1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
– Верно? – спросил Крокодил. – У вас такой порядок?    

– А то как же иначе.    

Крокодил пошел в канцелярию.    

Не успела захлопнуться дверь, как Япошка, Янкель, а за ними  и все остальные ринулись к столу.    

Через секунду от карандашной груды на столе осталась жалкая  кучка в пятьшесть самых плохих, рвущих бумагу карандашей.    

Возвратившись с бумагой, Крокодил не заметил расхищения. Он  роздал бумагу и, поставив на верх классной доски усеченный конус, предложил  воспитанникам нарисовать его.    

Имевшие склонность к изобразительным искусствам принялись  рисовать, а остальные, вынув из парт книжки, углубились в чтение.    

Книги читали самые разнохарактерные.    

Янкель мысленно перенесся в Нью-Йорк и там на Бруклинском  мосту вместе с «гениальным сыщиком Нат Пинкертоном» сбрасывал в воду Гудзонова  пролива двенадцатого по счету преступника…    

Японец переходил от аграрной революции к перманентной и, не  соглашаясь с Каутским, по привычке даже в уме пошмыгивал носом…    

Пантелеев сочувственно вздыхал, ощущая острую жалость к  коварно обманутой любовником бедной Лизе, а Джапаридзе дрался в горячей схватке  на стороне отважных мушкетеров, целиком погрузившись в пухлый том романа Дюма…    

Класс разъехался в разные части света: кто к индейцам в  прерии, кто на Северный полюс. Звонка не услышал никто, и к настоящей жизни из  мира грез призвал лишь возглас Крокодила:    

– А где же карандаши?    

Никто не ответил.    

– Где же карандаши? – повторил педагог.    

Опять никто не ответил. Воспитанники разбрелись по классу и  не обращали внимания на воспитателя.    

– Отдайте же карандаши! – уже с ноткой отчаяния в  голосе прокричал Крокодил.    

– Пошел ты, – пробасил Купец, – не зевай, когда не  надо.    

Ребята рассмеялись.    

– Не зевай, Крокодил Крокодилович, – сказал Сашка  Пыльников и хлопнул воспитателя по плечу.    

– Ах, так! – закричал Крокодил. – Так я вам замечание  запишу в «Летопись». Мне Виктор Николаевич сказал: будут шалить – записывайте.    

– Ни хрена, – возразил Ленька Пантелеев. – Всех не перепишете.    

– Нет, перепишу, – ответил уже дрожавший от негодования  Крокодил. – Я вам коллективное замечание напишу… Колл-лективное замечание! –  повторил он и, осененный этой мыслью, сорвался с места и, схватив усеченный  конус и пустой ящичек, выбежал из класса.    

«Коллективное замечание» он действительно записал:    

«Воспитанники четвертого отделения похитили у преподавателя  карандаши и отказались их возвратить, несмотря на требования учителя».    

Викниксор заставил класс возвратить карандашные огрызки и  оставил все отделение на два дня без прогулок.    

Класс озлобился.    

– Ябеда несчастный! – кричал Японец в набитой до отказа  верхней уборной.    

– Ябеда! Фискал! Крокодил гадов!    

– Покрыть его!.. – предложил кто-то.    

– Втемную!    

– Отучить фискалить!    

Решили крыть.    

Вечером, когда Айвазовский вошел в класс, ему на голову  набросили чье-то пальто, кто-то погасил электричество, затем раздался клич:    

– Бей!    

И с каждой парты на голову несчастного халдея полетели  тяжеловесные книжные тома.    

Кто-то загнул по спине Айвазовского поленом. Он закричал  жалобно и скрипуче:    

– Ай! Больно!    

– Хватит! – крикнул Японец.    

Зажгли свет. Крокодил сидел за партой, склонив голову на  руки. Со спины у пего сползало старое, рваное приютское пальто.    

Злоба сразу прошла, стало жалко плачущего, избитого халдея.    

– Хватит, – повторил Япошка, хотя уже никто не думал  продолжать избиение.    

Айвазовский поднял голову. Лицо сорокалетнего мужчины было  мокро от слез. Жалость прошла, стало противно.    

– Тьфу… – плюнул Купец. – Как баба какая-то, ревет. А  еще халдей… У нас Бебэ и тот не заплакал бы. Таких только бить и надо.    

Айвазовский жалко улыбнулся и сказал:    

– Ладно, пустяки.    

Стало еще жалостнее… Стало стыдно за происшедшее…    

– Вы нас простите, Сергей Петрович, – хмуро сказал  Японец. – Запишите нам коллективное замечание для формы, а как человек –  простите.    

– Ладно, – повторил Крокодил. – Я вас прощаю и  записывать никого не буду.    

– Вот это человек, – сказал Пантелеев. – Бьют его, а он  прощает. Прямо толстовец какой-то, а не халдей.    

Айвазовский встал.    

– Ну, я пойду…    

Дойдя до дверей и открыв их, он вдруг круто обернулся и,  побагровев всем лицом, закричал:    

– Я вам покажу, дьяволы!.. Я вам… Сгною! – проревел он  и выбежал из класса.    

* * * Поведение Айвазовского возбуждало всеобщую злобу.  Случай с «христианским прощением» нашел отклик: Крокодила покрыли и в третьем  отделении.    

Кипчаки избили его основательно и, когда он попытался  разыграть и у них умилительную сцену «всеобщего прощения», добавили еще и «на  орехи». Били не книгами, а гимнастическими палками и даже кочергой. На оба  отделения градом сыпались замечания, все воспитанники этих отделений не  выходили из четвертого и пятого разрядов.    

В ответ на усиление наказаний разгоралась и большая буза…  Крокодил не успевал отхаживать синяки.    

В «Летописи» тех дней попадались записи такого рода:    

«Еонин и Королев не давали воспитанникам старшей группы  покоя: в продолжение нескольких часов кричали, смеялись, разговаривали,  всячески ругали воспитателя, называя его всевозможными эпитетами, особенно  Королев, который неоднократно подходил к койке воспитателя, стараясь его  ударить, придавить и т. п.».    

Или:    

«Пантелеев в спальне говорил Еонину, спрашивая у него: «Дай  мне сапог, я хочу ударить им в воспитателя"»    

Или:    

«Кто-то из воспитанников бросил сапогом в воспитателя при  общем и единодушном одобрении учеников старшей и третьей группы».    

Обилие замечаний в «Летописи» заставило задуматься  педагогический совет школы, в частности и самого Викниксора. Нужно было найти  что-нибудь, что бы отвлекло воспитанников от бузы и помогло им выйти из  бесконечного пятого разряда.    

И Викниксор придумал.    

Однажды за ужином он заявил:    

– Ребята… До сих пор у нас были только плохие  замечания… Сейчас мы вводим и хорошие замечания… каждый ваш хороший поступок  будет записываться в «Летопись». Плюс на минус равняется нулю… Хорошее  замечание уничтожает плохое.    

Шкида радовалась, но недолго.    

Вскоре оказалось, что хороший поступок – определение  неясное.    

В тот же день Офенбах, полгода не бравший в руки учебника  географии, вызубрил наизусть восемнадцать страниц «Европейской России»,  Хорошего замечания он не получил, так как оказалось, что учить уроки – вещь  хорошая, но не выдающаяся, учиться и без замечаний надо… Все упали духом, а  Офенбах, не имея сил простить себе сделанной глупости, со злобы избил  Крокодила.    

Тогда Викниксор нашел выход.    

– Поступком, который заслуживает хорошего замечания, –  сказал он, – будет считаться всякая добровольная работа по самообслуживанию –  мытье и подметание полов, колка дров и прочее.    

Шкида взялась за швабры, пилы и мокрые тряпки, принялась  «заколачивать» хорошие замечания.    

Воспитатели записывали замечания часто без проверки. Это  навело хитроумного и изобретательного Янкеля на идею.    

Однажды он подошел к Крокодилу и сказал:    

– Запишите мне замечание – я уборную вымыл.    

Айвазовский тотчас же сходил в канцелярию и записал:    

«Черных добровольно вымыл уборную».    

Янкелю это понравилось. Через полчаса он опять подошел к  Крокодилу.    

– Запишите – я верхний зал подмел.    

Крокодил недоверчиво посмотрел на воспитанника, но все-таки  пошел записывать. Янкель, обремененный десятком плохих замечаний, обнаглел.    

– Я и нижний зал подмел! – крикнул он вслед уходящему  Айвазовскому. – Запишите отдельно.    

Монополизировать изобретение Янкелю не удалось. Скоро вся  Шкида насела на Крокодила. В день он записывал до пятидесяти штук хороших  замечаний.    

Шкида выбралась из пятого разряда и уже подумывала  пробираться к первому, когда Викниксор, заметив злоупотребления с Крокодилом,  запретил последнему записывать кому-либо «плюсные» замечания.    

К этому времени относится и появление «индульгенций».    

Вечно избиваемый, оплеванный Крокодил дошел до последней  степени падения. Когда его избивали, он просил, умолял, чтобы его не били,  извинялся…    

– Извиняюсь, – говорил он воспитаннику, который из  юмористических побуждений наступал ему на ногу.    

Держал он себя кротко и плохие замечания записывал лишь в  крайних случаях.    

Тогда Еошка придумал следующую вещь.    

– Мы знаем, – сказал он, – что вам записывать плохие  замечания велит Викниксор, – иначе бы вы не стали халдейничатъ, побоялись…    

– Да, ты прав, я принужден записывать, – согласился  Айвазовский.    

– А поэтому, – заявил Японец, – я предлагаю следующее:  за каждое ваше замечание вы будете выдавать нам бумажку, индульгенцию,  предъявитель которой может вас в любой момент избить без всякого с вашей  стороны противоречия.    

Не смевший пикнуть в присутствии Купца Крокодил  беспрекословно согласился.    

Каждый раз, записав замечание, он выдавал записанному им  воспитаннику бумажку такого содержания:    

ИНДУЛЬГЕНЦИЯ Предъявитель сего имеет право избить меня в  любой день и час, когда я свободен и не в канцелярии.    

С. П. Айвазовский.    

Текст и форму индульгенции составил Японец. Он же первый  получил индульгенцию, но избивать Крокодила не стал и бумажку спрятал.    

Айвазовский вошел в класс.    

– К вам дело, – заявил Японец.    

– Какое дело? – спросил Крокодил, усаживаясь на свое  место.    

Японец подошел к нему, вынул из кармана пачку бумажек и,  сосчитав их, положил на стол.    

– Двадцать восемь штук, сэр, – сказал он.    

– Это что? – прошептал Крокодил, побледнев.    

– Индульгенции, милый друг, индульгенции, – ответил  Японец. – Ну-ка, подставляй спину.    

Педагог, не сказав ни слова, с тоской посмотрел на Купца и  нагнул спину. Под дружный хохот класса Японец отстегал двадцать восемь ударов.    

За ним вышел Цыган.    

– У меня меньше, – сказал он, – двадцать шесть штучек  только.    

Он отхлопал свои двадцать шесть ударов.    

Потом вышел Купец. При виде его Крокодил задрожал.    

– Ну, – пробасил Купец, – нагинайся.    

Он ударил кулаком по спине несчастного халдея.    

Крокодил взмолился:    

– Не так сильно. Больно ведь!    

Все сгрудились около стола… Офенбах замахивался в восьмой  раз, когда возглас у дверей заставил ребят обернуться:    

– Довольно!    

У стены стоял Викни Он стоял уже больше минуты и с  изумлением смотрел на творящееся.    

– Довольно, – повторил он, – сядьте на места.    

Потом, взглянув на оправлявшего пальто Крокодила, он сказал:    

– Вы мне нужны – на минутку…    

     

Айвазовский встал и вышел за  Викниксором из класса.    

Больше Шкида его не видала.    

     

 ПРЕСТУПЛЕНИЕ И  НАКАЗАНИЕ    

     

Весна на крыше. – Вандалы. – Генрих Гейне. – Засыпались. –  На гопе. – Мефтахудын в роли сыщика. – Золотой зуб и английские ботинки.    

Солнечные зайчики бегали по стенам. В открытое окно врывался  и будоражил молодые сердца шум весенней улицы. Сидеть в четырех стенах было  просто невозможно.    

Сашка Пыльников и Ленька Пантелеев вышли во На дворе кипчаки  играли в лапту, и рыжая Элла, примостившись на бревне, читала немецкий роман.    

На дворе было хорошо, но сламщикам хотелось уйти от шума,  где-нибудь полежать на солнышке и поговорить.    

– Полезем на крышу, – предложил Сашка.    

По мрачной, с провалами, лестнице они взобрались на крышу  полуразрушенного флигеля. После темного чердака резкий свет заставил их  зажмурить глаза.    

– Вот это – лафуза, – прошептал Сашка.    

На крыше только что стаял снег. Лишь местами в тенистых  прикрытиях он серел небольшими пятнами… Ржавое железо крыши еще не успело  накалиться, но было теплым и приятным, как плюш.    

Товарищи легли на скате, упершись ногами в края водосточного  желоба и заложив руки за голову… Ленька закурил. Минут пять лежали молча, не  шевелясь. Умильно улыбались и, как котята, жмурились на солнце.    

– Хорошо, – мечтательно прошептал Сашка. – Хорошо. Так  бы и лежал и не вставал.    

– Ну нет, – ответил Пантелеев, – я бы не согласился  лежать все время. В такой день побузить хочется – руки размять…    

Он вдруг выпрямился и, нагнувшись к Сашке, ударил его  широкой ладонью по животу. Сашка завизжал, завертелся, как вербная теща, и,  схватив за шею Пантелеева, повалил его на себя.    

Равные силы сверстников заставили их минут десять бороться  за первенство. Наконец Пыльников победил. Прыгая около лежащего на лопатках  Пантелеева, он кричал:    

– Здорово! В один хавтайм уложил чемпиона мира.    

Пантелеев улыбался широкой калмыцкой улыбкой и хрипел:    

– Нечестно. На шею надавил, а то бы…    

Лежать уже не хотелось… Меланхоличность Сашки сошла на нет,  и он уже отплясывал гопака по дряблой крыше флигеля.    

Под ногу ему подвернулся камень. Сашка схватил его и,  размахнувшись, пустил в небо. Острый камень со свистом проделал параболу,  скрылся из глаз и упал где-то далеко, на чужом дворе.    

– Смачно! – воскликнул Ленька и принялся искать камень,  чтобы не ударить лицом в грязь. Камня на крыше не оказалось, и Ленька полез  через слуховое окно на чердак. Через минуту он вернулся с полным подолом  красного кирпичного щебня.    

– А ну-ка?! – Черная точка взлетела к небу и погасла.  За ней другая…    

– Так кидаться неинтересно, – сказал Сашка. – Надо цель  какую-нибудь найти.    

Он подошел к краю крыши и заглянул вниз.    

Внизу узкий проход между двумя стенами занимала помойная  яма. Параллельно флигелю вытянулось одноэтажное здание домовой прачечной.    

Солнце ломало лучи о высокий остов флигеля и золотило  верхние рамы окон.    

Сашка минуту посидел на корточках, как зачарованный глядя на  сверкающие стекла, потом протянул руку, взял камень и, не сходя с места, бросил  им в стекло.    

Стекло треснуло, зазвенело и рассыпалось тысячами маленьких  брильянтиков.    

Сашка поднял голову. Ленька стоял возле него и, не сводя  глаз, молча смотрел на зияющий оскал свежей пробоины. Потом он взял камень,  нацелился и выбил остаток стекла верхней рамы.    

…Кидали долго, ни на минуту не останавливались, бегали на  чердак за свежим запасом щебня, бросали целые кирпичи. Когда в окнах прачечной  не осталось ни одного стекла, товарищи переглянулись.    

– Ну, как? – глупо спросил Ленька.    

– Дурак! – буркнул Сашка, заглядывая вниз.    

Солнце, как и раньше, улыбалось широкой приветливой улыбкой,  в воздухе играла весна, но на крыше почему-то стало неуютно; уже не хотелось  валяться на скате и прижиматься щекой к плюшу.    

– Хряем вниз, – сказал Пыльников.    

Когда они спускались по мрачной лестнице, Ленька выругался и  сказал:    

– Наплевать… Не узнают… Никто не видел.    

Сашка ничего не ответил, только вздохнул. Никем не  замеченные, они вышли во Малыши все еще играли в лапту. Серый мяч, отлетая от  плоской доски, прыгал в воздухе. Эланлюм сидела на бревнышке и, отложив книгу,  мечтательно рассматривала барашковое облачко на синем небе. Ленька и Сашка  подошли к ней и, попросив разрешения, уселись рядом на пахучую сосновую  поленницу.    

– Где вы были? – проницательно оглядев питомцев,  спросила Элла.    

Ленька перекинулся взглядом с Сашкой и ответил:    

– В классе, Элла Андреевна.    

– В классе? Что же вы там делали?    

– Ельховский пыль стирал. Он дежурный, а я… – Ленька  вдруг притворно смутился.    

– А ты что?    

– А я… я, Элла Андреевна, сейчас над переводом из Гейне  работаю…    

Эланлюм удивленно вскинула глаза, потом улыбнулась.    

– Правда? Гейне переводишь? Молодец. Ну что ж, выходит?    

Пантелеев заврался.    

– Очень даже выходит. Я уже сто двадцать строк перевел.    

Он чувствовал, что Сашка смотрит на него и делает какие-то  знаки глазами, но повернуться не мог.    

– Я вообще немецким языком очень интересуюсь, –  продолжал он. – Прямо, вы знаете, как-то… очень люблю немецкий.    

Вестфальское лицо Эланлюм расцвело.    

– Я и из Гете переводы делаю, Элла Андреевна.    

Для Эланлюм этого было достаточно.    

– Ты должен показать мне все эти переводы. И почему  вообще ты раньше не показывал их мне?    

Пыл разглагольствования внезапно сошел с Леньки… Он вдруг ни  с того ни с сего насторожился и, пробормотав: «Кажется, Япошка зовет» –  быстрыми шагами пошел со двора.    

За ним ринулся и Сашка.    

Когда они поднимались по лестнице в Шкиду, Сашка спросил:    

– Зачем ты врал о всяких Гейне и Гете? И откуда ты  выкопаешь переводы?    

Ленька не знал, зачем он врал, и не знал, откуда выкопает  переводы.    

– Скажу, что сжег, – успокоил он сламщика.    

В классе никого не было, кроме Япошки и Кобчика. Они ходили  в Екатерингоф купаться. Пришли мокрые и веселые. Сейчас приятели сидели за  партой и о чемто беседовали. Япошка, по обыкновению, шмыгал носом и размахивал  руками, а Кобчик возражал без горячности, но резко и визгливо.    

– Ты плохо знаешь немецкий язык, поэтому не можешь  судить! – кричал Япошка.    

– И все-таки повторяю: Гейне непереводим, – визжал  Финкельштейн.    

Сашка и Ленька прислушались. И тут говорят о Гейне.    

– Хочешь, докажу, что можно перевести Гейне так, что  перевод будет не хуже оригинала? – объявил Японец.    

Пантелеев сорвался с места и подскочил к нему.    

– Слабо, – закричал он, – слабо перевести сто строчек  Гейне и немножко Гете!    

Японец удивленно посмотрел на него и, шмыгнув носом,  ответил:    

– На подначку не иду.    

– Ну, милый… Еоша… – взмолился «налетчик».    

Он рассказал товарищу о том, как он заврался перед Эланлюм,  и о том, как важно для него выпутаться из этого неприятного положения.    

Япошка забурел.    

– Ладно, – сказал он, – выпутаемся. Переведу… Для меня  это – пара пустяков.    

Для Пантелеева снова солнце стало улыбаться, он снова  услышал уличный шум и почуял весну. Вместе с ним расцвел и Сашка.    

После, в компании Воробья и Голого Барина, они ходили в  Екатерингоф, купались, смотрели на карусели, толкались в шумной веселой толпе  гуляющих и пришли в школу прямо к вечернему чаю.    

О происшествии на крыше вспомнили, лишь укладываясь спать.  Расшнуровывая ботинок, Ленька нагнулся к Пыльникову и шепнул:    

– А стекла?..    

Сашка ответить не успел. Дежурный халдей Костец громовыми  раскатами своего львиного голоса разбудил всю спальню:    

– Пантелеев, не мешай спать товарищам!    

Когда Костец, постукивая палочкой, пошел в другую спальню,  Сашка высунулся из-под одеяла и прохрипел:    

– Ерунда.    

* * * На другой день погода изменилась. Ночью прошла гроза,  утро было радужное, и солнце заволакивали бледно-серые тучи. Но чувствовалась  весна.    

Пыльников и Пантелеев встали в прекрасном настроении.    

За чаем Японец не на шутку ошарашил сидевшего с ним рядом  Пантелеева:    

– А я перевел сто двадцать строк, – шепнул он.    

– Когда? – позабыв нужную предосторожность, чуть не  закричал Ленька.    

– Утром, – ответил Японец. – Встал в семь часов и  перевел… И из Гете два стихотворения перевел…    

После чая Япошка передал Пантелееву три листа исписанной  бумаги. Пантелеев тотчас же засел за переписку перевода, дабы почерк не дал  повода к сомнению в его самодеятельности.    

Ленька сидел у окна. Гейне вдохновил его, взбудоражил его  творческую жилку. Ему захотелось самому написать что-нибудь. Окончив переписку,  он засмотрелся на улицу. На углу улицы рыжеусый милиционер в шлеме хаки  улыбался солнцу и стряхивал дождевые капли с непромокаемого плаща. Чирикали  воробьи, и под лучами солнца сырость тротуаров стлалась легким туманом.    

Леньке захотелось описать эту картину красиво и жизненно. И  он написал как мог:    

     

Голосят воробьи на мостовой, Смеется  грязная улица…    

На углу постовой – Мокрая курица.    

Небо серо, как пепел махры, Из ворот  плывет запах помой.    

Снявши шлем, на углу постовой Гладит  дланью вихры.    

У кафе – шпана:    

     

– Папирос «Зефир», «Осман»!    

     

Из дверей идет запах вина.    

У дверей – «Шарабан».    

Лишь одни воробьи голосят, Возвещая о  светлой весне.    

Грязно-серые улицы спят И воняют во  сне.    

Потом он показал это стихотворение  товарищам и Сашкецу. Всем стихотворение понравилось, и Янкель взял его для  одного из своих журналов.    

Пыльников утро провел в музее –  составлял таблицу архитектурных стилей. Ионические и коринфские колонны,  портики, пилястры и абсиды увлекли его… Ни он, ни Пантелеев ни разу за все утро  не вспомнили о прачечной и о разбитых стеклах.    

Гроза разразилась в обед.    

Если говорить точнее, первые раскаты  этой грозы прокатились еще за полчаса до обеда. По Шкиде прошел слух, что в  прачечной неизвестными злоумышленниками уничтожены все стекла. В эту минуту  двое сердец тревожно забились, две пары глаз встретились и разошлись.    

А за обедом, после переклички, когда  дежурные разносили по столам дымящиеся миски пшенки, в столовую вошел Викни Он  вошел быстрыми шагами, оглядел ряды вставших при его появлении учеников, ни на  ком не остановил взгляда и сказал:    

     

– Сядьте.    

Потом нервно постучал согнутым пальцем по виску, походил по  столовой и, остановившись у стола, по привычной своей манере растягивая слова,  произнес:    

– Какие-то канальи выбили все стекла в прачечной.    

Глаза всех обедающих оторвались от стынущей пшенной каши и  изобразили знак вопроса.    

– Вышибли стекла в пяти окнах, – повторил Викни –  Ребята, это вандализм. Это проявление дегенератизма. Я должен узнать фамилии  негодяев, сделавших это.    

Ленька Пантелеев посмотрел на Сашку, тот покраснел всем  лицом и опустил глаза.    

Викниксор продолжал:    

– Это вандализм – бить стекла, когда у нас не хватает  средств вставить стекла, разрушенные временем.    

Еле досидев до конца обеда, Сашка позвал Леньку:    

– Пойдем поговорим.    

Они прошли в верхнюю уборную. Там никого не было. Сашка прислонился  к стене и сказал:    

– Я не могу. Мы действительно были скотами.    

– Пойдем сознаемся, – предложил Пантелеев и закусил  нижнюю губу.    

Пыльников секунду боролся с собой. Он надулся, зачем-то  потер щеку, потом взял Леньку за руку и сказал:    

– Пойдем.    

По лестнице наверх поднимался Викни Когда он прошел мимо  них, Пантелеев обернулся и окликнул:    

– Виктор Николаевич. Викниксор обернулся.    

– Да?    

Отвернувшись в сторону, Пантелеев сказал:    

– Стекла в прачечной били мы с Ельховским.    

Наступила пауза.    

Викниксор молчал, ошеломленный слишком скорым признанием.    

– Прекрасно, – произнес он, подумав. – Можете оба  отправляться домой, ты – к матери, а ты – к брату.    

Ударил гром.    

Сашка подошел к окну, закрыл лицо руками и съежился.    

– Виктор Николаевич! – визгливо прокричал он. – Я не  могу идти. У меня мать больная… Я не могу.    

Пантелеев стоял возле Сашки, стиснув зубы и руки.    

– Извините, Виктор Николаевич… – начал было он.    

– Нет, без извинений. Отправляйтесь вон из школы, а  через месяц пусть зайдут ваши матери. Скажите спасибо, что я не отправил вас в  реформаторий.    

И, повернувшись, он зашагал в апартаменты Эланлюм.    

Пантелеев проводил его взглядом и, хлопнув по плечу Сашку,  сказал:    

– Идем, Недотыкомка.    

* * *    

– Домой я идти не могу, – сказал Сашка.    

– И мне не улыбается, – хмуро пробасил Пантелеев.    

Они сидели во дворе, на сосновой поленнице, где накануне  разговаривали с Эланлюм.    

День клонился к концу. Серые тучи бежали по небу, обгоняли  одна другую и рассыпались мелкими каплями дождя.    

Сашка сидел, как женщина, сомкнув колени и подперев ладонью  щеку. На коленях у него лежал маленький серый узелок.    

В узелке было два носовых платка, книжка афоризмов Козьмы  Пруткова и первый том «Капитала».    

Сашка сжал руками узелок, поднял голову и вздохнул.    

– Чего вздыхать? – сказал Ленька. – Вздохами делу не  поможешь. Надо кумекать, что и как. Домой ведь не пойдем?    

– Нет, – вздохнул Сашка.    

– Ну, так надо искать логова, где бы можно было  кимарить.    

– Да, – согласился Сашка.    

Товарищи задумались.    

– Есть, – сказал Ленька. – Эврика! Во флигеле под  лестницей есть каморка, хряем туда…    

Они встали и пошли к флигелю. В лестнице, по которой они  вчера поднимались на крышу, несколько ступенек провалилось, и образовалась  щель.    

Товарищи пролезли через нее и очутились в узкой темной  каморке. Ленька зажег спичку… Желтоватый огонек млел и мигал в тумане. Оглядев  помещение, товарищи поежились.    

Кирпичные стены каморки были слизисты от сырости… Коричневый  мох свисал с них рваными клочьями… На полу были навалены старые матрацы, рваные  и грязные… Ноги вязли в серой, слипшейся от сырости мочале…    

– Комфогт относительный, – сказал Пантелеев, и, хотя  произнес он это с усмешкой, голос его прозвучал глухо и неприятно.    

– Противно спать на этой гадости, – поморщился Сашка и  ткнул ногой в мочальную груду.    

– Что же делать? Ничего, брат, привыкай.    

Ленька, которому приходилось в жизни ночевать и не в таких  трущобах, подав пример, подавил отвращение и опустился на мокрое, неуютное  ложе.    

За ним улегся и Сашка.    

Немного поговорили. Разговоры были грустные и все сводились  к безвыходности создавшегося положения.    

Потом заснули и проспали часов шесть. Разбудили яркий свет и  грубый голос, будивший их. Сламщики очнулись и вскочили.    

В отверстие на потолке просовывалась чья-то голова и рука,  державшая фонарь.    

– Вставай, вставай! Ишь улыглысь…    

Это был Мефтахудын.    

Товарищи окончательно проснулись и сидели, уныло позевывая.    

– Жалко тебе, что ли? – протянул Ленька.    

– Ны жалко, а ныльзя… Выктор Николайч сказал: обыщи  вэсь дом, если сыпят – витащи.    

– Сволочь, – пробурчал Сашка.    

– И ваабще здесь спать нельзя.    

– Почему нельзя? – спросил Пыльников.    

– Сыпчики ходят.    

– Какие сыпчики? – удивился Сашка.    

– Сыпчики… С шпалырами и вынтовками.    

– Сыщики, наверное, – решил Ленька. – Он нас запугать  хочет. Нет, Мефтахудын, – обратился он к сторожу. – Мы отсюда не уйдем… Идти  нам некуда.    

Мефтахудын немного посопел, потом голова и рука с фонарем  скрылись, и сапоги татарина застучали по лестнице вниз.    

Товарищи снова улеглись. Засыпать было уже труднее. В  каморку пробрался холод, сламщики дрожали, лежа под Сашкиным пальто и под двумя  рваными, мокрыми тюфякями.    

– Разведем огонь, – предложил Ленька.    

– Что ты! – испугался Пыльников. – Тут солома и все…  Нет, еще пожар натворим.    

– Глупости.    

Ленька вылез из-под груды матрацев и принялся расчищать  мочалку, пока не обнажился грязный каменный пол.    

Тогда он положил на середину образовавшегося круга небольшой  пучок мочалы и зажег спичку. Просыревшая насквозь мочала не зажигалась.    

– У тебя нет бумаги? – спросил Пантелеев.    

– Нет, – ответил Сашка, – у меня книги, а книги рвать  жалко.    

Ленька порылся за пазухой и вытащил бумажный сверток.    

– Это что? – спросил Сашка.    

– Генрих Гейне, – протянул Ленька жалким голосом и в  темноте грустно улыбнулся.    

Он скомкал один лист и поджег его. Пламя лизнуло бумагу,  погасло, задымилось и снова вспыхнуло.    

– Двигайся сюда, – сказал Ленька.    

Сашка подвинулся.    

Они сожгли почти весь перевод Гейне, когда на лестнице  раздались шаги. Ленька обжег ладони, в мгновение погасив ко В отверстие снова  просунулась рука с фонарем и на этот раз уже две головы. Раздался голос  Сашкеца:    

– Эй вы, гуси лапчатые! Вылезайте!    

Пыльников и Пантелеев прижались к стене и молчали.    

– Ну, живо!    

– Лезем, – шепнул Ленька.    

По одному они вылезли через отверстие на лестницу. Вылезли  заспанные и грязные, облипшие мокрой мочалой и соломой.    

Ничего не сказали и стали спускаться вниз.    

Сашкец и Мефтахудын проводили их до ворот. Сашкец стоял,  всунув рукав в рукав, и ежился.    

– Нехорошо, дядя Саша, – сказал Пыльников.    

– Что ж делать, голубчики. – распоряжение Виктора  Николаевича, – ответил Алникпоп. И, затворяя калитку, добавил: – Счастливо!    

На улице было холодно и темно.    

Фонари уже погасли, луны не было, и звезды неярко мигали в  просветах туч.    

Сашка и Ленька медленно шли по темному большому проспекту.  Прошли мимо залитого огнями ресторана.    

– Сволочи, – буркнул Сашка.    

Это относилось к нэпманам, которые пировали в этот поздний  ночной час.    

Ребята уже чувствовали голод.    

Дошли до Невского. На Невском ночные извозчики ежились на  козлах.    

– Идем назад, – сказал Ленька.    

– Стоит ли? – протянул Сашка. – Все равно спать не  дадут.    

– Ни черта, идем.    

Снова пришли к зданию Шкиды.    

Предусмотрительный Мефтахудын закрыл ворота, пришлось  пролезать сквозь сломанную решетку, запутанную колючей проволокой.    

Никем не замеченные, залезли под лестницу и заснули.    

* * * Утром по привычке проснулись в восемь часов. Когда  вышли во двор, в Шкиде звонили к чаю. Нежаркое солнце отогревало землю, роса на  траве испарялась легким туманом.    

За дровами, с веревкой и топором в руках, вышел Мефтахудын.  Он вытер ладонями лицо, посмотрел на восток и зевнул.    

Увидев мальчишек, подошел.    

– Что, в флыгэли начивали?    

– Нет, – испугался Сашка. – Нет. Мы не в флигеле…    

Мефтахудын засмеялся.    

– Знаем я, сам видел, как лезли.    

Потом посмотрел на небо и добавил:    

– А минэ што – жалко, что ли. Я свой дэла сдэлал.    

Ленька хлопнул татарина по плечу.    

– Знаю!    

Когда Мефтахудын ушел, он предложил:    

– Пойдем в Шкиду…    

Они поднялись в школу и прошли на кухню… Староста и дежурный  напоили их чаем, позвали Янкеля и Япошку.    

– Ну как? – сочувственно спросил Японец.    

– Плохо, – ответил Ленька. – Больше гопничать нельзя.  Холодно.    

– Д-да, – протянул Янкель. – А вы все-таки поскулите у  Викниксора, – может, разжалобится.    

Напившись чаю, сламщики, по совету товарищей, пошли к  заведующему.    

– Войдите! – крикнул он, когда они постучались к нему.    

Ребята вошли и остановились у дверей.    

– Вам что?    

– Простите, Виктор Николаевич…    

– Нет… Я сказал: из школы вон. Мне таких мерзавцев не  нужно.    

Повернулись, чтобы уйти.    

– Впрочем… Если вставите стекла, то…    

– То?    

– То… Можете через месяц вернуться в школу.    

– Спасибо, Виктор Николаевич.    

Вышли… Сделалось совсем грустно и тяжело.    

– Это что же значит? – проговорил Ленька. – Если не  вставим стекла, так и совсем можем не являться? Так, что ли?    

– Видно, так, – вздохнул Пыльников.    

– Надо мыслить, где достать денег. Стекла вставлять, как  видно, придется.    

Они снова вышли во    

– Идем на улицу, – сказал Сашка.    

Прекрасный весенний день не доставил им обычного  удовольствия. Шли медленно – куда глаза глядят.    

– Что-нибудь надо продать, – сказал Сашка.    

– Да, – согласился Пантелеев. – Надо что-нибудь  продать… А что?    

Оба задумались.    

Шли мимо Юсупова сада.    

– Зайдем, – предложил Ленька.    

Зашли, уселись на скамейку…    

В саду весна чувствовалась ярче, чем на улице. Набухали  почки, и на берегу освободившегося от льда пруда пробивалась первая травка.    

Сламщики сидели и думали.    

– У меня есть одна вещица, – покраснев, заявил Ленька.    

– Какая вещица?    

– Зуб.    

Он снял кепку и, отогнув подкладку, вытащил оттуда что-то  маленькое, завернутое в бумажку.    

– Золотой зуб, – повторил он. – Я его осенью в  Екатерингофе нашел… Думаю, что можно продать.    

Сашка улыбнулся.    

– Зачем же ты его столько времени берег?    

Ленька покраснел еще больше.    

– Глупо, конечно, – сказал он, – но говорят, что зуб  приносит счастье.    

– Счастье, – усмехнулся Сашка. – Много он тебе счастья  принес.    

Ленька решил продать зуб.    

– А я что продам? – сказал Пыльников.    

Он развязал узелок. Вынул марксовский «Капитал».    

– Дадут что-нибудь?    

Ленька взглянул на заглавие.    

– Думаю, что не дешевле моего зуба стоит.    

Сашка перелистал страницу. Потом положил книгу обратно в  узелок.    

– Нет, – сказал он, – Маркса продавать не могу… Я лучше  сапоги продам.    

Ботинки у него были новенькие, английские. Брат зимой  привез, когда приезжал навещать.    

– Продам, – решил Сашка.    

Он тут же снял ботинки и завернул их в узелок.    

– Идем, – сказал он.    

Они вышли из сада. Сашка с прошлого лета не ходил босиком и  сейчас шел неуверенно, подпрыгивая на острых камнях.    

Сперва зашли в ювелирный магазин.    

Толстый еврей-ювелир долго рассматривал зуб, сначала  простым, затем вооруженным глазом, потом посмотрел на парней и спросил:    

– Откуда у вас это?    

– Нашли, – ответил Ленька.    

Ювелир минуту раздумывал, потом бросил зуб на чашку  миниатюрных весов и, не спрашивая о пене, вынул и положил перед товарищами  бумажку в пять лимонов.    

– Мало, – сказал Пантелеев.    

Ювелир взял бумажку, чтобы спрятать.    

– Ладно, давай, – проговорил Ленька и, спрятав дензнаки  в карман, вместе с Сашкой вышел из магазина. – Спекулянт чертов! – буркнул он.    

Из магазина пошли на Александровскую толкучку, где за десять  лимонов продали первому попавшемуся маклаку Сашкины английские ботинки.    

В Шкиду поехали на трамвае: устали за сутки и имели  возможность позволить себе такую роскошь.    

К Викниксору в кабинет вошли без всякой робости.    

– Опять? – спросил тот. – В чем дело?    

– Получите за ваши стекла, – сказал Ленька и выложил  перед завшколой пятнадцать миллионов рублей.    

Викниксор посмотрел на деньги, присел к столу и написал  расписку.    

– Возьмите, – хмуро сказал он.    

Потом смягченным тоном добавил:    

– Через месяц приходите.    

Сламщики вышли.    

– Куда идти? – тихо спросил Сашка.    

– Домой, – ответил Ленька, – больше идти некуда.    

Сходили в класс, попрощались с товарищами и разошлись – один  на Мещанскую, другой на Васильевский остров.    

 «ЮНКОМ»    

     

Три тени. – Череп во тьме. – Заседание в подполье. –  Блуждающий огонек.    

– Тревога Мефтахудына. – Облава. – «Юнком». – Ищейки из  ячейки. – Кто кого.    

– «Зеленое кольцо».    

– Т-сс. Тише.    

– Ни звука.    

Три тени, бесшумно скользя, вышли на парадную лестницу и  минуту прислушивались. В Шкиде было тихо. Ребята уже спали, и только изредка  тишину нарушал шорох возившейся под полом крысы.    

– Ну, идем. Нас уже ждут, – опять раздался шепот, и три  таинственные фигуры начали спускаться по лестнице, осторожно держась за перила  и стараясь не производить шума.    

Мелькнул просвет парадной двери, выходившей на улицу, но за  ненадобностью давно уже и наглухо закрытой.    

Таинственные фигурки минуту потоптались на месте, словно  совещаясь, и, наконец, решившись, стали так же бесшумно прокрадываться под  темный свод лестницы. Непроницаемая безмолвная мгла поглотила загадочных пришельцев.  Они шли на ощупь, держась за холодные выступы ступеней и удаляясь все дальше от  света. Тусклым просвет парадных дверей поблек вдали, и зеркальные окна  замутились и посерели, едва виднеясь мертвыми матовыми пятнами. Вдруг передняя  тень вздрогнула и отпрянула назад.    

– Смотрите!    

Прямо со стены глядело на них страшное, квадратное, бледно  светящееся, словно фосфорическое, пятно:    

Пришельцы прижались к противоположной стене. Но тут один из  них, самый храбрый, рассмеялся и сказал:    

– Ведь это ж трансформаторная будка. Чего вы сдрейфили?    

Почти тотчас откуда-то сбоку из темноты раздался глухой  голос.    

– Пароль?    

– Четыре сбоку! – ответила первая тень.    

– Ваших нет! Проходите, – донеслось снова из темноты, и  перед таинственными пришельцами раскрылась дверь в слабо освещенное помещение.    

Это был дровяной сарай Мефтахудына, куда он складывал дрова,  перед тем как распределять их по печкам.    

И сейчас еще в сарае было немного дров, разложенных рядами у  стенок. На одной из этих поленниц сидели три темные сгорбившиеся фигуры.    

При появлении новых пришельцев сидевшие приветствовали их  громкими криками:    

– Урра! Пришли. Пыльников! Кобчик!    

– Кубышка, и ты?!    

– А что я – рыжий, что ли? Я тоже хочу работать в вашей  организации!    

В сарае шесть человек расселись на дровах и, закрыв плотно  двери, замерли.    

Кроме пришедших там были Янкель, Японец и Пантелеев, совсем  недавно вернувшийся в Шкиду после скандального изгнания из школы за битье  стекол.    

Ребята посовещались минуту, потом Японец встал и заговорил,  подняв руку:    

– Внимание. Сегодня мы открываем второе собрание нашей  подпольной организации РКСМ, по так как у нас есть два новых члена, коими  являются Кубышка и Кобчик, то я кратко изложу им нашу программу и причины,  побудившие нас затеять это дело.    

Японец откашлялся.    

– Итак, товарищи, вы знаете, что наша Шкида считается  домом для дефективных, то есть почти тюрьмой, поэтому ячейку комсомола нам  открыть нельзя. Но среди нас есть желающие подготовиться к вступлению в  комсомол по выходе из Шкиды… Вот для этого, то есть для изучения политграмоты и  основ марксизма, мы и основали этот подпольный кружок. К сожалению, мы не имеем  руковода, опытного и деятельного, как Кондуктор, который, как вы знаете, уехал  от нас уже три, если не четыре, месяца назад на работу в деревню. Вы знаете  также, что мы много раз просили Викниксора выхлопотать нам нового  политграмщика, но до сих пор он, как известно, и в ус не подул. Нам осталось  одно: заниматься самим. Мы не знаем, как посмотрел бы на это дело Викниксор, а  кроме того, и не хотели затягивать дела переговорами, поэтому и решили открыть  этот нелегальный кружок. Пока у нас занятия узкоспециальные, сейчас мы проходим  историю революционного движения среди молодежи, а дальше будет видно.    

Япошка замолчал и обвел взглядом окружающих. Потом, смахнув  рукой пот с лица, он перешел к лекции. Как самый осведомленный и начитанный, он  взял на себя роль лектора и работал очень добросовестно, тщательно  подготовляясь к каждой лекции.    

– Итак, пойдем дальше. В прошлый раз мы с вами  разбирали зарождение Союза молодежи и дошли вплоть до раскола буржуазного  «Труда и света». Теперь мы проследим зарождение и постепенный рост нашего Союза  рабочей молодежи…    

Аудитория слушала. Пятеро ребят с бритыми головами жадно  уставились на лектора и затаив дыхание ловили слова. Угольная лампочка, облепленная  наросшей паутиной, словно улыбалась близоруким глазом, слабо освещая  «подпольную организацию» и облупившиеся стены.    

* * * Следующий сбор был назначен на двенадцать часов ночи –  излюбленное время всех заговорщиков.    

Летний день для Шкиды утомителен. Слишком много движения,  слишком много уроков, а кроме того, охота и выкупаться сходить, и поиграть в  рюхи или в футбол. В результате к вечеру полная усталость. Спальни сразу же  погрузились в сон, и не успел дежурный воспитатель затворить за собою дверь, как  снова забегали по старому зданию таинственные тени.    

Ночной дежурный – Янкель. Он свободно выпускает из здания  «заговорщиков» и последним уходит сам.    

На этот раз сбор происходил в развалинах двухэтажного дома  во дворе. Под лестницей, в каморке, где еще совсем недавно скрывались Пантелеев  и Пыльников, светлячками вспыхнули огоньки. Тени собирались опять.    

– Пароль?    

– Деньги ваши!    

– Будут наши! Проходи, – слышится голос невидимого  стража.    

Сегодня пришел новый член организации – Воробей. В кружке  уже семь человек.    

– Как бы не засыпаться! Слишком много коек пустует, –  высказывает опасение Янкель, но под негодующие окрики он вынужден замолчать.    

– Сегодня, товарищи, мы перейдем к разбору Третьего  съезда, который знаменует собой новый поворот к мирному строительству.    

Кружок притих и внимательно слушал, сбившись вокруг  мерцающей свечки.    

Ночь выдалась мягкая, но с ветерком.    

Мефтахудын сидел в дворницкой, повторял наизусть русскую  азбуку, иногда сбиваясь и заглядывая в букварь. Наконец он поднялся, потянулся,  зевнул, оглядел кровать и стены.    

– Пора спать, – громко произнес он и вышел во двор,  чтобы сделать последний в этот день обход. В подворотне тихо посвистывал теплый  в Он словно целовал, ласкал огрубевшие, покрытые жесткой щетиной щеки  Мефтахудына… Татарин размяк, умилился, пришел в восторг:    

– Ай да пагодка! Якши! От-чень карашо.    

Пребывая в этом восторженном настроении, он тихо зашагал по  двору, осматривая двери и мурлыкая под нос родную песню:    

Ай джанай Каласай.    

Сэкта, сэкта Менела-а-ай.    

Вдруг Мефтахудын смолк и насторожился, уставившись  испуганными глазами в развалины. Оттуда глухо доносились голоса. Татарин  подошел ближе к полуразвалившейся двери и вдруг отскочил:    

– Эге-ге! Бандиты!    

Голоса, доносившиеся из сырого помещения, показались ему  незнакомыми, грубыми и даже страшными. В довершение всего из всех щелей двери  сочился бледный, дрожащий свет. Мефтахудын минуту постоял, соображая, потом  неслышно отошел от двери и заспешил обратно в школу. Так же торопливо он вбежал  по черной лестнице наверх и помчался к Викниксору. Минуту спустя заведующий и  Алникпоп, дежуривший в эту ночь, спускались по черной лестнице и сопровождавший  их Мефтахудын возбужденно рассказывал:    

– Гляжу, свет, слышу – бал-бал-бал. Эге, думаю,  субчики, бандиты. Мефтахудына – нет, не проведешь. И к вам бежал, скоро-скоро.    

Педагоги и дворник осторожно подкрались к разрушенному дому.  Викниксор вошел первый, поднялся на несколько ступеней и, заглянув в сырой  коридор, замер от удивления, Прежде всего он увидел возбужденное лицо Япончика,  освещенное желтым светом свечки, потом уже разглядел других. Викниксор  прислушался.    

– Одной из главных задач Четвертого съезда Союза  молодежи было улучшение экономического положения рабочих-подростков. На заводах  шли массовые сокращения молодежи, как малоквалифицированной силы. Нужно было  забронировать подростков, поднять квалификацию. На это главным образом и  обратил внимание Четвертый съезд РКСМ.    

Вдруг речь Япончика перебил знакомый бархатный голос:    

– Позвольте, вы что тут делаете?    

Семь голов повернулись, и семь пар глаз впились в темноту,  из которой выплыло сердитое лицо Викниксора.    

Кто-то сразу понял, что запоролись, и крикнул:    

– Спасайся!    

Кто-то из кружковцев бросился к дыре в лестнице, но тотчас  же отпрянул назад. Оттуда, улыбаясь, выглядывало скуластое лицо Мефтахудына.    

– Попались, субчики!    

Ребята остановились в растерянности, не зная, куда податься.    

– Что вы тут делаете? – так же сердито повторил Викни    

– Ничего… так… тепло… ну, мы и вышли посидеть… –  растерянно лепетал Япончик, теребя листы истрепанного учебника политграмоты.    

Викниксор заметил книгу и, взяв ее из рук растерявшегося  лектора, задумчиво перелистал, потом коротко бросил:    

– Идите спать!    

Опустив головы, подпольщики один за другим прошли мимо  Сашкеца, а тот укоризненно качал головой и бормотал:    

– Ах, гуси лапчатые… Ах, гуси!..    

* * * На другой день Викниксор все знал. Достиг он этого  самым несложным путем: пришел в класс и стал расспрашивать. Собственно, ребятам  скрывать было нечего, и только испуг и необычайная обстановка обескуражили их  ночью, но сегодня они все спокойно рассказали и даже сами смеялись вместе с  заведующим над своей «подпольной работой».    

Потом Викниксор весь день ходил задумчивый, а вечером  неожиданно сообщил классу: