь, как дивий Гог,      

Упал как дух Сатанаила,      

Исчезла демонская сила!..      

Благословен господь наш бог!"…      

       

"Ого! – насмешник мой   воскликнул, —      

Что лучше эдаких стихов?      

В них смысла сам бы не проникнул      

Покойный господин Бобров;      

Что сделалось с тобой, Державин?      

И ты судьбой Невтону равен,      

Ты бог – ты червь, ты свет – ты ночь…      

Пойдем, Меркурий, сердцу больно;      

Пойдем – бешуся я невольно".      

И мигом отлетел он прочь.      

       

«Какое чудное явленье!»      

Фон-Визин спутнику сказал.      

– "Оставь пустое   удивленье, —      

Эрмий с усмешкой отвечал. —      

На Пинде славный Ломоносов      

С досадой некогда узрел,      

Что звучной лирой в сонме россов      

Татарин бритый возгремел,      

И гневом Пиндар Холмогора,      

И тайной завистью горел.      

Но Феб услышал глас укора,      

Его спокоить захотел,      

И спотыкнулся мой Державин      

Апокалипсис преложить —      

Денис! он вечно будет славен,      

Но, ах, почто так долго жить?"      

       

"Пора домой, – вещал Эрмию      

Ужасный рифмачам мертвец, —      

Оставим наскоро Россию:      

Бродить устал я наконец".      

Но вдруг близь мельницы стучащей,      

Средь рощи сумрачной, густой,      

На берегу реки шумящей      

Шалаш является простой:      

К калитке узкая дорога;      

В окно склонился древний клен,      

И Фальконетов Купидон      

Грозит с усмешкой у порога.      

"Конечно, здесь живет   певец, —      

Сказал обрадуясь мертвец, —      

Взойдем!" Взошли и что ж узрели?      

В приятной неге, на постеле      

Певец Пенатов молодой      

С венчанной розами главой,      

Едва прикрытый одеялом      

С прелестной Лилою дремал      

И подрумяненный фиалом      

В забвеньи сладостном шептал. —      

Фон-Визин смотрит изумленный.      

"Знакомый вид; но кто же он?      

Уж не Парни ли несравненный,      

Иль Клейст? иль сам Анакреон?"      

"Он стоит их, – сказал   Меркурий, —      

Эрата, Грации, Амуры      

Венчали миртами его,      

И Феб цевницею златою      

Почтил любимца своего;      

Но лени связанный уздою,      

Он только пьет, смеется, спит      

И с Лилой нежится младою,      

Забыв совсем, что он   пиит". —      

«Так я же разбужу повесу,»      

Сказал Фон-Визин рассердясь      

И в миг отдернул занавесу.      

Певец, услыша вещий глас,      

С досадой весь в пуху проснулся,      

Лениво руки протянул,      

На свет насилу проглянул,      

Потом в сторонку обернулся      

И снова крепким сном заснул.      

Что делать нашему герою?      

Повеся нос, итти к покою      

И только про себя ворчать.      

Я слышал, будто бы с досады      

Бранил он русских без пощады      

И вот изволил что сказать:      

"Когда Хвостов трудиться станет,      

А Батюшков спокойно спать,      

Наш гений долго не восстанет,      

И дело не пойдет на лад".      

       

 Гроб Анакреона      

       

       

Всё в таинственном молчаньи,      

Холм оделся темнотой,      

Ходит в облачном сияньи      

Полумесяц молодой.      

Темных миртов занавеса      

Наклонилася к водам;      

В их сени, у входа леса,      

Чью гробницу вижу там?      

Розы юные алеют      

Камня древнего кругом,      

И Зефиры их не смеют      

Свеять трепетным крылом.      

Вижу: лира над могилой      

Дремлет в сладкой тишине,      

Лишь порою звон унылый,      

Будто лени голос милый,      

В мертвой слышится струне.      

Вижу: горлица на лире,      

В розах кубок и венец…      

Други, други! в вечном мире      

Здесь Теосской спит мудрец.      

Посмотрите: на гробнице      

Сын отрад изображен.      

Здесь на ветреной цевнице      

Резвый наш Анакреон,      

Красотой очарованный,      

Нежно гимны ей поет,      

Виноградом увенчанный,      

В чашу сок его лиет.      

Здесь он в зеркало глядится,      

Говоря: "Я сед и стар;      

Жизнью дайте ж насладиться —      

Жизнь, увы! не вечный дар!.."      

Здесь, на лиру кинув длани      

И нахмуря важно бровь,      

Хочет петь он бога брани,      

Но поет одну любовь. —      

Здесь готовится природе      

Тяжкой долг он заплатить;      

Старый пляшет в хороводе,      

Жажду просит утолить:      

Вкруг философа седого      

Девы пляшут и поют;      

Он у времени скупого      

Крадет несколько минут.      

Вот и музы, и хариты      

В гроб любимца увели,      

Плющем, розами повиты,      

Игры, смехи вслед ушли;      

Он исчез, как наслажденье,      

Как невнятный вздох любви.      

Смертный! век твой – сновиденье:      

Счастье резвое лови,      

Наслаждайся! наслаждайся!      

Чаще кубок наливай,      

Страстью нежной утомляйся,      

А за чашей отдыхай.      

       

 Послание к Юдину      

       

       

Ты хочешь, милый друг, узнать      

Мои мечты, желанья, цели      

И тихой глас простой свирели      

С улыбкой дружества внимать.      

Но можно ль резвости поэту,      

Невольнику мечты младой,      

В картине быстрой и живой      

Изобразить в порядке свету      

Всё то, что в юности златой      

Воображение мне кажет?      

       

Теперь, когда в покое лень,      

Укрыв меня в пустынну сень,      

Своею цепью чувства вяжет,      

И век мой тих, как ясный день,      

Пустого неги украшенья      

Не видя в хижине моей,      

Смотрю с улыбкой сожаленья      

На пышность бедных богачей      

И, счастливый самим собою,      

Не жажду горы серебра,      

Не знаю завтра,  ни вчера,         

Доволен скромною Судьбою      

И думаю: "К чему певцам      

Алмазы, яхонты, топазы,      

Порфирные пустые вазы,      

Драгие куклы по углам?      

К чему им сукны Альбиона      

И пышные чехлы Лиона      

На модных креслах и столах,      

И ложе шалевое в спальней?      

Не лучше ли в деревне дальней,      

Или в смиренном городке,      

Вдали столиц, забот и грома,      

Укрыться в мирном уголке,      

С которым роскошь незнакома,      

Где можно в праздник отдохнуть!"      

О, если бы когда-нибудь      

Сбылись поэта сновиденья!      

Ужель отрад уединенья      

Ему вкушать не суждено?      

Мне видится мое селенье,      

Мое Захарово; оно      

С заборами в реке волнистой      

С мостом и рощею тенистой      

Зерцалом вод отражено.      

На холме домик мой: с балкона      

Могу сойти в веселый сад,      

Где вместе Флора и Помона      

Цветы с плодами мне дарят,      

Где старых кленов темный ряд      

Возносится до небосклона,      

И глухо тополы шумят —      

Туда зарею поспешаю      

С смиренным заступом в руках,      

В лугах тропинку извиваю,      

Тюльпан и розу поливаю —      

И счастлив в утренних трудах:      

Вот здесь под дубом наклоненным,      

С Горацием и Лафонтеном      

В приятных погружен мечтах.      

Вблизи ручей шумит и скачет,      

И мчится в влажных берегах,      

И светлый ток с досадой прячет      

В соседних рощах и лугах. —      

Но вот уж полдень. – В светлой   зале      

Весельем круглый стол накрыт;      

Хлеб-соль на чистом покрывале,      

Дымятся щи, вино в бокале,      

И щука в скатерьти лежит.      

Соседи шумною толпою      

Взошли, прервали тишину,      

Садятся; чаш внимаем звону:      

Все хвалят Вакха и Помону      

И с ними красную весну…      

       

Вот кабинет уединенный,      

Где я, Москвою утомленный,      

Вдали обманчивых красот,      

Вдали нахмуренных забот      

И той волшебницы лукавой,      

Которая весь мир вертит,      

В трубу немолчную гремит,      

И – помнится – зовется Славой —      

Живу с природной простотой,      

С философической забавой      

И с музой резвой и младой…      

Вот мой камин – под вечер темный,      

Осенней бурною порой,      

Люблю под сению укромной      

Пред ним задумчиво мечтать,      

"Вольтера, Виланда читать,      

Или в минуту вдохновенья      

Небрежно стансы намарать      

И жечь потом свои творенья…      

Вот здесь… но быстро привиденья,      

Родясь в волшебном фонаре,      

На белом полотне мелькают;      

Мечты находят, исчезают,      

Как тень на утренней заре. —      

Меж тем, как в келье молчаливой      

Во плен отдался я мечтам,      

Рукой беспечной и ленивой      

Разбросив рифмы здесь и там,      

Я слышу топот, слышу ржанье. —      

Блеснув узорным чепраком,      

В блестящем ментии сияньи      

Гусар промчался под окном…      

И где вы, мирные картины      

Прелестной сельской простоты?      

Среди воинственной долины      

Ношусь на крыльях я мечты,      

Огни во стане догорают;      

Меж них, окутанный плащом,      

С седым, усатым казаком      

Лежу – вдали штыки сверкают,      

Лихие ржут, бразды кусают,      

Да изредка грохочет гром,      

Летя с высокого раската…      

Трепещет бранью грудь моя,      

При блеске бранного булата,      

Огнем пылает взор, – и я      

Лечу на гибель супостата. —      

Мой конь в ряды врагов орлом      

Несется с грозным седоком —      

С размаха сыплются удары.      

О вы, отеческие Лары,      

Спасите юношу в боях!      

Там свищет саблей он зубчатой,      

Там кивер зыблется пернатый;      

С черкесской буркой на плечах,      

И молча преклонясь ко гриве,      

Он мчит стрелой по скользкой ниве,      

С цыгаррой дымною в зубах…      

       

Но лаврами побед увиты,      

Бойцы из чаши мира пьют.      

Военной славою забытый,      

Спешу в смиренный свой приют;      

Нашед на поле битв и чести      

Одни болезни, костыли,      

На век оставил саблю мести…      

Уж вижу в сумрачной дали      

Мой тесный домик, рощи темны,      

Калитку, садик, ближний пруд,      

И снова я, философ скромный,      

Укрылся в милый мне приют      

И, мир забыв и им забвенный,      

Покой души вкушаю вновь…      

       

Скажи, о сердцу друг бесценный,      

Мечта ль и дружба и любовь?      

Доселе в резвости беспечной      

Брели по розам дни мои;      

В невинной ясности сердечной      

Не знал мучений я любви,      

Но быстро день за днем умчался      

Где ж детства ранние следы?      

Прелестный возраст миновался      

Увяли первые цветы!      

Уж сердце в радости не бьется      

При милом виде мотылька,