1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
     

С этими словами Поэзия возвратилась на свое место, а от  группы бога Расчета отделилась Щедрость и, исполнив свои фигуры, заговорила:    

     

Щедростью зовут уменье    

Так вести себя во всем,    

Чтоб сберечь свое именье    

И притом не слыть скупцом,    

Вызывающим презренье.    

Но, дабы тебя почтить,    

Я сегодня рада быть    

Расточительной безмерно:    

Эта слабость – способ верный    

Тех, кто любит, отличить.    

     

Так же точно выходили и удалялись и все прочие участницы  обеих групп: каждая проделывала свои фигуры и читала стихи, из коих некоторые  были грациозны, а некоторые уморительны, в памяти же Дон Кихота (памяти  изрядной) остались только вышеприведенные; затем все смешались и начали  сплетаться и расплетаться с отменным изяществом и непринужденностью; Амур же  всякий раз, когда проходил возле замка, пускал поверху стрелу, а бог Расчета  разбивал о стены замка позолоченные копилки. Танцевали довольно долго, наконец  бог Расчета достал кошель, сделанный из шкурки большого разношерстного кота и  как будто бы набитый деньгами, и швырнул его в замок, отчего стены замка  распались и рухнули, а девица осталась без всякого прикрытия и защиты. Тогда к  ней со всею своею свитою ринулся бог Расчета и, набросив ей на шею длинную  золотую цепь, сделал вид, что намерен схватить ее, поработить и увести в плен,  но тут Амур и его присные как будто бы вознамерились ее отбить, и движения эти  проделывались под звуки тамбуринов, все танцевали и исполняли фигуры в такт  музыке. Наконец дикари помирили враждующие стороны, с великим проворством  собрали и поставили стенки замка, девица снова заперлась в нем, и на этом танец  окончился, и зрители остались им очень довольны.    

Дон Кихот спросил одну из нимф, кто сочинил и разучил с ними  этот танец. Нимфа ответила, что это одно духовное лицо из их села, – у  него, мол, большой талант на такого рода выдумки.    

– Бьюсь об заклад, – сказал Дон Кихот, – что  этот бакалавр или же священнослужитель, верно, держит сторону Камачо, а не  Басильо, и что у него больше способностей к сочинению сатир, нежели к церковной  службе. Впрочем, он так удачно ввел в свой танец даровитость Басильо и богатство  Камачо!    

Санчо Панса, который слышал весь этот разговор, сказал:    

– Кто как, а я за Камачо.    

– Одним словом, – заметил Дон Кихот, – сейчас  видно, Санчо, что ты мужик, да еще из тех, которые заискивают перед сильными.    

– Не знаю, перед кем это я заискиваю, – возразил  Санчо, – знаю только, что с котлов Басильо никогда мне не снять таких  распрекрасных пенок, какие я снял с котлов Камачо.    

Тут он показал Дон Кихоту кастрюлю с гусями и курами,  вытащил одну курицу и, с великим наслаждением и охотою начав уплетать ее,  молвил:    

– А ну его ко всем чертям, этого Басильо, и со всеми  его способностями! Сколько имеешь, столько ты и стоишь, и столько стоишь,  сколько имеешь. Моя покойная бабушка говаривала, что все люди делятся на имущих  и неимущих, и она сама предпочитала имущих, а в наше время, государь мой Дон  Кихот, богатеям куда привольнее живется, нежели грамотеям; осел, покрытый золотом,  лучше оседланного коня. Вот почему я еще раз повторяю, что стою за Камачо: с  его котлов можно снять немало пенок, то есть гусей, кур, зайцев и кроликов, а в  котлах Басильо дно видать, а на дне если что и есть, так разве одна жижа.    

– Ты кончил свою речь, Санчо? – спросил Дон Кихот.    

– Должен буду кончить, – отвечал Санчо, –  потому вашей милости, как видно, она не по душе, а если б не это, я бы еще дня  три соловьем разливался.    

– Дай бог, Санчо, чтоб ты онемел, пока я еще  жив, – сказал Дон Кихот.    

– Дела наши таковы, – заметил Санчо, – что я  еще при жизни вашей милости достанусь червям на корм, и тогда, верно уж, совсем  онемею и не пророню ни единого слова до самого конца света или, по малой мере,  до Страшного суда.    

– Если бы даже это так и произошло, – возразил Дон  Кихот, – все равно твое молчание, Санчо, не сравнялось бы с тем, что ты  уже наговорил, говоришь теперь и еще наговоришь в своей жизни. Притом гораздо  естественнее предположить, что я умру раньше тебя, вот почему я не могу рассчитывать,  что ты при мне онемеешь хотя бы на то время, когда ты пьешь или спишь, а о  большем я уж и не мечтаю.    

– По чистой совести скажу вам, сеньор, – объявил  Санчо, – на курносую полагаться не приходится, то есть, разумею, на  смерть; для нее что птенец желторотый, что старец седобородый – все едино, а от  нашего священника я слыхал, что она так же часто заглядывает в высокие башни  королей, как и в убогие хижины бедняков. Эта госпожа больше любит выказывать  свое могущество, нежели стеснительность. Она нимало не привередлива: все ест,  ничем не брезгует и набивает суму людьми всех возрастов и званий. Она не из тех  жниц, которые любят вздремнуть в полдень: она всякий час жнет и притом любую  траву – и зеленую, и сухую, и, поди, не разжевывает, а прямо так жрет и глотает  что ни попало, потому она голодная, как собака, и никогда не наедается досыта,  и хоть у нее брюха нет, а все-таки можно подумать, что у нее водянка, потому  она с такой жадностью выцеживает жизнь изо всех живущих на свете, словно это  ковш холодной воды.    

– Остановись, Санчо, – прервал его тут Дон  Кихот. – Держись на этой высоте и не падай, – признаться, то, что ты  так по-деревенски просто сказал о смерти, мог бы сказать лучший проповедник.  Говорю тебе, Санчо: если б к добрым твоим наклонностям присовокупить остроту  ума, то тебе оставалось бы только взять кафедру под мышку и пойти пленять свет  проповедническим своим искусством.    

– Живи по правде – вот самая лучшая проповедь, а  другого богословия я не знаю, – объявил Санчо.    

– Никакого другого богословия тебе и не нужно, –  заметил Дон Кихот, – но только вот чего я не могу уразуметь и постигнуть:  коли начало мудрости – страх господень, то откуда же у тебя такие  познания, если ты любой ящерицы боишься больше, чем господа бога?    

– Судите, сеньор, о делах вашего рыцарства и не  беритесь судить о чужой пугливости и чужой храбрости, – отрезал  Санчо, – по части страха божия я кого хотите за пояс заткну. Засим позвольте  мне, ваша милость, полакомиться этими самыми пеночками, а все остальное есть  празднословие, за которое с нас на том свете спросят.    

И, сказавши это, он с такою беззаветною отвагою ринулся на  приступ кастрюли, что, глядя на него, загорелся отвагой и Дон Кихот и, без  сомнения, оказал бы ему поддержку, но этому помешали некоторые обстоятельства,  о коих придется рассказать дальше.    

     

    

 Глава XXI,    

     

в коей продолжается свадьба Камачо и происходят другие  занятные события    

     

    

     

В то время как Дон Кихот и Санчо вели между собой разговор,  приведенный в главе предыдущей, послышались громкие голоса и великий шум; подняли  же этот шум и крик поселяне, прибывшие сюда на кобылицах; теперь они во весь  дух мчались навстречу новобрачным, которые с толпою музыкантов и затейников  приближались в сопровождении священника, родни и наиболее именитых жителей  окружных селений, и на всех участниках этого шествия были праздничные наряды.  Как скоро Санчо увидел невесту, то воскликнул:    

– Истинный бог, одета она не по-деревенски, а как  столичная модница! Верное слово, на ней не патены,[382] а, если только  глаза меня не обманывают, дорогие кораллы, и не куэнское зеленое сукнишко, а  самолучший бархат! А белая оторочка, думаете, из простого полота? Ан нет –  ей-ей, из атласа! А перстни, скажете, гагатовые? Черта с два, пропади я  пропадом, коли это не золотые колечки, да еще какие золотые-то, с жемчужинами,  белыми, ровно простокваша; каждая такая жемчужина дороже глаза. А волосы-то,  мать честная! Если только они не накладные, то я таких длинных и таких  золотистых отродясь не видывал. А ну-ка попробуйте найдите изъян в стройном ее  стане! Да ведь это же ни дать ни взять пальма, у которой ветки осыпаны  финиками, а на финики смахивают все эти финтифлюшки, что в волосах у нее и на  шее. Клянусь спасением души, это девка бедовая, – такая нигде не пропадет.    

Дон Кихота насмешила эта деревенская манера хвалить, однако  ж и он пришел к заключению, что, не считая его госпожи Дульсинеи Тобосской, он  никогда еще не видел подобной красавицы. Легкая бледность покрывала лицо  прекрасной Китерии – должно полагать, оттого, что она, как все невесты,  убиралась к венцу и плохо спала эту ночь. Шествие направилось к сооруженному  неподалеку, на этой же самой лужайке, и украшенному ветками и крытому коврами  помосту, где надлежало быть венчанию и откуда можно было смотреть на игры и  танцы; и только все приблизились к помосту, как сзади послышался громкий голос,  произнесший такие слова:    

– Остановитесь, люди торопкие и опрометчивые!    

При звуках этого голоса и при этих словах все повернули  головы и увидели, что слова эти произнес мужчина в черном камзоле с шелковыми,  по-видимому, нашивками в виде языков пламени. На голове у него (как это вскоре  заметили) был траурный венок из ветвей кипариса, в руке он держал длинный  посох. Едва лишь он приблизился, все узнали в нем молодца Басильо и, почуяв,  что его появление в такую минуту предвещает недоброе, замерли в ожидании, не  постигая, к чему ведут эти выкрики и слова.    

Наконец, выбившийся из сил и запыхавшийся, он остановился  прямо против молодых, воткнул в землю посох с наконечником из стали, побледнел,  обратил взор на Китерию и заговорил хриплым и прерывающимся голосом:    

– Тебе хорошо известно, жестокосердная Китерия, что по  законам святой веры, которую мы исповедуем, ты, покуда я жив, ни за кого выйти  замуж не властна. Вместе с тем для тебя не составляет тайны, что в ожидании той  поры, когда время и собственные мои усилия упрочат наконец мое благосостояние,  я продолжал соблюдать приличия, чести твоей подобающие, ты же, нарушив свой  долг по отношению к доброму моему намерению, желаешь отдать себя в распоряжение  другого, хотя должна принадлежать мне, – в распоряжение человека, который  настолько богат, что даже счастье, а не только земные блага, может себе купить.  И вот, дабы счастье его было полным (хотя я и не думаю, чтобы он его  заслуживал, но, видно, так уж угодно небу), я своими собственными руками  устраню препоны и затруднения, мешающие его счастью, и уйду прочь с дороги.  Много лет здравствовать богатому Камачо с бесчувственною Китерией, и да умрет  бедняк Басильо, коего свела в могилу бедность, подрезавшая крылья его  блаженству!    

С этими словами Басильо схватился за воткнутый в землю  посох, после чего нижняя его часть осталась в земле, и тут оказалось, что это –  ножны, а в ножнах спрятана короткая шпага; воткнув же в землю один конец шпаги,  представлявший собою ее рукоять, Басильо с безумною стремительностью и непреклонною  решимостью бросился на острие, мгновение спустя окровавленное стальное лезвие  вошло в него до половины и пронзило насквозь, и несчастный, проколотый  собственным своим оружием, обливаясь кровью, распростерся на земле.    

Злая доля Басильо и происшедший с ним прискорбный случай  тронули сердца его друзей, и они тотчас поспешили ему на помощь; Дон Кихот,  оставив Росинанта, также бросился к нему, поднял его на руки и удостоверился,  что он еле дышит. Хотели было извлечь шпагу, однако ж священник, при сем  присутствовавший, сказал, чтобы до исповеди не извлекали, а то, мол, если  извлечь, Басильо сейчас же испустит дух. Между тем Басильо стал подавать  признаки жизни и произнес голосом жалобным и слабым:    

– Если б ты пожелала, бессердечная Китерия, в смертный  мой час отдать мне свою руку в знак согласия стать моею женою, я умер бы с  мыслью о том, что безрассудство мое имеет оправдание, ибо благодаря ему я  достигнул блаженства быть твоим.    

На это священник сказал Басильо, что ему должно помышлять о  спасении души, а не о плотских прихотях, и горячо молить бога простить ему его  грехи и отчаянный его шаг. Басильо объявил, что ни за что не станет  исповедоваться, покуда Китерия не отдаст ему своей руки, ибо только эта радость  укрепит, дескать, волю его и подаст ему силы к исповеди.    

Дон Кихот, услышав слова раненого, громко объявил, что  просьба его вполне законна и разумна и к тому же легко исполнима и что если  сеньор Камачо вступит в брак с сеньорой Китерией как со вдовою доблестного  Басильо, то он будет пользоваться таким же уважением, как если бы принял ее из  рук отца:    

– Сейчас требуется лишь сказать «да», и выговорить это  слово невесту ни к чему не обязывает, оттого что для жениха брачною постелью  явится могила.    

Камачо все это слышал, и все это приводило его в такое  недоумение и смущение, что он не знал, как быть и что отвечать; однако ж друзья  Басильо столь упорно добивались его согласия на то, чтобы Китерия отдала  умирающему руку, а иначе, мол, Басильо, безутешным отойдя в мир иной, погубит  свою душу, что в конце концов уговорили, а вернее, принудили его объявить, что  если Китерия согласна, то он противиться не станет, ибо исполнение его желаний  будет отдалено лишь на мгновенье.    

Тут все подбежали к Китерии и кто мольбами, кто слезами, кто  вескими доводами попытались убедить ее отдать руку бедному Басильо, она же  казалась бесчувственнее самого мрамора и недвижнее статуи и, по-видимому, не  знала, что говорить, да и не могла и не хотела держать ответ, и так бы и не  ответила, когда бы священник ей не сказал, что надобно решаться, ибо у Басильо  душа уже расстается с телом, и что неопределенности этой пора положить конец.  Тогда прекрасная Китерия, ни слова не говоря, смятенная, по виду печальная и  томимая раскаянием, направилась к Басильо, а тот, уже закатив глаза, дышал  прерывисто и часто, шептал еле слышно имя Китерии и по всем признакам собирался  умереть как язычник, а не как христианин. Китерия приблизилась к нему,  опустилась на колени и без слов, знаками попросила его протянуть ей руку. Басильо  открыл глаза и, глядя на нее в упор, молвил:    

– О Китерия! Ты пришла доказать, сколь ты  сострадательна, в тот миг, когда сострадание твое явится для меня ножом,  пресекающим жизнь мою, ибо я не в силах наслаждаться блаженством, которое мне доставляет  мысль, что я твой избранник, как не в силах я прекратить мои мучения, ибо  зловещая тень смерти поспешно заволакивает мне очи. Об одном я молю тебя, о роковая  звезда моя: если ты просишь у меня руку и желаешь отдать мне свою, то пусть это  будет не из милости и не для того, чтобы снова ввести меня в обман, – нет,  признай и объяви, что ты добровольно протягиваешь мне ее как законному своему  супругу, ибо нехорошо в такую минуту меня обманывать и притворяться передо  мной, меж тем как я всегда был с тобой правдив до конца.    

Произнося эти слова, он неоднократно лишался чувств, и  окружающие опасались, что еще один такой обморок – и он отдаст богу душу.  Китерия, вся воплощенная скромность и стыдливость, вложила правую свою руку в  руку Басильо и сказала:    

– Никакая сила в мире не могла бы сломить мою волю.  Итак, я вполне добровольно отдаю тебе руку в знак согласия стать законною твоею  супругою и принимаю твою, если только ты мне ее отдаешь по собственному желанию  и рассудок твой не приведен в смятение и расстройство тем бедствием, которое ты  терпишь через поспешное свое решение.    

– Я отдаю тебе свою руку, – отвечал  Басильо, – не будучи ни смятенным, ни помешанным, но в том здравом уме,  которым небу угодно было меня наделить, и вот таким я отдаюсь и вверяюсь тебе  как твой супруг.    

– А я – как твоя супруга, – подхватила  Китерия, – все равно, проживешь ли ты много лет или же тебя из моих  объятий перенесут в могилу.    

– Для тяжелораненого этот парень слишком много  разговаривает, – заметил тут Санчо Панса, – скажите ему, чтоб он  прекратил объяснения в любви, пусть лучше о душе подумает: мне сдается, что она  у него не желает расставаться с телом, а все вертится на языке.    

Итак, Басильо и Китерия взяли друг друга за руки, а  священник, растроганный до слез, благословил их и стал молиться о упокоении  души новобрачного, новобрачный же, как скоро получил благословение, с  неожиданною легкостью вскочил и с необычайной быстротою извлек шпагу, для  которой ножнами являлось его собственное тело. Все присутствовавшие подивились  этому, а иные, отличавшиеся не столько сметливостью, сколько простодушием,  стали громко кричать:    

– Чудо! Чудо!    

Однако ж Басильо объявил:    

– Не «чудо, чудо», а хитрость, хитрость!    

    

Священник, растерянный и сбитый с толку, бросился к нему и,  пощупав обеими руками рану, обнаружил, что лезвие прошло не через мякоть и  ребра, а через железную трубочку, в этом месте искусно прилаженную и  наполненную кровью, которая, как потом выяснилось, не сворачивалась, оттого что  была особым образом изготовлена. В конце концов священник, Камачо и почти все  присутствовавшие догадались, что их одурачили и провели за нос. Невесту шутка  эта, по-видимому, не огорчила, – напротив, услышав разговоры, что брак ее  совершился обманным путем и потому не может считаться действительным, она  объявила, что не берет своего слова назад, из чего все вывели заключение, что  Китерия и Басильо сами все это замыслили и были друг с дружкою в заговоре;  Камачо же и его свидетели рассвирепели и, решившись применить оружие, дабы  отомстить сопернику, обнажили множество шпаг и ринулись на Басильо, однако в то  же мгновение в защиту Басильо было обнажено почти столько же шпаг, и сам Дон  Кихот верхом на коне, с копьем в руках и как можно лучше заградившись щитом,  проложил себе дорогу и выехал вперед. Санчо, которого такие нехорошие дела  никогда не радовали и не забавляли, укрылся под сенью котлов, с которых он  только что снял смачные пенки, ибо он был уверен, что это место свято и должно  внушать к себе благоговение. Дон Кихот между тем громким голосом заговорил:    

– Остановитесь, сеньоры, остановитесь! Никто не вправе  мстить за обиды, чинимые нам любовью. Примите в рассуждение, что любовь и война  – это одно и то же, и подобно как на войне прибегать к хитростям и ловушкам,  дабы одолеть врага, признается за вещь вполне дозволенную и обыкновенную, так и  в схватках и состязаниях любовных допускается прибегать к плутням и подвохам  для достижения желанной цели, если только они не унижают и не позорят предмета  страсти. Китерия была суждена Басильо, а Басильо – Китерии: таково было правое  и благоприятное решение небес. Камачо богат, и то, что ему приглянется, он  может купить где, когда и как ему вздумается. У Басильо же, как говорится, одна-единственная  овечка, и никто не властен отнять ее у него, как бы ни был он могуществен,  ибо что бог сочетал, того человек да не разлучает, а кто попытается это  сделать, тому прежде надлежит изведать острие моего копья.    

И тут он с такой силой и ловкостью начал размахивать своим  копьецом, что навел страх на всех, кто его не знал; и так глубоко запало в душу  Камачо пренебрежение, выказанное к нему Китерией, что он мгновенно выкинул ее  из сердца, и потому увещания священника, человека рассудительного и добропорядочного,  возымели успех и подействовали на Камачо и его сторонников таким образом, что  они смирились и успокоились, в знак чего вложили шпаги в ножны, и теперь они  уже не столько порицали Басильо за его хитроумие, сколько Китерию за ее  нестойкость; Камачо же рассудил, что если Китерия еще в девушках любила  Басильо, то она и выйдя замуж продолжала бы его любить, и что ему, Камачо,  должно благодарить бога за то, что он лишился Китерии, но ни в коем случае не  роптать.    

Как же скоро Камачо и вся его дружина утешились и смирились,  то успокоилась и дружина Басильо, а богач Камачо, чтобы показать, что он не  сердится на шутку и не придает ей значения, вознамерился продолжать веселье,  как если б это в самом деле была его свадьба, однако ж Басильо, его невеста и  все их приверженцы не пожелали на этих празднествах присутствовать и отправились  в деревню, где жил Басильо, ибо и у бедняков, если только они люди  добродетельные и благоразумные, находятся друзья, которые их сопровождают,  почитают и защищают, подобно как у богачей всегда находятся льстецы и  прихвостни.    

Дружина Басильо пригласила к себе и Дон Кихота, ибо нашла,  что это человек достойный и отнюдь не робкого десятка. Один лишь Санчо пал  духом, убедившись, что ему не бывать на роскошном праздничном пиру у Камачо,  каковой пир, кстати сказать, зашел потом за ночь; по сему случаю, удрученный и  унылый, следовал он за своим господином и за всей компанией Басильо, покидая  котлы египетские,[383]  коих образ он, однако, уносил в душе, пенки же, увозимые им с собою в кастрюле,  пенки, с которыми он почти справился и которые почти прикончил, олицетворяли  для него все великолепие и изобилие утраченных благ; и так, задумчивый и  хмурый, хотя и не голодный, верхом на сером двигался он вослед за Росинантом.    

     

    

 Глава XXII,    

     

в коей рассказывается о великом приключении в пещере  Монтесиноса, в самом сердце Ламанчи, каковое приключение для доблестного Дон  Кихота Ламанчского полным увенчалось успехом    

     

    

     

Великие и многочисленные почести оказывали Дон Кихоту  обрученные в благодарность за то, что он принял их сторону, и, в одинаковой  мере восхищаясь как его храбростью, так и его мудростью, признавали его за  второго Сида в смысле доблести и за второго Цицерона по части красноречия.  Добрый Санчо трое суток барствовал за счет молодых, которые, между прочим,  объявили, что о притворном ранении прекрасная Китерия предуведомлена не была,  что эта затея пришла в голову одному Басильо и он надеялся, что все выйдет  именно так, как оно и случилось на самом деле; впрочем, он оговаривался, что  кое-кому из друзей он все же замысел свой поведал, с тем чтобы в нужную минуту  они поддержали его предприятие и обман его не разоблачили.    

– Нельзя и не должно называть обманом то, что имеет  благую цель, – сказал Дон Кихот.    

Далее он заметил, что брак двух влюбленных существ есть цель  превосходная и что злейшими врагами любви являются голод и вечная нужда, ибо  любовь есть непрестанное веселье, восторг и блаженство, особливо в том случае,  когда любовник обладает предметом своей любви, и вот тут-то на него и ополчаются  ярые его враги: нужда и бедность; и все это он, Дон Кихот, говорит, мол, к  тому, чтобы сеньор Басильо перестал упражняться в тех родах искусства, к коим  он питает пристрастие, ибо подобные упражнения приносят ему славу, но не  приносят денег, и чтобы он постарался нажить себе состояние путями законными и  хитроумными, а человек смышленый и работящий всегда такие пути отыщет.  Почтенный бедняк (хотя, впрочем, бедняку редко когда оказывают почет) в лице  красавицы жены истинным обладает сокровищем, и похитить ее у него – это значит  похитить и погубить его честь. Красивую и честную женщину, вышедшую замуж за  бедняка, должно венчать лаврами и пальмовыми ветвями, венками победы и  торжества. Красота сама по себе покоряет сердца тех, кто ее видит и  знает, – словно лакомая приманка, влечет она к себе царственных орлов и  других птиц высокого полета, но если с красотою соединяются скудость и нужда,  то на нее налетают вороны, коршуны и прочие хищные птицы, и та, что все эти  испытания выдержит, по праву может именоваться венцом для мужа своего.    

– Послушайте, благоразумный Басильо, – продолжал  Дон Кихот, – какой-то мудрец утверждал, что на свете есть только одна  достойная женщина, и советовал, чтобы каждый думал и считал, что эта единственная  достойная женщина и есть его жена, и тогда он будет чувствовать себя спокойно.  Я не женат, и до сей поры мысль о женитьбе мне и в голову не приходила, и со  всем тем я осмелился бы преподать совет, если б кто-нибудь у меня спросил, как  найти себе достойную жену. Прежде всего я посоветовал бы думать более о добром  ее имени, нежели о ее достоянии, ибо о женщине добродетельной идет добрая слава  не только потому, что она и правда добродетельна, но и потому, что она  представляется таковою: ведь чести женщины более вредят вольности и явная  распущенность, нежели недостатки тайные. Если ты введешь к себе в дом хорошую  жену, то уберечь ее и даже развить ее качества особого труда не составит, а вот  если введешь дурную, то исправить ее будет не так-то легко, ибо перейти от  одной крайности к другой дело совсем не такое простое. Я не говорю, что это  невозможно, но полагаю, что это сопряжено с трудностями.    

Санчо все это выслушал и сказал себе: «Когда я говорю  что-нибудь умное и дельное, мой господин обыкновенно замечает, что мне остается  взять кафедру под мышку, начать расхаживать по всему свету и пленять народ  проповедническим искусством, я же про него скажу, что как примется он нанизывать  изречения и давать советы, так ему впору не то что одну кафедру взять под  мышку, а надеть по две на каждый палец и начать направо и налево проповедовать.  Черт его побери, этого странствующего рыцаря, чего он только не знает! Я  сначала думал, что он смыслит только в делах рыцарства, – не тут-то было:  все его касается, и всюду он сует свой нос».    

Так бормотал Санчо, а Дон Кихот услышал его и спросил:    

– Что ты бормочешь, Санчо?    

– Я ничего не говорю и не бормочу, – отвечал  Санчо, – я только подумал, как было бы хорошо, если б я послушал вашу  милость до моей женитьбы, – может, я бы теперь говорил: «Развязанному  бычку легче облизываться».    

– Разве твоя Тереса так уж плоха, Санчо? – спросил  Дон Кихот.    

– Не очень плоха, но и не очень хороша, – отвечал  Санчо, – во всяком случае, не так хороша, как бы мне хотелось.    

– Нехорошо, Санчо, дурно отзываться о своей  жене, – заметил Дон Кихот, – ведь она мать твоих детей.    

– Мы с ней квиты, – возразил Санчо, – она  тоже, когда ей припадет охота, дурно обо мне отзывается, особливо когда  ревнует, – тут уж хоть святых выноси.    

Итак, три дня пробыли они у молодых, и те чествовали их и  ублажали, как царей. Дон Кихот попросил лиценциата-фехтовальщика дать им  проводника, который довел бы их до пещеры Монтесиноса, ибо он был снедаем желанием  проникнуть туда и убедиться на деле, правду ли рассказывают во всем околотке об  ее чудесах. Лиценциат сказал, что он пошлет с ними своего двоюродного брата,  отличного студента и большого любителя рыцарских романов, и этот студент, мол,  весьма охотно доведет их до самого спуска в пещеру, а затем покажет им лагуны  Руидеры, славящиеся не только в Ламанче, но и во всей Испании; и еще лиценциат  сказал, что Дон Кихот не без приятности может со студентом побеседовать, ибо  студент, дескать, сочиняет книги, достойные быть изданными и посвященными  вельможам. Вскоре и точно появился студент верхом на жеребой ослице, которой  седло было покрыто не то пестрым ковром, не то пестро раскрашенной дерюгой.  Санчо оседлал Росинанта, снарядил серого, набил свою суму, к которой теперь еще  присоединилась сума студента, также изрядно набитая, и, помолившись богу и  распрощавшись с хозяевами, путники двинулись по направлению к знаменитой пещере  Монтесиноса.    

Дорогою Дон Кихот спросил студента, какого рода и свойства  его упражнения, занятия и труды, студент же на это ответил, что занимается он  науками светскими, а что упражнения и труды его состоят в сочинении книг,  весьма полезных для государства и весьма увлекательных; что одна из его книг  называется О костюмах, и в ней описываются семьсот три костюма, их  цвета, девизы и эмблемы, так что во время празднеств и увеселений придворные,  вместо того чтобы выпрашивать у других или же, как говорится, ломать себе  голову над костюмами, отвечающими их надобностям и желаниям, могут в его книге сыскать  и выбрать себе любой образец, какой им только понравится.    

– У меня есть подходящие костюмы и для ревнивого, и для  отвергнутого, и для забытого, и для пребывающего в разлуке, и они будут им  очень даже к лицу. Еще у меня есть книга, которую я хочу озаглавить Метаморфозы,  или Испанский Овидий,[384]  отличающаяся новизною и своеобразием вымысла: в ней я перелицовываю Овидия на  шутовской лад и рассказываю, что такое Хиральда Севильская и Ангел Магдалины,[385]  что такое кордовский Каньо де Весингерра,[386]  что такое Быки Гисандо, Сьерра Морена, мадридские фонтаны Леганитос и Лавапьес,[387]  а также Пьохо, Каньо Дорадо и Приора, и при этом я не скуплюсь на аллегории,  метафоры и риторические фигуры, так что книга моя в одно и то же время  увеселяет, изумляет и поучает. Еще есть у меня книга, которую я называю Дополнением  к Вергилию Полидору;[388]  в ней речь идет об изобретении разных вещей, и она потребовала от меня больших  знаний и большой усидчивости, ибо ряд чрезвычайно важных вещей, о которых  умолчал Вергилий, пришлось устанавливать мне, и в своей книге я изящным слогом  о том повествую. Вергилий позабыл, например, сообщить нам, кто первый на свете  схватил насморк и кто первый прибегнул к втираниям как к средству от  французской болезни, а я даю о том наиточнейшие сведения и ссылаюсь более чем  на двадцать пять авторов – судите же сами, ваша милость, сколько я положил на  эту книгу труда и какую пользу принесет она всем людям.    

Санчо, весьма внимательно слушавший рассказ студента,  молвил:    

– Дай вам бог, сеньор, все ваши книжки отпечатать, а не  сумеете ли вы мне сказать, – да, впрочем, как же не суметь, вы ведь все  знаете, – кто первый почесал у себя в голове? Я стою на том, что это был  наш прародитель Адам.    

– Возможно, – согласился студент. – У Адама  были и голова, и волосы – это никакому сомнению не подлежит, а когда так, то  он, уж верно, иногда почесывался, а ведь он был первый человек на земле.    

– Я тоже так думаю, – сказал Санчо, – а  теперь скажите на милость, кто был первым на свете акробатом?    

– По правде говоря, приятель, – сказал студент, –  сейчас я не могу тебе ответить на этот вопрос, он требует особого изучения. Я  займусь им у себя дома, – там у меня все книги под рукой, – а когда  мы опять увидимся, я сумею дать тебе удовлетворительные объяснения; надеюсь,  это не последняя наша встреча.    

– Послушайте, сеньор, не трудитесь, – сказал  Санчо, – я сам уже догадался. К вашему сведению, первым акробатом на свете  был Люцифер: когда его низвергли и сбросили с неба, он кувыркался до самой  преисподней.    

– Твоя правда, приятель, – подтвердил студент.    

Дон Кихот же сказал:    

– Этот вопрос и ответ ты не сам придумал, Санчо:  где-нибудь ты их слышал.    

– Помилуйте, сеньор, – возразил Санчо, – я уж  как начну спрашивать да отвечать, так, ей-же-ей, до завтра не кончу. Для того  чтобы спрашивать о чепухе и отвечать вздор, право, нет надобности просить  подмоги у соседей.    

– Ты сам не понимаешь, Санчо, какую ты умную вещь  сказал, – заметил Дон Кихот, – иные тратят много труда, чтобы узнать  и выяснить нечто, а когда наконец выяснят и узнают, то оказывается, что это ни  для разума нашего, ни для памяти не представляет решительно никакой ценности.    

В таких и тому подобных приятных разговорах прошел у них  весь день, а на ночь они остановились в небольшой деревне, и тут студент сказал  Дон Кихоту, что отсюда до пещеры Монтесиноса не более двух миль и что если он  не изменил своему решению в нее проникнуть, то надобно запастись веревками,  чтобы потом, обвязавшись ими, спуститься вниз. Дон Кихот объявил, что, хотя бы  то была не пещера, но пропасть, он должен добраться до самого ее дна; и для  того купили они около ста брасов[389]  веревки и на другой день, в два часа пополудни, достигли пещеры, спуск в  которую, широкий и просторный, скрывала и утаивала от взоров стена частого и  непроходимого терновника, бурьяна, дикой смоквы и кустов ежевики. Приблизившись  к пещере, студент, Санчо и Дон Кихот спешились, после чего первые двое  крепко-накрепко обвязали Дон Кихота веревками; и в то время как его опоясывали  и стягивали, Санчо обратился к нему с такими словами:    

– Подумайте только, государь мой, что вы делаете, не  хороните вы себя заживо и не уподобляйтесь бутыли которую спускают в колодец,  чтобы остудить. Право, ваша милость, не ваше это дело и не ваша забота  исследовать пещеру, которая, наверно, хуже всякого подземелья.    

– Вяжи меня и помалкивай, – сказал Дон  Кихот, – этот подвиг, друг Санчо, уготован только мне.    

Тут вмешался проводник:    

– Пожалуйста, сеньор Дон Кихот, будьте начеку и  впивайтесь глазами во все, что там, в глубине, вам попадется, – может  статься, кое-что я помещу в свою книгу о Превращениях.    

– Ученого учить – только портить, – заметил Санчо  Панса.    

После того как Дон Кихота обвязали (и не поверх доспехов, а  поверх камзола), он сказал:    

– Мы обнаружили неосмотрительность: не взяли с собой  колокольчика, – привязать бы его к веревке, и я бы звонил и давал вам  знать, что я еще жив и продолжаю спускаться, но коль скоро это невозможно, то я  всецело полагаюсь на бога и предаю ему путь мой.    

Тут он опустился на колени, вполголоса прочитал молитву,  испросил у бога помощи, помолился о благополучном исходе этого, по-видимому,  опасного и необычайного приключения, а затем заговорил громко:    

– О владычица всех деяний моих и побуждений, светлейшая  и несравненная Дульсинея Тобосская! Если это возможно, чтобы просьбы и мольбы  счастливого твоего обожателя достигли слуха твоего, то невиданною твоею  красотою заклинаю – выслушай меня: ведь я ни о чем другом не прошу, кроме как о  помощи твоей и покровительстве, в коих я ныне более чем когда-либо нуждаюсь. Я  намерен низринуться, низвергнуться и броситься в бездну, которая здесь предо  мною разверзлась, броситься единственно для того, чтобы весь мир узнал, что  если ты мне покровительствуешь, то нет такого превышающего человеческие  возможности подвига, которого я не взял бы на себя и не совершил.    

С этими словами он направился к обрыву, но, удостоверившись,  что проложить себе дорогу к спуску в пещеру можно лишь с помощью рук и клинка,  выхватил меч и давай крушить и рубить заросли, преграждавшие доступ к пещере,  по причине какового шума и треска из пещеры вылетело видимо-невидимо большущих  ворон и галок, – летели они тучами, с невероятной быстротой, и в конце  концов сшибли Дон Кихота с ног, так что, будь он столь же суеверным человеком,  сколь ревностным был он католиком, то почел бы это за дурной знак и отдумал забираться  в такие места.    

Наконец он встал и, видя, что из пещеры больше не вылетают  ни вороны, ни всякие ночные птицы, как то: летучие мыши, которые вместе с  воронами вылетали оттуда, велел студенту и Санчо ослабить веревку, а сам стал  спускаться на дно страшной пещеры; перед тем же как ему начать спускаться,  Санчо благословил его, перекрестил и сказал:    

– Храни тебя господь, божья матерь Скала Франции[390]  и Гаэтская троица, цвет, сливки и пенки странствующих рыцарей! Вперед, первый  удалец в мире, стальное сердце, медная длань! Да хранит тебя господь, говорю я,  и да выведет он тебя свободным, здравым и невредимым на свет нашей жизни,  который ныне ты покидаешь ради этого мрака, куда тебя так и тянет погрузиться.    

Почти такие же молитвы и заклинания творил и студент.    

Дон Кихот все кричал, чтобы отпускали веревку, и Санчо со  студентом мало-помалу ее отпускали; когда же крики, из глубины пещеры  исходившие, перестали до них доноситься, то они обнаружили, что все сто брасов  веревки уже размотаны, и решились начать втаскивать Дон Кихота наверх, потому  что веревка у них кончилась. Однако с полчаса они еще помедлили, по прошествии  же указанного срока принялись тянуть веревку, что оказалось для них так легко,  словно на ней не было груза, и они пришли к заключению, что Дон Кихот остался в  пещере. Санчо при одной этой мысли заплакал горькими слезами и, чтобы разувериться,  с удвоенной силой принялся тянуть веревку; и вот, когда они, по их расчетам,  выбрали уже около восьмидесяти брасов, то вдруг почувствовали тяжесть, и это их  несказанно обрадовало. Наконец, когда оставалось всего только десять брасов,  они ясно увидели Дон Кихота, и Санчо крикнул ему:    

– С благополучным возвращением, государь мой! Мы уж  думали, что вас там оставили на развод.    

Дон Кихот, однако, не отвечал ни слова; как же скоро они его  окончательно извлекли, то увидели, что глаза у него закрыты, словно у спящего.  Они положили его на землю, развязали, но он все не просыпался; тогда они начали  переворачивать его с боку на бок, шевелить и трясти, и спустя довольно долгое  время он все же пришел в себя и стал потягиваться, будто пробуждался от  глубокого и крепкого сна, а затем, как бы в ужасе оглядевшись по сторонам,  молвил:    

– Да простит вас бог, друзья мои, что вы лишили меня  самой упоительной жизни и самого пленительного зрелища, какою когда-либо жил и  какое когда-либо созерцал кто-либо из смертных. В самом деле, ныне я совершенно  удостоверился, что все радости мира сего проходят, как тень и как сон, и вянут,  как цвет полей. О несчастный Монтесинос! О тяжко раненный Дурандарт![391]  О злополучная Белерма! О слезоисточающая Гуадиана, и вы, злосчастные дочери  Руидеры,[392]  чьи воды представляют собою слезы, текшие из прелестных ваших очей!    

С великим вниманием слушали студент и Санчо слова Дон  Кихота, которые, по-видимому, с лютейшею мукою вырывались из глубины его души.  Наконец они обратились к нему с просьбой растолковать им смысл речей его и  рассказать, что ему в этом аду довелось видеть.    

– Вы называете эту пещеру адом? – спросил Дон  Кихот. – Не называйте ее так, она подобного наименования не заслуживает, и  вы в том уверитесь незамедлительно.    

Дон Кихота мучил голод, и он попросил дать ему чего-нибудь  поесть. Спутники его расстелили на зеленой травке студентову дерюжку, достали  из сумки снедь, уселись втроем и в мире и согласии пообедали и поужинали  одновременно. Когда дерюжка была убрана, Дон Кихот Ламанчский объявил:    

– Не вставайте, дети мои, и слушайте меня со вниманием.    

     

    

 Глава XXIII    

     

Об удивительных вещах, которые, по словам неукротимого Дон  Кихота, довелось ему видеть в глубокой пещере Монтесиноса, настолько  невероятных и потрясающих, что подлинность приключения сего находится под  сомнением    

     

    

     

Около четырех часов пополудни солнце спряталось за облака,  свет его стал менее ярким, а лучи менее жгучими, и это позволило Дон Кихоту, не  изнывая от жары, поведать достопочтенным слушателям, что он в пещере  Монтесиноса видел; и начал он так:    

– В этом подземелье, справа, на глубине то ли  двенадцати, то ли четырнадцати саженей, находится такая впадина, где могла бы  поместиться большая повозка с мулами. Слабый свет проникает туда через щели или  же трещины, которые уходят далеко, до самой земной поверхности. Углубление это  и пространство я приметил, как раз когда, подвешенный и висящий на веревке, я  стал уже выбиваться из сил и меня начал раздражать спуск в это царство мрака,  спуск наугад, без дороги, а потому я порешил проникнуть в это углубление и  немного отдохнуть. Я крикнул вам, чтобы вы перестали спускать веревку, пока я  не скажу, но вы, верно, меня не слышали. Подобрав веревку, которую вы  продолжали спускать, и сделав из нее круг, иначе говоря бунт, я на нем уселся  и, крайне озабоченный, принялся обдумывать, как мне спуститься на дно, коль  скоро никто меня теперь не держит; и вот, когда я пребывал в задумчивости и  смятении, на меня внезапно и помимо моей воли напал глубочайший сон, а потом я  нежданно-негаданно, сам не зная как, что и почему, проснулся на таком  прелестном, приветном и восхитительном лугу, краше которого не может создать  природа, а самое живое воображение человеческое – вообразить. Я встряхнулся,  протер глаза и уверился, что не сплю и что все это наяву со мной происходит.  Все же я пощупал себе голову и грудь, дабы удостовериться, я ли это нахожусь на  лугу или же оборотень, пустая греза, однако и осязание, и чувства, и связность  мыслей, приходивших мне в голову, – все доказывало, что там и тогда я был  совершенно такой же, каков я здесь перед вами. Затем глазам моим открылся то ли  пышный королевский дворец, то ли замок, коего стены, казалось, были сделаны из  чистого и прозрачного хрусталя. Распахнулись громадные ворота, и оттуда вышел и  направился ко мне некий почтенный старец в длинном плаще из темно-лиловой  байки, волочившемся по земле; сверху плечи и грудь ему прикрывала зеленого  атласа лента, какие обыкновенно бывают у наставников коллегий, на голове он  носил миланскую черную шапочку; белоснежная борода была ему по пояс; в руках он  держал не какое-либо оружие, а всего-навсего четки, коих бусинки были больше,  чем средней величины орехи, а каждая десятая бусинка – с небольшое страусовое  яйцо; осанка старца, его поступь, важность и необыкновенная величавость его –  все это вместе взятое удивило и поразило меня. Он приблизился ко мне и прежде  всего заключил меня в свои объятия, а затем уже молвил: «Много лет, доблестный  рыцарь Дон Кихот Ламанчский, мы ожидаем тебя в заколдованном этом безлюдье,  дабы ты поведал миру, что содержит и скрывает в себе глубокая пещера, именуемая  пещерою Монтесиноса, куда ты проник, совершив таким образом уготованный тебе  подвиг, на который только ты с необоримою твоею отвагою и изумительною  стойкостью и мог решиться. Следуй же за мною, досточтимый сеньор, я хочу показать  тебе диковины, таящиеся в прозрачном этом замке, коего я – алькайд и постоянный  главный хранитель, ибо я и есть Монтесинос, по имени которого названа эта  пещера».    

Как скоро он мне сказал, что он Монтесинос, я спросил его,  правду ли молвят о нем у нас наверху, будто он маленьким кинжалом вырезал  сердце из груди близкого своего друга Дурандарта и – как завещал, умирая, сам  Дурандарт, – отнес его сердце сеньоре Белерме. Старец ответил, что все это  правда, за исключением кинжала, ибо то был не маленький кинжал, а трехгранный  стилет, острее шила.    

– Верно, это был стилет работы севильца Рамона де  Осес, – вмешался тут Санчо Панса.    

– Не знаю, – отвечал Дон Кихот, – думаю, что  нет: ведь Рамон де Осес жил недавно, а Ронсевальская битва, когда и случилось  это несчастье, происходила назад тому много лет, и вообще изыскания эти излишни,  они не изменяют и не нарушают истинного хода событий.    

– Справедливо, – согласился студент, –  продолжайте же, сеньор Дон Кихот, я слушаю вас с величайшим удовольствием.    

– А я с не меньшим рассказываю, – подхватил Дон  Кихот. – Итак, почтенный Монтесинос повел меня в хрустальный дворец, и  там, внизу, в прохладной до чрезвычайности зале, сплошь отделанной алебастром,  я увидел гробницу, в высшей степени искусно высеченную из мрамора, на которой,  вытянувшись во весь рост, лежал рыцарь, но не из меди, не из мрамора и не из  яшмы, как обыкновенно бывает на гробницах, а из самых настоящих костей и плоти;  правая его рука (как мне показалось, довольно волосатая и мускулистая, что  является признаком недюжинной силы) лежала на сердце. Прежде нежели я успел о  чем-либо спросить Монтесиноса, тот, заметив, что я с удивлением рассматриваю  лежащего на гробнице, молвил: «Это и есть мой друг Дурандарт, цвет и зерцало  всех влюбленных и отважных рыцарей своего времени. Его, как и многих других  рыцарей и дам, околдовал Мерлин, французский волшебник, а о Мерлине говорят,  будто он сын дьявола, мне же сдается, что сын-то он, может, и не сын, но что он  самого дьявола, как говорится, за пояс заткнет. Как и для чего он нас околдовал  – ничего не известно, однако ж со временем это узнается, и время это, мне  думается, недалеко. Одно меня удивляет: я знаю так же твердо, как то, что  сейчас не ночь, а день, что Дурандарт свои дни скончал у меня на руках и что  после его смерти я собственными руками вырезал его сердце, и весом оно было,  право, фунта в два, – ведь, по мнению естествоиспытателей, у кого сердце  большое, тот отличается большею храбростью, нежели человек с маленьким сердцем.  А коли все это так и рыцарь этот подлинно умер, то как же он может время от  времени стенать и вздыхать, словно живой?»    

Тут несчастный Дурандарт с тяжким стоном заговорил:    

     

Монтесинос, брат мой милый!    

Я просил тебя пред смертью,    

Чтобы у меня, как только    

Испущу я вздох последний,    

Сердце из груди извлек    

Ты кинжалом иль стилетом    

И отнес его в подарок    

Столь любимой мной Белерме.    

     

Выслушав это, почтенный Монтесинос опустился перед  страждущим рыцарем на колени и со слезами на глазах молвил:    

«О сеньор Дурандарт, дражайший брат мой! Я уже исполнил то,  что ты мне повелел в злосчастный день нашего поражения: с величайшею  осторожностью вырезал я твое сердце, так что ни одной частицы его не осталось у  тебя в груди, вытер его кружевным платочком, предал твое тело земле, а затем,  пролив столько слез, что они омочили мои руки и смыли кровь, обагрившую их,  когда я погружал их тебе в грудь, стремглав пустился с твоим сердцем во  Францию. И вот тебе еще одно доказательство, милый моему сердцу брат: в первом  же селении, встретившемся мне на пути после того, как я выбрался из Ронсеваля,  я слегка посыпал твое сердце солью, чтобы не пошел от него тлетворный дух и  чтобы я мог поднести его сеньоре Белерме если не в свежем, то, по крайности, в  засоленном виде, но сеньору Белерму вместе с тобою, со мною, с оруженосцем  твоим Гуадианою, с дуэньей Руидерой и семью ее дочерьми и двумя племянницами и  вместе с многими другими твоими друзьями и знакомыми долгие годы держит здесь,  в заколдованном царстве, мудрый Мерлин, и хотя более пятисот лет протекло уже с  того времени, однако никто из нас доселе не умер, – только нет с нами  Руидеры, ее дочерей и племянниц: они так неутешно плакали, что Мерлин, как  видно из жалости, превратил их в лагуны, и теперь в мире живых, в частности в  провинции Ламанчской, их называют лагунами Руидеры. Семь дочерей принадлежат  королю Испании, а две племянницы – рыцарям святейшего ордена, именуемого  орденом Иоанна Крестителя. Оруженосец твой Гуадиана, вместе со всеми нами  оплакивавший горестный твой удел, был превращен в реку, названную его именем,  но как скоро эта река достигла земной поверхности и увидела солнце мира  горнего, то ее столь глубокая охватила скорбь от разлуки с тобою, что она снова  ушла в недра земли, однако ж река не может не следовать естественному своему  течению, а потому время от времени она выходит наружу и показывает себя солнцу  и людям. Помянутые лагуны питают ее своими водами, и, вобрав их в себя вместе с  многими другими, в нее впадающими, она величаво и пышно катит волны свои в  Португалию. Однако ж всюду на своем пути выказывает она грусть и тоску, и нет у  нее желания разводить в своих водах вкусных и дорогих рыб, – в отличие от  золотого Тахо она разводит лишь колючих и несъедобных. Все же, что я тебе  сейчас говорю, о мой брат, я рассказывал тебе неоднократно, а как ты мне не  отвечаешь, то я полагаю, что ты мне не веришь или же не слышишь меня, и одному  богу известно, как я от этого страдаю. Сегодня я принес тебе вести, которые если  и не утишат сердечную твою муку, то, во всяком случае, не усугубят ее. Да будет  тебе известно, что пред тобою – тебе стоит лишь открыть очи, и ты это узришь –  тот самый великий рыцарь, о котором столько пророчествовал мудрый Мерлин, тот  самый Дон Кихот Ламанчский, который вновь и с большею пользою, нежели в века  протекшие, возродил в наш век давно забытое странствующее рыцарство, и может  статься, что с его помощью и под его покровительством мы будем расколдованы,  ибо великие дела великим людям и суждены».    

«А коли этого не случится, – слабым и глухим голосом  произнес страждущий Дурандарт, – коли этого не случится, то я, о брат мой,  скажу тебе так: „Что ж, проиграли так проиграли – валяй сдавай опять“.    

И, повернувшись на бок, он снова погрузился в обычное свое  молчание и ни слова более не примолвил. Тут послышались громкие вопли и  причитания вместе с глубокими стонами и горестными рыданиями. Я обернулся и  сквозь хрустальные стены увидел, что в другой зале в два ряда шествуют  красавицы девушки, все в траурном одеянии и, по турецкому обычаю, в белых тюрбанах.  Шествие замыкала некая сеньора (о том, что это именно сеньора,  свидетельствовала горделивая ее осанка), также в траурном одеянии и в длинном,  ниспадающем до полу белом покрывале. Тюрбан ее был вдвое выше самого большого  тюрбана у любой другой девушки; брови у нее были сросшиеся, нос слегка  курносый, рот большой, но губы яркие; когда она время от времени приоткрывала  рот, то видно было, что зубы у нее редкие и не весьма ровные, хотя и белые, как  очищенный миндаль; в руках она держала тонкое полотенце, а в нем, сколько я мог  разглядеть, было безжизненное и ссохшееся, как мумия, сердце. Монтесинос мне  пояснил, что участницы шествия – это служанки Дурандарта и Белермы, которых  здесь держат заколдованными вместе с их господами, а та, что шествует позади и  держит в руках сердце, завернутое в полотенце, – это, мол, и есть сеньора  Белерма: она и ее служанки несколько раз в неделю устраивают подобные шествия и  поют или, вернее, поднимают плач над телом и над измученным сердцем Дурандарта.  Если же, мол, она показалась мне слегка уродливою или, во всяком случае, не  такою прекрасною, как о ней трубит молва, то причиною тому тягостные ночи и еще  более тягостные дни, которые проводит она в этом заколдованном замке, о чем свидетельствуют  большие круги у нее под глазами и мертвенный цвет лица.    

«И бледность, и синяки под глазами, – продолжал  Монтесинос, – это у нее вовсе не от месячных недомоганий, обычных у  женщин, потому что вот уже сколько месяцев, и даже лет, у нее на подобные  недомогания и намека не было, – нет, это от боли, которую испытывает ее  сердце при виде другого, вечно пребывающего у нее в руках и воскрешающего и  вызывающего в ее памяти беду злосчастного ее возлюбленного, а не будь этого,  вряд ли могла бы с нею соперничать по красоте, прелести и изяществу сама великая  Дульсинея Тобосская, которая столь широкою пользуется известностью во всей  нашей округе, да и во всем мире».    

«Ну, уж это вы оставьте, сеньор дон Монтесинос, –  прервал я его, – пожалуйста, рассказывайте свою историю, как должно.  Известно, что всякое сравнение всегда неприятно, следственно, незачем кого бы  то ни было с кем-либо сравнивать. Несравненная Дульсинея Тобосская – сама по  себе, а сеньора донья Белерма – также сама по себе была и самою по себе останется,  и довольно об этом».    

На это он мне сказал:    

«Сеньор Дон Кихот! Извините меня, ваша милость. Признаюсь, я  дал маху и неудачно выразился насчет того, что сеньора Дульсинея вряд ли могла  бы соперничать с сеньорою Белермою, ибо по некоторым признакам я смекнул, что  вы – ее рыцарь, так что мне надлежало прикусить язык, а уж коли сравнивать ее,  так разве с самим небом».    

После того как я выслушал извинения великого Монтесиноса, в  груди моей утихло волнение, которое я ощутил, когда мою госпожу стали при мне сравнивать  с Белермой.    

– А все же я диву даюсь, – заговорил Санчо, –  как это вы, ваша милость, не насели на того старикашку, не переломали ему все  кости и не выщипали бороду до последнего волоска.    

– Нет, друг Санчо, – возразил Дон Кихот, –  мне не к лицу было это делать, ибо все мы обязаны уважать старцев, наипаче же  старцев-рыцарей и притом заколдованных. Могу ручаться, что в течение всей  дальнейшей нашей беседы мы друг друга ничем не задели.    

Тут вмешался студент:    

– Я не могу взять в толк, сеньор Дон Кихот, как это вы,  ваша милость, за такой короткий срок успели столько увидеть в подземелье, о  стольких вещах переговорить и разведать.    

– Как долго я там пробыл? – осведомился Дон Кихот.    

– Немногим более часа, – отвечал Санчо.    

– Не может этого быть, – возразил Дон  Кихот, – там при мне свечерело, а потом я встречал рассвет, и так до трех  раз ночь сменялась днем, следственно, по моим расчетам, я целых три дня провел  в этих отдаленных и укрытых от нашего взора местах.    

– Мой господин, как видно, молвит правду, – объявил  Санчо, – коли все это происходило с ним по волшебству, значит, может быть  и так: по-нашему это час, а там, внизу, это считается за трое суток.    

– Вполне возможно, – согласился Дон Кихот.    

– А что вы за это время кушали, государь мой? –  спросил студент.    

– Маковой росинки во рту не было, – отвечал Дон  Кихот, – но я и не почувствовал голода.    

– А заколдованные едят? – допытывался студент.    

– Нет, не едят и не испражняются, – отвечал Дон  Кихот, – хотя, впрочем, существует мнение, что у них продолжают расти  ногти, борода и волосы.    

– Ну, а спать-то заколдованные спят, сеньор? –  спросил Санчо.    

– Разумеется, что нет, – отвечал Дон Кихот, –  по крайней мере, за те трое суток, которые я провел с ними, никто из них ни на  мгновение не сомкнул очей, и я равным образом.    

– Здесь как раз к месту будет пословица, – заметил  Санчо: – «Скажи мне, с кем ты водишься, и я тебе скажу, кто ты». Вы, ваша  милость, подружились с заколдованными постниками и полуночниками, стало быть,  нечего и удивляться, что вы тоже не ели и не спали, пока с ними водились. Но  только вы уж меня простите, ваша милость: господь меня возьми (чуть было не  брякнул: черт меня возьми), если я всему, что вы нам тут нарассказали, хоть на  волос верю.    

– Как так? – воскликнул студент. – Неужто  сеньор Дон Кихот станет лгать? Да он при всем желании не успел бы сочинить и  придумать такую тьму небывальщин.    

– Я не думаю, чтобы мой господин лгал, – возразил  Санчо.    

– Так что же ты думаешь? – спросил Дон Кихот.    

– Я думаю, – отвечал Санчо, – что Мерлин или  же другие волшебники, заколдовавшие всю эту ораву, которую вы, ваша милость,  будто бы видели и с которою вы там, внизу, проводили время, забили и заморочили  вам голову всей этой канителью, о которой вы уже рассказали, и всем тем, что  вам осталось еще досказать.    

– Все это могло бы быть, Санчо, – возразил Дон  Кихот, – однако ж этого не было, – все, о чем я рассказывал, я видел  собственными глазами и осязал своими руками. Нет, правда, что ты скажешь, если  я тебе признаюсь, что среди прочих бесчисленных достопримечательностей и диковин,  которые мне показал Монтесинос и о которых со временем, в продолжение нашего  путешествия, я тебе обстоятельно расскажу, ибо не все они будут сейчас к месту,  я увидел трех поселянок? Они прыгали и резвились, словно козочки, и едва я на  них взглянул, как сей же час узнал в одной из них несравненную Дульсинею  Тобосскую, а в двух других – тех самых поселянок, что ехали вместе с нею и коих  мы встретили близ Тобосо. Я спросил Монтесиноса, знает ли он их, он ответил,  что нет, но что, по его разумению, это какие-то заколдованные знатные сеньоры,  которые совсем недавно на этом лугу появились, и что это, мол, не должно меня  удивлять, ибо в этих краях пребывают многие другие сеньоры как времен  протекших, так и времен нынешних, и сеньорам этим чародеи придали самые разнообразные  и необыкновенные облики, среди каковых женщин он, Монтесинос, узнал королеву  Джиневру и придворную ее даму Кинтаньону, ту самую, чье вино пил Ланцелот,    

     

Из Британии приехав.    

     

Санчо слушал этот рассказ, и ему казалось, что он сейчас  спятит или лопнет от смеха; кто-кто, а уж он-то знал истинную подоплеку мнимой  заколдованности Дульсинеи, сам же он был и колдуном, и единственным свидетелем,  а потому теперь у него не оставалось решительно никаких сомнений насчет того,  что его господин окончательно свихнулся и лишился рассудка, и обратился к нему  Санчо с такими словами:    

– При неблагоприятных обстоятельствах и вовсе уж не в  пору и в злосчастный день спустились вы, дорогой мой хозяин, в подземное  царство, и не в добрый час повстречались вы с сеньором Монтесиносом, который  так вас обморочил. Сидели бы вы, ваша милость, тут, наверху, не теряли разума,  какой вам дарован от бога, всех поучали бы и ежеминутно давали советы, а теперь  вот и порете чушь несусветную.    

– Я тебя хорошо знаю, Санчо, – сказал Дон Кихот, –  а потому не обращаю внимания на твои слова.    

– А я – на слова вашей милости, – отрезал  Санчо, – хотя бы вы меня изувечили, хотя бы вы меня прикончили за те  слова, которые я вам уже сказал и которые намереваюсь сказать, если только из  ваших слов не будет явствовать, что вы исправились и взялись за ум. Но пока еще  мы с вами не поссорились, скажите, пожалуйста, ваша милость: как, по каким  приметам узнали вы нашу хозяйку? Был ли у вас с ней разговор, и о чем вы ее  спрашивали, и что она вам отвечала?    

– Узнал я ее вот по какой примете, – отвечал Дон  Кихот. – На ней было то же самое платье, как и в тот день, когда ты мне ее  показал. Я было заговорил с нею, но она не ответила мне ни слова, повернулась  спиной и так припустилась, что ее и стрела бы не догнала. Я хотел броситься за  нею и, разумеется, бросился бы, но Монтесинос посоветовал мне не утруждать  себя, – это, мол, все равно бесполезно, да и потом мне пора уже было  вылезать из пещеры. Еще Монтесинос сказал, что по прошествии некоторого времени  он меня уведомит, что мне надобно предпринять, дабы расколдовать его самого,  Белерму, Дурандарта и всех остальных. Но из того, что мне пришлось там видеть и  наблюдать, особенно меня огорчило следующее: когда Монтесинос вел со мной этот  разговор, ко мне неприметно приблизилась одна из двух спутниц злосчастной Дульсинеи  и с полными слез глазами, тихим и прерывающимся от волнения голосом молвила:    

«Госпожа моя Дульсинея Тобосская целует вашей милости руки и  настоятельно просит ей сообщить, все ли вы в добром здоровье; а как она крайнюю  нужду терпит, то и обращается к вашей милости еще с одною покорнейшею просьбою:  не соблаговолите ли вы ссудить ей под залог этой еще совсем новенькой юбки, что  у меня в руках, шесть или же сколько можно реалов, – она дает честное  слово, что весьма скоро вам их возвратит».    

Просьба эта удивила меня и озадачила, и, обратясь к сеньору  Монтесиносу, я у него спросил:    

«Сеньор Монтесинос! Разве заколдованные знатные особы терпят  нужду?»    

Он же мне на это ответил:    

«Поверьте, ваша милость, сеньор Дон Кихот Ламанчский: то,  что мы зовем нуждою, встречается всюду, на все решительно распространяется,  всех затрагивает и не щадит даже заколдованных, и если сеньора Дульсинея  Тобосская просит у вас взаймы шесть реалов и предлагает, сколько я понимаю,  недурной залог, то у вас нет оснований ей отказать; без сомнения, она находится  в крайне стесненных обстоятельствах».    

«Залога я не возьму, – сказал я, – но и требуемой  суммы дать не могу, оттого что у меня у самого всего только четыре реала».    

Я протянул эти деньги подруге Дульсинеи (те самые деньги,  которые ты, Санчо, на днях мне выдал для раздачи нищим, если таковые встретятся  нам по дороге) и сказал:    

«Передайте, моя милая, госпоже вашей, что ее затруднения  терзают мне душу и что я хотел бы стать Фуггером,[393] дабы из таковых  затруднений ее вывести. Уведомьте ее также, что из-за того, что я лишен возможности  любоваться очаровательной ее наружностью и наслаждаться остроумными ее речами,  я не могу и не должен быть в добром здоровье и что я покорнейше прошу ее  милость, не соблаговолит ли она повидаться и побеседовать с преданным своим  слугою и удрученным рыцарем. И еще скажите ей, что в один прекрасный день до  нее дойдет весть, что я дал обет и клятву по примеру маркиза Мантуанского,  который, найдя в горах племянника своего Балдуина при последнем издыхании,  поклялся отомстить за него, а пока-де не отомстит, обходиться во время трапезы  без скатерти, и еще много разных мелочей он к этому присовокупил. Так же точно  и я поклянусь никогда не отдыхать и еще добросовестнее, чем инфант дон Педро  Португальский,[394]  объезжать все семь частей света до тех пор, пока я сеньору Дульсинею Тобосскую  не расколдую».    

«Вы еще и не то обязаны сделать для моей госпожи», –  сказала мне на это девица.    

Тут она схватила четыре реала и вместо поклона подпрыгнула  на два локтя от земли.    

– Боже милосердный! – громогласно возопил тут  Санчо. – Статочное ли это дело, чтобы чародеи и волшебные чары вошли на  белом свете в такую силу? И как это им удалось превратить ясный ум моего  господина в ни с чем не сообразное помешательство? Ах, сеньор, сеньор! Ради  создателя, придите вы, ваша милость, в себя, поберегите свою честь и не давайте  веры всем этим пустякам, от которых у вас помутился и повредился разум!    

– Ты так рассуждаешь, Санчо, оттого что желаешь мне  добра, – сказал Дон Кихот, – но как ты в житейских делах еще не  искушен, то все, что тебе мало-мальски трудно постигнуть, ты считаешь невероятным.  Повторяю, однако ж, что со временем я расскажу тебе еще кое о чем из того, что  мне довелось под землею увидеть, и тогда ты поверишь нынешнему моему рассказу,  коего правдивость бесспорна и несомненна.    

     

    

 Глава XXIV,    

     

в коей речь идет о всяких безделицах, столь же несуразных,  сколь и необходимых для правильного понимания великой этой истории    

     

    

     

Переводчик великой этой истории объявляет, что, дойдя до  главы о приключении в пещере Монтесиноса, он обнаружил на полях подлинника  следующие собственноручные примечания первого автора этой истории Сида Ахмета  Бен-инхали:    

«Я не могу взять в толк и заставить себя поверить, что с  доблестным Дон Кихотом все именно так и происходило, как о том в предыдущей  главе повествуется, и вот почему: все приключения, случавшиеся с ним до сих  пор, были вероятны и правдоподобны, но приключение в пещере в высшей степени  несообразно, и у меня нет никаких оснований признать его истинность. И все же я  далек от мысли, чтобы Дон Кихот, правдивейший идальго и благороднейший рыцарь  своего времени, мог солгать; он не солгал бы, даже если б весь был изранен  стрелами. С другой стороны, повествовал и рассказывал он об этом приключении со  всеми вышеприведенными подробностями, и я полагаю, что за такой короткий срок  он не мог сочинить всю эту кучу нелепостей; словом, если это приключение  покажется вымышленным, то я тут ни при чем, и я его описываю, не утверждая, что  оно выдумано, но и не высказываясь за его достоверность. Ты, читатель, понеже  ты человек разумный, сам суди обо всем, как тебе будет угодно, мне же нельзя и  не должно что-либо к этому прибавлять; впрочем, передают за верное, будто перед  самой своей кончиной и смертью Дон Кихот от этого приключения отрекся и  объявил, что он сам его выдумал, ибо ему казалось, что оно вполне соответствует  тем приключениям, о коих он читал в романах, и вполне согласуется с ними». А  дальше Сид Ахмет Бен-инхали говорит следующее:    

Студент подивился как дерзости Санчо Пансы, так и  долготерпению его господина, и рассудил, что мягкость, которую выказал в сем  случае Дон Кихот, объясняется радостью свидания с сеньорою Дульсинеей  Тобосскою, хотя бы и заколдованною, потому что, вообще говоря, за такие слова и  рассуждения Санчо Пансу следовало бы вздуть, – студенту и правда  показалось, что Санчо вел себя со своим господином несколько нахально;  обратился же студент к Дон Кихоту с такими словами:    

– Признаюсь, сеньор Дон Кихот Ламанчский, я совершил с  вашей милостью в высшей степени удачное путешествие, потому что я из него  извлек четыре вещи. Во-первых, я познакомился с вашей милостью, что почитаю за  великое для себя счастье. Во-вторых, я узнал, что находится в пещере  Монтесиноса и откуда произошли Гуадиана и лагуны Руидеры, а это мне нужно для  моего Испанского Овидия, над которым я теперь тружусь. В-третьих, я  удостоверился в древнем происхождении игральных карт – во всяком случае, при  Карле Великом они уже были в ходу, что явствует из слов вашей милости, ибо вы  сказали, что после длинной речи Монтесиноса Дурандарт, пробудившись, молвил:  «Проиграли так проиграли – валяй сдавай опять». А ведь заколдованный не мог бы  знать подобные выражения и обороты речи, если бы они еще до того, как его  околдовали, не употреблялись во Франции при вышеупомянутом императоре Карле  Великом. Справка же эта мне пригодится для другой книги, которую я составляю, а  именно: Дополнение к Вергилию Полидору касательно изобретений во времена  древние, – я склонен думать, что в своем сочинении Вергилий Полидор забыл  сказать о картах, а я о них скажу, и это будет иметь большое значение, особливо  если я сошлюсь на столь почтенный и достоверный источник, как сеньор Дурандарт.  В-четвертых, я получил точные сведения о происхождении реки Гуадианы, а ведь до  сих пор оно было неизвестно.    

– Вы совершенно правы, ваша милость, – молвил Дон  Кихот, – однако ж мне бы хотелось знать, кому вы намерены посвятить свои  книги, если только, господь даст, вам позволят их напечатать, в чем я, однако  же, сомневаюсь.    

– В Испании всегда найдутся сеньоры и гранды, которым  их можно было бы посвятить, – отвечал студент.    

– Их не так много, – возразил Дон Кихот, – и  дело состоит не в том, что они таких посвящений не заслуживают, а в том, что  они их не принимают, дабы не почитать себя обязанными вознаграждать как должно  авторов за их труд и любезность. Впрочем, я знаю одно высокопоставленное лицо,[395]  которое может заменить всех, кто отказывается от посвящений, и если б я  принялся подробно его превосходство описывать, то, пожалуй, не в одном  благородном сердце зашевелилась бы зависть, но мы отложим этот разговор до более  подходящего времени, а теперь давайте поразмыслим, где бы нам переночевать.    

– Неподалеку отсюда находится пустынь, где живет некий  пустынник, – сообщил студент. – Говорят, прежде он был солдатом, о  нем идет молва, что он добрый христианин, человек мудрый и весьма отзывчивый.  Недалеко от пустыни стоит маленький домик, – он сам его и построил, и хотя  помещение невелико, однако ж постояльцам есть где расположиться.    

– А нет ли случайно у этого пустынника кур? –  осведомился Санчо.    

– Немногие отшельники обходятся ныне без кур, –  отвечал Дон Кихот, – нынешние отшельники нимало не похожи на тех, которые  спасались в пустыне египетской и прикрывались пальмовыми листьями, а питались  кореньями. Однако ж не поймите меня так, что, отзываясь с похвалою о прежних  пустынниках, я не хвалю нынешних, – я лишь хочу сказать, что ныне  пустынножительство не сопряжено с такими строгостями и лишениями, как прежде,  но из этого не следует, что нынешние пустынники дурны; напротив того, по мне,  они все хороши, и если даже взять худший случай, все равно лицемер,  притворяющийся добродетельным, меньше зла творит, нежели откровенный грешник.    

Продолжая такой разговор, они увидели, что навстречу им  кто-то быстро шагает и гонит мула, навьюченного копьями и алебардами.  Поравнявшись с ними, путник поклонился и пошел дальше. Дон Кихот же окликнул  его:    

– Остановитесь, добрый человек! Вы идете, должно  полагать, быстрее, чем этого хотелось бы вашему мулу.    

– Я не могу останавливаться, сеньор, – возразил  незнакомец, – оружие, которое, как видите, я везу, понадобится завтра же,  и я не имею права останавливаться, а засим прощайте. Если же вам угодно знать,  зачем я его везу, то, было бы вам известно, я собираюсь ночевать на постоялом  дворе близ пустыни, так что если вы едете туда же, то мы встретимся, и я вам  расскажу чудеса. А пока еще раз будьте здоровы.    

И незнакомец так погнал мула, что Дон Кихот не успел даже  спросить, что за чудеса собирается он рассказать. А как Дон Кихот был человек  любопытный и жадный до новостей, то и велел он немедленно трогаться и, не  заезжая в пустынь, куда его звал студент, ехать ночевать на постоялый двор.    

Как сказано, так и сделано: все трое сели верхами, поехали  прямиком к постоялому двору и прибыли туда еще засветло. Студент все же  предложил Дон Кихоту заехать к пустыннику и промочить горло. Стоило Санчо Пансе  это услышать, как он уже поворотил своего серого, и его примеру последовали Дон  Кихот и студент, но, видно, злая судьба нарочно для Санчо устроила так, что  пустынника на ту пору не оказалось дома, о чем им сообщила послушница, которую  они застали в пустыни. Они спросили у нее вина подороже; она ответила, что ее  хозяин вина не держит, а вот если им угодно простой воды по дешевой цене, то  она с превеликой охотой, дескать, их напоит.    

– Если б мне хотелось воды, то по дороге я бы напился  из любого колодца, – заметил Санчо. – Ах, свадьба Камачо и дом –  полная чаша у дона Дьего! Как часто я буду вас вспоминать!    

С тем они и покинули пустынь и поехали на постоялый двор, а  немного погодя увидели юношу: он шел впереди, однако ж не весьма быстро, и они  нагнали его. Он нес на плече шпагу, а на шпаге – то ли узел, то ли сверток,  по-видимому с одеждой: должно полагать, там были шаровары, накидка и несколько  сорочек, ибо на нем была лишь куртка из бархата, отдаленно напоминавшего атлас,  выпущенная из-под нее рубашка, шелковые чулки и с тупыми носками башмаки, какие  носят в столице; на вид он казался лет восемнадцати-девятнадцати, лицо у него  было веселое, движения ловкие. Чтобы нескучно было идти, он распевал сегидильи.[396]  Когда те трое его нагнали, он допевал одну из своих сегидилий, и студент  запомнил ее наизусть:    

     

Нужда тебя придавит, вот драться и  пойдешь.    

Не стал бы я солдатом, будь в кошельке  хоть грош.    

     

Первым заговорил с ним Дон Кихот; он сказал:    

– Вы путешествуете совсем налегке, красавец мой. Куда  же это вы? Если вам нетрудно, ответьте, пожалуйста.    

Юноша ему на это сказал:    

– Путешествую я так налегке, во-первых, из-за жары,  во-вторых, по бедности, а иду я на войну.    

– Жара – это другое дело, но при чем тут  бедность? – спросил Дон Кихот.    

– Сеньор! – отвечал юнец. – В узелке у меня  лежат бархатные шаровары, парные с этой курткой. Если я изношу их в пути, то  мне не в чем будет щеголять в городе, а купить новые не на что. Потому-то, а  также чтоб было попрохладнее, я и путешествую в таком виде, а направляюсь я в  расположение пехотных частей, миль за двенадцать отсюда, там меня припишут к  какой-нибудь части, а уж оттуда нас на чем-нибудь да переправят в гавань:  говорят, вернее всего, погрузка на корабли будет в Картахене. И я предпочитаю  пойти на войну и чтоб моим хозяином и господином был сам король, чем служить у  какого-нибудь столичного голодранца.    

– По всей вероятности, прежняя служба дала вашей  милости какие-нибудь льготы? – осведомился студент.    

– Если б я состоял на службе у испанского гранда или же  у другой знатной особы, я бы, конечно, их получил, – отвечал молодой  человек. – Кто служит у хороших господ, те и правда получают льготы: их  прямо из людской производят в знаменщики, а то и в капитаны, либо они получают  хорошие наградные, а вот я-то на свое несчастье вечно попадал к любителям  обивать чужие пороги да ко всяким выскочкам без роду и без племени и состоял у  них на прескверных харчах и на таком ничтожном жалованье, что половина его  уходила на крахмал для воротничков, и это было бы просто чудо, если б такой  слуга – искатель счастья, как я, в конце концов доискался до чего-нибудь  путного.    

– А скажите на милость, друг мой, – сказал Дон  Кихот, – неужели вы так и не выслужили себе ливрею?    

– У меня их было две, – отвечал слуга, – но  когда послушник, не принявши пострига, уходит из монастыря, с него снимают рясу  и возвращают ему прежнее его одеяние, так же точно и мои господа возвращали мне  мое платье; покончат, бывало, с делами в столице, соберутся домой и сей же час  возьмут у меня ливрею, – ведь давали-то они мне ее, только чтобы пыль в  глаза пустить.    

– Вот уж, подлинно, spilorceria,[397]  как говорят итальянцы, – сказал Дон Кихот. – Однако ж со всем тем это  великое счастье, что вы покинули столицу с такою доброю целью, ибо нет на свете  ничего более почетного и полезного, чем послужить прежде всего богу, а затем  своему королю и природному господину, особливо на поприще военном, на котором  скорей, нежели на поприще учености, можно если не разбогатеть, то, во всяком  случае, прославиться, на что мне уже неоднократно приходилось указывать, и  пусть благодаря учености основано больше майоратов,[398] нежели благодаря  искусству военному, а все же военные в чем-то, бог их знает – в чем именно,  выше ученых, и черт их знает, сколько в них этого самого блеску, которым они и  отличаются от всех прочих. Я советую вам хорошенько запомнить то, что я сейчас  скажу, ибо это вам будет весьма полезно и послужит утешением в невзгодах, а  именно: гоните от себя всякую мысль о могущих вас постигнуть несчастьях, ибо  худшее из всех несчастий – смерть, а коль скоро смерть на поле брани – славная  смерть, значит, для вас наилучшее из всех несчастий – это умереть. Доблестного  римского императора Юлия Цезаря однажды спросили, какая из всех смертей  лучше, – он ответил, что всего лучше смерть внезапная, мгновенная и  непредвиденная, и хотя он ответил, как язычник, истинного бога не знающий, все  же он хорошо сказал, ибо этим он дал понять, что свободен от слабостей  человеческих. Пусть даже во время первой же битвы и схватки грянет орудийный  залп или взорвется мина и вы погибнете, – что ж такого? Все равно умирать,  ничего не поделаешь. По мнению же Теренция,[399]  воин, павший в бою, благороднее спасшегося бегством, и только тот воин  прославится, который оказывает полное повиновение всем своим начальникам. И еще  примите в соображение, сын мой, что солдату приличнее пахнуть порохом, нежели  мускусом, и что если старость застигнет вас на этом благородном поприще, то  хотя бы вы были изранены, изувечены и хромы, все равно это будет почтенная  старость, и даже бедность вас не унизит, тем более что теперь уже принимаются  меры, чтобы старые и увечные воины получали помощь и содержание, ибо нехорошо  поступать с ними, как обыкновенно поступают с неграми: когда негры состарятся и  не могут более служить, господа дают им вольную и отпускают и, под видом  вольноотпущенников выгоняя их из дому, на самом деле отдают в рабство голоду,  от которого никто, кроме смерти, освободить их не властен. Вот и все, что я  хотел вам сказать, а теперь садитесь на круп моего коня: я довезу вас до  постоялого двора, и там вы с нами отужинаете, а завтра поедете дальше, и пошли  вам бог счастливый путь, коего заслуживают ваши благие намерения.    

Юнец отказался воссесть на круп, но отужинать вместе на  постоялом дворе согласился, а Санчо между тем рассуждал сам с собой: «Боже,  спаси моего господина! Как же это так выходит: только что человек рассказывал  про пещеру Монтесиноса невероятный вздор, а зато сейчас наговорил столько умных  вещей? Ну да ладно, там видно будет».    

Уже стемнело, когда они добрались до постоялого двора, и, к  радости Санчо, Дон Кихот принял его не как обыкновенно – за некий замок, а за  самый настоящий постоялый двор. Едва лишь они переступили порог, Дон Кихот  спросил хозяина, здесь ли тот человек, который вез алебарды и копья; хозяин  ответил, что он в конюшне расседлывает мула. Студент и Санчо поставили туда же  своих ослов, а Росинанту была отведена лучшая кормушка и лучшее место в стойле.    

     

    

 Глава XXV,    

     

в коей завязывается приключение с ослиным ревом и забавное  приключение с неким раешником, а также приводятся достопамятные прорицания  обезьяны-прорицательницы    

     

    

     

Дон Кихот, как говорится, спал и видел, нельзя ли поскорей  послушать и разузнать про чудеса, о которых ему обещал рассказать человек,  везший оружие. Он пошел в направлении, указанном ему хозяином, и в самом деле  там его отыскал и попросил не откладывать, а непременно сию же минуту поведать  то, о чем он его спрашивал дорогою. Человек же ему на это сказал:    

– Рассказывать о таких чудесах должно сидя и на досуге.  Дайте мне, ваша милость, господин хороший, задать корм моей животине, а потом я  вам расскажу такие вещи, что вы диву дадитесь.    

– Коли дело только за этим, то я вам сейчас  помогу, – молвил Дон Кихот.    

И он тут же начал просеивать овес и чистить кормушку,  человек же, тронутый подобным смирением, изъявил полную готовность рассказать  то, о чем его просили, и, усевшись на скамье у ворот, рядом с Дон Кихотом, и  обращаясь к почтенному собранию в лице студента, юного слуги, Санчо Пансы и  хозяина постоялого двора, начал свой рассказ так:    

– Было бы вам известно, ваши милости, что в четырех с  половиной милях отсюда в одном селении случилось так, что у рехидора[400]  пропал осел, а всему виной – плутни хитрой девчонки, его служанки, но об этом  долго рассказывать, и сколько ни старался рехидор найти осла, все было  напрасно. Прошло около двух недель с тех пор, как пропал осел, – так, по  крайности, говорят и рассказывают в деревне, – и вот однажды стоит  потерпевший рехидор на площади, вдруг подходит к нему другой рехидор, его  односельчанин, и говорит: «Готовь мне, любезный друг, подарок за радостную  весть: твой осел отыскался». – «Подарок за мной, любезный друг, и при этом  хороший, – молвил тот, – только прежде скажи, где же он  отыскался». – «Я его видел нынче утром в лесу, без седла и без всякой  упряжи, – сказал другой рехидор, – и до того он отощал, что жалость  берет на него глядеть. Хотел было я пригнать его к тебе, да он так одичал и такой  стал пугливый, что только я к нему подошел, а уж он наутек и прямо в самую  чащу. Ежели хочешь, пойдем поищем вдвоем, только сперва дай мне отвести домой  мою ослицу – я сей же час возвращусь». – «Ты меня этим весьма  одолжишь, – сказал хозяин осла, – я постараюсь отплатить тебе тою же  монетою». Так же точно и с такими же подробностями рассказывают про этот случай  все, кому он известен доподлинно. Коротко говоря, два рехидора рука с рукою  отправились пешком в лес, однако ж в той части леса и на том месте, где они  рассчитывали найти осла, его не оказалось, и хотя они все кругом обыскали, но  он так и не объявился. Наконец, обнаружив, что осла нигде нет, рехидор, который  видел его утром, сказал потерпевшему: «Послушай, любезный друг: я придумал одну  вещь, теперь мы, вне всякого сомнения, найдем эту тварь, хотя бы она  запряталась в глубь земли, а не то что в глубь леса: ведь я чудесно умею реветь  ослом, и если только и ты немножко умеешь, то наше дело в шляпе». – «Ты  говоришь: немножко, любезный друг? – воскликнул первый рехидор. – Да  меня по части рева, истинный бог, никто не перещеголяет, даже сами  ослы». – «Сейчас мы это увидим, – молвил второй рехидор. – Я вот  как надумал: ты пойдешь по лесу в одну сторону, а я – в другую, и так мы его  обойдем кругом и время от времени будем реветь, то ты, то я, а твой осел, если  только он в лесу, уж верно, услышит нас и отзовется». На это хозяин осла ему  сказал: «Признаюсь, любезный друг, прекрасная эта мысль делает честь твоему  великому уму». Тут они по уговору разошлись в разные стороны, и нужно же было  случиться так, что заревели они почти одновременно; полагая же, что осел  сыскался, ибо каждый из них был обманут ревом другого, они бросились друг другу  навстречу, и, увидев второго рехидора, рехидор, потерявший осла, воскликнул:  «Неужто, любезный друг, это не осел ревел?» – «Нет, это я ревел», –  отвечал тот. «В таком случае, любезный друг, – продолжал хозяин  осла, – между тобою и ослом по части рева нет решительно никакой  разницы, – я, по крайней мере, никогда не слыхал, чтобы так искусно подражали». –  «Эти похвалы и превозношения более подобают и приличествуют тебе, любезный  друг, нежели мне, – отозвался тот, кто все это затеял. – Клянусь  создателем, ты дашь два очка вперед наилучшему и самому опытному ревуну на  свете: звук у тебя высокий, ты выдерживаешь темп и не сбиваешься с такта,  ревешь на разные лады и часто их меняешь. Одним словом, я признаю себя  побежденным и за то, что ты высоко держал знамя изумительного своего искусства,  отдаю тебе пальму первенства». – «Ну так я тебе на это скажу, –  молвил хозяин осла, – что отныне я буду себя больше ценить и уважать, буду  думать, что и я на что-нибудь гожусь, коли у меня такой дар. Правда, я и сам  знал, что реву недурно, однако ж до сих пор мне ни от кого не приходилось слышать,  что мой рев – это верх совершенства». – «А я тебе на это вот что  скажу, – подхватил второй рехидор, – много редких способностей гибнет  на свете и не находит должного себе применения, оттого что люди не умеют  пользоваться ими». – «Но ведь наши способности, – возразил потерпевший, –  могут сослужить нам службу разве вот в таких случаях, как сегодня да и то дай  бог, чтоб они нам помогли». Тут они опять разошлись в разные стороны и  принялись реветь; при этом они то и дело ошибались и бежали друг другу  навстречу и наконец порешили в качестве условного знака чтобы не было сомнений,  что это они ревут, а не осел, реветь два раза подряд. Так, поминутно издавая  двукратный рев, облазили они весь лес, а пропавший осел все не откликался. Да и  как ему, бедному и горемычному, было откликнуться, коли в конце концов рехидоры  нашли его в самой чащобе съеденного волками? И, увидев его, хозяин сказал: «А  я-то удивлялся, что он не отзывается, – живой он бы отозвался, чуть только  нас заслышал: на то он и осел. Полагаю, однако же, любезный друг, что труды мои  по розыску осла, хотя я его и не застал в живых, не пропали даром, ибо зато я  слышал преискусный твой рев». – «Коли так, то слава богу, – молвил  второй рехидор. – Впрочем, мы с тобой один другого стоим». Так, несолоно  хлебавши и только охрипнув, возвратились они к себе в деревню и рассказали  друзьям своим, соседям и знакомым обо всем, что с ними случилось, когда они  искали осла, причем каждый расхваливал искусный рев другого, так что слух о том  прошел и распространился по всем окрестным селениям, а дьявол, который никогда  не дремлет, потому он любитель всюду сеять и разжигать раздоры и смуту,  распускать сплетни и делать из мухи слона, распорядился и устроил так, что чуть  только кто из другого села завидит наших, сейчас давай реветь ослом: это они  над рехидорами нашими насмехаются. И мальчишки туда же, – словом сказать,  попали мы в лапы и в пасть ко всем чертям ада: ослиный рев перекатывается из  села в село, и жителей нашей, ревучей, деревни все распознают так же легко, как  распознают негров и отличают их от белых. И так далеко зашла злополучная эта  шутка, что осмеянные уже не раз в полном боевом порядке и с оружием в руках  ополчались на насмешников, и тогда им все бывает нипочем. Мне думается, мои  односельчане, из ревучей то есть деревни, завтра-послезавтра выступят в поход  против другого села, которое в двух милях от нас и которое особенно над нами  издевается, и, чтобы нам было с чем выступить, я закупил алебарды и копья. Вот  про эти-то чудеса я и обещал вам рассказать, а коли это, по-вашему, не чудеса,  то не взыщите: других я не знаю.    

На этом добрый крестьянин кончил свой рассказ, и тут во двор  вошел человек, на котором все – и чулки, и шаровары, и куртка – было из  верблюжьей шерсти, и громко спросил:    

– Почтенный хозяин! Можно у вас остановиться? Со мной  обезьянка-прорицательница и раек, представляющий освобождение Мелисендры.[401]    

– Фу, черт, да ведь это сеньор маэсе Педро! –  воскликнул хозяин. – Стало быть, мы нынче вечером повеселимся.    

Мы забыли сказать, что у вышеназванного маэсе Педро левый  глаз и почти половина щеки были заклеены пластырем из зеленой тафты – признак  того, что вся эта сторона его лица была поражена какой-то болезнью. А хозяин  между тем продолжал:    

– Милости просим, сеньор маэсе Педро! Где же ваша  обезьянка и раек? Что-то я их не вижу.    

– Они тут, близко, – отвечала верблюжья  шерсть, – я пошел вперед узнать, можно ли остановиться.    

– Да я бы самому герцогу Альбе отказал, а уж сеньора  маэсе Педро пустил, – молвил хозяин. – Везите скорей и обезьянку, и  раек, нынче у меня такие постояльцы, которые посмотрят и раек, и фокусы  обезьянки и с удовольствием вам заплатят.    

– Вот и отлично, а цену я сбавлю, – подхватил  пластырь, – пусть только оплатят расходы, я и тем буду доволен. Сейчас  пойду схожу за тележкой с куклами и за обезьянкой.    

С этими словами он вышел за ворота.    

Дон Кихот немедленно обратился к хозяину с вопросом, кто  таков маэсе Педро и что это за раек и обезьянка. Хозяин же ему ответил так:    

– Это знаменитый раешник, который уже давно разъезжает  по арагонской Ламанче и дает представление, как славный дон Гайферос освободил  Мелисендру, – должно заметить, что наши края не запомнят столь любопытной  и столь ловко разыгранной историйки. Возит он с собой и обезьянку, да такую  искусницу, каких редко можно встретить не только среди обезьян, но даже среди  людей: когда ее о чем-нибудь спрашивают, она со вниманием слушает, затем  вскакивает на плечо к своему хозяину и, нагнувшись к самому его уху, шепчет  ответ, а маэсе Педро сейчас же оглашает его. Кстати сказать, прошлое она знает  лучше, нежели будущее, и хоть она и не всегда угадывает, а все-таки промахи у  нее редки, так что мы все уверены, что в ней сидит черт. Если обезьянка вам  ответит, то есть, я хочу сказать, если хозяин ответит за нее после того, как  она пошепчет ему на ухо, то за свой вопрос вы должны уплатить два реала, –  оттого-то считается, что у маэсе Педро денег куры не клюют. Он человек galante,[402]  как выражаются в Италии, и bon compano,[403] живет в свое  удовольствие, говорит за шестерых, пьет за двенадцать – и все за счет своего языка,  обезьянки и балаганчика.    

Тем временем возвратился маэсе Педро и прикатил тележку, в  которой помещался раек и большая бесхвостая обезьяна с задом точно из войлока,  впрочем, довольно миловидная; и, едва увидев ее, Дон Кихот обратился к ней с  вопросом:    

– Ну-с, госпожа прорицательница, так как же? Что с нами  сбудется? Сейчас вы получите два реала.    

Засим он велел Санчо выдать два реала маэсе Педро, а маэсе  Педро так за нее ответил и сказал:    

– Сеньор! Это животное не дает ответов и ничего не  сообщает касательно будущего, вот о прошлом ей кое-что известно и немного – о  настоящем.    

    

– Ей-же-ей, – воскликнул Санчо, – я ломаного  гроша не дам за то, чтоб мне угадали мое прошлое! Потому кто же знает его  лучше, чем я? И платить за то, чтобы мне сказали, что я и сам знаю, это глупее  глупого. Но если уж тут знают и настоящее, то вот, пожалуйста, мои два реала, а  теперь скажите, ваше высокообезьянство, что поделывает сейчас моя жена Тереса  Панса и чем она занимается?    

Маэсе Педро не пожелал взять денег и сказал:    

– Я не желаю получать вознаграждение вперед, прежде  должно его заработать.    

Тут он дважды хлопнул себя правой рукой по левому плечу,  вслед за тем обезьянка одним прыжком взобралась к нему, нагнулась к его уху и  начала быстро-быстро щелкать зубами, а немного погодя другим таким же прыжком  очутилась на земле, и тогда маэсе Педро с чрезвычайною поспешностью опустился перед  Дон Кихотом на колени и, обнимая его ноги, заговорил:    

– Я обнимаю ноги ваши так же точно, как обнял бы  Геркулесовы столпы,[404]  о бесподобный восстановитель преданного забвению странствующего рыцарства! О  рыцарь Дон Кихот Ламанчский, чьи заслуги выше всяких похвал, ободрение слабых,  опора падающих, рука помощи павшим, оплот и утешение всех несчастных!    

Дон Кихот остолбенел, Санчо пришел в изумление, студент был  растерян, юный слуга поражен, крестьянин из ревущей деревни опешил, хозяин  недоумевал – словом, речи раешника ошеломили всех, а он между тем продолжал:    

– А ты, о добрый Санчо Панса, лучший оруженосец лучшего  рыцаря в мире, возрадуйся, ибо добрая жена твоя Тереса в добром здравии, и в  настоящее время она чешет лен, а чтобы у тебя не оставалось сомнений, я еще  прибавлю, что слева от нее стоит кувшин с отбитым горлышком, и, чтоб веселей  было работать, вина в нем отнюдь не на донышке.    

– Этому я охотно верю, – сказал Санчо. –  Тереса у меня сущий клад, и, не будь она такой ревнивой, я не променял бы ее  даже на великаншу Андадону,[405]  а уж на что она была, как говорит мой господин, молодчина и на все руки. И  потом еще моя Тереса из тех, у которых нынче густо, а завтра пусто.    

– Вот теперь я могу сказать: кто много читает и много  странствует, тот много видит и много знает, – вмешался тут Дон  Кихот. – Говорю я это вот к чему: какие уверения были бы достаточны, чтобы  меня уверить, что есть на свете обезьяны, которые прорицают так, как я только  что слышал своими собственными ушами? Ведь я тот самый Дон Кихот Ламанчский, о  котором говорила эта славная тварь, только она меня несколько перехвалила,  однако ж, каков бы я ни был, я благодарю небо за то, что оно создало меня с  душою мягкою и сострадательною, склонною всем делать добро и никому не делать  зла.    

– Будь я при деньгах, – сказал юный слуга, –  я спросил бы госпожу обезьяну, что со мной случится за время будущих моих  странствий.    

На это маэсе Педро, уже вставший к этому времени с колен,  ответил так:    

– Я уже вам сказал, что этот зверек не предсказывает  будущего, а если б предсказывал, то вам и деньги не понадобились бы, – я  бы от любого барыша отказался, только чтоб угодить присутствующему здесь  сеньору Дон Кихоту. А теперь, из уважения к нему и чтоб доставить ему удовольствие,  я пойду приготовлю раек и безвозмездно позабавлю всех, на постоялом дворе находящихся.    

При этих словах хозяин обрадовался чрезвычайно и указал, где  лучше всего расставить раек, что в ту же секунду и было сделано.    

Дон Кихот был не весьма доволен прорицаниями обезьянки, ибо  держался того мнения, что обезьяне не подобает угадывать ни будущее, ни  прошедшее, а потому, в то время как маэсе Педро расставлял раек, он отвел Санчо  в угол конюшни, чтобы никто не мог слышать его, и сказал:    

– Послушай, Санчо: я со вниманием изучал необычайное  искусство этой обезьяны и пришел к убеждению, что у маэсе Педро, ее хозяина,  конечно, имеется секретный союз с дьяволом, давно обеими сторонами  апробированный и вступивший в силу де-факто.    

– Ну, ежели колпак-то давно не стиранный, да еще и  дьявольский, то, наверно, он очень грязный, – заключил Санчо, – но  только какая прибыль маэсе Педро от таких колпаков?    

– Ты меня не понял, Санчо: я хотел сказать, что он,  вероятно, вступил в соглашение с дьяволом, благодаря чему обезьяна получает эту  способность, хозяин же зарабатывает себе на жизнь, а затем, когда он  разбогатеет, ему придется отдать черту душу, ибо врагу рода человеческого  только этого и надобно. И навело меня на эту мысль то обстоятельство, что  обезьяна угадывает лишь прошедшее и настоящее, а дьявольская премудрость ни на  что другое и не распространяется: насчет будущего у дьявола бывают только  догадки, да и то не всегда, – одному богу дано знать времена и сроки, и  для него не существует ни прошлого, ни будущего, для него все – настоящее. А  когда так, то ясно, что устами обезьяны говорит сам дьявол, и я поражаюсь, как  это на нее до сих пор не донесли священной инквизиции, не сняли с нее допроса и  не допытались, по чьему внушению она прорицает: ведь я уверен, что она не  астролог и что ни она, ни ее хозяин не чертят и не умеют чертить так называемые  астрологические фигуры, ныне получившие в Испании столь широкое  распространение, что всякие никудышные бабенки, мальчишки на побегушках и самые  дешевые сапожники воображают, будто составить гороскоп легче легкого, и своим  враньем и невежеством подрывают доверие к этой поразительно точной науке. Мне  известно, что некая дама спросила одного такого гороскопщика, будут ли у  комнатной ее собачки щенки, и если да, то сколько и какой масти. Сеньор  астролог, составив гороскоп, ответил ей, что у собачки родятся три щенка: один  зеленый, другой красный, а третий разномастный, при условии, однако ж, если означенная  сучка понесет между одиннадцатью и двенадцатью часами дня или же ночи и притом  в понедельник или же в субботу, но случилось так, что спустя два дня сучка  околела от расстройства желудка, а сеньор прорицатель был признан в этом  городке за искуснейшего вещуна, – так величают всех или почти всех  прорицателей.    

– Со всем тем, – молвил Санчо, – мне бы  хотелось, чтоб ваша милость велела маэсе Педро спросить обезьяну, правда ли то,  что с вашею милостью происходило в пещере Монтесиноса, – ведь я стою на  том, не в обиду вашей милости будь сказано, что все это было наваждение и  обман, в лучшем случае – сновидение.    

– Весьма возможно, – сказал Дон Кихот, – и я  последую твоему совету, хотя и не без некоторых угрызений совести.    

В это время за Дон Кихотом зашел маэсе Педро и сказал, что  раек в надлежащем порядке и что он просит его милость пойти посмотреть, –  раек, мол, стоит того. Дон Кихот поведал ему свое желание и попросил сей же час  обратиться к обезьяне с вопросом: во сне случались с ним разные происшествия в  пещере Монтесиноса или наяву, ему же, дескать, кажется, что тут было всякое.  Маэсе Педро, ни слова не говоря, сходил за обезьяной, посадил ее перед Дон  Кихотом и Санчо и сказал:    

– Послушайте, госпожа обезьяна: этот рыцарь желает  знать, правда или нет то, что с ним происходило в так называемой пещере  Монтесиноса.    

Тут он подал свой обычный знак, обезьяна вскочила к нему на  левое плечо и как будто бы что-то пошептала ему на ухо, а затем маэсе Педро  объявил:    

– Обезьяна говорит, что часть того, чему ваша милость  явилась свидетелем и что с вами в указанной пещере произошло, –  недостоверно, часть же правдоподобна, и к вышесказанному она ничего больше прибавить  не может. Буде же ваша милость желает знать подробнее, то в ближайшую пятницу  она вам ответит на все вопросы, а сейчас ее способность угадывать кончилась и  раньше пятницы, как она сказала, к ней не вернется.    

– А что я вам говорил? – воскликнул Санчо. –  У меня в голове не укладывалось, чтобы все, или хотя бы половина того, что вы,  государь мой, нарассказали о событиях в пещере, оказалось правдой.    

– Будущее покажет, Санчо, – возразил Дон  Кихот, – всеразоблачающее время ничего не оставляет под спудом – все  вытаскивает на солнышко, даже из недр земли. А теперь довольно об этом, пойдем  посмотрим раек доброго маэсе Педро: мне сдается, что он готовит какую-нибудь новинку.    

– Какую-нибудь? – воскликнул маэсе Педро. – В  моем райке шестьдесят тысяч новинок. Смею вас уверить, сеньор Дон Кихот, что  мой раек – одна из самых любопытных вещей на свете, а когда не верите мне,  верьте делам моим. Итак, мы начинаем, час поздний, а нам немало предстоит  еще сделать, рассказать и показать.    

Дон Кихот и Санчо повиновались и пошли смотреть раек, а раек  уже был установлен, открыт, и вокруг него горели восковые свечи, от коих он  весь сверкал ярким светом. Маэсе Педро спрятался за сценой, ибо ему надлежало  передвигать куклы, а впереди расположился мальчуган, помощник маэсе Педро, в обязанности  коего входило истолковывать и разъяснять тайны сего зрелища и показывать  палочкой на куклы.    

И вот когда иные обитатели постоялого двора уселись, иные  остались стоять прямо против райка, а Дон Кихот, Санчо, юный слуга и студент  заняли лучшие места, помощник начал объяснять, а что именно – это услышит или  узнает тот, кто послушает мальчугана или же прочтет следующую главу.    

     

    

 Глава XXVI,    

     

в коей продолжается забавное приключение с раешником и  повествуется о других поистине превосходных вещах    

     

    

     

Умолкли все: тирийцы, и троянцы,[406] – я хочу  сказать, что зрители, все до одного, так и смотрели в рот истолкователю  балаганных чудес, и вдруг за сценой послышались звуки множества труб и литавр,  загрохотали пушки, однако ж вскоре шум прекратился, и тогда мальчик возвысил  голос и начал так:    

– Правдивая эта история, которую мы предлагаем вниманию  ваших милостей, целиком взята из французских хроник и тех испанских романсов,  которые передаются у нас из уст в уста, так что даже малые ребята знают их на  память. В ней рассказывается о том, как сеньор дон Гайферос освободил супругу  свою Мелисендру, которая находилась в плену у мавров в Испании, в городе  Сансуэнье, – так в те времена называлась Сарагоса. Посмотрите, ваши  милости: вот и сам дон Гайферос играет в шашки, как о том поется в романсе:    

     

Игрою в шашки тешится Гайферос,[407]    

О Мелисендре и не вспоминает.    

     

Но тут появляется другое действующее лицо с короной на голове  и скипетром в руке: это император Карл Великий, мнимый отец Мелисендры;  осердившись на зятя за бездействие и беспечность, он начинает его отчитывать.  Обратите внимание, как он горячится и возмущается: можно подумать, что вот  сейчас он стукнет его скипетром по голове, а иные сочинители утверждают, что он  и правда ему всыпал, и очень даже лихо. Он долго ему внушал, что если тот не  сделает попытки освободить свою супругу, то опозорит себя, а затем будто бы  примолвил:    

     

Я сказал, а вам решать.[408]    

     

Теперь вы видите, ваши милости, что император поворачивается  к дону Гайферосу спиной и уходит, а теперь смотрите, как дон Гайферос в  запальчивости и с Досады швыряет и доску и шашки, велит немедленно подать ему  оружие и обращается к своему двоюродному брату Роланду с просьбой дать ему на  время меч Дюрандаль,[409]  но Роланд не соглашается, а вместо этого изъявляет желание разделить с доном  Гайферосом тяжесть этого предприятия, однако ж смельчак с негодованием  отказывается от его услуг: он, мол, один сумеет вызволить свою супругу, даже  если б она находилась глубоко под землею, и тут он вооружается и сей же час  пускается в путь. Теперь, ваши милости, обратите свои взоры вон на ту башню;  предполагается, что это одна из башен Сарагосского замка, ныне известного под  названием Альхаферии, а дама в мавританском одеянии, которая стоит на  балконе, – это и есть несравненная Мелисендра; она часто смотрит отсюда на  дорогу, ведущую во Францию, вспоминает Париж, своего супруга и тем утешается в  своем заточении. А теперь перед вами новое дело, пожалуй что и неслыханное. Вы  видите этого мавра? Вот он, крадучись, втихомолку, приложив палец к губам,  приближается сзади к Мелисендре. Ну, а теперь смотрите, как он целует ее прямо  в губы и как она сейчас же начинает отплевываться, вытирает губы рукавом белой  своей сорочки, сетует и с горя рвет на себе прекрасные свои волосы, как будто  это они повинны в злодеянии. Теперь поглядите вон на того важного мавра, что  стоит на галерее: это король Сансуэньи Марсилий; он был свидетелем дерзости  мавра, и хотя мавр – его родственник и приближенный, он сей же час велит его  схватить, дать ему двести палок и провести по многолюдным улицам города[410]    

     

С приставами впереди[411]    

И со стражниками сзади.    

     

Смотрите: вот уже идут приводить приговор в исполнение, а  между тем преступление было совершено только что. Это объясняется тем, что  мавры в отличие от нас не знают ни содержания под стражей впредь до окончания  следствия, ни вручения копии обвинительного акта.    

    

– Малыш, малыш! – вскричал тут Дон Кихот. –  Веди свою историю по прямой линии и оставь кривые и поперечные. Для того чтобы  вывести истину на свет божий, существует множество следствий и расследствий.    

А из-за сцены послышался голос маэсе Педро:    

– Мальчик! Не суйся, куда тебя не спрашивают, и  слушайся этого сеньора, – так-то будет дело лучше. Знай свою мелодию, а  контрапунктом не увлекайся, помни: где тонко, там и рвется.    

– Ладно, – сказал мальчуган и продолжал: – Вон тот  всадник в гасконском плаще – это и есть дон Гайферос, а вон его супруга:  отомщенная за дерзость влюбленного в нее мавра, она с прояснившимся и более  спокойным выражением лица выходит на балкон, переговаривается оттуда со своим  супругом, полагая, что это некий странник, и обращается к нему с теми самыми  словами и речами, которые приводятся в известном романсе, например:    

     

Будете в стране французской,    

Про Гайфероса узнайте,    

     

и которые я не собираюсь приводить полностью, ибо  многословие обыкновенно вызывает скуку. Достаточно видеть, как Гайферос  распахивает плащ, и по тому, какие радостные движения делает Мелисендра, мы  сейчас догадываемся, что она его узнала, еще мгновение – и она спускается с  балкона, чтобы сесть на коня и умчаться с милым своим супругом. Но – о  ужас! – подол ее юбки зацепился за железный выступ балкона, и Мелисендра  повисла в воздухе. Но смотрите, как милосердное небо выручает нас в самых опасных  положениях: дон Гайферос бросается к ней и, не обращая внимания на то, что ее  роскошная юбка может порваться, схватывает ее, одним махом опускает на землю,  затем, не медля ни секунды, сажает верхом, по-мужски, на коня и велит ей  держаться крепче и, чтобы не упасть, обеими руками обхватить его стан, а то  ведь сеньора Мелисендра к такому роду верховой езды не привыкла. Но чу! Это  конь заржал от радости, что у него такая благородная и прекрасная ноша: его  господин и его госпожа. Вот они поворачивают, выезжают из города и, счастливые  и ликующие, направляют путь в Париж. В добрый час, о истинно любящая  чета, – не чета всем влюбленным на свете! Возвращайтесь благополучно в  желанную вашу отчизну и да не преградит Фортуна счастливого вашего пути! В мире  и тишине проводите, на радость друзьям и родственникам, положенные вам дни, и  пусть этих дней будет у вас столько же, сколько у Нестора![412]    

Тут снова подал голос маэсе Педро:    

– Проще, малыш, не пари так высоко, напыщенность всегда  неприятна.    

Толкователь ничего ему не ответил и продолжал:    

– От взора любопытных, которые обыкновенно все  замечают, не укрылось, как Мелисендра спускалась с балкона и садилась на коня,  о чем они и донесли королю Марсилию, и король велел сей же час бить тревогу.  Глядите, как все это у них быстро: вот уже на всех мечетях ударили в колокола,  и город дрожит от звона.    

– Ну, уж это положим! – вмешался тут Дон  Кихот. – Насчет колоколов маэсе Педро оплошал: у мавров не бывает  колоколов, а есть литавры и нечто вроде наших гобоев, а чтобы в Сансуэнье  звонили колокола – это явный и невообразимый вздор.    

После таких слов маэсе Педро перестал звонить и сказал:    

– Не придирайтесь, сеньор Дон Кихот, к мелочам и не  требуйте совершенства, – все равно вы его нигде не найдете. Разве у нас  сплошь да рядом не играют комедий, где все – сплошная нелепость и бессмыслица?  И, однако ж, успехом они пользуются чрезвычайным, и зрители в совершенном  восторге им рукоплещут. Продолжай, мальчик, и никого не слушай, пусть в этом  моем представлении окажется столько же несообразностей, сколько песчинок на дне  морском, – у меня одна забота: набить кошелек.    

– Ваша правда, – согласился Дон Кихот.    

А мальчуган продолжал:    

– Смотрите, сколько блестящей конницы выступает из  города и устремляется в погоню за христианскою четою, а трубы трубят, а литавры  гремят, а барабаны бьют. Я боюсь, что мавры настигнут беглецов, привяжут к  хвосту коня и приведут обратно, – ужасное зрелище!    

А Дон Кихот, увидев перед собой всю эту мавританщину и  услышав этот грохот, рассудил за благо помочь беглецам; и, вскочив с места, он  заговорил громким голосом:    

– Пока я жив, я не допущу, чтобы в моем присутствии  столь коварно обходились с таким славным рыцарем и неустрашимым любовником,  каков дон Гайферос. Стойте, низкие твари! Не смейте за ним гнаться, не то я  вызову вас на бой!    

И, перейдя от слов к делу, он обнажил меч, одним прыжком  очутился возле балагана и с невиданною быстротою и яростью стал осыпать ударами  кукольных мавров: одних сбрасывал наземь, другим отсекал головы, этих калечил,  тех рубил на куски и в самый разгар сражения так хватил наотмашь, что, когда бы  маэсе Педро не пригнулся, не съежился и не притаился, Дон Кихот снес бы ему  голову с такою же легкостью, как если б она у него была из марципана. Маэсе Педро  кричал:    

– Остановитесь, сеньор Дон Кихот! Примите в  рассуждение, что вы опрокидываете, рубите и убиваете не настоящих мавров, а  картонные фигурки! Вот грех тяжкий! Ведь из-за него все мое имущество погибнет  и пойдет прахом.    

А Дон Кихот по-прежнему щедро расточал удары и наносил их то  обеими руками, то плашмя, то наискось. Коротко говоря, он в два счета опрокинул  раек и искромсал и искрошил все куклы и все приспособления, король Марсилий был  тяжко ранен, а у императора Карла Великого и корона, и голова рассечены надвое.  Почтеннейшая публика всполошилась, обезьянка удрала на крышу, студент  перепугался, юный слуга струхнул, даже Санчо Пансу объял превеликий страх,  ибо, – как он сам уверял, когда буря уже утихла, – он еще ни разу не  видел, чтобы его господин так буйствовал. Разбив весь раек наголову, Дон Кихот  несколько успокоился и сказал:    

– Хотел бы я сейчас посмотреть на тех, которые не верят  и не желают верить, что странствующие рыцари приносят людям громадную  пользу, – подумайте, что было бы с добрым доном Гайферосом и прекрасной  Мелисендрой, если б меня здесь не оказалось: можно ручаться, что эти собаки  теперь уже настигли бы их и причинили им зло. Итак, да здравствует  странствующее рыцарство, и да вознесется оно превыше всего, ныне здравствующего  на земле!    

– Пусть себе здравствует, – дрожащим голосом  отозвался тут маэсе Педро, – а мне пора умирать, – я так несчастен,  что мог бы сказать вместе с королем Родриго:    

     

Я вчера был властелином[413]    

Всей Испании, а ныне    

Не владею даже башней.    

     

Еще полчаса, еще полминуты назад я почитал себя владыкою  королей и императоров, в моих конюшнях, сундуках и мешках было видимо-невидимо  коней и нарядов, а теперь я разорен и унижен, нищ и убог, а главное, у меня  больше нет обезьянки, и пока я ее поймаю, у меня, честное слово, глаза на лоб  вылезут. И все это из-за безрассудной ярости сеньора рыцаря, а ведь про него говорят,  что он ограждает сирот, выпрямляет кривду и творит всякие другие добрые  дела, – только на меня одного не распространилось его великодушие, да  будет благословен и препрославлен господь бог, сидящий на престоле славы своей.  Знать уж, Рыцарю Печального Образа на роду было написано обезобразить моих  кукол и опечалить меня самого.    

Слова маэсе Педро тронули Санчо Пансу, и он сказал:    

– Не плачь, маэсе Педро, и не сокрушайся, а то у меня  сердце надрывается. Было бы тебе известно, что мой господин Дон Кихот –  христианин ревностный и добросовестный, и если только он поймет, что нанес тебе  урон, то непременно пожелает и сумеет уплатить тебе и возместить убытки с  лихвою.    

– Если б сеньор Дон Кихот уплатил хотя бы за часть  перебитых им кукол, то и я остался бы доволен, и совесть его милости была бы  чиста, ибо не спасти свою душу тому, кто забрал себе чужое достояние против  желания владельца и не вознаградил его.    

– То правда, – согласился Дон Кихот, – но мне  все же неясно, маэсе Педро, что из вашего достояния я забрал себе.    

– Как же не забрали? – воскликнул маэсе  Педро. – А эти останки, валяющиеся на этой голой и бесплодной  земле, – кто их разбросал и сокрушил, как не грозная сила могучей вашей  длани? Чьи же эти тела, как не мои? Чем же я еще кормился, как не ими?    

– Теперь я совершенно удостоверился в том, в чем мне  уже не раз приходилось удостоверяться, – заговорил Дон Кихот, – а  именно, что преследующие меня чародеи первоначально показывают мне чей-нибудь  облик, как он есть на самом деле, а затем подменяют его и превращают во что им  заблагорассудится. Послушайте, сеньоры: говорю вам по чистой совести, мне  показалось, будто все, что здесь происходит, происходит воистину, что Мелисендра  – это Мелисендра, Гайферос – Гайферос, Марсилий – Марсилий, Карл Великий – Карл  Великий, вот почему во мне пробудился гнев, и, дабы исполнить долг  странствующего рыцаря, я решился выручить и защитить беглецов и, движимый этим  благим намерением, совершил все то, чему вы явились свидетелями. Если же вышло  не так, как я хотел, то виноват не я, а преследующие меня злодеи, и хотя я допустил  оплошность эту неумышленно, однако ж я сам себя присуждаю к возмещению убытков.  Скажите, маэсе Педро, сколько вы хотите за сломанные куклы? Я готов сей же час  уплатить вам доброю и имеющею хождение кастильскою монетою.    

Маэсе Педро поклонился и сказал:    

– Меньшего я и не ожидал от неслыханной христианской  доброты доблестного Дон Кихота Ламанчского, истинного заступника и помощника  всех неимущих и обездоленных странных людей, а сеньор хозяин и достоименитый  Санчо примут на себя обязанности оценщиков и посредников между вашей милостью и  мною и установят, сколько стоят или, вернее, сколько могли стоить поломанные  куклы.    

Хозяин и Санчо согласились, и маэсе Педро тотчас поднял с  земли обезглавленного короля Марсилия Сарагосского и сказал:    

– Всякий подтвердит, что короля уже не воскресить, а  посему, с вашего дозволения, я хотел бы получить за его смерть, кончину и  успение четыре с половиною реала.    

– Дальше, – сказал Дон Кихот.    

– Вот за эдакую разрубку сверху донизу, –  продолжал маэсе Педро, взявши в руки рассеченного императора Карла  Великого, – не много взять пять с четвертью реалов.    

– И не мало, – ввернул Санчо.    

– Нет, не много, – возразил хозяин. – Я, как  посредник, предлагаю: для ровного счета пять.    

– Дайте ему все пять с четвертью, – сказал Дон  Кихот, – на четверть реала больше или меньше – итог нынешнего  достопамятного бедствия от этого не изменится. Только кончайте скорее, маэсе  Педро, пора ужинать, мне уже хочется есть.    

– За эту безносую и одноглазую куклу, которая прежде  была прекрасною Мелисендрою, я прошу по совести два реала двенадцать  мараведи, – объявил маэсе Педро.    

– Черт меня возьми, – сказал Дон Кихот, –  если Мелисендра со своим супругом теперь уже, во всяком случае, не миновала  границы Франции: их конь, казалось, не бежал, а летел по воздуху. Так что  нечего мне всучивать кота за зайца и показывать какую-то безносую Мелисендру,  меж тем как настоящая, если все благополучно, напропалую веселится теперь со  своим супругом во Франции. Господь каждому воздает от щедрот своих, сеньор  маэсе Педро, нам же надлежит ходить дорогой прямою и не кривить душою. А теперь  продолжайте.    

Маэсе Педро, видя, что на Дон Кихота опять накатило и он  взялся за прежнее, и боясь, как бы он не ускользнул от него, повел такую речь:    

– Уж верно, это не Мелисендра, а одна из ее служанок.  Дайте мне за нее шестьдесят мараведи, и я почту себя удовлетворенным и щедро  вознагражденным.    

Так он назначал цену и всем прочим поломанным куклам,  каковая цена была потом снижена третейскими судьями, и истец и ответчик  помирились в конце концов на сорока реалах и трех четвертях; Санчо тут же их  выложил, однако маэсе Педро запросил сверх того еще два реала на прожитие, пока  он не разыщет обезьяну.    

– Дай ему, Санчо, – сказал Дон Кихот, – если  не на прожитие, так на пропитие, а еще двести реалов я дал бы в награду тому,  кто мог бы сказать наверное, что сеньора донья Мелисендра и сеньор дон Гайферос  уже во Франции, в родной семье.    

– Никто не мог бы дать вам более точных сведений, чем  моя обезьяна, – сказал маэсе Педро, – но теперь ее сам черт не  поймает. Впрочем, мне думается, что привязанность к хозяину и голод возьмут  свое, и ночью она станет меня искать, а утром мы с нею, бог даст, увидимся.    

Словом, бой с куклами кончился, и все в мире и согласии  поужинали на счет Дон Кихота, коего щедрость была беспредельна.    

Еще до рассвета уехал крестьянин с копьями и алебардами, а  уже когда совсем рассвело, к Дон Кихоту пришли проститься студент и юный слуга:  первый возвращался восвояси, второй намерен был продолжать свой путь, и Дон  Кихот дал ему на дорогу двенадцать реалов. Маэсе Педро воздержался от  дальнейших препирательств с Дон Кихотом – для этого он слишком хорошо его знал;  он поднялся ни свет ни заря и, подобрав останки своего райка и подхватив  обезьянку, также отправился искать приключений. Хозяин прежде не был знаком с  Дон Кихотом и оттого не мог надивиться как его дурачествам, так и его щедрости.  Санчо по распоряжению своего господина очень хорошо ему заплатил, и часов в  восемь утра, простившись наконец с хозяином, рыцарь и его оруженосец покинули  постоялый двор и тронулись в путь, и до времени мы их оставим, ибо тут уместно  будет дать читателю некоторые сведения, необходимые для правильного понимания  знаменитой этой истории.    

     

    

 Глава XXVII,    

     

в коей поясняется, кто такие были маэсе Педро и его  обезьяна, и рассказывается о неудачном для Дон Кихота исходе приключения с  ослиным ревом, которое окончилось не так, как он хотел и рассчитывал    

     

    

     

Сид Ахмет, автор великой этой истории, начинает настоящую  главу такими словами: «Клянусь как христианин-католик…», по каковому поводу  переводчик замечает, что если Сид Ахмет, будучи мавром (в чем нет оснований  сомневаться), клянется как христианин-католик, то это может значить лишь вот  что: подобно христианину-католику, который, давая клятву, клянется и должен  клясться искренне и говорить только правду, так же точно и он, как если бы он  клялся как христианин-католик, будет говорить только правду во всем, что  касается Дон Кихота и, в частности, что касается того, кто такие были маэсе  Педро и обезьяна-прорицательница, которая своими прорицаниями приводила в  изумление все окрестные села. Итак, он говорит, что все, кто читал первую часть  этой истории, должны хорошо помнить Хинеса де Пасамонте, которого Дон Кихот в  числе других каторжников освободил в Сьерре Морене, за каковое доброе дело эти  зловредные и злонравные люди так дурно его отблагодарили и еще хуже ему  отплатили. Этот самый Хинес де Пасамонте, которого Дон Кихот назвал Хинесильо  де Награбильо, и похитил у Санчо Пансы осла, но в первой части по вине  наборщиков выпало объяснение того, каким образом и когда именно он его похитил,  отчего многие читатели приходили в недоумение и типографскую ошибку склонны  были приписать забывчивости автора. Однако ж на самом деле Хинес выкрал осла  из-под спящего Санчо Пансы, применив тот же способ и прием, что и Брунел,  который в то время, когда Сакрипант осаждал Альбраку, вытащил у него из-под ног  коня, впоследствии же, как о том было сказано, Санчо отобрал осла у Хинеса. Так  вот этот самый Хинес, боясь очутиться в руках властей, которые разыскивали его,  чтобы наказать за бесконечные мошенничества и преступления, коих числилось за  ним столько и коих состав был таков, что он сам написал о них большущий  том, – этот самый Хинес положил перебраться в королевство Арагонское, заклеить  себе левый глаз и заняться ремеслом раешника, а по этой части, равно как и  насчет ловкости рук, был он великий искусник.    

У неких христиан, возвращавшихся из берберийского плена,[414]  купил он по случаю обезьяну и научил ее по определенному знаку вскакивать к  нему на плечо и делать вид, что шепчет ему о чем-то на ухо. И теперь, прежде  чем расположиться с обезьяною и балаганчиком в каком-нибудь селе, он в соседнем  селе или же вообще у людей осведомленных выспрашивал, что там особенного  произошло и с кем именно; все это хорошенько запомнив, он обыкновенно начинал с  представления: иной раз покажет одну историйку, в другой раз – другую, но все  они были у него потешные, занимательные и пользовавшиеся известностью. После  представления он показывал искусство своей обезьяны, предуведомляя, однако же,  зрителей, что она угадывает прошедшее и настоящее, а что насчет будущего она,  мол, не мастак. За каждый ответ он взимал два реала, а с некоторых еще дешевле,  в зависимости от того, кто задавал вопрос; когда же он заходил к людям, о  которых знал всю подноготную, то хотя бы они, не желая платить, ни о чем его не  спрашивали, он все равно делал обезьянке знак, а затем объявлял, что она ему  сказала то-то и то-то, и попадал как раз в точку. Этим он стяжал себе славу  необыкновенную, и все за ним ходили толпой. В иных случаях, будучи человеком  находчивым, он придумывал ответы из головы, и ответы весьма подходящие, а как  никто к нему не приставал и не придирался, что это, мол, за такая чудесная  обезьяна – без промаха и изъяна, то он всем втирал очки и знай себе набивал  кошель. Прибыв же на постоялый двор, он тотчас признал Дон Кихота и Санчо  Пансу, и благодаря прежнему знакомству с ними для него не составило труда  привести в изумление и Дон Кихота, и Санчо Пансу, и всех прочих обитателей  постоялого двора; но это обошлось бы ему недешево, когда бы Дон Кихот, отсекая  голову королю Марсилию и уничтожая конницу, как о том было сказано в главе  предыдущей, взмахнул мечом чуть ниже.    

Вот и все, что требовалось сообщить о маэсе Педро и его  обезьяне. Обращаясь же к Дон Кихоту Ламанчскому, должно заметить, что, выехав с  постоялого двора, он положил сначала посетить берега реки Эбро и ее  окрестности, а затем уже направить путь в город Сарагосу, потому что до турнира  оставалось еще много времени. С этой целью он тронулся в путь, и в продолжение  двух дней с ним не произошло ничего достойного быть занесенным в летописи, на  третий же день, поднимаясь на холм, он услыхал трубный звук, барабанный бой и  аркебузные выстрелы. Прежде всего он подумал, что это идут солдаты, и, чтобы  посмотреть на них, пришпорил Росинанта и поднялся на верх холма; очутившись же  на вершине, он увидел, что у подошвы холма теснится, как ему показалось, более  двухсот человек, вооруженных чем попало, как то: копьецами, самострелами,  секирами, пиками и алебардами, кое у кого были аркебузы, у многих – круглые  щиты. Дон Кихот спустился с холма и подъехал к отряду так близко, что ему  хорошо видны были стяги, и он различил их цвета и разобрал украшавшие их  эмблемы, из коих одна, обратившая на себя особое его внимание, нарисованная на  штандарте или, вернее, на лоскуте белого атласа, весьма натурально изображала  маленького ослика с поднятою головою, раскрытою пастью и высунутым  языком, – словом, принявшего такое положение и имевшего такой вид, как  будто бы он ревет, а вокруг большими буквами было написано следующее двустишие:    

     

Ревели, знать, не без причины    

Алькальды на манер ослиный.    

     

Сей отличительный признак навел Дон Кихота на мысль, что  собравшийся здесь народ – из села ревущего, и он сказал об этом Санчо и  объяснил ему, что написано на штандарте. Дон Кихот еще прибавил, что тот, кто  рассказывал ему об этом происшествии, по-видимому, ошибся, утверждая, что  ревели ослами два рехидора, а между тем стихи на штандарте гласят, что то были  алькальды. Санчо Панса же ему на это сказал:    

– Сеньор! Этому не следует придавать особое значение.  Очень может быть, что рехидоры, которые тогда ревели по-ослиному, со временем  стали алькальдами, а значит, их можно называть и так и этак, тем более что  достоверность этой истории не зависит от того, кто именно ревел: алькальды или  же рехидоры, – важно, что кто-то из них в самом деле ревел, а зареветь  ослом что алькальду, что рехидору всегда есть от чего.    

Словом, им стало ясно и понятно, что село осмеянное вышло на  бой с другим селом, высмеивавшим его, не зная меры и не по-добрососедски.    

Дон Кихот двинулся прямо к сельчанам, что для Санчо было  весьма огорчительно, ибо не любитель он был такого рода похождений. Отряд,  полагая, что это его сторонник, расступился перед Дон Кихотом. Дон Кихот поднял  забрало и с видом решительным и независимым вплотную подъехал к знамени с изображением  осла, и тут его окружили военачальники, у коих он вызвал такое же точно  удивление, какое вызывал у всех, кто видел его впервые, и удивленно на него уставились.  Заметив, что они со вниманием его рассматривают, не заговаривая с ним и ни о  чем его не спрашивая, Дон Кихот решился молчанием этим воспользоваться и,  нарушив свое собственное, громким голосом заговорил:    

– Милостивые государи! Убедительнейше вас прошу не  прерывать ту речь, с какою я намерен к вам обратиться, доколе она вам не  приестся и не наскучит. Если же наскучит, то мне довольно будет самомалейшего с  вашей стороны знака, чтобы наложить печать на уста и придержать язык.    

Все объявили, что он волен держать речь и что они охотно его  выслушают. Получив дозволение, Дон Кихот продолжал:    

– Я, государи мои, странствующий рыцарь, мое поприще  есть поприще ратное, мой долг – заступаться за тех, кто в заступлении  нуждается, и выручать утесненных. Назад тому несколько дней я узнал о вашем  злоключении и о том, что заставляет вас ежеминутно браться за оружие, дабы  отметить врагам вашим. И вот, вникнув как должно в суть вашего дела, я пришел к  заключению, что согласно правилам о поединке у вас нет оснований почитать себя  оскорбленными, ибо частное лицо не может оскорбить целое общество, если только  всему этому обществу не брошено обвинение в измене, когда в точности  неизвестно, кто именно в измене повинен. Примером тому служит дон Дьего  Ордоньес де Лара, который бросил вызов всему населению Саморры, ибо не имел  понятия, что в вероломном убийстве короля повинен один лишь Вельидо Дольфос, и  потому бросил обвинение всем, и, таким образом, всем надлежало принять на себя  ответственность и отплатить за оскорбление. Впрочем, разумеется, сеньор дон  Дьего хватил через край и в своем вызове перешел всякие границы, ибо не для  чего было вызывать на поединок мертвецов, воду, хлеб, младенцев во чреве матери  и всякую мелочь, которая в его вызове значится, ну да уж ничего не поделаешь:  расходилась мамаша – ни жив ни мертв папаша, и дядюшке с тетушкой ее не унять.  Так вот, стало быть, коль скоро одно лицо не может оскорбить целое королевство,  провинцию, город, государство, а тем паче село, то ясно, что незачем мстить за  оскорбление, будто бы вам нанесенное, ибо оскорбления-то никакого и нет.  Хорошее было бы дело, если бы жители села Ла Релоха[415] поминутно дрались с  теми, кто их дразнит часовщиками, а равно и «кастрюльники», «баклажанники»,  «китоловы», «мыловары» и прочие поселяне, коих клички и прозвища на устах у  каждого мальчишки и у всякой мелюзги! Нечего сказать, хорошее было бы дело,  если б все эти почтенные граждане обижались на прозвища и мстили, а их шпаги  из-за всякого пустяка так и ходили взад-вперед в ножнах, словно выдвижное  колено в тромбоне! Нет, нет, сохрани, господи, и помилуй! Мужи благоразумные и  государства благоустроенные берутся за оружие, обнажают шпаги и рискуют собою,  своею жизнью и достоянием своим только в четырех случаях: во-первых, для защиты  нашей католической веры, во-вторых, для защиты собственной жизни, ибо так велит  закон божеский и таково наше естественное право, в-третьих, для защиты чести  своей, семьи и имущества, в-четвертых, служа королю на бранном поле, когда он  ведет войну справедливую, и, если угодно, назовем еще и пятый случай, –  его, впрочем, можно считать вторым, – а именно: защита родины своей. К  этим пяти основным поводам мы вправе присоединить несколько других, столь же  справедливых и разумных поводов, чтобы взяться за оружие, но о тех, кто  прибегает к нему из-за какой-то чепухи, которая скорей может служить поводом  для смеха и веселого времяпрепровождения, нежели для обиды, можно подумать, что  они совершенно лишены здравого смысла. К тому же месть несправедливая (а  справедливой мести вообще не существует) противоречит нашей религии, религия же  велит нам делать добро врагам и любить ненавидящих нас, каковая заповедь представляется  трудноисполнимою лишь тем, кто помышляет более о мирском, нежели о божественном,  и для кого плоть важнее духа, ибо Иисус Христос, истинный богочеловек, который  никогда не лгал и не мог и не может лгать, сказал, давая нам свой закон, что  иго его благо и бремя его легко, а значит, он не мог заповедать нам ничего  непосильного. Итак, государи мои, по всем законам божеским и человеческим  выходит, что вы должны утихомириться.    

«Пусть меня черти унесут, – сказал тут про себя  Санчо, – если мой господин не богослов, во всяком случае, он похож на  богослова как две капли воды».    

Дон Кихот немного передохнул и, видя, что толпа хранит  молчание и намерена слушать его и дальше, хотел было продолжать свою речь,  каковую он бы, уж верно, продолжил, когда бы со свойственною ему живостью ума  не вмешался Санчо и, видя, что его господин переводит дух, не взял слова вместо  него.    

– Мой господин Дон Кихот Ламанчский, который одно время  называл себя Рыцарем Печального Образа, а ныне именует себя Рыцарем  Львов, – весьма образованный идальго, – сказал Санчо, – по части  латыни и испанского он любому бакалавру не уступит, во всем, что он говорит и  советует, сейчас видно славного воина, и все, как называется, правила-законы  поединка он знает назубок, так что вам остается только послушаться его, –  ручаюсь, что не прогадаете. Тем более вы сами слышали: из-за одного только  ослиного рева обижаться глупо. Помнится, мальчонкой я ревел по-ослиному, когда  и сколько мне хотелось, и притом по собственному почину, да так искусно и так похоже,  что на мой рев отзывались все ослы, какие только были в деревне, и все-таки  меня почитали не за выродка, а за достойного сына своих родителей, людей  почтеннейших. Правда, искусству моему завидовали многие деревенские франты, ну  да я на них чихал. А коли вам угодно удостовериться, что я не вру, то подождите  и послушайте. Ведь это искусство – все равно что плаванье: раз научишься – век  не забудешь.    

С этими словами он приставил руку к носу и взревел так, что  во всех окрестных долинах отозвалось эхо. Но тут один из стоявших подле него  поселян, вообразив, что он над ними насмехается, взмахнул дубиной и так его  огрел, что не устоял Санчо Панса на ногах и грянулся оземь. Дон Кихот, видя,  что с Санчо так дурно обходятся, взял копье наперевес и ринулся на драчуна, но  столькие в тот же миг заградили его, что отомстить не представлялось возможным;  более того: видя, что градом сыплются камни и что ему грозит великое множество  нацеленных на него самострелов и столько же аркебуз, Дон Кихот поворотил Росинанта  и во весь его мах помчался прочь от толпы, из глубины души взывая к богу, чтобы  он избавил его от опасности, ибо Дон Кихот каждую секунду ждал, что его ранят  навылет, и то и дело затаивал дыхание, прислушиваясь, пролетела ли пуля мимо.  Воители, однако ж, удовольствовались зрелищем его бегства и так и не открыли  стрельбы. Бедного же Санчо, едва он опамятовался, они положили поперек осла и  позволили ему следовать за своим господином, но Санчо был не в состоянии  править, и серый сам затрусил вослед за Росинантом, без которого он не мог  прожить ни одного мгновения. Дон Кихот между тем отъехал на довольно  значительное расстояние, а потом обернулся и, увидев, что Санчо едет за ним, и  удостоверившись, что погони нет, решился подождать его.    

Воители пробыли там до ночи, а как супостаты их на битву не  вышли, то они, радостные и ликующие, возвратились восвояси, и если бы они знали  обычаи древних греков, то на этом самом месте непременно сложили бы трофей.[416]    

     

    

 Глава XXVIII    

     

О событиях, которые, как говорит Бен-инхали, станут известны  тому, кто о них прочтет, если только он будет читать со вниманием    

     

    

     

Когда храбрец бежит, значит, он разгадал военную хитрость  противника, а мужам благоразумным должно беречь себя для более важных случаев.  Справедливость этого положения подтвердилась на примере Дон Кихота. Давши  сельчанам полную волю яриться, а рассвирепевшему их отряду – осуществлять недобрые  свои намерения, он бросился наутек и, не думая о Санчо и о грозившей ему  опасности, скакал до тех пор, пока не почувствовал, что бояться нечего. Санчо,  как было сказано, следовал за ним поперек осла. Нагнал он его, будучи уже в  полном сознании, и, весь избитый, поколоченный и унылый, свалился с серого к  ногам Росинанта. Дон Кихот спешился, чтобы осмотреть его раны, но, оглядев его  с ног до головы и удостоверившись, что тот цел и невредим, довольно сердито  заговорил:    

– Выбрали же вы время, Санчо, реветь ослом! Откуда вы  взяли, что в доме повешенного следует говорить о веревке? И разве дубины – не  самый подходящий аккомпанемент для ваших ослиных трелей? Благодарите бога,  Санчо, что они перекрестили вас только палкой, а не сотворили per signum  cruces [417]  саблей.    

– Я не в состоянии отвечать, – сказал  Санчо, – потому у меня такое чувство, будто говорит не язык, а спина.  Сядемте верхами, поедемте своей дорогой, и реветь ослом я уж больше не стану,  но зато не стану и молчать о том, что странствующие рыцари бегут и оставляют  добрых своих оруженосцев на расправу врагам, а те молотят их, словно зерно.    

– Отступление не есть бегство, – заметил Дон  Кихот. – Надобно тебе знать, Санчо, что смелость, которая не зиждется на  осмотрительности, именуется безрассудством, подвиги же безрассудного скорее  должны быть приписаны простой удаче, нежели его храбрости. Итак, я признаю, что  отступил, но я не бежал, образцом же мне служили многие смельчаки, которые  берегли себя для лучших времен, и романы этим полны, но пересказывать их я не  стану, ибо и тебе это пользы не принесет, и мне удовольствия не доставит.    

Между тем Санчо с помощью Дон Кихота уселся верхом, Дон  Кихот сел на Росинанта, и они не спеша двинулись к роще, видневшейся на  расстоянии четверти мили. Санчо по временам глубоко вздыхал и тяжко стонал;  когда же Дон Кихот осведомился о причине столь мрачного расположения духа, он  ответил, что у него отчаянно болит спина от самого кончика позвоночника до  затылка – прямо до дурноты.    

– Боль эта вызвана, без сомнения, тем, – сказал  Дон Кихот, – что дубина, которою тебя ударили, была длинная и прямая, и  она охватила все эти участки спины, которые у тебя болят, а если б она пошире  взяла, тебе было бы еще больней.    

– Клянусь богом, ваша милость разрешила глубокое мое  сомнение, да еще в каких прекрасных выражениях все растолковала! –  воскликнул Санчо. – Ах ты, будь я неладен, да неужто это такая загадка:  отчего у меня болит спина, и требуется еще объяснять, что у меня болят все как  есть места, до которых достала дубина? Если б у меня заболела лодыжка, я бы  еще, может, призадумался, отчего это она у меня болит, а что у меня болит там,  где меня огрели, тут думать да гадать не приходится. Поистине, досточтимый  сеньор мой, чужую беду руками разведу, и с каждым днем мне все яснее и яснее  становится, что от вашего общества прок невелик: сегодня вы дали меня избить, а  потом, опять двадцать пять, начнется подбрасывание на одеяле и прочие детские забавы,  нынче я спиной расплатился, а завтра как бы не пришлось расплачиваться глазами.  Куда лучше было бы мне, – вот только я сущий варвар, и ничего хорошего от  меня не жди, – куда лучше было бы мне, говорю я, вернуться домой, к жене и  к деткам, растить их и чем бог пошлет питать, а не плутать следом за вашей  милостью по непутевым путям и бездорожным дорогам, мало пивши и совсем ничего  не евши. А уж насчет сна и говорить нечего! Отмерьте себе, любезный оруженосец,  семь пядей земли, а коли хотите, так еще столько же, тут вы сами себе господин,  и располагайтесь со всеми удобствами. Чтоб ему сгореть на костре, чтоб его  пепел развеялся по ветру, – я разумею первого человека, который начал городить  огород странствующего рыцарства, или уж, по крайности, первого, который пожелал  поступить в оруженосцы к таким олухам, какими, наверно, были прежние  странствующие рыцари. О теперешних я ничего не говорю: коли ваша милость из их  числа, стало быть, я должен относиться к ним с уважением, ибо по части ума и  красноречия ваша милость самому черту нос утрет.    

– Я охотно побился бы с вами об заклад, Санчо, –  сказал Дон Кихот, – что вот сейчас, когда вы болтаете не переставая, у вас  нигде ничего не болит. Говорите, сударь, все, что вам придет в голову и что  вертится у вас на языке, – лишь бы у вас ничего не болело, я же безропотно  снесу ваши дерзости. Вам не терпится возвратиться домой к жене и детям –  сохрани бог, чтобы я этому препятствовал, деньги мои у вас, высчитайте, сколько  дней прошло с того времени, как мы в третий раз выехали из села, прикиньте,  сколько вы можете и должны заработать в месяц, и выдайте себе сами.    

– Когда я служил у Томе Карраско, отца бакалавра  Самсона Карраско, которого ваша милость хорошо знает, – сказал  Санчо, – я зарабатывал два дуката в месяц, не считая харчей, а сколько мне  взять с вашей милости – это уж я не знаю, знаю только, что у оруженосца  странствующего рыцаря больше дел, чем у деревенского батрака; ведь и правда:  когда мы в батраках, то как бы мы днем ни работали, как бы нам ни приходилось  подчас туго, а все-таки вечером мы едим похлебку и ложимся спать в постель, а с  тех пор, как я поступил на службу к вашей милости, я про постель и думать  забыл. Если не считать нескольких дней, проведенных у дона Дьего де Миранда,  того пиршества, которое я себе устроил из пенок с котлов Камачо, и всего,  сколько я наел, напил и наспал в доме Басильо, все остальное время я спал на  голой земле, под открытым небом, подвергался всевозможным, как их называют,  стихийным бедствиям, питался крохами сыра и корками хлеба и пил воду из ручьев  и источников, которые нам попадались в дебрях.    

– Признаю, Санчо, что вы говорите истинную  правду, – молвил Дон Кихот. – Насколько же, по-вашему, больше, чем  Томе Карраско, я должен вам заплатить?    

– Я так полагаю, – отвечал Санчо, – что коли  ваша милость надбавит по два реала в месяц, то это будет по-божески. Но это –  только мое жалованье, а за то, что вы дали слово и обещали ввести меня во владение  островом, нужно бы накинуть еще по шести реалов, так что всего-навсего тридцать  реалов.    

– Отлично, – сказал Дон Кихот, – выехали мы  из дому назад тому двадцать пять дней, так вот, Санчо, исходя из той суммы,  которую вы себе положили, извольте подвести общий итог, подсчитайте, сколько я  вам должен, и, как я уже сказал, уплатите себе собственноручно.    

– Э нет, ишь вы какой! – воскликнул Санчо. –  Ваша милость очень даже ошибается в своих расчетах, потому за обещанный остров  должно считать с того дня, как ваша милость мне его обещала, и по сегодняшний  день включительно.    

– Сколько же прошло, Санчо, с того времени, как я вам  его обещал? – спросил Дон Кихот.    

– Если память мне не изменяет, – отвечал  Санчо, – уж верно, лет двадцать с хвостиком.    

Дон Кихот хлопнул себя по лбу, весело рассмеялся и сказал:    

– Да ведь я пробыл в Сьерре Морене и вообще провел в походах  около двух месяцев, а ты говоришь, Санчо, что я обещал тебе остров назад тому  двадцать лет! Ну так вот что я на это скажу: ты желаешь, чтобы все деньги,  которые я сдал тебе на хранение, пошли в счет твоего жалованья, – что ж,  если ты этого так хочешь, я тебе их отдам сей же час, бери на здоровье, я  предпочитаю остаться нищим, без единого гроша, лишь бы избавиться от такого  скверного оруженосца. Но скажи мне, нарушитель установлений, касающихся  оруженосцев странствующего рыцарства: где ты видел или же читал, чтобы  какой-нибудь оруженосец странствующего рыцаря приставал к своему господину:  «Сколько вы мне будете платить в месяц?» Погрузись, погрузись, разбойник,  негодяй, чудовище, ибо ты именно таков, погрузись, говорю я, в mare magnum  [418]  рыцарских романов, и если тебе попадется, что кто-нибудь из оруженосцев сказал  или даже подумал то, что сейчас сказал ты, так можешь вырезать мне эти слова на  лбу и вдобавок влепить штук пять хороших щелчков. Итак, подбери поводья и  поезжай домой – со мною вместе ты не сделаешь более ни шагу. Вот она,  благодарность за мой хлеб! Вот кого я собирался наградить! Вот в ком более скотского,  нежели человеческого! Как? В то самое время, когда я намеревался так тебя  вознести, чтоб все наперекор твоей жене величали тебя ваше сиятельство,  ты со мной расстаешься? Как? Ты уезжаешь в то самое время, когда я возымел  твердое и бесповоротное решение назначить тебя губернатором лучшего острова в  мире? Словом, ты сам когда-то сказал, что некоторых животных медом не кормят.  Осел ты есть, ослом ты и будешь, и быть тебе ослом до последнего твоего издыхания,  ибо я уверен, что нить твоей жизни прервется прежде, нежели ты догадаешься и  поймешь, что ты скот.    

Пока Дон Кихот распекал Санчо, тот не сводил с него глаз и  наконец почувствовал такие угрызения совести, что его прошибла слеза, и он  упавшим и жалобным голосом заговорил:    

– Государь мой! Я сознаю, что мне недостает только  хвоста, иначе был бы я полным ослом. Коли вашей милости угодно мне его  привесить, то я буду считать, что он висит на месте, и в качестве осла буду  служить вам до конца моих дней. Простите меня, ваша милость, и сжальтесь надо  мной, – ведь я сущий младенец и худо во всем разбираюсь, и болтаю я много  неумышленно: такая уж у меня слабость, а кто грешит да кается, тому грехи  отпускаются.    

– Я бы удивился, Санчо, если б ты не вставил в свою  речь какого-нибудь этакого присловьица. Что ж, коли ты раскаиваешься, то я тебя  прощаю, с условием, однако, чтобы впредь ты заботился не только о собственной  выгоде, – будь отзывчивее и с бодрою и смелою душою ожидай исполнения моих  обещаний, каковое, правда, запаздывает, но коего возможность отнюдь не  исключена.    

Санчо ответил, что так оно и будет и что он непременно  возьмет себя в руки.    

Тут они въехали в рощу, и Дон Кихот расположился у подножия  вяза, а Санчо у подножия бука, – известно, что у этих, равно как и у всех  других дерев, ноги всегда бывают, а рук никогда. Санчо провел мучительную ночь,  ибо от ночной росы у него еще сильней разболелись отхоленные дубиной места, а  Дон Кихот по обыкновению предался своим мечтаниям, однако в конце концов сон  смежил вежды обоим, а на заре они двинулись к берегам славного Эбро, и там с  ними случилось то, о чем будет рассказано в следующей главе.    

     

    

 Глава XXIX    

     

О славном приключении с заколдованною ладьею    

     

    

     

Выехав из рощи, Дон Кихот и Санчо спустя два дня мерным и  весьма умеренным шагом добрались до реки Эбро, коей созерцание доставило Дон  Кихоту великое удовольствие: он любовался приветными ее берегами, светлыми ее  струями, мирным течением полных ее и зеркальных вод, и это увеселяющее взоры зрелище  навеяло Дон Кихоту множество отрадных воспоминаний. Особенно живо вспомнилось  ему все то, что он видел в пещере Монтесиноса, и хотя обезьяна маэсе Педро  сказала ему, что только часть всех этих происшествий правда, а остальное, мол,  обман, он все же склонен был признать их не за обман, а за истину, в  противоположность Санчо, который полагал, что все это пустое мечтание. Ехали  они, ехали и вдруг заметили лодочку без весел и каких-либо снастей, привязанную  к стволу прибрежного дерева. Дон Кихот огляделся по сторонам, но не обнаружил  ни одной души; тогда он, недолго думая, соскочил с Росинанта и велел Санчо  спрыгнуть с осла и покрепче привязать обоих животных к стволу то ли прибрежного  тополя, то ли прибрежной ивы. Санчо осведомился о причине столь  скоропалительного спешивания и привязывания. Дон Кихот же ему ответил так:    

– Да будет тебе известно, Санчо, что вот эта ладья явно  и бесспорно призывает меня и понуждает войти в нее и отправиться на помощь  какому-нибудь рыцарю или же другой страждущей знатной особе, которую великое  постигло несчастье, ибо это совершенно в духе рыцарских романов и в духе тех  волшебников, что в этих романах и рассуждают и действуют: когда кто-нибудь из  рыцарей в беде и выручить его может только какой-нибудь другой рыцарь, но их  разделяет расстояние в две-три тысячи миль, а то и больше, волшебники сажают  этого второго рыцаря на облако или же предоставляют в его распоряжение ладью и  мгновенно переправляют по воздуху или же морем туда, где требуется его помощь.  Так вот, Санчо, эта ладья причалена здесь с тою же самой целью, и все это такая  же правда, как то, что сейчас день, и пока еще не свечерело, привяжи серого и  Росинанта – и с богом; я сяду в лодку, даже если меня от этого начнут отговаривать  босые братья.    

– Коли так, – заговорил Санчо, – и коли ваша  милость намерена на каждом шагу делать, можно сказать, глупости, то мне  остается только повиноваться и склонить голову – по пословице: «Не пойдешь своему  господину наперекор – будет тебе от него на прокорм». Однако для очистки  совести осмелюсь доложить, что, по моему разумению, хозяева этой лодки не  какие-нибудь там заколдованные, а просто местные рыбаки: ведь в этой реке  водится наилучшая бешенка.    

Санчо рассуждал, а сам в это время привязывал четвероногих,  к великому своему душевному прискорбию оставляя их под защитой и  покровительством волшебников. Дон Кихот ему сказал, чтоб он не огорчался из-за  того, что животные остаются якобы на произвол судьбы, ибо тот, кто переправит  их самих в столь лонгинквальные области, позаботится и об их животных.    

– Я не понимаю, что значит логикальные, – сказал  Санчо, – отродясь такого слова не слыхивал.    

– Лонгинквальные – это значит отдаленные,  – пояснил Дон Кихот, – и не удивительно, что ты этого слова не понял: ты  не обязан знать латынь, а ведь есть такие, которые уверяют, что знают ее, на  самом же деле понятия о ней не имеют.    

– Ну, ладно, привязал, – объявил Санчо. – А  теперь что мы будем делать?    

– Что будем делать? – сказал Дон Кихот. –  Перекрестимся и отдадим якорь, то есть сядем в лодку и перережем причал, коим  она прикреплена к берегу.    

С этими словами он прыгнул в лодку, Санчо следом за ним,  затем была перерезана бечевка, и лодка начала медленно удаляться; и вот когда  Санчо увидел, что он уже на расстоянии примерно двух локтей от берега, то в  предчувствии неотвратимой гибели задрожал всем телом, но особенно он  закручинился, услышав рев осла и увидев, что Росинант из сил выбивается, чтобы  сорваться с привязи, и тут он сказал своему господину:    

– Осел заревел с тоски по нас, а Росинант старается  вырваться на свободу, чтобы потом броситься за нами вдогонку. Будьте спокойны,  милые друзья! Я чаю, мы скоро поймем, что покидать вас было чистое  сумасбродство, образумимся и вернемся к вам!    

И при этом он так горько заплакал, что Дон Кихот в  запальчивости и раздражении ему сказал:    

– Чего ты боишься, трусливое создание? О чем ты  плачешь, сердце из коровьего масла? Разве тебя кто-нибудь преследует,  кто-нибудь за тобою гонится, крысиная ты душа, чего тебе недостает, тебе,  покоящемуся на лоне изобилия? Может статься, ты шагаешь пеший и босый по Рифейским  горам,[419]  а не сидишь на скамеечке, будто эрцгерцог, и тебя не уносит спокойное течение  прелестной этой реки, откуда мы в скором времени выйдем в открытое море? Э, да  мы, кажется, уже вышли в море и проплыли, по крайней мере, семьсот, а то и все  восемьсот миль, – будь со мной астролябия,[420] я бы измерил высоту  полюса и сказал бы тебе точно, сколько мы с тобой проехали миль. Впрочем, может  статься, я в этом ровно ничего не смыслю, но мне кажется, что мы уже проехали  или вот-вот проедем линию равноденствия, которая на равном расстоянии от противоположных  полюсов пересекает и надвое делит землю.    

– А когда мы достигнем этой, как вы ее называете, линии  равнодушия, то сколько же мы тогда проедем? – спросил Санчо.    

– Много, – отвечал Дон Кихот, – согласно  вычислениям Птолемея, величайшего из всех известных нам космографов,  поверхность воды и суши на нашей планете равна тремстам шестидесяти градусам,  мы же с тобою, достигнув этой линии, проедем как раз половину.    

– Вот уж, ей-богу, ваша милость, – молвил  Санчо, – нашли кого приводить во свидетели и с кем дружбу водить: с  каким-то не то Ни-бе-ни-меем, не то Пустомелей, – сами же вы честите его  косоглазым, да еще, если я вас правильно понял, жулябией.    

Посмеялся Дон Кихот подобному толкованию имени и рода  занятий космографа Птолемея, а также прибора астролябии, и сказал:    

– Послушай, Санчо: у тех, которые садятся на корабли в  Кадисе и отправляются в Ост-Индию, существует примета, по которой они узнают,  что уже миновали упомянутую мною линию равноденствия: у них разом подыхают вши,  сколько бы их ни было, так что потом их на всем корабле ни за какие деньги не сыщешь.  А потому, Санчо, поищи-ка у себя на ляжке: коли найдешь какое-нибудь живое  существо, то сомнения наши отпадут сами собой, а если не найдешь, значит, мы  эту линию уже миновали.    

– Нипочем я этому не поверю, – объявил  Санчо. – Конечно, я исполню приказание вашей милости, но все-таки не могу  взять в толк, зачем нужны такие опыты, коли я собственными глазами вижу, что мы  не больше чем на пять локтей отъехали от берега и на два локтя не уклонились в  сторону от той точки, где находится наша скотина, потому вон они, Росинант и  серый, все на том же месте, и если прикинуть на глазок, как я сейчас делаю, то,  ей-ей, мы движемся и продвигаемся вперед муравьиным шагом.    

– Ты, Санчо, произведи лучше тот опыт, о котором я тебе  говорил, а об остальном не заботься: ведь ты не знаешь, что такое большие  круги, линии, параллели, зодиаки, эклиптики, полюсы, солнцестояние, равноденствие,  планеты, знаки, точки пересечения и расположения светил в небесной и земной  сферах. Вот если б ты все это знал или хотя бы даже часть, ты бы отдавал себе  полный отчет в том, сколько параллелей мы уже пересекли, сколько знаков видели,  сколько созвездий осталось у нас позади и сколько еще остается. И я тебе еще  раз говорю: поищи у себя и полови – я убежден, что сейчас ты чище, чем лист  белой и гладкой бумаги.    

Санчо стал у себя искать и, тихохонько проведя рукой по  левой ноге и пощупав под коленкой, поднял голову, взглянул на своего господина  и сказал:    

– Или этот опыт здесь ни при чем, или мы еще очень  далеко от того места, о котором вы говорите.    

– Как так? – спросил Дон Кихот. – Разве ты  нашел хоть одну?    

– Да не одну, а одних! – вскричал Санчо.    

Тут он стряхнул нечто с пальца и сполоснул руку в воде,  между тем лодка медленно скользила по реке, и влекла ее вовсе не какая-нибудь  таинственная сила или незримый волшебник, а просто-напросто тихое в ту пору и  спокойное течение.    

В это самое время глазам их явились большие мельницы,  стоявшие посреди реки, и, едва увидев их, Дон Кихот громким голосом сказал  Санчо:    

– Смотри, смотри! Вон там, друг мой, виднеется то ли  город, то ли замок, то ли крепость, в которой, уж верно, находится заключенный  рыцарь, а может статься, некая униженная королева, инфанта или принцесса, и вот  ради того, чтобы оказать им помощь, я сюда и доставлен.    

– О каком, черт побери, городе, о какой крепости и о  каком замке вы, государь мой, толкуете? – возопил Санчо. – Разве вы  не видите, что это водяные мельницы, на которых мелют зерно?    

– Молчи, Санчо, – сказал Дон Кихот, – они  только кажутся мельницами, но это не мельницы. Я уж тебе говорил, что волшебные  чары обладают свойством подменять и искажать подлинную сущность любого  предмета. Я не хочу сказать, что один предмет превращается в другой на самом  деле, – нет, подмена происходит только в нашем воображении, как это  показал случай с превращением моей Дульсинеи, о ней же все упование мое.    

Тем временем лодка попала в самую стремнину и начала продвигаться  вперед быстрее, чем прежде. Мукомолы, работавшие на мельницах, заметив, что по  реке движется лодка и что ее несет прямо в водоворот, образуемый мельничными  колесами, схватили длинные шесты и выбежали на плотину, чтобы остановить лодку,  а как лица их и одежда были в муке, то вид у них был довольно страшный. Они  громко кричали:    

– Черти вы эдакие! Куда вы прете? Вам что, жизнь не  мила? Вы что хотите? Утонуть или попасть под колеса, чтоб вас размололо в пыль?    

– Не говорил ли я тебе, Санчо, – молвил тут Дон  Кихот, – что мы достигли тех мест, где мне придется показать, чего может  достигнуть доблестная моя длань? Смотри, сколько лиходеев и наглецов выбежало  мне навстречу, смотри, сколько страшилищ стало мне поперек дороги, смотри,  какие рожи корчат нам эти уроды. Ну, погодите же вы мне, мерзавцы!    

Тут он поднялся во весь рост и, возвысив голос, начал  грозить мукомолам:    

– Злочестивый и зловредный сброд! Отпустите на волю и  предоставьте полную свободу той особе, которая заточена в этой вашей то ли  крепости, то ли темнице, все равно – какого она рода и звания и высока или же  низка ее доля. Я – Дон Кихот Ламанчский, иначе Рыцарь Львов, и мне самим  всемогущим небом назначено в удел довести это приключение до победного конца.    

Сказавши это, он выхватил меч и принялся размахивать им  перед носом у мукомолов, те же хоть и слышали неразумные его речи, но так и не  поняли их и все пытались остановить своими шестами лодку, которую так и тянуло  в воронку, в водоворот под колесами мельниц.    

Санчо опустился на колени и начал горячо молиться богу,  чтобы он избавил его от столь явной опасности, и так оно и случилось благодаря  ловкости и расторопности мукомолов, которые уперлись шестами в лодку и в конце  концов остановили ее, но лодка все же перевернулась, и Дон Кихот вместе с Санчо  упали в воду; у Дон Кихота было то преимущество, что он плавал, как утка, но  из-за тяжелых доспехов он все же дважды погружался на дно, так что если бы  мукомолы не бросились в воду и не вынесли их обоих почти на руках, то это место  было бы для них Троей. Когда же их вытащили, до такой степени насыщенных  влагою, что никакое питье не пришлось бы им теперь по вкусу, Санчо стал на  колени и, сложив руки и возведя очи к небу, обратился к богу с длинной и жаркой  молитвой, чтобы на будущее время он избавил его от дерзновенных замыслов и  начинаний его господина.    

В это время появились рыбаки, владельцы лодки, которую,  кстати сказать, мельничные колеса разнесли в щепы, и, увидев, что лодка  разбита, напали на Санчо и принялись раздевать его, а с Дон Кихота потребовали возмещения  убытков. Дон Кихот же, как ни в чем не бывало, с великим спокойствием объявил мукомолам  и рыбакам, что он весьма охотно уплатит за лодку, но при условии, что они без  всяких уверток освободят ту особу или же особ, которые у них в замке заключены.    

– О каких таких особах и замках ты толкуешь, дурья  голова? – воскликнул один из мукомолов. – Ты что, хочешь увезти с  собой тех людей, которые приехали сюда молоть зерно?    

«Довольно! – сказал себе Дон Кихот. – Стараться  просьбами склонить эту сволочь на доброе дело – это все равно что вопиять в  пустыне. По-видимому, в этом приключении столкнулись два могущественных  волшебника, и один из них разрушает замыслы другого: один послал за мною ладью,  а другой опрокинул меня в воду. Тут только бог может помочь, ибо весь подлунный  мир – клубок козней и противоречивых устремлений. Я же ничего не могу в сем  случае поделать».    

Затем он возвысил голос и, повернувшись лицом к мельницам,  молвил:    

– Кто бы вы ни были, друзья мои, ввергнутые в это  узилище, простите меня: к несчастью для меня и для вас, я не могу выручить вас  из беды. Видно, подвиг сей какому-либо другому рыцарю предуготован и  предназначен.    

Произнеся эту речь, он столковался с рыбаками и уплатил им  за лодку пятьдесят реалов, каковые Санчо выдал им весьма неохотно, заметив при  этом:    

– Еще одно такое катание в лодочке – и все наши деньги  пойдут ко дну.    

А рыбаки и мукомолы диву давались, глядя на эти две фигуры,  столь не похожие на обыкновенных людей, и все не могли взять в толк, к чему  сводились речи и просьбы Дон Кихота; наконец, решив, что это сумасшедшие, они  оставили их в покое и разошлись по своим мельницам и рыбачьим лачугам.  Неразумные же Дон Кихот и Санчо возвратились к неразумным своим тварям, и на  этом приключение с заколдованною ладьею окончилось.    

     

    

 Глава XXX    

     

О том, что произошло между Дон Кихотом и прекрасной  охотницей