1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Игде? –   с отчаянием воскликнул Геннадий. – Вот ей-богу, каждый так говорит, а поди   достань ее. Хлопок грузили малость, это верно, а опосля и затерло. И то есть,   как я попал сюда – не приведи бог!      

– Марта! –   крикнул старик и по-эстонски прибавил несколько слов, в тоне которых Геннадий   уловил спокойное приказание. – Ты из Питера?      

Геннадий   открыл рот, но в это время на крыльцо вышла круглая, быстрая в движениях девушка,   с загорелыми босыми ногами, протягивая ему кусок хлеба и новенький монопольный   грош. Он взял то и другое, хлеб сунул за пазуху, а грош повертел в руках и   неловко зажал в ладони.      

– Премного   благодарствуйте, – сказал он, отойдя в сторону.      

Старик   молча кивнул головой, девушка смотрела вслед удалявшемуся Геннадию прямо и   равнодушно. Свернув в ближайший, каменистый, вытянутый меж двух высоких заборов   переулок, Геннадий торопливо присел на корточки и съел хлеб.      

Полуфунтовый   кусок мало утолил его вожделение; высыпав с ладони в рот быстро высохшие крошки,   он встал, голодный не менее, чем десять минут назад. Новенький, красноватый   грош тупо блестел в его задрожавших от еды пальцах; Геннадий скрипнул зубами и   злобно швырнул монету в побуревшую от жары крапиву.      

– Чухна   рыжая, – сосредоточенно выругался он, облизывая припухлым языком сухие   губы. Небо и десны ныли, натруженные сухой жвачкой. – Рыбу жрут, мясо…   небось, – продолжал он, вспоминая невод и кур, бродивших у калитки. –   Мужик… тоже!..      

Саженный   забор, торчавший перед ним острыми концами почерневших от дождя вертикальных   досок, кой-где расходился узенькими, молчаливыми щелями. Низ их скрывался в репейнике   и крапиве, середина зеленела изнутри, и изнутри же верхние концы щелей пылали   нежным румянцем, словно там, в огороженном небольшом пространстве, светилось   вечерней зарей свое, маленькое, домашнее, пятивершковое солнце. Геннадий   прильнул глазом к забору, но не увидал ничего, кроме зеленой, красноватой каши.   Угрюмое любопытство бездельника, которого раздражает всякий пустяк, подтолкнуло   Геннадия. Осмотревшись, он подхватил валявшийся невдалеке кол, приставил его к   забору и, подтянувшись на длинных, цепких руках, выставился по пояс над   заостренными концами досок.      

Перед   ним был малинник, принадлежавший, без сомнения, тому самому старику эстонцу, с   которым он разговаривал десять минут назад. Внутренний фасад дома горел в   низком огне вечернего солнца отражением стекол, яркими цветами, рассаженными по   длинным, полным сочного чернозема ящикам, и путаницей кудрявых вьюнков,   громоздившихся на водосточные трубы. Все остальное пространство высокого   заграждения рябило багровым светом наливающейся малины.      

– Госпожа   ягодка! – умилился Геннадий, и в сердце его дрогнуло что-то родное,   крестьянское, в ответ безмолвному голосу этого взлелеянного, выхоленного, как   любимый ребенок, крошечного куска земли. Он пристально рассматривал отдельные,   рдеющие на солнце ягоды, и челюсти его сводило от сладкой, кисловатой слюны.      

       III      

       

Геннадий   спрыгнул и отошел в сторону. Малинник, пылающий ягодами, стоял перед его   глазами, сквозь серый забор, заросший со стороны переулка крапивой и   одуванчиками, мерещились ему пышные, высокие лозы, рассаженные на одинаковом   расстоянии друг от друга, и зубчатая листва, обрызганная красным дождем.   Вершины лоз, заботливо подвязанных, каждая отдельно, суровой ниткой к высоким   кольям, – соединялись над узкими проходами, образуя длинные своды из   переплета стеблей, освещенных листьев и ягод. На разрыхленной, чисто выполотой   земле тянулся дренаж.      

Геннадий   взволнованно переступил с ноги на ногу. Древний огонь земли вспыхнул в нем,   переходя в глухой зуд мучительной зависти. Бесконечные, оплаканные потом поля,   тощие и бессильные, как лошади голодной деревни, – выступили перед ним из   вечерних дубовых рощ. Соломенные скелеты крыш, чахлые огороды, злобная печаль   праздников и земля – милая, грустная, больная, близкая и ненавистная, как   изменяющая любимая женщина.      

– Эх-ма! –   угрюмо сказал Геннадий. – Чухна проклятая!      

Расстроенный,   он вновь подошел к забору. Бесконечно враждебным, похожим на издевательство,   казался ему этот клочок земли; мужик выругался, стукнул кулаком в доску, ушиб   пальцы и побледнел.      

Это не   было пламенное бешенство оскорбленного человека, когда, не рассуждая, не останавливаясь,   совершает он, охваченный яростью, – все, что подскажет закипевшая кровь.   Холодная, нетерпеливая злоба руководила Геннадием; неопределенное, мстительное   настроение, где голод и одиночество, брошенный кусок хлеба и чужой, мужицкий   достаток смешивались в тяжком чувстве заброшенности. Трусливо озираясь,   Геннадий вскарабкался на забор, тяжело спрыгнул и очутился в зеленой тесноте   лоз.      

Пряная   духота, тишина, полная предательского внимания, и легкий шум крови привели его   в состояние некоторого оцепенения. Присев на корточки, он с минуту   прислушивался к дремотному дыханию сада, ощупывая глазами пятна теней и света;   отдышался, шмыгнул носом и, убедившись, что людей нет, прополз в глубину.   Оборванный, исхудавший, трясущийся от ненависти и страха, он напоминал крысу,   облитую светом фонаря во тьме погреба. Еще что-то удерживало его руки, словно упругий   лесной сук – идущего человека, но, понатужившись, мужик встал, поднял ногу и   сильно ударил подошвой в ближайший кол.      

Стебли,   затрещав, вытянулись на земле. Стиснув зубы, Геннадий бросился всем телом в   кусты, топча, ломая, выдергивая с корнем, скручивая и вихляя листья; брызги   свежей земли летели из-под его ног и с корней выхваченных растений. Дух   разрушения, близкий к истерическому припадку, наполнял его дрожью   сладострастного исступления. Перед глазами кружился вихрь, пестрый, как   лоскутное одеяло; через две-три минуты малинник напоминал вороха разбросанной,   гигантской соломы. Пошатываясь, потный от изнурения, мужик подошел к забору.   Спину знобило, усиленные скачки сердца расслабляли, перебивая дыхание.   Заторопившись, он стал карабкаться на забор, срываясь, подскакивая, шаркая   ногами по дереву; но через мгновение увидел рыжую голову Якобсона, вытянул   вперед руки и замер.      

Эстонец   постоял на месте, раскачиваясь, как медведь, и вдруг положил ладони на плечи   Геннадия. Горло старика клокотало и всхлипывало, как у человека с падучей, он   хотел что-то сказать, но не смог и бешено обернулся к искалеченным кустам сада.   Тогда Геннадий увидел, что рыжие вихры Якобсона тускнеют. На голову старика   садилась таинственная, белая пыль: он быстро седел. Тягучий ужас раздавил   мужика.      

– Ты   что делал? – хрипло спросил эстонец.      

– Пусти! –   взвизгнул Геннадий, подымая руки к лицу. Но его не ударили. Железные, пытливые   пальцы давили плечи так, что болела шея.      

– Ты   ломал! – сказал шепотом Якобсон. От горя и волнения он не мог вскрикнуть и   судорожно мотал головой. – Что будем делать теперь?      

«Убьет!»   – подумал Геннадий, тоскливо следя за прыгающими зубами эстонца. Мужику   захотелось завыть, убежать вон, уткнуться лицом в землю.      

– Я   работал, – продолжал Якобсон, – десять лет. Ты приходил. Ты просил   хлеба. Я дал тебе хлеб. Зачем был неблагодарным и ломал?      

– А   вот и ломал! – почти бессознательно, срывающимся голосом произнес   Геннадий.      

Отчаяние   толкало его к вызову.      

– Бей!   Что не бьешь? Ломал! Э-ка! Чухна проклятая!      

Загнанный,   он озверел и теперь готов был на все. Пересохший язык бросил еще одно бессмысленное   ругательство. Но не Якобсона хотел оскорбить он, а все, что появилось   неизвестно откуда, рядом с обездоленной пашней, первобытным веретеном и   мякиной: город, господа, книги, звон ресторанного оркестриона – неведомыми   путями соединились в его сознании с нерусским, выхоленным куском земли. Но он   не смог бы даже заикнуться об этом.      

Старик   согнулся, и вдруг голова его куда-то исчезла. В тот же момент Геннадий задохнулся   от сотрясения, увидел под собой край забора, вверху – небо и грузно шмякнулся в   переулок, затылком о камень. Багровый свет брызнул ему в глаза; он вскрикнул и   потерял сознание.      

Через   полчаса он очнулся и сел, покачиваясь от слабости. Острая боль рвала голову. Поднявшись,   мужик нащупал дрожащими пальцами висок, мокрый от крови, и заплакал. Это были   теплые, злые слезы. Он плакал, неведомо для себя, о беспечальном мужицком рае,   где – хлеб, золото и кумач.      

 Пришел и ушел      

       

       I      

       

Когда   Батль бросил мешок на койку и поднял голову, то увидел, что перед ним стоят   трое, рассматривая новичка пристальным взглядом попугаев. Заспанные, обросшие   волосами и полуголые в силу нестерпимого зноя, они лениво переминались с ноги   на ногу; новое обмундирование Батля смутно напоминало им прежнюю жизнь в полку.      

– Стоило   попадать в такую дыру, – сказал бывший конторщик. – Что же, вы   совершили какое-нибудь тяжелое преступление?      

– Я   не совершал никакого преступления, – возразил Батль. – Меня перевели   сюда по моей просьбе.      

Солдаты   переглянулись и усмехнулись. Батль нахмурился.      

– В   чем дело? – с беспокойством спросил он. – Пожили бы в Покете, как я.   Тоска и скука. Может быть, здесь служба опаснее, а жизнь труднее, но муштра   хуже всего того в тысячу раз.      

– Труднее? –   спросил великан с соломенной бородой.      

– Я   нахожу, что так.      

– Самая   большая опасность, – заявил третий солдат, – заключается в дрянной   воде. Вечно болит живот. Здесь известь и песок. Вода такая, словно вам скребут   внутренности.      

Батль   пристально рассмотрел говорившего, но не нашел в его лице даже тени насмешки.   Вслед за этим он остался один; его новые товарищи отправились возить воду.      

Постояв   немного в пыльной духоте глиняных стен, Батль вышел на двор.      

Огромное   количество кур, снующих под ногами, наполняло своим клохтаньем все углы форта.   Батль насчитал не менее двухсот кур. Стадо толстых свиней преградило ему дорогу   у ступеней входа комендантской квартиры. Кроме того, движение по двору   затруднялось полотнищами простынь и женских рубашек, развешанных для просушки   на веревках, протянутых во всех направлениях.      

Человеческих   голосов не было слышно. Где-то, дребезжа, тренькал, мозоля уши, скверный   туземный инструмент. Батль двинулся по направлению звуков и скоро, обогнув угол   вала, наткнулся на палисадник, заросший чем-то похожим на огромный пыльный   салат. Там, за большим деревянным столом сидели пять человек: трое мужчин и две   женщины.      

Комендант   сидел с поникшей головой, протянув ноги, и мрачно курил. Младшие офицеры, с   наголо выбритыми головами, тянули через камышовые трубки из грязных стаканов   мутную жижу. Молодая загорелая женщина беспрерывно зевала; вторая, старше ее, с   видом изнеможения перебирала струны, натянутые на чем-то схожем с козьей ногой.   Все пили виски. Эти люди, растрепанные, полуодетые, с помраченным жарой,   пьянством и бездельем рассудком, едва двигали руками, – разве лишь затем,   чтобы взять стакан или отогнать мух.      

Батль   простоял минут пять, но не услышал ни одного слова. Сидевшие, казалось, соперничали   друг с другом в искусстве отмалчиваться. Батль поднялся на вал, заросший   жесткой, колючей травой. По беспредельной пустыне, окружающей форт, разливался   сверкающий, как металл, зной. Форт был забыт жизнью и неприятелем. Где   неприятель? Истина смутно зашевелилась в уме Батля. Быть может, лет тридцать   назад это неуклюжее земляное сооружение действительно покрикивало на   пограничных туземцев… но теперь… теперь… Батль сладко зевнул.      

С высоты   вала он рассмотрел всю внутренность форта. По углам, между сараев и в глубине   прохладных навесов, вдоль стен, спали немногочисленные солдаты. Батль   рассматривал их, пока не заметил утреннего великана с соломенной бородой.   Детина лежал на боку, поджав ноги коленями к подбородку, как младенец в утробе   матери, и зычно свистел носом. В позе его было что-то трогательное.      

       II      

       

Десять   утомительных, пустых дней привели Батля в состояние холодного бешенства. Ночью,   чтобы развлечься, он ел леденцы, привезенные им из Покета, и размышлял о   несбывшихся приключениях.      

Стоя на   часах, Батль беседовал со своей тенью. Луна, сияющая от удовольствия быть круглой,   следила за его движениями светом холодным и резким. Винтовка Батля блестела,   как перламутр. Батль медленно ходил от порохового погреба к кухне и обратно.   Пустыня перешагнула через валы форта тысячами белых и голубых звезд.   Безнадежная тишина бессмысленно следила за Батлем. Его шаги становились все   медленнее, размереннее, как под действием душевного угнетения.      

Наконец   в одну из таких ночей измученное лицо Батля повернулось к луне. Батль боялся.   Страх начался с момента, когда он представил огромные пространства, отделяющие   форт от городов и железных дорог. Впрочем, действие глухой лунной ночи было   сильнее этого географического представления. В груди Батля закипели слезы   обиды. Он был живой, нетерпеливый и еще молодой человек.      

Через   два часа хождения по двору Батль стал преступником. Он был невменяем в течение   получаса.      

Но этого   никогда никто не узнал. Замок погреба, взломанный острием штыка, отскочил и   упал. Батль зажег спичку и вошел в низенькую четырехугольную дверь. Спертый   воздух и писк мышей встретили Батля весьма двусмысленно. Потом раздались   ужаснейшие проклятия, когда-либо придуманные человеком, потому что, кроме   пустых, давно сгнивших бочек, в погребе ничего не было.      

С   потолка высыпался ком глины и шлепнул Батля в затылок. Он вылез и очутился   среди посмеивающегося лунного света, а затем, не торопясь, привесил замок на   прежнее место. Взрыв произошел – но только в его воображении; хотя был и другой   взрыв: вместо развалин форта покачивалась развалина прежнего человека.      

– Фейерверк   не удался, – пробормотал Батль, заметая следы происшествия, – но я не   виноват в этом.      

       III      

       

Утро   следующего дня озарило редкий случай: в полном вооружении из форта уходил человек,   Батль.      

Он   выступил из казармы при недоумевающем и неодобрительном молчании сослуживцев,   прошел двор, загубив жизнь одного цыпленка, и миновал ворота. В это время на   вал поднялись комендант с женой и лейтенантом.      

– Кто   это идет, Сильс? – спросил комендант, увидев прямую, мерно удаляющуюся   фигуру.      

– По-видимому,   один из наших солдат, – вяло сообразил офицер. – Идет он… да… идет…   куда-то…      

– Зачем?      

– Трудно   сказать, – ответил лейтенант после долгой паузы. – По крайней мере, я   не берусь решить этот вопрос.      

– Он   совсем уменьшился! – воскликнула жена коменданта.      

Никто ей   не отозвался. Три человека смотрели вслед таинственно уходящему Батлю. По   ослепленной солнцем равнине солдат игрушечного размера, не оборачиваясь и не   останавливаясь, твердой размеренной походкой удалялся к серой полосе леса,   напоминающей задумчивую тонкую бровь.      

– Почему   он уходит все дальше? – глубокомысленно спросил комендант, следя за дальнейшим   уменьшением фигуры Батля. – Это… побег?      

– Побег?..   Он идет шагом, – возразил лейтенант.      

Наступило   молчание. Солнце поднялось выше; несколько солдат, взлезши на вал, приложили к   глазам ладони.      

Батль   скрылся в блеске песка и солнца. Тогда комендант сказал:      

– Сильс,   пошлите кого-нибудь спросить этого человека: что он там ищет?      

– Но   это галлюцинация, – заметила женщина. – Черное пятно на сетчатке   глаза.      

– Возможно, –   сказал комендант.      

– Привиделось   от жары, – сказал Сильс.      

И они,   вздохнув, спустились в палисадник, к столу.      

 Лунный свет      

       

       I      

       

Пенкаль   стоял на пороге кузницы, с тяжелой полосой в левой руке и, заметив приближающегося   Брайда, приветливо улыбнулся.      

Был   солнечный день; кузница, построенная недавно Пенкалем из золотистых сосновых   бревен, сияла чистотой снаружи, но зато внутри, как всегда, благодаря   рассеянному характеру владельца представляла пыльный железный хаос. Брайд   брякнул принесенным ведерком, пожал руку Пенкаля и сел у входа, широко   расставив колени. Его шляпа, сдвинутая на затылок, открывала умный лоб;   маленькие внимательные глаза с любопытством рассматривали Пенкаля.      

– Вы   можете его починить, Пенкаль? – сказал наконец Брайд, оборачивая ведро   дном кверху. – Оно продырявилось в двух местах, следовало бы положить   заплатки, но, может быть, вы знаете и другой способ?      

– Хорошо, –   ответил Пенкаль. Взяв ведро из рук Брайда, он мягко швырнул его в кучу ломаного   железа, потом поплевал на руку, готовясь раздуть тлеющее горно. Брайд вошел в   кузницу.      

– Поздно   вы принимаетесь за работу, – сказал он, пытливо осматривая все углы   закопченного помещения. – А у нас вчера была ваша жена, Пенкаль.      

Кузнец   шумно опустил мех, и воздух загудел в горне ровными вздохами, осыпав кузнеца   дождем искр. Брайд переждал минуту, рассчитывая, что Пенкаль откликнется «на   жену» и тем подвинет разговор к вопросу, интересующему поселок. Но Пенкаль   пристально смотрел на огонь.      

– Она   побыла немного и ушла, – смущенно продолжал Брайд. – Вид у нее был   нельзя сказать, что хороший.      

– Ну? –   сказал Пенкаль. – Ведь она ходит к вам каждый день.      

Брайд   принял решение.      

– Она   жаловалась на вас, что вы… кажется, у нее были заплаканы глаза… Что такое семейная   история? Та, где нет дела третьему? Этого я не одобряю. Конечно, если мне   что-нибудь говорят – я слушаю, но придавать значение… это не мое дело.   Разумеется, говорю я себе, у них были причины. Какие? Мне этого знать не нужно.   Пусть живут люди, как им живется. Не так ли, Пенкаль?      

– Верно, –   сказал кузнец.      

Брайд   разочарованно поймал муху и грустно бросил ее в горно. Скрытность Пенкаля казалась   ему излишней и неприличной осторожностью. Что скрыто за этим покусыванием усов?   Но, может быть, все пустяки?      

Наступило   молчание. Пенкаль бил молотком железо, изредка останавливаясь, чтобы поправить   падающие на лоб прямые черные волосы. Когда полоса остыла, кузнец сунул ее в   печь и спросил:      

– А   видели вы длинного кляузника Ритля? Сегодня ночью он катался на лодке, и я   просто думаю, что его занесло течением дальше, чем следовало.      

Брайд   высморкался безо всякой нужды.      

– Ну   да, – принужденно сказал он, избегая взгляда Пенкаля. – Вот еще   Ритль… Он проехал действительно подальше… вслед за вами… и легко могло   показаться… Впрочем, это был всегда любопытный человек.      

– Не   думаете ли вы, что он дурак? – мягко спросил Пенкаль.      

– Дурак?   Пожалуй… – Лицо Брайда томительно напряглось, в то же время он подумал,   что от Пенкаля вряд ли что выудишь.      

– Он   дурак, – сердито проговорил Пенкаль, – не мешало бы ему   придерживаться вашего мнения: пусть люди живут, как им живется, а? Не правда   ли?      

– Да,   да, – неохотно сказал Брайд. – Но я зайду к вечеру за ведерком. Мне   ведь не к спеху. Да, нужно еще починить изгородь.      

Он   встал, помялся немного и ушел, оглянувшись на низкую дверь кузницы. Она была   вся освещена буйным огнем; в красноватом блеске двигалась сутулая фигура Пенкаля.      

Кузнец   стремительно двигал мех, стараясь физическим усилием побороть тяжелое раздражение.   Да, еще немного – и все будут подозревать его неизвестно в чем.      

Он   улыбнулся; врожденной чертой его характера было ленивое отвращение ко всякого рода   объяснениям и выяснениям. Не их дело.      

Пенкаль   кончил работу, закрыл дверь, умылся и медленно пошел домой, к куче неуклюжих   зданий поселка. Навстречу, грустно улыбаясь осунувшимся, легкомысленным и   красивым лицом, шла его жена; Пенкаль прибавил шагу.      

– Здравствуй,   коза, – сказал он, целуя ее в голову. – Я еще не был дома после этих   двух суток, пойдем скорее, у меня разыгралась охота пообедать сидя против тебя.   Клавдия! Подними рожицу!      

Замявшись,   женщина нерешительно обдергивала бахрому цветного платка, прикрывавшего ее   молодые плечи, и вдруг заплакала, не изменяя позы. Пенкаль сдвинул брови.      

– Это   все чаще, Клавдия, – сказал он, заглядывая ей в глаза. – Ты подумай,   есть ли хоть маленькая причина портить глазки? Потом… ты еще ходишь жаловаться   на меня; это совсем скверно. Что я тебе сделал?      

Женщина   вытерла глаза, но они вновь оказались мокрыми.      

– Ты   сам виноват, Пенкаль, – проговорила она, мешая ноты упрека с горькими   всхлипываниями, – почти месяц… каждый день… каждую ночь… Никто не знает,   куда ты уходишь. Надо мной посмеиваются. «Пенкаль, – говорят, – о, он   молодец мужчина!»… Что ты на это скажешь? Ты ведь ничего не говоришь мне.   Раньше делали насчет тебя догадки… теперь говорят шепотом, а когда я   вхожу, – молчат и странно смотрят на меня. Может быть, ты делаешь фальшивые   деньги, милый… так скажи мне… Я не выдам, но… О, мне так тяжело…      

Она   умолкла; в ее беспомощно раскрытом рту и прямом взгляде сказывался наивный испуг.   Пенкаль обнял жену за талию.      

– Я   гуляю, Клавдия, я хожу на охоту, – серьезно сказал он. – Ну, вот видишь,   я говорю правду, а ты смотришь все-таки недоверчиво. Да, Клавдия, только и   всего. Надо было мне сказать тебе это раньше. В самом деле, когда охотник   приходит постоянно с пустыми руками… Но пойдем. Я попытаюсь успокоить тебя.      

Он взял   ее за руку, как маленькую девочку, и стал спускаться с пригорка, продолжая говорить.   Через сто шагов женщина успокоилась. Еще ближе к дому лицо ее выглядело   просохшим и успокоенным, но в душе она, вероятно, немного подсмеивалась: вот   чудак!      

       II      

       

Береговой   песок, залитый лунным светом, переходил в таинственное свечение сонной воды, а   еще дальше – в торжественную, полную немых силуэтов муть противоположного   берега.      

Был   полный разлив. Вода покрыла островки, мысы, огромные высыхающие к концу лета   отмели, медлительная сила реки сгладила полуобнаженный остов русла – спокойный   момент торжества, делавший лесную красавицу похожей на гигантскую объевшуюся   змею.      

Пенкаль   остановился у кипарисов, сильно подмытых течением, зашлепал сапогами в холодной   воде и быстро освободил лодку, привязанную к обнаженным корням деревьев. Пахло   сырым, полным весенним воздухом. Опустив весла, Пенкаль различил легкие   человеческие шаги и выпрямился.      

Он   повернулся. Низкий обрыв, изборожденный трещинами, мешал рассмотреть что-либо,   но неизвестный предупредил Пенкаля и вышел из тени деревьев. Шагах в пяти от   Пенкаля он остановился, заложил руки за спину и наклонил голову. Это был Ритль,   торговец; в лунном свете хорошо обрисовывалось его длинное, с выпяченным   животом туловище. Подстерегающий взгляд торговца назойливо обнял кузнеца,   дрогнул и ушел в землю.      

– Никак,   вы собрались ехать? – подобострастно, но цепко спросил Ритль. – А я   почему-то думал, что вы спите. Вышел я, знаете ли, пройтись, приставал ко мне   утром сегодня этот бродяга Крокис, все настаивал, чтобы я сделал скидку, и   страшно меня расстроил. Другим он говорил: «Ритль упрям, но я возьму у него   брезенты». Каково? Брезенты действительно принадлежат ему. Пойдет дождь, и   товар подмокнет. Дернул меня черт положиться на его совесть! Впрочем, вы   заняты, а то я хотел ведь попросить у вас совета, Пенкаль. Вы, что же,   испробовать новую винтовку? На взморье, говорят, появились лоси. Эх, в   молодости и я был охотником!      

Пенкаль   опустил цепь и, не отвечая, хотел вскочить в лодку. Ритль подошел ближе.      

– Какой   вы, однако, скрытный, – произнес он, – ну, бог с вами. Честное слово,   Пенкаль, если бы вы знали, как все заинтересованы вашим поведением!      

Пенкаль   усмехнулся. В первую минуту ему захотелось обругать Ритля, но, удержавшись от   резких слов, он сообразил выгоду своего положения; можно внешне, страшным и   удивительным для других образом исказить правду. Тогда, если и будут говорить о   таинственных отлучках Пенкаля, то лишь в одном смысле.      

– Ритль, –   сухо сказал Пенкаль, – я всегда думал, что вы порядочный человек.      

– Я?! –   вскрикнул Ритль. – Не знаю, как понять это… но если…      

– Вот,   слушайте. Чего проще было бы мне сказать вам: Ритль, вы шпионили. Поддавшись   бабьим пересудам и толкам бездельников, сующих нос в чужие дела, вы сегодня   следили за мной и видели, как я подошел к лодке.      

– Никогда   в жизни! – пылко вскричал Ритль.      

– Шутник   вы! Зачем мне и вам все эти брезенты? Подошли бы вы просто и сказали: «Пенкаль!   Я чертовски любопытен, это большой недостаток, но что с этим поделаешь? Куда   это вы ездите ночью и зачем? Со мной прямо делаются корчи, когда я подумаю, что   вы имеете право что-то скрывать и не расскажете никому».      

Ритль   нерешительно раскрыл рот.      

– Ну,   что же… – путаясь, начал он. – В сущности… да ведь и не я один… как   хотите…      

– Да?! –   сказал Пенкаль. – Если вы поклянетесь, что ни одна живая душа… поняли?   Тогда я расскажу вам все, без утайки. Хотите?      

Глаза   торговца блеснули и приблизились к кузнецу.      

– О!   Пенкаль! – заорал он в восторге. – Я всегда стоял за вас горой!   Провались я, если вы не лучший человек на свете! Разве я сомневался в вас, хотя   бы одну секунду? Нет, право, вы очаровали меня!      

– Поклянитесь, –   сказал серьезно Пенкаль, вполне уверенный, что через полчаса клятва будет   нарушена.      

– Клянусь   громами и моими доходами! – воскликнул Ритль. – Вы можете быть   покойны. Я всегда вас считал особенным человеком, Пенкаль, и ваше доверие… да   что там!      

– Хорошо, –   сказал Пенкаль. – Сядем.      

Он сел,   Ритль опустился рядом с ним на большой камень. Тени их резко чернели на воде.   Пенкаль поглаживал колено правой рукой, как будто любуясь им; это движение было   характерно для него в минуты сосредоточенности.      

– Из   глупости, – начал Пенкаль. – Из пустяка. Из обрезка крысиного хвоста   сочиняются всевозможные истории. Так обстоит дело и со мной. Вот вы выслушаете   меня и придете домой в полной уверенности, что совсем нечего было выдумывать о   Пенкале легенды и расстраивать его глупую, еще доверчивую жену россказнями о   том, что Пенкаль фабрикует в лесу фальшивые монеты или что он завел в городе   трех любовниц… Не вы, так ваша жена. Нет? Тем лучше, тогда перейдем к делу.      

Здесь   нужно было загадочно улыбнуться, и Пенкаль сделал это, смотря прямо в глаза   Ритля рассеянным взглядом кошки, усевшейся перед собакой на недосягаемой   вершине забора. Торговец выжидательно хихикнул; бледное лицо кузнеца и тишина   лунной реки производили на него необъяснимо жуткое впечатление.      

– Две   недели назад, – продолжал Пенкаль, заботливо разглаживая колено, – я   возвращался из города на этой вот лодке, но не рассчитал время и тронулся в   путь, когда уже начинало темнеть. Дул сильный противный ветер, да и попал я в   сильную полосу течения. Вы знаете, я не охотник выбиваться из сил, когда это не   представляет необходимости, поэтому, завернув к Лягушачьему мысу, вытащил лодку   на песок, развел огонь и устроил себе ночлег из свежих сосновых веток. Было   совсем темно. Вы знаете, Ритль, что если долго смотреть в огонь, а потом сразу   отвести глаза, то мрак кажется еще гуще. Представьте же мое удивление, когда,   вдоволь насытившись видом раскаленных углей, я повернул голову и почувствовал,   что светает. «Не может быть, чтобы наступило утро», – сказал я себе и   вскочил на ноги. Но действительно было совсем светло. Я не могу подобрать   название этому свету, Ритль, он был как дневной или яркий лунный, но без теней.   Все было освещено им: спящая, молчаливая земля, лес, река, тихие облака   вдали, – это было непривычно и странно. Я подошел к воде. Оставим описание   того, что чувствовал я в это время; три слова, пожалуй, годятся сюда: страх,   радость и удивление. Вода стала прозрачной, как воздух над деревенской изгородью,   я видел дно, чистые слои песка, бревна, полузанесенные черноватым илом, куски   досок; над ними, медленно шевеля плавниками, стояли рыбы, большие и маленькие,   сеть водорослей зеленела под ними, внизу, совершенно так же, как луговые кустарники   под опускающимися к ним птицами.      

Я   отвернулся, подумав, что умираю и что это последний трепет воображения, потом   увидел лес и вздохнул, а может быть, ахнул. Я никогда не видел леса таким   прекрасным, как в эту ночь. Проникнутый тем же золотистым, неярким светом, он   виден был вглубь на целые мили, – и это весной, в самом буйном цветении;   стволы, чешуйки древесной корм, хвойные иглы, листья, цветы, даже маленькие –   не больше булавки – самые нежные и тонкие побеги, – все это буквально   соперничало друг с другом в необычайной отчетливости.      

Пенкаль   посмотрел на Ритля. Торговец несколько отодвинулся и сидел теперь на расстоянии   четырех шагов.      

– Поразительно, –   пробормотал Ритль.      

– Я   лег на спину, – продолжал Пенкаль, – потому что был сражен и напуган.   Костер слабо трещал вблизи меня. Я думал о том, кто зажег эту гигантскую лампу   без теней, осветив спящую землю так, как мы освещаем комнату среди ночи. Мои   соображения были бессильны. В этот момент он подошел ко мне.      

– Он? –   глухо спросил Ритль, мигая расширенными глазами.      

– Да,   он и маленькая полуголая женщина. Она крепко жалась к нему. Вид у нее был   слегка дикий в этом странном капотике из кленовых листьев, но не лишенный   кокетства, впрочем, вряд ли она сознавала, чего ей не хватает в костюме. Я имею   некоторые причины подозревать это. Он же был одет и довольно курьезно:   представьте себе человека, первый раз надевшего полный городской костюм, –   естественно, что он не умеет себя держать. Так было и с ним: тугие воротнички,   должно быть, страшно утомляли его, потому что он беспрестанно вертел головой, а   также вытаскивал манжеты из рукавов и по временам среди разговора пристально   рассматривал свои запонки. Был он совсем маленького роста и показался мне   застенчивым добряком. Женщина крепко держала его за руку, прижимаясь к плечу; изредка,   когда он говорил что-нибудь, по ее мнению, неподходящее или лишнее, слегка   щипала его, отчего он смущенно умолкал и грустно обращался к запонкам.      

Я сел,   они приблизились и остановились…      

– Ого! –   сказал Ритль, побледнев и ежась на своем камне. – Как вы могли выдержать?      

– Слушайте   дальше, – спокойно перебил Пенкаль.      

– Вы   спали, – сказал он, приседая как-то странно, словно его сунули под   гидравлический пресс, – а я не знал. Нас разбудили, мы тоже спали, но вот   она испугалась… – Он посмотрел на женщину. – Сегодня утром, видите   ли, прошел этот… ну, вот, хлопает по воде, коробочкой, постоянно горит. Да, так   она не выносит этого железного крика, хотя многие утверждают, что он поет   недурно, и только дым…      

– Пароход, –   сказал я.      

Он   прищурился и посмотрел на меня пристально.      

– Да,   вы так говорите, – согласился он, – все равно. И она дрожит целый   день. Я кормил ее, сударь, уверяю вас, она кушала сегодня и расстроилась совсем   не потому, что она голодна… но она не может… Как только этот па… или что-то   такое, так и история.      

Женщина   тихонько ущипнула его за ухо, и он сконфузился.      

– Знаете! –   воскликнул он с жаром, вдоволь повертев свои запонки. – Мы ушли бы отсюда,   но… нам совершенно не с кем посоветоваться. Все, как и мы, ничего не знают.   Говорят, правда, что вверх по реке есть тихие области, где нет этих… вообще   беспокойства, – а я не знаю наверное.      

В свою   очередь, я пристально посмотрел на него. Глаза его очень переменчивого цвета   напоминали лесные озерки в разное время дня; они то тускнели, то разгорались и   переливались всеми цветами радуги.      

– Там   города, – продолжал он, показывая рукой к морю и ежась, как от сильного   холода. – Они строятся из железа и камня. Я не люблю этих… ну, как их? До…   до…      

– Домов, –   подсказал я.      

– Вот   именно. – Он, казалось, чрезвычайно обрадовался, что я так быстро помогаю   ему. – Да, домов… но как, вверх по реке, есть эти штуки?      

– Семь   городов, – сказал я. – И много строится новых.      

Он был   сильно озадачен и долго сидел задумавшись. Потом засмеялся, тронув меня за плечо,   с довольной улыбкой мальчика, поймавшего воробья.      

– Вот   что, – произнес он, – камень и железо – правда?      

– Конечно.      

– Ну,   так они их не достанут. Здесь нет камня и железа до самых гор. Они останутся в   дураках.      

Я   улыбнулся.      

– А   эти, – сказал я, – коробочкой?      

– Па-рра-ходы? –   с усилием произнес он и опечалился. – Вы думаете?      

– Без   сомнения.      

Пока он   переваривал этот новый удар, женщина внимательно водила пальцем по коже моего   сапога, отдергивая свою нежную руку каждый раз, когда я шевелил ногой.      

– Тогда   мы уйдем, – полувопросительно сказал он. – Нет никакого расчета   оставаться здесь. И все уйдут. Леса опустеют. Я слышал, что не будет лесов и   даже травы? Куда-нибудь да уйдем.      

Мне   стало жалко их, Ритль, этих маленьких лесных душ; но чем я мог им помочь?.. Я   горевал вместе с ними. Так сидели мы втроем, молча, среди живой тишины, в   кротком, печальном оцепенении.      

– Я   слышал еще, – виновато сказал он, – что будто дело произойдет так:   везде будет железо и камень, и парра-ходы, и ничего больше. А потом они снова   захотят жить с нами в близком соседстве; устанут, говорят, они от этого… элек…      

– Электричества.      

– Да,   да. Ну, так мы пока можем побыть и в изгнании. Как вы думаете насчет этого?      

В этот   момент я услышал тихий и ровный плач; он напоминал шелест падающих сосновых   шишек.      

– Ну, –   сказал он, – так усни. Чего же плакать?      

Женщина   продолжала рыдать на его плече. Из ее маленьких, светлых глаз катились быстрые   слезы.      

– Я   хочу спать, – твердила она, – а надо опять идти… идти…      

Он   повернулся к ней, и оба растаяли, затрепетали прозрачными силуэтами на   освещенном песке, затем исчезли. Я встал, Ритль; было темно, костер шипел   мокрыми от росы сучьями.      

После   этого я встречал их каждую ночь. Они приходили и исчезали, но между жалобами от   них можно было узнать многое о их жизни. Я это делаю – беру лодку и еду. Вчера   мы обсуждали, например, скверные черты в характере волка. Вы видите…      

Пенкаль   повернулся. Камень был пуст; вдали замирали быстрые шаги Ритля.      

«Я   напугал его, – подумал молодой человек, – теперь он считает меня   бесноватым или – что все равно – приятелем самого черта. Но я, кажется, сам   позабыл о его присутствии. Это ведь лунный свет…»      

Он не   договорил и посмотрел вверх, где чистая луна сочиняла ему сказку о его собственной   замкнутой и беспредельной душе. Затем, обойдя лужи, Пенкаль сел в лодку, толкнул   веслом заскрипевший песок и растворился в прозрачной мгле.      

       III      

       

– Где   же его искать?      

– В   аду.      

– Без   шуток, говори, куда держать?      

– Держи   пока прямо. А потом – на свет.      

После   мгновенного замешательства, вызванного коротеньким диалогом, весла заработали так   быстро, что рулевой качнулся назад. Несколько минут прошло в совершенном   молчании, затем тот, кто рекомендовал отправиться в ад, глухо проговорил:      

– Темно.   Подлей масла в фонарь, Син; он гаснет.      

– Я   предлагаю вернуться, – заявил Паск.      

– Вернись, –   ответил с недобрым оттенком в голосе мрачный человек. – По воде ты дойдешь   до берега, а там сядешь в лодку.      

Остальные   захохотали. Смех их показал шутнику, что слова его немного смешны, и он засмеялся   после всех сам, совершенно несвоевременно, потому что в этот момент Энди ушиб   себе ногу веслом и застонал с кроткой яростью ангела, проворонившего пару   приличных душ.      

– Луна   скрылась, – сказал Паск, – и очень кстати. Кружись до утра, Льюз.      

– Нет, –   сказал мрачный человек, названный Льюзом, – дело должно быть сделано. Я   хочу посмотреть дьявольские игрушки Пенкаля… или запою песенку под названием:   «Ритль, береги ребра!», а то…      

Он стих   и погрозил кулаком зюйд-весту. Четыре силуэта мужчин, обведенные каймой борта в   тусклом свете дымного фонаря, плыли над водой, усиленно загребая веслами. Паск   спросил:      

– Возможны   ли такие шутки?      

– То   есть мы – дураки, – скорбно поправил Льюз. – Не мешало бы воротиться   и расспросить Ритля, а? – Льюз дернул рулем. – Я мог бы рассказать   вам, – проговорил он, – как один человек… какой – все равно, зашел на   кукурузное поле.      

Прошло   пять минут, пока Син осведомился, чего ради этот несчастный подвергся такой   странной участи.      

– Он   утонул, – задумчиво пояснил Льюз, – и утонул потому, что это было не   кукурузное поле, а озеро. Поняли?      

Кто-то   вздохнул. Энди повернул голову.      

– Огонь   влево, – сказал он, переставая грести.      

Нетерпеливое,   отчасти жуткое ожидание достигло крайнего напряжения. Льюз направлял лодку.   Слева под лесом, у большой песчаной косы трепетал красный огонь костра.   Маленький, одинокий, он тихо манил парней; может быть, там сидел Пенкаль.      

Без   команды, словно по уговору, Син, Энди и Паск бережно загребли веслами, словно   не вынимая их из воды, отчего лодка бесшумно, как окрыленная, скользнула к   земле и остановилась, толкнувшись о подводные кряжи.      

– Ну,   выходи, – смущенно проговорил Льюз.      

Все   двинулись кучкой, молча, подавленные тишиной и предчувствием разочарования.   Пенкаль сидел на корточках у огня; в котелке, повешенном над угольями, что-то   шипело и булькало; смеющиеся глаза вопросительно остановились на Льюзе.      

– Вот   погреемся! – неестественно сказал Син, избегая глядеть на кузнеца.      

Льюз   мрачно улыбнулся, присев боком к огню; Паск остановился в отдалении; Энди для   чего-то снял шапку и подбросил ее вверх.      

– Так   вы прогуливаетесь, – сухо сказал Пенкаль.      

– Мы? –   спросил Энди. – Да… мы… ехали и… увидели этот огонь… но… Льюз потерял   спички… и вот… понимаете… курить захотелось… Верно я говорю, Льюз? Ну… мы и   того… Здравствуйте!      

Котелок   покачнулся. Серая пена заструилась в огонь, чадя и всхлюпывая на угольях. Пенкаль   бросился снимать варево, поддел котелок палкой и бережно поставил на землю.      

– Это   суп, – сказал он. – Хотите?      

Четыре   человека недоверчиво переглянулись и протянули Пенкалю руки.      

– Прощайте! –   сказал Энди. – Мы должны ехать: нам нужно… Льюз, закури трубку.      

Льюз   сделал это, подпалив усы, так как дрожали руки, и затем все удалились,   переговариваясь вполголоса о таинственных, недоступных для глаз их, лесных   жителях.      

Когда их   фигуры, раскачиваясь, ушли во мрак, – из-за туч выглянула луна и затопила   тревожным блеском далекую линию противоположного берега.      

 Система мнемоники Атлея      

       

       I      

       

Грустное   событие имеет то преимущество перед остальными событиями жизни, что кладет на   однообразное существование человека неуловимую тень прекрасного, о котором начинают   вздыхать все, тронутые печалью.      

Случилось,   что когда мы начали забывать о юре молодой женщины, носившей странное имя   Зелла, вся эта история с исчезновением ее мужа после долгих лет получила в   наших глазах неотразимое обаяние – впечатление, покоившееся в основах на   воспоминании о том летнем вечере, когда Пленер пел в дубовой роще свою лучшую   песню о «Графе в изгнании». Начальные слова песни были таковы:      

       

Земля не принимает моих следов,      

Они слишком легки, небрежны      

   и оскорбительны для нее,      

Привыкшей к толстым сапогам   поденщиков,      

К осязательным следам жизни,      

Ненужной для себя самой.      

       

Когда он   кончил, солнце садилось и ветер пошевелил листву, затканную сонным, очаровательным   румянцем зари. После этого Пленер исчез. Может быть, это было для него так же   неожиданно, как и для нас, потому что никто не успел заметить момент его   исчезновения. В памяти всех, как сейчас, так и тогда, осталась его высокая,   прямая фигура, с рукой, прикрывающей глаза. Он пел в этой позе, а затем его не   стало. Через неделю, когда добровольные и полицейские розыски оказались   безуспешными, Зелла перешла от острых припадков горя к тихому отчаянию.      

Все, что   ум человеческий может противопоставить роковому в виде вопросов и неуклюжих   догадок, было сделано нами, пересмотрено, отвергнуто и забыто. Но от   исчезновения человека осталось веяние таинственной прелести, жуткой и   заманчивой глубины потрясения. Всех нас, бывших в тот вечер, связало нечто   сильней нашей воли в рассеянную жизнью, но плотно связанную одним и тем же   чувством группу людей тоски.      

       II      

       

В июне   прошлого года, ровно через десять лет после исчезновения Пленера, утром, когда   я занимался в саду опытами с прививкой растениям некоторых невинных болезней,   способных изменить их окраску, – Дибах, мой брат, вошел через боковую   калитку в сопровождении неизвестного пожилого человека, остановившегося на   некотором расстоянии от клумбы. Я не сразу обратил внимание на возбужденное   лицо брата; помню, что только его нервный смех заставил меня пристально   посмотреть на обоих. Я вытер запачканные землей руки и поклонился.      

– Атлей, –   сказал брат, оборачиваясь в сторону неизвестного, – это Пленер.      

Должно   быть, кровь ударила мне в голову при этих словах, потому что, не более как на   один момент, ясное небо затуманилось и задрожало перед моими глазами. Помню,   что, когда я заговорил, голос мой звучал слабо и глухо. Я сказал:      

– Вот   шутник. Подумайте, Пленер, что он говорит!! Возможно ли это? Как ваше здоровье?      

Думаю,   что эта чепуха внушила ему все же некоторое представление о моем состоянии.   Пленер неопределенно улыбнулся, но не сказал ничего; может быть, он считал свое   положение в некотором роде щекотливым и странным.      

Я   рассмотрел его трижды, пока он стоял на этом красноватом песке, освещенный   солнцем и зелеными отблесками акаций. Пленер изменился, как может измениться   человек, перевернувший свою жизнь. В густых, темных волосах его пестрела   седина, лицо утратило женственную нежность кожи; темное, осунувшееся, но с   бодрыми складками вокруг глаз, оно напоминало портрет старинной живописи. В   дорожном светлом костюме, могучий и статный, стоял он предо мной – все-таки он,   Пленер.      

Мы   молчали. Удивляюсь, как я не забросал его обычными в таких случаях вопросами. Дибах   сказал:      

– Я   ухожу, Атлей, Зелла смеется и плачет, нельзя оставлять ее одну. Сегодняшний   день мы будем помнить всю жизнь.      

Он   направился к калитке, и я в первый раз в жизни увидел, как тучный, семейный   человек может лететь вприпрыжку.      

Тот миг   чудесного напряжения, когда мы остались вдвоем, сели на скамейку и начали говорить, –   кажется мне и теперь обвеянным зноем летнего утра; сказочные стада   представлений бродили в моей голове, я мог только улыбаться и кивать головой.   Пленер сказал:      

– Не   нужно вопросов, Атлей; они будут бесполезны в точном смысле этого слова. Я   ничего не знаю, но все-таки попытаюсь рассказать вам начало истории.      

Как вы   помните, я пел в роще, неподалеку от железнодорожного моста, где происходил   пикник. Собственно говоря, начало моих воспоминаний служит и концом их.      

Мне   кажется, что не было этих десяти лет, по крайней мере, в моей памяти не осталось   от этого периода никаких следов. В следующий, доступный воспроизведению   словами, момент я увидел себя пассажиром второго класса за двести миль отсюда;   я возвращался домой.      

Момент   не был тревожен и поразителен, я удивился, и только. По временам мне казалось,   что я уехал лишь вчера, по делу, о котором забыл.      

Поезд   мчался; томление духа сменилось глубокой рассеянностью и сонливостью; перед вечером   я посмотрел в зеркало и обернулся, ища глазами другого пассажира, но я был один   в купе. Неожиданность взволновала меня, я снова посмотрел в зеркало. Это был я,   изменившийся, поседевший, тот самый, что сидит перед вами.      

Пленер   умолк и застенчиво улыбнулся. Взволнованный не меньше его, я мог только жестами   выразить свое сочувствие и удивление.      

– Встреча   с Зеллой, – продолжал он, – неопровержимый факт долгого отсутствия,   усвоенный, наконец, мною. Рассказать все это, значит снова пережить странную   смесь радостного ужаса и тоски. Меня не хватит на это, я разрыдаюсь. Между   прочим, вот уже три дня, как я здесь. Меня мучит новое ощущение – болезненное   желание вспомнить все, пережитое за те таинственные десять лет; желание,   доходящее до галлюцинации, до грандиозной игры воображения. Вы знаете, мне   кажется, что если это удастся, жизнь моя будет озарена таким светом, перед которым   радость спасения жизни – то же, что блеск металлической пластинки перед   солнцем. Это – ясное, устойчивое, музыкальное ощущение забытого прекрасного.      

Он снова   умолк, и я не осмелился прервать его тягостное молчание. Искренность его тона   делала для меня излишними всякие сомнения. Необычайность положения почти   раздавила меня; сад, знакомые аллеи, клумбы – все, что имело до сих пор   будничный оттенок, казалось в тот час торжественным и странным, как этот   человек, вернувшийся из позабытого мира.      

– Я   делал попытки вспомнить, – продолжал он, – но все оказалось   неудачным. Дубовая роща и поезд, поезд и роща – вот все, что я знаю.      

Не знаю   почему – в этот момент я решил произвести попытку, которая показалась бы в   другое время забавной, но тогда она имела в моих глазах решающее значение. Я   сказал:      

– Пленер,   можете вы представить дубовую рощу в том виде, как это было вечером?      

– Да, –   сказал он, закрывая глаза, – я ясно вижу ее. Низкие ветви: сквозь них   блестит река. Я стоял у большого дерева, лицом к воде.      

– Вот   так, – заметил я, вставая. – Правая ваша рука прикрывала глаза. Я   попросил бы вас встать в этом положении.      

Он   пристально следил за моими движениями, сомнительно склонив голову, и вдруг, как   бы внутренне соглашаясь со мной, встал посредине площадки. Правая его рука   нерешительно приподнялась и прикрыла верхнюю часть лица.      

– Пленер, –   сказал я, – сзади вас, на примятой траве, сидит Зелла. Еще дальше – Дибах,   я и другие. Ваша верховая лошадь бродит у ручья, слева. Так.      

Он молча   кивнул головой, не отнимая руки. Теперь он понимал мою мысль.      

– Вы   пели о «Графе в изгнании», – продолжал я. – Советую вам начать с   первой строки. Ну, Пленер, милый!      

Он   запел, и голос его задрожал, как тогда, в роще:      

       

Земля не принимает моих следов,      

Они слишком легки…      

       

Песня   окрепла и зазвучала так полно, что я боялся пошевельнуться. Напряжение мое было   слишком велико, я ждал чуда.      

Отдельные   моменты этой сцены сливаются в моем воспоминании в ощущение чужой, мучительной   радости. Когда он дошел до слов:      

       

Вы вспомните мою тоску – и   благословите ее…      

       

И   дальше, до заключительных:      

       

Я ухожу от грустных улыбок –      

Для полноты торжества      

Над теми, кто дешево сожалеет –      

И трусливо царит…      

       

Лицо его   повернулось ко мне. Он смеялся долгим счастливым смехом, сотрясаясь от глухих   слез, вызванных ярким и внезапным воспоминанием.      

Приблизительно   через месяц, в одну из красивых ночей, Пленер рассказал мне свою забытую и   воскресшую жизнь. В ней не было ничего особенного. Жил он под другим именем. Любил,   был любим, путешествовал, испытал много оригинальных приключений и впечатлений.   Но он в тот день, когда пел у меня в саду, вспомнил только радостные моменты   прошлого. Теневая сторона жизни осталась для него по-прежнему забытой и –   навсегда.      

Если это   неудача, то пусть она будет благословенна. Избранных, способных воскресить радость   пройденного пути и щедро, как миллионер, забыть долги жизни – совсем немного.   Пусть будет больше одним таким человеком.      

 Лесная драма      

       

       I      

       

Ганэль   инстинктивно не любил темноты: в ее объятиях действительность казалась ему двусмысленной   и преступной по отношению к нему, привыкшему с малых лет подвергать свои поступки   трезвой критике дня. Поэтому, когда ночь с ее красотами, тоскливой бессонницей   и бесполезными вздохами отошла в прошлое, а лес стал виден по-утреннему, –   Ганэль покинул таинственный ночлег, умылся свежей надеждой и несколько   успокоился.      

В   течение по крайней мере двух часов он терпеливо различал годную для копыт   дорогу, устремляя лошадь туда, где ясные лесные просветы, окутанные гигантской   бахромой листьев, открывали воздушную зеленую перспективу. Сворачивая из   стороны в сторону, перескакивая обросшие папоротником стволы упавших деревьев,   заблудившийся человек сначала еще держался какого-то смутного, совершенно   фантастического направления, но пышное однообразие чаши скоро утомило его, закружило,   переплело мысли о доме с черными винтами ползучих железных пальм, саблевидной   листвой панданусов, нежными азалиями и высокой травой; этот бесконечный немой   хор дышал тревожным ароматом болот и полузасохших ручьев, преследуя   обессиленное внимание звоном в ушах и редкими голосами птиц. Вспотев, бледный   от тоскливого напряжения, Ганэль изругал тяжеловесной, художественной бранью   всех праздношатающихся зверей. Зверь, так неудачно замеченный им милях в   тридцати от дома, был молодой рысью; рысь и пуля Ганэля скрылись в одном   направлении. На этом следовало бы и покончить, но здесь вмешался дьявол, сделав   предположение, что рысь ранена. Ганэль, вняв сатане, расплачивался теперь   сутками яростного блуждания в дебрях. Охота – дело бродяг, прогуливающих ценные   шкуры за прилавком увеселительных заведений, где им дают четверть того, что   могли бы получить они, выждав сезон.      

Раздражение   Ганэля перешло на весь мир: он находил его нелепым, плохо устроенным, с лесами,   лишенными шоссейных дорог. Так, злобно продвигаясь вперед, он переживал чувство   раскаяния и неопределенной мстительности, как вдруг за донесшимся со стороны   треском послышались мягкие удары копыт, и на просвет солнечного пятна выехал   всадник.      

Движение   радостного испуга со стороны Ганэля осталось им незамеченным.      

– Наконец-то!   Постойте! – вскричал Ганэль.      

Неизвестный   остановился, лениво повернув голову. Это был массивный, немолодой человек с   седыми висками; изменчивый лесной свет неуловимо играл выражением его   спокойного, привычно-надменного лица, блестящего полуизжитыми глазами. Одного   взгляда, брошенного на костюм незнакомца, посадку и худощавую лошадь, было   достаточно даже и для такого неопытного в лесных делах, как Ганэль, чтобы он   разом уяснил себе, с кем имеет дело.      

Ганэль,   хотя в нем текла смешанная кровь, был сыном своей страны, где пестрое население   иногда показывает городским улицам красноречивую фигуру охотника. За спиной   каждого из этих смелых, часто преступных людей болтаются хвосты слухов,   перекраиваемые в легенды и сплетни.      

Ганэль   не любил бродяг. Человек, встрече с которым, несмотря на предубеждение, так искренно   он обрадовался теперь, – коротко вздохнул и сделал рукой неопределенный   жест; в руке качалось ружье. На одно мгновение Ганэлю почудилось, что глаза   охотника смотрят дальше, чем нужно; он машинально обернулся. За плечами никого   не было.      

– Я   один, – сказал Ганэль, удерживаясь от резких проявлений восторга. – Я   заблудился непостижимым образом. Меня зовут Ганэль, я владею двумя фермами на   плато Святого Терентия. Торговля маслом. Возвращаясь из города, соблазнился   зверьком и… измучен последствиями.      

Охотник   рассеянно покачал головой, словно Ганэль сделался для него предметом скучных,   малоинтересных размышлений.      

– Плохо   заблудиться, – предупредительно улыбаясь, сказал Ганэль. – Как   подумаешь, что сутки пропали даром, теперь пропадают вторые, а жена… –   Неуверенный, что супруга жаждет его возвращения, Ганэль бросил эту тему. –   Тысяча извинений. Встретив вас, я так обрадовался. Бог, видимо, пожалел меня.   «Уж эти-то, – сказал я себе, – отважные лесные скитальцы знают лес,   как я свои пять пальцев. Помоги им всевышний! Жизнь их красива и тяжела, это не   скучный учет процентов. Что делать? Каждому свое».      

Он умолк   с некоторым замешательством, так как охотник не заражался его возбуждением, а   просто смотрел. В этих зорких неподвижных глазах мог прочесть что-либо только   бог, зверь или младенец. Передохнув, Ганэль снова заговорил. Равнодушное   молчание охотника подстрекало его болтать всякий вздор вернее затяжных реплик;   он мучился, но не мог удержаться, чувствуя все большую неловкость от   собственной заискивающей словоохотливости:      

– Я   жив и боюсь смерти. Кое-где обнаруживаются проказы: говорят, возвратился Фиас,   и обглоданный муравьями труп в междуречьи – дело его рук. Может быть, это и   пустяки, но странствовать при таких условиях не совсем смешно. Сегодняшний день   хорош на всю жизнь. Мне чертовски везет. Увидев вас, я как будто уж прибыл   домой. Пожалуйста, укажите мне верный путь!      

Охотник   вытащил из кармана мешочек с табачными листьями, расправил один из них на колене   и принялся свертывать сигаретку так тщательно, что Ганэль обиделся.      

Казалось,   он не существует для этого человека в лисьей шапке, из-под которой серебрилась   проседь висков, внушавшая торговцу одновременно и уважение и терпеливую злость.   Ганэль вздохнул, молитвенно складывая руки на лошадиной гриве. Прозрачный дымок   окутал лицо охотника; он затянулся еще, вынул изо рта сигаретку и сказал:      

– Мое   имя Роэнк. Мои советы будут вам бесполезны.      

– Как? –   не понимая, спросил Ганэль. – Места эти, конечно, вы знаете.      

– Знаю.      

– Итак?!      

– Не   выйдет толку.      

Плотный   комок застрял в горле Ганэля; он проглотил его.      

– Вы   забавляетесь на мой счет…      

Охотник   опередил его взглядом.      

– Глупости.   Ищите дорогу сами. Вы заблудились так удачно, что указания не принесут вам   никакой пользы. Требуется посторонняя помощь, понимаете. Отсюда вас надо   вывесть. В противном случае вы сделаете круг и расплачетесь.      

– О,   я не дурак и очень хорошо понимаю все это, – угрюмо сказал Ганэль, –   только вы дело имеете не с нищим. Какую сумму вы желаете получить?      

Охотник   рассеянно скользнул по комковатой, встревоженной физиономии.      

– Если   бы вы знали, с кем говорите, – хладнокровно сказал он, – то, конечно,   были бы осторожнее. Прощайте, у меня совершенно нет времени.      

Красный   от бешенства Ганэль протянул руку, машинально уцепившись за рукав блузы Роэнка.   Он был так взволнован и унижен, что рот его, открытый было для бессвязного   лепета, закрылся судорожным движением губ без звука.      

– Так, –   сказал, наконец, он, – но я могу погибнуть. Вы – язычник. Вы не имеете права!      

– Язычник?   Пусть так. Хотя вы, по-видимому, желаете объяснения. Это легко. Отпустите   рукав. Сегодня, клянусь вам, я занят делом, которое для меня важнее, чем ваше   общество. Я делаю его раз в месяц в одно и то же число. Но я сказал и так   больше, чем следовало. Прибавлю еще, что сегодня мне более, чем когда-либо,   хочется быть с душой, свободной от чужих дел и чужих жизней. Всякий имеет право   на это. Прощайте.      

– Указания! –   закричал Ганэль. – Указания, только одного указания!      

– Вы   можете сомневаться или нет, это дело ваше, – сказал, побледнев,   Роэнк, – но я еще раз повторяю, что слова будут бесполезны.      

– Теперь, –   с отчаянием произнес Ганэль, – я рад был бы встретиться даже с Фиасом, прозванным   Темным Королем, хотя о нем ходят дурные слухи. Этот человек, конечно, был бы   великодушнее вас.      

Роэнк   отъехал, но обернулся, и грустная улыбка его снова подала Ганэлю некоторую   надежду.      

Охотник   сказал:      

– Фиас   сообщил бы вам то же самое.      

И он   удалился сдержанной рысью, нагибаясь и посматривая из-под руки во все стороны.      

Раздавленный   непонятной жестокостью, с инстинктивным страхом потерять из вида единственного   живого человека, Ганэль уныло двинулся вслед за Роэнком, держась, однако, на почтительном   от него расстоянии. Деревья стояли реже, круговорот их нарушался залитыми солнцем   полянами с травой, достигающей лошадиных морд; ехавший впереди человек казался   человеческой головой, плывущей в травяном озере. На ходу, охваченный сложным   вихрем воспоминаний, соображений, расплывчатых мыслей, проголодавшийся Ганэль   вынул из перекидной сумки кусок жареной свинины, съел ее и стал немного   спокойнее; в глубине лесных зарослей лениво кричали птицы.      

       II      

       

Так   двигались они с час, пересекая одну за другой залы полян. Наконец, Ганэль ясно   увидел, что охотник остановился. Это повергло торговца в новое замешательство.   Он замялся, но через минуту, с оптимизмом, свойственным его касте, решил, что   Роэнк раскаялся и поджидает обиженного им человека с очень хорошими   намерениями. Все же, пришпоривая свою Долорес, коммерсант предусмотрительно стушевался   в тень деревьев, думая подъехать незамеченным; в худшем случае это имело бы вид   натянутой, но случайной встречи. Расчет его готов был уж оправдаться, так как   до охотника оставалось не более тридцати шагов, как вдруг пониженные голоса   сзади заставили Ганэля повернуть в сторону. Жестоко проученный для того, чтобы   заблаговременно радоваться новым встречам, скорее испуганный, чем ликующий, он   притаился и насторожил уши.      

Некоторое   время казалось, будто сам лес роняет звуки, напоминающие полувнятный шепот;   затем, почти вплотную к Ганэлю, шагом, на серой и черной лошадях проехали двое,   смутно похожие на Роэнка лисьими шапками и свернутыми у седельных лук одеялами   из цветной шерсти. Один, помоложе, сидевший на черной лошади, был краснощекий   парень; второй, с глазом, обвязанным куском черной материи, отличался желтым   цветом лица и хищной длиной рук. Содержание их разговора, не имеющего в себе   ничего специально угрожающего для Ганэля, заставило, однако, последнего   воздержаться от демонстрации своей особы и просьб. Краснощекий сказал:      

– Если   мы не в тылу – все пропало. Он не даст обойти.      

– Это   игра наверняка, – ответил перевязанный человек.      

– Объясните.      

– Вы   маленький, – жалобно сказал он, – и я должен постоянно вразумлять   вас. Раз в месяц, в одно и то же число – в одном месте. Как раз сегодня 11-ое.      

– О, –   встрепенулся краснощекий, как будто пораженный этим указанием, – неужели   бы вы решились? Я отказываюсь понимать вас.      

– Глупости,   китайская церемония. Деликатность – враг безопасности. Что же остается еще по   вашему мнению?      

– Я   думаю, что…      

Конец   фразы отлетел глухим бормотанием; ему ответило выразительное «ха» перевязанного   человека; круп серой лошади, удаляясь, блеснул на солнце вспотевшей шерстью, и   Ганэль облегченно вздохнул. Проклятый лес, полный обманчивого, благоуханного   великолепия, таинственных разговоров, шорохов и опасностей, душил его трусливой   тоской. Никогда не выбраться ему отсюда!      

На   ферме, хорошенькой ферме, с розами и вкусным запахом сухого навоза, теперь пьют   кофе; в тенистых аллеях и на дворе воздух вздыхает по трескучему, сварливому   голосу Ганэля, а он, как последний бродяга, прячется за деревьями, остерегаясь   каждого встречного.      

Разжалобленный   и злой, измученный и ненавидящий все, Ганэль бессильно посмотрел в ту сторону,   где, подняв голову, лошадь Роэнка и неподвижный ее всадник, казалось, ожидали   чего-то именно из той части леса, где прозвучал странный диалог. Торговец   спешил. Долорес заметно прихрамывала, он не обращал на это внимания, понукая   животное бессловесным чревовещанием и солидными ударами каблуков. Он собирался   уже выехать из опушки, но в этот момент Роэнк, стегнув лошадь, поскакал влево и   исчез среди гигантских деревьев, оставив за собою стиснутые зубы безвредного   своего преследователя.      

Худшее,   видимо, предстояло впереди.      

Повернув   в ту же сторону, что и Роэнк, Ганэль с решимостью отчаяния стремился догнать   охотника, заранее готовый на всякие унижения, лишь бы не остаться совсем одному   в пустыне. Инстинктивно держась ближе к голубым вырезам опушки, он проскакал,   не разбирая дороги, с полмили, завертелся в седле, оглядываясь, и, вздрогнув, с   расцарапанным лицом, еле дыша, круто остановил лошадь, кладя на всякий случай   руку по соседству с револьвером.      

Перед   ним, не далее пятнадцати шагов, блеснули глаза Роэнка. Охотник был не один, он   слушал с карабином в руках и тихо покачивал головой. Лицо его выражало   нетерпеливое, насильственное внимание. Против него, спиной к краснощекому,   человек с завязанным глазом усиленно жестикулировал, показывая рукой на север,   и быстро, неразборчиво говорил; лошади их обнюхивали друг друга и фыркали.      

Ганэль   еще не успел сообразить что-либо, колеблясь между желанием объявить себя и желанием   провалиться сквозь землю, как вдруг резкое восклицание вывело его из   оцепенения, сменив это неприятное ощущение зудом тоскливого любопытства.      

– Этому   не бывать! – крикнул Роэнк. – И вы это лучше, чем кто-либо, знаете,   Нуарес. Проваливайте скорее!      

– Фиас, –   возразил собеседник еще более громким голосом, – упрямство бесполезно, а   вы один. Признайте наши права.      

Ганэль   вспотел. В следующее мгновение ему показалось, что биение сердца, усиливаясь,   оглушает его. «Фиас»! Слово это прозвучало эхом в самой глубине его   внутренностей. Две верховые фигуры, находившиеся перед ним, как будто вышли из   забытого сновидения; в позах их было что-то угрожающее и высокомерное. Душа   Ганэля съежилась и заныла. Кто они? Холодея, он вообразил на одно мгновение,   что именно его особа служит предметом грозного собеседования.      

Новый   приступ волнения заставил Ганэля пропустить мимо ушей целый ряд фраз; он успокоился   лишь тогда, когда услышал следующее заявление Роэнка-Фиаса:      

– Я   охотился у этого озера, Нуарес, еще в то время, когда вас драли за уши. Вы   можете угрожать, преследовать, но я не изменю себе. Озеро принадлежит мне!      

– Нет!      

– Говорите   «нет», если это вам нравится.      

– Да,   я говорю и подтверждаю.      

– Как   хотите.      

– Фиас,   мне поручено сегодня в последний раз поговорить с вами. Когда я отъеду – будет   поздно.      

Охотник   поднял голову.      

– Ты   отъедешь с пулей в голове, собака, если не оставишь меня! – Он щелкнул   курком, а Нуарес бешеным движением взвил лошадь на дыбы и прыгнул в сторону.      

– Темный   Король! – закричал он, исчезая в тенях и солнце леса. – Ты сегодня   заплатишь мне с процентами! Берегись!      

Фиас   пригнулся к седлу в тот самый момент, когда из стволов грянул белый клубок   дыма.      

Удержав   свою гнедую кобылу, он прицелился, выстрелил и поскакал в том направлении, куда   скрылся перевязанный человек.      

Бледный,   как рука чахоточного, Ганэль машинально схватил ружье, не решаясь тронуться с   места. Долорес вытянула шею, почувствовала пороховой дым и протяжно заржала.   Торговец проклял судьбу; оглушенному сознанию его казалось, что ржет не только   животное: что лес, небо, земля, воздух и даже сам он, Ганэль, залились этим   пронзительным, дребезжащим, осужденным продолжаться до бесконечности,   мучительным лошадиным криком.      

Теперь   он не сомневался, что присутствие его, конечно, замечено. Это подтвердил   выстрел, раздавшийся в отдалении. Пуля, противно жикнув у самого лица Ганэля,   щелкнулась о дерево, оставив после себя желание лететь сломя голову прочь –   куда-нибудь, без остановки и рассуждения.      

Ганэль,   дернув изо всей силы повод, ссадил руку и ударил Долорес кулаком между ушей.      

       III      

       

Озеро –   предмет спора охотников – совсем не интересовало Ганэля. Проскакав заросли, избитый   кустами и сучьями, он в изнеможении остановился на границе леса. Девственная   трава леса блестела нежным, как глубина неба, поворотом реки; на горизонте, за   плавающими точками птиц, синело далекое плоскогорье. Жаркая тишина обнимала   землю; ее нарушил выстрел.      

Слишком   натерпевшийся, чтобы и теперь потерять голову, Ганэль ограничился на этот раз   сознанием временной безопасности. Пышно разросшаяся опушка скрывала его вместе   с загнанной лошадью. Судьба, как видно, определила ему быть свидетелем лесной   драмы. Он посмотрел в направлении выстрела: из травы, возле бесформенного   серого пятна, плыл тонкий дымок; он не успел растаять, как рядом с ним вспыхнул   другой, и звук, напоминающий треск сломанной палки, пролетел в лесу.      

«Кто в   кого? – подумал Ганэль. – И куда летят пули?»      

Забыв об   усталости, поглощенный жутким созерцанием смертельной игры, он устремил взор к   расползающимся зловещим дымкам; тотчас же справа от него ответил карабин Фиаса.   Враги Темного Короля и он сам были невидимы. Торговец лишь заметил провал   смятой травы и желтое пятно шапки. Угадав, что это тот, кого он ненавидел   теперь всем существом, Ганэль рассмеялся.      

– Их   двое, голубчик, – мстительно прошептал он. – Посмотрю я, как ты   выкрутишься.      

Неизбежные   для злорадного ума мысли о провидении и возмездии услужливо осенили пылающую   голову Ганэля; он сладострастно повозился с ними и стал смотреть. Враги   торопливо обменивались выстрелами; иногда, низко хватая траву, пули просекали   ее особенным звуком, напоминающим разрыв тонкой материи.      

Тянулся   дым; прозрачный его налет льнул к траве или медленно отходил в сторону; от этого   зрелища веяло пожаром души, смятением и сосредоточенным, сквозь стиснутые зубы,   дыханием человека. Фиас выстрелил, по счету Ганэля, семь раз; восьмого он ждал,   но в этой части зеленого лугового тумана наступила вдруг полная тишина. От   серого пятна грянул еще выстрел, потом другой, и все стихло. Тогда, как будто   ничего не случилось, краснощекий медленно вынырнул из травы, заслоняя себя   вихляющимся в его руках телом убитого Нуареса. Черная лошадь, вместе с своей   товаркой служившая защитой от пуль, вскочила и встряхнулась, а серое пятно   судорожно било ногами, усиливаясь подняться: простреленная спина не держала   его. Краснощекий прыгнул в седло через плечо прислоненного им к лошади Нуареса   и поскакал прочь; труп, согнувшись, упал; Фиас выстрелил. Беглец обернулся,   прокричал что-то и нырнул в темную колоннаду леса.      

Проводив   круглыми от беспокойства глазами конную фигуру, Ганэль увидел Темного Короля.   Фиас встал медленно и неровно, как бы неуверенный в победе; выпрямившись, он   уронил карабин и не обратил на это внимания. Лошади у него не было. Постояв   немного, он тронулся, слегка пошатываясь, к месту засады, остановился, поднял   руки и опустил их, дрожа всем телом. Ганэль не видел его лица; перед ним,   удаляясь, двигалась, размахивая руками, приседающая человеческая фигура в   шапке, иногда сворачивая в сторону или отступая назад, как бы с намерением   кружиться на одном месте. Движения его делались все более возбужденными и   насильственными; он упал.      

«Если   рана смертельна, Темный Король не встанет», – подумал обрадованный Ганэль,   вытянув шею.      

Фиас   неуклюже, тихо ворочаясь, утвердился на четвереньках, оттолкнулся руками и выпрямился.   С колен подняться труднее: он сделал это не ранее, чем через минуту, почти   теряя сознание от боли и слабости. Когда он пошел снова, Ганэль вспомнил   танцующих на канате.      

– Дело   обстоит плохо, – сказал торговец. – Этот продырявлен насквозь.      

Охотник,   одолев некоторое расстояние, упал вновь, лицом вперед, но мягко и очень медленно.      

Истерзанный   тревожными впечатлениями Ганэль, вздыхая, уныло и терпеливо ждал. Фиас не   шевелился, его плечи неподвижно темнели в траве; быть может, он набирался сил,   оглушенный внезапным головокружением.      

Зной   усиливался, тени становились короче, земля тяжело вздыхала, отравленная сухим   безветрием. Фиас лежал.      

– Роэнк! –   пугаясь собственного голоса, крикнул Ганэль. – Фиас!      

Птица,   певшая над его головой, умолкла; почти уверенный, что для Темного Короля все   кончено, Ганэль направился к нему рысью, с чувством свирепого добродушия и   снисходительности, естественной у человека, обиды которого заглажены чужой   смертью. Пестрая от крови трава, встреченная копытами лошади, заставила его   зажмуриться. Ему не было ни страшно, ни весело, ни тоскливо, ни скучно;   продолжительное отчаяние проветривает некоторых людей, делая их пустыми. Шагах   в трех от Фиаса Ганэль спешился и, вытягивая голову вперед, а рукой крепко   прижимая к спине повод, любопытно заглянул сбоку. Охотник лежал грудью на краю   небольшого, грубо обделанного камня; ноги Фиаса, согнутые с колен,   неестественно расползлись; голова, охваченная руками, пряталась в складках   шерстяной блузы. Бессильная поза человека выражала смерть. Ганэль так это и   понял; соболезнующее, на всякий случай, лицо торговца приняло выражение тупой   задумчивости.      

Подойдя   вплотную, он щелкнул пальцами.      

– Такова   участь отчаянных. Я жив.      

Эта   мысль без слов походила на торжественный удар кулаком в грудь. Потом заинтересованный   Ганэль осмотрел камень. В верхней его части темнело круглое углубление, род   маленькой ниши, прикрытой стеклом. За стеклом желтела выцветшая от времени   фотография, изображавшая молодую женщину. Под нишей, правильно высеченная   твердой рукой, тянулась надпись:      

       

Беглецы   из Порт-Энна. 11 ноября.      

Мери   Роэнк, 24 лет.      

18..   года.      

Бессмертна.      

       

Измученный   Ганэль поднял брови. Наплыв сложных и непривычных мыслей заставил его долго   жевать губами. Могила или причудливый кабинет? Подумав, он искренно возмутился:      

– Была   ли эта женщина женою Фиаса или любовницей – она, судя по всему, умерла, и   надпись являлась отчаянным, преступным кощунством; за это и погиб Фиас. Ловушка   Нуареса основана на точном математическом расчете: раз в месяц имела все шансы   за себя и ни одного против. Конечно.      

С   постным сердцем, равно враждебным смерти и бессмертию, охваченный суеверным предчувствием,   тоскою по дому и раздражением против непонятных поступков некоторых чрезмерно   гордых людей, Ганэль поместился в седло и направился к берегу неизвестной реки.   Ровно через трое суток в лагере переселенцев его снабдили, за хорошую сумму,   лодкой и проводником, но в настоящее время он не знал, что так случится.   Поэтому, обернувшись к месту недавней схватки, он, в виде мести за свою мнимую   гибель, – искренне пожелал камню и трупу провалиться в недра земли.      

 Позорный столб      

       

       I      

       

Пока   обитатели Кантервильской колонии бродили в болотах, корчуя пни, на срезе   которых могли бы свободно, болтая пятками, усесться шесть человек, пока они   были заняты грубым насыщением голода, борьбой с бродячими элементами страны и   вбиванием свай для фундамента будущих своих гнезд, – самый строгий   любитель нравственности мог бы уличить их разве лишь в пристрастии к   энергическим выражениям.      

Когда   дома были отстроены, поля вспаханы, повешены кой-какие вывески с надписями:   «школа», «гостиница», «тюрьма» и тому подобное, и жизнь потекла скучно-полезной   струей, как пленная вода дренажной трубы, – начались происшествия. Эру   происшествий открыл классически скупой Гласин, проиграв расточительному,   любящему пожить Петагру все, что имел: дом, лошадей, одежду,   сельскохозяйственные машины, – и оставшись лишь в том, что подлежит   стирке.      

Потом   были кражи, подлог завещания, баррикада на перекрестке, когда трое безумцев защищали   права на свой участок с магазинками в руках; один из них, убитый, был поднят с   крепко стиснутой зубами сигарой. От одного мужа убежала жена; к другому,   имевшему прелестную подругу и двух малюток, приехала, разыскав адрес, с   дальнего запада плачущая, богато одетая женщина; у нее были великолепные,   новенькие саквояжи и рыжие волосы. Последнее, что возмутило ширококостных женщин   и бородатых мужчин Кантервиля, изведавших, кстати сказать, за восемь месяцев   жизни в переселенческих палатках все птичьи прелести грубого флирта, – было   гнусное, недостойное порядочного человека, похищение милой девушки Дэзи Крок.   Она была очень хорошенькая и тихая. Кто долго смотрел на нее, начинал   чувствовать себя так, словно все его тело обволакивает дрожащая светлая   паутинка. У Дэзи было много поклонников, а похитил ее Гоан Гнор вечером, когда   в пыльной перспективе освещенной закатом улицы трудно разобрать, подрались ли   возвращающиеся с водопоя быки или, зажимая рукой рот девушки, взваливают на   седло пленницу. Гоан, впрочем, был всегда вежлив, хотя и жил одиноко, что, как   известно, располагает к грубости. Тем более никто не ожидал от этого человека   такого бешеного поступка.      

Достоверно   одно, что за неделю перед этим на каком-то балу Гоан долго и тихо говорил с   девушкой. Наблюдавшие за ними видели, что молодой человек стоит с жалким лицом,   бледный и не в себе – «Я никого не люблю, Гоан, верьте мне», – сказала   девушка. Женщина, расслышавшая эти слова, была наверху блаженства три дня: она   передавала эту фразу с различными интонациями и комментариями. Лошадь Гоана,   мчась у лесной опушки, оступилась на промоине и сломала ногу; похититель был   схвачен ровно через час после совершения преступления.      

Конная   толпа, собравшаяся на месте падения лошади, сгрудилась так тесно, что ничего   нельзя было разобрать в яростном движении рук и спин. Наконец кольцо разбилось,   девушку, лежавшую в обмороке, оттащили к кустам. Братья Дэзи, ее отец и дядя   молча били придавленного лошадью Гоана, затем, утомясь и вспотев, отошли,   блестя глазами, а с земли поднялся растерзанный облик человека, отплевывая   густую кровь. Огромные кровоподтеки покрывали лицо Гоана, он был жалок и   страшен, шатался и хрипел что-то, похожее на слова.      

Неусовершенствованное   правосудие глухих мест, не имея в этом случае прямого повода лишить Гоана   жизни, привлекло его, тем не менее, к ответственности за тяжкое оскорбление   Кроков и девушки. После долгого шума и препирательств в землю перед гостиницей   вбили деревянный столб и привязали к нему Гоана, скрутив руки на другой стороне   столба; в таком виде, без пищи и воды, он должен был простоять двадцать четыре   часа и затем убираться подобру-поздорову, куда угодно.      

Гоан дал   проделать над собой всю церемонию, двигаясь, как отравленная муха. Он молчал.   Запевалы кантервиля и прочие любопытствующие, отойдя на приличное расстояние,   полюбовались делом своих рук и медленно разошлись по домам.      

Стемнело.   Гоан, облизывая разбитые, присохшие к зубам губы, обдумывал план мести. Все   перегорело в его душе, он не чувствовал ни стыда, ни бешенства; опустошенный,   он припоминал лишь, кто и как бил его, чья речь была злее, чей голос громче.   Это требует больших сил, и Гоан скоро устал; тогда он стал думать о том, что   никогда не увидит Дэзи. Он вспоминал сладкую тяжесть ее затрепетавшего тела,   быстрое биение сердца, которое в эти несколько счастливых минут билось на его   груди, запрокинутую голову девушки и свой единственный поцелуй в то место, где   на ее груди расстегнулась пуговица. И он замычал от ненасытной тоски, напряг   руки; веревки обожгли ему кожу суставов. Еще ночь впереди и день!      

Гоан   стоял, переминаясь с ноги на ногу. Иногда он пытался уверить себя, что все сон,   откидывал голову и, стукаясь затылком о столб, разбивал иллюзию. В стороне,   крадучись, звучали шаги, замирали против Гоана и, медленнее, затихали у   перекрестка. В окнах погасли огни, неясный силуэт, часто останавливаясь,   приблизился к Гоану, и наказанный вдруг вспыхнул, покраснел в темноте до корней   волос; жилы висков налились кровью, отстукивая частую дробь. Оглушающий стыд   потопил разум Гоана; застонав, он закрыл глаза и тотчас же открыл их. Печальное   лицо Дэзи с широко раскрытыми глазами остановилось перед ним совсем близко, но он   не мог протянуть руку для просьбы о снисхождении.      

– И   вы… посмотреть, – тихо сказал Гоан, – уйдите, простите!      

– Я   сейчас и уйду, – произнесла торопливым шепотом девушка, – но вы не   защищались, зачем вы допустили все это?      

– Ах! –   сказал Гоан. – Слова сожаления; но поздно, Дэзи. Вы мучаете меня, а я   люблю вас. Уйдите, нет, не уходите… или уйдите; пожалуй, это самое лучшее.      

– Мне   ужасно жаль вас. – Она протянула руку, погладила растрепанные волосы Гоана   быстрым материнским движением. – Ну, что вы, не плачьте. Вы… или нет, я   уйду, увидят.      

Она   отступила в тьму, и более ее не было слышно. Вздрагивая и улыбаясь, Гоан глотал   падающие из немигающих глаз крупные соленые капли; от них было тепло щекам и   душе.      

В   воздухе просвистел камень, стукнул о столб, задел Гоана по уху рикошетом и   шлепнулся к ногам похитителя.      

– Для   вас, Дэзи, – сказал Гоан, – только для вас.      

       II      

       

Утром,   когда движение на улицах стало задерживаться, так как многие не спали ночь, желая   утром пораньше взглянуть на возмутителя общественного спокойствия, Гоана   отвязали. Кучка неловко усмехающихся парней подошла к столбу сзади, за спиной   привязанного. Брат Дэзи, клыкастый и длинный богатырь, разрезал ножом веревку.      

– Велено   отпустить, – пробормотал он, откашливаясь, – так смотри… не шляйся в   здешних местах.      

Гоан   упал, упираясь руками в землю, встал и, шатаясь из стороны в сторону, словно   шел по палубе судна в бурю, направился домой. Толпа сосредоточенно   расступилась.      

Через   час на дверях небольшого гоановского дома болтался замок. Наглухо заколоченные   окна, следы копыт у изгороди, тишина стен – все это указывало, что воля колонии   исполнена. Видели, как Гоан на второй своей лошади, белой с рыжим хвостом и   крупом, не оглядываясь, проехал задворками к скошенному Крокову лугу. Далее   начиналась лесная тропа, путь зверей и охотников.      

Гоан   ехал шагом, ему нестерпимо хотелось повернуть лошадь назад и хоть еще раз взглянуть   на знакомое окно Дэзи. Натягивая поводья, он с трудом приподымал отекшую руку.   У ручья он задержал лошадь, посмотрев в сверкающие струи потока; там, снизу,   встретилось с ним взглядом опухшее, темное лицо. Выбрать место для поселения   казалось ему пустяком, – земля большая.      

На   повороте к горам, где, за синей далью чащи, шла дорога к большому портовому   городу, Гоан, услышав сзади неясный шум, повернул голову, продолжая ехать и   мрачно думать о будущем. Стук копыт явственнее выделился в лесном гуле, Гоан   остановился, и, задыхаясь, его нагнала Дэзи.      

Слишком   большое, потрясающее недоумение лица Гоана развязало ее язык. Смущаясь, она   выслушала все восклицания. Он думал, что понимает, в чем дело, но боялся верить   себе. Подъехав ближе, Дэзи сказала:      

– Гоан,   возьмите меня. Мне нет житья больше. Меня грызут все, распустили слух, что я   была в уговоре с вами. И даже, что у нас есть ребенок, спрятанный на стороне.      

Гоан   молчал. Лошадь, на которой сидела девушка, казалась ему литой из утреннего   света.      

– Отец   оскорбил меня, – продолжала Дэзи. – Он говорит, что все это была лишь   комедия и я греховна. Но вы знаете, что это неправда. И вам не нужно похищать   меня еще раз. Я вынесла взрыв злобы и оскорблении.      

– Милая, –   сказал Гоан, улыбаясь во всю ширину разбитого своего лица, – мужчины стали   бы преследовать вас теперь за то, что не они пытались овладеть вами… а женщины –   за то, что вам оказали предпочтение. Люди ненавидят любовь. Не приближайтесь ко   мне, Дэзи: клянусь – я не удержусь тогда и начну вас целовать. Простите меня!      

Но скоро   их головы сблизились, и две любви, одна зарождающаяся, другая – давно разгоревшаяся   страстным пожаром, слились вместе, как маленькая лесная речка и большая река.      

Они жили   долго и умерли в один день.      

 Слова      

       

       I      

       

«Если бы   трава, солнце и река знали, могли знать, как я люблю эту девушку, –   подумал Корвин, стараясь словами выразить невыразимое, проникавшее в него все   глубже, по мере того как он, не отрываясь, смотрел на мелькающее среди весенних   деревьев платье Лизы, – если б они узнали, – трава сделалась бы гуще   и зеленее, солнце – больше, а река – шире». Он довел эту свою мысль до конца, и   ему захотелось отрывистых, проникновенных, случайных, ненадуманных слов, он   засмеялся и легко вздрогнул.      

– Ах   ты, милая! – сказал Корвин, перешел аллею и поспешно зашагал навстречу   девушке.      

Она тоже   увидала его и остановилась, прикрывая лицо рукой от яркого света. Пока Корвин   не подошел совсем близко, лица их были совершенно серьезны, а сблизившись –   открыто и весело улыбнулись. Корвин поцеловал ладонную ямочку влажной, покорной   руки Лизы, потом забрал губами покрасневшее ушко, чмокнул и отпустил.      

– О   чем вы думаете эти дни? – спросила она, гладя его рукав. – У меня в   голове сидят все важные, торжественные и нелепые мысли.      

– Лиза, –   сказал Корвин, обнимая сильную, тонкую талию задрожавшей рукой, – я думал   и продолжаю думать о том, что наш брак должен быть совсем особенный, чудесный,   ароматный брак, цельный, как страстная молитва, возвышенный, знойный и   радостный. То, что называется у других браком, – не любовь, а разложение   трупа любви.      

– Хорошо,   милый, – сказала девушка. – Я согласна с вами всем существом. Это то,   что я думаю, но меня такие мысли пугают: я боюсь их.      

– Нет, –   возразил Корвин, и то, что он стал говорить дальше, представилось ему таким   сильным, значительным, что голос его пресекся от искреннего волнения. –   Нет, Лиза, вы знаете, когда мы идем вот так, как теперь, изнемогая от любви, мы   с вами уже не Елизавета Андреевна Плохоцкая и не Петр Иванович Корвин, а   другие. Теперь мы настоящие – без имен и кличек, те самые, о которых мечтали и   какими хотели быть. Это делает любовь. О, себя бояться не нужно и стыдно. Лиза,   взгляните на Корвина благодарными, удовлетворенными глазами.      

Некоторое   время они шли молча, затем девушка остановилась, проговорив:      

– Я   боюсь не того, что любовь наша исчезнет, а наступления будней. Что отношения   обесцветятся, перейдут в привычку.      

«Послезавтра,   в это самое время, я буду стоять в церкви с ним рядом, а несколько посторонних   людей, посредством бумаг, пения и торжественных фраз, сделают нас в глазах   общества неразрывно принадлежащими друг другу, – подумала она, и   необъяснимое смущение потупило разгоревшийся минуты назад восторг молодости. –   Корвин мне еще не вполне близок, – работала мысль, – через два дня я   еще только начну узнавать его как мужа и человека».      

Тайный   страх девушки перед мужчиной, соединяющий боязнь разочарования с самыми   фантастическими ожиданиями и бессознательным трепетом жаждущего нежности тела,   вдруг затемнил мысли, полные светлых планов будущего, спутал и смешал все. Как   всегда, этот страх был неприятен Лизе, от него лицо, фигура и все существо   Корвина делалось слегка чужим, односторонне враждебным. Прогоняя смущение, Лиза   отстранилась от жениха, говоря:      

– Мамаша   похудела, пьет ландышевые капли и все твердит, что мне рано замуж.      

– Старушки   забывают, как жили сами, – ответил Корвин. – А знаете, я придумал вам   новое имя.      

– Какое   же?      

– Орешек.      

– Ореховая   девушка. Не очень удачно, – сказала она, ожидая большего.      

– А   почему – у вас глаза, и волосы, и ресницы орехового цвета, – пояснил   Корвин. – Вам не нравится? А я это имя полюбил.      

Они   подошли к тому углу сада, где изгородь; падая по обрыву вниз, под ракитами,   искрилась быстрая солнечная полоса воды; за гладким простором реки виднелся   синий и голубой лес. Полдень жег лица.      

– Теперь   я пойду домой, – сказал Корвин. – К вам я заходить не буду, передайте   поклон мамаше. Мы увидимся послезавтра.      

– Послезавтра, –   значительно произнесла Лиза, оставляя свою руку в руках Корвина.      

Он   поднес руку к губам и, незаметно целуя все крепче и выше, приблизился к лицу   девушки; тогда, притянув друг друга быстрым объятием, они молча поцеловались   долгим поцелуем; Лиза глубоко вздохнула, побледнела и освободилась, а Корвин   почувствовал, как волна крови, подступив к горлу, перехватила дыхание,   утомленный неразрешающеюся близостью женщины, он опустил руки, улыбнулся и снял   шляпу.      

– Милая   Лиза, – проговорил он, – скоро мы будем одно. Да будет с вами покой.      

– Петя, –   тихо сказала девушка, приласкав взглядом уходящего Корвина. Корвин обернулся   еще раз, прошел несколько шагов и в нерешительности остановился, удивленный   тем, что уходит не с полным и легким, а со стесненным и беспокойным сердцем.      

«Что со   мной? – спросил он. – Предчувствие, что больше не будет   счастья? – неожиданно вспыхнули дикие, пугающие слова. – Чепуха,   нервы не в порядке, – решил он. – Какой вздор!»      

Испуг   прошел, но оставался еще странный осадок, смесь грусти и раздражения. Чтобы   успокоиться, Корвин стал думать обо всем положительном, данном ему жизнью. Он   образован, у него есть состояние, на дворе безмятежный май, его любят, он   любит… разве это не самое большое счастье? С этим он подошел к калитке и вышел   на улицу.      

       II      

       

Подходя   к дому, в котором жил, Корвин испытал вновь суеверное чувство, заставившее его,   против воли, несколько минут назад мысленно произнести суеверную фразу. На этот   раз он не испугался, а подумал: «Вот что значит спать плохо две ночи подряд. И   я стал чересчур много ходить». И, как бы потверждая это, екнуло перебоем его не   совсем здоровое сердце.      

Солнце,   впиваясь исступленным поцелуем в сухую от жара землю, жгло пустынную улицу.   Прохожих не было; тонкая пыль, рассеянная в воздухе, делала перспективу сизой и   выцветшей. Кусты крапивы, желтые одуванчики, неуклюжий деревянный тротуар,   пропитанные вековой скукой, мозолили глаза; от картин этих веяло гигантским   дневным сном, покоем расслабленности, связанной, жуткой жизнью. Большие зеленые   мухи, дети нечистот, летали по фасадам домов.      

Корвин   поднялся на площадку деревянной, выкрашенной в желтое, лестницы, и верхняя   ступенька скрипнула под его ногой унылым звуком. Скучный дневной свет заливал   комнаты, натертый пол сильно блестел; в гостиной лежали не распакованные еще   покупки: ящики, свертки, картонки. В растворенную дверь кабинета лез угол   письменного стола с брошенной на нем книгой, в распахнутых окнах, за белыми   складками занавесок, плыл, искрясь голубыми искрами, воздух. «Как тихо! –   подумал Корвин. – И как грустно от тишины!»      

Присев   на стул, он убедился, однако, что настоящей тишины не было. Бесчисленные мухи   чертили воздух; дремотное, певучее жужжание их разливалось везде: роями и   поодиночке, вылетая на пыльные косяки солнца, сверкали они слюдой крыльев и   вновь, под потолком или на столах, превращались в черные неугомонные точки,   движущиеся как бы без смысла и определенного направления. Корвин следил   некоторое время за ними, а затем, решительно тряхнув головою, стал думать о   молодой женщине, с приходом которой пустынные комнаты оживятся смехом, шумом   женского платья, звуками полного голоса. Но думал он об этом не улыбаясь,   холодно и, наконец, чуждаясь сам странной своей тоски, пустил в дело термометр.   «Вы – здоровы, – сказал термометр, когда Корвин вынул его из-под мышки. У   вас 36 и 6».      

В   передней кто-то двигался. Этот тихий, вопрошающий шелест, услышанный Корвиным,   напомнил ему о том, что, входя, он забыл запереть дверь.      

– Кто   там? – вставая и застегиваясь, сказал Корвин. Шелест усилился. Неизвестный   быстро, как бы скользя, прошел залу, а Корвин, ступив на порог кабинета,   запнулся взглядом. В этот момент судорожного кивка головы со стороны женщины он   понял, что все рушится и исчезает и что вот-вот, сию же минуту, жалкая,   истеричная глупость положения собьет его с ног, отравит и разорит.      

– Так…   вот как, – сказал он, путаясь в словах: – Я не ожидал? как угодно. –   Прошлое, разделенное на отброшенное и принятое, стало одним.      

«Это я,   это мое прошлое», – сказал себе тысячью других мыслей Корвин, неподвижно   глядя в бледное, жалко улыбающееся лицо. Было нестерпимо трудно двигаться и   дышать.      

– Я   молчу, – злобно проговорил Корвин, – сядьте, пожалуйста, и говорите.   Мне говорить нечего.      

Женщина   села. Недорогая новая шляпа, простой костюм, скрашенный хорошеньким кушаком и   брошкой, оставляли впечатление желания нравиться. Выражение серьезного, с   мелкими чертами лица оставалось насильственно спокойным. Глаза смотрели на   Корвина, но взгляд их как бы не доходил до него, возвращаясь к созерцанию горя.   Она помолчала, откашлялась и заговорила, часто останавливаясь, как бы забывая   сказанное. Она не находила больше сил ждать вдали от него. Ранее она думала,   что расстояние сыграет благотворную роль, а теперь известие о близкой женитьбе   перевернуло все. Прошлое ожило. Все, что он говорил ей в рассвете их любви,   по-прежнему полно для нее значения и силы. Для любви нет времени, нет ушедших   трех лет. Это было… вчера, а сегодня – она здесь. Или, может быть, он хочет,   чтобы она повторила ему все песни, спетые им вчера?      

– Как…   вы разыскали меня? – спросил Корвин, вздрагивая от волнения. – Против   воли не возвращается любовь, и вы знаете, что… и все-таки…      

Он   встал, перешел к окну, смотрел в ту сторону, где сильно и сладко билось третье   сердце. «Спаси меня, Лиза, спаси, Лиза, Лизочка!» – мысленно сказал Корвин.      

Никто не   виноват. Все виноваты. Эта мысль была отвратительна и утомила его. За спиной   знакомый молодой голос твердил слова упреков. Три года назад: лес, безудержные,   льющиеся из самых ароматных хранилищ сердца слова убежденной любви – это было   нетрудно вспомнить. Он вспоминал; смысл тех слов его был таков: «Жить и умереть   вместе. Жизнь благословенная, смерть – радостная». Это сказанное три года назад   одной женщине было сказано сегодня другой. Все было похоже: слова, голос,   интонация, шепот и смех. Как будто давно, с незапамятных, седых времен один и   тот же взволнованный голос твердит о счастье, а эхо его подхватывают Корвины и   множат безгрешно-лживые слова, и нет в них силы и крепости. Нет силы и крепости   в человеке.      

– Ради   бога… – сказал Корвин, поворачиваясь к женщине, – Мария, моя Мария в   прошлом, ради бога простите, и кончим. Нет любви.      

– Все   равно, – помолчав, сдержанно произнесла женщина.      

Корвин   подошел к двери, забыл, для чего нужно было пройти ему эти несколько шагов, и   возвратился назад. Привстав, женщина замахала руками, затем оперлась левой о   спинку дивана и, вся изогнувшись, словно усиливаясь сбросить одолевающую ее   ношу, выстрелила в бок Корвину несколько раз. И на этот раз для Корвина в   маленькой руке с прыгающим револьвером не было ничего смешного или   мелодраматического. Он закричал по-детски, бросился в переднюю и упал, а падая –   знал, что вот наступил момент упасть на пол и умереть. Тоскливый ужас, парализовавший   тело, был больше сознания Корвина, а он не понял всей его силы. Он упал скорчившись,   некрасиво и грузно, и легкий холодок начал быстро уничтожать его. Побежали   последние мысли: кто-то, рыдая, поднимал его голову. А в самый последний миг   Корвин услышал отчетливо, как тиканье карманных часов, возню мух, жужжавших на   стеклах окон, опомнился, закричал грузным шепотом: «Лиза!» – и умер.      

 Приключения Гинча      

       

Он сажает   это чудовище за стол, и оно произносит молитву голосом разносчика рыбы,   кричащего на улице.      

Вальтер   Скотт      

       

       Предисловие      

       

Я должен   оговориться. У меня не было никакой охоты заводить новые, случайные знакомства,   после того, как один из подобранных мною на улице санкюлотов сделался   беллетристом, открыл мне свои благодарные объятия, а затем сообщил по секрету   некоторым нашим общим знакомым, что я убил английского капитана (не помню, с   какого корабля) и украл у него чемодан с рукописями. Никто не мог бы поверить   этому. Он сам не верил себе, но в один несчастный для меня день ему пришла в   голову мысль придать этой истории некоторое правдоподобие, убедив слушателей,   что между Галичем и Костромой я зарезал почтенного старика, воспользовавшись   только двугривенным, а в заключение бежал с каторги.      

Грустные   размышления, преследовавшие меня после этой истории, рассеялись в один из   весенних дней, когда, впитывая всем своим существом уличную пыль, бледное   солнце и робкий шепот газетчиков, петербуржец как бы случайно посещает ломбард,   обменивает у великодушных людей зимнее пальто на пропитанный нафталином   демисезон и устремляется в гущу весенней уличной сутолоки. Проделав все это, я   открыл двери старого, подозрительного кафе и уселся за столиком. Посетителей   почти не было: насколько помню теперь, я не принял в счет багрового старика и   пышной прически его дамы, считая их примелькавшимися аксессуарами. Против меня   сидел скверно одетый молодой человек, с лицом, взятым напрокат из модных   журналов. Я так и остался бы на его счет очень низкого мнения, не подними он в   эту минуту свои глаза: взгляд их выражал серьезное, большое страдание. Пустой   стакан из-под кофе некоторое время чрезвычайно развлекал его. Он вертел этот   стакан из стороны в сторону, наклонял, побрякивал им о блюдечко, рассматривал   дно и всячески развлекался. Затем, к моему великому изумлению, человек этот   принялся царапать ногтями стеклянную доску столика.      

Подумав,   я быстро сообразил, в чем дело. Рекламы в этом кафе заделывались между нижней,   деревянной частью стола и верхней доской из толстого стекла, имея вид небрежно   брошенных разноцветных листков. Молодой человек находился в состоянии глубокой   рассеянности. Его усилия взять один из листков сквозь стекло ясно доказывали   это. Человек, рассеянный до такой степени в публичном месте, обращает на себя   внимание.      

Я   обратил на него это внимание, следя, как белые, чисто содержимые пальцы,   скользили и срывались; старые мысли о рассеянности посетили меня. Я говорил   себе, что все истинно рассеянные люди имеют приличное внутреннее содержание,   наконец, мне захотелось поговорить с этим молодым человеком. Будучи общительным   по природе, я скоро находил тему для разговора.      

Мне   оставалось лишь подойти к нему, но в этот момент окровавленный призрак английского   капитана занял один из столиков, грозя мне пальцем, унизанным индийскими   брильянтами. Я немного смутился, однако наличность прозрачной, как хрусталь,   совести дала мне силу презреть угрожающее видение и даже снисходительно   улыбнуться. Некоторое время пытались еще задержать меня несчастный старик,   путешествовавший из Галича в Кострому, и начальник сибирской каторжной тюрьмы;   я с силой оттолкнул их, прошел твердыми шагами нужное расстояние и сказал:      

– Принято   почему-то делать большие глаза, когда в общественном месте неизвестный человек   подходит к вам, предлагая знакомство. Я знаю, мы живем в стране, где медведи   добродушны, а люди злы и опасны, но все же бывают исключения. Такое исключение   составляю я.      

Он   прищурился – движение, непредвиденное мной.      

– Я   пишу, – сказал я. – Моя фамилия –…н, а ваша?      

– Лебедев. –   Он привстал, недолго подержал мою руку и сел снова. – Присаживайтесь. Мне   тоже скучно, как скучно всем в этой прекрасной стране.      

Я сел, и   тотчас же разговор наш принял определенное направление. Лебедев рассказывал о   себе. Это было его больное место. Он говорил тихим, слегка удивленным голосом,   поминутно закуривая гаснущую папиросу. У него был пристальный, задумчивый   взгляд, манера лизать языком нижнюю часть усов и перекладывать ноги.      

Я умею   слушать. Это особое искусство состоит в кивании головой и   напряженно-сочувственном выражении лица. Полезно также время от времени   открывать и тотчас же закрывать рот, как будто вы хотите перебить рассказчика   тысячью вопросов, но умолкаете, подавленные громадным интересом рассказа.      

То, что   он рассказывал, было действительно интересно; он сгущал краски, не заботясь об   этом; великолепные, отчетливые границы внешнего и внутреннего миров змеились в   пестром узоре его рассказа с непринужденной легкостью и искренностью, намечая   коренной смысл пережитых им событий (кость для собаки – тоже событие) в самом   недвусмысленном освещении.      

Три темы   постоянно привлекают человеческое воображение, сливаясь в одной туманной   перспективе, глубина ее блестит светом, полным неопределенной печали: «Смерть,   жизнь и любовь». Лебедев, один из многих взвихренных потоком чужих жизней,   самообольщенных и бессильных людей, рассказывал мне, что произошло с ним в   течение двух последних недель. Слишком молодой, чтобы трагически смотреть на   любовь, слишком стремительный, чтобы хныкать о будущем смертном исчезновении,   он был всецело поглощен жизнью. Жизнь избила его – и он почесывался.      

Мы   выпили четыре стакана кофе, два – чаю, шесть бутылок фруктовой воды и выкурили   множество папирос. В тот момент, когда я, несколько утомленный чужими   переживаниями, попросил его записать эту странную историю, а он с тайным   удовольствием в душе и деланной гримасой улыбающегося лица выслушал мои   технические указания, – неожиданно заиграло электрическое пианино.   Развязные, беззастенчивые звуки говорили о линючей, дешевой любви   профессионалок.      

Кафе   наполнялось публикой, и мне в первое мгновение показалось, что страусы, одетые   в ротонды и юбки, пришли справиться о ценах на свои перья.      

Нижеизложенное   принадлежит перу Лебедева, а не английского капитана.      

       I      

       

В конце   лета я поселился на городской черте, у огородника. Комната была очень плоха, несколько   поколений жильцов придали ей тот род живописной ободранности, о которой пишут   романисты богемы. Одно окно, чистая дырявая занавеска, слегка мебели и   разноцветные лоскутья обоев. По вечерам усталое солнце слепило глаза стеклянной   чешуей парниковых рам, темно-зеленые, пышные лопухи тянулись у изгороди,   заросшей шиповником. Десятина, засеянная фасолью, подымала невдалеке стену   вьющихся сквозных спиралей, увенчанных лесом тычин; душистый горошек, мальва,   азалии, анемоны и маргаритки теснились вблизи дома в прогнивших от земли ящиках   и на клумбах. У окна чернели старые липы.      

Утром, в   пятницу, пришел Марвин. Я не был ничем занят, шагал из угла в угол и хмурился.   Я любил маленькую Евгению, дочь содержателя городских бань, а она дразнила   меня; последнее письмо ее привело меня в состояние подавленной ярости. Марвин   не застал ярости, она перегорела, выродившись в дрянной шлак, – среднее   между горечью и надеждой.