1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
– Дядя,  вы меня утомляете! Позвольте мне уйти.    

– Нет,  вы не уйдете! Вы должны мне ответить. Каковы ваши намерения, мисс Килдар?    

– В  каком отношении?    

– Я  говорю о замужестве.    

– Я  намерена спокойно жить и делать только то, что мне хочется.    

–  «Только то, что хочется»! Такие слова в высшей степени неприличны!    

– Мистер  Симпсон, советую меня не оскорблять! Вы знаете, я этого терпеть не стану!    

– Вы  читаете по-французски. Ваш разум отравлен французскими романами. Вы вся пропитались  французским легкомыслием.    

– Вы  вступаете на скользкий путь, берегитесь!    

– Рано  или поздно это кончится бесчестием, я это давно предвидел.    

– Вы  хотите сказать, сэр, что нечто, связанное со мной, может кончиться бесчестием?    

– И  кончится, непременно этим кончится! Вы сами сейчас говорили, что будете  поступать, как вам вздумается. Вы не признаете ни правил поведения, ни границ.    

– Полнейшая  ерунда! И столь же грубая, сколь глупая.    

– Вам  нет дела до приличий! Скоро вы восстанете против благопристойности.    

– Вы  наскучили мне, дядюшка.    

– Отвечайте,  сударыня, отвечайте: почему вы отказали сэру Филиппу?    

– Наконец-то  хоть один разумный вопрос. Охотно отвечу. Сэр Филипп для меня слишком юн: я  всегда смотрела на него как на мальчика. Все его родственники – особенно мать –  были бы недовольны нашим браком. Эта женитьба поссорила бы его с родней. С  точки зрения света я ему не ровня.    

– И  это все?    

– У  нас с ним разные взгляды.    

– Полно!  Такого любезного, уступчивого джентльмена не сыскать!    

– Он  весьма любезен, весьма достоин, он само совершенство, но он не может быть моим  наставником ни в чем. Я не смогу дать ему счастья и не возьмусь за это ни за  какие блага. Я никогда не приму руки, которая не в силах меня укрощать и  сдерживать.    

– А  я думал, вам нравится делать что захочется. Вы противоречите самой себе.    

– Если  я дам обещание повиноваться, то лишь тогда, когда буду уверена, что смогу сдержать  это обещание, а такому юнцу, как сэр Филипп, я не стану повиноваться. Да он и  не сможет мне приказывать: мне придется самой направлять его и вести, а это  занятие не в моем вкусе.    

– Покорять,  приказывать, управлять, – это вам не по вкусу?!    

– С  дядей – еще пожалуй, но не с мужем.    

– В  чем же разница?    

– Кое-какая  разница все-таки есть, это я знаю точно. Мужчина, который, став моим мужем,  захочет жить со мной в мире и согласии, должен держать меня в руках, – это  я тоже знаю достаточно хорошо.    

– Желаю  вам выйти замуж за настоящего тирана!    

– С  тираном я не останусь ни дня, ни часа: я взбунтуюсь, сбегу или его прогоню с  позором!    

– Просто  голова идет кругом, так вы противоречивы!    

– Я  это заметила.    

– Вы  говорите, что сэр Филипп молод. Но ведь ему двадцать два года!    

– Моему  мужу должно быть тридцать, а по уму – сорок.    

– Может  быть, вы пойдете за какую-нибудь развалину? Тогда выбирайте седого или лысого  старика!    

– Нет,  благодарю вас.    

– Можете  еще выбрать какого-нибудь влюбленного дурачка и пришпилить его к своей юбке.    

– Я  могла бы так поступить с мальчишкой, но это не по мне. Я же сказала, что мне  нужен наставник, который внушал бы мне добрые чувства, делал бы меня лучше. Мне  нужен человек, власти которого охотно подчинится мой строптивый нрав; муж, чья  похвала вознаграждала бы меня, а порицание карало, повелитель, которого я не  могла бы не любить, хотя, возможно, могла бы бояться.    

– Что  же мешало вам вести себя точно так же с сэром Филиппом? Он баронет: его знатность,  богатство и связи не чета вашим. Если говорить о душе, то он – поэт; он пишет  стихи, на что вы, позволю себе заметить, не способны при всем вашем уме.    

– Но  у него нет той силы, той власти, о которой я говорю, и ее не может заменить ни  богатство, ни знатность, ни титул, ни стихотворство. Все это легковеснее пуха и  нуждается в прочной основе. Будь он солиднее, рассудительнее, практичнее, я бы  относилась к нему лучше.    

– Вы  с Генри всегда бредили поэзией; еще девочкой вы загорались от каждой строки.    

– Ах,  дядюшка, в этом мире нет и не будет ничего прекраснее и драгоценнее поэзии!    

– Так,  Бога ради, выходите замуж за поэта!    

– Укажите  мне его.    

– Сэр  Филипп.    

– Какой  же он поэт? Он такой же поэт, как и вы.    

– Сударыня,  вы уклоняетесь от ответа.    

– Вы  правы, я бы хотела изменить тему разговора и буду рада, если вы мне поможете.  Нам незачем ссориться и выходить из себя.    

– Выходить  из себя, мисс Килдар? Интересно, кто же из нас выходит из себя?    

– Я  пока креплюсь.    

– Вы  хотите сказать, что я уже вышел из себя? Если так, то вы просто дерзкая  девчонка!    

– Видите,  вы уже бранитесь.    

– Вот  именно! С вашим длинным языком вы даже Иова[139]  выведете из терпения!    

– Да,  пожалуй.    

– Прошу  вас, без легкомысленных замечаний, мисс! Здесь нет ничего смешного. Я намерен  разобраться в этом деле до конца, потому что здесь что-то не чисто, для меня  это несомненно. Сейчас с неприличной для вашего пола и возраста откровенностью  вы описывали человека, который, по-вашему, был бы вам подходящим мужем. Вы что,  списали этот образец с натуры?    

Шерли  открыла было рот, но, вместо того чтобы ответить, вдруг густо покраснела. Эти  признаки смущения вернули мистеру Симпсону всю его смелость и самоуверенность.    

– Я  требую ответа на мой вопрос! – проговорил он решительно.    

– Это  исторический образ, дядюшка, списанный со многих оригиналов.    

– Со  многих оригиналов? Боже правый!    

– Я  много раз влюблялась…    

– Какой  цинизм!    

–…в  героев разных народов.    

– Еще  что скажете?    

– В  философов…    

– Вы  сошли с ума!    

– Не  трогайте колокольчик, дядюшка, вы испугаете тетю.    

– Бедная  ваша тетка – иметь такую племянницу!    

– Однажды  я влюбилась в Сократа.    

– Уф!  Хватит шуток, сударыня!    

– Я  восхищалась Фемистоклом, Леонидом, Эпаминондом…[140]    

– Мисс  Килдар!..    

– Пропустим  несколько веков. Вашингтон был некрасив, но мне он нравился. А теперь!..    

– Ага!  Что же теперь?    

– Если  забыть фантазии школьницы и обратиться к действительности…    

– Вот-вот,  к действительности! Сейчас вы откроете, что у вас на уме, сударыня.    

–…и  признаться, перед каким алтарем я сейчас молюсь, какому идолу поклоняюсь в душе…    

– Признавайтесь,  только, пожалуйста, поскорее: время идти к столу, а исповедаться вам все равно  придется!    

– Да,  я должна исповедаться: в моем сердце слишком много тайн, я должна их высказать.  Жаль только, что вы мистер Симпсон, а не мистер Хелстоун: он бы отнесся ко мне  с большим сочувствием.    

– Сударыня,  здесь важен здравый смысл и здравая осмотрительность, а не сочувствие, сантименты,  чувствительность и тому подобное. Вы сказали, что любите мистера Хелстоуна?    

– Это  не совсем так, но довольно близко к истине. Они очень похожи.    

– Я  желаю знать имя! И все подробности!    

– Они  действительно очень похожи, и не только лицами: это пара соколов – оба суровы,  прямы, решительны. Но мой герой сильнее, ум его глубок, как океанская пучина,  терпение неистощимо, мощь непреоборима.    

– Напыщенный  вздор!    

– Еще  скажу, что временами он бывает безжалостен, как зубцы пилы, и угрюм, как голодный  ворон.    

– Мисс  Килдар, этот человек живет в Брайерфилде? Отвечайте!    

– Дядюшка,  я как раз хотела сказать, – его имя уже трепетало у меня на кончике языка.    

– Говори  же, дитя мое!..    

– Хорошо  сказано, дядюшка: «Говори же, дитя мое!» Как в театре. Ну так вот: в Англии  безбожно поносили этого человека, но когда-нибудь его встретят криками  восторга. Однако он не возгордится от похвал, так же как не пугался яростных  угроз.    

– Я  же говорил, что она сошла с ума! Так оно и есть.    

– Мнение  о нем будет меняться в нашей стране без конца, но он никогда не изменит своему  долгу перед родиной. Полно, дядюшка, перестаньте горячиться, я сейчас скажу вам  его имя.    

– Говорите,  а не то я…    

– Слушайте!  Его зовут Артур Уэллслей, лорд Веллингтон.    

Мистер  Симпсон в бешенстве вскочил, вылетел из комнаты, но тотчас вернулся и снова  шлепнулся в свое кресло.    

– Сударыня,  вы должны мне сказать одно: можете ли вы с вашими убеждениями выйти за человека  беднее вас и ниже вас?    

– Ниже  меня? Никогда!    

– Значит,  вы собираетесь выйти за бедняка? – взвизгнул мистер Симпсон.    

– Кто  вам дал право спрашивать меня об этом?    

– Но  я должен знать!    

– Таким  способом вы ничего не узнаете.    

– Я  не желаю, чтобы моя семья была опозорена.    

– Желание  здравое, не отступайте от него.    

– Но,  сударыня, это зависит от вас!    

– Нет,  сэр, потому что я не из вашей семьи.    

– Вы  от нас отрекаетесь?    

– Просто  я не терплю деспотизма.    

– За  кого вы собираетесь выйти замуж? Отвечайте, мисс Килдар!    

– Уж  конечно, не за Сэма Уинна, потому что его я презираю, и не за сэра Филиппа,  потому что его я могу только уважать.    

– Кто  же у вас на примете?    

– Четыре  отвергнутых жениха.    

– Нет,  такое упрямство поистине невозможно! На вас кто-то дурно влияет.    

– Что  вы хотите этим сказать? Есть слова, от которых у меня закипает кровь. «Дурно  влияет»! Что это еще за старушечьи сплетни?    

– Вы  молодая, знатная леди…    

– Я  в тысячу раз лучше: я честная женщина и требую, чтобы со мной так и обращались.    

– А  знаете ли вы, – зашипел мистер Симпсон, весь побелев и с таинственным  видом придвигаясь к Шерли, – известно ли вам, что все соседи в округе  судачат о вас и вашем обанкротившемся арендаторе, об этом иностранце Муре?    

– В  самом деле?    

– Да,  ваше имя у всех на устах.    

– Что  ж, оно делает честь устам, которые его произносят, и я буду рада, если оно их  облагородит.    

– Неужели  это он на вас влияет?    

– Во  всяком случае, скорее он, чем все, кого вы расхваливали.    

– И  это за него вы собираетесь замуж?    

– А  что? Он хорош собой, мужественен, властен.    

– И  вы говорите это мне в глаза? О каком-то фламандском проходимце, о низком  торгаше?    

– Он  талантлив, предприимчив решителен. У него государственный ум и осанка повелителя.    

– И  она открыто его восхваляет! Без страха и без стыда!    

– Имя  Мура только так и можно произносить – без стыда и без страха, потому что Муры  честны и мужественны.    

– Она  сумасшедшая, я же говорил.    

– Вы  мне досаждали, пока я не вспылила, терзали меня, пока не вывели из себя.    

– Этот  Мур – братец воспитателя моего сына. Неужели вы позволите какому-то репетитору  называть вас сестрой?    

Глаза  Шерли, обращенные на мистера Симпсона, сверкнули и засияли.    

– О  нет, ни за что! – воскликнула она. – Даже если мне предложат  королевство или еще сто лет жизни, – этому не бывать.    

– Но  вы не сможете отделить мужа от его семьи!    

– Что  ж из этого?    

– Значит,  мистер Луи Мур будет вашим братом!    

– Мистер  Симпсон!.. Мне до смерти надоел весь этот вздор, я больше не хочу его слышать.  Мы с вами по-разному мыслим, у нас разные цели, и мы поклоняемся разным богам.  Одно и то же мы видим с неодинаковых точек зрения и мерим неодинаковыми  мерками. Похоже, что мы вообще говорим на разных языках. Давайте лучше  расстанемся. Я говорю это не потому, что вы мне ненавистны, – продолжала  она со все возрастающим волнением. – По-своему вы человек неплохой и,  может быть, искренно желаете мне добра. Но мы никогда не поймем друг друга, мы  всегда будем говорить о разных вещах. Вы досаждаете мне всякими пустяками,  выводите из себя мелочной тиранией, бесите придирками. Что же до ваших  ничтожных принципов, ограниченных правил, жалких предрассудков, предубеждений и  догматов, – оставьте их при себе, мистер Симпсон! Ступайте и принесите их  божеству, которому поклоняетесь. Мне они не нужны, и я не хочу о них даже  знать. Мне сияет иной свет, у меня иная вера, иная надежда, иная религия.    

– Иная  религия? Значит, она еще и не христианка!    

– Да,  у меня иная религия, я не верю в вашего Бога.    

– Не  верить в Бога?!    

– Ваш  Бог, сэр, – это светское общество, так называемый свет. Для меня вы тоже  не христианин, а идолопоклонник. Я полагаю, вы поклоняетесь идолам по своему  невежеству; во всяком случае вы слишком суеверны. Ваш Бог, сэр, ваш великий  Ваал, ваш Дагон с рыбьим хвостом предстает передо мной, как злой демон. Вы и  вам подобные возвели его на трон, увенчали короной, вручили ему скипетр. Но  смотрите, как отвратительно он управляет миром! Его любимое занятие –  устраивать браки! Он связывает юность с дряхлостью, силу с ничтожеством. Он воскрешает  вновь все извращенные жестокости Мезенция[141]  и соединяет мертвецов с живыми. В его царстве властвует ненависть – затаенная  ненависть; отвращение – скрытое отвращение; измены – семейные измены; порок –  глубокий, смертельный, домашний порок. В его владениях у родителей, которые  никогда не любили, растут никого не любящие дети: со дня рождения они пьют  желчь разочарования и дышат воздухом, душным от лжи. Ваш Бог устраивает браки  королей, – взгляните же на ваши королевские династии! Ваше божество – это  божество заморских аристократов; но попробуйте разобраться в голубой крови  испанских монархов! Ваш Бог – это французский Гименей; но что такое семейная  жизнь французов? Все, что окружает вашего идола, обречено на гибель, все  вырождается и мельчает под его властью. Ваш Бог – это замаскированная Смерть!    

– Какие  ужасные слова! Вы не должны больше общаться с моими дочерьми, мисс Килдар:  подобная близость для них опасна… Знай я раньше… Но я думал, вы просто  сумасбродны… Никогда бы не поверил…    

– Зато  теперь, сэр, надеюсь, вы уяснили, что вам заботиться о моей судьбе бесполезно?  Чем больше вы стараетесь, тем хуже: вы сеете ветер, но пожнете бурю. Я смету  паутину ваших замыслов, чтобы она мне не мешала. Решение мое твердо, и вы не  сможете его поколебать. Свою руку я отдам лишь тогда, когда мне прикажет сердце  и совесть, – и только они. Поймите это наконец!    

Мистер  Симпсон был озадачен.    

– В  жизни ничего подобного не слыхивал! – бормотал он. – Со мной никто не  осмеливался так говорить. Никто и никогда… В жизни…    

– Вы  совсем запутались, сэр. Лучше вам уйти. Или мне.    

Он  поспешно встал.    

– Надо  немедленно уезжать. Прочь из этого дома! Мы сегодня же уедем.    

– Не  торопите тетю и кузин, дайте им немного времени.    

– Нет,  довольно разговоров. Она просто не в себе!    

Он дошел  до двери, вернулся за своим платком, уронил табакерку, высыпав все ее содержимое  на ковер, споткнулся и чуть не упал на Варвара, который лежал поперек дорожки.  Доведенный до предела, мистер Симпсон в отчаянии послал к черту доброго пса,  наградил нелестным эпитетом его хозяйку и выскочил из комнаты.    

– Бедный  мистер Симпсон! – проговорила Шерли про себя. – Оказывается, он не  только слаб, но и груб… Ах, как я устала! – прибавила она. – Голова  болит…    

Она  приклонила голову на подушку и незаметно для себя задремала.    

Человек,  который вошел в комнату четверть часа спустя, увидел, что она спит глубоким  сном. После всяких тревог и неприятностей Шерли всегда прибегала к этому  природному лекарству, и сон тотчас приходил на ее зов.    

Вошедший  постоял над нею, потом позвал:    

– Мисс  Килдар!    

Возможно,  голос его совпал с каким-то сновидением, потому что Шерли не испугалась и даже  не совсем проснулась; не открывая глаз, она лишь слегка повернула голову, так  что теперь стала видна ее щека, прежде закрытая рукой. Лицо у нее было розовое,  счастливое и на губах бродила легкая улыбка, но длинные ресницы были влажны: то  ли она поплакала во сне, то ли еще до того, как заснула, уронила несколько  слезинок, вызванных обидными словами мистера Симпсона. Ни один мужчина, а тем  более женщина, как бы сильны они ни были, не в состоянии спокойно выносить  несправедливость. Клевета или унизительные слова иной раз больно ранят  беззащитную душу, даже если их слышишь из уст глупца. Шерли походила на  ребенка, которого наказали за шалости, но теперь простили и уложили спать.    

– Мисс  Килдар! – снова послышался голос.    

На этот  раз он разбудил Шерли. Она открыла глаза и увидела возле себя Луи Мура. Впрочем,  не совсем возле – он стоял в двух-трех шагах от нее.    

– О  мистер Мур, – проговорила она. – Я уж испугалась, что это снова мой  дядюшка: мы с ним поссорились.    

– Мистер  Симпсон мог бы оставить вас в покое, – последовал ответ. Разве он не  видит, что вы еще не совсем окрепли?    

– Слабенькой  я ему не показалась, уверяю вас. Во всяком случае, при нем я не плакала.    

– Он  говорит, что собирается покинуть Филдхед. Сейчас он дает распоряжения своим домашним.  Он заходил в классную комнату и разговаривал тем же тоном, которым, видимо, говорил  и с вами. Наверное, он вас замучил…    

– Вы  с Генри тоже уезжаете?    

– Его  едва можно понять, но я полагаю, что это относится и к Генри. Впрочем, завтра  все может измениться: сейчас он в таком состоянии, что его решимости вряд ли  хватит более чем на два жала. Он еще может прожить здесь не одну неделю. Мне он  тоже сказал что-то непонятное, – об этом надо будет еще подумать на  досуге. Когда он вошел, я как раз читал записку, полученную от мистера Йорка, и  у меня не было времени разговаривать, – пришлось его оборвать. Он в  бешенстве, но мне не до него. Вот записка, взгляните. Она касается моего брата  Роберта.    

Луи Мур  внимательно посмотрел на Шерли.    

– Рада  слышать, что от него есть вести. Он скоро вернется?    

– Он  вернулся, он уже в Йоркшире. Мистер Йорк ездил вчера в Стилбро его встречать.    

– Мистер  Мур… что-нибудь случилось?    

– Разве  мой голос дрожит? Сейчас он в Брайермейнсе, и я еду к нему.    

– Что  произошло?    

– Вы  бледнеете, – я уже сожалею, что заговорил об этом. Не бойтесь, могло быть  и хуже. Роберт жив, но опасно ранен.    

– О  Боже! Вы сами побледнели! Сядьте рядом со мной.    

– Прочтите  записку. Позвольте, я разверну…    

Мисс  Килдар прочитала записку; в ней Йорк коротко извещал о том, что прошлой ночью  Роберт Мур был ранен выстрелом в спину из-за стены Милденского сада у подножья  холма Броу. Рана тяжелая, но есть надежда, что не смертельная. Что касается  убийцы или убийц, о них ничего не известно – они скрылись.    

«Несомненно,  это была месть, – писал мистер Йорк. – Жаль, что он возбудил такую  ненависть, но теперь жалеть поздно».    

– Он  мой единственный брат, – сказал Луи, когда Шерли вернула ему  записку. – Я не могу спокойно слышать, что какие-то мерзавцы подстерегли  его в засаде, как дикого зверя, и выстрелили ему в спину из-за угла.    

– Успокойтесь,  не теряйте надежды. Он поправится, я знаю, он выздоровеет.    

Стараясь  утешить его, Шерли легким, почти неощутимым жестом коснулась руки Луи Мура,  лежавшей на подлокотнике кресла.    

– Дайте  мне вашу руку, – сказал он. – Это будет в первый раз, в минуту  тяжкого горя.    

И, не  дожидаясь ни согласия, ни отказа, он взял руку Шерли.    

– Я  сейчас отправляюсь в Брайермейнс, – продолжал он. – А вас я попрошу  сходить к Хелстоунам и известить обо всем Каролину. Будет лучше, если она  узнает это от вас. Вы пойдете?    

– Сейчас  же! – с готовностью ответила Шерли. – Сказать ей, что опасности нет?    

– Да,  скажите.    

– Надеюсь,  вы скоро вернетесь с новостями.    

– Я  либо вернусь, либо напишу.    

– Доверьте  мне Каролину. С вашей сестрой я тоже поговорю. Впрочем, она, наверное, уже  возле Роберта?    

– Наверное.  Или скоро там будет. А теперь прощайте.    

– Что  бы ни случилось, вы выдержите, я верю.    

– Будущее  покажет.    

Настал  миг, когда Шерли пришлось высвободить свои пальчики из руки воспитателя, а тому  выпустить эту маленькую ручку, которая целиком умещалась и пряталась в его  ладони.    

«Я-то  думал, что мне придется ее утешать, – размышлял Луи Мур по дороге в Брайермейнс. –  А она сама ободряет меня. Этот сочувственный взгляд, это нежное прикосновение!  Легче самого легкого пуха, целительнее любого бальзама. Оно было свежее  снежинки и пронизывало дрожью, как удар молнии. Тысячу раз мечтал я сжать эту  руку, подержать ее в своей и вот завладел ею на пять минут. Но теперь наши  пальцы уже знакомы, – встретившись однажды, они обязательно встретятся  вновь».    

 ГЛАВА XXXII

  Школьник и лесная нимфа    

     

Брайермейнс  был гораздо ближе, чем лощина, поэтому мистер Йорк доставил Роберта Мура к  себе. Он уложил своего юного друга на лучшую в доме кровать, хлопоча над ним,  как над родным сыном. Вид крови, струившейся из предательской раны, пробудил в  сердце йоркширского джентльмена самые настоящие отцовские чувства; это страшное  происшествие, когда Роберт вдруг очутился перед ним в пыли поперек дороги,  беспомощный, мертвенно-бледный вызвало самое искреннее участие Йорка.    

Вокруг  никого не было, никто не помогал Йорку поднимать раненого, никто его не утешал,  никто не подавал советов, – ему пришлось все делать самому. Полная  беспомощность истекающего кровью юноши, – для него Роберт Мур был все еще  юношей, – полная зависимость раненого от его доброты пробудили все лучшее  в душе Йорка. Он любил власть, умел ею пользоваться, и вот теперь, когда в его  власти оказалась человеческая жизнь, Йорк был в своей стихии.    

Не  подвела и его мрачная подруга жизни: такого рода происшествия вполне  соответствовали ее способностям и вкусам. Иная женщина была бы вне себя от  ужаса, если бы к ней в дом среди ночи принесли и уложили окровавленного  человека. Тут было более чем достаточно причин для истерики. Однако миссис Йорк  скорей устроила бы истерику по поводу того, что Джесси не идет из сада и не  садится за вязанье, или, скажем, из-за того, что Мартин собирается бежать в  Австралию, чтобы там обрести свободу и избавиться от тирании своего братца  Мэттью. Но покушение на убийство у ее порога, полумертвый человек в ее лучшей  постели, – это лишь придало ей силы, укрепило душу и превратило ее чепец в  шлем, а ее самое – в воительницу.    

Миссис  Йорк принадлежала к числу тех дам, которые способны отравить придирками жизнь  какой-нибудь служанке и в то же время могут героически ухаживать за целым  лазаретом зачумленных. Сейчас она почти любила Мура: ее черствое сердце почти  смягчилось, когда его доверили ее заботам, отдали ей в руки беспомощного,  словно ее собственный новорожденный в колыбельке. Если бы кто-нибудь из  служанок или даже ее дочерей осмелился подать ему воды или поправить подушку,  миссис Йорк отхлестала бы непрошеную помощницу по щекам. Для начала же она  изгнала Розу и Джесси с верхнего этажа, а служанкам запретила показывать туда  нос.    

Если бы  все это произошло у ворот дома Хелстоуна и тот поместил раненого у себя, ни мистер  Йорк, ни его жена даже не посочувствовали бы Муру и сказали бы, что он получил  по заслугам за свою жестокость и нетерпимость. Но сейчас оба хлопотали над ним  и оберегали его как зеницу ока.    

Просто  удивительно, как еще миссис Йорк пустила к раненому Луи Мура! Ему позволили  присесть на край постели, склониться над изголовьем, пожать руку брата и даже  запечатлеть на его бледном лбу братский поцелуй! Миссис Йорк все это перенесла  и с тех пор позволяла Луи Муру оставаться в ее доме большую часть дня, а  однажды разрешила ему провести с братом целую ночь.    

В то  сырое ноябрьское утро она поднялась в пять часов, своими руками развела огонь в  плите, приготовила братьям завтрак и сама его подала. Величественно закутавшись  в широченный фланелевый капот, в шали и в ночном чепчике, она сидела и  благосклонно смотрела на братьев, словно наседка на своих клюющих цыплят. И,  однако, в тот же день миссис Йорк пригрозила выгнать кухарку, когда та  осмелилась сварить и подать мистеру Муру тарелку саговой каши, и разбранила  служанку за то, что, когда Луи Мур собирался домой, та вынесла ему из кухни его  сюртук и дерзко помогла его надеть, получив в благодарность улыбку, ласковое  «спасибо, милая» и шиллинг.    

На  другой день появились две бледные, встревоженные дамы, униженно и настойчиво  упрашивая впустить их на минутку к мистеру Муру. Миссис Йорк осталась глуха к  их мольбам и отослала обеих прочь, не упустив случая высказать им все, что она  о них думает.    

Как же  она встретила Гортензию Мур? Не так уж плохо, – можно было ожидать и  худшего. Похоже было, что все семейство Муров пришлось миссис Йорк по душе, как  никакое другое. У нее с Гортензией нашлась неистощимая тема для разговоров – о  порочных наклонностях прислуги. У обеих оказались на этот предмет сходные  взгляды: и та и другая смотрели на слуг с одинаковой подозрительностью и судили  их одинаково строго. Кроме того, Гортензия с самого начала не выказывала  никакой ревности к миссис Йорк и ее заботам о Роберте. Она уступила ей обязанности  сиделки и почти не вмешивалась, а себе нашла занятие в бесконечной беготне по  дому, в надзоре за кухней, в ябедах на служанок, – короче, без работы она  не сидела. Что касается посетителей, то обе с одинаковой решительностью не  пускали их к больному. Они держали молодого фабриканта буквально взаперти, едва  дозволяя, чтобы в его темницу проникал свежий воздух и солнечный свет.    

Мистер  Мак-Тёрк, хирург, которому доверили Мура, нашел его рану опасной, но не безнадежной.  Сначала он хотел приставить к нему сиделку по своему выбору, однако ни  Гортензия, ни миссис Йорк об этом и слышать не желали. Они обещали  неукоснительно выполнять все распоряжения врача, и тому пришлось временно  покориться.    

Разумеется,  обе старались как могли, однако этого оказалось недостаточно: однажды повязки  сползли и раненый потерял много крови. Срочно вызванный Мак-Тёрк примчался,  едва не загнав коня. Он был из тех хирургов, раздражать которых опасно: он и в  хорошем настроении бывал резок, а в дурном просто груб. Увидев, в каком  состоянии находится Мур, он выразил свои чувства в короткой цветистой речи,  привести которую мы не имеем возможности. Два-три отборнейших цветочка из этого  букета достались невозмутимому мистеру Грейвсу, стойкому юному помощнику,  обычно сопровождавшему Мак-Тёрка в его поездках; следующий венок украсил голову  другого оказавшегося под рукой юного джентльмена, – забавной копии самого  хирурга, – это был его сын; однако настоящий дождь цветов посыпался на  лезущих не в свои дела представительниц слабого пола вообще и в частности.    

Хирург и  его помощники провозились с Муром большую часть долгой зимней ночи. Запершись в  комнате раненого, они хлопотали, волновались и спорили над его измученным  телом. Они втроем стояли по одну сторону кровати, а по другую ждала Смерть.  Схватка была жаркой; она длилась до рассвета, но и тогда ни одна из сторон еще  не могла торжествовать победу: силы оказались равными.    

На заре,  оставив пациента под наблюдением Грейвса и Мак-Тёрка-младшего, старший Мак-Тёрк  отправился за подкреплением и вскоре обрел его в лице миссис Хорсфолл, лучшей  своей сиделки. Ее заботам он поручил Мура, строжайше предупредив почтенную даму  об ответственности, которая возлагается на ее плечи. Эту ответственность миссис  Хорсфолл взяла на себя с тупой невозмутимостью, так же просто, как кресло, в  котором и расположилась у изголовья раненого.    

С этой  минуты началось ее царствование.    

У миссис  Хорсфолл было одно достоинство: указаниям Мак-Тёрка она следовала неукоснительно,  они для нее были священнее Десяти заповедей. Во всех других отношениях это была  не женщина, а дракон. Гортензия Мур при ней совершенно стушевалась; миссис  Йорк, подавленная, отступила, – и это несмотря на высокое мнение обеих дам  о самих себе и на известный вес, какой они имели в глазах окружающих! Вконец  перепуганные толщиной, массивностью, ростом и силой миссис Хорсфолл, они  покинули поле боя и укрылись в малой гостиной. Сиделка же, со своей стороны,  когда хотела, располагалась наверху, а когда не хотела – внизу, выпивала в день  по три рюмки и выкуривала по четыре трубки.    

О Муре  теперь никто не смел даже осведомляться. Миссис Хорсфолл была его сиделкой, ее  приставили, чтобы она за ним ухаживала, но кое-кто опасался, что она его  действительно уходит.    

Мак-Тёрк  приезжал к раненому каждое утро и каждый вечер. Этот случай, в связи с возникшими  осложнениями, приобрел в глазах хирурга профессиональный интерес. Он смотрел на  Мура, как на испорченный часовой механизм, который необходимо исправить и снова  пустить в ход, – прекрасный повод показать свое искусство! Что касается  Грейвса и Мак-Тёрка-младшего – единственных посетителей Мура, помимо врача, то  они относились к раненому как к будущему объекту исследований в морге  стилброской больницы.    

Веселое  это было время для Роберта Мура! Измученный болью, постоянно под угрозой  смерти, слишком слабый, чтобы пошевельнуться, и не в силах даже говорить, он  видел возле себя только сиделку, похожую на великаншу, да трех врачей. Так он  пролежал весь ужасный ноябрь с его все более короткими днями и все более  длинными ночами.    

В начале  своего заключения Мур еще пытался слабо сопротивляться миссис Хорсфолл. Ему  была противна ее массивная туша и неприятны прикосновения грубых рук, но она  его живо утихомирила и научила послушанию. Не обращая внимания на его  шестифутовый рост, вес и мускулы, она переворачивала раненого в постели, как  младенца в люльке. Когда он бывал послушен, она называла его «душенькой» и  «голубчиком», а когда упрямился – могла и встряхнуть. Если Мур пытался  заговорить с Мак-Тёрком, она предостерегающе поднимала руку и шикала на  раненого, как нянька шикает на непослушного ребенка. Про себя он думал, что все  было бы много терпимее, если бы его сиделка не курила и не пила джин, но она  делала и то и другое. Однажды в ее отсутствие Мур намекнул хирургу, что эта  женщина «пьет, как гусар».    

– Пустяки,  дорогой сэр, все они таковы! – рассмеялся Мак-Тёрк в ответ на его  жалобы. – Зато у Хорсфолл есть большое достоинство, – прибавил он.  Пьяная или трезвая, она никогда не забывает исполнить то, что я ей велел.    

     

* * *    

     

Наконец  поздняя осень кончилась; дожди и туманы перестали рыдать и слезиться над Англией,  завывающие ветры унеслись в далекие страны. Сразу за ноябрем началась настоящая  зима – чистая, безмолвная и морозная.    

Тихий  день сменился ясным вечером. Все вокруг походило на северный полюс – свет и  краски напоминали переливы белых, фиолетовых и бледно-зеленых драгоценных  камней. Холмы были сиреневыми, заходящее солнце пурпурно-красным, небо – словно  льдистая посеребренная лазурь. На нем высыпали звезды, тоже серебряные, а не  золотые, и появились легкие облака, чуть голубоватые с прозеленью, прозрачные,  чистые и холодные, – под стать всему зимнему пейзажу.    

Но что  это движется там среди облетевших деревьев, на которых уже не осталось ни зелени,  ни бурой листвы? Что это за фигурка в темно-синем пробирается по серому лесу?  Ну конечно же, это школьник, ученик брайерфилдской школы! Отстав от своих  товарищей, которые бегут домой по проезжей дороге, он ищет знакомое ему дерево  на мшистом холмике, где так удобно сидеть. Но зачем ему тут сидеть? Вечер  холодный, и уже темнеет. Все же он садится. О чем он думает? Может быть, в этот  вечер перед ним вдруг предстало целомудренное очарование природы?  Жемчужно-белая луна улыбается ему сквозь серые ветви деревьев, – может  быть, он околдован ее улыбкой?    

Трудно  ответить на эти вопросы. Школьник молчит, по виду его ни о чем не узнаешь: вместо  того чтобы быть зеркалом души, лицо его сейчас скорее походит на маску,  скрывающую все мысли и чувства. Подростку лет пятнадцать. Он худ, не по летам  высок, лицо его не очень привлекательно, зато в нем нет ничего рабского, ничего  приниженного; кажется, он только и ждет малейшего намека на попытку притеснить  его или подавить его волю, чтобы тут же восстать. Весь облик его дышит  строптивостью и упрямством. Умные учителя стараются не задевать такого ученика  без нужды. Суровость с ним ни к чему не приводит, а лесть может только ухудшить  дело. Лучше оставить его в покое. Только время его воспитает, только жизнь даст  ему опыт.    

По  совести говоря, Мартин Йорк, – это был, разумеется, он, – презирал  поэзию. Попробуйте заговорить с ним о чувствах, и тотчас услышите в ответ  язвительную насмешку. Но вот он сидит здесь в одиночестве и смотрит не  отрываясь, как природа перелистывает перед его внимательными глазами страницы  суровой, безмолвной и возвышенной поэзии.    

Посидев,  он вынимает из сумки книгу. Это отнюдь не латинская грамматика, а томик запретных  волшебных сказок. Еще с час будет достаточно светло для его зорких юных глаз;  кроме того, ему помогает луна: ее рассеянный неяркий свет заливает просеку, где  он сидит.    

Мартин  читает. Воображение переносит его в горы. Все вокруг сурово, пустынно, бесформенно  и почти бесцветно. Ветер доносит до него звон колоколов, и он видит сквозь  сгущающийся туман, как навстречу ему спускается видение – дама в зеленом платье  на белоснежном коне. Он видит ее наряд, ее драгоценности, ее гордого скакуна.  Она говорит ему какие-то таинственные слова, о чем-то спрашивает, и вот он уже  околдован и должен следовать за ней в волшебную страну.    

Вторая  легенда переносит Мартина на берег моря. Грохочет прибой, волны кипят у подножья  могучих утесов, льет дождь и бушует ветер. Далеко в море выдается гряда черных,  оголенных скал. Над ними, за ними и между ними мечутся, вьются и кружатся,  взлетают и опадают, сталкиваются и сплетаются брызги и пена. Одинокий путник  пробирается по скалам. Он осторожно ступает по мокрым водорослям, вглядывается  в бездонные провалы, где под толщей изумрудной соленой влаги колышутся  странные, дикие, непроходимые заросли, каких не найдешь на земле. Там, среди  этих зарослей, лежит груда зеленых, пурпурных и жемчужных раковин. Вдруг  слышится чей-то крик. Он поднимает глаза и видит впереди на самом краю гряды  высокую бледную фигуру, похожую на человеческую, но всю свитую из водяных  брызг, – прозрачный, трепетный и устрашающий призрак. Он не один! Теперь  все волны, бьющиеся об утес, приобретают человеческий облик! Там целая толпа  белых женщин из пены, целый хоровод туманных нереид…[142]    

Чу! Кто  это? Книга захлопывается и исчезает в сумке. Мартин слышит шаги. Он прислушивается:  нет… да! Вот опять тихо зашелестел сухой лист на лесной тропе. Мартин ждет. И  наконец из-за деревьев появляется женщина.    

Она в  темном зимнем платье, лицо ее скрыто вуалью. Мартин никогда еще не встречал таких  женщин в этом лесу и вообще не видел здесь никаких женщин, если не считать  деревенских девчонок, которые изредка приходят сюда за орехами. Но в этот вечер  появление незнакомки его не рассердило. Когда она приблизилась, он разглядел,  что она совсем не стара и не дурна, а скорее, наоборот, очень молода и даже  красива под своей тонкой газовой вуалью, хотя раньше, – теперь Мартин ее  узнал, – он частенько называл эту девушку дурнушкой.    

Она  прошла мимо, не сказав ни слова. Он так и знал! Все женщины спесивые обезьяны,  а Каролина Хелстоун – самая высокомерная кривляка. Едва эта мысль промелькнула  у него в голове, как девушка в черном, уже успевшая отойти на несколько шагов,  вернулась, подняла вуаль и, взглянув на Мартина, ласково спросила:    

– Вы  не сын мистера Йорка?    

Никто на  свете не смог бы убедить Мартина Йорка в том, что при этом вопросе он залился  румянцем, но в действительности он покраснел до слез.    

– Да, –  буркнул он, мучительно стараясь представить себе, что она спросит еще, чтобы  хоть как-то побороть смущение.    

– Наверное,  вы Мартин? – продолжала Каролина.    

Удачнее  фразы она не смогла бы придумать. Замечание было самое простое, самое естественное,  и проговорила она его немного робко, однако подростку именно это и понравилось,  и слова ее прозвучали для него, как музыка.    

Мартин  был весьма самолюбив и принял как должное то, что Каролина не спутала его с  братьями. Подобно отцу, Мартин терпеть не мог всяких церемоний, и ему было  приятно, когда эта дама назвала его просто «Мартин», а не мистер Мартин или  как-нибудь еще в этом роде. За такое церемонное обращение она бы навсегда  утратила его благосклонность. Но еще хуже была бы снисходительная  фамильярность, и потому едва заметная робость, короткое замешательство Каролины  показались Мартину вполне уместными.    

– Да,  я Мартин, – подтвердил он.    

– Как  поживают ваши родители?    

Хорошо,  что она не сказала «папа» и «мама»! Это бы все испортило.    

– Надеюсь,  Роза и Джесси здоровы?    

– Как  будто здоровы.    

– Моя  кузина Гортензия все еще в Брайермейнсе?    

– О  да!    

Мартин  скорчил комическую полуулыбку и что-то пробормотал. Каролина улыбнулась ему в  ответ, догадываясь, как смотрят на Гортензию молодые Йорки.    

– Ваша  мать с нею ладит?    

– Еще  бы! Во всем, что касается слуг, они так сошлись, что лучше некуда!    

– Какой  холодный вечер!    

– А  почему вы гуляете так поздно?    

– Я  заблудилась в этом лесу.    

Наконец-то  Мартину представилась возможность разразиться ироническим смехом.    

– Заблудились  в дремучем лесу Брайермейнса? Ну, теперь вам отсюда не выбраться!    

– Я  здесь раньше никогда не бывала. Кажется, я зашла в чужие владения. Если хотите,  можете донести на меня, и меня оштрафуют: ведь это лес вашего отца!    

– Я  и сам это знаю, но раз уж вы настолько просты, что ухитрились заблудиться, так  и быть – выведу вас на дорогу.    

– Не  беспокойтесь, я уже нашла тропинку. Думаю, что дойду одна. Скажите,  Мартин, – продолжала Каролина чуть быстрее, чем раньше, – как  здоровье мистера Мура?    

Кое-какие  слухи доходили до Мартина, и теперь ему вдруг пришло в голову, что забавно было  бы их проверить.    

– Умирает.  Его уже ничто не спасет. Надежды нет.    

Каролина  отбросила вуаль. Глядя ему прямо в глаза, она повторила:    

– Умирает!    

– Да,  умирает. И все из-за женщин, из-за моей мамаши и прочих. Они что-то напутали с  повязками, и это его доконало; если бы не они, он бы выздоровел. Я бы их всех  арестовал, посадил бы в тюрьму, осудил и сослал куда-нибудь в Австралию, в  Ботани-Бей или еще дальше…    

На  Каролина, видимо, не слышала его последних слов; она постояла неподвижно и безмолвно,  потом так же молча двинулась дальше, ни о чем больше не спросив и даже не попрощавшись.  Все это было вовсе не забавно и совсем не входило в расчеты Мартина; он ожидал  чего-то драматического, поразительного, а ради такой неинтересной сцены не  стоило и пугать бедную девушку.    

– Мисс  Хелстоун! – окликнул ее Мартин.    

Она не  услышала и не обернулась. Мартин поспешил ее догнать.    

– Постойте!  Вам неприятно то, что я сказал?    

– Вы  ничего не знаете о смерти, Мартин, вы слишком молоды, чтобы я могла говорить с  вами о подобных вещах.    

– И  вы мне поверили? Ведь это все шутка! Мур ест за троих: ему едва успевают  готовить саго, тапиоку и все прочее. Когда ни зайдешь на кухню, там всегда  стоят на плите кастрюли с какими-нибудь лакомствами. Я даже сам собираюсь  прикинуться раненым воином, чтобы меня тоже откармливали, как его.    

– Мартин!  Мартин!    

Голос  Каролины дрогнул, она приостановилась.    

– Мартин,  разве так можно? Вы меня чуть не убили!    

Она  снова остановилась и прислонилась к дереву, дрожащая и бледная как смерть.    

Мартин  смотрел на нее с невыразимым любопытством. С одной стороны, все это было, по  его выражению, «чепухой»: он кое-что видел, кое-что понял и только начинал  входить во вкус, раскрывая чужие тайны. С другой стороны, вид Каролины вызывал  у него чувство, похожее на то, что он испытал однажды, когда услышал, как  жалуется черный дрозд, оплакивая своих птенчиков, Мэттью убил их камнем. И  чувство это было не из приятных.    

Не зная,  что сказать, Мартин начал придумывать, что бы ему сделать, лишь бы утешить  Каролину. Вдруг он улыбнулся, и мальчишеская улыбка придала его лицу чудесную  выразительность.    

– Эврика! –  воскликнул он. – Я все устрою. Вам лучше, мисс Каролина? Пойдемте, –  заторопил он ее.    

Не думая  о том, что мисс Хелстоун не так просто продираться сквозь живые изгороди, как  ему, Мартин повел ее напрямик через лес. Пришлось ему помогать Каролине  преодолевать все эти ужасные препятствия. Мартин посмеивался над ее  беспомощностью, но в то же время был чрезвычайно доволен, что может оказать ей  услугу.    

– Мартин,  прежде чем мы расстанемся, скажите мне честно, дайте слово, что мистеру Муру  лучше.    

– Как  вы тревожитесь об этом Муре!    

– Нет…  то есть… его друзья могут меня спросить, и мне хотелось бы точно знать, что им  ответить.    

– Можете  им сказать, что он себя чувствует вполне хорошо, только очень обленился. Можете  сказать, что на обед он ест бараньи котлеты, а на ужин мусс из лучшей  питательной муки. Однажды я перехватил кастрюлю, когда ее несли наверх, и сам  съел половину.    

– А  кто за ним следит, Мартин? Кто за ним ухаживает?    

– Ухаживать  за ним? Хорошо дитятко! Его нянюшка – старая ведьма – толще нашей сорокаведерной  бочки и такая же обходительная. Я уверен, что она его держит в ежовых  рукавицах: никого к нему не допускает, он сидит целый день впотьмах. Думаю, что  ему от нее порядком достается. Иногда, когда я уже лежу в постели, мне кажется,  я слышу, как она его там колотит. Видели бы вы ее кулаки! В одной ее руке  уместится не меньше дюжины таких, как ваша. Так что, несмотря на все желе и  котлеты, не хотел бы я быть в его шкуре. Впрочем, я думаю, она сама съедает  большую часть. Надеюсь, она не уморит его голодом.    

Каролина  молчала, глубоко задумавшись. Мартин исподтишка наблюдал за ней.    

– Наверное,  вы его ни разу не видели, Мартин?    

– Я?  Ни разу. А зачем мне его видеть?    

Опять  последовало молчание.    

– Это  не вы приходили к нам недель пять назад вместе с миссис Прайор справляться о Муре? –  спросил Мартин.    

– Да.    

– Вы,  кажется, хотели пройти к нему наверх?    

– Очень  хотели. Мы просили пустить нас к нему, но ваша мать отказала нам.    

– Разумеется,  отказала. Да я все слышал. Она приняла вас так, как иногда любит принимать  гостей: изругала и выпроводила.    

– Она  была недобра к нам. Вы ведь знаете, Мартин, мистер Мур – наш родственник, и  вполне понятно, что мы о нем беспокоимся. Однако нам пора проститься. Вот  ворота вашего дома.    

– Что  ж из того? Я провожу вас.    

– Но  вас хватятся и начнут тревожиться.    

– Ну  и пусть их!.. Полагаю, я сам могу о себе позаботиться.    

Мартин  знал, что уже заслужил нудную проповедь и сухой хлеб к чаю. Зато этот вечер  окончился приключением, которое стоило всех булочек и пирожков.    

Он довел  Каролину до дома. По дороге он обещал ей повидать Мура, несмотря на дракона,  охраняющего его комнату, и назначил Каролине час, когда она сможет увидеться с  ним в Брайермейнском лесу, чтобы узнать последние новости. Он сказал, что будет  ждать ее под тем же самым деревом, где они встречались. Предосторожности эти  были излишни, но Мартину такая таинственность нравилась.    

Возвратившись  домой и получив неизбежный выговор с сухим хлебом на закуску, он был отправлен  в постель, несмотря на ранний час. Все это Мартин перенес с непоколебимым стоицизмом.    

Однако,  прежде чем подняться к себе, он заглянул сначала в столовую холодную, тихую и  мрачную комнату, которой почти никогда не пользовались: обычно вся семья  обедала в малой гостиной. Мартин остановился перед камином и поднял свечу к  двум висевшим над ним портретам. На них были изображены женские головки: одна –  безмятежной красоты, наивная и счастливая, другая еще прелестнее, но горестная и  растерянная.    

«Когда  она всхлипнула, побледнела и прислонилась к дереву, она была похожа на эту, вторую», –  проговорил про себя Мартин.    

Уже у  себя в комнате, сидя на краю узкой жесткой кровати, он продолжал:    

«Наверное,  она, как говорится, «влюблена» в эту длинную жердь, что лежит в соседней  комнате. Ого! Неужели Хорсфолл его лупит? Интересно, почему он не кричит? Шум  такой, словно она действительно терзает его зубами и когтями. Нет, скорее она  просто стелит ему постель. Однажды я видел, как она это делает, она колотила  матрас, точно боксер противника. Странно, что эта Зилла, – Боже, вот  имечко: Зилла Хорсфолл! – странно, что эта Зилла такая же женщина, как  Каролина Хелстоун. Они одной породы, но, по-моему, сходства между ними немного.  Интересно, Каролина красивая девушка? Пожалуй; лицо у нее такое ясное, глаза  ласковые, – когда она на меня смотрит, как-то приятно становится. У нее  длинные ресницы: кажется, куда ни взглянет, всюду остается их тень, их покой,  их ласка. Если она не переменится и будет со мной обходительна, как сегодня, я,  пожалуй, сделаю для нее доброе дело. А для меня провести мою мамашу и эту  старую ведьму Хорсфолл будет огромным удовольствием! Правда, я вовсе не хочу  делать приятное Муру, но что бы я ни сделал, без награды я не останусь. А уж  награду я выберу какую захочу. Я знаю, что потребовать: Муру это весьма не  понравится, зато мне очень». С этими словами он улегся в постель.    

 ГЛАВА XXXIII

  Мартин берется за дело    

     

Для  исполнения своего плана Мартину в этот день нужно было остаться дома. Поэтому  уже за завтраком он ничего не стал есть; затем, когда нужно было идти в школу,  начал жаловаться на сильную боль в боку возле сердца, и в результате, вместо  того чтобы отправить его вместе с Марком в класс, родители позволили Мартину  расположиться в отцовском кресле у камина и даже почитать утреннюю газету.  Уловка вполне удалась: Марк пошел к мистеру Самнеру учить грамматику, Мэттью и  мистер Йорк удалились в контору. Теперь оставалось совершить еще три, вернее –  четыре подвига.    

Первый  подвиг состоял в том, чтобы вознаградить себя за пропущенный завтрак: аппетит  пятнадцатилетнего юнца никак не мог примириться с такой потерей. Второй, третий  и четвертый подвиги были потруднее: к четырем часам нужно было как-то  избавиться от матери, от мисс Мур и, наконец, от миссис Хорсфолл. Для этого  Мартину могли понадобиться все его силы, – а откуда их взять при пустом  желудке? Значит, первое дело было самым насущным.    

Мартин  знал дорогу в кладовую и не преминул этой дорогой воспользоваться. Служанки  сидели в кухне и степенно завтракали при закрытых дверях. Мать и мисс Мур  прогуливались по лугу и строили о вышеупомянутых закрытых дверях всяческие  предположения. Мартин в кладовой ничем не рисковал и мог придирчиво выбрать  все, что ему вздумается.    

Поскольку  завтрак запоздал, Мартин решил, что он должен быть recherché.[143] Хлеб с молоком порядком  ему надоели; сменить и улучшить обычное меню было бы весьма желательно, тем  более что можно было совместить приятное с полезным. На полке над буфетом  лежали рядом розовощекие яблоки, он выбрал себе три штуки. На блюде с пирогами  Мартин отыскал слоеный пирожок с абрикосами и кусок торта со сливами.  Обыкновенный домашний хлеб не задержал его внимания, зато на чайное печенье он  взглянул вполне благосклонно и соизволил взять одно. С помощью своего складного  ножа он завладел птичьим крылышком и ломтем ветчины. Кусочек холодного  яблочного пудинга, по мнению Мартина, весьма удачно завершал меню. Сделав это  последнее дополнение к завтраку, Мартин наконец покинул кладовую и взял курс на  дверь малой гостиной.    

Он уже  прошел полдороги, ему оставалось сделать всего три шага, и он бы спокойно стал  на якорь в безопасной гавани, но тут наружная дверь отворилась, и на пороге  появился Мэттью. Уж лучше бы это был сам черт с рогами, хвостом и копытами!    

«Боль в  боку возле сердца» с самого начала вызвала сомнение у недоверчивого и насмешливого  Мэттью. Он еще тогда пробормотал несколько фраз, среди которых отчетливо послышались  слова «бессовестный притворщик», а когда Мартин уселся в кресло и принялся за  газеты, Мэттью едва не задохнулся от злости. Теперь он мог похвалить себя за  проницательность: яблоки, пирожки, печенье, дичь, ветчина и пудинг говорили  сами за себя.    

На  какое-то мгновение Мартин смешался. Но уже через секунду он знал, что ему  делать, и приготовился к отпору. С прозорливостью истинно ame élite[144]  Мартин сразу увидел, как обратить это досадное происшествие себе на пользу;  теперь, если он не оплошает, ему удастся осуществить и вторую часть своего  плана, то есть устранить на время миссис Йорк.    

Мартин  прекрасно знал, что каждая его стычка с Мэттью доводит их почтенную родительницу  до истерики, и не менее хорошо знал, что за бурей обязательно последует  затишье; если мать с утра устроит сцену, то затем она наверняка проведет весь  день в постели. Это его вполне устраивало.    

Схватка  произошла тут же в прихожей. Ехидный смех, оскорбительная улыбка, обидные  упреки, на которые последовал небрежный и весьма ядовитый ответ, были только  прелюдией. Затем они бросились друг на друга, Мартин в таких случаях обычно  старался не шуметь, но сейчас он сделал все возможное, чтобы переполошить весь  дом. На крики сбежались служанки, миссис Йорк и мисс Мур, однако женщинам не  удалось их разнять. Тогда послали за мистером Йорком.    

– Вот  что, дети, – сказал он. – Если это еще раз повторится, одному из вас  придется покинуть мой дом. Я не желаю терпеть у себя в доме раздоров Каина с  Авелем.    

Только  после этого Мартин позволил себя увести. Ему основательно досталось, –  ведь он был моложе и слабее, но в душе Мартин был совершенно спокоен и ничуть  не сердился. Он даже улыбался, радуясь, что самая трудная задача уже решена.    

Все же в  то утро было одно мгновение, когда Мартин заколебался. «Стоит ли беспокоиться  из-за этой Каролины?» – подумал он. Однако четверть часа спустя он снова зашел  в столовую, чтобы взглянуть на портрет девушки с распущенными волосами и  глазами, полными отчаяния.    

– Ладно! –  проговорил он про себя. – Я заставил ее трепетать, плакать, едва не довел  до обморока. Теперь я заставлю ее улыбнуться, а потом покончу с этим делом. К  тому же мне очень хочется провести все это бабье!    

Мартин  оказался прав в своих расчетах: сразу же после обеда миссис Йорк удалилась к себе  в комнату. Оставалась Гортензия Мур.    

Почтенная  леди устроилась поудобнее в малой гостиной и принялась штопать чулки. Мартин,  который все еще представлялся больным и поэтому нежился на софе, как некий юный  паша, отложил свою книгу и завел с мисс Мур ленивую беседу о ее служанке Саре.  После долгих словесных маневров он как бы между прочим обмолвился, будто у этой  девицы, по слухам, целых три ухажера Фредерик Мергатройд, Иеремия Пигхиллс и  Джон Мэлли-Ханна-Деб – и будто мисс Мэнн уверяла, что теперь, когда Сара  остается одна, она частенько приглашает своих вздыхателей и утешает их самыми  вкусными вещами, какие только найдутся в доме.    

Этого  было вполне достаточно. Гортензия, не медля ни минуты, поспешила домой, чтобы  застать негодницу служанку на месте преступления и лично во всем убедиться.  Теперь нужно было еще избавиться от миссис Хорсфолл, и все.    

Оставшись  на поле боя один, Мартин спокойно вытащил из материнской рабочей шкатулки  связку ключей, открыл боковое отделение буфета, извлек оттуда и поставил на  стол черную бутыль и маленький стаканчик. После этого он проворно взбежал по  лестнице к комнате Мура и постучал. Ему открыла сиделка.    

– Не  хотите ли спуститься в малую гостиную выпить чего-нибудь бодрящего? –  проговорил Мартин. – Вам никто сейчас не помотает, наши все разошлись.    

Он  проследил, как она спустилась, как вошла в малую гостиную, и сам закрыл за ней  дверь. Мартин знал, что больше о ней беспокоиться нечего.    

Самое  трудное было сделано, оставалось самое приятное. Мартин схватил свою фуражку и  помчался в лес.    

Было еще  рано, всего половина четвертого, но день такой ясный с утра постепенно портился,  небо темнело и наконец пошел снег. Дул холодный ветер, лес хмурился, старые  деревья угрюмо шумели. Однако тени на тропе нравились Мартину, а в призрачных  силуэтах дубов, обросших повиликой, он даже находил какое-то печальное  очарование.    

Ему  пришлось ждать. Мартин расхаживал взад и вперед по тропе, снег валил все гуще,  стоны ветра переходили в жалобное завывание.    

– Что  же она не идет? – пробормотал Мартин, глядя на узкую тропу. Впрочем, –  заметил он, – почему, собственно, я ее так жду? Она ведь придет не ко мне!  Ну и пусть! Зато сейчас она в моей власти, и я жду ее, чтобы этой властью  воспользоваться.    

Он  продолжал расхаживать взад и вперед под дубом. Прошло еще несколько минут.    

– Если  она не придет, – снова заговорил Мартин, – я ее запрезираю и  возненавижу!    

Пробило  четыре; Мартин услышал отдаленный бой церковных часов. Нетерпение его усиливалось.  И тут он услышал шаги, такие быстрые и легкие, что различить их можно было  только по шороху мерзлых листьев на лесной тропе. Ветер теперь бушевал вовсю,  снегопад окутал лес белой мглой, но все же Каролина пришла, не испугалась.    

– Ну  что, Мартин, как его здоровье? – поспешно спросила она.    

«И чего  это она о нем так беспокоится? – подумал Мартин. – Даже странно! Снег  слепит, холод как иголками колет, а ей словно все нипочем! Это ей-то, «хилому  заморышу», как ее назвала бы моя мать! Эдак я, пожалуй, скоро начну жалеть, что  не догадался захватить с собой плащ, чтобы ее укутать!»    

За этими  размышлениями он забыл ответить на вопрос мисс Хелстоун.    

– Вы  его видели? – снова спросила она.    

– Нет.    

– О,  вы же мне обещали!    

– Я  хочу сделать для вас кое-что получше. Я ведь говорил, что мне с ним видеться  нет охоты!    

– Сколько  же мне еще ждать, пока я узнаю о нем что-нибудь достоверное?.. Я и так устала  от ожидания. Мартин, прошу вас, повидайте его! Передайте ему привет от Каролины  Хелстоун, скажите, что она очень хочет узнать, как он себя чувствует, и  спрашивает, не может ли она для него что-нибудь сделать.    

– Не  хочу!    

– Вы  переменились… Прошлый раз вы были со мной так приветливы!    

– Пойдемте!  Нечего здесь стоять: в лесу слишком холодно.    

– Хорошо,  я уйду! Но сначала обещайте мне, что придете сюда завтра с новостями о нем!    

– Ничего  я не стану обещать. У меня слишком слабое здоровье, чтобы бегать зимой в лес.  Если бы вы знали, как у меня болела грудь сегодня утром, как я остался без  завтрака да еще получил сверх того колотушек, вы бы поняли, что звать меня сюда  в такую метель просто жестоко. Пойдемте же, говорю вам!    

– У  вас в самом деле такое слабое здоровье?    

– А  разве по мне не видно?    

– Щеки  у вас румяные…    

– Меня  лихорадит. Идете вы или нет?    

– Куда?    

– Со  мной. Глупо, что я не захватил из дому плащ, – вам было бы теплее.    

– Вы  идете домой, а мне ближе в обратную сторону.    

– Возьмите  меня под руку, я проведу вас другим путем.    

– Но  там впереди стена и живая изгородь, мне будет трудно перебираться, а вы слишком  слабы, чтобы мне помочь, вы надорветесь!    

– Вы  войдете через ворота.    

– Но…    

– «Но»,  «но»! Доверитесь вы мне или нет?!    

Она  заглянула ему в глаза.    

– Думаю,  что да. Я готова на все, лишь бы узнать правду и успокоиться.    

– Этого  я вам не обещаю. Могу обещать лишь одно: доверьтесь мне, и вы сами увидите  Мура.    

– Сама  увижу?    

– Да.    

– Но,  дорогой Мартин, а он об этом знает?    

– Ну  вот! Я уже стал «дорогой». Нет, он не знает.    

– А  ваша мать и все остальные?    

– Все  улажено.    

Каролина  погрузилась в глубокое раздумье, но тем не менее продолжала идти за своим  проводником. Вскоре показался Брайермейнс.    

– Вы  решились? – спросил Мартин.    

Она  промолчала.    

– Решайтесь.  Мы уже у цели. Я его видеть не желаю, – я уже говорил, – и только  предупрежу его о вас.    

– Вы  странный мальчик, Мартин, и это странный поступок, но за последнее время я испытала  уже немало странного. Будь что будет, я его увижу.    

– Теперь  вы не заколеблетесь, не отступите?    

– Нет.    

– Тогда  идемте. Не волнуйтесь, когда будем проходить под окнами гостиной, вас никто не  увидит. Отец и Мэттью на фабрике, Марк в школе, прислуга на кухне, мисс Мур  убежала домой, мамаша в кровати, а миссис Хорсфолл сейчас на верху блаженства.  Обратите внимание: мне не нужно звонить, я просто открываю дверь, прихожая  пуста, на лестнице никого, на галерее тоже. Весь дом и все его обитатели  околдованы, и я не сниму чар, пока вы не уйдете.    

– Мартин,  я полагаюсь на вас.    

– Лучшего  слова вы не смогли бы найти. Дайте мне вашу шаль, я стряхну с нее снег и высушу  ее. Вы замерзли и промокли. Не беда, наверху горит камин. Вы готовы?    

– Да.    

– Следуйте  за мной.    

Мартин  оставил свои башмаки у двери и в одних чулках поднялся по лестнице, Каролина  бесшумно проскользнула за ним вслед. Наверху были галерея и коридор, в конце  которого Мартин остановился перед дверью и постучал. Ему пришлось стучать еще и  еще, прежде чем раздался голос, знакомый одному из тех, кто стоял у двери.    

– Войдите!    

Мальчик  быстро вошел в комнату.    

– Мистер  Мур, какая-то дама спрашивает вас. Никого из женщин нет, у них сегодня стирка,  и все служанки в мыльной пене по самую макушку. Поэтому я попросил леди  подняться наверх.    

– Подняться  сюда?    

– Подняться  сюда, сэр. Но если вы возражаете, она спустится обратно.    

– Ты  невозможный мальчишка! Разве здесь место для дамы и разве я могу ее принять?    

– В  таком случае я отправлю ее назад.    

– Подожди,  Мартин. Кто она?    

– Ваша  бабушка из Шельдского замка, о которой всегда вспоминает мисс Мур.    

– Мартин, –  послышался тихий шепот из-за двери, – не говорите глупостей.    

– Она  здесь? – быстро спросил Мур, услышав эти слабые звуки.    

– Она  здесь и того гляди упадет в обморок. Ваша непочтительность к предкам ее  сразила!    

– Ну  знаешь, Мартин! Чертенок ты или паж – сам не пойму. Как она хоть выглядит?    

– Она  похожа скорее на меня, чем на вас. Она молода и прелестна.    

– Впусти  ее, слышишь!    

– Войдите,  мисс Каролина.    

– Мисс  Каролина?.. – повторил Мур.    

Когда  Каролина вошла, исхудалый и от этого еще более высокий и тонкий Мур встретил ее  посреди комнаты и взял за руки.    

– Даю  вам четверть часа, не более, – проговорил Мартин, направляясь к  двери. – За это время вы должны успеть сказать ему все, что вам нужно. Я  буду ждать на галерее. Вам никто не помешает, и я спокойно уведу вас. Но если  вы задержитесь, я ни за что не отвечаю.    

Мартин  захлопнул дверь и почувствовал себя на вершине блаженства. Никогда еще он не  участвовал в таком увлекательном приключении, никогда еще ему не приходилось  играть такую важную роль!    

– Вы  пришли наконец, – проговорил Мур, вглядываясь в свою гостью ввалившимися  глазами.    

– Разве  вы меня ждали?    

– Месяц,  почти два месяца мы были совсем рядом, Кэри, я страдал от тяжелой раны, боролся  со смертью, тосковал… а вы все не шли…    

– Я  не могла прийти.    

– Не  могли? Но от вашего дома до Брайермейнса не более двух миль!    

Печаль и  радость сменяли друг друга на девичьем лице. Каролине было и горько и приятно  отвечать на эти незаслуженные упреки.    

– Я  хотела сказать, меня к вам не пускали. Мы с мамой были здесь в тот самый день,  когда узнали, что вас ранили, но мистер Мак-Тёрк сказал, что никому из чужих нельзя  вас видеть.    

– Но  потом? Много недель, каждый погожий день я ждал вас и все прислушивался… Сердце  подсказывало, что вы не можете не думать обо мне. И не потому, что я этого  заслуживал, а потому, что мы старые друзья и вы моя кузина.    

– Я  снова приходила сюда, Роберт, и мама тоже была со мной.    

– Неужели?  Давайте сядем, и вы мне расскажете обо всем.    

Они  сели. Каролина придвинула свой стул к его креслу. За окном почти ничего не было  видно от снегопада, резкий северный ветер гнал и крутил мириады снежинок. Но  Каролина и Роберт не слышали завываний ветра и не видели метели, они были  поглощены одним – наконец-то они вместе!    

– Итак,  вы и ваша матушка снова пришли сюда?    

– Да.  И миссис Йорк очень странно приняла нас. Мы попросили разрешения вас видеть.  «Нет, – ответила она, – не в моем доме. Сейчас я отвечаю за его жизнь  и не позволю подвергать опасности его здоровье ради получаса пустой болтовни».  Я не должна пересказывать вам все, что она наговорила, это было слишком  неприятно. И все же мы снова пришли, на этот раз вместе с мисс Килдар. Мы  рассчитывали на победу, – нас было трое против одной, к тому же на нашей  стороне была Шерли. Однако миссис Йорк встретила нас в штыки.    

Мур  улыбнулся.    

– Что  же она вам сказала?    

– Ее  слова изумили нас. Под конец Шерли рассмеялась, я расплакалась, а маменька  очень расстроилась, но нас прогнали всех троих. После этого я каждый день  проходила мимо этого дома только для того, чтобы взглянуть на окна вашей  комнаты, – я сразу догадалась по спущенным шторам, где они. Но, право, я  не осмеливалась войти.    

– Мне  так хотелось вас видеть, Каролина!    

– Я  не знала. Мне ни разу и в голову не пришло, что вы обо мне думаете. Если бы я  могла хоть на секунду предположить…    

– Все  равно миссис Йорк не пустила бы вас!    

– Ну  уж нет! Если бы она не уступила моим просьбам, я пошла бы на хитрость. Я бы проскользнула  через кухню, служанка пропустила бы меня, и я поднялась бы прямо наверх. По  правде говоря, меня останавливал не страх перед миссис Йорк, а боязнь наскучить  вам.    

– Еще  вчера я с отчаянием думал, что, наверное, больше вас не увижу. Я очень слаб, и  настроение у меня ужасно подавленное, ужасно…    

– Вы  все время один?    

– Хуже  чем один.    

– Но  ведь вам должно быть лучше, вы уже встаете.    

– Сомневаюсь,  выживу ли я; у меня осталось так мало сил, что боюсь, как бы дело не кончилось  плохо.    

– Вы…  вам лучше вернуться домой, в лощину.    

– Тоска  не оставит меня и там, мне неоткуда ждать утешения.    

– Я  все это изменю, теперь все переменится, хотя бы десять миссис Йорк стояли на  моем пути.    

– Кэри,  вы заставляете меня улыбаться!    

– Улыбайтесь!  Улыбайтесь еще! Сказать вам, чего мне хочется?    

– Говорите  что угодно, только не молчите. Сейчас я похож на библейского Саула: без музыки  вашего голоса я погибну!    

– Я  хочу, чтобы вас перенесли в наш дом и отдали мне и моей маме.    

– Чудесный  подарок! С тех пор как они меня заперли здесь, я ни разу так не смеялся.    

– Вам  очень больно, Роберт?    

– Сейчас  не очень, но я безнадежно слаб и в голове у меня творится что-то неладное. Я не  могу собраться с мыслями, все они какие-то смутные, бескрылые. Разве этого не  видно по моему лицу? Я, наверное, похож на привидение.    

– Вы  изменились, но я все равно узнала бы вас, где бы ни встретила. Впрочем, я  понимаю ваши чувства, потому что и сама испытала нечто подобное. Со времени  нашей последней встречи я тоже перенесла тяжелую болезнь.    

– Тяжелую  болезнь?    

– Я  уже приготовилась к смерти. Казалось, вот-вот перевернется последняя страница в  книге моей жизни. Каждый раз, ровно в полночь, меня будило ужасное видение, эта  последняя страница и на ней отчетливое слово «конец». Это было ужасно!    

– То  же самое чувствовал и я.    

– Я  уже думала, что никогда вас не увижу, исхудала так же, как вы, не могла есть,  не могла ни встать, ни лечь без посторонней помощи. А теперь, вы видите, я  совсем здорова.    

– Утешительница!  Печальная и прекрасная! Я слишком слаб, чтобы все высказать, но если бы вы  знали, что я чувствую, когда вы со мной говорите!    

– Я  думала, что никогда вас больше не увижу, а теперь я здесь, рядом с вами, и вы  охотно меня слушаете и смотрите на меня так ласково. Ожидала ли я этого? Нет, я  совсем отчаялась.    

Мур  тяжело вздохнул, вздох был так глубок, что напоминал стон. Он прикрыл глаза  рукой и промолвил:    

– Дай  мне Бог выжить, чтобы я мог искупить свою вину!    

– Какую  вину?    

– Не  будем сейчас говорить об этом, Кэри, я еще нездоров, и у меня нет на это сил.  Миссис Прайор была с вами во время вашей болезни?    

– Да, –  радостно улыбнулась Каролина, – вы уже знаете, что она – моя мать?    

– Слышал.  Гортензия говорила мне, но я хотел услышать это из ваших уст. Вы стали счастливее?    

– Найдя  мать? Она мне очень дорога, – так дорога, что и выразить невозможно. Я  была совсем обессилена, и только она поставила меня на ноги.    

– Поделом  мне слышать все это тогда, когда я сам едва могу поднять руку, поделом!    

– Я  не хотела вас упрекать.    

– Каждое  ваше слово, каждый взгляд, озаряющий ваше милое личико, жжет меня как огонь.  Подвиньтесь поближе, Лина, дайте мне вашу руку, если вас не пугают мои  исхудалые пальцы.    

Она  взяла эти тонкие пальцы своими маленькими ручками, наклонила головку и  коснулась губами его руки. Мур был взволнован и тронут, крупные слезы  покатились по его впалым щекам.    

– Все  это останется в моем сердце, Кэри. А этот поцелуй я сохраню особо, и придет  день, когда вы вспомните о нем.    

– Выходите! –  громко сказал Мартин, открывая дверь. – Идемте, вы и так пробыли здесь уже  двадцать минут вместо пятнадцати.    

– Никуда  она сейчас не пойдет, слышишь?    

– Я  боюсь задерживаться, Роберт.    

– Вы  придете еще, Каролина?    

– Нет,  не придет, – вмешался Мартин. – Хватит мне этих свиданий, с меня  довольно своих забот. Достаточно и одного раза, я не желаю, чтобы это  повторялось.    

– Ты  не желаешь?!    

– Тс!  Не обижайте его. Если бы не он, мы бы не встретились. Но я снова приду, если вы  действительно этого хотите.    

– Да,  хочу. Это единственное, чего я хочу, других желаний у меня нет.    

– Идемте  сию же минуту! Моя мамаша уже откашлялась, села на кровати и спустила ноги на  пол, – не дай Бог, она вас застанет на ступеньках лестницы!.. Нет,  прощаться вы не будете, – сказал Мартин, становясь между Каролиной и  Муром. – Вы сейчас же уйдете.    

– Мартин,  а моя шаль?    

– Она  у меня. Я отдам ее, когда вы спуститесь.    

Он  заставил их разойтись, не разрешив даже проститься; все, что было у них на  душе, они высказали друг другу взглядами. Затем Мартин чуть ли не на руках снес  Каролину вниз по лестнице. В прихожей он закутал ее в шаль, и, если бы не шаги  матери на галерее, если бы не его мальчишеская застенчивость, столь  естественная и потому столь благородная, он бы потребовал награды и сказал: «А  теперь, мисс Каролина, за все, что я сделал для вас, подарите мне поцелуй». Но,  прежде чем эти слова успели слететь с его губ, она уже была далеко на  заснеженной дороге.    

– Она  моя должница, и я еще спрошу с нее долг, – пробормотал Мартин.    

Он  обольщал себя мыслью, что ему помешали неблагоприятные обстоятельства, а вовсе  не недостаток смелости. Таким натурам свойственно заблуждаться, и Мартин считал  себя хуже, чем был на самом деле.    

 ГЛАВА XXXIV

  Домашние неурядицы    

     

Отведав  волнующего напитка, Мартин жаждал второго глотка; раз ощутив величие власти, он  хотел насладиться им вновь. Мисс Хелстоун – та самая девушка, которую он всегда  называл дурнушкой и чье лицо теперь днем и ночью, и во тьме и при свете солнца  стояло перед его глазами, – однажды оказалась в его власти, и ему было  больно думать, что это никогда больше не повторится.    

Хотя  Мартин еще ходил в школу, он уже был не совсем обычным школьником, а в будущем  ему предстояло превратиться в весьма своеобразного человека. Несколько лет  спустя он приложил все силы, чтобы переделать свою натуру и приспособиться к  окружающему миру, но это ему так и не удалось, печать своеобразия осталась на  нем навсегда. А пока Мартин сидел за своей партой, не слушая учителя, и  обдумывал, как бы ему продолжить начавшийся роман; он еще не знал, что  большинство таких романов не идет далее первого или самое большее второго шага!  Всю субботу после полудня провел он в лесу с книгой волшебных легенд и той,  другой, еще не написанной книгой, созданной его воображением.    

Канун  воскресенья никогда не вызывал у Мартина благочестивых чувств. Его отец и мать,  хотя и отрицали свою принадлежность к господствующей англиканской церкви, но  тем не менее каждое воскресенье заполняли вместе со всем своим цветущим  семейством вместительную скамью в брайерфилдской церкви. В теории мистер Йорк  ставил все церкви и все секты на одну доску; миссис Йорк отдавала пальму  первенства квакерам и моравским братьям, ибо те наиболее достойно несли  терновый венец смирения. Однако никто из них и не помышлял вступить в какую-либо  секту.    

Как я  уже сказала, Мартин недолюбливал воскресенье, потому что утренняя служба тянулась  очень долго, а проповедь обычно приходилась ему не по вкусу. Однако сейчас  мечты открыли ему незнакомое дотоле очарование предстоящего воскресного дня.    

В  воскресенье была уже настоящая зима. Намело такие сугробы, что за завтраком  миссис Йорк решила не пускать детей в церковь. Пусть лучше посидят тихонько  часа два в малой гостиной, а Роза и Мартин по очереди почитают им проповеди –  разумеется, проповеди пророка и реформатора Джона Весли, которого и миссис и  мистер Йорк весьма уважали.    

– Роза  может делать что хочет, – сказал Мартин, не отрывая глаз от книги, которую  он, по привычке, сохранившейся на всю жизнь, читал во время еды.    

– Роза  будет делать, что велят, и Мартин тоже, – заметила миссис Йорк.    

– Я  иду в церковь.    

Сказано  это было с несокрушимым спокойствием истинного Йорка, который знает, чего  хочет, и знает, что своего добьется, а если встретится с непреодолимым  препятствием и если не будет иного выхода, скорее погибнет, но ни за что не  сдастся.    

– Погода  не подходящая, – вмешался отец.    

Ответа  на последовало. Не отрываясь от книги, Мартин медленно доедал хлеб, запивая его  молоком.    

– Мартин  терпеть не может церковь, но слушаться старших ему, видно, еще  неприятнее, – сказала миссис Йорк.    

– Значит,  по-вашему, я одержим духом противоречия?    

– Конечно!    

– Вовсе  нет!    

– Тогда  в чем же дело?    

– Причин  слишком много, и они слишком сложны. Чтобы все объяснить, мне пришлось бы  раскрыть перед вами все тайны моей души.    

– Нет,  вы послушайте, послушайте его! – воскликнул мистер Йорк. – Я должен  сделать этого парня адвокатом. У него природный дар: он будет жить за счет  своего языка. Эстер, твой третий сын должен стать адвокатом: у него для этого  все данные – наглость, самомнение и способность говорить, говорить и говорить  без конца!    

– Роза,  передай мне, пожалуйста, хлеба, – с глубокой невозмутимостью, спокойно,  даже флегматично попросил Мартин. От природы у него был низкий, выразительный  голос, который в трудные минуты становился почти неслышным, как женский шепот;  чем непреклоннее был Мартин, тем печальнее и нежнее звучала его речь.    

Мартин  позвонил и ласково попросил принести ему зимние башмаки.    

– Мартин, –  убеждал отец, – вся дорога в сугробах, пробиться даже взрослому нелегко. Однако, –  продолжал он, видя, что Мартин поднялся при звуке церковного колокола, –  если уж ты так упрям, на сей раз я не стану тебе мешать. Иди, но доберись до  церкви во что бы то ни стало! Пусть снежные вихри наметают сугробы и  преграждают тебе путь! Иди сквозь метель, скользи по голому льду, если не  хочешь сидеть в тепле у камина.    

Мартин  спокойно накинул плащ, обернул шею шарфом, надвинул шапку и уверенно вышел на  улицу.    

– У  отца гораздо больше здравого смысла, чем у матери, – проговорил он. –  Как женщинам не хватает ума! Они бьют тебя по самому больному месту, воображая,  что долбят бесчувственный камень.    

Мартин  пришел в церковь слишком рано.    

– Теперь,  если непогода испугает ее, – а сейчас настоящая декабрьская метель, –  или если миссис Прайор запретит ей выйти и я ее не увижу после всех этих  неприятностей, я обижусь по-настоящему. Буря или метель, град или снег, она  должна прийти, и если ее ум соответствует ее глазам и красоте лица, она  обязательно придет, придет, чтобы встретиться со мной, так же как я пришел сюда  в надежде увидеть ее. Ведь хочет же она услышать хоть слово о своем чертовом  возлюбленном, так же как я хочу вкусить то, в чем, по-моему, заключен весь  смысл жизни, вся ее суть. Жить без приключении для меня все равно, что пить  выдохшееся пиво вместо шампанского.    

Мартин  огляделся. В холодной и тихой церкви не было никого, кроме одинокой старухи.  Перезвон колоколов стих, еще звучал только один колокол, и под его гул пожилые  прихожане один за другим смиренно занимали свободные места. Лишь самые убогие,  самые старые и самые бедные остаются верны матери-церкви в любую непогоду; так  и в это вьюжное утро у церкви не было ни одного экипажа, все состоятельные  семейства предпочли остаться дома, передние мягкие скамьи с подушками  пустовали, и только на голых дубовых сиденьях кое-где разместились седые  старики, старухи да несчастные бедняки.    

– Я  буду презирать ее, если она не придет, – свирепо пробормотал Мартин.    

Широкополая  шляпа священника показалась в дверях: мистер Хелстоун и его причетник вошли в  церковь. Звон прекратился, священник взошел на кафедру, двери закрылись, и  служба началась. Скамья, отведенная для обитателей дома мистера Хелстоуна, была  пуста: Каролина не пришла, и Мартин презирал ее от души.    

– Никчемная  дрянь! Пустышка! Вздорная болтунья! Тщеславная, слабовольная, ограниченная, как  и все девицы!    

Такова  была его молитва.    

– И  ничуть она не похожа на портрет у нас в столовой: глаза не так велики и  выразительны, и нос не греческий, и в устах нет того очарования, которое, я  думал, рассеет мои угрюмые мысли, избавит меня от ужасной хандры. Что же она  такое? Тощая спичка, кукла, безделушка, одним словом – девица!    

Юный  циник был так поглощен своими мыслями, что забыл в надлежащий момент подняться  с колен и все еще оставался в благочестиво-смиренной позе, когда литания  окончилась и прозвучал первый псалом. Этот промах расстроил его еще больше, и  Мартин вскочил на ноги красный как рак, ибо был чувствительнее самой  застенчивой девицы. А тут еще в довершение всего двери церкви приоткрылись и  раздался топот сотни маленьких ног: в боковые приделы торопливо хлынули ученики  воскресной школы. В Брайерфилде было принято зимой держать детей в теплом  помещении и водить в церковь только перед причастием и проповедью.    

Сначала  рассадили самых младших, и только когда все мальчики и девочки были устроены,  когда под нарастающие звуки органа голоса хора и прихожан слились в священном  песнопении, в церковь, завершая процессию, неторопливо вошли взрослые ученицы.  Их учительница, проследив за тем, как они расселись, направилась к скамье,  предназначенной для семьи мистера Хелстоуна. Серый с розовым отливом плащ и  маленькая бобровая шапочка были знакомы Мартину. Именно этот костюм он так  жаждал увидеть. Буря не преградила путь мисс Хелстоун. В конце концов она  все-таки пришла! Вероятно, Мартин поведал свою радость псалтырю; во всяком случае  он сразу же прикрыл им лицо и просидел так минуты две. Впрочем, еще прежде чем  закончилась проповедь, поведение мисс Хелстоун снова его разозлило. Она ни разу  не взглянула в его сторону, ему не удалось уловить ни одного ее взгляда.    

«Если  она не желает меня замечать, – подумал он, – и хочет показать, что я  для нее не существую, тогда она еще хуже, еще лживее, чем я думал. Неужели она  пришла сюда только ради этих ягнят, а не ради меня или этого долговязого  скелета Мура?»    

Проповедь  окончилась, священник благословил прихожан, церковь опустела, а Каролина так и  не подошла к нему.    

Только  теперь, на обратном пути, Мартин почувствовал, как секут лицо снежные вихри и  как холоден восточный ветер. Кратчайшая дорога к дому вела через огороженные  поля, протоптанной тропинки там не было, и идти напрямик было рискованно.  Однако это не беспокоило Мартина, и он выбрал именно кратчайший путь. Около  второй ограды росло несколько деревьев. Но что это за зонтик виднеется там? Да,  какой-то зонтик с явным трудом держится против ветра, а за ним развевается  знакомый розовато-серый плащ.    

Мартин  ухмыльнулся, карабкаясь по заснеженному склону, сейчас такому же крутому, как  обрывы близ вершины Этны. Неповторимое выражение появилось у него на лице,  когда он, дойдя до изгороди, спокойно устроился рядом с Каролиной и таким  образом открыл переговоры, которые – будь его воля продолжались бы до  бесконечности.    

– Я  думаю, вам лучше обменять миссис Прайор на меня.    

– Я  не знала, по какой дороге вы пойдете, Мартин, но решила рискнуть. В церкви или  в церковной ограде никогда не поговоришь спокойно.