1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
— То-то, воровка! Старая уж, а — туда же!    

Ей показалось, что его слова ударили ее по лицу, раз и два;  злые, хриплые, они делали больно, как будто рвали щеки, выхлестывали глаза….    

— Я? Я не воровка, врешь! — крикнула она всею  грудью, и все перед нею закружилось в вихре ее возмущения, опьяняя сердце  горечью обиды. Она рванула чемодан, и он открылся.    

— Гляди! Глядите все! — кричала она, вставая,  взмахнув над головою пачкой выхваченных прокламаций. Сквозь шум в ушах она  слышала восклицания сбегавшихся людей и видела — бежали быстро, все, отовсюду.    

— Что такое?    

— Вот, сыщик…    

— Что это?    

— Украла, говорит…    

— Почтенная такая, — ай-ай-ай!    

— Я не воровка! — говорила мать полным голосом,  немного успокаиваясь при виде людей, тесно напиравших на нее со всех сторон.    

— Вчера судили политических, там был мой сын — Власов,  он сказал речь — вот она! Я везу ее людям, чтобы они читали, думали о правде…    

Кто-то осторожно потянул бумаги из ее рук, она взмахнула ими  в воздухе и бросила в толпу.    

— За это тоже не похвалят! — воскликнул чей-то  пугливый голос.    

Мать видела, что бумаги хватают, прячут за пазухи, в  карманы, — это снова крепко поставило ее на ноги. Спокойнее и сильнее, вся  напрягаясь и чувствуя, как в ней растет разбуженная гордость, разгорается  подавленная радость, она говорила, выхватывая из чемодана пачки бумаги и  разбрасывая их налево и направо в чьи-то быстрые, жадные руки.    

— За что судили сына моего и всех, кто с ним, — вы  знаете? Я вам скажу, а вы поверьте сердцу матери, седым волосам ее — вчера  людей за то судили, что они несут вам всем правду! Вчера узнала я, что правда  эта… никто не может спорить с нею, никто!    

Толпа замолчала и росла, становясь все более плотной, слитно  окружая женщину кольцом живого тела.    

— Бедность, голод и болезни — вот что дает людям их  работа. Все против нас — мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем в работе,  всегда в грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат  пас, как собак на цепи, в невежестве — мы ничего не знаем, и в страхе — мы  всего боимся! Ночь — наша жизнь, темная ночь!    

— Так! — глухо раздалось в ответ.    

— Заткни глотку ей!    

Сзади толпы мать заметила шпиона и двух жандармов, и она  торопилась отдать последние пачки, но когда рука ее опустилась в чемодан, там  она встретила чью-то чужую руку.    

— Берите, берите! — сказала она, наклоняясь.    

— Разойдись! — кричали жандармы, расталкивая  людей. Они уступали толчкам неохотно, зажимали жандармов своею массою, мешали  им, быть может, не желая этого. Их властно привлекала седая женщина с большими  честными глазами на добром лице, и, разобщенные жизнью, оторванные друг от  друга, теперь они сливались в нечто целое, согретое огнем слова, которого, быть  может, давно искали и жаждали многие сердца, обиженные несправедливостями  жизни. Ближайшие стояли молча, мать видела их жадно-внимательные глаза и чувствовала  на своем лице теплое дыхание.    

— Уходи, старуха!    

— Сейчас возьмут!..    

— Ах, дерзкая!    

— Прочь! Разойдись! — все ближе раздавались крики  жандармов. Люди перед матерью покачивались на ногах, хватаясь друг за друга.    

Ей казалось, что все готовы понять ее, поверить ей, и она  хотела, торопилась сказать людям все, что знала, все мысли, силу которых  чувствовала. Они легко всплывали из глубины ее сердца и слагались в песню, но  она с обидою чувствовала, что ей не хватает голоса, хрипит он, вздрагивает,  рвется.    

— Слово сына моего — чистое слово рабочего человека,  неподкупной души! Узнавайте неподкупное по смелости!    

Чьи-то юные глаза смотрели в лицо ее с восторгом и со  страхом.    

Ее толкнули в грудь, она покачнулась и села па лавку. Над  головами людей мелькали руки жандармов, они хватали за воротники и плечи,  отшвыривали в сторону тела, срывали шапки, далеко отбрасывая их. Все почернело,  закачалось в глазах матери, но, превозмогая свою усталость, она еще кричала  остатками голоса:    

— Собирай, народ, силы свои во единую силу! Жандарм  большой красной рукой схватил ее за ворот, встряхнул:    

— Молчи!    

Она ударилась затылком о стену, сердце оделось на секунду  едким дымом страха и снова ярко вспыхнуло, рассеяв дым.    

— Иди! — сказал жандарм.    

— Не бойтесь ничего! Нет муки горше той, которой вы всю  жизнь дышите…    

— Молчать, говорю! — Жандарм взял под руку ее,  дернул. Другой схватил другую руку, и, крупно шагая, они повели мать.    

— …которая каждый день гложет сердце, сушит грудь!  Шпион забежал вперед и, грозя ей в лицо кулаком, визгливо крикнул:    

— Молчать, ты, сволочь!    

Глаза у нее расширились, сверкнули, задрожала челюсть.  Упираясь ногами в скользкий камень пола, она крикнула:    

— Душу воскресшую — не убьют!    

— Собака!    

Шпион ударил ее в лицо коротким взмахом руки.    

— Так ее, стерву старую! — раздался злорадный  крик. Что-то черное и красное на миг ослепило глаза матери, соленый вкус крови  наполнил рот.    

Дробный, яркий взрыв криков оживил ее.    

— Не смей бить!    

— Ребята!    

— Ах ты, мерзавец!    

— Дай ему!    

— Не зальют кровью разума!    

Ее толкали в шею, спину, били по плечам, по голове, все  закружилось, завертелось темным вихрем в криках, вое, свисте, что-то густое,  оглушающее лезло в уши, набивалось в горло, душило, пол проваливался под ее  ногами, колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало в ожогах боли, отяжелело и  качалось, бессильное. Но глаза ее не угасали и видели много других глаз — они  горели знакомым ей смелым, острым огнем, — родным ее сердцу огнем.    

Ее толкали в двери.    

Она вырвала руку, схватилась за косяк.    

— Морями крови не угасят правды… Ударили по руке.    

— Только злобы накопите, безумные! На вас она падет!  Жандарм схватил ее за горло и стал душить. Она хрипела.    

— Несчастные…    

Кто-то ответил ей громким рыданием.