1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
— А лошадей двое?    

— Двое.    

— И батрак есть?    

— Батрака нету.    

— А Серега?    

— Серегу ему наробраз дал из детского дома. На  патронирование — называется.    

— Один черт, — сказал Коваль, — из наробраза  чи не из наробраза, а все равно батрак.    

— Так, если дают…    

— Дают. А ты не бери, если ты порядочный человек.    

Опришко не ожидал такоц встречи и рассеянно сказал:    

— А почему так? Ольге ж дали?    

Коваль ответил:    

— Во-первых, с Ольгой другое дело. Ольга вышла за  нашего человека, теперь они с Павлом переходят в коммуну, наше добро на дело  пойдет. А во-вторых, и колонистка Ольга была не такая, как ты. А третье и то,  что нам разводить кулаков не к лицу.    

— А как же мне теперь?    

— А как хочешь.    

— Нет, так нельзя, — сказал Ступицын. — Если  они там влюблены, пускай себе женятся. Можно дать и приданое Дмитру, только  пускай он переходит не к Лукашенку, а в коммуну. Теперь там Ольга будет  заворачивать делом.    

— Батько Марусю не отпустит.    

— А Маруся пускай на батька наплюет.    

— Она не сможет этого сделать.    

— Значит, мало тебя любит… и вообще куркулька.    

— А тебе дело, любит или не любит?    

— А вот видишь, дело. Значит, она за тебя больше по  расчету выходит. Если бы любила…    

— Она, может, и любит, да батька слухается. А перейти в  коммуну она не может.    

— А не может, так нечего совету командиров голову  морочить! — грубо отозвался Кудлатый. — Тебе хочется к куркулю  пристроиться, а Лукашенку зятя богатого в хату нужно. А нам какое дело?  Закрывай совет…    

Лапоть растянул рот до ушей в довольной улыбке:    

— Закрываю совет по причине слабой влюбленности  Маруськи.    

Опришко был поражен. он ходил по колонии мрачнее тучи,  задирал пацанов, на другой день напился пьяным и буянил в спальне.    

Собрался совет командиров судить Опришко за пьянство.    

Все сидели мрачные, и мрачный стоял у стены Опришко. Лапоть  сказал:    

— Хоть ты и командир, а сейчас ты отдуваешься по личному  делу, поэтому стань на середину.    

У нас был обычай: виноватый должен стоять на середине  комнаты.    

Опришко повел сумрачными глазами по председательскому лицу и  пробурчал:    

— Я ничего не украл и на середину не стану.    

— Поставим, — сказал тихо Лапоть.    

Опришко оглядел совет и понял, что поставят. Он отвалился от  стены и вышел на середину.    

— Ну хорошо.    

— Стань смирно, — потребовал Лапоть.    

Опришко пожал плечами, улыбнулся язвительно, но опустил руки  и выпрямился.    

— А теперь говори, как ты смел напиться пьяным и  разоряться в спальне, ты — комсомолец, командир и колонист? Говори.    

Опришко всегда был человеком двух стилей: при удобном случае  он не скупился на удальство, размах и «на все наплевать», но, в сущности,  всегда был осторожным и хитрым дипломатом. Колонисты это хорошо знали, и  поэтому покорность Опришко в совете командиров никого не удивила. Жорка Волков,  командир седьмого отряда, недавно выдвинутый вместо Ветковского, махнул рукой  на Опришко и сказал:    

— Уже прикинулся. Уже он тихонький. А завтра опять будет  геройство показывать.    

— Да нет, пускай он скажет, — проворчал Осадчий.    

— А что мне говорить: виноват — и все.    

— Нет, ты скажи, как ты смел?    

Опришко доброжелательно умаслил глаза и развел руками по  совету.    

— Да разве тут какая смелость? С горя выпил, а человек,  выпивши если, за себя не отвечает.    

— Брешешь, — сказал Антон. — Ты будешь  отвечать. Ты это по ошибке воображаешь, что не отвечаешь. Выгнать его из  колонии — и все. И каждого выгнать, если выпьет… Беспощадно!    

— Так ведь он пропадет, — расширил глаза  Георгиевский. — Он же пропадет на улице…    

— И пускай пропадает.    

— Так он же с горя! Что вы в самом деле придираетесь? У  человека горе, а вы к нему пристали с советом командиров! — Осадчий с  откровенной иронией рассматривал добродетельную физиономию Опришко.    

— И Лукашенко его не примет без барахла, — сказал  Таранец.    

— А наше какое дело! — кричал Антон. — Не  примет, так пускай себе Опришко другого куркуля ищет?    

— Зачем выгонять? — несмело начал  Георгиевский. — Он старый колонист, ошибся, правда, так он еще исправится.  А нужно принять во внимание, что они влюблены с Маруськой. Надо им помочь  как-нибудь.    

— Что он, беспризорный? — с удивлением произнес  Лапоть. Чего ему исправляться? Он колонист.    

Взял слово Шнайдер, новый командир восьмого, заменивший  Карабанова в этом героическом отряде. В восьмом отряде были богатыри типа  Федоренко и Корыто. Возглавляемые Карабановым, они прекрасно притерли свои  угловатые личности друг к другу, и Карабанов умел выпаливать ими, как из  рогатки, по любому рабочему заданию, а они обладали талантом самое трудное дело  выполнять с запорожским реготом и с высоко поднятым знаменем колонийской чести.  Шнайдер в отряде сначала был недоразумением. Он пришел маленький, слабосильный,  черненький и мелкокучерявый. После древней истории с Осадчим антисемитизм  никогда не подымал голову в колонии, но отношение к Шнайдеру енще долго было  ироническим. Шнайдер действительно иногда смешно комбинировал русские слова и  формы и смешно и неповоротливо управлялся с сельскохозяйственной работой. Но  время проходило, и постепенно вылепились в восьмом отряде новые отношения:  Шнайдер сделался любимцем отряда, им гордились карабановские рыцари. Шнайдер  был умница и обладал глубокой, чуткой духовной организацией. Из больших черных  глаз он умел спокойным светом облить самое трудное отрядное недоразумение, умел  сказать нужное слово. И хотя он почти не прибавил роста за время пребывания в  колонии, но сильно окреп и нарастил мускулы, так что не стыдно было ему летом  надеть безрукавку, и никто не оглядывался на Шнайдера, когда ему поручались  напряженные ручки плуга. Восьмой отряд единодушно выдвинул его в командиры, и  мы с Ковалем понимали это так:    

— Держать отряд мы и сами можем, а украшать нас будет  Шнайдер.    

Но Шнайдер на другой же день после назначения командиром  показал, что карабановская школа для него даром не прошла: он обнаружил  намерения не только украшать, но и держать; и Федоренко, привыкший к громам и  молниям Карабанова, так же легко стал привыкать и к спокойно-дружеской  выволочке, которую иногда задавал ему новый командир.    

Шнайдер сказал:    

— Если бы Опришко был новеньким, можно было бы и  простить. А теперь нельзя простить ни в коем случае. Опришко показал, что ему  на коллектив наплевать. Вы думаете, это он показал в последний раз? Все знают,  что нет. Я не хочу, чтобы Опришко мучился. Зачем это нам? А пускай он поживет  без нашего коллектива, и тогда он поймет. И другим нужно показать, что мы таких  куркульских выходок не допустим. Восьмой отряд требует увольнения.    

Требование восьмого отряда было обстоятельством решающим: в  восьмом отряде почти не было новеньких. Командиры посматривали на меня, и  Лапоть предложил мне слово:    

— Дело ясное. Антон Семенович, вы скажите, как вы  думаете?    

— Выгнать, — сказал я коротко.    

Опришко понял, что спасения нет никакого, и отбросил налаженную  дипломатическую сдержанность:    

— Как выгнать? А куда я пойду? Воровать? Вы думаете, на  вас управы нету? Я и в Харьков поеду…    

В совете рассмеялись.    

— Вот и хорошо! Поедешь в Харьков, тебе дадут там  записочку, и ты вернешься в колонию и будешь у нас жить с полным правом. Тебе  будет хорошо, хорошо.    

Опришко понял, что он сморозил вопиющую глупость, и  замолчал.    

— Значит, один Георгиевский против, — оглядел  совет Лапоть. — Дежурный командир!    

— Есть, — строго вытянулся Георгиевский.    

— Выставить Опришко из колонии.    

— Есть выставить! — ответил обычным салютом  Георгиевский и движением головы пригласил Опришко к двери.    

Через день мы узнали, что Опришко живет у Лукашенко. На  каких условиях состоялось между нами соглашение — не знали, но ребята  утверждали, что все дело решала Маруська.    

Проходила зима. В марте пацаны откатались на льдинах  Коломака, приняли полагающиеся по календарю неожиданные все-таки весенние  ванны, потому что древние стихийные силы сталкивали их в штанах и «куфайках» с  самоделковых душегубок, льдин и надречных веток деревьев. Сколько полагается,  отболели гриппом.    

Но проходили гриппы, поднимались туманы, и скоро Кудлатый  стал находить «куфайки» брошенными посреди двора и устраивал обычный весенний  скандал, угрожая трусиками и голошейками на две недели раньше, чем полагалось  бы по календарю.    

     

 14. Не пищать!    

     

В середине апреля приехали на весенний перерыв первые  рабфаковцы.    

Они приехали похудевшие и почерневшие, и Лапоть рекомендовал  передать их десятому отряду в откормочное отделение. Было хорошо, что они не  гордились перед колонистами своими студенческими особенностями. Карабанов не  успел даже со всеми поздороваться, а побежал по хозяйству и мастерским.  Белухин, обвешанный пацанами, рассказывал о Харькове и о студенческой жизни.    

Вечером мы все уселись под весенним небом и по старой памяти  занялись вопросами колонии. Карабанову очень не нравились наши последние  события. Он говорил:    

— Что оно правильно сделано, так ничего не скажешь. Раз  Костя сказал, что ему тут не нравится, так поступили правильно: иди к чертям,  шукай себе кращего. И Опришко — куркуль, это понятно, и пошел в куркули, так  ему и полагается. И Опришко — куркуль, это понятно, и пошел в куркули, так ему  и полагается. А все-таки, если подумать, так оно как-то не так. Надо что-то  думать. Мы вот в Харькове уже повидали другую жизнь. Там другая жизнь, и люди  многие.    

— У нас плохие люди в колонии?    

— В колонии хорошие люди, — сказал  Карабанов, — очень хорошие, так смотрите ж кругом — куркульни с каждым  днем больше. Разве здесь колонии можно жить? Тут або зубами грызть, або тикать.    

— Не в том дело, — задумчиво протянул  Бурун, — с куркулями все бороться должны. Это особое дело. Не в том суть.  А в том, что в колонии делать нечего. Колонистов сто двадцать человек, силы  много, а работа здесь какая: посеял — снял, посеял — снял. И поту много  выходит, и толку не видно. Это хозяйство маленькое. Это хозяйство маленькое.  Еще год прожить, хлопцам скучно станет, захочется лучшей доли…    

— Это правильно ог говорит, Гришка, — Белухин  пересел ближе ко мне, — наш народ, беспризорный, как это называется, так  он пролетарский народ, ему дай производство. На поле, конечно, приятно работать  и весело, а только что ж ему с поля? На село пойти, в мелкую буржуазию,  значит, — стыдно как-то, так и пойти ж не с чем, для чего этого нужно  владеть орудиями производства: и хату нужно, и коня, и плуг, и все. А идти в  приймы, вот как Опришко, не годится. А куда пойдешь? Только один завод  паровозоремонтный, так рабочим своих детей некуда девать.    

Все рабфаковцы с радостью набросились на полевые работы, и  совет командиров с изысканною вежливостью назначал их командирами сводных.  Карабанов возвращался с поля возбужденным:    

— Ой, до чего ж люблю работу у поли! И такая жалость,  что нема ниякого толку с этой работы, хай вона сказыться. От було б хорошо б  так: поробыв в поли, пишов косыты, а тут тоби — манафактура растеть, чоботы  растуть, машины колыхаются на ныви, тракторы, гармошки, очки, часы, папиросы…  ой-ой-ой! Чего э мэнэ нэ спыталы, колы свит строили, подлюки?    

Рабфаковцы должны были провести с нами и Первое мая. Это  очень украшало и без того радостный для нас праздник.    

Колония по-прежнему просыпалась утром по сигналу и стройными  сводными бросалась на поля, не оглядываясь назад и не тратя энергии на анализ  жизни. Даже старые наши хвосты, такие, как Евгеньев, Назаренко, Переплятченко,  перестали нас мучить.    

К лету 1925 года колония подходила совершенно компактным  коллективом и при этом очень бодрым — так, по крайней мере, казалось снаружи.  Только Чобот торчком стал в нашем движении, и с Чоботом я не справился.    

Вернувшись от брата в марте, Чобот рассказал, что брат живет  хорошо, но батраков не имеет — середняк. Никакой помощи Чобот не просил у  колонии, но заговорил о наташе. Я ему сказал:    

— Что ж тут со мной говорить, это пусть сама Наташа  решает…    

Через неделю он опять ко мне пришел уже в полном тревожном  волнении.    

— Без Наташи мне не жизнь. Поговорите с нею, чтобы  поехала со мной.    

— Слушай, Чобот, какой же ты странный человек! Ведь  тебе с нею надо говорить, а не мне.    

— Если вы скажете ехать, так она поедет, а я говорю,  так как-то плохо выходит.    

— Что она говорит?    

— Она ничего не говорит.    

— Как это «ничего»?    

— Ничего не говорит, плачет.    

Чобот смотрел на меня напряженно-настороженно. Для него  важно было видеть, какое впечатление произвело на меня его сообщение. Я не  скрыл от Чобота, что впечатление было у меня тяжелое:    

— Это очень плохо… Я поговорю.    

Чобот глянул на меня налитыми кровью глазами, глянул в самую  глубину моего существа и сказал хрипло:    

— Поговорите. Только знайте: не поедет Наташа, я с собой  покончу.    

— Это что за дурацкие разговоры! — закричал я на  Чобота. — Ты человек или слякоть? Как тебе не стыдно?    

Но Чобот не дал мне кончить. Он повалился на лавку и  заплакал невыразимо горестно и безнадежно. Я молча смотрел на него, положив  руку на его воспаленную голову. Он вдруг вскочил, взял меня за локти и  залепетал мне в лицо захлебывающиеся, нагоняющие друг друга слова:    

— Простите… Я ж знаю, что мучаю вас… так я не можу  ничего уже сделать… Я видите, какой человек, вы же все видите и все знаете… Я на  колени стану… без Наташи я не могу жить.    

Я проговорил с ним всю ночь и в течение всей ночи ощущал  свою немощность и бессилие. Я ему рассказывал о большой жизни, о светлых  дорогах, о многообразии человеческого счастья, об осторожности и плане, о том,  что Наташе надо учиться, что у нее замечательные способности, что она и ему  потом поможет, что нельзя ее загнать в далекую богодуховскую деревню, что она  умрет там от тоски, — все это не доходило до Чобота. Он угрюмо слушал мои  слова и шептал:    

— Я разобьюсь на части, а все сделаю, абы она со мной  поехала…    

Отпустил я его в прежнем смятении, человеком, потерявшем  управление и тормоза. На другой же вечер я пригласил к себе Наташу. Она  выслушала мой короткий вопрос одними вздрагивающими ресницами, потом подняла на  меня глаза и сказала чистым до блеска, нестыдящимся голосом:    

— Чобот меня спас… а теперь я хочу учиться.    

— Значит, ты не хочешь выходить за него замуж и ехать к  нему?    

— Я хочу учиться… А если вы скажете ехать, так я поеду.    

Я еще раз взглянул в эти открытые, ясные очи, хотел  спросить, знает ли она о настроении Чобота, но почему-то не спросил, а сказал  только:    

— Ну иди спать спокойно.    

— Так мне не ехать? — спросила она меня по-детски,  мотая головой немного вкось.    

— Нет, не ехать, будешь учиться, — ответил я хмуро  и задумался, не заметив даже, как тихонько вышла Наташа из кабинета.    

Чобота увидел я на другой день утром. Он стоял у главного  входа в белый дом и явно поджидал меня. Я движением головы пригласил его в  кабинет. Пока я разбирался с ключами и ящиками своего стола, он молча следил за  мной и вдруг сказал, как будто про себя:    

— Значит, не поедет Наташа?    

Я взглянул на него и увидел, что он не ощущает ничего, кроме  своей потери. Прислонившись одним плечом к двери, Чобот смотрел в верхний угол  окна и что-то шептал. Я крикнул ему:    

— Чобот!..    

Чобот кажется, меня не слышал. Как-то незаметно он отвалился  от двери и, не взглянув на меня, вышел неслышно и легко, как призрак.    

Я за ним следил. После обеда он занял свое место в сводном  отряде. Вечером я вызвал его командира, Шнайдера:    

— Как Чобот?    

— Молчит.    

— Работал как?    

— Комсвод Нечитайло говорит — хорошо.    

— Не спускай с него глаз несколько дней. Если  что-нибудь заметите, то сейчас же скажите.    

— Знаем, как же, — сказал Шнайдер.    

Несколько дней Чобот молчал, но на работу выходил, являлся в  столовую. Встречаться со мной, видно, не хотел сознательно. Накануне праздника  я приказом поручил персонально ему прибить лозунги на всех зданиях. Он  аккуратно приготовил лестницу и пришел ко мне с просьбой:    

— Выпишите гвоздей.    

— Сколько?    

Он поднял глаза к потолку, пошептал и ответил:    

— Я так считаю, килограмм хватит…    

Я проверил. Он добросовестно и заботливо выравнивал лозунги  и спокойно говорил своему компаньону на другой лестнице:    

— Нет, выше… Еще выше… Годи. Прибивай.    

Колонисты любили готовиться к праздникам и больше всего  любили праздник Первого мая, потому что это весенний праздник. Но в этом году  Первомай проходил в плохом настроении. Накануне с самого утра перепадал дождик.  На полчаса затихнет и снова моросит, как осенью, мелкий, глуповатый,  назойливый. К вечеру зато заблестели на небе звезды, и только на западе мрачнел  темно-синий кровоподтек, бросая на колонию недружелюбную, грязноватую тень.  Колонисты бегали по колонии, чтобы покончить до собрания с разными делами:  костюмы, парикмахер, баня, белье. На просыхающем крылечке белого дома  барабанщики чистили мелом медь своих инструментов. Это были герои завтрашнего  дня.    

Барабанщики наши были особенные. Это вовсе не были жалкие  неучи, производящие беспорядочную толпу звуков. Горьковские барабанщики недаром  ходили полгода на выучку к полковым мастерам, и только один Иван Иванович  протестовал тогда:    

— Вы знаете, у них ужасный метод, ужасный!    

Иван Иванович с остановившимися от ужаса глазами рассказал  мне об этом методе, заключающемся в прекрасной аллитерации, где речь идет о  бабе, табаке, сыре, дегте, и только одно слово не может быть приведено здесь,  но и это слово служило честно барабанному делу. Этот ужасный метод, однако,  хорошо делал свое воспитательное дело, и марши наших барабанщиков отличались  красотой, выразительностью. Их было несколько: походный, зоревой, знаменный,  парадный, боевой, в каждом из них были своеобразные переливы трелей, сухое,  аккуратное стаккато, приглушенное нежное рокотанье, неожиданно взрывные фразы и  кокетливо-танцевальные шалости. Наши барабанщики настолько хорошо исполняли  свое дело, что даже многие инспектора наробраза, услышав их, принуждены были,  наконец, признать, что они не вносят в дело социального воспитания никакой  особенно чуждой идеологии.    

Вечером на собрании колонистов мы проверили свою готовность  к празднику, и только одна деталь оказалась до конца не выясненной: будет ли  завтра дождь. Шутя предлагали отдать в приказе: предлагается дежурству  обеспечить хорошую погоду. Я утверждал, что дождь будет обязательно, такого же  мнения был и Калина Иванович, и Силантий, и другие товарищи, понимающие в  дождях. Но колонисты протестовали против наших страхов и кричали:    

— А если дождь, так что?    

— Измокнете.    

— А мы разве сахарные?    

Я принужден был решить вопрос голосованием: идти ли в город,  если с утра будет дождь? Против поднялось три руки, и в том числе моя. Собрание  победоносно смеялось, и кто-то орал:    

— Наша берет!    

После этого я сказал:    

— Ну смотрите, постановили — пойдем, пусть и камни с  неба падают.    

— Пускай падают! — кричал Лапоть.    

— Только смотрите, не пищать! А то сейчас храбрые, а  завтра хвостики подожмете и будете попискивать: ой, мокро, ой, холодно…    

— А мы когда пищали?    

— Значит, договорились — не пищать?    

— Есть не пищать!    

Утро нас встретило сплошным серым небом и тихоньким коварным  дождиком, который иногда усиливался и поливал землю, как из лейки, потом снова  начинал бесшумно брызгать. Никакой надежды на солнце не было.    

В белом доме меня встретили уже готовые к походу колонисты и  внимательно присматривались к выражению моего лица, но я нарочно надел каменную  маску, и скоро начало раздаваться в разных углах ироническое воспоминание:    

— Не пищать!    

Видимо, на разведку прислали ко мне знаменщика, который  спросил:    

— И знамя брать?    

— А как же без знамени?    

— А вот… дождик…    

— Да ращве это дождик? Наденьте чехол до города.    

— Есть надеть чехол, — сказал знаменщик кротко.    

В семь часов проиграли общий сбор. Колонна вышла в город  точно по приказу. До городского центра было километров десять, и с каждым  километром дождь усиливался. На городском плацу мы никого не застали, —  ясно было, что демонстрация отменена. В обратный путь тронулись уже под  проливным дождем, но для нас было теперь все равно: ни у кого не осталось сухой  нитки, а из моих сапог вода выливалась, как из переполненного ведра. Я  остановил колонну и сказал ребятам:    

— Барабаны намолкли, давайте песню. Обращаю ваше  внимание, некоторые ряды плохо равняются, идут не в ногу, кроме того, голову  нужно держать выше.    

Колонисты захохотали. По их лицам стекали целые реки воды.    

— Шагом марш!    

Карабанов начал песню:    

Гей, чумаче, чумаче!    

Життя твое собаче…    

Но слова песни показались всем настолько подходящими к  случаю, что и песню встретили хохотом. При втором запеве песню подхватили и  понесли по безлюдным улицам, затопленным дождевыми потоками.    

Рядом со мной в первом ряду шагал Чобот. Песни он не пел и  не замечал дождя, механически упорно вглядываясь куда-то дальше барабанщиков и  не замечая моего пристального внимания.    

За вокзалом я разрешил идти вольно. Плохо было то, что ни у  кого не осталось ни одной сухой папиросы или щепотки махорки, поэтому все  накинулись на мой кожаный портсигар. Меня окружили и гордо напоминали:    

— А все ж таки никто не запищал.    

— Постойте, вон за тем поворотом камни будут падать,  тогда что скажете?    

— Камни — это, конечно, хуже, — сказал  Лапоть, — но бывает еще и хуже камней, например пулемет.    

Перед входом в колонию снова построились, выровнялись и  снова запели песню, хотя она уже с большим трудом могла осилить нараставший шум  ливня и неожиданно приятные, как салют нашему возвращению, первые в этом году  раскаты грома. В колонию вошли с гордо поднятой головой, на очень быстром  марше. Как всегда, отдали салют знамени, и только после этого все приготовились  разбежаться по спальням. Я крикнул:    

— Да здравствует Первое мая! Ура!    

Ребята подбросили вверх мокрые фуражки, заорали и, уже не  ожидая команды, бросились ко мне. Они подбросили меня вверх и из моих сапог  вылились на меня новые струи воды.    

Через час в клубе был прибит еще один лозунг. На огромном  длинном полотнище было написано только два слова:    

Н е п и щ а т ь!    

     

 15. Трудные люди    

     

Чобот повесился ночью на третье мая.    

Меня разбудил сторожевой отряд, и, услышав стук в окно, я  догадался, в чем дело. Возле конюшни, при фонарях, Чобота, только что снятого с  петли, приводили в сознание. После многих усилий Екатерины Григорьевны и  хлопцев удалось возвратить ему дыхание, но в сознание он так и не пришел и к  вечеру умер. Приглашенные из города врачи обьяснили нам, что спасти Чобота было  невозможно: он повесился на балконе конюшни; стоя на этом балконе, он,  очевидно, надел на себя и затянул петлю, а потом бросился с нею вниз — у него  повреждены были шейные позвонки.    

Хлопцы встретили самоубийство Чобота сдержанно. Никто не  выражал особенной печали, и только Федоренко сказал:    

— Жалко казака — хороший был бы буденовец!    

Но Федоренко ответил Лапоть:    

— Далеко Чоботу до Буденного: граком жил, граком и  помер, от жадности помер.    

Коваль с гневным презрением посматривал в сторону клуба, где  стоял гроб Чобота, отказался стать в почетный караул и на похороны не пришел:    

— Я таких, как Чобот, сам вешал бы: лезет под ноги с  драмами своими дурацкими!    

Плакали только девчонки, да и то Маруся Левченко иногда  вытирала глаза и злилась:    

— Дурак такой, дубина какая, ну что ты скажешь, иди с  ним «хозяйнуваты»! Вот счастье какое для Наташи! И хорошо сделала, что не  поехала! Много их, таких, Чоботов, найдется, да всем ублажать? Пускай вешаются  побольше.    

Наташа не плакала. Она с испуганным удивлением глянула на  меня, когда я пришел к девочкам в спальню, и негромко спросила:    

— Що мени теперь робыты?    

Маруся ответила за меня:    

— Может, и ты вешаться захочешь? Скажи спасибо, что  этот дурень догадался смыться. А то он тебя всю жизнь мучил бы. Что ей  «робыть», задумалась, смотри! На рабфаке будешь, тогда и задумывайся.    

Наташа подняла глаза на сердитую Маруську и прислонилась к  ее поясу:    

— Ну добре.    

— Я принимаю шефство над Наталкой, — сказала  Маруся, вызывающе сверкнув на меня глазами.    

Я шутя расшаркался перед нею:    

— Пожайлуста, пожайлуста, товарищ Левченко. А мне можно  с вами «еа пару»?    

— Только с уловием: не вешаться! А то видите, какие  шефы бывают, ну их к собакам. Не столько того шефства, сколько неприятностей.    

— Есть не вешаться!    

Наташа оторвалась от Марусиного пояса и улыбалась своим  новым шефам, даже порозовела немного.    

— Идем завтракать, бедная девочка, — сказала  весело Маруся.    

У меня на этом участке сердца стало… ничего себе. К вечеру  приехали следователь и Мария Кондратьевна. Следователя я упросил не допрашивать  Наташу, да он и сам был человек сообразительный. Написав короткий акт, он  пообедал и уехал. Мария Кондратьевна осталась погрустить. Поздно ночью, когда  уже все спали, она зашла в мой кабинет с Калиной Ивановичем и устало опустилась  на диван:    

— Безобразные ваши колонисты! Товарищ умер, а они хохочут,  а этот самый ваш Лапоть так же валяет дурака, как и раньше.    

На другой день я проводил рабфаковцев. По дороге на вокзал  Вершнев говорил:    

— Хлопцы н-не понимают, в чем дело. Ч-ч-человек решил  умереть, значит, жизнь плохая. Им к-кажется, ч-что из-з-за Наталки, а на самом  деле не из-за Наталки, а таакая жизнь.    

Белухин завертел головой:    

— Ничего подобного! У Чобота все равно никакой жизни не  было. Чобот был не человек, а раб. Барина у него отняли, так он Наташку  выдумал.    

— Выкпучуете (хитрите) хлопцы, — сказал  Семен. — Этого я не люблю. Повесился человек, ну и вычеркни его из  списков. Надо думать про завтрашний день. А я вам скажу: тикайте отсюда с  колонией, а то у вас все перевешаются.    

На обратном пути я задумался над путями нашей колонии. В  полный рост встал перед моими глазами какой-то грозный кризис, и угрожали  полететь куда-то и пропасть несмоненные для меня ценности, ценности живые,  живущие, созданные, как чудо, пятилетней работой коллектива, исключительные  достоинства которого я даже из скромности скрывать от себя не хотел.    

В таком коллективе неясность личных путей не могла  опеределять кризиса. Ведь личные пути всегда неясны. И что такое ясный личный  путь? это отрешение от коллектива, это концентрированное мещанство: такая  ранняя, такая скучная забота о будущем куске хлеба, об этой самой хваленой  квалификации. И какой квалификации? Столяра, сапожника, мельника. Нет, я крепко  верю, что для мальчика в шестнадцать лет нашей советской жизни самой дорогой  квалификацией является квалификация борца и человека.    

Я представил себе силу коллектива колонистов и вдруг понял,  в чем дело: ну конечно, как я мог так долго думать! Все дело в остановке. Не  может быть допущена остановка в жизни коллектива.    

Я обрадовался по-детски: какая прелесть! Какая чудесная,  захватывающая диалектика! Свободный рабочий коллектив не способен стоять на  месте. Всемирный закон всеобщего развития только теперь начинает показывать  свои настоящие силы. Формы бытия свободного человеческого коллектива — движение  вперед, форма смерти — остановка.    

Да, мы почти два года стоим на месте: те же поля, те же  цветники, та же столярная и тот же ежегодный круг.    

Я поспешил в колонию, чтобы взглянуть в глаза колонистам и  проверить мое великое открытие.    

У крыльца белого дома стояли два извозчичьих экипажа, и Лапоть  меня встретил сообщением:    

— Приехала комиссия из Харькова.    

«Вот и хорошо, — подумал я, — сейчас мы это дело  решим».    

В кабинете ожидали меня: Любовь Савельевна Джуринская,  полная дама, в темно-малиновом, не первой чистоты платье, уже немолодая, но с  живыми и пристальными глазами, и невзрачный человек, полурыжий, полурусый, не  то с бородкой, не то без бородки; очки на нем очень перекосились, и он все  поправлял их свободной от портфеля рукой.    

Любовь Савельевна заставила себя приветливо улыбнуться,  когда знакомила меня с остальными:    

— А вот и товарищ Макаренко. Знакомьтесь: Варвара  Викторовна Брегель, Сергей Васильевич Чайкин.    

Почему не принять в колонии Варвару Викторовну Брегель — мое  высшее начальство, но с какой стати этот самый Чайкин? О нем я слышал — профессор  педагогики. Не заведовал ли он каким-нибудь детским домом?    

Брегель сказала:    

— Мы к вам специально — проверить ваш метод.    

— Решительно протестую, — сказал я. — Нет  никакого моего метода.    

— А какой же у вас метод?    

— Обыкновенный, советский.    

Брегель зло улыбнулась.    

— Может быть, и советский, но во всяком случае не  обыкновенный. Надо все-таки проверить.    

Начиналась самая неприятная беседа, когда люди играют  терминами в полной уверенности, что термины определяют реальность. Я поэтому  сказал:    

— В такой форме я беседовать не буду. Если угодно, я  вам сделаю доклад, но предупреждаю, что он займет не меньше трех часов.    

Брегель согласилась. Мы немедленно уселись в кабинете,  заперлись, и я занялся мучительным делом: переводом на слова накопившихся у  меня за пять лет впечатлений, соображений, сомнений и проб. Мне казалось, что я  говорил красноречиво, находил точные выражения для очень тонких понятий,  аналитическим ножом осторожно и смело вскрывал тайные до сих пор области,  набрасывал перспективы будущего и затруднения завтрашнего дня. Во всяком  случае, я был искренним до конца, не щадил никаких предрассудков и не боялся  показать, что в некоторых местах «теория» казалась мне уже жалкой и чуждой.    

Джуринская слушала меня с радостным, горящим лицом, Брегель  была в маске, а о Чайкине мало я заботился.    

Когда я окончил, Брегель постучала полными пальцами по столу  и сказала таким тоном, в котором трудно было разобрать, говорит ли она искренно  или издевается:    

— Так… Скажу прямо: очень интересно, очень интересно.  Правда, Сергей Васильевич?    

Чайкин попытался поправить очки, впился в свой блокнот и  очень вежливо, как и полагается ученому, со всякими галантными ужимочками и с  псевдопочтительной мимикой произнес такую речь:    

— Хорошо, это, конечно, нужно все осветить, да… но я бы  усомнился и сейчас в некоторых, если можно так выразиться, ваших теоремах,  которые вы любезно нам изложили с таким даже воодушевлением, что, разумеется,  говорит о вашей убежденности. Хорошо. Ну вот, например, мы и раньше знали, а вы  как будто умолчали. У вас здесь организована, так сказать, некоторая  конкуренция между воспитанниками: кто больше сделает — того хвалят, кто меньше  — того порицают. Поле у вас пахали, и была такая конкурения, не правда ли? Вы  об этом 3умолчали, вероятно, случайно. Мне желательно было бы услышать от вас:  известно ли вам, что мы считаем конкуренцию методом сугубо буржуазным,  поскольку она заменяет прямое отношение к вещи отношением косвенным? Это — раз.  Другой: вы выдаете воспитанникам карманные деньги, правда к праздникам, и выдаете  не всем поровну, а, так сказать, пропорционально заслугам. не кажется ли вам,  что вы заменяете внутреннюю стимулировку внешней и при этом сугубо  материальной? Дальше: наказания, как вы выражаетесь. Вам должно быть известно,  что наказание воспитывает раба, а нам нужна свободная личность, определяющая  свои поступки не боязнью палки или другой меры воздействия, а внутренними  стимулами и политическим самосознанием…    

Он еще много говорил, этот самый Чайкин. Я слушал и  вспоминал рассказ Чехова, в котором описывается убийство при помощи  пресс-папье; потом мне казалось, что убивать Чайкина не нужно, а следует  выпороть, только не розгой и не какой-либо царскорежимной нагайкой, а  обыкновенным пояском, которым рабочий класс подвязывает штаны. Это было бы  идеологически выдержано.    

Брегель меня спросила, перебивая Чайкина:    

— Вы чему-то улыбаетесь? Разве смешно то, что говорит  товарищ Чайкин?    

— О нет, — сказал я, — это не смешно…    

— А грустно, да? — улыбнулась, наконец, и Брегель.    

— Нет, почему же, и не грустно. Это обыкновенно.    

Брегель внимательно глянула на меня и, вздохнув, пошутила:    

— Трудно вам с нами, правда?    

— Ничего, я привык к трудным. У меня бывают гораздо  труднее.    

Брегель вдруг раскатилась смехом.    

— Вы все шутите, товарищ Макаренко, — успокоилась  она наконец. — Вы все-таки что-нибудь ответите Сергею Васильевичу?    

Я умильно посмотрел на Брегель и взмолился:    

— Я думаю, пускай и по этим вопросам тоже научпедком  займется. Ведь там все сделают как следует? Лучше давайте обедать.    

— Ну хорошо, — немного надулась Брегель. — Да  скажите, а что это за история: выгнали воспитанника Опришко?    

— За пьянство.    

— Где же оон теперь? Конечно, на улице.    

— Нет, живет рядом, у одного куркуля.    

— Значит, что же, отдали на патронирование?    

— В этом роде, — улыбнулся я.    

— Он там живет? Это вы хорошо знаете?    

— Да, хорошо знаю: живет у куркуля местного,  Луккашенко. У этого доброго человека уж два беспризорных «на патронировании».    

— Ну это мы проверим.    

— Пожайлуста.    

Мы отправились обедать. После обеда Брегель и Чайкин  захотели убедиться в чем-то собственными глазами, а я снял шапку перед Любовью  Савельевной.    

— Милый, дорогой, родненький Наркомпрос! Нам здесь  тесно и все сделано. Мы запсихуем здесь через полгода. Дайте нам что-нибудь  большое, чтобы голова закружилась от работы. У вас же много всего! У вас же не  только принципы!    

Любовь Савельевна засмеялась и сказала:    

— Я вас хорошо понимаю. Это можно будет сделать.  Пойдем, поговорим подробнее… Но постойте, вы все о будущем. Вас очень обижает  эта ревизия?    

— О нет, пожайлуста! А как же иначе?    

— Ну а выводы, все эти вопросы Чайкина вас не  беспокоят?    

— А почему? Ведь ими будет заниматься научпедком? Это  ему беспокойство, а мне ничего…    

Вечером Брегель, уходя спать, поделилась впечатлениями:    

— Коллектив у вас чудесный. Но это ничего не значит,  методы ваши ужасны.    

Я в глубине души обрадовался: хорошо еще, что она ничего не  знает об обучении наших барабанщиков.    

— Спокойной ночи, — сказала Брегель. — Да,  имейте в виду, вас никто и не думает обвинять в смерти Чобота…    

Я поклонился с глубокой благодарностью…    

     

 16. Запорожье    

     

Снова наступило лето. Снова, не отставая от солнца, заходили  по полям сводные отряды, снова время от времени заработали знаменные четвертые  сводные, и командовал ими все тот же Бурун.    

Рабфаковцы приехали в колонию в середине июня и привезли с  собою, кроме торжества по случаю перехода их на второй курс, еще и двух новых  членов — Оксану и Рахиль, которым как колнисткам уже и выбора никакого не  оставалось: обязаны были ехать в колонию. А также приехала и черниговка,  существо, донельзя чернобровое и черноглазое. Звали черниговку Галей Подгорной.  Семен ввел ее в общее собрание колонистов, показал всем и сказал:    

— Шурка написал в колонию, нибы я заглядывался на вот  эту самую черниговку. Ничего не было, честное комсомольское слово. А важное  что: Галя Подгорная не имеет, можно сказать, никакой территории, чтобы поехать  на каникулы. Судите нас, товарищи колонисты: кто прав, а кто, может, и виноват.    

Семен уселся на землю, — собрание происходило в парке.    

Черниговка с удивлением рассматривала наше общество, голоногое,  голорукое, а в некоторых частях и голопузое. Лапоть поджал губы, прищурился,  похлопал лысыми огромными веками и захрипел:    

— А скажите, пожайлуста, товарищ черниговка… это… как  его…    

Черниговка и собрание насторожились.    

— …а вы знаете «Отче наш»?    

Черниговка улыбнулась, смутилась, покраснела и несмело  ответила:    

— Не знаю…    

— Ага, не знаете? — Лапоть еще больше поджал губы  и опять захлопал веками. — А «Верую» знаете?    

— Нет, не знаю…    

— Угу. А Днепр переплывете?    

Черниговка растерянно посмотрела по сторонам:    

— Да как вам сказать? Плаваю я хорошо, наверное,  переплыву…    

Лапоть повернулся к собранию с таким выражением лица, какое  бывает у напряженно думающих дураков: надувался, хлопал глазами, поднимал  палец, задирал нос, и все это без какого бы то ни было намека на улыбку.    

— Значиться, так будэмо говорыты: «Отче наша» вона нэ  тямыть, «Верую» ни в зуб ногой, Днипро пэрэплывэ. А може, нэ пэрэплывэ?    

— Пэрэплывэ! — кричит собрание.    

— Ну добре, а колы не Днипро, так Коломак пэрэплывэ?    

— Пэрэплывэ Коломак! — кричат хлопцы в хохоте.    

— Выходыть так, що для нашои лыцарьской запорожськой  колонии годыться?    

— Годыться.    

— До якого курения?    

— До пятого.    

— В таким рази посыпьте ий голову писочком и вэдить до  куреня.    

— Та куды ж ты загнув? — кричит Карабанов. —  То ж тилько кошевым писочком посыпалы…    

— А скажи мени, козачэ, — задает вопрос Семену  Лапоть, — а чи життя розвываеться, чи нэ розвываеться?    

— Розвываеться. Ну?    

— Ну так раньше посыпали голову кошевому, а теперь  всем.    

— Ага, — говорит Карабанов, — правильно!    

Мысль о переезде на Запорожье возникла у нас после одного из  писем Джуринской, в котором она сообщала темные слухи, что есть проект  организовать на острове Хортице большую детскую колонию, причем в Наркомпросе  будут рады, если центральным организатором этой колонии явится колония имени  Горького.    

Детальная разработка этого проекта еще и не начиналась. На  мои вопросы Джуринская отвечала, что окончательного решения вопроса нельзя  ожидать скоро, что все это связано с проектом Днепростроя.    

Что там делалось в Харькове, мы хорошо не знали, но в  колонии делалось много. Трудно было сказать, о чем мечтали колонисты: о Денпре,  об острове, о больших полях, о какой-нибудь фабрике. Многих увлекала мысль о  том, что у нас будет собственный пароход. Лапоть дразнил девочек, утверждая, что  на остров Хортицу по старым правилам девочки не допускаются, поэтому придется  для них выстроить что-нибудь на берегу Днепра.    

— Но это ничего, — утешал Лапоть. — Мы будем  приезжать к вам в гости, а вешаться будем на острове — вам же спокойнее.    

Рабфаковцы приняли участие в шутливых мечтах получить в  наследство запорожсский остров и охотно отдали дань еще не потухшему стремлению  к игре. Целыми вечерами колония хохотала до слез, наблюдая на дворе широкую  имитацию запорожской жизни, — для этого большинство как следует  штудировало «Тараса Бульбу». В такой имитации хлопцы были неисчерпаемы. То  появится на дворе Карабанов в штанах, сделанных из театрального занавеса, и  читает лекцию о том, как пошить такие штаны, на которые, по его словам, нужно  сто двадцать аршин материи. То разыгрывается на дворе страшная казнь запорожца,  обвиненного всей громадой в краже. При этом в особенности стараются сохранить в  неприкосновенности такую легендарную деталь: казнь совершается при помощи киев,  но право на удар кием имеет только тот, кто перед этим выпьет «кухоль горилки».  За неимением горилки для колонистов, приводящих казнь в исполнение, ставится  огромный горшок воды, выпить который даже самые большие питухи, водохлебы не в  состоянии. То четвертый сводный, отправляясь на работу, подносит Буруну булаву  и бунчук. Булава сделана из тыквы, а бунчук из мочалы, но Бурун обязан принять  все эти «клейноды» с почтением и кланяться на четыре стороны.    

Так проходило лето, а запорожский проект оставался проектом,  ребятам уж и играть надолело. В августе уехали рабфаковцы и увезли с собою  новую партию. Целых пять командиров выбыли из строя, и самая кровавая рана была  на месте командира второго — уехал-таки на рабфак Антон Братченко, мой самый  близкий друг и один из основателей колонии имени Максима Горького. Уехал и  Осадчий, за которого я заплатил хорошим куском жизни. Был это бандит из  бандитов, а уехал в Харьков в технологический институт стройный красавец,  высокий, сильный, сдержанный, полный какого-то особенного мужества и силы. Про  него Коваль говорил:    

— Комсомолец какой Осадчий, жалко провожать такого  комсомольца!    

Это верно: Осадчий вынес на своих плечах в течение двух лет  сложнейшую нагрузку командира мельничного отряда, полную бесконечных забот,  расчетов с селами и комнезами.    

Уехал и Георгиевский, сын иркутского губернатора, так и не  смывший с себя позорного пятна, хотя в официальной анкете Георгиевского и было  написано: «Родителей не помнит».    

Уехал и Шнайдер — командир славного восьмого отряда, и  командир пятого, Маруся Левченко, уехала.    

Проводили рабфаковцев и вдруг заметили, как помолодело  общество горьковцев. Даже в совете командиров засели недавние пацаны: во втором  отряде Витька Богоявленский, в третьем отряде заменил Опришко Шаровский Костя,  в пятом Наташа Петренко, в девятом Митька Жевелий, и только в восьмом добился,  наконец, командирского поста огромный Федоренко. Отряд пацанов передал  Георгиевский после трехлетнего командования Тоське Соловьеву.    

Снова закопали бураки и картошку, обложили конюшни соломой,  очистили и спрятали семена на весну, и снова на зябь, уже без конкуренции,  заработали первые и вторые сводные. И только тогда получили мы из Харькова  официальное предложение Наркомпроса осмотреть в Запорожском округе имение  Попова.    

Общее собрание колонистов, выслушав мое сообщение и пропустив  через все руки бумажку Наркомпроса, сразу почувствовало, что дело серьезное.  Ведь у нас на руках была и другая бумажка, в которой Наркомпрос просил  Запорожский окрисполком передать имение Попова в распоряжение колонии.    

В тот момент эти бумажки казались нам окончательным решением  вопроса: оставалось вздохнуть свободно, забыть бесконечные разговоры о  монастырях, еще не оживших помещичьих гнездах, потушить сказку о Хортицком  острове, собираться и ехать.    

Осмотреть и принять имение Попова поехали я и Митька  Жевелий, избранный общим собранием. Митьке было уже пятнадцать лет. Он давно  стоял в строю пацанов на голову выше других, давно прошел сложные искусы  комсводотряда, больше года уже комсомолец, а в последнее время заслуженно был  выдвинут на ответственный пост командира девятого. Митька был представителем  новейшей формации горьковцев: к пятнадцати годам он приобрел большой  хозяйственный опыт, и пружинный стан, и удачу организатора, заразившись в то же  время многими ухватками старшего боевого поколения. Митька с первого дня был  корешком Карабанова и от Карабанова получил как будто в наследство черный  огневой глаз и энергничное красочное движение; но и отличался Митька от Семена  заметно хотя бы уже потому, что к пятнадцати годам Митька был в пятой группе.    

Мы с Митькой выехали в ясный морозный бесснежный день в  конце ноября и через сутки были в Заопоржье. По молодости нашей воображали, что  новая счастливая эра трудовой колонии имени Горького начнется приблизительно  так: председатель окрисполкома, человек с революционным приятным лицом,  встретит нас ласково, обрадуется и скажет:    

— Имение Попова? Для колонии имени Горького? Как же,  как же, знаю. Пожайлуста, пожайлуста! Вот вам оредр на имение, идите и  владейте.    

Останется нам только узнать, где дорога в имение, и лететь в  колонию с приглашением:    

— Скорее, скорее собирайтесь!..    

В том, что имение Попова нам понравится, мы не сомневались.  На что уже Брегель в Наркомпросе женщина строгая, а та и сказала нам с Митькой,  когда мы заехали к ней в Харьков:    

— Попова имение? Как раз для Макаренко! Этот самый  Попов был немножко чудак, он там такого настроил… да вот увидите. Хорошее  имение, и вам понравится.    

Джуринская говорила то же:    

— Там хорошо, и богато, и красиво. Это место нарочно  сделано для детской колонии.    

И Мария Кондратьевна сказала:    

— Прелесть, что за такое имение!    

Уже одно то, что всем это имение известно, много значило, и  поэтому и я и Митька были в фаталистическом настроении: это для нас,  горьковцев, специально судьба приготовила.    

Но из всех наших ожиданий правильным оказалось только одно:  лицо предисполкома было действительно симпатичное и революционное. Все  остальное вышло не так, и прежде всего не таковы были его речи.    

Прочитав бумажку Наркомпроса, председатель сказал:    

— Да, но там ведь крестьянская коммуна! А что это за  колония Горького?    

Он откровенно разглядывал нас с Митькой, и, кажется, Митька  понравился ему больше, чем я, ибо он улыбнулся черноглазой Митькиной  настороженности и спросил:    

— Так это такие мальчики будут там хозяйничать?    

Митька решительно покраснел и начал грубиянить:    

— А чем у нас бузовые пацаны? Наверное, не хуже ваших  граков будем хозяйничать.    

После этих слов Митька еще больше покраснел, а председатель  еще больше улыбнулся и доверчиво признал:    

— Это крестьян вы так называете — «граки»? Действительно,  хозяйничают плохо. Но ведь там полторы тысячи гектаров. Дело это выше  компетенции окрисполкома, придется вам воевать в Наркомземе.    

Митька недоверчиво прищурился на председателя:    

— Вы сказали: дело выше… как это… компенции? Это значит  как?    

— А я ваш язык лучше понимаю, чем вы мой… Ну хорошо,  вам заведующий обьяснит, что такое компетенция. А что я могу сделать? Я дам вам  машину, езжайте, посмотрите. Кстати, на месте поговорите с коммуной, —  может быть, договоритесь. Но решать дело придется в Харькове, в Наркомземе.    

Улыбаясь, председатель пожал руку Митьке:    

— Если у вас все такие «пацаны», я буду вас  поддерживать.    

Мы с Митькой видели имение Попова и были отравлены его  красотой.    

На краю знамеитого Великого луга, кажется, на том самом  месте, где стояла хата Тараса Бульбы, в углу между Днепром и Кара-Чекраком  неожиданно в степи вытянулись длинные холмы. Между ними Кара-Чекрак прямой  стрелкой стремится к Днепру, даже на речку не похоже — канал, а на высоком  берегу его — чудо. Высокие зубчатые стены, за стенами дворцы, остроконечные и  круглые кровли, перепутанные в сказочном своеволии. На некоторых башнях еще и  флюгера мотались, но окна смотрели черными пустыми провалами, и в этом было  тяжелое противоречие с живой вычурностью мавританской или арабской фантазии.    

Через ворота в двухэтажной башне вьехали мы на огромный  двор, выложенный квадратными плитами, между которыми торчали с угрюмым  нахальством сухие, дрожащие от мороза стебли украинского бурьяна и на которых  коровы, свиньи, козы понабрасывали черт знает чего. Вошли в первый дворец.  Ничего в нем уже не было, кроме сквозняков, пахнувших известкой, да в вестибюле  на куче мусора валялась гипсовая Венера Милосская не только без рук, но и без  ног. В других дворцах, таких же высоких и изящных, тоже сильно еще пахло  революцией. Опытным глазом восстановителя я прикидывал, во что обойдется  ремонт. Собственно говоря, ничего страшного и не было: окна, двери, поправить  паркет, штукатурка, Милосскую можно было и не восстанавливать; лестницы,  потолки, печи были целы. Митька был менее прозаичен, чем я. Никакие разрушения  не могли потушить в нем эстетического восторга. Он бродил по залам, башням,  переходам, дворам и дворикам и ахал:    

— Ох ты ж, черт! От смотри ж ты! Ну и здорово, честное  слово! Ой, и грубое ж место, Антон Семенович! От хлопцы будут довольны! Хорошо,  честное слово, хорошо! А сколько же тут можно пацанов поместить? Мабудь,  тысячу?    

По моим расчетам выходило: пацанов можно поместить  восемьсот.    

— А чи справимся? Восемьсот — это ж, наверное, с улицы.  А наши все командиры на рабфаке…    

О том, справимся или не справимся, некогда было думать —  смотрели дальше. На черном дворе хозяйничала коммуна и хозяйничала  отвратительно. Бесконечная конюшня была забита навозом, и в навозных кучах,  давно без подстилки и уборки, стояли кое-где классические клячи с выпирающими  остряками костей и с испачканными задами, многие плешивые. Огромная свинарня  вся сквозила дырками, свиней было мало, и свиньи были плохие. На замерзших  кочках двора торчали и валялись беспризорные возы, сеялки, колеса, отдельные  части, и все это покрывалось, как лаком, диким, одуряющим бездельем. Только в  свинарне вытянул к нам грязную бороду корявый дедушка и сказал:    

— Колы в контору, так он в ту хатынку зайдить.    

— А где же ваши свиньи? — спросил Митька.    

— Как вы говорите?.. Ага ж… свиньи дэ?..    

Дед затоптался на месте, потрогал прозрачными пальцами усы и  оглянулся на станки. Видно, Митькин вопрос был для деда дипломатически  непосилен. Но он храбро махнул рукой:    

— Та… поилы, сволочи, свиней, поилы…    

— Кто это?    

— Та хто ж? Свои поилы… коммуна оця самая…    

— Так и вы ж, дедушка в коммуне?    

— Хе-хе, голубе, я в коммуни, як теля в отари. Теперь  хто галасуваты глотку мае, той и старший. А диду не дали свинячины, не далы. А  вы ж чого?    

— Да по делу.    

— Ага ж, по делу значить… Ну конечно, раз по делу, так  идить, от там заседають… Заседають, как же… Они все заседають, а тут…    

Дед разгонялся, видимо, на большие откровенности, но нам  было некогда.    

В тесной конторе на издыхающих барских стульях в самом деле  заседали. Сквозь махорочный дым трудно было разглядеть, сколько сидело человек,  но галдеж был порядка двух десятков. К сожалению, мы так и не узнали повестки  дня, потому что, как только мы вошли, темнобородый кучерявый мужчина, с глазами  нежными и круглыми, как у девочки, спросил нас:    

— А что за люди?    

Начался разговор, сначала недрежелюбно-официальный, потом  враждебно-страстный и только часа через два просто деловой.    

Я, оказывается, ошибался. Коммуна была тяжело больна, но  умирать не собиралась и, распознав в нас непрошенных могильщиков, возмутилась и  из последних сил проявила жажду жить.    

Ясно было одно: для коммуны полторы тысячи га было много. В  этом чрезмерном богатстве и заключалась одна из причин ее бедности. Мы легко  договорились, что землю можно будет поделить. Еще легче коммуна согласилась  отдать нам дворцы, зубцы и башни вместе с Венерой Милосской. Но когда очередь  дошла до хозяйственного двора, и у коммунаров и у нас разгорелись страсти,  Митька даже не удержался на линии спора и перешел на личности:    

— А почему у вас до сих пор бурак в поле лежит?    

И председатель ответил:    

— А молодой ты еще меня про бурак спрашивать!    

Только поздно вечером мы и по этому пункту договорились.  Митька сказал:    

— Ну чего мы споримся, как ишаки? Можно ж хозяйственный  двор поделить стенкой.    

На том и помирились.    

На чем мы добрались до колонии Горького, не помню, но  кажется — это было что-то вроде крыльев. Наш рассказ на общем собрании встречен  был еще невиданной овацией. Меня и Митьку качали, чуть не разбили мои очки, а у  Митьки что-то таки разбили — нос или лоб.    

В колонии началась действительно счастливая эра. Месяца три  колонисты жили планами. Брегель упрекала меня, заехавши в колонию:    

— Макаренко, кого вы воспитываете? Мечтателей?    

Пусть даже и мечтателей. Я не в восторге от самого слова  «мечта». От него действительно несет чем-то барышенским, а может быть, и хуже.  Но ведь и мечта разная бывает: одно дело мечтать о рыцаре на белом коне, а  другое — о восьми сотнях ребят в детской колонии. Когда мы жили в тесных  казармочках, разве мы не мечтали о высоких, светлых комнатах? Обвязывая ноги  тряпками, мечтали о человеческой обуви. Мечтали о рабфаке, о комсомоле, мечтали  о Молодце и о симментальском стаде. Когда я привез в мешке двух английских  поросят, один такой мечтатель, нестриженный пацан Ванька Шелапутин, сидел на  высокой скамье, положив под себя руки, болтая ногами, и глядел в потолок:    

— это ж только два поросенка. А потом они приведут еще  сколько. А те еще сколько. И через… пять лет у нас будет сто свиней. Го-го!  Ха-ха! Слышишь, Тоська, сто свиней!    

И мечтатель и Тоська непривычно хохотали, заглушая деловые  разговоры в моем кабинете. А теперь у нас больше трехсот свиней, и никто не  вспоминает, как мечтал Шелапутин.    

Может быть, главное отличие нашей воспитательной системы от  буржуазной в том и дежит, что у нас детский коллектив обязательно должен расти  и богатеть, впереди должен видеть лучший завтрашний день и стремиться к нему в  радостном общем напряжении, в настойчивой веселой мечте. Может быть, в этом и  заключается истинная педагогическая диалектика.    

Поэтому я не надевал на мечту колонистов никакой узды и  вместе с ними залетел, можеть быть, и слишком далеко. Но это было очень  счастливое время в колонии, и теперь о нем все мои друзья вспоминают радостно.  С нами мечтал и Алексей Максимович, которому мы подробно писали о наших делах.    

Не радовались и не мечтали в колонии только несколько  человек, и между ними Калина Иванович. У него была молодая душа, но,  оказывается, для мечты одной души мало. И сам Калина Иванович говорил:    

— Ты видав, как хороший конь автомобиля боится? Это  потому, что он, паразит, жить хочет. А шкапа если какая, так она не только что  автомобиля, а и черта не боится, потому что ей все равно: чи хлеб, чи толокно,  как пацаны говорят…    

Я уговаривал Калину Ивановича ехать с нами, и хлопцы  просили, но Калина Иванович был тверд:    

— Я вже теперь ничего не боюся, и вам такие паразиты ни  к чему. Погуляв с вами, и довольно! А теперь на пенсию: при совецькой власти  хорошо дармоедам — старым перхунам.    

И Осиповы заявили, что они никуда с колонией не поедут, что  с них довольно сильных переживаний.    

— Мы люди скромные, — говорила Наталья  Марковна. — Мы даже не понимаем, для чего это вам нужно восемьсот душ.  Честное слово, Антон Семенович, вы сорветесь на этой затее.    

В ответ на эту декларацию я декламировал: «Безумству храбрых  поем мы песню».    

Ребята аплодировали и смеялись, но Осиповых таким способом  смутить было нельзя. Впрочем, Силантий меня утешал:    

— здесь это, пускай остаются. Ты это, Антон Семенович,  любишь, как говорится, всех в беговые дрожки запрягать. Корова, здесь это, для  такого дела не годится, а ты ее все цепляешь. Видишь, какая история.    

— А тебя можно, Силантий Семенович?    

— Куда это?    

— Да вот — в беговые дрожки.    

— Меня, здесь это, куда хочешь, хоть Буденному под  седло. Это, понимаешь, сволочи меня прилаживали, как говорится, воду возить. А  не разглядели, гады, конь какой боевой!    

Силантий задирал голову и топал ногой, с некоторым  опозданием прибавляя:    

— Видишь, какая история.    

То обстоятельство, что почти все воспитатели, и Силантий, и  Козырь, и Елисов, и кузнец Годанович, и все прачки, кухарки и даже мельничные  решили ехать с нами, делало этот переезд как-то опо особенному уютным и  надежным.    

А между тем дела в Харькове были плохие. Я часто туда ездил.  Наркомпрос нас дружно поддерживал. Даже Брегель заразилась нашей мечтой, хотя в  этот период меня иначе не называла, как Дон-Кихот Запорожский.    

На что уже Наркомзем, хотя и выпячивал губы и ошибался  презрительно: то колония Горького, то колония Короленко, то колония  Шевченко, — и тот уступил: берите, мол, и восемьсот десятин и поповское  имение, только отвяжитесь.    

Враги наши оказались не на боевом фронте, а в засаде.  Наткнулся я на них в горячей атаке, воображая, что это последний победный удар,  после которого только в трубы трубить. А против моей атаки вышел из-за кустов  маленький такой, в кучем пиджачке человечек, сказал несколько слов, и я  оказался разбитым наголову и покатился назад, бросая орудия и знамена, комкая  ряды разогнавшихся в марше колонистов.    

— Наркомфин не может согласиться на эту аферу — дать  вам тридцать тысяч, чтобы ремонтировать никому не нужный дворец. А ваши детские  дома стоят в развалинах.    

— Да ведь это не только не раемонт. В эту смету входят  и инвентарь и дорога.    

— Знаем, знаем: восемьсот десятин, восемьсот  беспризорных и восемьсот коров. Времена таких афер кончились. Сколько мы  Наркомпросу миллионов давали, все равно ничего не выходит: раскрадут все,  поломают и разбегутся.    

И человечек наступил на грудь повергнутой так неожиданно  нашей живой, нашей прекрасной мечты. И сколько она ни плакала под этой ногой,  сколько ни доказывала, что она мечта горьковская, ничего не помогло — она  умерла.    

И вот я, печальный, возвращаюсь домой, судорожно вспоминая:  ведь в нашей школе комплексом проходит тема «Наше хозяйство в Запорожье». Шере  два раза ездил в имение Попова. Он составил и рассказал колонистам переливающий  алмазами, изумрудами, рубинами хозяйственный план, в котором лучились, играли,  ослепляли тракторы, сотни коров, тысячи овец, сотни тысяч птиц, экспорт масла и  яиц в Англию, инкубаторы, сепораторы, сады.    

Ведь еще на прошлой неделе вот так же я возвращался из  харькова, и меня встречали возбужденные пацаны, стаскивали с экипажа и вопили:    

— Антон Семенович, Антон Семенович! У Зорьки жеребенок!  Вот посмотрите, посмотрите! Нет, вы сейчас посмотрите!..    

Они потащили меня в конюшню и окружили там еще сырого,  дрожащего золотого лошонка. Улыбались молча, и только один сказал задушевно:    

— Запорожцем назвали…    

Милые мои пацаны! Не ходить вам за плугом по Великому лугу,  не жить в сказочном дворце, не трубить вашим трубачам с высоты мавританских  башен, и золотого конька напрасно вы назвали Запорожцем.    

     

 17. Как нужно считать    

     

Удар, нанесенный человеком из Наркомфина, оказался ударом  тяжелым. Защемило под сердцем у колонистов, заухмылялись и заржали недруги, и я  растерялся не на шутку. Но никому уже не приходило в голову, что мы можем  остаться на Коломаке. И в Наркомпросе покорно ощущали нашу неподатливость, и у  них вопрос стоят только в бодной форме: куда ехать?    

Февраль и март 1926 года были поэтому очень сложно  построены. Неудача с Запорожьем потушила последние вспышки торжественной и  праздничной надежды, но взамен ее осталась у коллектива упрямая уверенность. Не  было недели, чтобы на общем собрании колонистов не обсуждалось какое-нибудь  предложение. На просторных степях Украины много еще было таких мест, где либо  никто не хозяйничал, либо хозяйничал плохо. Их по очереди подкладывали нам  друзья из Наркомпроса, комсомольские организации, соседи-старожилы и далекие  знакомцы-хозяйственники. И я, и шере, и хлопцы много исколесили в то время  дорог и шляхов и в поездах, и в машинах, и на Молодце, и на разных конях  местного транспорта.    

Но разведчики привозили домой почти одну усталость; на общих  собраниях колонисты выслушивали их с холодными деловыми лицами и расходились по  своим делам, метнув в докладчика первым попавшимся тяжелым вопросом:    

— Сколько там можно поместить? Сто двадцать человек?  Чепуха!    

— А город какой? Пирятин? Ерунда!    

Да и сами докладчики были рады такому концу, ибо в глубине  души больше всего боялись, как бы собрание чем-нибудь не соблазнилось.    

Так прошли перед нашими глазами имение Старицкого в Валках,  монастырь в Пирятине, монастырь в Лубнах, хоромы князей Кочубеев в Диканьке и  еще кое-какая дрянь.    

Еще больше пунктов называлось и сразу отбрасывалось, не  удостаиваясь разведки. И между ними был и куряж — детская колония под самым  Харьковым, в которой было четыреста ребят, по слухам, разложившихся вконец.  Представление о разложившемся детском учреждении было для нас таким  отвратительным, что мысль о Куряже вздувалась только мелкими чахоточнымии  пузырьками, которые лопались в момент появления.    

Однажды во время моей очередной поездки в Харьков попал я на  заседание помдета. Обсуждался вопрос о положении Куряжской колонии, состоявшей  в его ведомстве. Инспектор наробраза Юрьев озлобленно-сухо докладывал о  положении в колонии, сжимал и укорачивал выражения, и тем и глупее и  возмутительнее представлялись тамошние дела. Сорок воспитателей и четыреста  воспитанников казались слушателю сотнями издевательских анекдотов о человеке, измышлением  какого-то извращенного негодяя, мизантропа и пакостника. Я готов был стукнуть  кулаком по столу и кричать:    

— Не может быть! Сплетни!    

Но Юрьев казался очень основательным человеком, а сквозь  вежливую серьезность докладчика хорошо просвечивала давно насиженная  наробразовская грусть, в которой сомневаться я меньше всего имел оснований.  Юрьев меня стыдился и поглядывал иногда с таким выражением, как будто у него  случился беспорядок в костюме. После заседания он подошел ко мне и прямо  сказал:    

— Честное слово, при вас стыдно было рассказывать обо  всех этих гадостях. Ведь у вас, рассказывают, если колонист опоздает на пять  минут к обеду, вы его сажаете под арест на хлеб и на воду на сутки, а он  улыбается и говорит «есть».    

— Ну, не совсем так. Если бы я практиковал такой  удачный метод, вам пришлось бы и о колонии Горького докладывать приблизительно  в стиле сегодняшнего вашего доклада.    

Мы с Юрьевым разговорились, заспорили. Он пригласил меня  обедать и за обедом сказал:    

— Знаете что? А почему вам не взять Куряж?    

— Да что ж там хорошего? И ведь там полно?    

— Да зачем полно? Мы очистим для ваших сто двадцать  мест.    

— Не хочется. Грязная работа. Да и не дадите работать…    

— Дадим! Чего вы нас так боитесь? Дадим вам открытый  лист — делайте, что хотите. Этот Куряж — это ужас какой-то! Подумайте, под  самой столицей такое бандитское гнездо. Вы же слышали. На дороге грабят! На  восемнадцать тысяч рублей раскрали только в самой колонии — за четыре месяца.    

— Значит, там нужно весь персонал выгнать.    

— Нет, зачем же… там есть отличные работники.    

— Я в таких случаях сторонник полной асептики.    

— Ну хорошо, выгоняйте, выгоняйте!..    

— Да нет, в Куряж мы не поедем?    

— Но вы же еще и не видели?    

— Не видел.    

— Знаете что? Оставайтесь на завтра, возьмем Халабуду и  поедем, посмотрим.    

Я согласился. На другой день мы втроем поехали в Куряж. Я  ехал сюда, не предчувствуя, что еду выбирать могилу для моей колонии.    

С нами был Халабуда Сидор Карпович, председатель помдета. Он  честно председательствовал в этом учреждении, состоявшем тогда из плохих,  развалившихся детских домов и колоний, бакалейных магазинов, кинотеатров,  магазинов плетеной мебели, увеселительных садов, рулеток и бухгалтерий. Сидор  Карпович был покрыт паразитами: коммерсантами, комиссионерами, крупье,  шарлатанами, жуликами, шулерами и растратчиками, и мне от души хотелось  подарить ему большую бутылку сабадилловой настойки. Он давно уже был оглушен  различными соображениями, которые ему со всех сторон подсказывали:  экономическими, педагогическими, психологическими и прочими, и прочимии, и  поэтому давно потерял надежду понять, отчего в его колониях нищета, повальное  бегство, воровство и хулиганство, покорился действительности, глубоко верил,  что беспризорный — это соединение всех семи смертных грехов, и от всего своего  былого прекраснодушия оставил себе только веру в лучшее будущее и веру в жито.    

Последнюю черту его характера я выяснил уже в дальнейшем, а  сейчас, сидя в автомобиле, я без какого бы то ни было подозрения выслушивал его  речи:    

— Надо, чтобы у людей жито было. Если у людей есть  жито, так ничего не страшно. Что с того, понимаешь, что ты его Гоголю научишь,  а если у него хлеба нету? Ты дай ему жита, а потом и книжку подсунь… Вот и эти  бандиты жита посеять не умеют, а красть умеют.    

— Плохой народ?    

— Они? Ох, и народ же, понимаешь! Они ко мне, это: дай,  Сидор Карпович, пятерку, курить хочется. Дал я, конечно, а он через неделю  опять: Сидор Карпович, дай пять рублей. Я ж тебе, говорю, дал. Так, говорит, ты  на папиросы дал, а теперь на водку дай…    

Пролетев километров шесть от города по песчаной скучной  дороге, взобрались мы на пригорок и вьехали в облезшие ворота монастыря.  Посреди круглого двора бесформенная громада древнего, тем не менее безобразного  храма, за ним что-то трехэтажное, а по окружности длинные приземистые флигели,  подпертые полусгнившими крылечками. Немного в стороне по краю обрыва деревянная  двухэтажная гостиница в период перестройки. По углам и закоулкам попрятались  черт его знает из чего слепленные домики, сарайчики, кухоньки, всякая дрянь,  скопившаяся за триста молитвенных лет. Меня прежде всего поразил царящий в  колонии запах. Это была сложная смесь из уборных, борща, навоза и… ладана. В  церкви пели, на ступенях у входа сидели сухие несимпатичные старухи и,  наверное, вспоминали о тех счастливых временах, когда было у кого просить  милостыню. Но колонистов не было видно.    

Серенький, поношенный заведующий с тоской посмотрел на наш  фиат, хлопнул рукой по крылу машины и повел нас показывать колонию. Видно было,  что он уже привык показывать ее не для славы, а для осуждения, и тропы его  мучений были ему хорошо известны.    

— Вот здесь спальни первого коллектива, — сказал  он, проходя в то место, где раньше были двери, а теперь только дверная рама,  даже и наличников не было. Так же беспрятственно мы переступили и через второй  порог и повернули в коридор влево. Я только тогда понял, что коридор этот ничем  не отделяется от воздуха, бывшего когда-то свежим. Это, между прочим,  доказывалось и наметами снега под стенами, успевшими уже покрыться пылью.    

— А как же это… без дверей? — спросил я.    

Заведующий с трудом показал нам, что когда-то он умел  улыбаться, и пошел дальше. Юрьев сказал громко:    

— Двери давно сгорели. Если бы только двери! Уже полы  срывают и жгут, сожгли и навесы над погребами и даже часть возов.    

— А дрова?    

— А черт их знает, почему у них дров нет! Деньги были  отпущены на дрова.    

Халабуда высморкался и сказал:    

— Дрова, наверное, и теперь есть. Не хотят распилить и  поколоть, а нанять не на что. Есть дрова у сволочей… Знаете же, какой народ —  бандиты!    

Наконец, мы подошли к настоящей закрытой двери в спальню.  Халабада стукнул по ней ногой, и она немедленно повисла на одной нижней петле,  угрожая свалиться нам на головы. Халабуда поддержал ее рукой и засмеялся:    

— Э, нет, ченртова ведьма! Я тебя уже хорошо знаю…    

Мы вошли в спальню. На изломанных грязных кроватях, на кучах  бесформенного мусорного тряпья сидели беспризорные, настоящие беспризорные, во  всем их великолепии, и старались согреться, кутаясь в такое же тряпье. У  облезшей печки двое разбивали колуном доску, окрашенную видно, недавно в желтый  цвет. По углам и даже в проходах было нагажено. здесь были те же запахи, что и  на дворе, минус ладан.    

Нас провожали взглядами, но головы никто не повернул. Я  обратил внимание, что все беспризорные были в возрасте старше шестнадцати лет.    

— Это у вас самые старшие? — спросил я.    

— Да, это первый коллектив — старший возраст, —  любезно пояснил заведующий.    

Из дальнего угла кто-то крикнул басом:    

— Вы не верьте им, что они говорят! Врут все!    

В другом конце сказали свободно, отнюдь ничего не  подчеркивая:    

— Показывают… Чего тут показывать? Показали бы лучше,  что накрали.    

Мы не обратили никакого внимания на эти возгласы, только  Юрьев покраснел и украдкой посмотрел на меня.    

Мы вышли в коридор.    

— В этом здании шесть спальных комнат, — сказал  заведующий. — Показать?    

— Покажите мастерские, — попросил я.    

Халабуда оживился и начал длинную повесть о том, с каким  успехом он покупал станки.    

Мы снова вошли во двор. Навстречу нам, завернувшись в клифт,  прыгал по кочкам пацан, стараясь не попадать босыми черными ногами на полосы  снега. Я его остановил, отставая от других:    

Ты откуда бежишь, пацан?    

Он остановился и поднял лицо:    

— А я ходил узнавать, чи не будут нас отправлять?    

— Куда?    

— Говорили, что будут отправлять куда-то.    

— А здесь плохо?    

— Здесь уже нельзя жить, — тихо и грустно сказал  пацан, почесывая ухо о край клифта. — здесь можно и замерзнуть… И бьют…    

— Кто бьет?    

— Все.    

Пацан был из смышленых и, кажется, без уличного стажа; у  него большие голубые глаза, еще не обезображенные уличными гримасами; если его  умыть, получится милый ребенок.    

— За что бьют?    

— А так. Если не дашь чего. Или обед отнимут когда. У  нас пацаны так давно не обедают. Бывает, и хлеб отнимают… Или, если не  украдешь… тебе скажут украсть, а ты не украдешь… А вы не знаете, будут  отправлять?    

— Не знаю, голубчик.    

— А говорят, скоро будет лето…    

— А тебе для чего лето?    

— Пойду.    

Меня звали к мастерским. Мне казалось невозможным уйти от  пацана, не оказав ему никакой помощи, но он уже прыгал по кочкам, приближаясь к  спальням, — вероятно, в спальнях все-таки теплее, чем на кочках.    

Мастерские нам не удалось посмотреть: кто-то таинственный  владел ключами, и никакие поиски заведующего не привели к выяснению тайны. Мы  ограничились тем, что заглянули в окна. Здесь были штамповальные станки,  деревообделочные и два токарных, всего двенадцать станков. В отдельных флигелях  помещались сапожная и швейная — столп и утверждение педагогики.    

— У вас сегодня праздник, что ли?    

Заведующий не ответил. Юрьев взял снова на себя этот  каторжный труд:    

— Я вам удивляюсь, Антон Семенович. Вы должны уже все  понять. Никто здесь не работает, это общее положение. А кроме того, инструменты  раскрадены, материала нет, энергии нет, заказов нет, ничего нет. Да ведь и  работать никто не умеет.    

Собственная электростанция, о которой Халабуда тоже рассказал  целую историю, само собой, не работала: что-то было поломано…