1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Она  не ответила и в бессилии закрыла глаза. Бледное ее лицо стало точно у мертвой.  Она заснула почти мгновенно. Шатов посмотрел кругом, поправил свечу, посмотрел  еще раз в беспокойстве на ее лицо, крепко сжал пред собой руки и на цыпочках  вышел из комнаты в сени. На верху лестницы он уперся лицом в угол и простоял  так минут десять, безмолвно и недвижимо. Простоял бы и дольше, но вдруг внизу  послышались тихие, осторожные шаги. Кто-то подымался вверх. Шатов вспомнил, что  забыл запереть калитку.    

– Кто  тут? – спросил он шепотом.    

Незнакомый  посетитель подымался не спеша и не отвечая. Взойдя наверх, остановился;  рассмотреть его было в темноте невозможно; вдруг послышался его осторожный  вопрос:    

– Иван  Шатов?    

Шатов  назвал себя, но немедленно протянул руку, чтоб остановить его; но тот сам  схватил его за руку и – Шатов вздрогнул, как бы прикоснувшись к какому-то  страшному гаду.    

– Стойте  здесь, – быстро прошептал он, – не входите, я не могу вас теперь  принять. Ко мне воротилась жена. Я вынесу свечу.    

Когда  он воротился со свечкой, стоял какой-то молоденький офицерик; имени его он не  знал, но где-то видел.    

– Эркель, –  отрекомендовался тот. – Видели меня у Виргинского.    

– Помню;  вы сидели и писали. Слушайте, – вскипел вдруг Шатов, исступленно подступая  к нему, но говоря по-прежнему шепотом, – вы сейчас мне сделали знак рукой,  когда схватили мою руку. Но знайте, я могу наплевать на все эти знаки! Я не  признаю… не хочу… Я могу вас спустить сейчас с лестницы, знаете вы это?    

– Нет,  я этого ничего не знаю и совсем не знаю, за что вы так рассердились, –  незлобиво и почти простодушно ответил гость. – Я имею только передать вам  нечто и за тем пришел, главное не желая терять времени. У вас станок, вам не  принадлежащий и в котором вы обязаны отчетом, как знаете сами. Мне велено  потребовать от вас передать его завтра же, ровно в семь часов пополудни,  Липутину. Кроме того, велено сообщить, что более от вас ничего никогда не  потребуется.    

– Ничего?    

– Совершенно  ничего. Ваша просьба исполняется, и вы навсегда устранены. Это положительно мне  велено вам сообщить.    

– Кто  велел сообщить?    

– Те,  которые передали мне знак.    

– Вы  из-за границы?    

– Это…  это, я думаю, для вас безразлично.    

– Э,  черт! А почему вы раньше не приходили, если вам велено?    

– Я  следовал некоторым инструкциям и был не один.    

– Понимаю,  понимаю, что были не один. Э… черт! А зачем Липутин сам не пришел?    

– Итак,  я явлюсь за вами завтра ровно в шесть часов вечера, и пойдем туда пешком. Кроме  нас троих, никого не будет.    

– Верховенский  будет?    

– Нет,  его не будет. Верховенский уезжает завтра поутру из города, в одиннадцать  часов.    

– Так  я и думал, – бешено прошептал Шатов и стукнул себя кулаком по бедру, –  бежал, каналья!    

Он  взволнованно задумался. Эркель пристально смотрел на на него, молчал и ждал.    

– Как  же вы возьмете? Ведь это нельзя зараз взять в руки и унести.    

– Да  и не нужно будет. Вы только укажете место, а мы только удостоверимся, что  действительно тут зарыто. Мы ведь знаем только, где это место, самого места не  знаем. А вы разве указывали еще кому-нибудь место?    

Шатов  посмотрел на него.    

– Вы-то,  вы-то, такой мальчишка, – такой глупенький мальчишка, – вы тоже туда  влезли с головой, как баран? Э, да им и надо этакого соку! Ну, ступайте! Э-эх!  Тот подлец вас всех надул и бежал.    

Эркель  смотрел ясно и спокойно, но как будто не понимал.    

– Верховенский  бежал, Верховенский! – яростно проскрежетал Шатов.    

– Да  ведь он еще здесь, не уехал. Он только завтра уедет, – мягко и убедительно  заметил Эркель. – Я его особенно приглашал присутствовать в качестве  свидетеля; к нему моя вся инструкция была (соткровенничал он как молоденький  неопытный мальчик). Но он, к сожалению, не согласился, под предлогом отъезда;  да и в самом деле что-то спешит.    

Шатов  еще раз сожалительно вскинул глазами на простачка, но вдруг махнул рукой, как  бы подумав: «Стоит жалеть-то».    

– Хорошо,  приду, – оборвал он вдруг, – а теперь убирайтесь, марш!    

– Итак,  я ровно в шесть часов, – вежливо поклонился Эркель и не спеша пошел с  лестницы.    

– Дурачок! –  не утерпел крикнуть ему вслед с верху лестницы Шатов.    

– Что-с? –  отозвался тот уже снизу.    

– Ничего,  ступайте.    

– Я  думал, вы что-то сказали.    

     II    

     

Эркель  был такой «дурачок», у которого только главного толку не было в голове, царя в  голове; но маленького, подчиненного толку у него было довольно, даже до  хитрости. Фанатически, младенчески преданный «общему делу», а в сущности Петру  Верховенскому, он действовал по его инструкции, данной ему в то время, когда в  заседании у наших условились и распределили роли на завтра. Петр  Степанович, назначая ему роль посланника, успел поговорить с ним минут десять в  сторонке. Исполнительная часть была потребностью этой мелкой, малорассудочной,  вечно жаждущей подчинения чужой воле натуры – о, конечно не иначе как ради  «общего» или «великого» дела. Но и это было всё равно, ибо маленькие фанатики,  подобные Эркелю, никак не могут понять служения идее, иначе как слив ее с самим  лицом, по их понятию выражающим эту идею. Чувствительный, ласковый и добрый  Эркель, быть может, был самым бесчувственным из убийц, собравшихся на Шатова, и  безо всякой личной ненависти, не смигнув глазом, присутствовал бы при его  убиении. Ему велено было, например, хорошенько, между прочим, высмотреть  обстановку Шатова, во время исполнения своего поручения, и когда Шатов, приняв  его на лестнице, сболтнул в жару, всего вероятнее не заметив того, что к нему  воротилась жена, – у Эркеля тотчас же достало инстинктивной хитрости не  выказать ни малейшего дальнейшего любопытства, несмотря на блеснувшую в уме  догадку, что факт воротившейся жены имеет большое значение в успехе их  предприятия…    

Так  в сущности и было: один только этот факт и спас «мерзавцев» от намерения  Шатова, а вместе с тем и помог им от него «избавиться»… Во-первых, он  взволновал Шатова, выбил его из колеи, отнял от него обычную прозорливость и  осторожность. Какая-нибудь идея о своей собственной безопасности менее всего  могла прийти теперь в его голову, занятую совсем другим. Напротив, он с  увлечением поверил, что Петр Верховенский завтра бежит: это так совпадало с его  подозрениями! Возвратясь в комнату, он опять уселся в угол, уперся локтями в  колена и закрыл руками лицо. Горькие мысли его мучили…    

И  вот он снова подымал голову, вставал на цыпочки и шел на нее поглядеть:  «Господи! Да у нее завтра же разовьется горячка, к утру, пожалуй уже теперь  началась! Конечно, простудилась. Она не привыкла к этому ужасному климату, а  тут вагон, третий класс, кругом вихрь, дождь, а у нее такой холодный бурнусик,  совсем никакой одежонки… И тут-то ее оставить, бросить без помощи! Сак-то,  сак-то какой крошечный, легкий, сморщенный, десять фунтов! Бедная, как она  изнурена, сколько вынесла! Она горда, оттого и не жалуется. Но раздражена,  раздражена! Это болезнь: и ангел в болезни станет раздражителен. Какой сухой,  горячий, должно быть, лоб, как темно под глазами и… и как, однако, прекрасен  этот овал лица и эти пышные волосы, как…»    

И  он поскорее отводил глаза, поскорей отходил, как бы пугаясь одной идеи видеть в  ней что-нибудь другое, чем несчастное, измученное существо, которому надо  помочь, – «какие уж тут надежды! О, как низок, как подл человек!» –  и он шел опять в свой угол, садился, закрывал лицо руками и опять мечтал, опять  припоминал… и опять мерещились ему надежды.    

«“Ох,  устала, ох, устала!” – припоминал он ее восклицания, ее слабый, надорванный голос.  Господи! Бросить ее теперь, а у ней восемь гривен; протянула свой портмоне,  старенький, крошечный! Приехала места искать – ну что она понимает в местах,  что они понимают в России? Ведь это как блажные дети, всё у них собственные  фантазии, ими же созданные; и сердится, бедная, зачем не похожа Россия на их  иностранные мечтаньица! О несчастные, о невинные!.. И однако, в самом деле  здесь холодно…»    

Он  вспомнил, что она жаловалась, что он обещался затопить печь. «Дрова тут, можно  принести, не разбудить бы только. Впрочем, можно. А как решить насчет телятины?  Встанет, может быть, захочет кушать… Ну, это после; Кириллов всю ночь не спит.  Чем бы ее накрыть, она так крепко спит, но ей, верно, холодно, ах, холодно!»    

И  он еще раз подошел на нее посмотреть; платье немного завернулось, и половина  правой ноги открылась до колена. Он вдруг отвернулся, почти в испуге, снял с  себя теплое пальто и, оставшись в стареньком сюртучишке, накрыл, стараясь не  смотреть, обнаженное место.    

Зажигание  дров, хождение на цыпочках, осматривание спящей, мечты в углу, потом опять  осматривание спящей взяли много времени. Прошло два-три часа. И вот в это-то  время у Кириллова успели побывать Верховенский и Липутин. Наконец и он задремал  в углу. Раздался ее стон; она пробудилась, она звала его; он вскочил как  преступник.    

– Marie!  Я было заснул… Ах, какой я подлец, Marie!    

Она  привстала, озираясь с удивлением, как бы не узнавая, где находится, и вдруг вся  всполошилась в негодовании, в гневе:    

– Я  заняла вашу постель, я заснула вне себя от усталости; как смели вы не разбудить  меня? Как осмелились подумать, что я намерена быть вам в тягость?    

– Как  мог я разбудить тебя, Marie?    

– Могли;  должны были! Для вас тут нет другой постели, а я заняла вашу. Вы не должны были  ставить меня в фальшивое положение. Или вы думаете, я приехала пользоваться  вашими благодеяниями? Сейчас извольте занять вашу постель, а я лягу в углу на  стульях…    

– Marie,  столько нет стульев, да и нечего постлать.    

– Ну  так просто на полу. Ведь вам же самому придется спать на полу. Я хочу на полу,  сейчас, сейчас!    

Она  встала, хотела шагнуть, но вдруг как бы сильнейшая судорожная боль разом отняла  у ней все силы и всю решимость, и она с громким стоном опять упала на постель.  Шатов подбежал, но Marie, спрятав лицо в подушки, захватила его руку и изо всей  силы стала сжимать и ломать ее в своей руке. Так продолжалось с минуту.    

– Marie,  голубчик, если надо, тут есть доктор Френцель, мне знакомый, очень… Я бы сбегал  к нему.    

– Вздор!    

– Как  вздор? Скажи, Marie, что у тебя болит? А то бы можно припарки… на живот например…  Это я и без доктора могу… А то горчичники.    

– Что  ж это? – странно спросила она, подымая голову и испуганно смотря на него.    

– То  есть что именно, Marie? – не понимал Шатов, – про что ты спрашиваешь?  О боже, я совсем теряюсь, Marie, извини, что ничего не понимаю.    

– Эх,  отстаньте, не ваше дело понимать. Да и было бы очень смешно… – горько  усмехнулась она. – Говорите мне про что-нибудь. Ходите по комнате и  говорите. Не стойте подле меня и не глядите на меня, об этом особенно прошу вас  в пятисотый раз!    

Шатов  стал ходить по комнате, смотря в пол и изо всех сил стараясь не взглянуть на  нее.    

– Тут  – не рассердись, Marie, умоляю тебя, – тут есть телятина, недалеко, и чай…  Ты так мало давеча скушала…    

Она  брезгливо и злобно замахала рукой. Шатов в отчаянии прикусил язык.    

– Слушайте,  я намерена здесь открыть переплетную, на разумных началах ассоциации. Так как  вы здесь живете, то как вы думаете: удастся или нет?    

– Эх,  Marie, у нас и книг-то не читают, да и нет их совсем. Да и станет он книгу  переплетать?    

– Кто  он?    

– Здешний  читатель и здешний житель вообще, Marie.    

– Ну  так и говорите яснее, а то: он, а кто он – неизвестно. Грамматики не  знаете.    

– Это  в духе языка, Marie, – пробормотал Шатов.    

– Ах,  подите вы с вашим духом, надоели. Почему здешний житель или читатель не станет  переплетать?    

– Потому  что читать книгу и ее переплетать – это целых два периода развития, и огромных.  Сначала он помаленьку читать приучается, веками разумеется, но треплет книгу и  валяет ее, считая за несерьезную вещь. Переплет же означает уже и уважение к  книге, означает, что он не только читать полюбил, но и за дело признал. До  этого периода еще вся Россия не дожила. Европа давно переплетает.    

– Это  хоть и по-педантски, но по крайней мере неглупо сказано и напоминает мне три  года назад; вы иногда были довольно остроумны три года назад.    

Она  это высказала так же брезгливо, как и все прежние капризные свои фразы.    

– Marie,  Marie, – в умилении обратился к ней Шатов, – о Marie! Если б ты  знала, сколько в эти три года прошло и проехало! Я слышал потом, что ты будто  бы презирала меня за перемену убеждений. Кого ж я бросил? Врагов живой жизни;  устарелых либералишек, боящихся собственной независимости; лакеев мысли, врагов  личности и свободы, дряхлых проповедников мертвечины и тухлятины! Что у них:  старчество, золотая средина, самая мещанская, подлая бездарность, завистливое  равенство, равенство без собственного достоинства, равенство, как сознает его  лакей или как сознавал француз девяносто третьего года… А главное, везде  мерзавцы, мерзавцы и мерзавцы!    

– Да,  мерзавцев много, – отрывисто и болезненно проговорила она. Она лежала  протянувшись, недвижимо и как бы боясь пошевелиться, откинувшись головой на  подушку, несколько вбок, смотря в потолок утомленным, но горячим взглядом. Лицо  ее было бледно, губы высохли и запеклись.    

– Ты  сознаешь, Marie, сознаешь! – воскликнул Шатов. Она хотела было сделать  отрицательный знак головой, и вдруг с нею сделалась прежняя судорога. Опять она  спрятала лицо в подушку и опять изо всей силы целую минуту сжимала до боли руку  подбежавшего и обезумевшего от ужаса Шатова.    

– Marie,  Marie! Но ведь это, может быть, очень серьезно, Marie!    

– Молчите…  Я не хочу, не хочу, – восклицала она почти в ярости, повертываясь опять  вверх лицом, – не смейте глядеть на меня, с вашим состраданием! Ходите по  комнате, говорите что-нибудь, говорите…    

Шатов  как потерянный начал было снова что-то бормотать.    

– Вы  чем здесь занимаетесь? – спросила она, с брезгливым нетерпением перебивая  его.    

– На  контору к купцу одному хожу. Я, Marie, если б особенно захотел, мог бы и здесь  хорошие деньги доставать.    

– Тем  для вас лучше…    

– Ах,  не подумай чего, Marie, я так сказал…    

– А  еще что делаете? Что проповедуете? Ведь вы не можете не проповедовать; таков  характер!    

– Бога  проповедую, Marie.    

– В  которого сами не верите. Этой идеи я никогда не могла понять.    

– Оставим,  Marie, это потом.    

– Что  такое была здесь эта Марья Тимофеевна?    

– Это  тоже мы потом, Marie.    

– Не  смейте мне делать такие замечания! Правда ли, что смерть эту можно отнести к злодейству…  этих людей?    

– Непременно  так, – проскрежетал Шатов.    

Marie  вдруг подняла голову и болезненно прокричала:    

– Не  смейте мне больше говорить об этом, никогда не смейте, никогда не смейте!    

И  она опять упала на постель в припадке той же судорожной боли; это уже в третий  раз, но на этот раз стоны стали громче, обратились в крики.    

– О,  несносный человек! О, нестерпимый человек! – металась она, уже не жалея  себя, отталкивая стоявшего над нею Шатова.    

– Marie,  я буду что хочешь… я буду ходить, говорить…    

– Да  неужто вы не видите, что началось?    

– Что  началось, Marie?    

– А  почем я знаю? Я разве тут знаю что-нибудь… О, проклятая! О, будь проклято всё заране!    

– Marie,  если б ты сказала, что начинается… а то я… что я пойму, если так?    

– Вы  отвлеченный, бесполезный болтун. О, будь проклято всё на свете!    

– Marie!  Marie!    

Он  серьезно подумал, что с ней начинается помешательство.    

– Да  неужели вы, наконец, не видите, что я мучаюсь родами, – приподнялась она,  смотря на него со страшною, болезненною, исказившею всё лицо ее злобой. –  Будь он заране проклят, этот ребенок!    

– Marie, –  воскликнул Шатов, догадавшись наконец, в чем дело, – Marie… Но что же ты  не сказала заране? – спохватился он вдруг и с энергическою решимостью  схватил свою фуражку.    

– А  я почем знала, входя сюда? Неужто пришла бы к вам? Мне сказали, еще через  десять дней! Куда же вы, куда же вы, не смейте.    

– За  повивальною бабкой! я продам револьвер; прежде всего теперь деньги!    

– Не  смейте ничего, не смейте повивальную бабку, просто бабу, старуху, у меня в портмоне  восемь гривен… Родят же деревенские бабы без бабок… А околею, так тем лучше…    

– И  бабка будет, и старуха будет. Только как я, как я оставлю тебя одну, Marie!    

Но,  сообразив, что лучше теперь оставить ее одну, несмотря на всё ее исступление,  чем потом оставить без помощи, он, не слушая ее стонов, ни гневливых  восклицаний и надеясь на свои ноги, пустился сломя голову с лестницы.    

     III    

     

Прежде  всего к Кириллову. Было уже около часу пополуночи. Кириллов стоял посреди  комнаты.    

– Кириллов,  жена родит!    

– То  есть как?    

– Родит,  ребенка родит!    

– Вы…  не ошибаетесь?    

– О  нет, нет, у ней судороги!.. Надо бабу, старуху какую-нибудь, непременно сейчас…  Можно теперь достать? У вас было много старух…    

– Очень  жаль, что я родить не умею, – задумчиво отвечал Кириллов, – то есть  не я родить не умею, а сделать так, чтобы родить, не умею… или… Нет, это я не  умею сказать.    

– То  есть вы не можете сами помочь в родах; но я не про то; старуху, старуху, я  прошу бабу, сиделку, служанку!    

– Старуха  будет, только, может быть, не сейчас. Если хотите, я вместо…    

– О,  невозможно; я теперь к Виргинской, к бабке.    

– Мерзавка!    

– О  да, Кириллов, да, но она лучше всех! О да, всё это будет без благоговения, без  радости, брезгливо, с бранью, с богохульством – при такой великой тайне,  появлении нового существа!.. О, она уж теперь проклинает его!..    

– Если  хотите, я…    

– Нет,  нет, а пока я буду бегать (о, я притащу Виргинскую!), вы иногда подходите к  моей лестнице и тихонько прислушивайтесь, но не смейте входить, вы ее  испугаете, ни за что не входите, вы только слушайте… на всякий ужасный случай.  Ну, если что крайнее случится, тогда войдите.    

– Понимаю.  Денег еще рубль. Вот. Я хотел завтра курицу, теперь не хочу. Бегите скорей,  бегите изо всей силы. Самовар всю ночь.    

Кириллов  ничего не знал о намерениях насчет Шатова, да и прежде никогда не знал о всей  степени опасности, ему угрожающей. Знал только, что у него какие-то старые  счеты с «теми людьми», и хотя сам был в это дело отчасти замешан сообщенными  ему из-за границы инструкциями (впрочем, весьма поверхностными, ибо близко он  ни в чем не участвовал), но в последнее время он всё бросил, все поручения,  совершенно устранил себя от всяких дел, прежде же всего от «общего дела», и  предался жизни созерцательной. Петр Верховенский в заседании хотя и позвал  Липутина к Кириллову, чтоб удостовериться, что тот примет в данный момент «дело  Шатова» на себя, но, однако, в объяснениях с Кирилловым ни слова не сказал про  Шатова, даже не намекнул, – вероятно считая неполитичным, а Кириллова даже  и неблагонадежным, и оставив до завтра, когда уже всё будет сделано, а  Кириллову, стало быть, будет уже «всё равно»; по крайней мере так рассуждал о  Кириллове Петр Степанович. Липутин тоже очень заметил, что о Шатове, несмотря  на обещание, ни слова не было упомянуто, но Липутин был слишком взволнован, чтобы  протестовать.    

Как  вихрь бежал Шатов в Муравьиную улицу, проклиная расстояние и не видя ему конца.    

Надо  было долго стучать у Виргинского: все давно уже спали. Но Шатов изо всей силы и  безо всякой церемонии заколотил в ставню. Цепная собака на дворе рвалась и  заливалась злобным лаем. Собаки всей улицы подхватили; поднялся собачий гам.    

– Что  вы стучите и чего вам угодно? – раздался наконец у окна мягкий и  несоответственный «оскорблению» голос самого Виргинского. Ставня приотворилась,  открылась и форточка.    

– Кто  там, какой подлец? – злобно провизжал уже совершенно соответственный  оскорблению женский голос старой девы, родственницы Виргинского.    

– Я,  Шатов, ко мне воротилась жена и теперь сейчас родит…    

– Ну  пусть и родит, убирайтесь!    

– Я  за Ариной Прохоровной, я не уйду без Арины Прохоровны!    

– Не  может она ко всякому ходить. По ночам особая практика… Убирайтесь к Макшеевой и  не смейте шуметь! – трещал обозленный женский голос. Слышно было, как  Виргинский останавливал; но старая дева его отталкивала и не уступала.    

– Я  не уйду! – прокричал опять Шатов.    

– Подождите,  подождите же! – прикрикнул наконец Виргинский, осилив деву. – Прошу  вас, Шатов, подождать пять минут, я разбужу Арину Прохоровну, и, пожалуйста, не  стучите и не кричите… О, как всё это ужасно!    

Через  пять бесконечных минут явилась Арина Прохоровна.    

– К  вам жена приехала? – послышался из форточки ее голос и, к удивлению  Шатова, вовсе не злой, а так только по-обыкновенному повелительный; но Арина  Прохоровна иначе и не могла говорить.    

– Да,  жена, и родит.    

– Марья  Игнатьевна?    

– Да,  Марья Игнатьевна. Разумеется, Марья Игнатьевна!    

Наступило  молчание. Шатов ждал. В доме перешептывались.    

– Она  давно приехала? – спросила опять madame Виргинская.    

– Сегодня  вечером, в восемь часов. Пожалуйста, поскорей.    

Опять  пошептались, опять как будто посоветовались.    

– Слушайте,  вы не ошибаетесь? Она сама вас послала за мной?    

– Нет,  она не посылала за вами, она хочет бабу, простую бабу, чтобы меня не обременять  расходами, но не беспокойтесь, я заплачу.    

– Хорошо,  приду, заплатите или нет. Я всегда ценила независимые чувства Марьи Игнатьевны,  хотя она, может быть, не помнит меня. Есть у вас самые необходимые вещи?    

– Ничего  нет, но всё будет, будет, будет…    

«Есть  же и в этих людях великодушие! – думал Шатов, направляясь к Лямшину. –  Убеждения и человек – это, кажется, две вещи во многом различные. Я, может  быть, много виноват пред ними!.. Все виноваты, все виноваты и… если бы в этом  все убедились!..»    

У  Лямшина пришлось стучать недолго; к удивлению, он мигом отворил форточку,  вскочив с постели босой и в белье, рискуя насморком; а он очень был мнителен и  постоянно заботился о своем здоровье. Но была особая причина такой чуткости и  поспешности: Лямшин трепетал весь вечер и до сих пор еще не мог заснуть от  волнения вследствие заседания у наших; ему всё мерещилось посещение  некоторых незваных и уже совсем нежеланных гостей. Известие о доносе Шатова  больше всего его мучило… И вот вдруг, как нарочно, так ужасно громко застучали  в окошко!..    

Он  до того струсил, увидав Шатова, что тотчас же захлопнул форточку и убежал на кровать.  Шатов стал неистово стучать и кричать.    

– Как  вы смеете так стучать среди ночи? – грозно, но замирая от страху, крикнул  Лямшин, по крайней мере минуты через две решившись отворить снова форточку и  убедившись, наконец, что Шатов пришел один.    

– Вот  вам револьвер; берите обратно, давайте пятнадцать рублей.    

– Что  это, вы пьяны? Это разбой; я только простужусь. Постойте, я сейчас плед накину.    

– Сейчас  давайте пятнадцать рублей. Если не дадите, буду стучать и кричать до зари; я у  вас раму выбью.    

– А  я закричу караул, и вас в каталажку возьмут.    

– А  я немой, что ли? Я не закричу караул? Кому бояться караула, вам или мне?    

– И  вы можете питать такие подлые убеждения… Я знаю, на что вы намекаете… Стойте,  стойте, ради бога, не стучите! Помилуйте, у кого деньги ночью? Ну зачем вам  деньги, если вы не пьяны?    

– Ко  мне жена воротилась. Я вам десять рублей скинул, я ни разу не стрелял; берите револьвер,  берите сию минуту.    

Лямшин  машинально протянул из форточки руку и принял револьвер; подождал и вдруг,  быстро выскочив головой из форточки, пролепетал, как бы не помня себя и с  ознобом в спине:    

– Вы  врете, к вам совсем не пришла жена. Это… это вы просто хотите куда-нибудь убежать.    

– Дурак  вы, куда мне бежать? Это ваш Петр Верховенский пусть бежит, а не я. Я был сейчас  у бабки Виргинской, и она тотчас согласилась ко мне прийти. Справьтесь. Жена  мучается; нужны деньги; давайте денег!    

Целый  фейерверк идей блеснул в изворотливом уме Лямшина. Всё вдруг приняло другой  оборот, но всё еще страх не давал рассудить.    

– Да  как же… ведь вы не живете с женой?    

– А  я вам голову пробью за такие вопросы.    

– Ах,  бог мой, простите, понимаю, меня только ошеломило… Но я понимаю, понимаю. Но…  но – неужели Арина Прохоровна придет? Вы сказали сейчас, что она пошла? Знаете,  ведь это неправда. Видите, видите, видите, как вы говорите неправду на каждом  шагу.    

– Она,  наверно, теперь у жены сидит, не задерживайте, я не виноват, что вы глупы.    

– Неправда,  я не глуп. Извините меня, никак не могу…    

И  он, совсем уже потерявшись, в третий раз стал опять запирать, но Шатов так  завопил, что он мигом опять выставился.    

– Но  это совершенное посягновение на личность! Чего вы от меня требуете, ну чего, чего? –  формулируйте! И заметьте, заметьте себе, среди такой ночи!    

– Пятнадцать  рублей требую, баранья голова!    

– Но  я, может, вовсе не хочу брать назад револьвер. Вы не имеете права. Вы купили  вещь – и всё кончено, и не имеете права. Я такую сумму ночью ни за что не могу.  Где я достану такую сумму?    

– У  тебя всегда деньги есть; я тебе сбавил десять рублей, но ты известный жиденок.    

– Приходите  послезавтра, – слышите, послезавтра утром, ровно в двенадцать часов, и я  всё отдам, всё, не правда ли?    

Шатов  в третий раз неистово застучал в раму:    

– Давай  десять рублей, а завтра чем свет утром пять.    

– Нет,  послезавтра утром пять, а завтра, ей-богу, не будет. Лучше и не приходите,  лучше не приходите.    

– Давай  десять; о, подлец!    

– За  что же вы так ругаетесь? Подождите, надобно засветить; вы вот стекло выбили…  Кто по ночам так ругается? Вот! – протянул он из окна бумажку.    

Шатов  схватил – бумажка была пятирублевая.    

– Ей-богу,  не могу, хоть зарежьте, не могу, послезавтра две могу, а теперь ничего не могу.    

– Не  уйду! – заревел Шатов.    

– Ну  вот берите, вот еще, видите еще, а больше не дам. Ну хоть орите во всё горло,  не дам, ну хоть что бы там ни было, не дам; не дам и не дам!    

Он  был в исступлении, в отчаянии, в поту. Две кредитки, которые он еще выдал, были  рублевые. Всего скопилось у Шатова семь рублей.    

– Ну  черт с тобой, завтра приду. Изобью тебя, Лямшин, если не приготовишь восьми рублей.    

«А  дома-то меня не будет, дурак!» – быстро подумал про себя Лямшин.    

– Стойте,  стойте! – неистово закричал он вслед Шатову, который уже побежал. –  Стойте, воротитесь. Скажите, пожалуйста, это правду вы сказали, что к вам  воротилась жена?    

– Дурак! –  плюнул Шатов и побежал что было мочи домой.    

     IV    

     

Замечу,  что Арина Прохоровна ничего не знала о вчерашних намерениях, принятых в заседании.  Виргинский, возвратясь домой, пораженный и ослабевший, не осмелился сообщить ей  принятое решение; но все-таки не утерпел и открыл половину, – то есть всё  известие, сообщенное Верховенским о непременном намерении Шатова донести; но  тут же заявил, что не совсем доверяет известию. Арина Прохоровна испугалась  ужасно. Вот почему, когда прибежал за нею Шатов, она, несмотря на то что была  утомлена, промаявшись с одною родильницей всю прошлую ночь, немедленно решилась  пойти. Она всегда была уверена, что «такая дрянь, как Шатов, способен на  гражданскую подлость»; но прибытие Марьи Игнатьевны подводило дело под новую  точку зрения. Испуг Шатова, отчаянный тон его просьб, мольбы о помощи  обозначали переворот в чувствах предателя: человек, решившийся даже предать  себя, чтобы только погубить других, кажется, имел бы другой вид и тон, чем  представлялось в действительности. Одним словом, Арина Прохоровна решилась  рассмотреть всё сама, своими глазами. Виргинский остался очень доволен ее  решимостью – как будто пять пудов с него сняли! У него даже родилась надежда:  вид Шатова показался ему в высшей степени несоответственным предположению Верховенского…    

Шатов  не ошибся; возвратясь, он уже застал Арину Прохоровну у Marie. Она только что  приехала, с презрением прогнала Кириллова, торчавшего в низу лестницы; наскоро  познакомилась с Marie, которая за прежнюю знакомую ее не признала; нашла ее в  «сквернейшем положении», то есть злобною, расстроенною и в «самом малодушном  отчаянии», и – в каких-нибудь пять минут одержала решительный верх над всеми ее  возражениями.    

– Чего  вы наладили, что не хотите дорогой акушерки? – говорила она в ту самую  минуту, как входил Шатов. – Совершенный вздор, фальшивые мысли от  ненормальности вашего положения. С помощью простой какой-нибудь старухи,  простонародной бабки, вам пятьдесят шансов кончить худо; а уж тут хлопот и  расходов будет больше, чем с дорогою акушеркой. Почему вы знаете, что я дорогая  акушерка? Заплатите после, я с вас лишнего не возьму, а за успех поручусь; со  мной не умрете, не таких видывала. Да и ребенка хоть завтра же вам отправлю в  приют, а потом в деревню на воспитание, тем и дело с концом. А там вы  выздоравливаете, принимаетесь за разумный труд и в очень короткий срок  вознаграждаете Шатова за помещение и расходы, которые вовсе будут не так  велики…    

– Я  не то… Я не вправе обременять…    

– Рациональные  и гражданские чувства, но поверьте, что Шатов ничего почти не истратит, если  захочет из фантастического господина обратиться хоть капельку в человека верных  идей. Стоит только не делать глупостей, не бить в барабан, не бегать высуня  язык по городу. Не держать его за руки, так он к утру подымет, пожалуй, всех  здешних докторов; поднял же всех собак у меня на улице. Докторов не надо, я уже  сказала, что ручаюсь за всё. Старуху, пожалуй, еще можно нанять для прислуги,  это ничего не стоит. Впрочем, он и сам может на что-нибудь пригодиться, не на  одни только глупости. Руки есть, ноги есть, в аптеку сбегает, без всякого  оскорбления ваших чувств благодеянием. Какое черт благодеяние! Разве не он вас  привел к этому положению? Разве не он поссорил вас с тем семейством, где вы  были в гувернантках, с эгоистическою целью на вас жениться? Ведь мы слышали…  Впрочем, он сам сейчас прибежал как ошалелый и накричал на всю улицу. Я ни к  кому не навязываюсь и пришла единственно для вас, из принципа, что все наши  обязаны солидарностью; я ему заявила это, еще не выходя из дому. Если я,  по-вашему, лишняя, то прощайте; только не вышло бы беды, которую так легко  устранить.    

И  она даже поднялась со стула.    

Marie  была так беспомощна, до того страдала и, надо правду сказать, до того пугалась  предстоящего, что не посмела ее отпустить. Но эта женщина стала ей вдруг  ненавистна: совсем не о том она говорила, совсем не то было в душе Marie! Но  пророчество о возможной смерти в руках неопытной повитухи победило отвращение.  Зато к Шатову она стала с этой минуты еще требовательнее, еще беспощаднее.  Дошло наконец до того, что запретила ему не только смотреть на себя, но и  стоять к себе лицом. Мучения становились сильнее. Проклятия, даже брань становились  всё неистовее.    

– Э,  да мы его вышлем, – отрезала Арина Прохоровна, – на нем лица нет, он  только вас пугает; побледнел как мертвец! Вам-то чего, скажите пожалуйста,  смешной чудак? Вот комедия!    

Шатов  не отвечал; он решился ничего не отвечать.    

– Видала  я глупых отцов в таких случаях, тоже с ума сходят. Но ведь те по крайней мере…    

– Перестаньте  или бросьте меня, чтоб я околела! Чтобы ни слова не говорили! Не хочу, не  хочу! – раскричалась Marie.    

– Ни  слова не говорить нельзя, если вы сами не лишились рассудка; так я и понимаю об  вас в этом положении. По крайней мере надо о деле: скажите, заготовлено у вас  что-нибудь? Отвечайте вы, Шатов, ей не до того.    

– Скажите,  что именно надобно?    

– Значит,  ничего не заготовлено.    

Она  высчитала всё необходимо нужное и, надо отдать ей справедливость, ограничилась  самым крайне необходимым, до нищенства. Кое-что нашлось у Шатова. Marie вынула  ключ и протянула ему, чтоб он поискал в ее саквояже. Так как у него дрожали  руки, то он и прокопался несколько дольше, чем следовало, отпирая незнакомый  замок. Marie вышла из себя, но когда подскочила Арина Прохоровна, чтоб отнять у  него ключ, то ни за что не позволила ей заглянуть в свой сак и с блажным криком  и плачем настояла, чтобы сак отпирал один Шатов.    

За  иными вещами приходилось сбегать к Кириллову. Чуть только Шатов повернулся  идти, она тотчас стала неистово звать его назад и успокоилась лишь тогда, когда  опрометью воротившийся с лестницы Шатов разъяснил ей, что уходит лишь на  минуту, за самым необходимым, и тотчас опять воротится.    

– Ну,  на вас трудно, барыня, угодить, – рассмеялась Арина Прохоровна, – то  стой лицом к стене и не смей на вас посмотреть, то не смей даже и на минутку  отлучиться, заплачете. Ведь он этак что-нибудь, пожалуй, подумает. Ну, ну, не  блажите, не кукситесь, я ведь смеюсь.    

– Он  не смеет ничего подумать.    

– Та-та-та,  если бы не был в вас влюблен как баран, не бегал бы по улицам высуня язык и не  поднял бы по городу всех собак. Он у меня раму выбил.    

     V    

     

Шатов  застал Кириллова, всё еще ходившего из угла в угол по комнате, до того рассеянным,  что тот даже забыл о приезде жены, слушал и не понимал.    

– Ах  да, – вспомнил он вдруг, как бы отрываясь с усилием и только на миг от  какой-то увлекавшей его идеи, – да… старуха… Жена или старуха? Постойте: и  жена и старуха, так? Помню; ходил; старуха придет, только не сейчас. Берите  подушку. Еще что? Да… Постойте, бывают с вами, Шатов, минуты вечной гармонии?    

– Знаете,  Кириллов, вам нельзя больше не спать по ночам.    

Кириллов  очнулся и – странно – заговорил гораздо складнее, чем даже всегда говорил;  видно было, что он давно уже всё это формулировал и, может быть, записал:    

– Есть  секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие  вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это не земное; я не про то, что оно  небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести. Надо  перемениться физически или умереть. Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто  вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда. Бог, когда мир  создавал, то в конце каждого дня создания говорил: «Да, это правда, это  хорошо». Это… это не умиление, а только так, радость. Вы не прощаете ничего, потому  что прощать уже нечего. Вы не то что любите, о – тут выше любви! Всего  страшнее, что так ужасно ясно и такая радость. Если более пяти секунд – то душа  не выдержит и должна исчезнуть. В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них  отдам всю мою жизнь, потому что стоит. Чтобы выдержать десять секунд, надо  перемениться физически. Я думаю, человек должен перестать родить. К чему дети,  к чему развитие, коли цель достигнута? В Евангелии сказано, что в воскресении  не будут родить, а будут как ангелы божии. Намек. Ваша жена родит?    

– Кириллов,  это часто приходит?    

– В  три дня раз, в неделю раз.    

– У  вас нет падучей?    

– Нет.    

– Значит,  будет. Берегитесь, Кириллов, я слышал, что именно так падучая начинается. Мне  один эпилептик подробно описывал это предварительное ощущение пред припадком,  точь-в-точь как вы; пять секунд и он назначал и говорил, что более нельзя  вынести. Вспомните Магометов кувшин, не успевший пролиться, пока он облетел на  коне своем рай. Кувшин – это те же пять секунд; слишком напоминает вашу  гармонию, а Магомет был эпилептик. Берегитесь, Кириллов, падучая!    

– Не  успеет, – тихо усмехнулся Кириллов.    

     VI    

     

Ночь  проходила. Шатова посылали, бранили, призывали, Marie дошла до последней степени  страха за свою жизнь. Она кричала, что хочет жить «непременно, непременно!» и  боится умереть. «Не надо, не надо!» – повторяла она. Если бы не Арина  Прохоровна, то было бы очень плохо. Мало-помалу она совершенно овладела  пациенткой. Та стала слушаться каждого слова ее, каждого окрика, как ребенок.  Арина Прохоровна брала строгостью, а не лаской, зато работала мастерски. Стало  рассветать. Арина Прохоровна вдруг выдумала, что Шатов сейчас выбегал на  лестницу и богу молился, и стала смеяться. Marie тоже засмеялась злобно,  язвительно, точно ей легче было от этого смеха. Наконец Шатова выгнали совсем.  Наступило сырое, холодное утро. Он приник лицом к стене, в углу, точь-в-точь  как накануне, когда входил Эркель. Он дрожал как лист, боялся думать, но ум его  цеплялся мыслию за всё представлявшееся, как бывает во сне. Мечты беспрерывно  увлекали его и беспрерывно обрывались, как гнилые нитки. Из комнаты раздались  наконец уже не стоны, а ужасные, чисто животные крики, невыносимые, невозможные.  Он хотел было заткнуть уши, но не мог и упал на колена, бессознательно  повторяя: «Marie, Marie!» И вот наконец раздался крик, новый крик, от которого  Шатов вздрогнул и вскочил с колен, крик младенца, слабый, надтреснутый. Он  перекрестился и бросился в комнату. В руках у Арины Прохоровны кричало и  копошилось крошечными ручками и ножками маленькое, красное, сморщенное  существо, беспомощное до ужаса и зависящее, как пылинка, от первого дуновения  ветра, но кричавшее и заявлявшее о себе, как будто тоже имело какое-то самое  полное право на жизнь… Marie лежала как без чувств, но через минуту открыла  глаза и странно, странно поглядела на Шатова: совсем какой-то новый был этот  взгляд, какой именно, он еще понять был не в силах, но никогда прежде он не  знал и не помнил у ней такого взгляда.    

– Мальчик?  Мальчик? – болезненным голосом спросила она Арину Прохоровну.    

– Мальчишка! –  крикнула та в ответ, увертывая ребенка.    

На  мгновение, когда она уже увертела его и собиралась положить поперек кровати,  между двумя подушками, она передала его подержать Шатову. Marie, как-то  исподтишка и как будто боясь Арины Прохоровны, кивнула ему. Тот сейчас понял и  поднес показать ей младенца.    

– Какой…  хорошенький… – слабо прошептала она с улыбкой.    

– Фу,  как он смотрит! – весело рассмеялась торжествующая Арина Прохоровна,  заглянув в лицо Шатову. – Экое ведь у него лицо!    

– Веселитесь,  Арина Прохоровна… Это великая радость… – с идиотски блаженным видом  пролепетал Шатов, просиявший после двух слов Marie о ребенке.    

– Какая  такая у вас там великая радость? – веселилась Арина Прохоровна, суетясь,  прибираясь и работая как каторжная.    

– Тайна  появления нового существа, великая тайна и необъяснимая, Арина Прохоровна, и  как жаль, что вы этого не понимаете!    

Шатов  бормотал бессвязно, чадно и восторженно. Как будто что-то шаталось в его голове  и само собою, без воли его, выливалось из души.    

– Было  двое, и вдруг третий человек, новый дух, цельный, законченный, как не бывает от  рук человеческих; новая мысль и новая любовь, даже страшно… И нет ничего выше  на свете!    

– Эк  напорол! Просто дальнейшее развитие организма, и ничего тут нет, никакой  тайны, – искренно и весело хохотала Арина Прохоровна. – Этак всякая  муха тайна. Но вот что: лишним людям не надо бы родиться. Сначала перекуйте так  всё, чтоб они не были лишние, а потом и родите их. А то вот его в приют  послезавтра тащить… Впрочем, это так и надо.    

– Никогда  он не пойдет от меня в приют! – уставившись в пол, твердо произнес Шатов.    

– Усыновляете?    

– Он  и есть мой сын.    

– Конечно,  он Шатов, по закону Шатов, и нечего вам выставляться благодетелем-то рода  человеческого. Не могут без фраз. Ну, ну, хорошо, только вот что,  господа, – кончила она наконец прибираться, – мне идти пора. Я еще  поутру приду и вечером приду, если надо, а теперь, так как всё слишком  благополучно сошло, то надо и к другим сбегать, давно ожидают. Там у вас,  Шатов, старуха где-то сидит; старуха-то старухой, но не оставляйте и вы,  муженек; посидите подле, авось пригодитесь; Марья-то Игнатьевна, кажется, вас  не прогонит… ну, ну, ведь я смеюсь…    

У  ворот, куда проводил ее Шатов, она прибавила уже ему одному:    

– Насмешили  вы меня на всю жизнь; денег с вас не возьму; во сне рассмеюсь. Смешнее, как вы  в эту ночь, ничего не видывала.    

Она  ушла совершенно довольная. По виду Шатова и по разговору его оказалось ясно как  день, что этот человек «в отцы собирается и тряпка последней руки». Она нарочно  забежала домой, хотя прямее и ближе было пройти к другой пациентке, чтобы  сообщить об этом Виргинскому.    

– Marie,  она велела тебе погодить спать некоторое время, хотя это, я вижу, ужасно трудно… –  робко начал Шатов. – Я тут у окна посижу и постерегу тебя, а?    

И  он уселся у окна сзади дивана, так что ей никак нельзя было его видеть. Но не  прошло и минуты, она подозвала его и брезгливо попросила поправить подушку. Он  стал оправлять. Она сердито смотрела в стену.    

– Не  так, ох, не так… Что за руки!    

Шатов  поправил еще.    

– Нагнитесь  ко мне, – вдруг дико проговорила она, как можно стараясь не глядеть на  него.    

Он  вздрогнул, но нагнулся.    

– Еще…  не так… ближе, – и вдруг левая рука ее стремительно обхватила его шею, и  на лбу своем он почувствовал крепкий, влажный ее поцелуй.    

– Marie!    

Губы  ее дрожали, она крепилась, но вдруг приподнялась и, засверкав глазами, проговорила:    

– Николай  Ставрогин подлец!    

И  бессильно, как подрезанная, упала лицом в подушку, истерически зарыдав и крепко  сжимая в своей руке руку Шатова.    

С  этой минуты она уже не отпускала его более от себя, она потребовала, чтоб он  сел у ее изголовья. Говорить она могла мало, но всё смотрела на него и  улыбалась ему как блаженная. Она вдруг точно обратилась в какую-то дурочку. Всё  как будто переродилось. Шатов то плакал, как маленький мальчик, то говорил бог  знает что, дико, чадно, вдохновенно; целовал у ней руки; она слушала с  упоением, может быть и не понимая, но ласково перебирала ослабевшею рукой его  волосы, приглаживала их, любовалась ими. Он говорил ей о Кириллове, о том, как  теперь они жить начнут, «вновь и навсегда», о существовании бога, о том, что  все хороши… В восторге опять вынули ребеночка посмотреть.    

– Marie, –  вскричал он, держа на руках ребенка, – кончено с старым бредом, с позором  и мертвечиной! Давай трудиться и на новую дорогу втроем, да, да!.. Ах, да: как  же мы его назовем, Marie?    

– Его?  Как назовем? – переговорила она с удивлением, и вдруг в лице ее  изобразилась страшная горесть.    

Она  сплеснула руками, укоризненно посмотрела на Шатова и бросилась лицом в подушку.    

– Marie,  что с тобой? – вскричал он с горестным испугом.    

– И  вы могли, могли… О, неблагодарный!    

– Marie,  прости, Marie… Я только спросил, как назвать. Я не знаю…    

– Иваном,  Иваном, – подняла она разгоревшееся и омоченное слезами лицо, –  неужели вы могли предположить, что каким-нибудь другим, ужасным именем?    

– Marie,  успокойся, о, как ты расстроена!    

– Новая  грубость; что вы расстройству приписываете? Бьюсь об заклад, что если б я сказала  назвать его… тем ужасным именем, так вы бы тотчас же согласились, даже бы не  заметили! О, неблагодарные, низкие, все, все!    

Через  минуту, разумеется, помирились. Шатов уговорил ее заснуть. Она заснула, но, всё  еще не выпуская его руки из своей, просыпалась часто, взглядывала на него,  точно боясь, что он уйдет, и опять засыпала.    

Кириллов  прислал старуху «поздравить» и, кроме того, горячего чаю, только что зажаренных  котлет и бульону с белым хлебом для «Марьи Игнатьевны». Больная выпила бульон с  жадностью, старуха перепеленала ребенка, Marie заставила и Шатова съесть  котлет.    

Время  проходило. Шатов в бессилии заснул и сам на стуле, головой на подушке Marie.  Так застала их сдержавшая слово Арина Прохоровна, весело их разбудила,  поговорила о чем надо с Marie, осмотрела ребенка и опять не велела Шатову  отходить. Затем, сострив над «супругами» с некоторым оттенком презрения и  высокомерия, ушла так же довольная, как и давеча.    

Было  уже совсем темно, когда проснулся Шатов. Он поскорее зажег свечу и побежал за  старухой; но едва ступил с лестницы, как чьи-то тихие, неспешные шаги поднимавшегося  навстречу ему человека поразили его. Вошел Эркель.    

– Не  входите! – прошептал Шатов и, стремительно схватив его за руку, потащил  назад к воротам. – Ждите здесь, сейчас выйду, я совсем, совсем позабыл о  вас! О, как вы о себе напомнили!    

Он  так заспешил, что даже не забежал к Кириллову, а вызвал только старуху. Marie  пришла в отчаяние и негодование, что он «мог только подумать оставить ее одну».    

– Но, –  вскричал он восторженно, – это уже самый последний шаг! А там новый путь,  и никогда, никогда не вспомянем о старом ужасе!    

Кое-как  он уговорил ее и обещал вернуться ровно в девять часов; крепко поцеловал ее, поцеловал  ребенка и быстро сбежал к Эркелю.    

Оба  отправлялись в ставрогинский парк в Скворешниках, где года полтора назад, в уединенном  месте, на самом краю парка, там, где уже начинался сосновый лес, была зарыта им  доверенная ему типография. Место было дикое и пустынное, совсем незаметное, от  скворешниковского дома довольно отдаленное. От дома Филиппова приходилось идти  версты три с половиной, может и четыре.    

– Неужели  всё пешком? Я возьму извозчика.    

– Очень  прошу вас не брать, – возразил Эркель, – они именно на этом  настаивали. Извозчик тоже свидетель.    

– Ну…  черт! Всё равно, только бы кончить, кончить!    

Пошли  очень скоро.    

– Эркель,  мальчик вы маленький! – вскричал Шатов, – бывали вы когда-нибудь  счастливы?    

– А  вы, кажется, очень теперь счастливы, – с любопытством заметил Эркель.    

 Глава  шестая

  Многотрудная ночь    

     

     I    

     

Виргинский  в продолжение дня употребил часа два, чтоб обежать всех наших и  возвестить им, что Шатов наверно не донесет, потому что к нему воротилась жена  и родился ребенок, и, «зная сердце человеческое», предположить нельзя, что он  может быть в эту минуту опасен. Но, к смущению своему, почти никого не застал  дома, кроме Эркеля и Лямшина. Эркель выслушал это молча и ясно смотря ему в  глаза; на прямой же вопрос: «Пойдет ли он в шесть часов или нет?» – отвечал с  самою ясною улыбкой, что, «разумеется, пойдет».    

Лямшин  лежал, по-видимому весьма серьезно больной, укутавшись головой в одеяло. Вошедшего  Виргинского испугался, и только что тот заговорил, вдруг замахал из-под одеяла  руками, умоляя оставить его в покое. Однако о Шатове всё выслушал; а известием,  что никого нет дома, был чрезвычайно почему-то поражен. Оказалось тоже, что он  уже знал (через Липутина) о смерти Федьки и сам рассказал об этом поспешно и  бессвязно Виргинскому, чем в свою очередь поразил того. На прямой же вопрос  Виргинского: «Надо идти или нет?» – опять вдруг начал умолять, махая руками,  что он «сторона, ничего не знает и чтоб оставили его в покое».    

Виргинский  воротился домой удрученный и сильно встревоженный; тяжело ему было и то, что он  должен был скрывать от семейства; он всё привык открывать жене, и если б не  загорелась в воспаленном мозгу его в ту минуту одна новая мысль, некоторый  новый, примиряющий план дальнейших действий, то, может быть, он слег бы в  постель, как и Лямшин. Но новая мысль его подкрепила, и, мало того, он даже с  нетерпением стал ожидать срока и даже ранее, чем надо, двинулся на сборное  место.    

Это  было очень мрачное место, в конце огромного ставрогинского парка. Я потом  нарочно ходил туда посмотреть; как, должно быть, казалось оно угрюмым в тот  суровый осенний вечер. Тут начинался старый заказной лес; огромные вековые  сосны мрачными и неясными пятнами обозначались во мраке. Мрак был такой, что в  двух шагах почти нельзя было рассмотреть друг друга, но Петр Степанович,  Липутин, а потом Эркель принесли с собою фонари. Неизвестно для чего и когда, в  незапамятное время, устроен был тут из диких нетесаных камней какой-то довольно  смешной грот. Стол, скамейки внутри грота давно уже сгнили и рассыпались. Шагах  в двухстах вправо оканчивался третий пруд парка. Эти три пруда, начинаясь от  самого дома, шли, один за другим, с лишком на версту, до самого конца парка.  Трудно было предположить, чтобы какой-нибудь шум, крик или даже выстрел мог  дойти до обитателей покинутого ставрогинского дома. Со вчерашним выездом  Николая Всеволодовича и с отбытием Алексея Егорыча во всем доме осталось не  более пяти или шести человек обитателей, характера, так сказать, инвалидного.  Во всяком случае почти с полною вероятностью можно было предположить, что если  б и услышаны были кем-нибудь из этих уединившихся обитателей вопли или крики о  помощи, то возбудили бы лишь страх, но ни один из них не пошевелился бы на  помощь с теплых печей и нагретых лежанок.    

В  двадцать минут седьмого почти уже все, кроме Эркеля, командированного за  Шатовым, оказались в сборе. Петр Степанович на этот раз не промедлил; он пришел  с Толкаченкой. Толкаченко был нахмурен и озабочен; вся напускная и  нахально-хвастливая решимость его исчезла. Он почти не отходил от Петра  Степановича и, казалось, вдруг стал неограниченно ему предан; часто и суетливо  лез с ним перешептываться; но тот почти не отвечал ему или досадливо бормотал  что-нибудь, чтоб отвязаться.    

Шигалев  и Виргинский явились даже несколько раньше Петра Степановича и при появлении  его тотчас же отошли несколько в сторону, в глубоком и явно преднамеренном  молчании. Петр Степанович поднял фонарь и осмотрел их с бесцеремонною и оскорбительною  внимательностью. «Хотят говорить», – мелькнуло в его голове.    

– Лямшина  нет? – спросил он Виргинского. – Кто сказал, что он болен?    

– Я  здесь, – откликнулся Лямшин, вдруг выходя из-за дерева. Он был в теплом  пальто и плотно укутан в плед, так что трудно было рассмотреть его физиономию  даже и с фонарем.    

– Стало  быть, только Липутина нет?    

И  Липутин молча вышел из грота. Петр Степанович опять поднял фонарь.    

– Зачем  вы туда забились, почему не выходили?    

– Я  полагаю, что мы все сохраняем право свободы… наших движений, – забормотал  Липутин, впрочем вероятно не совсем понимая, что хотел выразить.    

– Господа, –  возвысил голос Петр Степанович, в первый раз нарушая полушепот, что произвело  эффект, – вы, я думаю, хорошо понимаете, что нам нечего теперь размазывать.  Вчера всё было сказано и пережевано, прямо и определенно. Но, может быть, как я  вижу по физиономиям, кто-нибудь хочет что-нибудь заявить; в таком случае прошу  поскорее. Черт возьми, времени мало, а Эркель может сейчас привести его…    

– Он  непременно приведет его, – для чего-то ввернул Толкаченко.    

– Если  не ошибаюсь, сначала произойдет передача типографии? – осведомился  Липутин, опять как бы не понимая, для чего задает вопрос.    

– Ну  разумеется, не терять же вещи, – поднял к его лицу фонарь Петр Степанович. –  Но ведь вчера все условились, что взаправду принимать не надо. Пусть он укажет  только вам точку, где у него тут зарыто; потом сами выроем. Я знаю, что это  где-то в десяти шагах от какого-то угла этого грота… Но черт возьми, как же вы  это забыли, Липутин? Условлено, что вы встретите его один, а уже потом выйдем  мы… Странно, что вы спрашиваете, или вы только так?    

Липутин  мрачно промолчал. Все замолчали. Ветер колыхал верхушки сосен.    

– Я  надеюсь, однако, господа, что всякий исполнит свой долг, – нетерпеливо  оборвал Петр Степанович.    

– Я  знаю, что к Шатову пришла жена и родила ребенка, – вдруг заговорил  Виргинский, волнуясь, торопясь, едва выговаривая слова и жестикулируя. –  Зная сердце человеческое… можно быть уверенным, что теперь он не донесет…  потому что он в счастии… Так что я давеча был у всех и никого не застал… так  что, может быть, теперь совсем ничего и не надо…    

Он  остановился: у него пресеклось дыхание.    

– Если  бы вы, господин Виргинский, стали вдруг счастливы, – шагнул к нему Петр  Степанович, – то отложили бы вы – не донос, о том речи нет, а какой-нибудь  рискованный гражданский подвиг, который бы замыслили прежде счастья и который  бы считали своим долгом и обязанностью, несмотря на риск и потерю счастья?    

– Нет,  не отложил бы! Ни за что бы не отложил! – с каким-то ужасно нелепым жаром  проговорил, весь задвигавшись, Виргинский.    

– Вы  скорее бы захотели стать опять несчастным, чем подлецом?    

– Да,  да… Я даже совершенно напротив… захотел бы быть совершенным подлецом… то есть  нет… хотя вовсе не подлецом, а, напротив, совершенно несчастным, чем подлецом.    

– Ну  так знайте, что Шатов считает этот донос своим гражданским подвигом, самым высшим  своим убеждением, а доказательство, – что сам же он отчасти рискует пред  правительством, хотя, конечно, ему много простят за донос. Этакой уже ни за что  не откажется. Никакое счастье не победит; через день опомнится, укоряя себя,  пойдет и исполнит. К тому же я не вижу никакого счастья в том, что жена, после  трех лет, пришла к нему родить ставрогинского ребенка.    

– Но  ведь никто не видал доноса, – вдруг и настоятельно произнес Шигалев.    

– Донос  видел я, – крикнул Петр Степанович, – он есть, и всё это ужасно  глупо, господа!    

– А  я, – вдруг вскипел Виргинский, – я протестую… я протестую изо всех  сил… Я хочу… Я вот что хочу: я хочу, когда он придет, все мы выйдем и все его  спросим: если правда, то с него взять раскаяние, и если честное слово, то  отпустить. Во всяком случае – суд; по суду. А не то чтобы всем спрятаться, а  потом кидаться.    

– На  честное слово рисковать общим делом – это верх глупости! Черт возьми, как это  глупо, господа, теперь! И какую вы принимаете на себя роль в минуту опасности?    

– Я  протестую, я протестую, – заладил Виргинский.    

– По  крайней мере не орите, сигнала не услышим, Шатов, господа… (Черт возьми, как  это глупо теперь!) Я уже вам говорил, что Шатов славянофил, то есть один из  самых глупых людей… А впрочем, черт, это всё равно и наплевать! Вы меня только  сбиваете с толку!.. Шатов, господа, был озлобленный человек и так как все-таки  принадлежал к обществу, хотел или не хотел, то я до последней минуты надеялся,  что им можно воспользоваться для общего дела и употребить как озлобленного  человека. Я его берег и щадил, несмотря на точнейшие предписания… Я его щадил в  сто раз более, чем он стоил! Но он кончил тем, что донес; ну, да черт,  наплевать!.. А вот попробуйте кто-нибудь улизнуть теперь! Ни один из вас не  имеет права оставить дело! Вы можете с ним хоть целоваться, если хотите, но  предать на честное слово общее дело не имеете права! Так поступают свиньи и  подкупленные правительством!    

– Кто  же здесь подкупленные правительством? – профильтровал опять Липутин.    

– Вы,  может быть. Вы бы уж лучше молчали, Липутин, вы только так говорите, по привычке.  Подкупленные, господа, все те, которые трусят в минуту опасности. Из страха  всегда найдется дурак, который в последнюю минуту побежит и закричит: «Ай,  простите меня, а я всех продам!» Но знайте, господа, что вас уже теперь ни за  какой донос не простят. Если и спустят две степени юридически, то все-таки  Сибирь каждому, и, кроме того, не уйдете и от другого меча. А другой меч  повострее правительственного.    

Петр  Степанович был в бешенстве и наговорил лишнего. Шигалев твердо шагнул к нему  три шага.    

– Со  вчерашнего вечера я обдумал дело, – начал он уверенно и методически,  по-всегдашнему (и мне кажется, если бы под ним провалилась земля, то он и тут  не усилил бы интонации и не изменил бы ни одной йоты в методичности своего  изложения), – обдумав дело, я решил, что замышляемое убийство есть не  только потеря драгоценного времени, которое могло бы быть употреблено более  существенным и ближайшим образом, но сверх того представляет собою то пагубное  уклонение от нормальной дороги, которое всегда наиболее вредило делу и на  десятки лет отклоняло успехи его, подчиняясь влиянию людей легкомысленных и по  преимуществу политических, вместо чистых социалистов. Я явился сюда,  единственно чтобы протестовать против замышляемого предприятия, для общего  назидания, а затем – устранить себя от настоящей минуты, которую вы, не знаю  почему, называете минутой вашей опасности. Я ухожу – не из страху этой  опасности и не из чувствительности к Шатову, с которым вовсе не хочу  целоваться, а единственно потому, что всё это дело, с начала и до конца,  буквально противоречит моей программе. Насчет же доноса и подкупа от правительства  с моей стороны можете быть совершенно спокойны: доноса не будет.    

Он  обернулся и пошел.    

– Черт  возьми, он встретится с ними и предупредит Шатова! – вскричал Петр  Степанович и выхватил револьвер. Раздался щелчок взведенного курка.    

– Можете  быть уверены, – повернулся опять Шигалев, – что, встретив Шатова на  дороге, я еще, может быть, с ним раскланяюсь, но предупреждать не стану.    

– А  знаете ли, что вы можете поплатиться за это, господин Фурье?    

– Прошу  вас заметить, что я не Фурье. Смешивая меня с этою сладкою, отвлеченною мямлей,  вы только доказываете, что рукопись моя хотя и была в руках ваших, но  совершенно вам неизвестна. Насчет же вашего мщения скажу вам, что вы напрасно  взвели курок; в сию минуту это совершенно для вас невыгодно. Если же вы грозите  мне на завтра или на послезавтра, то, кроме лишних хлопот, опять-таки ничего  себе не выиграете, застрелив меня: меня убьете, а рано или поздно все-таки  придете к моей системе. Прощайте.    

В  это мгновение шагах в двухстах, из парка, со стороны пруда, раздался свисток.  Липутин тотчас же ответил, еще по вчерашнему уговору, тоже свистком (для этого  он, не надеясь на свой довольно беззубый рот, еще утром купил на базаре за  копейку глиняную детскую свистульку). Эркель успел дорогой предупредить Шатова,  что будут свистки, так что у того не зародилось никакого сомнения.    

– Не  беспокойтесь, я пройду от них в стороне, и они вовсе меня не заметят, –  внушительным шепотом предупредил Шигалев и затем, не спеша и не прибавляя шагу,  окончательно направился домой через темный парк.    

Теперь  совершенно известно до малейших подробностей, как произошло это ужасное происшествие.  Сначала Липутин встретил Эркеля и Шатова у самого грота; Шатов с ним не раскланялся  и не подал руки, но тотчас же торопливо и громко произнес:    

– Ну,  где же у вас тут заступ и нет ли еще другого фонаря? Да не бойтесь, тут ровно  нет никого, и в Скворешниках теперь, хотя из пушек отсюдова пали, не услышат.  Это вот здесь, вот тут, на самом этом месте…    

И  он стукнул ногой действительно в десяти шагах от заднего угла грота, в стороне  леса. В эту самую минуту бросился сзади на него из-за дерева Толкаченко, а  Эркель схватил его сзади же за локти. Липутин накинулся спереди. Все трое  тотчас же сбили его с ног и придавили к земле. Тут подскочил Петр Спепанович с  своим револьвером. Рассказывают, что Шатов успел повернуть к нему голову и еще  мог разглядеть и узнать его. Три фонаря освещали сцену. Шатов вдруг прокричал  кратким и отчаянным криком; но ему кричать не дали: Петр Степанович аккуратно и  твердо наставил ему револьвер прямо в лоб, крепко в упор и – спустил курок.  Выстрел, кажется, был не очень громок, по крайней мере в Скворешниках ничего не  слыхали. Слышал, разумеется, Шигалев, вряд ли успевший отойти шагов  триста, – слышал и крик и выстрел, но, по его собственному потом  свидетельству, не повернулся и даже не остановился. Смерть произошла почти  мгновенно. Полную распорядительность – не думаю, чтоб и хладнокровие, –  сохранил в себе один только Петр Степанович. Присев на корточки, он поспешно,  но твердою рукой обыскал в карманах убитого. Денег не оказалось (портмоне  остался под подушкой у Марьи Игнатьевны). Нашлись две-три бумажки, пустые: одна  конторская записка, заглавие какой-то книги и один старый заграничный  трактирный счет, бог знает почему уцелевший два года в его кармане. Бумажки  Петр Степанович переложил в свой карман и, заметив вдруг, что все столпились,  смотрят на труп и ничего не делают, начал злостно и невежливо браниться и  понукать. Толкаченко и Эркель, опомнившись, побежали и мигом принесли из грота  еще с утра запасенные ими там два камня, каждый фунтов по двадцати весу, уже  приготовленные, то есть крепко и прочно обвязанные веревками. Так как труп  предназначено было снести в ближайший (третий) пруд и в нем погрузить его, то и  стали привязывать к нему эти камни, к ногам и к шее. Привязывал Петр Степанович,  а Толкаченко и Эркель только держали и подавали по очереди. Эркель подал  первый, и пока Петр Степанович, ворча и бранясь, связывал веревкой ноги трупа и  привязывал к ним этот первый камень, Толкаченко всё это довольно долгое время  продержал свой камень в руках на отвесе, сильно и как бы почтительно  наклонившись всем корпусом вперед, чтобы подать без замедления при первом  спросе, и ни разу не подумал опустить свою ношу пока на землю. Когда наконец  оба камня были привязаны и Петр Степанович поднялся с земли всмотреться в физиономии  присутствующих, тогда вдруг случилась одна странность, совершенно неожиданная и  почти всех удивившая.    

Как  уже сказано, почти все стояли и ничего не делали, кроме отчасти Толкаченки и  Эркеля. Виргинский хотя и бросился, когда все бросились, к Шатову, но за Шатова  не схватился и держать его не помогал. Лямшин же очутился в кучке уже после  выстрела. Затем все они в продолжение всей этой, может быть десятиминутной,  возни с трупом как бы потеряли часть своего сознания. Они сгруппировались  кругом и, прежде всякого беспокойства и тревоги, ощущали как бы лишь одно  удивление, Липутин стоял впереди, у самого трупа. Виргинский – сзади его, выглядывая  из-за его плеча с каким-то особенным и как бы посторонним любопытством, даже приподнимаясь  на цыпочки, чтобы лучше разглядеть. Лямшин же спрятался за Виргинского и только  изредка и опасливо из-за него выглядывал и тотчас же опять прятался. Когда же  камни были подвязаны, а Петр Степанович приподнялся, Виргинский вдруг задрожал  весь мелкою дрожью, сплеснул руками и горестно воскликнул во весь голос:    

– Это  не то, не то! Нет, это совсем не то!    

Он  бы, может быть, и еще что-нибудь прибавил к своему столь позднему восклицанию,  но Лямшин ему не дал докончить: вдруг и изо всей силы обхватил он и сжал его  сзади и завизжал каким-то невероятным визгом. Бывают сильные моменты испуга,  например когда человек вдруг закричит не своим голосом, а каким-то таким,  какого и предположить в нем нельзя было раньше, и это бывает иногда даже очень  страшно. Лямшин закричал не человеческим, а каким-то звериным голосом. Всё  крепче и крепче, с судорожным порывом, сжимая сзади руками Виргинского, он  визжал без умолку и без перерыва, выпучив на всех глаза и чрезвычайно раскрыв  свой рот, а ногами мелко топотал по земле, точно выбивая по ней барабанную  дробь. Виргинский до того испугался, что сам закричал, как безумный, и в  каком-то остервенении, до того злобном, что от Виргинского и предположить  нельзя было, начал дергаться из рук Лямшина, царапая и колотя его сколько мог  достать сзади руками. Эркель помог ему наконец отдернуть Лямшина. Но когда  Виргинский отскочил в испуге шагов на десять в сторону, то Лямшин вдруг, увидев  Петра Степановича, завопил опять и бросился уже к нему. Запнувшись о труп, он  упал через труп на Петра Степановича и уже так крепко обхватил его в своих  объятиях, прижимаясь к его груди своею головой, что ни Петр Степанович, ни  Толкаченко, ни Липутин в первое мгновение почти ничего не могли сделать. Петр  Степанович кричал, ругался, бил его по голове кулаками; наконец, кое-как  вырвавшись, выхватил револьвер и наставил его прямо в раскрытый рот всё еще  вопившего Лямшина, которого уже крепко схватили за руки Толкаченко, Эркель и  Липутин; но Лямшин продолжал визжать, несмотря и на револьвер. Наконец Эркель,  скомкав кое-как свой фуляровый платок, ловко вбил его ему в рот, и крик таким  образом прекратился. Толкаченко между тем связал ему руки оставшимся концом  веревки.    

– Это  очень странно, – проговорил Петр Степанович, в тревожном удивлении  рассматривая сумасшедшего.    

Он  видимо был поражен.    

– Я  думал про него совсем другое, – прибавил он в задумчивости.    

Пока  оставили при нем Эркеля. Надо было спешить с мертвецом: было столько крику, что  могли где-нибудь и услышать. Толкаченко и Петр Степанович подняли фонари,  подхватили труп под голову; Липутин и Виргинский взялись за ноги и понесли. С  двумя камнями ноша была тяжела, а расстояние более двухсот шагов. Сильнее всех  был Толкаченко. Он было подал совет идти в ногу, но ему никто не ответил, и  пошли как пришлось. Петр Степанович шел справа и, совсем нагнувшись, нес на  своем плече голову мертвеца, левою рукой снизу поддерживая камень. Так как  Толкаченко целую половину пути не догадался помочь придержать камень, то Петр  Степанович наконец с ругательством закричал на него. Крик был внезапный и  одинокий; все продолжали нести молча, и только уже у самого пруда Виргинский,  нагибаясь под ношей и как бы утомясь от ее тяжести, вдруг воскликнул опять  точно таким же громким и плачущим голосом:    

– Это  не то, нет, нет, это совсем не то!    

Место,  где оканчивался этот третий, довольно большой скворешниковский пруд и к которому  донесли убитого, было одним из самых пустынных и непосещаемых мест парка,  особенно в такое позднее время года. Пруд в этом конце, у берега, зарос травой.  Поставили фонарь, раскачали труп и бросили в воду. Раздался глухой и долгий  звук. Петр Степанович поднял фонарь, за ним выставились и все, с любопытством  высматривая, как погрузился мертвец; но ничего уже не было видно: тело с двумя  камнями тотчас же потонуло. Крупные струи, пошедшие по поверхности воды, быстро  замирали. Дело было кончено.    

– Господа, –  обратился ко всем Петр Степанович, – теперь мы разойдемся. Без сомнения,  вы должны ощущать ту свободную гордость, которая сопряжена с исполнением  свободного долга. Если же теперь, к сожалению, встревожены для подобных чувств,  то, без сомнения, будете ощущать это завтра, когда уже стыдно будет не ощущать.  На слишком постыдное волнение Лямшина я соглашаюсь смотреть как на бред, тем  более что он вправду, говорят, еще с утра болен. А вам, Виргинский, один миг  свободного размышления покажет, что ввиду интересов общего дела нельзя было  действовать на честное слово, а надо именно так, как мы сделали. Последствия  вам укажут, что был донос. Я согласен забыть ваши восклицания. Что до  опасности, то никакой не предвидится. Никому и в голову не придет подозревать  из нас кого-нибудь, особенно если вы сами сумеете повести себя; так что главное  дело все-таки зависит от вас же и от полного убеждения, в котором, надеюсь, вы  утвердитесь завтра же. Для того, между прочим, вы и сплотились в отдельную  организацию свободного собрания единомыслящих, чтобы в общем деле разделить  друг с другом, в данный момент, энергию и, если надо, наблюдать и замечать друг  за другом. Каждый из вас обязан высшим отчетом. Вы призваны обновить дряхлое и  завонявшее от застоя дело; имейте всегда это пред глазами для бодрости. Весь  ваш шаг пока в том, чтобы всё рушилось: и государство и его нравственность.  Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема власти: умных  приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом. Этого вы не должны конфузиться.  Надо перевоспитать поколение, чтобы сделать достойным свободы. Еще много тысяч  предстоит Шатовых. Мы организуемся, чтобы захватить направление; что праздно  лежит и само на нас рот пялит, того стыдно не взять рукой. Сейчас я отправлюсь  к Кириллову, и к утру получится тот документ, в котором он, умирая, в виде  объяснения с правительством, примет всё на себя. Ничего не может быть вероятнее  такой комбинации. Во-первых, он враждовал с Шатовым; они жили вместе в Америке,  стало быть, имели время поссориться. Известно, что Шатов изменил убеждения;  значит, у них вражда из-за убеждений и боязни доноса, – то есть самая  непрощающая. Всё это так и будет написано. Наконец, упомянется, что у него, в  доме Филиппова, квартировал Федька. Таким образом, всё это совершенно отдалит  от вас всякое подозрение, потому что собьет все эти бараньи головы с толку.  Завтра, господа, мы уже не увидимся; я на самый короткий срок отлучусь в уезд.  Но послезавтра вы получите мои сообщения. Я бы советовал вам собственно  завтрашний день просидеть по домам. Теперь мы отправимся все по двое разными  дорогами. Вас, Толкаченко, я прошу заняться Лямшиным и отвести его домой. Вы можете  на него подействовать и, главное, растолковать, до какой степени он первый себе  повредит своим малодушием. В вашем родственнике Шигалеве, господин Виргинский,  я, равно как и в вас, не хочу сомневаться: он не донесет. Остается сожалеть о  его поступке; но, однако, он еще не заявил, что оставляет общество, а потому  хоронить его еще рано. Ну – скорее же, господа; там хоть и бараньи головы, но  осторожность все-таки не мешает…    

Виргинский  отправился с Эркелем. Эркель, сдавая Лямшина Толкаченке, успел подвести его к  Петру Степановичу и заявить, что тот опомнился, раскаивается и просит прощения  и даже не помнит, что с ним такое было. Петр Степанович отправился один, взяв  обходом по ту сторону прудов мимо парка. Эта дорога была самая длинная. К его  удивлению, чуть не на половине пути нагнал его Липутин.    

– Петр  Степанович, а ведь Лямшин донесет!    

– Нет,  он опомнится и догадается, что первый пойдет в Сибирь, если донесет. Теперь  никто не донесет. И вы не донесете.    

– А  вы?    

– Без  сомнения, упрячу вас всех, только что шевельнетесь, чтоб изменить, и вы это  знаете. Но вы не измените. Это вы за этим-то бежали за мной две версты?    

– Петр  Степанович, Петр Степанович, ведь мы, может, никогда не увидимся!    

– Это  с чего вы взяли?    

– Скажите  мне только одно.    

– Ну  что? Я, впрочем, желаю, чтоб вы убирались.    

– Один  ответ, но чтобы верный: одна ли мы пятерка на свете или правда, что есть несколько  сотен пятерок? Я в высшем смысле спрашиваю, Петр Степанович.    

– Вижу  по вашему исступлению. А знаете ли, что вы опаснее Лямшина, Липутин?    

– Знаю,  знаю, но – ответ, ваш ответ!    

– Глупый  вы человек! Ведь уж теперь-то, кажется, вам всё бы равно – одна пятерка или тысяча.    

– Значит,  одна! Так я и знал! – вскричал Липутин. – Я всё время знал, что одна,  до самых этих пор…    

И,  не дождавшись другого ответа, он повернул и быстро исчез в темноте.    

Петр  Степанович немного задумался.    

– Нет,  никто не донесет, – проговорил он решительно, – но – кучка должна  остаться кучкой и слушаться, или я их… Экая дрянь народ, однако!    

     II    

     

Он  сначала зашел к себе и аккуратно, не торопясь, уложил свой чемодан. Утром в  шесть часов отправлялся экстренный поезд. Этот ранний экстренный поезд  приходился лишь раз в неделю и установлен был очень недавно, пока лишь в виде  пробы. Петр Степанович хотя и предупредил наших, что на время удаляется  будто бы в уезд, но, как оказалось впоследствии, намерения его были совсем  другие. Кончив с чемоданом, он рассчитался с хозяйкой, предуведомленною им  заранее, и переехал на извозчике к Эркелю, жившему близко от вокзала. А затем  уже, примерно в исходе первого часа ночи, направился к Кириллову, к которому проникнул  опять через потаенный Федькин ход.    

Настроение  духа Петра Степановича было ужасное. Кроме других чрезвычайно важных для него  неудовольствий (он всё еще ничего не мог узнать о Ставрогине), он, как кажется –  ибо не могу утверждать наверно, – получил в течение дня откуда-то  (вероятнее всего из Петербурга) одно секретное уведомление о некоторой  опасности, в скором времени его ожидающей. Конечно, об этом времени у нас в  городе ходит теперь очень много легенд; но если и известно что-нибудь наверное,  то разве тем, кому о том знать надлежит. Я же лишь полагаю в собственном моем  мнении, что у Петра Степановича могли быть где-нибудь дела и кроме нашего  города, так что он действительно мог получать уведомления. Я даже убежден,  вопреки циническому и отчаянному сомнению Липутина, что пятерок у него могло  быть действительно две-три и кроме нашей, например в столицах; а если не  пятерки, то связи и сношения – и, может быть, даже очень курьезные. Не более  как три дня спустя по его отъезде у нас в городе получено было из столицы  приказание немедленно заарестовать его – за какие собственно дела, наши или  другие, – не знаю. Этот приказ подоспел тогда как раз, чтоб усилить то  потрясающее впечатление страха, почти мистического, вдруг овладевшего нашим  начальством и упорно дотоле легкомысленным обществом, по обнаружении  таинственного и многознаменательного убийства студента Шатова, – убийства,  восполнившего меру наших нелепостей, – и чрезвычайно загадочных сопровождавших  этот случай обстоятельств. Но приказ опоздал: Петр Степанович находился уже  тогда в Петербурге, под чужим именем, где, пронюхав, в чем дело, мигом  проскользнул за границу… Впрочем, я ужасно ушел вперед.    

Он  вошел к Кириллову, имея вид злобный и задорный. Ему как будто хотелось, кроме  главного дела, что-то еще лично сорвать с Кириллова, что-то выместить на нем.  Кириллов как бы обрадовался его приходу; видно было, что он ужасно долго и с  болезненным нетерпением его ожидал. Лицо его было бледнее обыкновенного, взгляд  черных глаз тяжелый и неподвижный.    

– Я  думал, не придете, – тяжело проговорил он из угла дивана, откуда, впрочем,  не шевельнулся навстречу. Петр Степанович стал пред ним и, прежде всякого  слова, пристально вгляделся в его лицо.    

– Значит,  всё в порядке, и мы от нашего намерения не отступим, молодец! – улыбнулся  он обидно-покровительственною улыбкой. – Ну так что ж, – прибавил он  со скверною шутливостью, – если и опоздал, не вам жаловаться: вам же три  часа подарил.    

– Я  не хочу от вас лишних часов в подарок, и ты не можешь дарить мне… дурак!    

– Как? –  вздрогнул было Петр Степанович, но мигом овладел собой, – вот обидчивость!  Э, да мы в ярости? – отчеканил он всё с тем же видом обидного  высокомерия. – В такой момент нужно бы скорее спокойствие. Лучше всего  считать теперь себя за Колумба, а на меня смотреть как на мышь и мной не  обижаться. Я это вчера рекомендовал.    

– Я  не хочу смотреть на тебя как на мышь.    

– Это  что же, комплимент? А впрочем, и чай холодный, – значит, всё вверх дном.  Нет, тут происходит нечто неблагонадежное. Ба! Да я что-то примечаю там на  окне, на тарелке (он подошел к окну). Ого, вареная с рисом курица!.. Но почему  ж до сих пор не початая? Стало быть, мы находились в таком настроении духа, что  даже и курицу…    

– Я  ел, и не ваше дело; молчите!    

– О,  конечно, и притом всё равно. Но для меня-то оно теперь не равно: вообразите,  совсем почти не обедал и потому, если теперь эта курица, как полагаю, уже не  нужна… а?    

– Ешьте,  если можете.    

– Вот  благодарю, а потом и чаю.    

Он  мигом устроился за столом на другом конце дивана и с чрезвычайною жадностью накинулся  на кушанье; но в то же время каждый миг наблюдал свою жертву. Кириллов с  злобным отвращением глядел на него неподвижно, словно не в силах оторваться.    

– Однако, –  вскинулся вдруг Петр Степанович, продолжая есть, – однако о деле-то? Так  мы не отступим, а? А бумажка?    

– Я  определил в эту ночь, что мне всё равно. Напишу. О прокламациях?    

– Да,  и о прокламациях. Я, впрочем, продиктую. Вам ведь всё равно. Неужели вас могло  бы беспокоить содержание в такую минуту?    

– Не  твое дело.    

– Не  мое, конечно. Впрочем, всего только несколько строк: что вы с Шатовым разбрасывали  прокламации, между прочим с помощью Федьки, скрывавшегося в вашей квартире.  Этот последний пункт о Федьке и о квартире весьма важный, самый даже важный.  Видите, я совершенно с вами откровенен.    

– Шатова?  Зачем Шатова? Ни за что про Шатова.    

– Вот  еще, вам-то что? Повредить ему уже не можете.    

– К  нему жена пришла. Она проснулась и присылала у меня: где он?    

– Она  к вам присылала справиться, где он? Гм, это неладно. Пожалуй, опять пришлет; никто  не должен знать, что я тут…    

Петр  Степанович забеспокоился.    

– Она  не узнает, спит опять; у ней бабка, Арина Виргинская.    

– То-то  и… не услышит, я думаю? Знаете, запереть бы крыльцо.    

– Ничего  не услышит. А Шатов если придет, я вас спрячу в ту комнату.    

– Шатов  не придет; и вы напишете, что вы поссорились за предательство и донос… нынче  вечером… и причиной его смерти.    

– Он  умер! – вскричал Кириллов, вскакивая с дивана.    

– Сегодня  в восьмом часу вечера или, лучше, вчера в восьмом часу вечера, а теперь уже  первый час.    

– Это  ты убил его!.. И я это вчера предвидел!    

– Еще  бы не предвидеть! Вот из этого револьвера (он вынул револьвер, по-видимому показать,  но уже не спрятал его более, а продолжал держать в правой руке, как бы наготове). –  Странный вы, однако, человек, Кириллов, ведь вы сами знали, что этим должно  было кончиться с этим глупым человеком. Чего же тут еще предвидеть? Я вам в рот  разжевывал несколько раз. Шатов готовил донос: я следил; оставить никак нельзя  было. Да и вам дана была инструкция следить; вы же сами сообщали мне недели три  тому…    

– Молчи!  Это ты его за то, что он тебе в Женеве плюнул в лицо!    

– И  за то и еще за другое. За многое другое; впрочем, без всякой злобы. Чего же  вскакивать? Чего же фигуры-то строить? Ого! Да мы вот как!..    

Он  вскочил и поднял пред собою револьвер. Дело в том, что Кириллов вдруг захватил  с окна свой револьвер, еще с утра заготовленный и заряженный. Петр Степанович  стал в позицию и навел свое оружие на Кириллова. Тот злобно рассмеялся.    

– Признайся,  подлец, что ты взял револьвер потому, что я застрелю тебя… Но я тебя не застрелю…  хотя… хотя…    

И  он опять навел свой револьвер на Петра Степановича, как бы примериваясь, как бы  не в силах отказаться от наслаждения представить себе, как бы он застрелил его.  Петр Степанович, всё в позиции, выжидал, выжидал до последнего мгновения, не  спуская курка, рискуя сам прежде получить пулю в лоб: от «маньяка» могло  статься. Но «маньяк» наконец опустил руку, задыхаясь и дрожа и не в силах  будучи говорить.    

– Поиграли  и довольно, – опустил оружие и Петр Степанович. – Я так и знал, что  вы играете; только, знаете, вы рисковали: я мог спустить.    

И  он довольно спокойно уселся на диван и налил себе чаю, несколько трепетавшею,  впрочем, рукой. Кириллов положил револьвер на стол и стал ходить взад и вперед.    

– Я  не напишу, что убил Шатова и… ничего теперь не напишу. Не будет бумаги!    

– Не  будет?    

– Не  будет.    

– Что  за подлость и что за глупость! – позеленел от злости Петр  Степанович. – Я, впрочем, это предчувствовал. Знайте, что вы меня не  берете врасплох. Как хотите, однако. Если б я мог вас заставить силой, то я бы  заставил. Вы, впрочем, подлец, – всё больше и больше не мог вытерпеть Петр  Степанович. – Вы тогда у нас денег просили и наобещали три короба… Только  я все-таки не выйду без результата, увижу по крайней мере, как вы сами-то себе  лоб раскроите.    

– Я  хочу, чтобы ты вышел сейчас, – твердо остановился против него Кириллов.    

– Нет,  уж это никак-с, – схватился опять за револьвер Петр Степанович, –  теперь, пожалуй, вам со злобы и с трусости вздумается всё отложить и завтра  пойти донести, чтоб опять деньжонок добыть; за это ведь заплатят. Черт вас  возьми, таких людишек, как вы, на всё хватит! Только не беспокойтесь, я всё  предвидел: я не уйду, не раскроив вам черепа из этого револьвера, как подлецу  Шатову, если вы сами струсите и намерение отложите, черт вас дери!    

– Тебе  хочется непременно видеть и мою кровь?    

– Я  не по злобе, поймите; мне всё равно. Я потому, чтобы быть спокойным за наше  дело. На человека положиться нельзя, сами видите. Я ничего не понимаю, в чем у  вас там фантазия себя умертвить. Не я это вам выдумал, а вы сами еще прежде  меня и заявили об этом первоначально не мне, а членам за границей. И заметьте,  никто из них у вас не выпытывал, никто из них вас и не знал совсем, а сами вы  пришли откровенничать, из чувствительности. Ну что ж делать, если на этом был  тогда же основан, с вашего же согласия и предложения (заметьте это себе:  предложения!), некоторый план здешних действий, которого теперь изменить уже  никак нельзя. Вы так себя теперь поставили, что уже слишком много знаете  лишнего. Если сбрендите и завтра доносить отправитесь, так ведь это, пожалуй,  нам и невыгодно будет, как вы об этом думаете? Нет-с; вы обязались, вы слово  дали, деньги взяли. Этого вы никак не можете отрицать…    

Петр  Степанович сильно разгорячился, но Кириллов давно уж не слушал. Он опять в задумчивости  шагал по комнате.    

– Мне  жаль Шатова, – сказал он, снова останавливаясь пред Петром Степановичем.    

– Да  ведь и мне жаль, пожалуй, и неужто…    

– Молчи,  подлец! – заревел Кириллов, сделав страшное и недвусмысленное  движение, – убью!    

– Ну,  ну, ну, солгал, согласен, вовсе не жаль; ну довольно же, довольно! –  опасливо привскочил, выставив вперед руку, Петр Степанович.    

Кириллов  вдруг утих и опять зашагал.    

– Я  не отложу; я именно теперь хочу умертвить себя: все подлецы!    

– Ну  вот это идея; конечно, все подлецы, и так как на свете порядочному человеку  мерзко, то…    

– Дурак,  я тоже такой подлец, как ты, как все, а не порядочный. Порядочного нигде не было.    

– Наконец-то  догадался. Неужели вы до сих пор не понимали, Кириллов, с вашим умом, что все  одни и те же, что нет ни лучше, ни хуже, а только умнее и глупее, и что если  все подлецы (что, впрочем, вздор), то, стало быть, и не должно быть неподлеца?    

– А!  Да ты в самом деле не смеешься? – с некоторым удивлением посмотрел  Кириллов. – Ты с жаром и просто… Неужто у таких, как ты, убеждения?    

– Кириллов,  я никогда не мог понять, за что вы хотите убить себя. Я знаю только, что из  убеждения… из твердого. Но если вы чувствуете потребность, так сказать, излить  себя, я к вашим услугам… Только надо иметь в виду время…    

– Который  час?    

– Ого,  ровно два, – посмотрел на часы Петр Степанович и закурил папиросу.    

«Кажется,  еще можно сговориться», – подумал он про себя.    

– Мне  нечего тебе говорить, – пробормотал Кириллов.    

– Я  помню, что тут что-то о боге… ведь вы раз мне объясняли; даже два раза. Если вы  застрелитесь, то вы станете богом, кажется так?    

– Да,  я стану богом.    

Петр  Степанович даже не улыбнулся; он ждал; Кириллов тонко посмотрел на него.    

– Вы  политический обманщик и интриган, вы хотите свести меня на философию и на восторг  и произвести примирение, чтобы разогнать гнев, и, когда помирюсь, упросить  записку, что я убил Шатова.    

Петр  Степанович ответил почти с натуральным простодушием:    

– Ну,  пусть я такой подлец, только в последние минуты не всё ли вам это равно,  Кириллов? Ну за что мы ссоримся, скажите, пожалуйста: вы такой человек, а я  такой человек, что ж из этого? И оба вдобавок…    

– Подлецы.    

– Да,  пожалуй и подлецы. Ведь вы знаете, что это только слова.    

– Я  всю жизнь не хотел, чтоб это только слова. Я потому и жил, что всё не хотел. Я  и теперь каждый день хочу, чтобы не слова.    

– Что  ж, каждый ищет где лучше. Рыба… то есть каждый ищет своего рода комфорта; вот и  всё. Чрезвычайно давно известно.    

– Комфорта,  говоришь ты?    

– Ну,  стоит из-за слов спорить.    

– Нет,  ты хорошо сказал; пусть комфорта. Бог необходим, а потому должен быть.    

– Ну,  и прекрасно.    

– Но  я знаю, что его нет и не может быть.    

– Это  вернее.    

– Неужели  ты не понимаешь, что человеку с такими двумя мыслями нельзя оставаться в живых?    

– Застрелиться,  что ли?    

– Неужели  ты не понимаешь, что из-за этого только одного можно застрелить себя? Ты не  понимаешь, что может быть такой человек, один человек из тысячи ваших  миллионов, один, который не захочет и не перенесет.    

– Я  понимаю только, что вы, кажется, колеблетесь… Это очень скверно.    

– Ставрогина  тоже съела идея, – не заметил замечания Кириллов, угрюмо шагая по комнате.    

– Как? –  навострил уши Петр Степанович, – какая идея? Он вам сам что-нибудь говорил?    

– Нет,  я сам угадал: Ставрогин если верует, то не верует, что он верует. Если же не  верует, то не верует, что он не верует.    

– Ну,  у Ставрогина есть и другое, поумнее этого… – сварливо пробормотал Петр  Степанович, с беспокойством следя за оборотом разговора и за бледным  Кирилловым.    

«Черт  возьми, не застрелится, – думал он, – всегда предчувствовал; мозговой  выверт и больше ничего; экая шваль народ!»    

– Ты  последний, который со мной: я бы не хотел с тобой расстаться дурно, –  подарил вдруг Кириллов.    

Петр  Степанович не сейчас ответил. «Черт возьми, это что ж опять?» – подумал он  снова.    

– Поверьте,  Кириллов, что я ничего не имею против вас, как человека лично, и всегда…    

– Ты  подлец и ты ложный ум. Но я такой же, как и ты, и застрелю себя, а ты  останешься жив.    

– То  есть вы хотите сказать, что я так низок, что захочу остаться в живых.    

Он  еще не мог разрешить, выгодно или невыгодно продолжать в такую минуту такой разговор,  и решился «предаться обстоятельствам». Но тон превосходства и нескрываемого всегдашнего  к нему презрения Кириллова всегда и прежде раздражал его, а теперь почему-то  еще больше прежнего. Потому, может быть, что Кириллов, которому через час  какой-нибудь предстояло умереть (все-таки Петр Степанович это имел в виду),  казался ему чем-то вроде уже получеловека, чем-то таким, что ему уже никак  нельзя было позволить высокомерия.    

– Вы,  кажется, хвастаетесь предо мной, что застрелитесь?    

– Я  всегда был удивлен, что все остаются в живых, – не слыхал его замечания  Кириллов.    

– Гм,  положим, это идея, но…    

– Обезьяна,  ты поддакиваешь, чтобы меня покорить. Молчи, ты не поймешь ничего. Если нет  бога, то я бог.    

– Вот  я никогда не мог понять у вас этого пункта: почему вы-то бог?    

– Если  бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя,  и я обязан заявить своеволие.    

– Своеволие?  А почему обязаны?    

– Потому  что вся воля стала моя. Неужели никто на всей планете, кончив бога и уверовав в  своеволие, не осмелится заявить своеволие, в самом полном пункте? Это так, как  бедный получил наследство и испугался и не смеет подойти к мешку, почитая себя  малосильным владеть. Я хочу заявить своеволие. Пусть один, но сделаю.    

– И  делайте.    

– Я  обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия – это  убить себя самому.    

– Да  ведь не один же вы себя убиваете; много самоубийц.    

– С  причиною. Но безо всякой причины, а только для своеволия – один я.    

«Не  застрелится», – мелькнуло опять у Петра Степановича.    

– Знаете  что, – заметил он раздражительно, – я бы на вашем месте, чтобы  показать своеволие, убил кого-нибудь другого, а не себя. Полезным могли бы  стать. Я укажу кого, если не испугаетесь. Тогда, пожалуй, и не стреляйтесь  сегодня. Можно сговориться.    

– Убить  другого будет самым низким пунктом моего своеволия, и в этом весь ты. Я не ты:  я хочу высший пункт и себя убью.    

«Своим  умом дошел», – злобно проворчал Петр Степанович.    

– Я  обязан неверие заявить, – шагал по комнате Кириллов. – Для меня нет  выше идеи, что бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал,  что выдумывал бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до  сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать бога.  Пусть узнают раз навсегда.    

«Не  застрелится», – тревожился Петр Степанович.    

– Кому  узнавать-то? – поджигал он. – Тут я да вы; Липу-тину, что ли?    

– Всем  узнавать; все узнают. Ничего нет тайного, что бы не сделалось явным. Вот Он сказал.    

И  он с лихорадочным восторгом указал на образ Спасителя, пред которым горела  лампада. Петр Степанович совсем озлился.    

– В  Него-то, стало быть, всё еще веруете и лампадку зажгли; уж не на «всякий  ли случай»?    

Тот  промолчал.    

– Знаете  что, по-моему, вы веруете, пожалуй, еще больше попа.    

– В  кого? В Него? Слушай, – остановился Кириллов, неподвижным,  исступленным взглядом смотря пред собой. – Слушай большую идею: был на  земле один день, и в средине земли стояли три креста. Один на кресте до того  веровал, что сказал другому: «Будешь сегодня со мною в раю». Кончился день, оба  померли, пошли и не нашли ни рая, ни воскресения. Не оправдывалось сказанное.  Слушай: этот человек был высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить.  Вся планета, со всем, что на ней, без этого человека – одно сумасшествие. Не  было ни прежде, ни после Ему такого же, и никогда, даже до чуда. В том и  чудо, что не было и не будет такого же никогда. А если так, если законы природы  не пожалели и Этого, даже чудо свое же не пожалели, а заставили и Его  жить среди лжи и умереть за ложь, то, стало быть, вся планета есть ложь и  стоит на лжи и глупой насмешке. Стало быть, самые законы планеты ложь и  диаволов водевиль. Для чего же жить, отвечай, если ты человек?    

– Это  другой оборот дела. Мне кажется, у вас тут две разные причины смешались; а это  очень неблагонадежно. Но позвольте, ну, а если вы бог? Если кончилась ложь и вы  догадались, что вся ложь оттого, что был прежний бог?    

– Наконец-то  ты понял! – вскричал Кириллов восторженно. – Стало быть, можно же понять,  если даже такой, как ты, понял! Понимаешь теперь, что всё спасение для всех –  всем доказать эту мысль. Кто докажет? Я! Я не понимаю, как мог до сих пор  атеист знать, что нет бога, и не убить себя тотчас же? Сознать, что нет бога, и  не сознать в тот же раз, что сам богом стал, есть нелепость, иначе непременно  убьешь себя сам. Если сознаешь – ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь  жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам  непременно, иначе кто же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно,  чтобы начать и доказать. Я еще только бог поневоле и я несчастен, ибо обязан  заявить своеволие. Все несчастны потому, что все боятся заявлять своеволие.  Человек потому и был до сих пор так несчастен и беден, что боялся заявить самый  главный пункт своеволия и своевольничал с краю, как школьник. Я ужасно  несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх есть проклятие человека… Но я заявлю своеволие,  я обязан уверовать, что не верую. Я начну, и кончу, и дверь отворю. И спасу.  Только это одно спасет всех людей и в следующем же поколении переродит  физически; ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть  человеку без прежнего бога никак. Я три года искал атрибут божества моего и  нашел: атрибут божества моего – Своеволие! Это всё, чем я могу в главном пункте  показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна. Я  убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою.    

Лицо  его было неестественно бледно, взгляд нестерпимо тяжелый. Он был как в горячке.  Петр Степанович подумал было, что он сейчас упадет.    

– Давай  перо! – вдруг совсем неожиданно крикнул Кириллов в решительном вдохновении. –  Диктуй, всё подпишу. И что Шатова убил, подпишу. Диктуй, пока мне смешно. Не  боюсь мыслей высокомерных рабов! Сам увидишь, что всё тайное станет явным! А ты  будешь раздавлен… Верую! Верую!    

Петр  Степанович схватился с места и мигом подал чернильницу, бумагу и стал  диктовать, ловя минуту и трепеща за успех.    

«Я,  Алексей Кириллов, объявляю…»    

– Стой!  Не хочу! Кому объявляю?    

Кириллов  трясся как в лихорадке. Это объявление и какая-то особенная внезапная мысль о  нем, казалось, вдруг поглотила его всего, как будто какой-то исход, куда  стремительно ударился, хоть на минутку, измученный дух его:    

– Кому  объявляю? Хочу знать, кому?    

– Никому,  всем, первому, который прочтет. К чему определенность? Всему миру!    

– Всему  миру? Браво! И чтобы не надо раскаяния. Не хочу, чтобы раскаиваться; и не хочу  к начальству!    

– Да  нет же, не надо, к черту начальство! да пишите же, если вы серьезно!.. –  истерически прикрикнул Петр Степанович.    

– Стой!  я хочу сверху рожу с высунутым языком.    

– Э,  вздор! – озлился Петр Степанович. – И без рисунка можно всё это  выразить одним тоном.    

– Тоном?  Это хорошо. Да, тоном, тоном! Диктуй тоном.    

«Я,  Алексей Кириллов, – твердо и повелительно диктовал Петр Степанович,  нагнувшись над плечом Кириллова и следя за каждою буквой, которую тот выводил  трепетавшею от волнения рукой, – я, Кириллов, объявляю, что сегодня…  октября, ввечеру, в восьмом часу, убил студента Шатова, за предательство, в  парке, и за донос о прокламациях и о Федьке, который у нас обоих, в доме  Филиппова, тайно квартировал и ночевал десять дней. Убиваю же сам себя сегодня  из револьвера не потому, что раскаиваюсь и вас боюсь, а потому, что имел за  границей намерение прекратить свою жизнь».    

– Только? –  с удивлением и с негодованием воскликнул Кириллов.    

– Ни  слова больше! – махнул рукой Петр Степанович, норовя вырвать у него  документ.