1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
   
Сохранились разрозненные рукописи первоначальной редакции главы (ИРЛИ)и гранки главы «Неслыханная колбаса» с авторской корректурой (ЦГАЛИ). Выработка окончательной редакции текста производилась непосредственно в гранках, где впервые и появилось название главы «Органчик», заменившее два прежних названия: «Фаршированная голова» (в рукописи) и «Неслыханная колбаса» (в корректуре).
   
Сводная редакция очерков опубликована Н. В. Яковлевым в журнале «Резец», 1935, № 2, стр. 4–6.
   
Первоначальная редакция главы «Неслыханная колбаса» состояла, по сути дела, из двух, не очень связанных между собой рассказов: рассказа об административной деятельности лишенного мозга — его заменял «трюфель» — градоначальника Брудастого и рассказа о столкновении вкусно пахнущего градоначальника с глуповским предводителем дворянства. Готовя произведение к печати, Салтыков разделил оба эти рассказа, что и привело к замене образа «Неслыханной колбасы» более выразительным «Органчиком» и перенесению образа градоначальника с фаршированной головой — им стал майор Прыщ — в главу «Эпоха увольнения от войн». Непосредственно в тексте произведения глава «Органчик» служит связующим звеном между первым рассказом летописца «О корени происхождения глуповцев» и его последующими рассказами о деятельности глуповских «начальников», ибо пустоголовый Брудастый не только явно подхватывает зловещее княжеское «запорю!», слегка видоизменив его на «разорю!» и «не потерплю!», но и фактически, декларирует то, что осуществят затем сменившие его «подвижники».
   
Квартальный надзиратель — полицейский офицер, отвечающий за «порядок жизни» городского квартала.
   
Хотин — турецкая крепость на берегу Днестра, в XVII–XVIII веках неоднократно капитулировавшая перед русскими и польскими войсками. Окончательно отошла к России в 1807 году.
   
Будочник — низший полицейский чин, основной обязанностью которого, по образному выражению Г. И. Успенского, было «тащить» и «не пущать», причем «тащил он обыкновенно туда, куда решительно не желали попасть, а не пускал туда, куда этого смертельно желали» («Будка»).
   
…целый город выпорет! — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и издания 1870 года следовало: «Некоторые (наиболее прозорливые) при этом чесались. Потом стали соображать, какой смысл следует придавать слову «не потерплю!», и додумались до того, что потребность чесаться от «некоторых» распространилась на всех. Наконец…»
   
…во времена тушинского царика… — то есть при самозванце Лжедмитрии II, устроившем свою «царскую резиденцию» в подмосковном селе Тушино и делавшем оттуда набеги на близлежащие города и села.
   
…прекратил… анализ недоимочных реестров… — очевидно, имеется в виду предложение об установлении новой системы описи, оценки и продажи движимого крестьянского имущества для покрытия недоимок, выдвинутое в 1864 году «Комиссией для пересмотра системы податей и сборов» (см.: «Сборник сведений и материалов по ведомству Министерства финансов», т. 3, СПб. 1865, № 9, стр. 113).
   
…самому градскому голове посулил отдать его без зачета в солдаты — то есть без права замены его другим лицом («охотником») по так называемой зачетной рекрутской квитанции.
   
Винтергальтера в 1762 году не было. — Известная часовая и органная мастерская Винтергальтера существовала в Петербурге с 1806 года.
   
…модными в то время революционными идеями — по-видимому, идеями французских просветителей, объединявшихся вокруг издания знаменитой «Энциклопедии» (1751–1780).
   
…за повиновение их ожидает не кара, а похвала. — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и издания 1870 года следовало:
   
    
Как и водится, произошли весьма интересные разговоры:
    
— Посудина, брат, не посудина, — говорил один достойный гражданин другому, — а ежели посудине велят кланяться, так и ей, матушке, поклонись — вот что!
    
— Поклониться — для-че не поклониться! Голова не отвалится! — отвечал другой достойный гражданин. — Одначе с посудиной-ту на плечах, как бы оно тово… Казне бы, пожалуй, ущерба какого не сделал — вот что!
   
   
…припомнив лондонских агитаторов… — то есть А. И. Герцена и Н. П. Огарева, издававших в Лондоне «Колокол» и «Полярную звезду». «Под именем агитатора, — писала в 1870 году петербургская газета «Неделя» о самом понятии «агитатора», — понимают обыкновенного человека, проникнутого самыми крайними революционными стремлениями и отъявленного врага общественного спокойствия. Достаточно назвать человека агитатором, чтобы сразу враждебно настроить против него общественное мнение» («Неделя», 1870, № 1 от 2 января).
   
…послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму… Изумительно!! Изд. — Первая опытная телеграфная установка в России появилась лишь в 1836 году, то есть более чем через семьдесят лет после истории с Брудастым.
   
…официальные дни исчезли… — официальные (или «табельные») дни — дни, официально праздновавшиеся в России.
   
…обратился к содействию штаб-офицера — подразумевается к жандармскому «штабс-офицеру», представителю в губернии политической полиции, ее высшего органа III Отделения.
   
…предводительствуемые излюбленным гражданином Пузановым… — Излюбленный — выбранный на какую-либо общественную должность (термин русского обычного права).
   
   
Сказание о шести градоначальницах*
   
Впервые — ОЗ, 1869, № I, стр. 301–314 (вып. в свет 12 января).
   
Сохранилась часть рукописи (ИРЛИ)и гранки с авторской корректурой главы (ЦГАЛИ). Журнальный текст главы сопровождался следующим примечанием:
   
    
«События, рассказанные здесь, совершенно невероятны. Издатель даже не решился бы печатать эту историю, если бы современные фельетонисты-историки наши: гг. Мельников, Семевский, Шишкин и другие — не показали, до чего может доходить развязность в обращении с историческими фактами. Читая предлагаемое «Сказание…», можно даже подумать, что «Летописец», предвосхитив рассказы гг. Мельникова и Семевского, писал на них пародию».
   
   
«Сказание о шести градоначальницах» — глава очень многогранная. С одной стороны, продолжая начатое им раньше условно-сатирическое сближение фантастической истории Глупова с подлинной историей России, Салтыков рассказывает в ней о своего рода «глуповском варианте» тех дворцовых переворотов, которые возвели на престол «удачливых» русских императриц, подчас не имевших на это почти никаких прав. С другой стороны, что отмечено самим писателем в примечании к журнальному тексту главы, в «Сказании о шести градоначальницах» имеются элементы пародии на некоторых современных ему русских фельетонистов-историков, основывавших свои «исследования» на сомнительном анекдотическом материале, в огромном количестве печатавшемся в 60-е годы в различных сборниках и журналах. Так, в частности, «Картина глуповского междоусобия» в «Истории одного города» явно перекликается с полубеллетристическим трудом П. И. Мельникова «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская», отнесенным «Отеч. записками» к той «якобы исторической литературе, в которой история граничит с фельетонами и скандальными изобличениями мелких газет» (ОЗ, 1868, № 6, стр. 203). Наконец, в «Сказании о шести градоначальницах» содержатся и завуалированные намеки на современную сатирику злобную антипольскую кампанию, ставившую своей задачей внушить восприимчивому «обывателю», что все «беспорядки» в России чаще всего объясняются некоей «тайной интригой» ненавидящих ее поляков. Бешеную травлю поляков ведут в 60-е годы «Московские ведомости» Каткова; «красочный» антипольский материал появляется в это время в ряде других изданий; участие в антипольских демонстрациях становится признаком «патриотизма», признаком «хорошего тона», подтверждающим безграничную преданность «россиян» «исконно русским» устоям. «В театре, — записывает, например, в своем дневнике 31 августа 1863 года В. Ф. Одоевский, — давали «Жизнь за царя». В Петербурге мазурку встретили свистками, так что опустили занавес и оркестр заиграл «боже царя храни» («Текущая хроника и особые происшествия. Дневник В. Ф. Одоевского 1859–1869 гг.». — ЛН, № 22–24, М. 1935, стр. 173). «Государь, — заносит в свой дневник 4 апреля 1866 года П. А. Валуев, — спросил его (Каракозова. — Г. И.): русский ли он и за что стрелял в него? (Вероятно, спросил, не поляк ли он)» («Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел», т. II, изд. АН СССР, M 1961, стр. 114). Рассказ некоего Пригердитеса о его работе в Минской губернии публикует 21 февраля 1869 года газета «Новое время». «…Лез из кожи, думал — получу ферму и заживу припеваючи, — жалуется в нем Пригердитес, — но не тут-то было. Польская интрига одолела…» («Новое время», 1869, № 36) и т. д. Отзвуком на эту кампанию и является в «Сказании о шести градоначальницах» рассказ о «тайной интриге» панов Кшепшицюльского и Пшекшицюльского.
   
…француженки, девицы де Сан-Кюлот… — Санкюлот (от франц. sans-culottes — «бесштанник») — насмешливое прозвище, данное французскими аристократами XVIII века, носившими короткие штаны (culotte) с чулками, беднякам, носившим длинные штаны; впоследствии оно стало почетным наименованием якобинцев. В «Истории одного города» Салтыков иронически использует прямое значение этого слова, давая понять тем самым, что за «модное заведение» содержала в Глупове девица де Сан-Кюлот.
   
…Ираида Лукинишна Палеологова, бездетная вдова, непременного характера, мужественного сложения, с лицом темно-коричневогоцвета... — По-видимому, намек на правившую в России с 1730 по 1740 год императрицу Анну Иоанновну. «Императрица Анна Иоанновна, — пишет о ней кн. П. В. Долгоруков, — была роста выше среднего, очень толста и неуклюжа; в ней не было ничего женственного: резкие манеры, грубый мужской голос, мужские вкусы. Она любила верховую езду, охоту, и в Петергофе, в ее комнате всегда стояли наготове заряженные ружья: у нее была привычка стрелять из окна пролетающих птиц» («Из записок князя П. В. Долгорукова. Время императора Петра II и императрицы Анны Иоанновны», М. 1909, стр. 105). Анна Иоанновна, вспоминает другой мемуарист, «престрашного была взору. Отвратное лицо имела; так была велика, когда между кавалеров идет, всех головою выше и чрезвычайно толста» («Памятные записки княгини Наталии Борисовны Долгоруковой». — РА, 1867, стр. 18). Чертами Анны Иоанновны писатель отчасти наделил и сменившую Ираиду Лукинишну Клементинку де Бурбон.
   
…нося фамилию Палеологовых. — Палеологи — династия византийских императоров. На племяннице последнего византийского императора — Константина XI Палеолога — был женат Иоанн III, чем, очевидно, и объясняются слова писателя о том, что «нося фамилию Палеологовых, она (Ираида Палеологова. — Г. И.) видела в этом некое тайное указание». В рукописи главы вместо «Ираида Лукинишна Палеологова» значилось «Ираида Лукинишна Багрянородная», причем, по словам Салтыкова, «фамилия эта была дана ее мужу в семинарии, в знамение того, что у него были рыжие волосы и лицо багряное».
   
…склонив на свою сторону четырех солдат… — Ср. с рассказом аббата Шаппа д’Отероша о восшествии на престол императрицы Елизаветы Петровны: «Елисавета, в сопровождении четырех человек, отправляется во дворец, чтобы овладеть империею». «Интрига и право сильного, — утверждает он в тон же книге «Путешествие в Сибирь по приказанию короля в 1761 году…», — предоставляли престол всякому, кто дерзал им завладеть» («Осмнадцатый век. Исторический сборник, издаваемый Петром Бартеневым», кн. 4, М. 1869, стр. 304, 302). При Елизавете, пишет о том же времени граф Сегюр, «двор был предан интригам: каждый день честолюбцы составляли новые замыслы…» («Записки графа Сегюра», стр. 18).
   
Штокфиш была полная, белокурая немка, с высокою грудью, с румяными щеками и с пухлыми, словно вишня, губами. — Ср. с портретом Екатерины II, приехавшей в Россию из Германии и также возведенной на престол преданными ей «солдатами»: «Облик ее в совокупности не был правильный, но должен был крайне нравиться, ибо открытость и веселость всегда были на ее устах. Она должна была иметь свежесть и прекрасную высокую грудь, доказывающую чрезвычайную тонкость ее стана, но в России женщины скоро толстеют» («Записки об императрице Екатерине Великой полковника, состоявшего при ее особе статс-секретарем, Адриана Моисеевича Грибовского», М. 1864, стр. 34).
   
Легкость, с которою толстомясая немка Штокфиш одержала победу… — «Переворот, который только что совершился в мою пользу, — писала Екатерина II гр. С.-А. Понятовскому 2 июля 1762 года, — похож на чудо. Прямо невероятно то единодушие, с которым это произошло» («Записки императрицы Екатерины Второй», СПб. 1907, стр. 561).
   
…предводитель удрал в деревню… — Речь идет о предводителе дворянства, «втором лице» губернии, руководившем выборными дворянскими органами и служившем своего рода посредником между дворянством и административной властью.
   
…несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более что она действовала невидимыми подземными путями. — О «польской интриге» в XVIII веке очень много писал П. И. Мельников в книге «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская» (СПб. 1868). Все русские самозванцы, делает, например, «открытие» Мельников, были подготовлены поляками, которые при этом умели так хоронить концы в воду, что «ни современники, ни потомство не в состоянии сказать решительное слово об их происхождении» (стр. 37). Даже «пугачевский бунт, — убеждает Мельников читателя, — был не просто мужицкий бунт, и руководителями его были не донской казак Зимовейской станицы с его пьяными и кровожадными сообщниками. Мы не знаем, насколько в этом деле принимали участие поляки, но не можем и отрицать, чтоб они были совершенно непричастны этому делу» (стр. 34), и т. д.
   
Охранительные силы — в официальной фразеологии царизма и правой печати силы «содействия порядку», активно поддерживающие и охраняющие самодержавие.
   
Был, по возмущении, уже день шестый. — Стилизация под библейское сказание о сотворении мира богом — «И был вечер, и было утро: день шестый» («Бытие», 1, 31).
   
   
Известие о Двоекурове*
   
Впервые — в книге «История одного города». По подлинным документам издал М. Е. Салтыков (Щедрин), СПб. 1870, стр. 59–61.
   
Рукопись не сохранилась.
   
Несмотря на то что «Семен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по 1770 год», то есть в годы царствования императрицы Екатерины II, образ статского советника Двоекурова, по-видимому, подсказан писателю образом Александра I в первые, «либеральные» годы его царствования. Об этом свидетельствует и упоминание о «конституционализме», якобы имевшем какое-то отношение к загадочной деятельности Двоекурова, и намек на «ужас», некогда испытанный Двоекуровым (об «ужасе» Александра после убийства его отца, императора Павла I, рассказывают почти все мемуаристы начала XIX столетия), и то, что он, «вспоминая (вероятнее всего, все то же убийство. — Г. И.), всю жизнь грустил» (ср. с фамилией градоначальника Грустилова, откровенно напоминающего в «Истории одного города» императора Александра I). Вместе с тем рассказ о статском советнике Двоекурове, как и рассказы о других глуповских градоначальниках, направлен, естественно, не столько против конкретной личности (в данном случае — Александра I), сколько против очень распространенного и во второй половине XIX века определенного типа государственного деятеля, видящего в «рассмотрении» наук одну из важнейших преград на пути их «распространения».
   
…послужить… поводом к отыскиванию конституционализма даже там, где, в сущности, существует лишь принцип свободного сечения. — Вероятнее всего, намек на некоторые «конституционные начинания» императрицы Екатерины II — не случайно градоначальствование Двоекурова «соответствовало… самым блестящим годам екатерининской эпохи», — объявившей себя в первой редакции своего «Наказа» сторонницей некоторых идей французских просветителей-энциклопедистов и издавшей одновременно указы, разрешающие помещикам ссылать своих крестьян на каторгу (1765) и запрещающие крестьянам — под страхом телесных наказаний и ссылки — жаловаться на своих господ.
   
…записка о необходимости учреждения в Глупове академии… Она печатается дословно в конце настоящей книги, в числе оправдательных документов. — Обещание это не было почему-то выполнено Салтыковым: «Записка» Двоекурова ни в издании 1870 года, ни в изданиях 1879 и 1883 годов не появилась. Однако в 1872 году в «Дневнике провинциала в Петербурге» «отставной подполковник Дементий Сдаточный» предлагает на рассмотрение «начальства» проект «О переформировании де сиянс академии», основной смысл которого сводится как раз к тому, о чем, несомненно, и мечтал в свое время Двоекуров: «в столичном городе С.-Петербурге учреждается особливая центральная де сиянс академия, назначением которой будет рассмотрение наук, но отнюдь не распространение оных».
   
   
Голодный город*
   
Впервые — ОЗ, 1870, № 1, стр. 1-16 (вып. в свет 16 января).
   
Рукопись не сохранилась.
   
В отличие от предшествующих глав, основанных большей частью на переосмыслении Салтыковым каких-либо исторических событий, глава «Голодный город» почти лишена в произведении заметного «исторического» колорита, знакомя с одним из результатов длительного пребывания Глупова под властью княжеских «наследников». Вместе с тем рассказ о голодном городе имеет прямое отношение как к историческому прошлому периодически голодавшей России, так и к русской действительности конца 60-х годов, точнее — к 1868 году, оставшемуся в памяти современников «под мрачным наименованием «голодного года» (см. стр. 541–542).
   
Целовальник — продавец вина в кабаке или питейном доме.
   
Игра в носки — незамысловатая («лакейская», по словам В. И. Даля) карточная игра, в которой проигравшего бьют картами по носу.
   
Новая сия Иезавель… навела на наш город сухость. — Иезавель — в Библии жена израильского царя Ахава, язычница, которая «подущала» его «делать неугодное перед очами господа» и служить Ваалу. Разгневанный бог Израиля насылает на страну засуху и голод. Ахав умирает, а Иезавель выбрасывают в окно и останки ее отдают на растерзание псам (3 и 4 «Книги царств»).
   
С самого вешнего Николы… вплоть до Ильина дня — с 9 мая по 20 июля (ст. ст.).
   
Откупщик — в России XIX века частное лицо, которому государство, за денежный взнос, предоставляло право взыскивать налоги или монопольное ведение торговли (вином и пр.) и имевшее поэтому возможность быстрого и верного «обогащения». Для верхов провинциального чиновничества откупщик был своего рода «открытым карманом», из которого оно часто черпало средства как для себя лично, так и для всякого рода общественных «мероприятии» и «увеселений».
   
…опять выбрали ходока. — После этих слов в журнальном тексте произведения следовало:
   
    
Что должен был предпринять этот новый ходок? Какой услуги могло ожидать от него общество? — никто на эти вопросы ответить не мог. Невзгода до такой степени всех обессилила, что одно только слово отчетливо представлялось испуганному воображению: смерть! Чтобы избавиться от этого слова, чтобы не ощущать на себе его угнетающего действия, человек способен на многое. Он мечется во все стороны, обманывает себя, предпринимает тысячи бесполезных действий. В конце концов он приходит к тому, что начинает жаловаться и проклинать. Если б в эту минуту могло сойти в его душу спокойствие, он, конечно, понял бы, что и жалобы, и проклятия, и стоны — все бесполезно. Но в том-то и дело, что ему совсем не до спокойного созерцания, что он знать не хочет ни уроков прошлого, ни неудач, которые готовит будущее. Он кричит совсем не для того, чтобы оповестить миру о своей горести, а для того, что крик назрел, и надобно, чтоб он так или иначе освободил грудь. «Караул!» — восклицает индивидуум, застигнутый врасплох грабителями среди безлюдной площади. Ужели этот индивидуум не знает, что крик его бесполезен, что никто его не услышит, никто не придет к нему на помощь? Увы! Он ничего в эту минуту не знает! за минуту, конечно, он знал все это, но в настоящее критическое мгновение весь процесс его умственной деятельности внезапно извратился, перевернулся вверх дном. Он ничего не видит, кроме миража, в котором, как в фокусе, скопились все приемы и представления самой обыденной рутины. Он кричит «караул» потому, что все так кричат, потому что в уме его мелькнуло какое-то смутное воспоминание, связанное с этим криком. Очень может статься, что для него несравненно было бы выгоднее пустить в ход кулаки, то есть, во всяком случае, продать свою жизнь возможно дорогой ценой, но он не только ничего не предпринимает, но даже не обороняется, а только кричит и мечется в бессильной тоске…
   
   
…а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать. — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и издания 1870 года следовало:
   
    
и точно, посмотрел бригадир, видит: граждане хорошие, зажиточные, в бунтах не участвуют, терпеть в состоянии.
    
— Мы, братцы, ничего! — между тем гуторили «отпадшие», покуда бригадир с Аленкой, сидя на крылечке, щелкали зубами орехи, — чтобы мы супротив общества шли — да это упаси боже! Мы только бунтовать не согласны — это так!
   
   
Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. — «Корни и нити» — ироническое обозначение «распутываемых» полицией скрытых «подпольных связей» отдельных «неблагонадежных элементов», фразеологический штамп реакционной публицистики второй половины XIX столетия.
   
   
Соломенный город*
   
Впервые — ОЗ, 1870, № 1, стр. 16–27 (вып. в свет 16 января).
   
Рукопись не сохранилась.
   
Как и «Голодный город», глава «Соломенный город» повествует о страшных бедствиях — пожарах, постоянно обрушивавшихся на «деревянную» и «соломенную» Россию и, в частности, в высшей степени болезненно давших о себе знать в конце 60-х годов. Однако в «Истории одного города» действие «сил природы» сознательно связывается писателем не только с неразумной «стихией», но и с общим нелепым течением всей глуповской «истории», общим ненормальным устройством всей глуповской «действительности», создавшим благоприятную почву для любых трагедий и неурядиц.
   
Около петровок — около Петрова дня, который отмечался 29 июня (ст. ст.) и который обычно считался первым днем покоса.
   
…нимало… не формализировались — нимало не стеснялись.
   
…на реках вавилонских — начало 136 псалма, в котором говорится о тоске иудеев, находившихся в вавилонском плену и с плачем вспоминавших об утраченной родине.
   
Беззаконновахо! — мы совершили беззаконие (церксл.).
   
Но лукавый бригадир только вертел хвостом и говорил, что ему с богом спорить не приходится. — Не исключено, что в данном случае сатирик вложил в уста Фердыщенко несколько измененные слова Александра I, упоминаемые в поэме Пушкина «Медный всадник»: «На балкон печален, смутен, вышел он и молвил: «С божией стихией царям не совладеть».
   
Посрамихом! посрамихом! — клич, с которым расходились из Кремля после «прения о вере» 5 июля 1682 года раскольники, в ту пору находившие сильнейшую поддержку в стрельцах.
   
   
Фантастический путешественник*
   
Впервые — ОЗ, 1870, № 1, стр. 28–32 (вып. в свет 16 января).
   
Рукопись не сохранилась.
   
Глава «Фантастический путешественник» посвящена Салтыковым еще одной стороне «глуповско-российской» действительности — торжественным путешествиям «начальства» по вверенным ему «весям», вызывавшим подчас почти такой же переполох, что и стихийные бедствия. Особенно показательно в этом отношении путешествие Екатерины II в Крым в 1787 году, организованное честолюбивым Потемкиным («патроном» бригадира Фердыщенко, как сказано о нем в «Летописце»), когда десятки тысяч людей были насильственно брошены в «Малороссию» для строительства декоративных деревень и «оживления» пейзажа. «Потемкин, <…> — пишет об этом событии сопровождавший Екатерину французский посол Сегюр, — явился здесь столь же деятельным, сколько был ленив в Петербурге. Как будто какими-то чарами умел он преодолевать все возможные препятствия, побеждать природу, сокращать расстояния, скрывать недостатки, обманывать зрение там, где были лишь однообразные песчаные равнины <…> Станции были размещены таким образом, что путешественники не могли утомиться: флот останавливался всегда в виду селений и городов, расположенных в живописных местностях. По лугам паслись многочисленные стада; по берегам располагались толпы поселян; нас окружало множество шлюбок с парнями и девушками, которые пели простонародные песни, одним словом, ничего не было забыто» («Записки графа Сегюра», стр. 192–193). Не удивительно, что, по словам Сегюра, «путешествия двора нисколько не походят на обыкновенные путешествия, когда едешь один и видишь людей, страну, обычаи в их настоящем виде. Сопровождая монарха, встречаешь всюду искусственность, подделки, украшения…» (там же, стр. 135). Заставив «бывого денщика» всесильного князя Потемкина последовать примеру «двора», писатель и показывает его путешествие без «искусственности, подделки и украшений», что особенно подчеркивается отношением к затее Фердыщенко пораженных им глуповцев.
   
Николин день — 9 мая (ст. ст.).
   
— Вам бы следовало корабли заводить, кофей-сахар развозить, — сказал он, — а вы что! — «Проблема флота» — в связи с расширением торговли — оживленно обсуждалась в России в конце 60-х — начале 70-х годов. По свидетельству «Северной пчелы» в начале 1869 года, «из множества вопросов, интересующих нашу публику и день ото дня находящих все более и более в ней сочувствия, едва ли не самый важный — вопрос о создании русского торгового флота» («Северная пчела», 1869, № 1 от 2/14 января, стр. 1).
   
…денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации. — Ассигнации — бумажные деньги, впервые появившиеся в России в 1769 году и сначала свободно разменивавшиеся на золото и серебро. Однако уже к концу XVIII века (время пребывания в Глупове Бородавкина) размен ассигнаций на серебро полностью прекратился, что последовательно привело к их резкому обесцениванию. К началу 40-х годов и до замены их кредитными билетами курс ассигнаций вновь несколько поднялся (3 рубля 50 копеек ассигнациями приравнивались к 1 рублю серебром).
   
   
Войны за просвещение*
   
Впервые — ОЗ, 1870, № 2, стр. 369–390 (вып. в свет 18 февраля).
   
Рукопись не сохранилась.
   
В главе «Войны за просвещение» Салтыков рассказывает читателю о новой стороне деятельности самодержавно-деспотической власти, направленной на распространение «просвещения» как непосредственно в России, так и за ее пределами. К внутренним «просветительным» войнам, периодически возникавшим в России в XVIII–XIX веках и давшим писателю материал для «биографии» Бородавкина, следует, несомненно, отнести и «войны» за акклиматизацию картофеля, предпринимавшиеся царским правительством при Екатерине II и Николае I, и «войны» за отмену крепостного права на условиях, вызвавших многочисленные бунты «освобождаемых» царем крестьян, и вообще всю политику царской власти в области «прогресса», насаждаемого при помощи насилия сверху. К внешним «просветительным» войнам относятся и многочисленные войны с Турцией — покорение Византии и выход из Черного моря в древнюю «Пропонтиду» (тайная мечта Бородавкина), и войны за покорение Кавказа, и войны в Средней Азии, в которой, как внушалось читателю, «за внешним, вооруженным покорением страны должно идти мирное покорение, <…> постепенное усвоение края русскою культурною силой» (ВЕ, 1869, № 1, стр. 425) и т. д. Невинный, казалось бы, рассказ о внедрении в Глупове горчицы оказывается злой сатирой на общую «цивилизующую» политику русского деспотического правительства, основанную на применении силы, тактики запугивания и сечения.
   
…дабы… возвращение (sic) древней Византии под сень российских державы уповательным учинить… — «Византия, — писал в связи с экспансией русского царизма на Ближнем Востоке А. И. Герцен, — извечная мечта России, светоч, который еще с X века она никогда не теряла из виду. Византия для восточных варваров — это восточный Рим. Русский народ называет ее Царьградом, царицей городов, городом кесарей. Оттуда пришла его религия: Византия спасла его от католицизма и римского права; Византия, погибая под ударами османов, передала России своего двуглавого орла, орла двойной империи, как приданое одной из Палеологов, ставшей супругой первого московского царя. Петр I и его преемники не могли спать спокойно, им нужен был Константинополь» (А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. VI, изд. АН СССР, М. 1955, стр. 232).
   
«На Драву, Мораву, на дальнюю Саву…» — неточная цитата из стихотворения А. С. Хомякова «Беззвездная полночь дышала прохладой».
   
…он даже заготовил на имя… К. И. Арсеньева довольно странную резолюцию. — К. И. Арсеньев — русский историк и географ, автор распространенного учебника «Краткая всеобщая география» (первое издание — 1818 г.); еще один «умышленный анахронизм».
   
В числе этих потребностей первое место занимала, конечно, цивилизация… — Понятие «цивилизация» или «просвещение» здесь и дальше в «Истории одного города» употребляется Салтыковым с явным ироническим оттенком, — недаром в «Господах ташкентцах» он назовет «просветителем» нового «героя»-«ташкентца», все помыслы которого сводятся к одному слову: «Жрать!! Жрать что бы то ни было, ценою чего бы то ни было!» Этим, несомненно, объясняется и необычное определение Бородавкиным «заграничного» слова «цивилизация» — «наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному сыну отечества быть твердым в бедствиях надлежит».
   
Это была какая-то дикая энергия, лишенная всякого содержания… — «У нас были царствования жестокие, — писала Екатерина II в своих замечаниях на книгу аббата Шаппа д’Отероша, — но мы всегда с трудом переносили лишь царствования слабые. Наш образ правления, по своему складу, требует энергии; если ее нет, то недовольство делается всеобщим…» «Осмнадцатый век. Исторический сборник, издаваемый Петром Бартеневым», кн. 4, М. 1869, стр. 299).
   
«…яко крин сельный» — как полевое растение (церксл.).
   
Более всего заботила его Стрелецкая слобода… — Стрельцы — род пехоты, созданной при Иване Грозном и прекратившей свое существование в 1698 году, при Петре I. Неоднократно принимали участие в различного рода политических и социальных волнениях, что и заставляет Бородавкина видеть в них «источник всего зла».
   
Явился проповедник, который перелагал фамилию «Бородавкин» на цифры и доказывал, что ежели выпустить букву р, то выйдет 666, то есть князь тьмы. — В «Апокалипсисе» («Откровение Иоанна Богослова» — «Новый завет») числом 666 наделен «зверь из бездны» — Антихрист. Цифровая расшифровка фамилии Бородавкина основана у глуповского «проповедника» на том, что буквы церковнославянского алфавита имеют и свое числовое значение. Смысловые расшифровки «звериного числа» были особенно распространены среди раскольников-старообрядцев.
   
Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, снявоный со стола, положи под себя. — Подобное отношение к закону имело место не только в заманчивых мечтах неудачливого глуповского градоначальника, но и в реальной русской действительности. «Губернатор Ховен, — рассказывает, например, в своем дневнике В. Ф. Одоевский, — присутствовал в губернском правлении (во время оно), и когда, в споре, показали ему Свод, он взял его и сел на него, говоря: ну, где же теперь ваш закон?» («Текущая хроника и особые происшествия. Дневник В. Ф. Одоевского 1859–1869 гг.» — ЛН, № 22–24. М. 1935, стр. 107). Ср. с соответствующим эпизодом в цикле «Помпадуры и помпадурши» («Старый кот на покое», стр. 28).
   
…бежал в Петербург, где в это время успел получить концессию на железную дорогу. — Об ажиотаже вокруг концессий на железные дороги см. «Дневник провинциала в Петербурге» (т. 10 наст. изд.).
   
…увидели, что бьются свои с своими же… Положили… заложить на месте битвы монумент, а самый день… почтить наименованием «слепорода» и… учредить ежегодное празднество с свистопляскою. — «Вятичи, — пишет В. И. Даль, — слепороды (Устюжане пришли на помощь, а Вятичи сочли их за неприятеля и стали бить. У вотяков подслеповатые глаза, у новорожденных же они очень малы»)» (В. Даль. Пословицы русского народа, М. 1862, стр. 357). Свистопляска — один из древних народных праздников Вятского края (описание его см. в статье «СПб. ведомостей», 1856, № 127, долгое время ошибочно приписываемой Салтыкову).
   
…подумали, что так следует «по игре», и успокоились. — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и издании 1870 года следовало:
   
    
даже заложникам, проливавшим горькие слезы, говорили:
    
— Что слюни-то распустили! Поиграют-поиграют господа, и отпустят! еще слаще дома-то покажется! (в издании 1870 года — «еще после игры-то слаще с бабой на печи покажется»).
   
   
…припоминалась осада Трои, которая длилась целых десять лет, несмотря на то что в числе осаждавших были Ахиллес и Агамемнон. — Троя (или Илион) — древний город в Малой Азии, прославленный в «Илиаде» Гомером. Ахилл (Ахиллес) и Агамемнон — одни из главных героев поэмы, вдохновлявшие своими подвигами осаждавших Трою греков. Менелай — легендарный спартанский царь, муж похищенной Парисом, сыном троянского царя Приама, красавицы царицы Елены. Оскорбление Менелая Парисом, как рассказывается об этом в «Илиаде», и послужило причиной Троянской войны.
   
«Руслан и Людмила» — опера М. И. Глинки (1842) на сюжет поэмы А. С. Пушкина.
   
Бородавкин вспомнил, что… Святослав Игоревич, прежде нежели побеждать врагов, всегда посылал сказать: иду на вы! — и… командировал своего ординарца к стрельцам с таким же приветствием. — «Древняя летопись, — пишет о Святославе Карамзин, — сохранила для потомства… прекрасную черту характера его: он не хотел пользоваться выгодами нечаянного нападения, но всегда заранее объявлял войну народам, повелевая сказать им: иду на вас! В сии времена общего варварства гордый Святослав соблюдал правила истинно рыцарской чести» (H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. 1, СПб. 1851, стр. 172). Естественно, что, объявляя «войну» глуповцам, Бородавкнн мог быть совершенно уверен в ее «победном» исходе, независимо от того, предупредил он их о начале «враждебных действий» или не предупредил.
   
…в числе их оказались… военачальники и другие первых трех классов особы… — Согласно введенной Петром I в 1722 году «Табели о рангах», все официальные должности в армии, флоте и бюрократическом государственном аппарате были разделены на 14 классов или рангов. К «особам первых трех классов» в России относились канцлер, действительный тайный советник и тайный советник (в армии — от генерал-фельдмаршала до генерал-лейтенанта), причем присвоение любого из этих званий производилось по личному распоряжению непосредственно самого императора. Естественно, что к «Навозной слободе» особы «первых трех классов» не могли иметь совершенно никакого отношения, но в разгоряченном воображении Бородавкина покоренная им слобода разрослась до размеров целого государства.
   
Иванушкина мясца поевши. — В «Отеч. записках» и в издании 1870 года вслед за этим шел следующий текст:
   
    
Другого толкования невозможно даже допустить, потому что Баба-яга была женщина, а вопрос о самостоятельности женщин (вне сферы высшей администрации) возбужден лишь недавно. Но, кроме того, в настоящем случае рассказ летописца уже потому не представляется неправдоподобным, что находит себе множество оправданий в той действительности, которую каждый из нас хоть раз в жизни имел случай проверить собственным опытом. Вот как начинает летописец свой рассказ об эволюциях Бородавкина: «Многие знаменитые военачальники, — говорит он, — не встречая в мирное время опасностей действительных, представляют себе таковые в воображении, и на малых пространствах предпринимают отдаленные маршировки, дабы дух храбрости в себе обновить». И далее: «Подобно тому как в публичных зрелищах намалеванное полотно может представлять леса, озера и долины, — так и в жизни некоторые эволюции могут представлять покорение царств, не будучи, в сущности, таковыми».
   
   
…выстроил бы в Глупове фаланстер. — См. прим. к стр. 218. О том, какой «фаланстер» мог соорудить в Глупове Бородавкин, дает исчерпывающее представление деятельность Угрюм-Бурчеева, пытавшегося превратить Глупов в один огромный острог.
   
Последовал экономический кризис, и не было ни Молинара, ни Безобразова, чтобы объяснить, что это-то и есть настоящее процветание. — Г. де Молинари и В. П. Безобразов — бельгийский и русский экономисты, активные сотрудники «Русского вестника» Каткова, готовые, по мысли Салтыкова, в любом положении вещей отыскивать убедительные признаки «благополучия» и «прогресса».
   
   
Эпоха увольнения от войн*
   
Впервые — ОЗ, 1870, № 3, стр. 203–222 (вып. в свет 16 марта).
   
Рукопись не сохранилась.
   
В главе «Эпоха увольнения от войн» затрагиваются, в основном, два принципиально важных вопроса: во-первых, вопрос о глуповско-российском «законодательстве», которому так много внимания уделяет статский советник Беневоленский, и, во-вторых, вопрос об одном из важнейших условий подлинного процветания Глупова, связанный с повествованием летописца о сменившем Беневоленского подполковнике (в «Описи» — майоре) Прыще — он же «градоначальник с фаршированной головой». При этом, и деятельность «законодателя» Беневоленского, и полная административная бездеятельность пожелавшего «отдохнуть-с» Прыща, в конечном счете, служат у Салтыкова одной-единственной цели: показать, что процветание Глупова — а соответственно, и России — может наступить лишь тогда, когда «глуповцы» начнут жить независимо от своих «правителей», независимо от той власти, которая утвердилась в Глупове с первым глуповским «князем», что и проиллюстрировано писателем в рассказе о «миролюбце» Прыще.
   
В 1802 году пал Негодяев. Он пал, как говорит летописец, за несогласие с Новосильцевым и Строгоновым насчет конституций. — Намек на убийство в 1801 году императора Павла I. H. H. Новосильцев, П. А. Строгонов, гр. В. П. Кочубей и упоминаемый в «Описи» кн. А. Е. Чарторыйский — члены «Негласного комитета» при вступившем на престол Александре I, пытавшиеся содействовать ему в разработке «новых основ» управления Российской империей. Проект о придании России форм «конституционной монархии» разрабатывал между 1807–1812 годами M. M. Сперанский.
   
…действительная причина его увольнения заключалась едва ли не в том, что он был когда-то в Гатчине истопником и, следовательно, до некоторой степени представлял собой гатчинское демократическое начало. — Наряду с проведением политики жесточайшей реакции, Павел I сумел восстановить против себя и все русское дворянство, неожиданно лишив его некоторых сословных привилегий. Взойдя на престол после убийства своего отца, Александр I немедленно вернул дворянству утраченные им льготы, заявив в день коронации, что он решил «утвердить все сословия в правах их и в непреложности их преимуществ» («История царствования императора Александра I…», ч. 1, СПб. 1844, стр. 45).
   
Гатчина — резиденция Павла под Петербургом.
   
…понятие более ясное, нежели Негодяев. — К этим словам в журнальном тексте произведения имелась следующая сноска:
   
    
По краткой описи градоначальникам, следом за Негодяевым, показан майор Перехват-Залихватский. Но исследования г. Пыпина показывают, что это неверно, ибо в столь богатое либеральными начинаниями время едва ли возможно допустить существование такого деятеля, как Перехват-Залихватский. Скорее всего можно допустить, что последний принадлежал к так называемой Аракчеевской эпохе, то есть к тому времени, когда вновь ощутилась потребность в войнах и когда начальники, питавшиеся кониной и курившие махорку (см. кр. опись), были не в редкость. Очень может быть, что последний архивариус, составляя краткую опись, перемешал тетрадки и таким образом поставил Перехват-Залихватского впереди Микаладзе, Прыща и т. д. Но с другой стороны, представляется и такая догадка: не перемешал ли тетрадки А. Н. Пыпин? и точно ли существовало такое время, когда Глупов был уволен от войн? Разрешить эти вопросы я не берусь, но следую за авторитетом г. Пыпина единственно в том соображении, что, судя по человечеству, нельзя не предположить, что была же когда-нибудь и такая эпоха, когда даже глуповцам предоставлена была возможность доказать, что они способны жить без утеснения. — Изд.
   
   
Прежде всего необходимо было приучить народ к учтивому обращению, и потом уже, смягчив его нравы, давать ему настоящие якобы права. — Отсутствие у народа «прав» из-за «дикости» его «нравов» неоднократно в беседах с иностранцами подчеркивала Екатерина II. «Она, — пишет, например, о Екатерине граф Сегюр, — издала несколько законоположений, имевших предметом правосудие и управление, но не могла совершить тех великих преобразований, для успеха которых нужна благоприятная среда, обычаи, сообразные цели законодателя, и стечение многих особенных обстоятельств» («Записки графа Сегюра…», стр. 23). К такого же рода аргументации в середине XIX столетия часто прибегали в России и противники предоставления «массе» «настоящих якобы прав», публично обещанных ей правительством Александра II.
   
…как Антоний в Египте ведет исключительно изнеженную жизнь. — Марк Антоний, римский государственный деятель, увлекся во время управления восточными провинциями египетской царицей Клеопатрой и поражал воображение современников характером своей жизни в Египте.
   
…явился… Феофилакт Иринархович Беневоленский, друг и товарищ Сперанского по семинарии. — Как уже отмечалось выше, образ статского советника Беневоленского в «Истории одного города» во многом схож с образом M. M. Сперанского — крупного государственного деятеля начала XIX века и одного из активнейших участников комиссии по составлению нового законодательства.
   
Сидя на скамьях семинарии, он уже начертал несколько законов… — Страсть к «сочинительству», по словам его биографа М. А. Корфа, с детских лет владела и М. М. Сперанским (см.: М. Корф. Жизнь графа Сперанского, т. 1, СПб. 1861).
   
…напомнит ли он собой глубокомыслие и административную прозорливость Ликурга или просто будет тверд, как Дракон. — Ликурги Дракон — легендарные древнегреческие законодатели. Первый из них ввел в Спарте строгие законы и выступил против роскоши и богатства; второй прославился своей суровостью, требуя смертной казни даже за незначительные нарушения норм «общественного поведения».
   
…следующим образом описывает свои колебания… — В примечании к этим словам в журнальном тексте Салтыков писал:
   
    
«Справедливость требует засвидетельствовать, что многие выражения этого письма предвосхищены Беневоленским из Переписки Сперанского с Цейером» («Русск. архив», 1870, № 1). Изд.».
   
   
Действительно, как это будет показано дальше, пародийное использование Салтыковым переписки Сперанского с Цейером встречается в «Истории одного города» довольно часто.
   
…это, собственно, даже не законы, а скорее, так сказать, сумрак законов. — «Когда <…> ощущаешь <…> влечение к занятиям божественным, — писал Сперанский в одном из своих писем к Цейеру, — тогда следует оставить молитву умную (размышления, рефлексии, рассуждения о вере) и постепенно привыкать к тому, чтобы находиться в общении с богом помимо всяких образов, всякого размышления, всякого ощутительного движения мысли. Тогда кажется, что в душе все молчит: не думаешь ни о чем; ум и память меркнут и ие представляют ничего определенного, одна воля кротко держится за представление о боге, представление, которое кажется неопределенным, потому что оно безусловно и что оно не опирается ни на что в особенности. Тогда-то вступаешь в сумрак веры» (РА, 1870, № 1, стр. 176–177). Используя фразеологию Сперанского, Салтыков подчеркивает сознательную неопределенность «законов», которые хотел ввести в Глупове Беневоленский и которые в этом отношении откровенно напоминали собой реальные русские законы. «О наших законах, — записывает, например, в своем дневнике П. А. Валуев, — Сперанский отзывался, что их надлежит писать неясно, чтобы народ чувствовал необходимость прибегать к власти для их исполнения. Гр. Блудов присовокупил: «Это, впрочем, была не его мысль, а покойного государя» («Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел», т. 1, изд. АН СССР, М. 1961, стр. 76–77).
   
…казалось предосудительным даже утереть себе нос, если в законах не формулировано ясно, что «всякий имеющий надобность утереть свой нос — да утрет». — Рецензируя в 1869 году книгу Г. Бланка «Движение законодательства в России», Салтыков особое внимание обратил именно на это стремление большинства русских законодателей регламентировать каким-либо «уставом» или «законом», в сущности, почти каждый шаг «обывателей», вместо того чтобы по возможности четко и ясно определить их «права» и «обязанности». «Закон, — говорит он (Бланк. — Г. И.), — иронизирует по этому поводу сатирик, — есть правило для руководства в известных обстоятельствах… «В сей лес за грибами ходить запрещается», «в сем месте мочиться не дозволяется», «сей книге цена рубль»… черт возьми! Ведь все это законы! все это правила для руководства в известных обстоятельствах!»
   
Проповедник, — говорил он, — обязан иметь сердце сокрушенно… — «Сердце сокрушенное», — утверждал в одном из своих писем Сперанский, — не есть выражение метафорическое — это истинное и положительное ощущение; чувствуешь, как оно сокрушается, стирается в прах. Не бойтесь слишком измять его, напротив того, разорвите его окончательно, свидетельствуя, так сказать, публично об этом внутреннем раскаянии: хочу сказать, исповедуясь в церкви…» (РА, 1870, № 1, стр. 182).
   
…сам Наполеон разболтал о том князю Куракину во время одного из своих petits levés. — А. Б. Куракин — русский посол в Париже перед войной 1812 года, пользовавшийся, как ему казалось, особым расположением Наполеона. Petits levés («малые вставания») — так назывались особо доверительные утренние приемы у французских королей, происходившие в их спальнях.
   
…проследовал в тот край, куда Макар телят не гонял. — В тайных сношениях с Наполеоном был обвинен и M. M. Сперанский, отстраненный в 1812 году от государственной службы и высланный сначала в Нижний Новгород, а затем в Пермь. «Как ни воздержан был он в речах своих, — пишет об этом событии Ф. Ф. Вигель, — но приятных, сильных своих ощущений при имени нашего врага он скрывать не мог. В глазах людей, окружавших царя, <…> это одно уже было великим преступлением и было важнейшим орудием к обвинению его» (Ф. Ф. Вигель. Записки, т 2, М. 1928, стр. 9).
   
Командовал-с; стало быть, не растратил, а умножил-с. — При Екатерине II, пишет Л. Сегюр, «полковые командиры… считали делом совершенно естественным и законным получать… от 20 до 25 тысяч рублей ежегодной прибыли» («Записки графа Сегюра», стр. 73). Беззастенчивое воровство в армии открыто давало о себе знать и во все последующие годы, приняв совершенно невиданные размеры во время Крымской войны.
   
О железных дорогах тогда и помину, не было… — Первая железная дорога в России (Петербург — Царское Село) построена в 1837 году.
   
…не для того, чтобы упрочить свое благополучие, а для того, чтоб оное подорвать. — Вслед за этим Салтыков писал в журнальном тексте произведения:
   
    
Должно, впрочем, сознаться, что такое непрерывное возрастание всеобщего довольства не могло не казаться неестественным, особливо если принять в соображение, что видимая его причина заключала в себе нечто, не совсем обычное. Прыщ ничего не делал, ни во что не вмешивался, даже не требовал, чтобы жители смотрели в оба, и вот от этого-то ничегонеделания, от этого невмешательства, вдруг словно расперло всех глуповцев от благополучия! Сделались они поперек себя шире, стала у них земля родить сторицею, стада умножались, пчелы расплодились необыкновенно, даже в реке начала попадаться такая рыба, какой прежде и не видано… Как хотите, а это хоть кого озадачит.
   
   
Вскоре эта тема — «самая лучшая администрация заключается в отсутствии таковой» — получила самостоятельную разработку в рассказе «Единственный. Утопия» из «Помпадуров и помпадурш» (см. выше стр. 220).
   
…но ничего не забыл, и ничему не научился — слегка измененные писателем слова Талейрана о вернувшихся во Францию после свержения Наполеона Бурбонах и эмигрантах-роялистах: «они ничего не забыли и ничему не научились». См. т. 6, стр. 591.
   
   
Поклонение мамоне и покаяние*
   
Впервые — ОЗ, 1870, № 4, стр. 553–582 (вып. в свет 9 апреля).
   
Глава «Поклонение мамоне и покаяние», начинающаяся с очень важных для понимания «Истории одного города» прямых авторских суждений о трагических «провалах» истории и неизбежно вызываемых ими «отсрочках» общественного развития, построена в основном на сатирическом переосмыслении Салтыковым некоторых исторических материалов о царствовании Александра I (встреча Александра с Крюднер, деятельность секты Татариновой, ссылка академика Лабзина и т. д.). Вместе с тем большое внимание в этой главе, написанной в самый разгар острейшей политической кампании по насильственному упрочению в стране — особенно среди учащейся молодежи — устойчивых религиозно-догматических представлений о некогда предопределенном свыше характере всего бытия, писатель сознательно уделяет исконному «глуповскому миросозерцанию», активно поддерживаемому «начальством» и служащему целям закабаления и без того «ошеломленного» обывателя. Тесно переплетаясь друг с другом, рассказ о градоначальнике Грустилове и рассказ о борьбе «убогих» с крамольным «духом исследования» показывают, что порабощение глуповцев основывается не только на «силе», но и на «оглуплении» «массы», последовательном подавлении в ней всех проблесков мысли, так или иначе угрожающих «цельности» глуповской жизни. Поэтому эпизод с Линкиным, завершающий рассказ о Грустилове, подготавливает в какой-то мере и появление в Глупове «прохвоста» Угрюм-Бурчеева, прямо объявившего «разум» своим злейшим врагом, и финальную сцену начавшегося долгожданного пробуждения глуповцев, понявших наконец связь между собственной неизменной покорностью и различными «капризами» нелепой глуповской «истории».
   
…на поверхность же выступили какие-то злостные эманации (лат. emanatio) — в религиозной философии термин, обозначающий истечение, излучение из божественного начала всего многообразия мира.
   
Не забудем, что летописец преимущественно ведет речь о так называемой черни, которая и доселе считается стоящею как бы вне пределов истории. — По мнению некоторых русских историков (Б. Н. Чичерин, К. Д. Кавелин, М. П. Погодин и др. — целая историческая или государственная школа в «Истории одного города»), «чернь» — черный, простой народ — была лишь исходным материалом в руках князей и царей, создавших «своим трудом» централизованное русское государство. (Подробнее см. в книге Е. И. Покусаева «Революционная сатира Салтыкова-Щедрина», M 1963, стр. 25–33.)
   
Враг человечества — Наполеон I, вторично отрекшийся в 1815 году от престола и сосланный на остров Святой Елены.
   
…вздумали строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался в небеса. — Такую же башню, согласно библейскому сказанию, пытались построить в Вавилоне, пока разгневанный бог не смешал языки строителей (Бытие, XI, 1–9).
   
Перун — бог земледелия, Волос (или Велес) — покровитель скота, богатства и торговли у восточных славян дохристианского периода.
   
…начал выкрикивать что-то непонятное стихами Аверкиева из оперы «Рогнеда». — Опера «Рогнеда» была написана А. Н. Серовым на либретто Д. В. Аверкиева, которого Салтыков относил к тем русским писателям, «под бременем трудов рук» которых ломятся полки в книжных магазинах, публика же «положительно убеждена, что они совсем-таки ничего не пишут» («Гг. «Семейству M. M. Достоевского», издающему журнал «Эпоха»), Некоторое представление о стихах «Рогнеды» дают первые же ее строки:
   
    
     
Беды и зла
     
Пора настала;
     
Густая мгла
     
Затрепетала.
     
Заря горит
     
И засияет;
     
Змея шипит
     
И издыхает.
     
И стон, и вой!
     
Ох, не минется!
     
Над силой злой
     
Беда стрясется.
    
   
   
(Рогнеда. Опера в пяти действиях А. Н. Серова. Стихи Д. В. Аверкиева. СПб. 1865, стр. 9-10).
   
Наталья Кирилловна де Помпадур — намек на любовницу Александра I Марию Антоновну Нарышкину, которой дано имя и отчество второй жены царя Алексея Михайловича, матери Петра I, урожденной Нарышкиной.
   
…одевшись лебедем, он подплыл к одной купающейся девице… — Согласно древнему мифу, приняв образ лебедя, Зевс соблазнил Леду — жену спартанского царя Тиндарея.
   
«Жертва вечерняя» — роман П. Д. Боборыкина (1868), развивающий, по словам Салтыкова в статье «Новаторы особого рода», традиции «плотского цинизма».
   
…вместо гигантов… явились люди женоподобные. — Ср. с характеристикой России до и после войны 1812 года в стихотворении Д. Давыдова «Современная песня»:
   
    
     
Был век бурный, дивный век,
     
Громкий, величавый,
     
Был огромный человек.
     
Расточитель славы.
     
То был век богатырей.
     
Но смешались шашки.
    
    
     
И полезли из щелей
     
Мошки да букашки.
     
. . . . . . . . . .
     
И мурашка филантроп,
     
И червяк голодный,
     
И Филипп Филиппыч-клоп,
     
Муж… женоподобный…
    
   
   
«Жеманство, которое тогда встречалось в литературе, — пишет о царствовании Александра I, правда, несколько более раннего периода, Ф. Ф. Вигель, — можно было также найти в манерах и обращении некоторых молодых людей. Женоподобие не совсем почиталось стыдом, и ужимки, которые противно было бы видеть в женщинах, казались утонченностями светского образования» (Ф. Ф. Вигель. Записки, т. 1, М. 1928, стр. 110).
   
Любовное свидание мужчин с женщиной именовалось «ездою на остров любви». — «Ездой на остров любви» («Voyage de l’île d’amour») назвал свой роман французский писатель П. Тальман. Роман Тальмана был широко известен в России в переводе В. К. Тредьяковского (1730).
   
Им неизвестна еще была истина, что человек не одной кашей живет. — Иронически измененные писателем слова Иисуса Христа, сказавшего, согласно евангельской притче, искушавшему его дьяволу: «Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст божиих» (Матф., IV, 4).
   
Потом завел речь о прелестях уединенной жизни и вскользь заявил, что он и сам надеется когда-нибудь найти отдохновение в стенах монастыря. — «У Лагарпа, — пишет об Александре I М. А. Корф, — видели письма, относящиеся к самым первым годам царственного пути бывшего его питомца. «Когда провидение, — писал он своему воспитателю, — благословит меня возвести Россию на степень желаемого мною благоденствия, первым моим делом будет сложить с себя бремя правления и удалиться в какой-нибудь уголок Европы, где я стану безмятежно наслаждаться добром, утвержденным в отечестве» (М. А. Корф. Восшествие на престол императора Николая I, СПб. 1857, стр. 2).
   
С этими словами она сняла с лица своего маску. Грустилов был поражен. — Эпизод встречи Грустилова с Пфейфершей явно подсказан писателю рассказом А. Н. Пыпина о встрече Александра I с увлеченной идеями мистицизма баронессой Варварой-Юлией Крюднер (в статье А. Н. Пыпина «Г-жа Крюднер»). Утомленный тяжелой дорогой, пишет об Александре Пыпин, он «удалился в свою комнату, когда ему доложили, что его настоятельно желает видеть г-жа Крюднер. Он был поражен… В этом первом свидании, — рассказывает близкий свидетель событий, — г-жа Крюднер старалась побудить Александра углубиться в самого себя, показывая ему его греховное состояние, заблуждения его прежней жизни и гордость, которая руководила им в его планах возрождения. Нет, государь, — резко сказала она ему, — вы еще не приближались к богочеловеку… Послушайте слов женщины, которая также была великой грешницей, но нашла прощение всех своих грехов у подножия креста Христова» (ВЕ, 1869, № 8, стр. 631).
   
Случилось ему, правда, встретить нечто подобное в вольном городе Гамбурге… — «Вольный город Гамбург» часто упоминается писателем в качестве поставщика женщин («принцесс вольного города Гамбурга») в разного рода увеселительные «дома» и «заведения».
   
Я послана объявить тебе свет Фавора, которого ты ищешь, сам того не зная. — По представлениям мистиков, «объявить свет Фавора» — раскрыть «истинное» учение Христа и указать скрытый от маловеров путь приобщения к нему.
   
Она была привлекательна на вид, — писалось в этом романе о героине, — но хотя многие мужчины желали ее ласк, она оставалась холодною и как бы загадочною и т. д. — Ср. «Скиталицу Доротею» с романом г-жи Крюднер «Валерия» в изложении Пыпина: «Героиня романа должна, конечно, представлять самого автора… «Валерия» — поразительная, небесная женщина, чистая до того, что, будучи замужем и приготовляясь иметь ребенка, она совершенно не понимает бурной страсти молодого Гюстава, который изнывает у нее на глазах неизвестно сколько времени, но, по-видимому, года два. Развитие этой страсти и составляет, в сущности, содержание романа» (ВЕ, 1869, № 8, стр. 601–602).
   
«Без працы не бенды кололацы» — искаженная польская пословица «Bez pracy nie będe kołaczy» («Хочешь есть калачи, не сиди на печи»), ставшая широко известной в Москве благодаря юродивому «ясновидцу» И Я. Корейше, разрешившему этой фразой очередные сомнения одной из своих постоянных корреспонденток: жениться или не жениться X.? (см. «26 московских лжепророков, лжеюродивых, дур и дураков», М. 1865, стр. 17).
   
Сначала они вздрагивали и приседали, потом постепенно начали кружиться и вдруг завихрились и захохотали. — Речь идет о «радениях» в секте Е. К. Татариновой, которой одно время покровительствовал сам Александр I. «Один очевидец, — пишет об этих «радениях» Ф. Ф. Вигель, — рассказывал мне потом следующее. Верховная жрица, некая г-жа Татаринова, урожденная Буксгеведен, посреди залы садилась в кресла; мужчины садились вдоль по стене, женщины становились перед нею, ожидая от нее знака. Когда она подавала его, женщины начинали вертеться, а мужчины петь, под такт ударяя себя в колена, сперва тихо и плавно, а потом все громче и быстрее; по мере того и вращающиеся превращались в юлы. В изнеможении, в исступлении тем и другим начинало что-то чудиться. Тогда из среды их выступали вдохновенные, иногда мужик, иногда простая девка, и начинали импровизировать нечто ни на что не похожее. Наконец, едва передвигая ноги, все спешили к трапезе, от которой нередко вкушал сам министр духовных дел, умевший подчинять себе святейший синод» (Ф. Ф. Вигель. Записки, т. 2, М. 1928, стр. 171).
   
В одном письме она видит его «ходящим по облаку»… — Подобного рода письма писала и г-жа Крюднер Александру I.
   
…покровитель нечестивых и агарян… — то есть магометан.
   
Развращение нравов дошло до того, что глуповцы посягнули проникнуть в тайну построения миров… — Борьба с проникновением в «тайну построения миров», по мнению царского правительства, была надежной защитой слепой, устойчивой веры. Вера же в русском народе, как заявил об этом в 1869 году московский генерал-губернатор кн. В. А. Долгоруков, «есть основа всего его быта» («Московские ведомости», 1869, № 5, от 6 января). Не удивительно, что попытка проникнуть в «тайну построения миров» привела в 60-е годы к борьбе с естественными науками, которые в русских гимназиях были вскоре заменены «мертвыми» древними языками
   
Они ворвались в квартиру учителя каллиграфии Линкина… — По мнению некоторых исследователей (Р. В. Иванов-Разумник, Б М. Эйхенбаум и др.), своего рода «прототипом» учителя Линкина послужил академик А. Ф. Лабзин, после преследований архимандрита Фотия сосланный в 1821 году в Симбирск.
   
…под Очаковом ногу унесло… — Очаков был взят русскими войсками у турок после длительной осады в декабре 1788 года.
   
И, взяв лягушку, исследовал. — Об интересе русской демократической молодежи к «лягушкам» — то есть к естественным наукам — говорится во многих произведениях 60-х годов.
   
…летописец не рассказывает дальнейших подробностей этой истории. — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и издания 1870 года следовало:
   
так что нельзя утверждать, был ли Линкин повешен или просто умерщвлен каким-нибудь другим образом.
   
Между тем Парамоша с Яшенькой делали свое дело в школах. — «…Критик должен быть прозорлив, — пояснял сам Салтыков А. Н. Пыпину, — и не только сам угадать, но и другим внушить, что Парамоша совсем не Магницкий только, но вместе с тем и граф Д. А. Толстой. И даже не граф Д. А. Толстой, а все вообще люди известной партии, и ныне не утратившей своей силы».
   
Парамоша указывал даже, как нужно созерцать. «Для сего, — говорил он, — уединись в самый удаленный угол комнаты, сядь, скрести руки под грудью и устреми взоры на пупок». — Ср. со следующим отрывком из письма Сперанского к Цейеру: «Не только по сущности, но и по форме полезно, достойно истинного смирения следовать доброй практике и здравому преданию истинных наших отцов духовных… Напомню Вам тут эту форму в немногих словах: 1) Для того чтобы вступить в созерцание, они ищут одиночества, то есть самого удаленного угла своей комнаты. 2) Там они принимают положение наиболее удобное, то есть просто садятся, скрещивают руки над грудью и устремляют взоры на какую-либо часть своего тела, а именно на пупок… Опыт доказал им все выгоды этого положения, охраняющего их в одно время и от сна, и от развлечения наружным светом, но они остерегаются закрывать глаза — они остаются неподвижны», и т. д. (РА, 1870, № 1, стр. 194).
   
…читали критические статьи г. Н. Страхова, но так как они глупы… — До издания 1883 года печаталось «…так как они скучны». Суровая оценка критических работ H. H. Страхова — современного сатирику философа-идеалиста, публициста и критика — вызвана, очевидно, как их общей антидемократической направленностью, так и некоторой мистической неопределенностью и неясностью их главных исходных положений. Постоянные же упоминания о «духе» и «избранных душах» (см., например, «Бедность нашей литературы», 1868, «Материалы для характеристики современной русской литературы», 1869, и др.) позволили писателю «заинтересовать» работами Страхова ищущих «восхищений» глуповцев. О реакции Страхова на выпад Салтыкова см. в книге Е. И. Покусаева «Революционная сатира Салтыкова-Щедрина», Гослитиздат, М. 1963, стр. 104–105.
   
   
Подтверждение покаяния. Заключение*
   
Впервые — ОЗ, 1870, № 9, стр. 99-130 (вып. в свет 4 сентября).
   
Рукопись не сохранилась. В журнальном тексте «Истории одного города» название главы сопровождалось авторским примечанием:
   
    
по «краткой описи градоначальникам» местами встречается путаница, которая ввела в заблуждение и издателя «Летописи». Так, например, последний очерк наш («Отеч. зап.», № 4) был закончен появлением Перехват-Залихватского, между тем, по более точным исследованиям, оказывается, что за Грустиловым следовал не Перехват-Залихватский, а Угрюм-Бурчеев, «бывый прохвост», который, по «краткой описи», совсем пропущен. Что касается до Перехват-Залихватского, то существование его хотя и не подлежит спору, но он явился позднее, то есть в то время, когда история Глупова уже кончилась, и летописец даже не описывает его действий, а только дает почувствовать, что произошло нечто более, нежели то обыкновенное, которое совершалось Бородавкиными, Негодяевыми и пр. Все эти ошибки ныне исправляются. — Издатель.
   
   
Глава «Подтверждение покаяния. Заключение» подводит общий итог развитию глуповско-российской «истории», а следовательно, и тому «трогательному соответствию» всесильных глуповских градоначальников и «кроткой» глуповской «черни», о котором говорит летописец в своем «Обращении к читателю от последнего архивариуса-летописца». Если, с одной стороны, течение глуповской «истории» последовательно приводит Угрюм-Бурчеева к стремлению «упразднить естество» и без того достаточно ошеломленного безликого глуповского «обывателя», то, с другой стороны, посягательство на самое «естество» не менее последовательно и закономерно приводит пробудившихся глуповцев к стихийной защите жизни, к борьбе против попыток «прохвоста» втиснуть живую жизнь в рамки тюремного устава. Не удивительно, что борьба за жизнь оказывается последней страницей трагического «глуповского мартиролога», свидетельствующей о глубокой вере писателя в историческую неизбежность гибели Глупова.
   
Шпицрутены — длинные, гибкие прутья для наказания прогоняемых «сквозь строй» осужденных.
   
…название «сатаны», которое народная молва присвоила Угрюм-Бурчееву. — «Что такое сатана? — пишет сатирик в «Современной идиллии», — это грандиознейший, презреннейший и ограниченнейший негодяй, который не может различить ни добра, ни зла, ни правды, ни лжи, ни общего, ни частного и которому ясны только чисто личные и притом ближайшие интересы. Поэтому его называют врагом человеческого рода, пакостником, клеветником».
   
В городском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. — Сделав фамилию Угрюм-Бурчеева созвучной фамилии Аракчеева, а его образ жизни похожим на образ жизни князя Святослава Игоревича (см. ниже), Салтыков вместе с тем наделил Угрюм-Бурчеева внешним, «портретным» сходством с императором Николаем I, что лишний раз свидетельствует о самом широком, обобщающем характере его сатиры. «Он был красив, — пишет о Николае Герцен, — но красота его обдавала холодом; нет лица, которое бы так беспощадно обличало характер человека, как его лицо. Лоб, быстро бегущий назад, нижняя челюсть, развитая за счет черепа, выражали непреклонную волю и слабую мысль, больше жестокости, нежели чувственности. Но главное — глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза» (А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. VIII, изд. АН СССР, М. 1956, стр. 62).
   
Он спал на голой земле…вместо подушки клал под голову камень…вставал с зарею…ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы. — Ср. с характеристикой князя Святослава Игоревича у Карамзина: «…суровою жизнию он укрепил себя для трудов воинских, не имел ни станов, ни обоза; питался кониною, мясом диких зверей и сам жарил его на углях; презирал хлад и ненастье северного климата; не знал шатра и спал под сводом неба; войлок подседельный служил ему вместо мягкого ложа, седло — изголовьем» (H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. I, СПб. 1851, стр. 172). Отсюда становится понятным, почему по желанию Угрюм-Бурчеева Глупов неожиданно переименовывается в «вечно достойныя памяти великого князя Святослава Игоревича» город Непреклонск.
   
…во весь рот зевали: «Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!» — Обращение «ваше-е-е-ество-о!» в данном контексте означает, по-видимому, «ваше величество» или «ваше высочество». В журнальном тексте произведения «рады стараться, ваше-е-ство!» толпа кричит «обеспамятевшему от страха предводителю глуповской интеллигенции» (ОЗ, 1870, № 9, стр. 116). Однако, поскольку предводитель дворянства именовался «вашим превосходительством», писатель окончил это обращение сочетанием «ство», а не «ество».
   
Нивеллятор (франц. niveau — уровень) — сторонник нивелирования, приведения к одному общему уровню.
   
Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фанатическихнивелляторов этой школы. — Как разъяснял сам писатель, понятие Угрюм-Бурчеева о «долге» не шло далее всеобщего равенства перед шпицрутеном. Поэтому «коммунизм» глуповского градоначальника, или его мертвящее нивелляторство, и есть, в сущности, попытка установить в Глупове такой общий (лат. communis) порядок, при котором никому нельзя было бы «повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни налево». О «нивелляторски-коммунистических» устремлениях различных глуповских «начальников» см. также примечания к иронически использованному писателем слову «фаланстер» (стр. 250 и 318).
   
Угрюм-Бурчеев был прохвост в полном смысле этого слова. — «Прохвост» — негодяй, мерзавец. Однако при характеристике Угрюм-Бурчеева писатель использует и старинное значение этого слова: профос (от нем. Profoss) — тюремный смотритель, палач или солдат, отвечающий за своевременный вынос из камеры параши с нечистотами.
   
Околоточный надзиратель — полицейский чиновник, ведающий делами в околотке (части или районе города).
   
В каждой поселенной единице время распределяется самым строгим образом. — «Несколько тысяч душ крестьян превращены были в военные поселяне, — писал о «военных поселениях» при Александре I Н. И. Греч. — Старики названы инвалидами, дети кантонистами, взрослые рядовыми. Вся жизнь их, все занятия, все обычаи поставлены были на военную ногу. Женили их по жребью, как кому выпадет, учили ружью, одевали, кормили, клали спать по форме. Вместо привольных, хотя и невзрачных, крестьянских изб, возникли красивенькие домики, вовсе неудобные, холодные, в которых жильцы должны были ходить, сидеть, лежать по установленной форме. Например: «На окошке № 4 полагается занавесь, задергиваемая на то время, когда дети женского пола будут одеваться» и т. д. (Н. И. Греч. Записки о моей жизни, М. — Л. 1930, стр. 555–556). По наблюдению И. Т. Ищенко («Науковi записки», т. XVI, Серiя фiлологiчна. Львiвський Держ. Пед. iнститут, 1960), отдельные стороны «бреда» Угрюм-Бурчеева отчетливо напоминают собою и одну из полицейских инструкций о распорядке дня арестантов: «арестанты в тюремном замке встают поутру в шесть часов. Каждый из арестантов, вставши, должен умыться, расчесать волосы, бороду, одеться… Как скоро камеры будут выметены и убраны, арестантам читается утренняя молитва… По совершении молитвы дается завтрак» (5 раздел XIV тома «Свода законов Российской империи»).
   
…господствовавший в то время фотиевско-аракчеевский тон… — тон воинствующего мракобесия близких к Александру I А. А. Аракчеева и архимандрита Фотия Спасского.
   
Как ни старательно утаптывали глуповцы… плотину, как ни охраняли они ее неприкосновенность…измена уже успела проникнуть в ряды их. — «В Глуповице, как в неподкупном зеркале, отражается вся жизнь Глупова, — писал Салтыков в «Сатирах в прозе». — Вместо того чтобы рыться в пыли архивов, вместо того чтоб утомлять свой ум наблюдениями над живыми проявлениями жизни, историку и этнографу стоит только взглянуть на гладкую поверхность славной нашей реки — и всякая завеса, будь это самая плотная, мгновенно спадет с его глаз. Глупов и река его — это два близнеца, во взаимной нераздельности, которых есть нечто трогательное, умиляющее» (наст. изд., т. 3, стр. 482). Нераздельность «измены» глуповцев и «бунта» глуповской реки и показывает писатель в «Истории одного города».
   
…оно уже имело свою историю… — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и в издании 1870 года следовало:
   
    
и бдительное начальство не раз обращало свое внимание на это явление, но только не умело назвать его настоящим именем. Везде существуют «корни и нити»; они существовали и здесь точно так же, как существовали и охотники до расследования этих корней и нитей. И хотя «Московские ведомости» того времени язвительно укоряли начальство за то, что оно допускало свободное накопление и развитие яда, но, как мы увидим далее, яд распространял свое жало далеко не так привольно, как это можно было бы предполагать, судя по этим отзывам.
   
   
Отец Ионки, Семен Козырь… — «Козырь», по толкованию Даля, «человек бойкий, расторопный, смелый; молодец, хват» (В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, т. 2, М. 1955, стр. 133).
   
Справочные цены — цены рынка.
   
Козырь не только не забывал ни Симеона-богоприимца, ни Гликерии-девы (дней тезоименитства градоначальника и супруги его), но даже праздновал их дважды в год. — Тезоименитство — именины какого-нибудь важного лица. «Поминовение» Гликерии-девы приходилось на 13 мая и 22 октября, «поминовение» Симеона-богоприимца — на 3 февраля.
   
…на лоне Авраамлем — то есть в раю.
   
…трудящийся да яст; нетрудящийся же да вкусит от плодов безделия своего. — Положение, широко пропагандировавшееся сторонниками «утопического социализма» и, в частности, Ш. Фурье. Восходит в своей основе ко «Второму посланию к Фессалоникийцам» апостола Павла: «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь».
   
Мартиролог — перечень страданий (от греч. martyr — мученик).
   
Фунич и Мерзицкий — намек на Рунича и Магницкого — крупных чиновников в системе «народного просвещения» при Александре I, стремившихся полностью подчинить науку религии.
   
…либерализм в Глупове прекратился вовсе… — Рассказывая в «Истории одного города» историю глуповского «либерализма», писатель подчеркивает как его трагическую беспомощность, замкнутость в мире отвлеченных идей и абстрактно-гуманистических понятий, что наглядно показано на примере книги Ионы Козыря «О водворении на земле добродетели», так и откровенный страх перед ним со стороны глуповских администраторов, понимающих политическую опасность самой постановки вопроса об установлении на земле некоего всеобщего «рая»; недаром позже в сказке «Карась идеалист» на вопрос щуки, «как по нынешнему такие речи называются?» головель, не задумываясь, ответил: «сицилизмом, ваше высокостепенство!» Вместе с тем в повествовании писателя об истории глуповского либерализма содержатся скрытые намеки на деятельность русских просветителей конца XVIII века, петрашевцев («тридцать три философа»), а в тексте ОЗ и первого отдельного издания — и на декабристов («молодые глуповцы» — см. ниже).
   
…из-под пепла возникало и пламя измены. — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и издания 1870 года следовало:
   
    
Долго сдерживаемые «неблагонадежные элементы» прорвались, и чем больше употреблено было насилия для стеснения их в прошедшем, чем более таинственности требовалось для их проявления в настоящем, тем пагубнее был тот новый путь, который они для себя выбрали. Это очень резонно поняли «Московские ведомости» того времени, но поняли, однако, лишь тогда, когда факт измены уже совершился. «Представьте себе, — писали они, — что измена действует с открытым лицом: мы, конечно, имели бы полную возможность без труда ее обличить. Но вот, благодаря услужливым людям, накинувшим на это мрачное дело покровы таинственности, оно успело так ловко устроиться и так далеко пустить свои мерзкие корни и нити, что даже мы, несмотря на нашу чуткость, ничего не видали, а следовательно, и обличить никого не могли». На что «Петербургские куранты» (того же времени), в свою очередь, весьма резонно отвечали: «Мы надеемся, что никто не обвинит нас в сочувствии к постыдному делу, подробности которого раскрываются перед нами во всей их гнусной наготе; но, с другой стороны, мы далеки и от тех наивных удивлений, которые заявляются по этому поводу «Московскими ведомостями». Странно было бы требовать, чтобы измена ходила «с открытым лицом»; на то она и «измена», чтобы содержать свое лицо в тайне и во тьме сеять свое пагубное семя. Итак, вместо того, чтобы домогаться невозможного, не лучше ли всем благонамеренным гражданам» и т. д. и т. д.
   
   
…не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ. — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и издания 1870 года следовало:
   
    
Несмотря, однако ж, на это откровение, страх исчезал лишь мало-помалу. Наслоенный веками, он опутал узами все умы, наполнил безнадежностью и колебаниями все сердца. Казалось, что и идиотству принадлежит какая-то роль в истории, что и за сквернословием стоит вековая сила, которую невозможно сразу устранить, не нанося ущерба сложившемуся строю жизни. Тем не менее сознание, что устранение необходимо, чувствовалось всеми, жило во всех сердцах… С первого взгляда, такое внезапное наитие сознания может показаться необъяснимым. Однако же, если мы пристальнее вглядимся даже в обыденную жизнь, то увидим, что и там факты подобного рода небеспримерны. Бывают случаи, что человек очень долго и терпеливо выслушивает всевозможные сквернословия, и вдруг, в один момент ему делается тошно и невыносимо тоскливо. По внешности, кажется, что перелом произошел внезапно, но нет сомнения, что и ему предшествовала своего рода подготовительная работа, которая где-то незнаемо зрела, покуда, наконец, одно лишнее оглушение не распутало нитей ее. Дело умного оглушителя именно в том и состоит, чтобы угадать, в каком положении находится эта подготовительная работа, и оглушать лишь в той мере, в какой оглушаемый субъект представляется готовым к принятию оглушений. Но Угрюм-Бурчеев, как идиот и прохвост, конечно, ничего подобного не мог ни сообразить, ни соблюсти. Он глушил без всякого соображения с суммою прошедших оглушений и без всякого отношения к оглушениям будущим. Словом сказать, не соблюдал того, что на административном языке называется благоразумною экономией. Стало быть, очень возможно, что его оглушение было тем самым оглушением, которое проливало свет и на все предыдущие, и делало устранение их в будущем настоятельнейшею потребностью человеческого существа. Но, сверх того, у летописца встречается намек и на другое объяснение этой кажущейся внезапности: «Было, — говорит он, — множество молодых глуповцев, которые, незадолго перед тем, для учения, а также ради ратного дела, долгое время странствовали по чужим землям, а к тому времени возвратились в домы свои. И видевши иные порядки, невзлюбили порядков глуповских. И сделалось им жить в своем городе досадно «даже гнусно». Вот эти-то молодые глуповцы, по-видимому, и ускорили пробуждение общественного сознания…
   
   
«тетрадки… неизвестно куда утратились». — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и издания 1870 года следовало:
   
    
Быть может, со временем они отыщутся, и тогда я, конечно, воспользуюсь ими, чтобы рассказать читателям во всей подробности историю этого замечательного проявления дурных страстей и неблагонадежных элементов; но теперь нахожусь…
   
   
Оправдательные документы*
   
I. «Мысли о градоначальническом единомыслии, а также о градоначальническом единовластии и о прочем». — Впервые — ОЗ, 1869, № 1, стр. 314–318 (вып. в свет 12 января).
   
Сохранилась часть черновой рукописи (ИРЛИ).
   
II. «О благовидной всех градоначальников наружности» и III. «Устав о свойственном градоправителю добросердечии». — Впервые — ОЗ, 1870, № 3, стр. 223–227 (вып. в свет 16 марта).
   
Рукописи не сохранились.
   
До появления в «Истории одного города» сочинения «О необходимости административного единогласия, как противоядия таковому ж многогласию» и «О благовидной администратора наружности» бегло упоминаются Салтыковым в качестве «административных руководств» старого помпадура в главе «Старый кот на покое» (ОЗ, 1868, № 2, стр. 365; см. наст. том, стр. 33).
   
Необходимо, дабы между градоначальниками царствовало единомыслие. — «Проект: о введении единомыслия в России», оказавший несомненное влияние на «Мысли» Бородавкииа, опубликовал в 1863 году в «Современнике» еще один знаменитый «администратор» — Козьма Прутков.
   
Вору следует предоставить трепетать менее, нежели убийце; убийце же менее, нежели безбожному вольнодумцу. — Ср. с рассуждениями барона Плёрара (плаксы) в сказке Лабуле «Принц-собачка»: «Важные преступники, — сказал барон Плёрар, — те нечестивые люди, которые злоупотребляют своим испорченным умом, чтобы нападать на религию, нравственность, государя и его министров. Убийца губит одну жертву, памфлетист отравляет целое поколение» (ОЗ, 1868, № 2, стр. 383). Подробнее см. примечания Р. В. Иванова-Разумника в кн.: М. Е. Салтыков (Щедрин). Сочинения, т. I, М. — Л. 1926, стр. 615–616.
   
…о некоторых, якобы природных человеку, понятиях и правах, вытекающих из «естественного» равенства людей и, следовательно, несовместимых с существованием деспотической власти, во Франции накануне революции 1789 года писали Руссо, Монтескье и некоторые другие просветители, оказавшие огромное воздействие на духовную жизнь Европы конца XVIII — начала XIX столетия. Вопросам строения мира особенно большое внимание уделяли французские «энциклопедисты» — создатели знаменитой «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел» (1751–1780).
   
Для сего предлагаю кратко: 1) Учредить особливый воспитательный градоначальнический институт… — «…Нельзя не обратить внимания на окончание очерка, — писал об «идее» Бородавкина цензор H. E. Лебедев, — в котором автор уже положительно глумится над властью в предлагаемом им проекте учреждения для градоначальников особого воспитательного института, носящего на себе характер шутовского заведения, из которого, конечно, и могут только выйти шуты… Такое приложение сатиры автора к настоящему положению вещей, а не к прошедшему времени <…> не может быть оставлено без внимания со стороны цензуры» (В. Е. Евгеньев-Максимов. В тисках реакции, М. — Л. 1926, стр. 33).
   
…был прозван от обывателей одною из тощих фараоновых коров. — В «Библии» (Бытие, XLI, 1–6) рассказывается о приснившихся одному из египетских фараонов семи «худых видом и тощих плотью» коровах, которые съели семь «тучных плотью» коров и остались «так же худы видом, как и сначала». По разъяснению «толкователя снов» Иосифа, «семь тощих коров» предвещали Египту в будущем семь голодных лет.
   
Истинный сей рост — между 6-ю и 8-ю вершками. — Вершок —1/16 часть аршина, равного 711 миллиметрам. Когда при определении человеческого роста упоминались только «вершки», то предполагалось, что это вершки сверх двух аршин. Таким образом, по мнению Микаладзе, «идеальный» рост градоначальника — приблизительно 170–177 сантиметров.
   
…шишак, увенчанный перьями. — Ср. с описанием наряда кавалера ордена Св. Анны: «Кавалеры ордена Св. Анны имеют особое орденское одеяние… Одеяние сие составляют: а) Красная бархатная епанча… с золотым глазетовым крагеном и золотыми снурками и кистями, б) Суперверт серебряного глазета, с золотым галуном… в) Шляпа красного бархата с одним красным и двумя белыми страусовыми перьями…» и т. д. (Свод законов Российской империи, 1857, т. I, кн. IV, стр. 107–108. Подробнее см. в указанной выше статье И. Т. Ишенко). Любопытно отметить, что откровенной «мундироманией» увлекался и Александр II, который, по словам П. В. Долгорукова, в девять часов вечера «идет к императрице и пьет у нее чай. Если есть приглашенные на вечер, то он садится с ними играть в карты; если нет, то садится к особому столику, на коем приготовлены карандаши, кисти, краски и тушь, и занимается делом важным и полезным… рисованием новых форм мундиров, панталонов, киверов, касок и прочих русских государственных учреждений, на которые столь обильно его богатое поэтическое воображение» (П. В. Долгоруков. Петербургские очерки. Памфлеты эмигранта. 1860–1867, М. 1934, стр. 110).
   
— представлен мною к увольнению от должности. — После этих слов в журнальном тексте произведения и в издании 1870 года следовало:
   
    
Выполнение сего, однако ж, далеко не так легко, как это кажется с первого взгляда. Человеческие отношения разнообразны, а общество человеческое имеет в себе множество ступеней, весьма друг от друга отличных. Есть благородное дворянство, есть изворотливое купечество, есть расторопное мещанство, а о великом множестве разных сортов крестьянства даже помыслить страшно. Всякий из сих сортов людей имеет особливые наклонности, а потому и соблазнительности требует особливой же. Дабы войти в секретное сношение с крестьянкой, достаточно показать ей двугривенный; мещанка, сверх того, требует красного платка, а жена купца заговаривает о медали для своего мужа. Опытный администратор отнюдь не должен упускать из вида сих оттенков, ибо в противном случае он может впасть в ошибку и понести непосильные жертвы там, где можно ограничиться самою мелкою подачкою.
   
   
«Что тут и моего хоть капля меду есть…» — неточная цитата из басни И. А. Крылова о трудолюбивой пчеле («Орел и пчела»), довольной и своим малым вкладом в сооружение общих сот.
   Из других редакций
   
«Прощаюсь, ангел мой, с тобою!»*
   
Послесловие в первопечатной публикации рассказа (С, 1863, № 9).
   
   
«Здравствуй, милая, хорошая моя!»*
   
Два фрагмента первопечатной публикации (С, 1864, № 1).
   
…заявляла об этом торжестве песнями и гимнами, которые на этот случай сочиняли ей Ф. Глинка и Розенгейм. — Имеются в виду широко известные в свое время воинственно-патриотические стихотворения Ф. Глинки «Ура! на трех ударим разом!» и М. П. Розенгейма, перешедшего от либерального обличительства конца 50-х годов к казенному патриотизму в 60-е годы.
   
   
«Она еще едва умеет лепетать»*
   
1. Фрагмент первопечатной публикации рассказа (С, 1864, № 8).
   
Мораль. Заключительная главка рукописной редакции рассказа. Печатается впервые (ИРЛИ).
   
   
Мнения знатных иностранцев о помпадурах*
   
Главка рукописной редакции.
   
При жизни Салтыкова не публиковалось. Впервые напечатано Н. В. Яковлевым в 1939 году в «Литературной газете» (10 мая, № 26, стр. 6).
   
Печатается по автографу ИРЛИ.
   
В рукописи идет после абзаца «Через двенадцать дней я был уже на берегах Сены…»; в наст. томе на стр. 257 вместо «Мнения» Беспристрастного Наблюдателя (стр. 257–260).
   
   
Адресат письма «Курляндского барона» — Ю. Ф. Самарин, журналист и общественный деятель славянофильского лагеря, автор нескольких книг, посвященных прибалтийским губерниям России, и в том числе капитального труда «Окраины России» (1868–1871). Жанр «письма» был, возможно, подсказан публиковавшимися на страницах «Дня» в 1864 году письмами самого Самарина к иезуиту Мартынову, из которых составилась его книга «Иезуиты и их отношение к России» (М. 1866). Выступая в защиту прибалтийских народов от немецкого влияния, Самарин, по существу, был поборником русификаторской политики царского правительства. В связи с его смертью Салтыков писал П. В. Анненкову в апреле 1876 года: «Чего желал этот человек — от того бы нам, конечно, не поздоровилось. Для меня всегда казалось загадочным, как это человек пишет антиправительственные брошюры, печатает их и его оставляют фрондировать на покое. Не оттого ли это, что он на той же почве стоял, как и само правительство, и даже, пожалуй, похуже?»