1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Эдит  утвердительно кивнула головой, но, направляясь к двери, Флоренс встретила  входящего гостя. С тою же неприятной фамильярностью и снисходительностью, с  какою он говорил всегда, обратился он к ней и теперь, заговорив самым  вкрадчивым тоном; он выразил надежду, что она здорова… об этом незачем было  спрашивать, достаточно взглянуть на ее лицо, чтобы получить ответ… он едва имел  честь узнать ее вчера вечером, так она изменилась… Он придерживал дверь, когда  она уходила, и втайне сознавая свою власть над нею, с испугом отшатнувшейся от  него, не смог до конца скрыть это чувство, несмотря на всю свою почтительность  и учтивость.    

Затем он  склонился на секунду над любезно протянутой рукой миссис Скьютон и, наконец, поклонился  Эдит. Холодно, не глядя на него, она ответила на его приветствие и, не садясь  сама и не приглашая его сесть, ждала, чтобы он заговорил.    

Хотя она  и опиралась на свою гордость и власть и призвала на помощь свой непреклонный  дух, однако ее прежняя уверенность в том, что с первого же дня знакомства этот  человек знал ее и ее мать с худшей стороны, что каждое перенесенное ею унижение  было таким же явным для него, как и для нее, что он читал ее жизнь, словно  какую-то гнусную книгу, и перелистывал перед нею страницы, бросая быстрые  взгляды и меняя интонации, чего никто другой заметить не мог, — все это  ослабляло ее и подрывало ее силы. Когда она гордо стояла перед ним и ее  властное лицо требовало от него смирения, ее презрительно сжатые губы отвергали  его, грудь тяжело вздымалась от возмущения его присутствием, а темные ресницы  угрюмо опускались, скрывая блеск глаз, чтобы ни один луч не упал на него, когда  он глядел на нее покорно, с умоляющим, обиженным видом, но всецело подчиняясь  ее воле, — она в глубине души сознавала, что в действительности победа и  торжество на его стороне и он прекрасно это знает.    

— Я  позволил себе добиваться чести увидеть вас, — начал мистер Каркер, —  и я осмелился указать, что пришел по делу, потому что…    

— Быть  может, мистер Домби поручил вам передать мне какое-нибудь порицание? —  спросила Эдит. — Мистер Домби оказывает вам такое необычайное доверие,  сэр, что вряд ли вы меня удивите сообщением, что именно в этом и заключается  ваше дело.    

— У  меня нет никакого поручения к леди, которая украшает своим блеском его  имя, — сказал мистер Каркер. — Но я в своих собственных интересах  умоляю эту леди быть справедливой к смиренному слуге, взывающему к ней о  справедливости… к простому подчиненному мистера Домби… к человеку, который  занимает скромное положение… и подумать о том, что вчера вечером я был совершенно  беспомощен и не мог уклониться, когда меня заставили быть свидетелем весьма мучительных  объяснений.    

— Дорогая  моя Эдит, — тихим голосом промолвила Клеопатра, опуская лорнет, —  право же, это очаровательно со стороны мистера… как его там зовут. И в этом  столько сердца!    

— Ибо  я осмеливаюсь, — продолжал мистер Каркер, с почтительной признательностью  обращаясь к миссис Скьютон, — я осмеливаюсь назвать это мучительными  объяснениями, хотя таковыми они были только для меня, который имел несчастье  при этом присутствовать. Столь незначительная размолвка между патронами — между  теми, кто питает друг к другу бескорыстную любовь и готов принести себя в жертву, —  это ничто. Как выразилась вчера вечером весьма правильно и с таким чувством  сама миссис Скьютон, это — ничто.    

Эдит не  могла смотреть на него, но через несколько секунд она спросила:    

— А  ваше дело, сэр…    

— Эдит,  милая моя, — сказала миссис Скьютон, — мистер Каркер все время стоит.  Дорогой мистер Каркер, прошу вас, присядьте.    

Он  ничего не ответил матери, но не спускал глаз с надменной дочери, словно от нее  одной ждал приглашения и решил его добиться. Эдит вопреки своему желанию села и  легким движением руки предложила ему сесть. Ничего более холодного, более  высокомерного и дерзкого не могло быть, чем этот жест, выражающий неуважение и  сознание собственного превосходства, но Эдит боролась даже против такой  уступки, и она была вырвана у нее. Этого было достаточно! Мистер Каркер сел.    

— Разрешите  ли вы мне, сударыня, — начал Каркер, ослепляя миссис Скьютон белизною  своих зубов, — разрешите ли вы, обладая таким глубоким пониманием и такою  чувствительностью, сообщить кое-что миссис Домби и предоставить ей право передать  это вам, ее лучшему и искреннейшему другу… ближайшему после мистера Домби?    

Миссис  Скьютон хотела удалиться, но Эдит остановила ее. Эдит остановила бы и его и с  негодованием приказала бы ему говорить открыто или замолчать, если бы он не  сказал, понизив голос:    

— Мисс  Флоренс… молодая леди, которая только что вышла из комнаты. — Эдит  позволила ему продолжать. Теперь она смотрела на него. Когда он наклонялся с  величайшей деликатностью и уважением, приближаясь к ней и со смиренной улыбкой  показывая свои зубы, выстроившиеся в боевом порядке, ей хотелось убить его на  месте.    

— Положение  мисс Флоренс, — снова начал он, — было печальным. Я затрудняюсь  говорить об этом с вами, так как ваша привязанность к ее отцу, естественно,  заставляет вас чутко и ревниво прислушиваться к каждому слову, которое имеет к  нему отношение. — Его речь всегда была вкрадчивой, но невозможно описать  ту вкрадчивость, с какою он произнес эти слова и произносил другие, сходные с  ними по смыслу. — Но могу ли я, как человек, который также, хотя и  по-иному, предан мистеру Домби и неизменно восхищался и восхищается характером  мистера Домби, могу ли я сказать, не оскорбляя ваших чувств супруги, что на  мисс Флоренс, к несчастью, не обращал внимания… ее отец? Могу ли я сказать — ее  отец?    

Эдит ответила:    

— Мне  это известно.    

— Вам  это известно! — повторил мистер Каркер, по-видимому, с глубочайшим  облегчением. — Это снимает у меня тяжесть с сердца. Могу ли я надеяться,  что вам известен источник этого невнимания, каковое объясняется гордостью  мистера Домби, вернее — его характером?    

— Вы  можете не останавливаться на этом, сэр, — заметила она, — и поскорее  перейти к тому, что вы хотели сказать.    

— Конечно,  сударыня, я понимаю, — ответил мистер Каркер, — верьте мне, я  прекрасно понимаю, что в ваших глазах мистер Домби не нуждается ни в каком  оправдании. Но прошу вас судить о моем сердце по вашему сердцу, и вы мне  простите мой интерес к мистеру Домби, даже если этот чрезмерный интерес иногда  заводит меня слишком далеко.    

Какою  мукой для ее гордого сердца было сидеть здесь с ним, лицом к лицу, и слушать,  как он снова и снова напоминает ей о лживой клятве перед алтарем и навязывает  ее, словно чашу с недопитым тошнотворным напитком, а она не могла признаться,  что этот напиток внушает ей отвращение, и не могла оттолкнуть его! Как терзали  ее стыд, раскаяние и гнев, когда, находясь перед ним во всеоружии своей  красоты, она знала, что, в сущности, лежит у его ног!    

— Мисс  Флоренс, — продолжал Каркер, — оставленная на попечение — если можно  это назвать попечением — слуг и наемных людей, во всех отношениях стоящих ниже  ее, естественно, нуждалась с детских лет в руководстве и указаниях и, не имея  этого, поступала неосмотрительно и до известной степени забыла о своем  положении. Было у нее увлечение некиим Уолтером, простым малым, который, к  счастью, теперь умер. И с сожалением должен сказать, что она поддерживала  весьма нежелательные сношения с какими-то моряками каботажного плавания, отнюдь  не пользующимися хорошей репутацией, и со старым бежавшим банкротом.    

— Я  слыхала обо всем этом, сэр, — сказала Эдит бросив на него презрительный  взгляд, — и мне известно, что вы искажаете факты. Вы можете этого не  знать. Надеюсь, что так оно и есть.    

— Простите, —  сказал мистер Каркер, — думаю, что никто не знает их лучше, чем я. Вашу великодушную  и пылкую натуру, сударыня, — ту натуру, которая так благородно и  настойчиво оправдывает вашего любимого и уважаемого мужа и которая его  осчастливила, как он того заслуживает, — я должен почитать, должен уважать  ее и склоняться перед нею. Но что касается фактов, — а ради них-то я и  осмелился добиваться вашего внимания, — то у меня не может быть никаких  сомнений, ибо, исполняя свой долг в качестве поверенного мистера Домби — смею  сказать, в качестве его друга, — я установил их неоспоримо. Во исполнение  этого долга, глубоко озабоченный, как вы можете это понять, всем, что имеет  отношение к мистеру Домби, побуждаемый, если хотите (ибо боюсь, что я у вас в  немилости) более низкими мотивами — желанием доказать свое усердие и снискать  большее расположение, я долго расследовал эти факты и сам и с помощью лиц,  заслуживающих доверия, и имею многочисленные и неопровержимые доказательства.    

Она  бросила взгляд только на его рот, но в каждом зубе увидела орудие зла.    

— Простите,  сударыня, — продолжал он, — если в своем замешательстве я осмеливаюсь  просить у вас совета и хочу сообразовать свои действия с вашими желаниями. Если  не ошибаюсь, я заметил, что вы очень интересуетесь мисс Флоренс.    

Было ли  в ней хоть что-нибудь, чего бы он не заметил и не знал? Униженная и в то же  время возмущенная этой мыслью, она закусила дрожащую губу, чтобы сохранить  спокойствие, и в ответ холодно кивнула головой.    

— Этот  интерес, сударыня, столь трогательно доказывающий, что вам дорого все  касающееся мистера Домби, заставляет меня колебаться и мешает ознакомить его с  этими фактами, которых он еще не знает. Если разрешите мне сделать признание,  моя верность ему настолько поколебалась, что вам достаточно хотя бы только  намекнуть о своем желании, чтобы я умолчал о них.    

Эдит  быстро подняла голову и, отпрянув, устремила на него мрачный взгляд. Он ответил  самой вкрадчивой и почтительной улыбкой и продолжал:    

— Вы  говорите, что я представляю их в искаженном виде. Боюсь, что нет! Боюсь, что  нет! Но допустим, что это так. Беспокойство, какое я последнее время испытываю,  вызвано следующим: обстоятельство, что мисс Флоренс, при всей своей невинности  и доверчивости, бывала в подобном обществе, будет иметь решающее значение для  мистера Домби, уже восстановленного против нее, и побудит его предпринять шаги  (я знаю, что он уже подумывал об этом) к тому, чтобы расстаться с нею и удалить  ее из своего дома. Сударыня, будьте ко мне снисходительны и вспомните, что я  чуть ли не с детства имею дело с мистером Домби, знаю его и почитаю, —  будьте ко мне снисходительны, когда я говорю, что если есть у него какой-нибудь  недостаток, то этот недостаток — высокомерное упорство, коренящееся в той  благородной гордости и сознании собственной власти, какие ему свойственны и  перед коими мы все должны преклоняться. Упорство неодолимое, в отличие от  упрямства других людей, и возрастающее со дня на день и из года в год!    

Она все  еще не спускала с него глаз; но как бы ни был решителен ее взгляд, ноздри ее  раздувались, дыхание стало глубже, и губы слегка искривились, когда он описывал  те качества своего патрона, перед которыми они все должны склониться. Он это  заметил; и хотя выражение его лица не изменилось, она знала, что он это  заметил.    

— Такая  незначительная размолвка, какая произошла вчера вечером, — сказал  он, — если мне позволено будет вернуться к ней, пояснит смысл моих слов  лучше, чем размолвка более серьезная. Домби и Сын не признают ни времени, ни  места, ни поры года; они подчиняют их себе. И я даже радуюсь вчерашнему  инциденту, ибо он дает мне возможность сегодня коснуться в разговоре с миссис  Домби этой темы, хотя бы я временно и навлек на себя ее неудовольствие.  Сударыня, в самый разгар моего беспокойства и опасений по этому поводу я был  вызван мистером Домби в Лемингтон. Там я увидел вас. Там я не мог не понять,  какое положение вы займете в ближайшем будущем — положение, сулящее счастье на  долгие времена как ему, так и вам. Там я принял решение ждать, пока вы не  водворитесь у себя, в своем доме, а затем действовать так, как действую я  сейчас. В глубине души я не страшусь изменить своему долгу по отношению к  мистеру Домби, если доверю вашему сердцу то, что мне известно, ибо если у двоих  одно сердце и одна душа, как в этом союзе, то один из двух может заменить собою  другого. Итак, доверюсь ли я вам или ему, совесть моя будет одинаково спокойна.  По причинам, мною упомянутым, я хотел бы выбрать вас. Могу ли я уповать на  такую честь и считать, что доверительное мое сообщение принято и что я  освобожден от всякой ответственности?    

Он долго  помнил тот взгляд, какой она бросила на него — кто мог бы видеть его и не запомнить? —  и душевную ее борьбу. Наконец она сказала:    

— Я  принимаю его, сэр. Считайте вопрос исчерпанным, и пусть с этим будет покончено.    

Он низко  поклонился и встал. Она также встала, и он с величайшим смирением распрощался с  ней. Но Уитерс, встретив его на лестнице, остановился, пораженный великолепными  его зубами и ослепительной его улыбкой, а когда он ехал на своей белоногой  лошади, — прохожие принимали его за дантиста — так сверкали его зубы. И  прохожие принимали ее, когда она вскоре отправилась на прогулку в своем  экипаже, за знатную леди, не менее счастливую, чем богатую и изящную. Но они ее  не видели, когда несколько минут назад она была одна в своей комнате, и не  слышали, как она произнесла три слова: «О, Флоренс, Флоренс!»    

Миссис  Скьютон, покоясь на софе и маленькими глоточками попивая шоколад, не слыхала ничего,  кроме произнесенного шепотом слова «дело», к которому она питала смертельное  отвращение, так что давно уже изгнала его из своего словаря, и в результате  самым очаровательным образом и от всего сердца (не будем говорить — от души)  почти разорила многих модисток и других лиц. Посему миссис Скьютон не задавала  никаких вопросов и не проявляла ни малейшего любопытства. По правде сказать,  бархатная персикового цвета шляпка в достаточной мере занимала ее внимание вне  дома; ибо день был ветреный, а шляпка, водруженная на затылке, делала бешеные  усилия, чтобы ускользнуть от миссис Скьютон, и, несмотря на улещения, не шла ни  на какие уступки. Когда дверцы кареты захлопнулись и доступ ветру был  прегражден, параличное дрожание снова начало заигрывать с искусственными  розами, будто резвились в богадельне престарелые зефиры; и, вообще, у миссис Скьютон  достаточно было забот, и справлялась она с ними неважно.    

К вечеру  ей не стало лучше, ибо когда миссис Домби оделась и полчаса прождала ее в своей  уборной, а мистер Домби, прогуливаясь по гостиной, пришел в состояние  высокомерного раздражения (они втроем должны были ехать на званый обед),  Флауэрс, горничная, предстала с бледным лицом перед миссис Домби и сказала.    

— Извините,  сударыня, прошу прощенья, но я ничего не могу поделать с миссис!    

— Что  это значит? — спросила Эдит.    

— Сударыня, —  ответила испуганная горничная, — я ничего не понимаю. У нее лицо как будто  искривилось.    

Эдит  вместе с ней бросилась в комнату матери. Клеопатра была в полном параде —  бриллианты, короткие рукава, румяна, локоны, зубы и прочие девственные прелести  были налицо; но паралич нельзя ввести в заблуждение, он признал в ней ту, за  кем был послан, и поразил ее перед зеркалом, где она и лежала, как  отвратительная кукла, свалившаяся на пол.    

Не  смущаясь, ее разобрали на части и то немногое, что было в ней подлинным,  уложили в постель. Послали за докторами, и те вскоре явились. Прибегли к сильно  действующим средствам; вынесли приговор, что от этого удара она оправится, но  второго не переживет; и в течение многих дней она лежала немая, глядя на  потолок; иногда издавала нечленораздельные звуки в ответ на вопросы, узнает ли  она тех, кто здесь находится, и тому подобные; иногда не давала ответа ни  знаком, ни жестом, ни выражением немигающих глаз.    

Наконец  она начала обретать сознание и в какой-то степени способность двигаться, но дар  речи еще не возвращался. Однажды она почувствовала, что снова владеет правой  рукой, и, указав на это горничной, за ней ухаживающей, и обнаруживая величайшее  волнение, она делала знаки, чтобы ей дали карандаш и бумагу. Горничная подала  их немедленно, полагая, что она хочет написать завещание или выразить последнее  свое желание; миссис Домби не было дома, и горничная с благоговением ждала, что  будет дальше.    

После  мучительных усилий, выразившихся в писании, стирании, начертании ненужных букв,  казалось, срывавшихся самопроизвольно с карандаша, старуха протянула такой  документ:    

«Розовые  занавески».    

Так как  горничная была совершенно ошеломлена — и не без оснований, — Клеопатра  приписала еще два слова, и теперь на бумаге значилось:    

«Розовые  занавески для докторов».    

Горничная  начала смутно догадываться, что занавески ей нужны для того, чтобы в присутствии  врачей цвет лица у нее был лучше; а так как те из домочадцев, кто хорошо ее  знал, не сомневались в правильности этого заключения, которое она вскоре и сама  могла подтвердить, у ее кровати были повешены розовые занавески, и с этого часа  она начала поправляться с удивительной быстротой. Вскоре она могла уже сидеть в  локонах, кружевном чепце и капоте и украшать глубокие впадины на щеках легким  искусственным румянцем.    

Ужасное  зрелище представляла эта разряженная старуха, жеманившаяся и кокетничавшая со  Смертью и пускавшая в ход свои девичьи уловки, словно Смерть была майором; но  изменение ее душевного склада, последовавшее за ударом, также давало обильную  пищу для размышлений и было не менее страшно.    

Быть  может, ослабление умственных способностей сделало ее еще более лукавой и  фальшивой, чем прежде, или у нее спутались представления о том, чем она хотела  быть и чем была в действительности, а быть может, она почувствовала смутное  раскаяние, которое не могло ни вырваться на поверхность, ни отступить во мрак,  или же в затуманенном ее мозгу все это всколыхнулось одновременно — последнее  предположение, пожалуй, является наиболее вероятным, — но результаты были  таковы: она сделалась необычайно взыскательной во всем, что касалось любви,  благодарности и внимания к ней со стороны Эдит; восхваляла себя, как  безупречную мать, и ревновала ко всем, кто посягал на привязанность Эдит. Мало  того: забыв о решении не говорить о замужестве дочери, она постоянно упоминала  о нем, считая это доказательством того, что она — несравненная мать. И все  вместе взятое, наряду с болезненной слабостью и раздражительностью, являлось  весьма язвительной иллюстрацией к ее легкомыслию и юному возрасту.    

— Где  миссис Домби? — спрашивала она свою горничную.    

— Ее  нет дома, сударыня.    

— Нет  дома! Она уходит из дому, чтобы ускользнуть от своей мамы, Флауэрс?    

— Господь  с вами, сударыня! Миссис Домби поехала на прогулку с мисс Флоренс.    

— Мисс  Флоренс! Кто такая мисс Флоренс? Не говорите мне ничего о мисс Флоренс. Что для  нее мисс Флоренс по сравнению со мной?    

Вовремя  извлеченные бриллианты, бархатная персикового цвета шляпка (ибо она стала надевать  шляпку в ожидании гостей задолго до того, как снова начала выезжать из дому)  или какие-нибудь нарядные тряпки обычно останавливали поток слез, уже готовых  хлынуть, и она пребывала в благодушном расположении духа вплоть до прихода  Эдит; а тогда, бросив взгляд на гордое лицо, она снова впадала в уныние.    

— Ну,  знаешь ли, Эдит! — восклицала она, тряся головой.    

— Что  случилось, мама?    

— Что  случилось! Право, я не знаю, что случилось. Мир становится таким искусственным  и неблагодарным, что мне начинает казаться, будто совсем нет на свете сердца  или чего-нибудь в этом роде. Скорее Уитерс — родное мое дитя, чем ты! Он  ухаживает за мной гораздо больше, чем дочь. Право же, мне хочется, чтобы я не  была такой моложавой. Может быть, мне оказывали бы тогда больше уважения.    

— Чего  бы вы хотели, мама?    

— О,  очень многого, Эдит! — Она отвечала крайне нетерпеливо.    

— Разве  у вас нет того, чего бы вам хотелось? Вы сами виноваты, если это так.    

— Сама  виновата! — Она начинала хныкать. — Какой матерью я была для тебя,  Эдит! Я не расставалась с тобой с самой твоей колыбели! А ты не только  пренебрегаешь мною и питаешь ко мне не больше привязанности, чем к чужому  человеку, — ты не уделяешь мне и двадцатой доли той любви, какую питаешь к  Флоренс! Изволите видеть, я твоя мать, и могу ее испортить. И ты еще говоришь  мне, что я сама виновата!    

— Мама!  Я вас ни в чем не упрекаю. Почему вы всегда возвращаетесь к этому?    

— Разве  не натурально, что я к этому возвращаюсь, если я — воплощенная любовь и чувствительность,  а каждый твой взгляд наносит мне жестокую рану?    

— Я  не хочу наносить вам раны, мама. Разве вы забыли наш уговор? Оставим прошлое в  покое.    

— В  покое! И благодарность ко мне оставим в покое, и любовь ко мне оставим в покое,  и меня оставим в покое, пока я лежу здесь одна, лишенная общества и забот,  тогда как ты находишь новых родственников, за которыми ухаживаешь, хотя они  решительно никаких прав на тебя не имеют! Ах, боже мой, Эдит, известно ли тебе,  в каком блестящем доме ты — хозяйка?    

— Да.  Тише!    

— А  этот благородный человек, Домби… знаешь ли ты, что он — твой муж, Эдит, и что у  тебя есть состояние, положение, карета и мало ли что еще?    

— Конечно,  я это знаю, мама. Прекрасно знаю.    

— А  ты бы имела все это с той доброй душою… как его звали?.. с Грейнджером, если бы  он не умер? Кого ты должна благодарить за все, Эдит?    

— Вас,  мама, вас.    

— В  таком случае обними меня и поцелуй. И докажи мне, Эдит, что тебе хорошо  известно: не было на свете лучшей матери, чем я. И позаботься о том, чтобы я,  терзаясь и мучаясь из-за твоей неблагодарности, не превратилась в настоящее  чудовище, иначе меня никто не узнает, когда я снова появлюсь в обществе, —  не узнает даже это ненавистное животное майор!    

Но иной  раз, когда Эдит подходила к ней и, склонив свою надменную голову, прижималась холодной  щекой к ее щеке, мать откидывалась назад, как будто боялась ее, и начинала  дрожать, и восклицала, что у нее мысли путаются. А иногда она смиренно просила  ее посидеть на стуле у кровати и смотрела на нее (когда та сидела в глубокой  задумчивости), и даже розовые занавески не могли прикрасить бессмысленного и  страшного лица.    

Розовые  занавески краснели, наблюдая выздоровление Клеопатры и ее наряд, еще более девический,  чем прежде, — надо было скрыть разрушительное действие болезни, — ее  румяна, зубы, локоны, бриллианты, короткие рукава и весь туалет куклы,  свалившейся на пол перед зеркалом. Они краснели, наблюдая время от времени  невразумительность ее речей, которую она маскировала девичьим хихиканьем, и  случайные провалы в памяти, капризные и смехотворные, как бы издевавшиеся над  ее капризной и смехотворной особой.    

Но они  ни разу не наблюдали перемены в ее новой манере размышлять о дочери и говорить  с нею. И хотя на эту дочь часто падала тень занавесок, они ни разу не  наблюдали, чтобы прекрасное ее лицо осветилось улыбкой и дочерняя любовь  смягчила эту суровую красоту.    

 Глава XXXVIII    

Мисс Токс возобновляет  старое знакомстве    

     

Удрученная  мисс Токс, покинутая своим другом Луизой Чик и лишенная счастья лицезреть мистера  Домби — ибо две изящные свадебные карточки, соединенные серебряной нитью, не  украшали ни зеркала над камином на площади Принцессы, ни клавикордов, ни тех  полочек с безделушками, которыми Лукреция занималась по праздникам, —  впала в уныние и очень страдала от меланхолии. В течение некоторого времени на  площади Принцессы не слышно было «Птичьего вальса», цветы оставались без ухода  и пыль собиралась на миниатюрном портрете предка мисс Токс с напудренной  головой и косичкой.    

Однако  мисс Токс и по возрасту ее и по характеру несвойственно было долго предаваться  тщетным сожалениям. Только две клавиши на клавикордах онемели от долгого  молчания, когда в темной гостиной снова раздался щебет и трели «Птичьего  вальса»; только одна веточка герани пала жертвой плохого ухода, прежде чем мисс  Токс снова начала аккуратно каждое утро заниматься своими цветами в зеленых  корзинках; предок с напудренной головой оставался затуманенным пылью не больше  шести недель, после чего мисс Токс подышала на его добродушное лицо и протерла  его куском замши.    

Тем не  менее мисс Токс чувствовала себя одинокой и растерянной. Ее преданность, как бы  смешно она ни проявлялась, была искренней и глубокой; и мисс Токс, по ее  собственному выражению, была «крайне уязвлена незаслуженным оскорблением,  нанесенным ей Луизой». Но натуре мисс Токс чувство гнева было чуждо. Если она  семенила по жизни, говоря сладкие речи и не имея собственного мнения, то до сей  поры она по крайней мере не изведала жестоких страстей. Однажды на улице при одном  виде Луизы Чик, показавшейся на значительном расстоянии, хрупкий ее организм  испытал такое потрясение, что ей пришлось немедленно искать пристанища в  кофейне, и там, в затхлой маленькой задней комнате, где обычно пахло супом из  бычачьего хвоста, она облегчила свою душу горькими слезами.    

На  мистера Домби, как полагала мисс Токс, у нее вряд ли были какие-нибудь  основания жаловаться. Ее представление о великолепии этого джентльмена было  таково, что теперь, когда ее удалили от него, она чувствовала, будто расстояние  между ними всегда было бесконечно велико и будто он оказывал ей огромное  снисхождение, терпя ее присутствие. По искреннему убеждению мисс Токс, никакая  жена не могла быть слишком красивой или слишком величественной для него.  Казалось естественным, что, намереваясь жениться, он искал себе жену в высших  кругах. Мисс Токс со слезами пришла к такому заключению и по двадцать раз в  день признавала его справедливость. Она никогда не вспоминала о том  высокомерии, с каким мистер Домби заставил ее служить его интересам и капризам  и милостиво разрешил ей быть одной из нянек при его маленьком сыне. Она думала  только о том, что, выражаясь ее же словами, «она провела в этом доме много  счастливых часов, о которых должна вечно вспоминать с благодарностью, и что мистера  Домби она всегда будет считать одним из удивительнейших и достойнейших людей».    

Но,  отвергнутая неумолимой Луизой и избегая майора (которому она теперь не очень  доверяла), мисс Токс начала тосковать, не зная ровно ничего о том, что  происходит в доме мистера Домби. А так как она всерьез привыкла считать Домби и  Сына тою осью, вокруг которой вращается весь мир, то и решила для получения  сведений, столь сильно ее интересовавших, возобновить старое знакомство с  миссис Ричардс, зная, что та со времени своего последнего памятного появления  пред лицом мистера Домби поддерживает сношения с его слугами. Быть может,  отыскивая семейство Тудлей, мисс Токс руководствовалась тайным желанием найти  кого-нибудь, с кем можно было бы поговорить о мистере Домби, хотя бы этот  «кто-то» и занимал самое скромное положение.    

Как бы  там ни было, однажды вечером мисс Токс направила свои стопы к жилищу Тудлей в  тот час, когда мистер Тудль, черный и покрытый золой, подкреплялся чаем в лоне  семьи. Мистер Тудль знал только три стадии существования. Он или подкреплялся в  вышеупомянутом лоне, или мчался по стране со скоростью от двадцати пяти до  пятидесяти миль в час, или спал после трудов своих. Вокруг него всегда был либо  вихрь, либо штиль, но и в том и в другом случае мистер Тудль оставался миролюбивым,  нетребовательным, покладистым человеком. Казалось, он передал всю  унаследованную им способность раздражаться и кипятиться паровозам, с которыми  имел дело, и они пыхтели, хрипели, горячились и изнашивались с удивительной  быстротой, в то время как мистер Тудль жил тихой и размеренной жизнью.    

— Полли,  моя женушка, — начал мистер Тудль, держа на каждом колене по юному Тудлю,  тогда как другие двое готовили ему чай и еще целая куча возилась вокруг (у  мистера Тудля никогда не было недостатка в детях, и он всегда имел под рукой  большой запас), — ты давно не видела нашего Байлера?    

— Давно, —  ответила Полли, — но сегодня его свободный вечер, а он никогда не  пропускает этого дня. Наверное, он скоро придет.    

— Мне  кажется, — сказал мистер Тудль, наслаждаясь своим чаем, — теперь наш  Байлер ведет себя хорошо, насколько это возможно для мальчика. Не так ли,  Полли?    

— О,  он ведет себя прекрасно! — откликнулась Полли.    

— Он  ничего не утаивает, не так ли, Полли? — осведомился мистер Тудль.    

— Ничего! —  решительно сказала Полли.    

— Я  рад, что он ничего не утаивает, Полли, — заметил мистер Тудль раздумчиво и  неторопливо, складным ножом запихивая в рот хлеб с маслом, словно уголь в  топку, — потому что не годится это делать. Верно, Полли?    

— Конечно,  не годится. Есть о чем спрашивать!    

— Слушайте,  мои мальчики и девочки, — сказал мистер Тудль, созерцая свое  семейство, — если вы занимаетесь каким-нибудь честным делом, — лучше  всего, по моему мнению, заниматься им открыто. Если случится вам попасть в  ущелье или туннель, не вздумайте прятаться и хитрить. Давайте свистки, и пусть  все знают, где вы находитесь.    

Подрастающие  Тудли испустили пронзительный крик, выражая намерение воспользоваться отцовским  советом.    

— Но  почему тебе пришло в голову говорить это о Робе? — с беспокойством  спросила жена.    

— Полли,  старушка, — ответил мистер Тудль, — право же, я не знаю, говорил ли я  это о Робе. Я отправляюсь в путь с одним Робом; добираюсь до разъезда; забираю  то, что там нахожу, и целый поезд мыслей прицепляется к нему, прежде чем я успею  сообразить, где я или откуда они взялись. Честное слово, мысли человека —  настоящий железнодорожный узел! — сказал мистер Тудль.    

Это  глубокомысленное соображение мистер Тудль запил кружкой чаю, вмещающей целую  пинту, и начал подкрепляться огромными ломтями хлеба с маслом, наказывая в то  же время своим юным дочерям вскипятить побольше воды в котелке, ибо у него  совсем пересохло в горле и придется ему выпить «великое множество кружек»,  прежде чем он утолит жажду.    

Услаждая  себя, мистер Тудль не забывал и о юных отпрысках, его окружавших, которые уже  поужинали, но все-таки ждали лишних кусочков, точно лакомства. Эти кусочки он  то и дело раздавал собравшимся в кружок юным Тудлям, протягивая огромный ломоть  хлеба с маслом, от которого должны были откусывать по очереди все члены  семейства, и таким же образом угощая их маленькими порциями чая с ложки. Эта  легкая закуска показалась юным Тудлям такой вкусной, что они восторженно  пустились в пляс, вертелись на одной ножке и выражали свою радость  всевозможными прыжками. Дав исход своему возбуждению, они снова окружили  кольцом мистера Тудля и пристально следили, как он продолжает истреблять хлеб с  маслом и чай, но притворялись, будто ничего уже не ждут для себя от этих яств,  беседовали на посторонние темы и перешептывались между собой.    

Мистер  Тудль, находясь в центре семейной группы и — что касается аппетита — подавая своим  детям устрашающий пример, держал на коленях двух юных Тудлей, вез их экстренным  поездом в Бирмингем и подумывал об остановке у шлагбаума из хлеба с маслом,  когда явился Роб Точильщик в своей зюйдвестке и траурных штанах и был атакован  братьями и сестрами.    

— Как  поживаете, матушка? — спросил Роб, почтительно целуя ее.    

— Вот  и мой мальчик! — воскликнула Полли, обнимая его и похлопывая по  спине. — Утаивает! Господь с тобой, уж он-то ничего не утаивает! Это было  сказано в назидание мистеру Тудлю, но Роб Точильщик, который не был  нечувствителен к хуле, тотчас подхватил:    

— Как!  Значит, отец опять за что-то меня бранил! — воскликнул невинно  оскорбленный. — Ох, тяжело приходится парню, если он когда-то сбился с  пути, а родной отец вечно бросает ему в лицо упреки за его спиной! Право  же, — продолжал Роб, в отчаянии прибегая к обшлагу своей куртки, —  этого достаточно, чтобы парень пошел да и выкинул какую-нибудь штуку со злости!    

— Бедный  мой мальчик! — вскричала Полли. — Отец ничего такого не думал.    

— Если  отец ничего такого не думал, — захныкал оскорбленный Точильщик, — так  зачем же он говорил, матушка? Никому я не казался таким скверным, как родному  отцу. На что это похоже! Хотел бы я, чтобы кто-нибудь взял да и отрубил мне  голову. Я думаю, отец не прочь это сделать, и уж пусть лучше это сделает он,  чем кто-нибудь другой.    

Услыхав  такие отчаянные слова, все юные Тудли завизжали, что вызвало патетический  эффект, а Точильщик ему способствовал, иронически упрашивал их не оплакивать  его, так как они должны его ненавидеть — должны, если они хорошие мальчики и  девочки! И это так повлияло на предпоследнего Тудля, которого нетрудно было  растрогать, — повлияло не только на его чувствительность, но и на  дыхательные органы, — что он побагровел, и мистер Тудль в ужасе потащил  его к бочке с водой и сунул бы его под кран, если бы тот не оправился при виде  этого инструмента.    

При  таком положении дел мистер Тудль дал объяснения, и когда добродетельные чувства  его сына были ублаготворены, они пожали друг другу руку, и снова воцарился мир.    

— Не  хочешь ли последовать моему примеру, Байлер, мой мальчик? — осведомился  отец, с сугубым усердием возвращаясь к своему чаю.    

— Нет,  спасибо, отец. Я уже пил чаи с моим с хозяином.    

— Ну,  а как он поживает, Роб? — спросила Полли.    

— Право,  не знаю, матушка. Похвастаться нечем. Понимаете ли, торговли никакой нет. Он, капитан,  ничего в этом деле не смыслит. Как раз сегодня зашел в лавку какой-то человек и  говорит: «Мне, говорит, нужна такая-то вещь», и сказал какое-то мудреное слово.  «Что?» — спрашивает капитан. «Такая-то вещь», — говорит человек.  «Братец, — говорит капитан, — не хотите ли хорошенько осмотреть  лавку?» — «Да ведь я, — говорит человек, — уже так и сделал». —  «Вы видите то, что вам нужно?» — спрашивает капитан. «Нет, не вижу», —  говорит человек. «А вы эту вещь узнаете, если ее увидите?» — спрашивает  капитан. «Нет, не узнаю», — говорит человек. «Ну, так вот что я вам скажу,  приятель, — говорит капитан, — вы бы лучше вернулись и спросили,  какой у нее вид, потому что и я ее не узнаю!»    

— Да  ведь этак денег не наживешь, правда? — сказала Полли.    

— Денег,  матушка? Никогда не нажить ему денег! Такой повадки, как у него, я еще никогда  не видывал! Но все-таки я должен сказать, что он не плохой хозяин. Однако для  меня это неважно, потому что я не собираюсь оставаться у него надолго.    

— Не  собираешься остаться на этом месте, Роб? — воскликнула мать, а мистер  Тудль широко раскрыл глаза.    

— На  этом месте, пожалуй, не собираюсь, — подмигнув, ответил Точильщик. —  Я бы не удивился… понимаете ли, придворные связи… но сейчас вы об этом не  думайте, матушка; со мной все обстоит благополучно, и конец делу.    

Эти  намеки и таинственный вид Точильщика, служа неоспоримым доказательством того,  что он повинен в грехе, приписанном ему мистером Тудлем, могли бы повести к  нанесению ему новых обид и к семейному переполоху, если бы не явилась весьма  кстати гостья, которая, показавшись в дверях, к великому изумлению Полли,  покровительственно и дружелюбно улыбнулась всем присутствующим.    

— Как  поживаете, миссис Ричардс? — осведомилась мисс Токс. — Я пришла вас  навестить. Можно войти?    

Веселое  лицо миссис Ричардс озарилось гостеприимной улыбкой, и мисс Токс, садясь на предложенный  ей стул и по пути к нему грациозно кивнув мистеру Тудлю, развязала ленты шляпки  и сказала, что прежде всего ей бы хотелось, чтобы милые детки, все до одного,  подошли и поцеловали ее.    

Злополучный  предпоследний Тудль, родившийся, если судить по количеству его злоключений в  домашнем кругу, под несчастливой звездой, не мог участвовать в этих всеобщих  приветствиях, ибо напялил себе на голову зюйдвестку (с которой перед этим  забавлялся) задом наперед и не в состоянии был ее снять, каковое  обстоятельство, сулившее его устрашенному воображению мрачную перспективу  провести остаток дней во тьме и быть навеки отторгнутым от друзей и семьи,  побуждало его бороться с великой энергией и испускать заглушенные вопли. Когда  его освободили, лицо у него было очень разгоряченное, красное и потное, и мисс  Токс посадила его, совершенно измученного, к себе на колени.    

— Мне  кажется, вы меня почти забыли, сэр! — сказала мисс Токс мистеру Тудлю.    

— Нет,  сударыня, нет, — ответил Тудль. — Но с той поры мы все немножко  постарели.    

— А  как вы себя чувствуете, сэр? — кротко осведомилась мисс Токс.    

— Прекрасно,  сударыня, благодарю вас, — ответил Тудль. — Как вы себя чувствуете,  сударыня? Ревматизм вам еще не очень докучает, сударыня? Всем нам приходится  привыкать к нему с годами.    

— Благодарю  вас, — сказала мисс Токс. — Меня этот недуг еще не посещал.    

— Вам  очень повезло, сударыня, — ответил мистер Тудль. — В ваши годы многие  жестоко им страдают. Вот, к примеру, у моей матери…    

Но,  поймав взгляд жены, мистер Тудль благоразумно похоронил конец фразы в новой  кружке чаю.    

— Миссис  Ричардс, — воскликнула мисс Токс, глядя на Роба, — да неужели это  ваш…    

— Мой  старший, сударыня, — сказала Полли. — Да, это он и есть. Тот самый  мальчуган, сударыня, который без вины стал причиною таких событий.    

— Это  он, сударыня, тот самый, с короткими ногами… они были на редкость коротки для кожаных  штанишек, — сказал мистер Тудль мечтательным голосом, — когда мистер  Домби сделал из него Милосердного Точильщика.    

Это  напоминание едва не сломило силы мисс Токс. Оно имело непосредственное  отношение к интересовавшему ее предмету. Она предложила Робу пожать ей руку и  расхвалила его матери открытое, честное лицо сына. Роб, подслушав эти слова,  постарался придать своей физиономии выражение, оправдывающее похвалу, но вряд  ли это ему удалось.    

— А  теперь, миссис Ричардс, — сказала мисс Токс, — а также и вы,  сэр, — обратилась она к Тудлю, — я вам скажу просто и откровенно,  почему я пришла сюда. Быть может, вам известно, миссис Ричардс, и, может быть,  известно также и вам, сэр, что некоторое охлаждение произошло между мною и  кое-кем из моих друзей и что там, где я бывала часто, теперь я не бываю совсем.    

Полли,  которая, с женским тактом, сразу поняла ее, выразила это одним взглядом. Мистер  Тудль, который понятия не имел, о чем говорит мисс Токс, выразил свое  недоумение, выпучив глаза.    

— Конечно, —  продолжала мисс Токс, — вопрос о том, как возникла эта маленькая  размолвка, не имеет никакого значения, и обсуждать его не стоит. Достаточно  будет сказать, что я питаю величайшее уважение к мистеру Домби, — голос  мисс Токс дрогнул, — и всему, что его касается.    

Мистер  Тудль, кое-что уразумев, покачал головой и сказал, будто он и от людей слыхал и  сам считает, что с мистером Домби трудно иметь дело.    

— Прошу  вас, будьте добры, не говорите этого, сэр, — возразила мисс Токс. —  Умоляю вас не говорить этого, сэр! Ни сейчас, ни когда бы то ни было! Подобные  замечания крайне мучительны для меня и отнюдь не могут доставить удовольствие  джентльмену с таким складом ума, каким вы обладаете, по моему мнению.    

Мистер  Тудль, нимало не сомневавшийся в том, что произнесенная им фраза заслужит одобрение,  пришел в крайнее замешательство.    

— Я  только хочу сказать, миссис Ричардс, — продолжала мисс Токс, — я  обращаюсь также и к вам, сэр, — хочу сказать, что любые сведения об образе  жизни этого семейства, о благополучии семейства, о здоровье семейства, какие  дойдут до вас, будут для меня всегда в высшей степени любопытны. Я всегда рада  буду поболтать с миссис Ричардс об этом семействе и о прежних временах. А так  как у меня с миссис Ричардс никогда не было ни малейших недоразумений (и я лишь  сожалею, что мы с ней не познакомились ближе, но в этом виновата я одна), я  надеюсь, она согласится, чтобы впредь мы были наилучшими друзьями и чтобы я  приходила сюда и уходила, когда мне вздумается, как свой человек. Право же, я  надеюсь, миссис Ричардс, — с большою серьезностью сказала мисс  Токс, — что вы поймете это так, как мне бы хотелось, потому что вы всегда  были добрейшим существом.    

Полли  была польщена и не скрывала этого. Мистер Тудль не знал, польщен он или нет, и  сохранял невозмутимое спокойствие.    

— Вы  понимаете, миссис Ричардс, — сказала мисс Токс, — надеюсь, и вы  понимаете, сэр, что я могу быть вам полезной в тысяче мелочей, если вы не  будете меня чуждаться, и это мне доставит величайшее удовольствие. Так,  например, я могу обучать чему-нибудь ваших детей. Если вы разрешите, я принесу  несколько книжек и рукоделие, и иной раз, по вечерам, они будут учиться… ах, боже  мой, я уверена, что они многому научатся и сделают честь своей учительнице.    

Мистер  Тудль, питавший величайшее уважение к науке, одобрительно кивнул жене и — в  предвкушении блестящего будущего — удовлетворенно потер руки.    

— Тогда,  не будучи чужим человеком, я никому не помешаю, — сказала мисс  Токс, — и все будет идти так, как будто меня здесь нет. Миссис Ричардс  будет заниматься починкой, гладить или нянчиться с детьми, что бы там ни  понадобилось, не обращая на меня внимания. А вы, сэр, если пожелаете, закурите  свою трубку, не так ли?    

— Благодарю  вас, сударыня, — сказал мистер Тудль. — Да, я побалуюсь табачком.    

— С  вашей стороны это очень любезно, сэр, — отозвалась мисс Токс, — и,  право же, я вас искренне уверяю, что для меня это будет великим утешением, и  если мне посчастливится принести пользу вашим детям, вы мне отплатите за это с  лихвой, если мы заключим наш маленький договор тихо, мирно и без лишних слов.    

Договор  был тут же скреплен, и мисс Токс до такой степени почувствовала себя совсем как  дома, что незамедлительно подвергла предварительному опросу всех детей, чем  привела в восхищение мистера Тудля, и отметила на клочке бумаги их возраст,  имена и познания. Эта церемония и сопутствующая ей болтовня продолжались вплоть  до того часа, когда семейство укладывалось спать, и задержали мисс Токс у очага  Тудлей, так что было уже слишком поздно возвращаться одной. Однако галантный  Точильщик, который был еще здесь, учтиво предложил проводить ее до дому; а так  как для мисс Токс имело некоторое значение идти домой с юношей, которого мистер  Домби первый облек в те принадлежности мужского туалета, называть каковые не  принято, она очень охотно приняла его предложение.    

Итак,  пожав руку мистеру Тудлю и Полли и перецеловав всех детей, мисс Токс,  завоевавшая всеобщую любовь, покинула этот дом с таким легким сердцем, что  миссис Чик почла бы себя оскорбленной, если бы эта славная леди имела  возможность его взвесить.    

Роб  Точильщик по скромности своей хотел идти сзади, но мисс Токс, намереваясь  побеседовать, пожелала идти рядом с ним и, как сообщила она позднее его матери,  «вытянуть из него что-нибудь дорогой».    

Он  позволил из себя вытягивать столь храбро и с такой готовностью, что мисс Токс  была очарована. Чем больше мисс Токс из него вытягивала, тем тоньше он  становился — подобно проволоке. Не бывало на свете лучшего или более  многообещающего юноши, более любящего, положительного, благоразумного,  степенного, честного, смиренного, искреннего молодого человека, чем Роб, из которого  в тот вечер что-то вытягивали.    

— Право  же, я очень рада, — сказала мисс Токс, подойдя к двери своего дома, —  что познакомилась с вами. Надеюсь, вы будете считать меня своим другом и  навещав меня, когда вам заблагорассудится. У вас есть копилка?    

— Да,  сударыня, — ответил Роб, — я коплю деньги, чтобы со временем положить  их в банк, сударыня.    

— Очень  похвально, — сказала мисс Токс. — Рада это слышать. Будьте добры,  положите в копилку эту полукрону.    

— О,  благодарю вас, сударыня, — отозвался Роб, — но, право же, я не могу  лишать вас этих денег.    

— Мне  нравится ваш независимый дух. — сказала мисс Токс, — но, уверяю вас,  для меня это не лишение. Я буду обижена, если вы их не примете как знак моего  расположения к вам. Спокойной ночи, Робин.    

— Спокойной  ночи, сударыня, — сказал Роб, — благодарю вас!    

И,  хихикая, побежал разменять монету и проиграл деньги пирожнику в орлянку. Но  честность не преподавалась в школе Точильщиков; напротив, господствовавшая там  система способствовала зарождению лицемерия до такой степени, что многие из  друзей и учителей бывших Точильщиков говаривали: «Если к этому приводит  образование простого народа, не нужно никакого образования». Другие говорили  более разумно: «Нужно лучшее». Но заправилы Точильщиков всегда готовы были дать  им ответ, выбрав несколько мальчиков, которые вышли на хорошую дорогу, вопреки  системе, и решительно заявив, что те могли выйти на хорошую дорогу только  благодаря системе. Это сразу заставляло умолкнуть хулителей и упрочивало славу  Общества Точильщиков.    

 Глава XXXIX    

Дальнейшие приключения  капитана Эдуарда Катля, моряка    

     

Время,  отличающееся твердой поступью и непреклонной волей, столь продвинулось вперед,  что год, назначенный старым мастером судовых инструментов как срок, в течение  коего его друг не должен был вскрывать запечатанный пакет, приложенный к  письму, которое он для него оставил, уже истекал, и по вечерам капитан Катль  начал посматривать на пакет с тревогой и предощущением тайны.    

Капитану,  человеку честному, и в голову бы не пришло вскрыть пакет хотя бы за час до истечения  срока, как не пришло бы ему в голову вскрыть самого себя для изучения  собственной анатомии. Покуривая свою первую вечернюю трубку, он ограничивался  тем, что вынимал пакет, клал на стол и сквозь дым разглядывал его снаружи, в  торжественном молчании, на протяжении двух-трех часов подряд. Иногда после  довольно длительного созерцания капитан понемножку начинал отодвигаться со своим  стулом все дальше и дальше, как бы желая выбраться за пределы действия его чар;  но если таково было его намерение, он никогда не достигал успеха; ибо даже  когда ему преграждала путь стена гостиной, пакет по-прежнему его притягивал. И  если взгляд капитана задумчиво скользил по потолку или камину, пакет неотступно  следовал за ним и помешался на видном месте среди углей или занимал выгодную  позицию на белой стене.    

Отеческая  забота капитана об Отраде Сердца и восхищение ею оставались неизменными. Но со  времени последнего свидания с мистером Каркером у капитана Катля зародились  сомнения, действительно ли былое его вмешательство в пользу этой молодой леди и  его дорогого мальчика Уольра оказалось таким благодетельным, как ему бы  хотелось и как он в ту пору верил. Капитана мучило серьезное опасение, что он  принес больше зла, чем добра, и в порыве раскаяния и смирения он решил искупить  вину: лишить себя возможности причинять зло кому бы то ни было и, так сказать,  бросить самого себя за борт, как человека опасного.    

Погребенный  таким образом среди инструментов, капитан не приближался к дому мистера Домби и  не давал о себе знать Флоренс и мисс Нипер. Он даже прервал сношения с мистером  Перчем и в ближайшее его посещение сухо уведомил сего джентльмена, что  благодарит его за компанию, но намерен отказаться от всех знакомств, ибо  опасается, как бы ему случайно не взорвать какого-нибудь порохового погреба. В  этом добровольном уединении капитан проводил дни и недели, не обмениваясь ни  единым словом ни с кем, кроме Роба Точильщика, которого почитал образцом  бескорыстной привязанности и верности. В этом уединении капитан, созерцая по  вечерам пакет, сидел, курил и размышлял о бедном Уолтере и о Флоренс, пока и  тот и другая не начали представляться его бесхитростному воображению умершими и  отошедшими в вечную юность — прекрасные и невинные дети, какими он их запомнил.    

Предаваясь  своим размышлениям, капитан, однако, не забывал о собственном самоусовершенствовании  и о духовном развитии Роба Точильщика. Обычно сей молодой человек должен был каждый  вечер в течение часа читать капитану вслух какую-нибудь книгу. А так как  капитан слепо верил, что все книги хороши, Роб таким путем приобрел большой  запас достопримечательных сведений. В воскресные вечера перед отходом ко сну  капитан всегда прочитывал для собственной пользы божественную проповедь,  некогда произнесенную на горе[99];  и хотя он имел обыкновение приводить цитаты на свой лад, не заглядывая в книгу,  читал он ее с таким благоговейным пониманием божественного ее смысла, как будто  знал ее наизусть по-гречески и мог бы написать сколько угодно богословских  трактатов по поводу каждой фразы.    

Благоговение  Роба Точильщика к боговдохновенному писанию в результате превосходной системы,  принятой в школе Точильщиков, воспитывалось посредством вечных синяков на  мозгу, вызванных столкновением со всеми именами всех колен иудиных, и  посредством однообразного повторения трудных стихов, задаваемых преимущественно  в виде наказания, а также посредством хождения в кожаных штанишках — в возрасте  шести лет — трижды в воскресный день на хоры очень душной церкви, где огромный  орган жужжал над сонной его головою, как необычайно усердная пчела; вот почему,  когда капитан переставал читать, Роб Точильщик притворялся, будто это принесло  ему большую пользу, а во время чтенья имел обыкновение зевать и клевать носом.  Об этом факте добрый капитан далее и не подозревал.    

Капитан  Катль, как человек деловой, взялся также вести записи. Он заносил в особую  книгу наблюдения о погоде и потоке подвод и других экипажей, каковые, —  заметил он, — по утрам и большую часть дня двигались к этой местности на  запад, а к вечеру — на восток. Когда на протяжении одной недели заглянули  два-три прохожих, которые «окликнули его» — так записал капитан — по поводу  очков и, ничего не купив, обещали зайти еще раз, капитан решил, что дело  начинает идти на лад, и внес соответствующую заметку в журнал. Ветер дул тогда  (это он записал прежде всего) довольно свежий, северо-западный; переменился  ночью.    

Одним из  главных затруднений являлся для капитана мистер Тутс, который заходил частенько  и лишних слов не тратил, но, казалось, воображал, будто маленькая задняя  гостиная — подходящая комната для того, чтобы в ней хихикать; для этой цели он  всякий раз пользовался ее удобствами на протяжении получаса, хотя ему и не  удавалось завязать более близкое знакомство с капитаном. Капитан, которого  недавнее его испытание научило осторожности, все еще не мог решить, был ли мистер  Тутс действительно таким кротким созданием, каким казался, или же это  необычайно ловкий и коварный лицемер. Его частые упоминания о мисс Домби были  подозрительны, но капитан питал тайное расположение к мистеру Тутсу за то, что  тот относится к нему с доверием, и временно воздерживался от неблагоприятного  заключения; он только наблюдал за ним с неописуемой проницательностью, когда  мистер Тутс касался предмета, самого близкого его сердцу.    

— Капитан  Джилс, — выпалил однажды мистер Тутс, по своему обыкновению совершенно  неожиданно, — как вы думаете, могли бы вы отнестись благосклонно к моему  предложению и доставить мне удовольствие быть знакомым с вами?..    

— Видите  ли, приятель, я вам объясню, в чем дело, — ответил капитан, который,  наконец, избрал линию поведения, — я об этом размышлял.    

— Капитан  Джилс, это очень любезно с вашей стороны, — отозвался мистер Тутс. —  Я вам крайне признателен. Клянусь честью, капитан Джилс, это будет настоящим  благодеянием, если вы доставите мне удовольствие быть знакомым с вами. Право  же, благодеянием!    

— Видите  ли, братец, — задумчиво произнес капитан, — я вас не знаю.    

— Но  вам никогда не узнать меня, капитан Джилс, — ответил мистер Тутс, упорно  преследуя намеченную цель, — если вы не доставите мне удовольствия быть  знакомым с вами.    

Капитан,  казалось, был потрясен оригинальностью и силой этого довода и посмотрел на мистера  Тутса так, как будто открыл в нем гораздо больше, чем предполагал.    

— Хорошо  сказано, приятель, — заметил капитан, глубокомысленно кивая  головой, — и правильно сказано. Теперь послушайте. Вы сделали несколько  замечаний, которые дали мне понять, что вы восхищаетесь одним чудесным  созданием. Не так ли?    

— Капитан  Джилс, — сказал мистер Тутс, энергически жестикулируя той рукой, в которой  держал шляпу, — восхищение это не то слово! Клянусь честью, вы понятия не  имеете о том, что я чувствую! Если бы меня можно было выкрасить в черный цвет и  сделать рабом мисс Домби, я бы почитал это милостью. Если бы я мог ценой всего  моего состояния переселиться в собаку мисс Домби… я… мне кажется, я никогда не  устал бы вилять хвостом! Я был бы совершенно счастлив, капитан Джилс!    

Мистер  Тутс, говоря это, прослезился и с глубоким волнением прижал к груди свою шляпу.    

— Приятель, —  отозвался капитан, почувствовав сострадание, — если вы говорите серьезно…    

— Капитан  Джилс! — вскричал мистер Тутс. — Я нахожусь в таком состоянии духа и  так ужасно серьезен, что, если бы я мог поклясться в этом на раскаленном  железе, на пылающих углях, или расплавленном свинце, или горящем сургуче, или  еще на чем-нибудь в этом роде, я бы с радостью причинил себе боль, чтобы  успокоить свои чувства. — И мистер Тутс быстро окинул взглядом комнату,  словно в поисках какого-нибудь достаточно мучительного средства осуществить  свое ужасное намерение.    

Капитан  сдвинул на затылок глянцевитую шляпу, провел по лицу тяжелой рукой, вследствие  чего его нос стал еще более пятнистым, остановился перед мистером Тутсом и,  зацепив его крючком за лацкан фрака, обратился к нему со следующей речью, в то  время как мистер Тутс смотрел ему в лицо с большим вниманием и не без  удивления.    

— Видите  ли, приятель, — сказал капитан, — если вы говорите серьезно, к вам  надлежит отнестись милосердно, а милосердие — ослепительнейший алмаз в короне,  украшающей голову британца, а вы перелистайте конституцию, изложенную в «Правь,  Британия», и когда найдете, это и будет та самая хартия, которую так часто  распевали ангелы-хранители. Держитесь крепче! Это ваше предложение застигло  меня немножко врасплох. А почему? Потому что, понимаете ли, я держусь в этих  водах особняком, со мною нет других кораблей, и, может быть, они мне не нужны.  Осторожно! Первый раз вы окликнули меня по поводу одной молодой леди, которая  вас зафрахтовала. Теперь, если мы с вами будем водить компанию, имя этого  молодого создания никогда не следует называть, и упоминать о нем нельзя. Бог  весть, сколько зла произошло из-за того, что до сей поры его называли слишком  часто, а потому я молчу. Вы меня хорошо понимаете, братец?    

— Вы  меня извините, капитан Джилс, — ответил мистер Тутс, — если иногда  ваша речь кажется мне неясной. Но, честное слово, я… Капитан Джилс, это очень  трудно — не упоминать о мисс Домби. Право же, здесь у меня такая ужасная  тяжесть, — мистер Тутс патетически коснулся обеими руками своей  манишки, — что и днем и ночью мне кажется, будто кто-то сидит на мне  верхом.    

— Таковы  мои условия, — сказал капитан. — Если вы их находите трудными,  братец, — может быть, они действительно трудны, — обойдите их  сторонкой, измените курс, и расстанемся весело!    

— Капитан  Джилс, — возразил мистер Тутс, — я хорошенько не понимаю, в чем тут  дело, но после того, что вы мне сказали, когда я пришел сюда в первый раз, мне,  пожалуй, приятнее будет думать о мисс Домби в вашем обществе, чем говорить о  ней с кем-нибудь другим. Поэтому, капитан Джилс, если вы мне доставите  удовольствие быть знакомым с вами, я буду очень счастлив и приму ваши условия.  Я хочу быть честным, капитан Джилс, — сказал мистер Тутс, отдернув  протянутую было руку, — а потому считаю своим долгом сказать, что не могу  не думать о мисс Домби. Для меня немыслимо дать обещание не думать о ней.    

— Приятель, —  сказал капитан, чье мнение о мистере Тутсе изменилось к лучшему после такого  искреннего отпета, — мысли человеческие подобны ветру, и никто не может за  них поручиться на какой бы то ни было срок. А что касается слов, договор  заключен?    

— Что  касается слов, капитан Джилс, — ответил мистер Тутс, — думаю, что  могу взять на себя это обязательство.    

И мистер  Тутс тут же подал капитану Катлю руку, а капитан с любезным и благосклонно-снисходительным  видом формально признал их знакомство. Мистер Тутс был, по-видимому, весьма  успокоен и обрадован таким приобретением и восторженно хихикал вплоть до  окончания своего визита. Капитан в свою очередь не был огорчен ролью  покровителя и остался чрезвычайно доволен своею осторожностью и  предусмотрительностью.    

Но как  бы ни был капитан Катль наделен этим последним качеством, в тот же вечер его  ждал сюрприз, устроенный ему таким бесхитростным и простодушным юношей, как Роб  Точильщик. Сей наивный юнец, распивая чай за одним столом с капитаном и  смиренно наклоняясь над своей чашкой и блюдцем, в течение некоторого времени  наблюдал исподтишка за своим хозяином, вооруженным очками и с великим трудом,  но с большим достоинством читавшим газету, и, наконец, нарушил молчание:    

— Ах,  прошу прощенья, капитан, но, может быть, вам нужны голуби, сэр?    

— Нет,  приятель, — отозвался капитан.    

— Потому  что мне бы хотелось сбыть моих голубей, сэр, — сказал Роб.    

— Вот  как! — воскликнул капитан, слегка приподняв свои косматые брови.    

— Да.  Я ухожу, капитан, с вашего разрешения, — сказал Роб.    

— Уходишь!  Куда ты уходишь? — спросил капитан, глядя на него в упор поверх очков.    

— Как!  Разве вы не знали, что я собираюсь уйти от вас, капитан? — отозвался Роб с  трусливой улыбкой.    

Капитан  положил газету, снял очки и устремил взор на дезертира.    

— Ну  да, капитан, я хочу вас предупредить. Я думал, что вы уже знаете об  этом, — сказал Роб, потирая руки и вставая. — Если бы вы были так  добры, капитан, и поскорее нашли себе кого-нибудь другого, это мне было бы на  руку. Боюсь, что к завтрашнему утру вам никого не удастся подыскать. Как вы  думаете, капитан?    

— Так  ты, стало быть, собираешься изменить своему Знамени, приятель? — сказал  капитан, долго разглядывавший его физиономию.    

— Ах,  капитан, вы очень жестоко обходитесь с бедным малым, — воскликнул  мягкосердечный Роб, мгновенно почувствовав и оскорбление и негодование, —  который предупредил вас по всем правилам, а вы на него смотрите хмуро и  обзываете его изменником. Вы, капитан, никакого права не имеете ругать бедного  парня. Только потому, что я слуга, а вы хозяин, вы на меня клевещете! Что я  сделал дурного? Растолкуйте мне, капитан, какое я совершил преступление?    

Удрученный  Точильщик расплакался и стал тереть глаза обшлагом.    

— Послушайте,  капитан! — воскликнул оскорбленный юнец. — Скажите, какое  преступление я совершил? Что я такого сделал? Украл какие-нибудь вещи? Поджег  дом? Если так, почему вы меня не обвиняете и не судите? Но порочить репутацию  мальчика, который был вам хорошим слугой, только потому, что он не может  вредить самому себе ради вашей выгоды, — какое это оскорбление и какая  награда за верную службу! Вот почему ребята сбиваются с прямого пути и  погибают! Я вам удивляюсь, капитан, удивляюсь!    

Все это  Точильщик сопровождал плаксивым завыванием и осторожно пятился к двери.    

— Так,  стало быть, ты раздобыл себе другую койку, приятель? — сказал капитан, не  спуская с него пристального взгляда.    

— Да,  капитан, уж коли говорить вашими словами, я раздобыл себе другую койку! —  воскликнул Роб, продолжая пятиться. — Получше, чем была у меня здесь. И  там мне не нужна будет ваша похвала, капитан, а это большая удача, после того  как вы закидали меня грязью, за то, что я беден и не могу вредить самому себе  ради вашей выгоды. Да, я раздобыл себе другую койку. И если бы я не боялся  оставить вас без слуги, я бы мог уйти хоть сейчас, только бы не слышать, как вы  меня ругаете, потому что я беден и не могу причинять вред самому себе ради  вашей выгоды. Почему вы меня упрекаете за то, что я беден и не намерен  действовать во вред себе ради вашей выгоды, капитан? Как вы можете так  поступать, капитан?    

— Послушай,  приятель, — миролюбиво отозвался капитан, — ты бы лучше этого не  говорил.    

— Да  и вы бы лучше этого не говорили, капитан, — с гневом возразил невинный,  начиная хныкать громче и продолжая пятиться в лавку. — Уж лучше выпустите  из меня кровь, но не порочьте меня!    

— Потому  что, — спокойно продолжал капитан, — ты слыхал, может быть, о такой  штуке, как линек?    

— Слыхал  ли я, капитан? — вскричал язвительный Точильщик. — Нет, не слыхал! О  такой штуке я никогда не слыхивал.    

— Ну,  так вот, мне кажется, — сказал капитан, — что ты очень скоро с ней  познакомишься, если не будешь начеку. Я твои сигналы прекрасно понимаю,  приятель. Можешь идти.    

— Значит,  я могу сейчас уйти, капитан? — воскликнул Роб в восторге от такой  удачи. — Но помните, капитан: я не просил у вас разрешения уйти немедленно.  Вам не удастся еще раз опорочить меня только потому, что вы по собственному  желанию меня прогоняете. И вы не имеете права задерживать мое жалование,  капитан!    

Его  хозяин разрешил этот последний вопрос, достав металлическую чайницу, и отсчитал  Точильщику его деньги, бросая на стол монету за монетой. Роб, хныча и  всхлипывая, тяжко оскорбленный в своих чувствах, подобрал их одну за другой с  хныканьем и всхлипываньем и завязал каждую в особый узелок в своем носовом  платке; затем он поднялся на крышу дома и наполнил шляпу и карманы голубями;  потом спустился вниз, к своей постели под прилавком, и связал в узел свои вещи,  хныча и всхлипывая все громче, как будто сердце у него надрывалось от  воспоминаний, после чего он пропищал: «Прощайте, капитан; я ухожу от вас, не  помня зла!» — и, наконец, переступив через порог, дернул за нос Маленького  Мичмана, на прощанье нанеся ему оскорбление, и с торжествующей усмешкой зашагал  по улице.    

Капитан,  оставшись наедине с собой, вновь обратился к газете, как будто не произошло ничего  из ряда вон выходящего или неожиданного, и продолжал читать с величайшим  прилежанием. Но ни единого слова не усвоил капитан Катль, хотя прочитал их  великое множество, ибо все это время Роб Точильщик карабкался вверх по одному  газетному столбцу и спускался вниз по другому.    

Трудно  сказать, чувствовал ли себя когда-нибудь почтенный капитан таким покинутым, как  теперь: ведь теперь старый Соль Джилс, Уолтер и Отрада Сердца были для него  поистине потеряны, а мистер Каркер обманул его и жестоко осмеял. Все они были  слиты в образе вероломного Роба, с которым он не раз делился дорогими ему  воспоминаниями; он доверял вероломному Робу, и доверял ему с радостью; он  сделал его своим товарищем, как единственного уцелевшего из экипажа старого  судна; он принял командование Маленьким Мичманом, а помощником у него был Роб;  он намеревался исполнить свой долг по отношению к нему и был расположен к  мальчику, словно они оба потерпели кораблекрушение и были выброшены вдвоем на  необитаемый остров. А теперь, когда по вине вероломного Роба недоверие, измена  и подлость вторглись даже в гостиную, которая была как бы священным местом,  капитан Катль почувствовал, что и гостиная может затонуть, и не очень бы  удивился, если бы она пошла ко дну, и не почувствовал бы большого огорчения.    

Поэтому  капитан Катль читал газету с глубоким вниманием, но ни слова не понимал;  поэтому капитан Катль ничего не сказал самому себе о Робе, и старался отогнать  мысль о нем, и отнюдь не желал признать, что если он чувствует себя одиноким,  как Робинзон Крузо, то Роб имеет к этому какое-то отношение.    

С тем же  спокойным, деловым видом капитан отправился в сумерках на Леднхоллский рынок и  договорился со сторожем, чтобы тот по утрам и по вечерам являлся открывать и  закрывать ставни Деревянного Мичмана. Затем он зашел в харчевню, чтобы  уменьшить наполовину ежедневный рацион, доставлявшийся оттуда Мичману, и в  трактир — прекратить отпуск пива для предателя. «Мой юноша, — пояснил  капитан молодой леди за стойкой, — мой юноша поступил на более выгодное место,  мисс. Наконец капитан решил воспользоваться постелью под прилавком и, будучи  единственным стражем всего имущества, устраиваться на ночь здесь, а не наверху.    

Отныне  капитан Катль поднимался с этого ложа ежедневно в шесть часов утра и  нахлобучивал глянцевитую шляпу, словно одинокий Крузо, в завершение своего  туалета одевающий шапку из козьей шкуры. И хотя страх его перед набегом дикого  племени, Мак-Стинджер, уменьшился, подобно тому, как постепенно рассеивались  опасения того одинокого моряка, когда в течение долгого времени не видно было  никаких признаков людоедов, капитан по заведенному порядку соблюдал меры  предосторожности и при виде шляпки неизменно скрывался в свою крепость для  наблюдений. За это время (на протяжении коего мистер Тутс не навещал его ни  разу, написав, что уезжает из города) звук его собственного голоса начал  казаться ему странным; а от постоянного надраиванья и укладки инструментов, от  долгого сидения за прилавком, когда он читал или смотрел в окно, у него  развилась привычка погружаться в такое глубокое раздумье, что красный ободок на  лбу, который оставляла твердая глянцевитая шляпа, иной раз побаливал от  чрезмерного умственного напряжения.    

Когда  истек годичный срок, капитан Катль счел нужным вскрыть пакет, но он всегда  намеревался сделать это в присутствии Роба Точильщика, доставившего ему пакет,  полагая, что будет уместно и правильно вскрыть его в присутствии постороннего  лица; и теперь, не имея свидетелей, он очутился в тяжелом положении. В разгар  этих затруднений он с особой радостью приветствовал однажды объявление в  Судовом справочнике о возвращении из каботажного плаванья «Осторожной Клары» —  капитан Джон Бансби — и немедленно отправил этому философу письмо но почте, предписывая  соблюдение полной тайны касательно его местожительства и прося навестить его  безотлагательно в вечерние часы.    

Бансби,  принадлежавшему к числу тех мудрецов, которые действуют по убеждению, понадобилось  несколько дней, прежде чем в голову его окончательно проникло убеждение, что  такого рода письмо им получено. Но, столкнувшись вплотную с фактом и овладев  им, он тотчас послал своего юнгу с извещением: «Приду сегодня вечером», каковой  юнга, получив приказание произнести эти слова и скрыться, исполнил свою миссию,  словно вымазанный смолой дух, явившийся с таинственным предупреждением.    

Капитан,  очень довольный вестью, приготовил трубки, ром и воду и ждал своего посетителя  в задней гостиной. В восемь часов глухое мычание у входной двери, казалось  исходившее из глотки морского быка, а затем постукиванье палкой по панели  возвестили настороженному слуху капитана Катля, что Бансби явился на борт;  капитан немедленно впустил его, косматого, с флегматической физиономией цвета  красного дерева. По обыкновению, Бансби не замечал того, что происходило перед  ним, но внимательно наблюдал нечто, совершающееся в другой части света.    

— Бансби, —  воскликнул капитан, схватив его за руку, — как поживаете? Приятель, как  поживаете?    

— Дружище, —  ответил голос, исходящий из Бансби и не имеющий, казалось, никакого отношения к  самому командиру, — недурно!    

— Бансби, —  продолжал капитан, воздавая величайшие почести гению, — вот вы здесь! Человек,  способный высказать мнение, сверкающее ярче бриллиантов! Покажите мне другого  такого парня в просмоленных штанах, сверкающего как бриллиант! А для этого  перелистайте «Сборник Стэнфела», а когда найдете это место — отметьте! Вот вы  здесь, в этой самой комнате, где высказали свое мнение, которое оказалось  справедливым до последнего слова. (Капитан этому искренне верил.)    

— Да,  да! — проворчал Бансби.    

— До  последнего слова, — сказал капитан.    

— А  почему? — проворчал Бансби, впервые взглянув на своего друга. — В  каком направлении? Если так, то почему бы и нет? Вот что.    

Произнеся  эти таинственные слова — у капитана они чуть было не вызвали головокружения,  ибо погрузили его в бездонное море умозаключений и догадок, — мудрец  позволил снять с себя лоцманскую куртку и последовал за своим другом в  маленькую гостиную, где рука его вскоре взялась за бутылку с ромом,  воспользовавшись коей он приготовил стакан крепчайшего грога, а потом за  трубку, которую он набил и закурил.    

Капитан  Катль, подражая в этом своему гостю, но будучи не в силах сохранять сосредоточенный  и невозмутимый вид, отличавший командира, сидел по другую сторону камина,  почтительно наблюдал за ним и как будто ждал поощрения или изъявления  любопытства со стороны Бансби, чтобы перейти к собственным делам. Но так как  философ цвета красного дерева, по-видимому, не ощущал ничего, кроме тепла и  вкуса табачного дыма, и ограничился только тем, что, вынув изо рта трубку, дабы  освободить место для стакана, хрипло отрекомендовался Джеком Бансби —  заявление, мало способствовавшее началу разговора, — капитан, краткой  хвалебной речью призвав его к вниманию, рассказал об исчезновении дяди Соля, о  перемене, происшедшей в его собственной жизни и судьбе, и в заключение положил  на стол пакет.    

После  долгого молчания Бансби кивнул головой.    

— Распечатать? —  спросил капитан.    

Бансби  снова кивнул.    

Тогда  капитан сломал печать и извлек две сложенных бумаги, на одной из коих прочел  надпись: «Последняя воля и завещание Соломона Джилса», а на другой: «Письмо  Нэду Катлю».    

Бансби,  устремив взор на побережье Гренландии, казалось, приготовился выслушать содержание  обоих документов. Поэтому капитан откашлялся, чтобы прочистить горло, и стал  читать вслух.    

— «Мой  дорогой Нэд Катль! Покидая родину, чтобы отправиться в Вест-Индию…»    

Тут  капитан приостановился и зорко посмотрел на Бансби, который пристально смотрел  на побережье Гренландии.    

— «…с  тщетной надеждой получить сведения о моем милом мальчике, я знал, что, буде вы  познакомитесь с моим намерением, вы либо воспрепятствуете ему, либо захотите  меня сопровождать; вот почему я хранил его в тайне. Если вы когда-нибудь  прочтете это письмо, Нэд, меня, вероятно, не будет в живых. Тогда вы, конечно,  простите старому другу его сумасбродство и почувствуете сострадание при мысли о  той тревоге и неизвестности, какие побудили меня предпринять это безумное  путешествие. Стало быть, не будем больше говорить об этом. Я почти не надеюсь,  что мой бедный мальчик прочтет когда-нибудь эти слова или еще раз порадует ваши  взоры своим честным, открытым лицом…» Да, да, никогда больше, — сказал  капитан Катль в скорбном раздумье. — Никогда! Там будет он лежать до конца  дней…    

Мистер  Бансби, у которого было музыкальное ухо, вдруг заревел: «В Бискайском заливе.  О!», а добрый капитан, видя в этом достойное воздаяние памяти умершего, был так  растроган, что с благодарностью пожал ему руку и должен был смахнуть слезу.    

— Ну-ну! —  сказал капитан, когда жалобный вопль Бансби перестал гудеть и сотрясать окно в  потолке. — Великое горе он долго терпел, а мы перелистаем книгу и отыщем  это место.    

— Врачи, —  заметил Бансби, — не принесли помощи.    

— Да,  да, конечно, — сказал капитан. — Что толку от них на глубине полутора  тысяч футов? — Затем, возвращаясь к письму, он продолжал: — «Но если бы он  присутствовал в то время, когда пакет будет вскрыт…» — капитан невольно  оглянулся и покачал головой, — «…или узнал об этом впоследствии…» —  капитан снова покачал головой, — «…я шлю ему свое благословение! Если  приложенная к этому письму бумага составлена юридически неправильно, это имеет  мало значения, так как из заинтересованных лиц нет никого, кроме его и вас, а я  попросту желаю одного: если он жив, пусть к нему перейдет то немногое, что  может остаться после меня, а если дело обернется иначе (чего я опасаюсь), пусть  это перейдет к вам, Нэд. Знаю, что вы уважите мое желание. Да благословит вас  бог за это и за всегдашнее дружеское ваше расположение к Соломону Джилсу».  Бансби! — сказал капитан, взывая к нему торжественно, — как вы это  понимаете? Вот вы сидите здесь, человек, которому с младенческих лет  проламывали голову, и в каждую расщелину в черепе проникала к вам новая мысль.  Как же вы это понимаете?    

— Если  дело обстоит так, что он умер, — отвечал Бансби с несвойственной ему  стремительностью, — он, по моему мнению, больше не вернется. Если дело  обстоит так, что он жив, он, по моему мнению, вернется. Говорю ли я, что он  вернется? Нет. Почему? Потому, что следует держаться по курсу этого наблюдения.    

— Бансби, —  сказал капитан Катль, который, казалось, давал тем более высокую оценку мнениям  своего знаменитого друга, чем труднее было хоть что-нибудь из них  извлечь, — Бансби, — повторил капитан вне себя от восторга, — вы  у себя в голове вмещаете груз, который быстро потопил бы судно с таким  водоизмещением, как мое! Но что касается вот этого завещания, я намерен не  предпринимать никаких шагов, чтобы завладеть имуществом, помилуй бог!.. Я  только постараюсь сохранить его для более законного хозяина. И я все-таки  надеюсь, что Соль Джилс, законный хозяин, жив и вернется, хотя, быть может, и  странно, почему он не посылает о себе никаких вестей. А теперь, каково ваше  мнение, Бансби, насчет того, чтобы снова припрятать эти бумаги и пометить  снаружи, что они были распечатаны такого-то числа в присутствии Джона Бансби и  Эдуарда Катля?    

Так как  Бансби не усмотрел никаких возражений на побережье Гренландии или где-нибудь в  другом месте, эта мысль была приведена в исполнение. И сей великий человек, на  секунду устремив свой взор на непосредственно окружающую его обстановку,  собственноручно начертал свою подпись на конверте, решительно воздерживаясь, с  характеристическою для него скромностью, от употребления прописных букв.  Капитан Катль, в свою очередь расписавшись левой рукой и заперев пакет в  несгораемый ящик, предложил своему гостю приготовить еще стакан грогу и  выкурить еще одну трубку и, сам подражая его примеру, задумался, сидя у камина,  о том, какова может быть судьба бедного старого мастера судовых инструментов.    

А затем  произошло событие столь ужасное и потрясающее, что капитан Катль без поддержки  Бансби рухнул бы под его тяжестью и с этого рокового часа был бы погибшим  человеком.    

Как мог  капитан, даже если принять во внимание радость, вызванную посещением такого  гостя, как мог он только притворить дверь, а не запереть ее, — а в этой  небрежности он несомненно был повинен, — является одним из тех вопросов,  которым суждено вечно оставаться предметом для размышлений или возбуждать ропот  против судьбы. Как бы там ни было, но в этот тихий час через незапертую дверь  ворвалась в гостиную свирепая Мак-Стинджер, держа в материнских своих объятиях  Александра Мак-Стинджера, а за нею следом ворвались смятение и месть (не говоря  уже о Джулиане Мак-Стинджер и о брате милой малютки, Чарльзе Мак-Стинджере,  известном на арене своих детских игр под именем Чаули). Она вошла так быстро и  так бесшумно, подобно струе воздуха из ближних Ост-Индских доков[100], что  капитан Катль очнулся лишь в тот момент, когда обнаружил, что сидит и смотрит  на нее с тем самым безмятежным видом, с каким предавался размышлениям, после  чего на физиономии его отразились ужас и отчаяние.    

Но как  только капитан Катль осознал во всей полноте постигшее его несчастье, инстинкт  самосохранения побудил его обратиться в бегство. Стремительно обернувшись к  маленькой двери, которая вела из гостиной на крутую лесенку в погреб, капитан  бросился к ней головой вперед, как человек, равнодушный к синякам и ушибам и  помышляющий только о том, чтобы скрыться в недрах земли. Быть может, эта  доблестная попытка увенчалась бы успехом, если бы не горячая привязанность  милых малюток, Джулианы и Чаули, которые, уцепившись за его ноги — одна  схватила одну, другой — другую, — с жалобными криками взывали к нему, как  к своему другу. Тем временем миссис Мак-Стинджер, которая никогда не приступала  к важному делу, не перевернув предварительно Александра Мак-Стинджера так,  чтобы удобнее было осыпать его живительным градом шлепков, и не посадив его  затем на землю для охлаждения, в каковом положении узрел его впервые читатель, —  миссис Мак-Стинджер совершила этот торжественный обряд, как будто на сей раз  это было жертвоприношение фуриям, и, опустив страдальца на пол, устремилась к  капитану с настойчивою решимостью, угрожавшей царапинами вмешавшемуся Бансби.    

Вопли  двух старших Мак-Стинджеров и рев юного Александра, которому, если можно так выразиться,  выпало на долю пегое детство, ибо добрую половину этой волшебной поры жизни все  лицо у него было в синяках, придавали этому посещению устрашающий характер. Но  когда снова воцарилась тишина и капитан, весь в поту, робко воззрился на миссис  Мак-Стинджер, ужас достиг наивысшего предела.    

— О  капитан Катль, капитан Катль! — сказала миссис Мак-Стинджер, сурово  выпятив подбородок и потрясая им, а одновременно и тем, что можно было бы  назвать ее кулаком, не будь она представительницей слабого пола. — О  капитан Катль, капитан Катль! Как вы дерзаете смотреть мне в лицо, вместо того  чтобы умереть от разрыва сердца?    

Капитан,  которого можно было заподозрить в чем угодно, только не в дерзости, тихо пробормотал:  «Держись крепче!»    

— О,  я была слабой, доверчивой дурой, когда приняла вас под свой кров, капитан  Катль! — воскликнула миссис Мак-Стинджер. — Подумать только о тех  благодеяниях, какими я осыпала этого человека, о том, как я учила моих детей  любить и почитать его, будто отца родного, а ведь на нашей улице нет ни одной  хозяйки и ни одного жильца, которые бы не знали, что я терпела убытки из-за  этого человека и из-за его пьянства и буянства, — миссис Мак-Стинджер  употребила это последнее слово не столько для выражения какой-нибудь мысли,  сколько ради рифмы. — И все они кричали в один голос: стыд и позор, что он  обременяет работящую женщину, которая трудится с раннего утра и до поздней ночи  для блага своих детей и содержит свое бедное жилище в такой чистоте, что  человек может обедать, да, обедать, и чаи пить тоже, где ему вздумается, хоть  на полу или на лестнице, несмотря на его пьянство и буянство, — вот каким  попечением и заботами он был окружен!    

Миссис  Мак-Стинджер остановилась перевести дух; лицо ее сияло торжеством, потому что  ей удалось вторично упомянуть о «буянстве» капитана Катля.    

— А  он убега-а-ает! — застонала миссис Мак-Стинджер, растягивая предпоследний  слог так, что злополучный капитан счел себя величайшим негодяем. — И  скрывается целый год! От женщины! Такая уж у него совесть! Он не посмел  встретиться с ней лицом к лицу-у, — снова протяжный стон, — нет, он  убежал тайком, как преступник! Да если бы вот этот мой младенец, — быстро  добавила миссис Мак-Стинджер, — вздумал убежать тайком, я бы исполнила  свой материнский долг так, что он весь покрылся бы синяками!    

Юный  Александр, истолковав эти слова как обещание, которое будет немедленно  исполнено, повалился на пол от страха и горя и лежал, выставив на всеобщее  обозрение подошвы башмаков и издавая такие оглушительные вопли, что миссис  Мак-Стинджер сочла необходимым взять его на руки, а когда он снова начинал  реветь, всякий раз успокаивала его, встряхивая с такой силой, что, казалось, у  него расшатаются все зубы.    

— Прекрасный  человек капитан Катль! — продолжала миссис Мак-Стинджер, делая резкое  ударение на имени капитана. — Стоило того, чтобы я о нем горевала… не  спала по ночам и падала в обморок… и считала, что он умер… и бегала, как  сумасшедшая, по всему городу, наводя о нем справки! О, это прекрасный человек!  Ха-ха-ха! Он стоит всех этих тревог и мучений, он стоит значительно большего.  Будьте уверены, это все пустяки! Ха-ха-ха! Капитан Катль, — сказала миссис  Мак-Стинджер суровым голосом и приняв суровую осанку, — я желаю знать,  намерены ли вы вернуться домой?    

Испуганный  капитан заглянул в свою шляпу, словно не видел другого выхода, как надеть ее и  сдаться.    

— Капитан  Катль, — повторила миссис Мак-Стинджер все с тем же решительным  видом, — я желаю знать, намерены ли вы вернуться домой, сэр?    

Капитан,  казалось, был совершенно готов идти, но все-таки пролепетал слабым голосом, что  «незачем поднимать из-за этого такой шум».    

— Да-да-да! —  успокоительным тоном сказал Бансби. — Стоп, милочка, стоп!    

— А  вы кто такой, с вашего разрешения? — с целомудренным величием отозвалась  миссис Мак-Стинджер. — Вы проживали когда-нибудь в номере девятом на  Бриг-Плейс, сэр? Может быть, память у меня плохая, но, мне кажется, моим  жильцом были не вы. До меня жила в номере девятом некая миссис Джолсон, и,  вероятно, вы приняли меня за нее. Только этим я и могу объяснить вашу  фамильярность, сэр.    

— Ну-ну,  милочка, стоп, стоп! — сказал Бансби.    

Капитан  Катль не ждал того, что воспоследовало, даже от столь великого человека и едва  мог этому поверить, хотя видел собственными глазами и наяву, как Бансби, смело  шагнув вперед, обхватил миссис Мак-Стинджер своим косматым синим рукавом и так  успокоил ее магическим жестом и этими немногими словами — больше он не  промолвил ничего, — что она, посмотрев на него, залилась слезами и  заметила, что ребенок и тот может теперь одержать над ней верх, — в таком  подавленном состоянии она находится.    

Лишившись  дара речи и вне себя от изумления, капитан видел, как Бансби потихоньку увлек  эту неумолимую женщину в лавку, вернулся за ромом, водой и свечой, отнес все  это к ней и умиротворил ее, не произнеся, по-видимому, ни единого слова. Вскоре  он заглянул в гостиную в своей лоцманской куртке и сказал: «Катль, я ухожу,  чтобы конвоировать ее домой», а капитан Катль в большем замешательстве, чем  если бы его самого заковали в кандалы для препровождения на Бриг-Плейс, увидел,  как все семейство во главе с миссис Мак-Стинджер мирно удалилось гуськом. Он едва  успел достать свою металлическую чайницу и украдкой всунуть деньги Джулиане  Мак-Стинджер, прежней своей любимице, и Чаули, который притязал на его  расположение, обещая стать славным моряком, как все они покинули кров Мичмана.  А Бансби, шепнув, что справится молодцом и еще раз окликнет Нэда Катля, прежде  чем вернется на борт своего судна, захлопнул за собой дверь, замыкая процессию.    

Тревожные  мысли, что, быть может, он бредит и его посетили привидения, а отнюдь не семейство,  созданное из плоти и крови, преследовали поначалу капитана, когда он вернулся в  маленькую гостиную и остался в одиночестве. Однако безграничная вера в  командира «Осторожной Клары» и беспредельное восхищение им одержали верх и  привели капитана в восторженное состояние.    

Но по  мере того, как шло время, а Бансби все еще не возвращался, у капитана начали  возникать мучительные сомнения иного порядка. Быть может, Бансби искусно  заманили на Бриг-Плейс и держат там в заточении как заложника; в таком случае,  капитану, как честному человеку, надлежит освободить его, пожертвовав  собственной свободой. Быть может, Бансби был атакован и побежден миссис  Мак-Стинджер и стыдится показаться на глаза после своего поражения. Быть может,  миссис Мак-Стинджер, отличаясь неуравновешенным характером, передумала и  повернула назад с намерением снова абордировать Мичмана, а Бансби, вызвавшись  проводить ее кратчайшей дорогой, прилагал силы к тому, чтобы все семейство  заблудилось в дебрях города. И, наконец, как подобает поступить ему, капитану  Катлю, в том случае, если он больше ничего не услышит ни о Мак-Стинджерах, ни о  Бансби, что казалось весьма вероятным при таком чудесном и непредвиденном  стечении обстоятельств?    

Обо всем  этом он размышлял, пока не устал, а Бансби все не было. Он устроил себе постель  под прилавком и приготовился ко сну; Бансби все не было. Наконец, когда капитан  уже отчаялся увидеть его, по крайней мере — в этот вечер, и стал раздеваться,  послышался стук колес, который замер у двери, после чего раздался оклик Бансби.    

Капитан  задрожал при мысли, что ему не удалось избавиться от миссис Мак-Стинджер и он  привез ее назад в карете.    

Нет!  Бансби явился только в сопровождений большого сундука, который он  собственноручно втащил в лавку и, едва успев втащить, сел на него. Капитан  Катль признал в нем свой сундук, оставленный в доме миссис Мак-Стинджер, и,  посмотрев более пристально, со свечою в руке, на Бансби, предположил, что тому  море по колено, или, проще говоря, что он пьян. Впрочем, убедиться в ртом было  трудно: у командира и в трезвом виде на физиономии ровно ничего не отражалось.    

— Катль, —  сказал командир, вставая с сундука и открывая крышку, — это ваши пожитки?    

Капитан  Катль заглянул в сундук и опознал свое имущество.    

— Дело  сделано исправно. Не так ли, приятель? — спросил Бансби.    

Благодарный  и ошеломленный капитан схватил его за руку и начал пространно выражать свое  изумление, но Бансби, выдернув руку, сделал попытку подмигнуть своим  вращающимся глазом, каковое усилие, — в том состоянии, в каком он  находился, — едва не лишило его равновесия. Затем он резко распахнул дверь  и стремительно удалился, дабы вернуться на борт «Осторожной Клары», —  по-видимому, таков был неизменный его обычай, когда он считал, что им одержана  победа.    

Так как  Бансби не был расположен часто принимать гостей, капитан Катль решил не идти и  не посылать к нему на следующий день или до той поры, пока командир не изъявит  в этом смысле благосклонного своего желания или, если этого не случится, пока  не истечет какой-то срок. Посему капитан на следующее же утро вернулся к своему  уединенному образу жизни и не раз, по утрам, в полдень и вечером, погружался в  размышления о старом Соле Джилсе, о мнениях Бансби касательно старика и о том,  есть ли надежда на его возвращение. Такое раздумье укрепляло надежды капитана  Катля, и он поджидал старого мастера у двери, осмеливаясь делать это теперь,  когда он странным образом обрел свободу: ставил его кресло на обычное место и  приводил в порядок маленькую гостиную, как в прежние времена, — на случай  если тот вернется неожиданно. В своей рачительности он снял с гвоздя маленький  портрет Уолтера-школьника, опасаясь, как бы он не произвел тяжелого впечатления  на старика, когда тот войдет в дом. Иной раз у капитана возникало предчувствие,  что он явится в такой-то день. А как-то в воскресенье он даже заказал два обеда  — так велика была его надежда. Но старый Соломон не явился. А соседи  по-прежнему наблюдали, как человек, похожий на моряка, в глянцевитой шляпе,  стоит по вечерам в дверях лавки и внимательно смотрит на улицу.    

 Глава XL    

Семейные отношения    

     

Было бы  неестественно, если бы человек с таким характером, как мистер Домби, встретив  противодействие со стороны столь энергической особы, какую он против себя  восстановил, смягчил властный и суровый свой нрав или если бы холодная,  непроницаемая броня гордыни, его облекавшая, стала более гибкой от  непрестанного столкновения с высокомерием, презрением и негодованием. Проклятье  такой натуры — оно-то и является, в основном, тем тяжким возмездием, какое в  ней самой заключается, — состоит в том, что почтение и уступчивость  способствуют развитию дурных ее свойств и служат для нее пищей, но наряду с  этим сопротивление и противодействие настойчивым ее притязаниям питают ее  ничуть не меньше. Злое начало в ней обретает силы для роста и развития в  противоположностях: оно находит опору как в сладости, так и в горечи.  Склоняются перед ней или ею пренебрегают — она по-прежнему порабощает сердце, в  котором воздвигла свой престол, и боготворят ее или отвергают, — остается  таким же суровым владыкой, как дьявол в мрачных легендах.    

В своих  отношениях к первой жене мистер Домби, холодный и высокомерный, держал себя,  как некое высшее существо и едва ли не почитал себя таковым. Для нее он был  «мистером Домби», когда она впервые его увидела, и оставался «мистером Домби»  вплоть до ее смерти. Он утверждал свое величие на протяжении всей их  супружеской жизни, и она покорно его признавала. Он сохранил за собой свое  высокое положение на троне, а она — свое скромное местечко на нижней его  ступени; и благо было ему, отдавшемуся в рабство единой идее. Он воображал,  будто гордыня второй его жены соединится с его гордыней, вольется в нее и  укрепит его величие. Он видел себя более надменным, чем когда бы то ни было,  полагая, что надменность Эдит будет споспешествовать его собственной  надменности. Ему и в голову не приходило, что высокомерие супруги может  обернуться против него. А теперь, когда он убедился, что оно преграждает ему  путь на каждом шагу и повороте его повседневной жизни, обращая к нему свой  холодный, вызывающий и презрительный лик, гордыня его, вместо того чтобы  увянуть или склонить голову под ударом, пустила свежие побеги, стала более сосредоточенной  и напряженной, более мрачной, угрюмой и неподатливой, чем когда-либо прежде.    

Кто  надевает такую броню, навлекает на себя также другое тяжкое возмездие. Броня  непроницаема для примирения, любви и доверия, для всех нежных чувств,  наплывающих извне, для сострадания, кротости, доброты. Но к глубоким уколам,  наносимым самолюбию, она чувствительна так же, как обнаженная грудь — к ударам  кинжала; и при этом открываются такие мучительные гнойники, каких не найти в  других ранах, хотя бы их и нанесла железная рука самой гордыни, обратившаяся  против гордыни более слабой, обезоруженной и поверженной.    

Таковы  были его раны. Он ощущал их болезненно в уединении своих старых комнат, куда он  снова начал удаляться и проводить в одиночестве долгие часы. Казалось, судьба  обрекла его быть всегда гордым и могущественным, всегда униженным и  беспомощным, меж тем как он должен был быть особенно сильным. Кому суждено было  осуществить эту волю рока?    

Кому?  Кому удалось завоевать любовь его жены так же, как некогда любовь его сына? Кто  была та, которая оповестила его об этой новой победе, когда он сидел в темном  углу? Кто была та, чье единое слово достигало цели, которой он не мог  достигнуть при всем напряжении сил? Кто была та, лишенная его любви, заботы и  внимания, которая цвела и преуспевала, тогда как умирали те, него он оберегал?  Кем могла она быть, как не той самой дочерью, на которую он часто посматривал  смущенно в пору ее сиротливого детства, охваченный страхом, что может ее  возненавидеть, и по отношению к которой его предчувствие сбылось, ибо он  ненавидел ее?    

Да, и он  хотел ее ненавидеть и укрепил эту ненависть, хотя на девушку еще падал иногда отблеск  того света, в каком она предстала перед ним в памятный вечер его возвращения с  молодой женой. Он знал теперь, что она красива; он не оспаривал того, что она  грациозна и обаятельна и что он был изумлен, когда она явилась перед ним во  всем очаровании своей юной женственности. Но даже это он ставил ей в вину.  Предаваясь мрачному и нездоровому раздумью, несчастный, смутно понимая свое  отчуждение от всех людей и бессознательно стремясь к тому, что всю жизнь от  себя отталкивал, усвоил превратное представление о своих правах и обидах и  благодаря этому оправдывал себя перед ней. Чем более достойной его обещала она  стать, тем больше склонен он был притязать задним числом на ее уважение и  покорность. Разве выказывала она когда-нибудь свое уважение и покорность? Чью  жизнь украшала она — его или Эдит? Кому первому открыла свое обаяние — ему или  Эдит? Да ведь отношения между ними с самого ее рождения не походили на  отношения между отцом и дочерью! Они всегда были чужды друг другу. Она всегда  поступала наперекор ему. Теперь она участвовала в заговоре против него. Ее  красота смягчала натуры, не склонившиеся перед ним, и оскорбляла его своим  противоестественным торжеством.    

Может  быть, во всем этом слышался неясный голос чувства, проснувшегося в груди, хотя  оно и вызвано было эгоистическим сознанием, что в ее власти сделать его жизнь  иною. Но он заглушал эти далекие раскаты грома прибоем волн своей гордыни. Он  не признавал ничего, кроме своей гордыни. И в гордыне своей, приносившей ему  тревогу, тоску и мучения, он ненавидел ее.    

Мрачному,  упрямому, хмурому демону, которым он был одержим, его жена противопоставила  свою — иную — гордость. Они никогда не могли бы жить счастливо вместе; но ничто  не в силах было сделать их жизни более несчастной, чем эта умышленная и упорная  борьба таких страстей. Его гордость настаивала на сохранении его верховной  власти и требовала от жены признания этой власти. Она согласилась бы пойти на  смертные муки, но до последней минуты не спускала бы с него надменного взгляда,  выражавшего спокойное, неумолимое презрение. Вот чего он добился от Эдит! Он не  подозревал, какие бури и борьбу выдержала она, пока удостоилась чести принять  его имя. Он не подозревал о том, на какие уступки, по ее мнению, она пошла,  когда позволила ему назвать ее женой.    

Мистер  Домби решил показать ей, что он — владыка. Нет и не может быть иной воли, кроме  его воли. Он хотел, чтобы она была гордой, но ее гордость должна была служить  его интересам, а не быть в ущерб им. Когда он сидел с ожесточившимся сердцем, в  одиночестве, он часто слышал, как она уезжала и возвращалась домой, поглощенная  заботами лондонской жизни и уделяя столько же внимания его симпатиям и  антипатиям, его удовольствию и неудовольствию, сколько могла уделять, если бы  он был ее грумом. Ее холодное, величественное равнодушие — его собственное  неоспоримое качество, ею у него похищенное, — оскорбляло его больше, чем  могло бы оскорбить любое иное поведение. И он решил, что заставит ее склониться  перед его могучей, всеподавляющей волей.    

Он давно  уже размышлял об этом и однажды, поздно вечером, услыхав, что она вернулась домой,  отправился к ней, на ее половину. Она была одна, в ослепительном наряде, и  только что пришла от своей матери. Вид у нее был печальный и задумчивый, когда  он предстал перед ней; но она заметила его еще в дверях, ибо, взглянув в  зеркало, перед которым она сидела, он тотчас же увидел, словно в картинной  раме, сдвинутые брови и мрачное выражение прекрасного лица, столь хорошо ему  знакомое.    

— Миссис  Домби, — сказал он, входя, — разрешите мне поговорить с вами.    

— Завтра, —  отозвалась она.    

— Сейчас  самый подходящий момент, сударыня, — возразил он. — Вы заблуждаетесь  относительно своего положения. Я привык назначать время сам. Мне его не  назначают. Мне кажется, вы вряд ли понимаете, миссис Домби, кто я!    

— Мне  кажется, — ответила она, — я вас очень хорошо понимаю.    

При этом  она посмотрела на него и, скрестив на груди белые руки, сверкавшие золотом и драгоценными  камнями, отвернулась.    

Будь она  не так красива и не так величественна в своем холодном спокойствии, быть может,  не было бы у нее власти внушить ему мысль о невыгоде его положения — мысль,  проникшую сквозь броню гордыни. Но эта власть у нее была, и он остро ее  почувствовал. Он окинул взглядом комнату, увидел, что великолепные  принадлежности туалета, служившие для украшения ее особы, и роскошные уборы  валяются повсюду и брошены как попало — не только из прихоти и беспечности (во  всяком случае, так показалось ему), но в силу упорного, высокомерного  пренебрежения дорогими вещами. И тогда он еще острее и отчетливее осознал свое  положение. Гирлянды цветов, перья, драгоценности, кружева, шелк, атлас — куда  бы он ни взглянул, всюду он видел сокровища, брошенные с презрением. Даже  бриллианты — свадебный подарок, — беспокойно поднимаясь и опускаясь на ее  груди, словно хотели разорвать цепь, которая скрепляла их, охватывая ее шею, и  рассыпаться по полу, где она могла бы попирать их ногами.    

Он понял  невыгоду своего положения и не скрыл этого. Напыщенный и чуждый этим ярким  краскам и чувственному блеску, отчужденный и сдержанный в присутствии  высокомерной госпожи, чью неприступную красоту этот блеск повторял и отражал  как бы в бесчисленных осколках зеркала, он испытывал смущение и замешательство.  Все, что способствовало ее презрительному самообладанию, неизбежно раздражало  его. Раздраженный и недовольный самим собой, он сел и, пребывая по-прежнему в  дурном расположении духа, продолжал:    

— Миссис  Домби, нам совершенно необходимо прийти к какому-то соглашению. Ваше поведение,  сударыня, мне не нравится.    

Она  снова бросила на него взгляд и снова отвернулась, но если бы она говорила в  течение часа, ей не удалось бы выразиться более красноречиво.    

— Повторяю,  миссис Домби, ваше поведение мне не нравится. Однажды я уже воспользовался  случаем и попросил, чтобы вы его изменили. Теперь я этого требую.    

— Вы  выбрали подходящий случай для первого вашего выговора, сэр, и вы нашли  подобающий тон и подобающие выражения для второго. Вы требуете! От меня!    

— Сударыня, —  сказал мистер Домби с оскорбительно-высокомерным видом, — я вас сделал  своей женой. Вы носите мое имя. Вы связаны со мной — с моим общественным  положением и моей репутацией. Не стану говорить, что свет, быть может, склонен  считать этот союз почетным для вас, но я скажу, что привык предъявлять  требования к моим близким и к людям, от меня зависящим.    

— К  какой из этих групп вам угодно отнести меня? — спросила она.    

— Пожалуй,  миссис Домби, я бы считал, что моя жена должна принадлежать — или, вернее,  принадлежит и изменить этого не может — к обеим группам.    

Она  пристально посмотрела на него и сжала дрожащие губы. Он видел, как трепещет ее  грудь, видел, как лицо ее вспыхнуло и затем побледнело. Все это он мог видеть и  видел; но он не мог знать, что в тайниках ее сердца одно, шепотом произнесенное  слово заставляло ее сохранять спокойствие, и это слово было — Флоренс.    

Слепой  безумец, стремящийся к пропасти! Он думал, что она стоит в страхе перед ним!    

— Вы  слишком расточительны, сударыня, — сказал мистер Домби. — Вы не  знаете меры. Вы бросаете на ветер огромные деньги — или, вернее, это огромные  деньги для большинства джентльменов, — поддерживая знакомства, которые для  меня бесполезны и даже неприятны мне. Я принужден настаивать на том, чтобы это  положение решительным образом изменилось. Знаю, что, получив внезапно десятую  долю тех средств, какие судьба предоставила в ваше распоряжение, леди склонны  впадать в крайности. Этих крайностей было более чем достаточно. Мне бы  хотелось, чтобы опыт, приобретенный миссис Грейнджер, — опыт совсем  иной, — принес теперь пользу миссис Домби.    

Снова  пристальный взгляд, дрожащие губы, трепещущая грудь, лицо, то краснеющее, то  бледнеющее, и снова тихий шепот: «Флоренс, Флоренс», который слышался ей в биении  ее сердца.    

Его  дерзкая самоуверенность возросла, когда он увидел эту перемену в ней.  Воспаленная постоянным ее презрением к нему и недавним ощущением невыгоды  своего положения не меньше, чем теперешней ее покорностью (так он истолковывал  ее поведение), эта самоуверенность уже не знала границ. Кто мог долго  противиться надменной его воле и желаниям? Он решил одержать над ней верх, и  вот — смотрите!    

— Далее,  сударыня, — продолжал мистер Домби тоном властным и повелительным, —  соблаговолите хорошенько понять, что вам надлежит уважать меня и слушаться. Что  перед лицом света следует оказывать мне полное и явное уважение, сударыня. Я к  этому привык. Я имею право это требовать. Короче говоря, я этого желаю. Я  считаю это соответствующим вознаграждением за то высокое положение в обществе,  какое выпало вам на долю. И, полагаю, никого не удивит, что это уважение от вас  требуется и что вы его оказываете. Мне, мне! — добавил он выразительно.    

Она  безмолвствует. Никакой перемены в ней. Взгляд устремлен на него.    

— Я  узнал от вашей матери, миссис Домби, — сказал мистер Домби с внушительной  важностью, — то, что вам несомненно известно, а именно: для поправления  здоровья ей советуют поехать в Брайтон. Мистер Каркер был так любезен…    

С ней  внезапно произошла перемена. Ее лицо и шея вспыхнули, как будто на них упал  красный отблеск солнечного заката. Не оставив без внимания этой перемены и  истолковав ее по-своему, мистер Домби продолжал:    

— Мистер  Каркер был так любезен, что съездил туда и на время снял там дом. По  возвращении вашем в Лондон я приму меры, какие считаю необходимыми, для лучшего  ведения хозяйства. Одной из таких мер будет приглашение на место экономки (если  это удастся) проживающей в Брайтоне очень почтенной особы, которая находится в  стесненных обстоятельствах, некоей миссис Пипчин, прежде оказывавшей услуги  моей семье и пользовавшейся моим доверием. Для ведения хозяйства в этом доме,  возглавляемом лишь номинально миссис Домби, требуется опытный человек.    

Прежде  чем он произнес эти слова, она изменила позу: теперь она сидела — по-прежнему  глядя на него пристально — и вертела на руке браслет, повертывала его не с  женственной осторожностью, но натирала им гладкую кожу, пока на белой руке не  появилась красная полоса.    

— Я  заметил, — сказал мистер Домби, — и этим я закончу то, что считаю  нужным сообщить вам сегодня, миссис Домби, — минуту тому назад я заметил,  сударыня, что мое упоминание о мистере Каркере было принято вами несколько  странно. В тот день, когда я при этом доверенном лице указал вам, что недоволен  вашей манерой принимать моих гостей, вам угодно было возражать против его  присутствия. Вам придется воздержаться от подобных возражений, сударыня, и  приучить себя к его присутствию, весьма возможно, во многих подобных случаях,  если вы не воспользуетесь средством, которое у вас в руках, — иными  словами, если не лишите меня оснований для недовольства. Мистер Каркер, —  продолжал мистер Домби, который после отмеченного им смятения почитал  действенным вновь открытое средство смирять гордость жены и, быть может, не  прочь был показать означенному джентльмену свою власть в новом аспекте, —  мистер Каркер, пользуясь моим доверием, миссис Домби, прекрасно может  пользоваться и вашим доверием в равной мере и в равных пределах. Надеюсь,  миссис Домби, — продолжал он спустя несколько секунд, на протяжении коих,  в приливе высокомерия, он укрепился в своей идее, — надеюсь, я никогда не  сочту необходимым поручить мистеру Каркеру передачу вам какого-либо замечания  или порицания, но так как, принимая во внимание мое положение и репутацию, для  меня были бы унизительны частые пререкания из-за пустяков с той леди, которую я  удостоил наивысшей чести, какую в моей власти было оказать, я, не колеблясь,  прибегну к его услугам, если у меня будут для этого основания.    

«А  теперь, — подумал он, вставая, в сознании собственного морального величия,  еще более непреклонный и непроницаемый, чем когда бы то ни было, — она  знает меня и знает мое решение».    

Рука, с  такой силой нажимавшая на браслет, тяжело лежала теперь на груди, и Эдит,  смотря на мистера Домби, все с тем же застывшим лицом, сказала тихо:    

— Подождите!  Ради бога! Я должна поговорить с вами.    

Почему  не заговорила она раньше и какая происходила в ее душе борьба, на несколько  минут лишившая ее дара речи? Благодаря страшному напряжению воли лицо ее оставалось  неподвижным, как лицо статуи, — обращенное к мужу, оно не выражало ни  мягкости, ни жесткости, ни приязни, ни ненависти, ни гордости, ни смирения —  ничего, кроме пытливого внимания!    

— Разве  я когда-нибудь соблазняла вас, заставляя искать моей руки? Разве я когда-нибудь  пользовалась какими бы то ни было уловками, чтобы прельстить вас? Разве я была  более расположена к вам, когда вы за мной ухаживали, чем после пашей свадьбы?  Была ли я когда-нибудь по отношению к вам иной, чем теперь?    

— Совершенно  незачем это обсуждать, сударыня, — сказал мистер Домби.    

— Думали  ли вы, что я вас люблю? Было ли вам известно, что я вас не люблю? Да разве вы когда-нибудь  задумывались о моем сердце или ставили себе целью завоевать ничего не стоящую  вещь? Разве был хоть какой-нибудь намек на это при заключении нашей сделки? С  вашей стороны или с моей?    

— Эти  вопросы, сударыня, — сказал мистер Домби, — не имеют никакого  отношения к делу.    

Она  встала между ним и дверью, чтобы помешать ему уйти, и, выпрямившись во весь  рост, продолжала смотреть на него в упор.    

— Вы  отвечаете на каждый из них. Вижу, что вы отвечаете раньше, чем я их задаю.  Можете ли вы отвечать иначе — вы, которому жалкая правда известна не хуже, чем  мне? Теперь скажите: если бы я любила вас преданно, могла ли бы я сделать для  вас больше, чем отдать вам всю мою волю и себя целиком, как вы этого только что  потребовали? Если бы сердце у меня было чистое и неискушенное и если бы вы были  его кумиром, могли бы вы потребовать большего, могли бы вы получить больше?    

— Быть  может, и нет, сударыня, — ответил он холодно.    

— Вы  знаете, что я совсем иная. И можете угадать по моему лицу мои чувства к  вам. — Гордые губы не дрогнули, темные глаза не вспыхнули, по-прежнему  взгляд был пристальный и испытующий. — Вы знаете в общих чертах мою жизнь.  Вы говорили о моей матери. Неужели вы думаете, что можете унизить, согнуть,  сломить меня, принудив к подчинению и послушанию?    

Мистер  Домби улыбнулся, как улыбнулся бы он, если бы задали ему вопрос, может ли он достать  десять тысяч фунтов.    

— Если  происходит что-то необычное здесь, — продолжала она, легко проведя рукой  над глазами, которые оставались такими же неподвижными, — и, я знаю,  необычные чувства теснятся вот тут, — она приподняла руку, которую  прижимала к груди, и снова тяжело опустила ее на грудь, — то поймите: есть  нечто странное и в той просьбе, с какой я намереваюсь к вам обратиться.  Да, — быстро сказала она, словно отвечая на мимолетное изменение в его  лице, — дело в том, что я хочу обратиться к вам с просьбой.    

Мистер  Домби, со снисходительным видом опустив слегка подбородок, отчего затрещал его  туго накрахмаленный воротничок, сел на стоявшую поблизости софу, чтобы  выслушать просьбу.    

— Если  вы поймете, что и мне самой, — ему показалось, будто на глазах у нее  блеснули слезы, и он подумал об этом не без самодовольства, хотя ни одна  слезинка не скатилась по ее щеке и на него она смотрела все тем же пристальным  взглядом, — мне самой кажется почти невероятным мое решение обратиться с  просьбой к человеку, ставшему моим мужем, а в особенности к вам, — если вы  это поймете, быть может, вы придадите большее значение моим словам. Тяжелая  развязка, к которой мы приближаемся и, может быть, придем, отразится не только  на нас (это было бы не так важно), но и на других.    

На  других! Он знал, к кому относилось это) слово, и сурово нахмурился.    

— Я  обращаюсь к вам ради других. А также ради вас и ради себя самой. После нашей  свадьбы вы держали себя высокомерно по отношению ко мне, и я платила вам тем  же. Ежедневно и ежечасно вы давали понять мне и всем окружающим, что, по вашему  мнению, союз наш является для меня высокой честью. Я думаю иначе и в свою  очередь давала это понять. Вы как будто не признаете или (поскольку это в вашей  власти) не намерены признать, что каждый из нас должен идти своей дорогой.  Вместо этого вы добиваетесь от меня покорности, которой не дождетесь никогда.    

Хотя  выражение ее лица не изменилось, это «никогда» была энергически подчеркнуто той  силой, с какой она произнесла его.    

— Я  не питаю к вам никаких нежных чувств. Вы это знаете. Если бы я их питала или  могла питать, вам это было бы безразлично. Знаю прекрасно, что и вы никаких  нежных чувств ко мне не питаете. Но мы связаны друг с другом, и, я уже сказала,  узы, нас соединяющие, опутывают также и других. Мы оба рано или поздно должны  умереть. Мы оба уже связаны с умершими, каждый из нас лишился ребенка. Будем  снисходительны.    

Мистер  Домби глубоко вздохнул, как будто желая сказать: «О! И это все?»    

— Ни  за какие сокровища в мире, — продолжала она, следя за ним и бледнея, тогда  как глаза ее еще ярче заблестели, — нельзя было бы купить у меня эти  слова. Если отмахнуться от них, как от пустой фразы, никакие сокровища и  никакая власть не могут их вернуть. Я их произнесла. Я их взвесила, и я исполню  то, за что берусь. Если вы обещаете быть снисходительным, я со своей стороны  дам обещание быть снисходительной. Мы с вами — самая несчастная супружеская  чета, у которой, по разным причинам, вырвано с корнем все, что освящает или  оправдывает брак. Но со временем мы можем достигнуть дружеского расположения  или приспособиться друг к другу. Я постараюсь на это надеяться, если и вы  приложите усилие. И я буду утешать себя надеждой на более достойную и  счастливую жизнь, чем та, какую я вела в юности и в расцвете лет.    

Все  время она говорила тихим, ровным голосом, не повышая его и не понижая;  замолчав, она опустила руку, которую прижимала к груди, принуждая себя быть  бесстрастной и спокойной, но не опустила глаз, столь пристально за ним  следивших.    

— Сударыня, —  с величайшим достоинством сказал мистер Домби, — я не могу принять такие  необычайные предложения.    

Она  продолжала смотреть на него все так же пристально.    

— Я  не могу, — сказал мистер Домби, вставая, — идти на соглашение, миссис  Домби, или вступать с вами в переговоры по вопросу, относительно коего вам  известно мое мнение и мои желания. Я предъявил вам ультиматум, сударыня, и мне  остается только просить, чтобы вы обратили на него серьезнейшее внимание.    

Он  видел, как изменилось ее лицо и появилось на нем прежнее, но более напряженное  выражение. Он видел, как опустились глаза, словно она не захотела смотреть на  какой-то гнусный и ненавистный предмет. Он видел, как озарилось надменное чело.  Он видел, как прорвались наружу презрение, гнев, негодование и отвращение, а  бледная, тихая убежденность рассеялась, как дым. Он не мог не смотреть на нее,  но смотрел он с ужасом.    

— Ступайте,  сэр! — сказала она, величественно указывая рукой на дверь. — Наш  первый и последний искренний разговор кончен. Отныне ничто не может сделать нас  более чуждыми друг другу, чем чужды мы сейчас.    

— Можете  быть уверены, сударыня, — сказал мистер Домби, — что я буду поступать  так, как считаю правильным, невзирая ни на какие разглагольствования.    

Она  повернулась к нему спиной и молча села перед зеркалом.    

— Сударыня,  я возлагаю надежду на то, что вы обретете более правильное понимание долга,  более достойные чувства и большую рассудительность, — сказал мистер Домби.    

Она не  ответила ни слова. По выражению ее лица, отраженного в зеркале, он понял, что  она не обращает на него ни малейшего внимания, как будто бы он был незамеченным  ею пауком на стене, или жуком на полу, или, вернее, словно он был пауком или  жуком, замеченным ею и раздавленным, после чего она отвернулась и забыла о нем,  как забывают об омерзительных мертвых гадах.    

В дверях  он оглянулся и окинул взором ярко освещенную роскошную комнату, красивые веши,  расставленные повсюду, фигуру Эдит, сидящей в нарядном платье перед зеркалом, и  лицо Эдит, отраженное в зеркале. И он ушел к себе, в свою комнату, где уже так  давно предавался размышлениям, и унес с собою яркое воспоминание обо всем  виденном и странную безотчетную мысль (иной раз такие мысли приходят в голову)  о том какова будет эта комната, когда он увидит ее в следующий раз.    

Мистер  Домби был очень молчалив, очень важен и очень уверен в том, что достигнет цели.    

Он не  намерен был сопровождать семейство в Брайтон. Но за завтраком в день отъезда,  то есть дня через два, он милостиво уведомил Клеопатру, что собирается скоро  приехать туда. Нельзя было медлить с отправкой Клеопатры в такое место, которое  считалось целебным, ибо она и в самом деле грозила рассыпаться в прах.    

Хотя  второго удара не последовало, но, оправляясь после первого, старуха как будто  подвигалась не вперед, а назад. Она еще больше похудела и сморщилась, ее  слабоумие проявлялось резче, а путаница в мыслях и провалы в памяти казались  еще более странными. Помимо других симптомов, у нее развилась привычка путать  имена ее двух зятьев, живого и умершего, и обычно называть мистера Домби либо  «Грейнджби» либо «Домбер», а иногда и так и этак вперемежку.    

Но она  все молодилась, по-прежнему очень молодилась. И моложавой она явилась к  завтраку в день отъезда, в новой шляпке, специально для этого заказанной, и в  дорожном платье, которое было разукрашено вышивкой и обшито шнурком, как  платьице престарелого младенца. Нелегко было надеть эту воздушную шляпку, а  когда она уже была надета, нелегко удержать ее на подобающем ей месте, на  бедной трясущейся голове. Теперь шляпка не только производила странное  впечатление, упорно сползая набекрень, но вдобавок ее приходилось беспрестанно  похлопывать по тулье, каковую обязанность исполняла горничная Флауэрс,  прислуживавшая на заднем плане во время завтрака.    

— Ну,  дорогой мой Грейнджби, — сказала миссис Скьютон, — вы должны непрем  общать, — некоторые слова она обрубала, а из других выбрасывала  слоги, — приехать поскорей.    

— Я  только что сказал, сударыня, — произнес мистер Домби громко и  раздельно, — что приеду дня через два.    

— Благодарю  вас, Домбер!    

Тут  майор, который пришел попрощаться и, с невозмутимым хладнокровием бессмертного  существа, таращил свои апоплексические глаза на миссис Скьютон, сказал:    

— Ах,  боже мой, сударыня, вы не приглашаете старого Джо!    

— Самодеянное  создание, кто он такой? — просюсюкала Клеопатра. Но Флауэрс, хлопнув по  шляпке, кок будто освежила ее память, после чего она добавила: — Ах, вы имеете  в виду самого себя, злодей!    

— Чертовски  странно, сэр! — шепнул майор мистеру Домби. — Дело плохо! Она всегда  одевалась слишком легко. (Сам майор был закутан до подбородка.) Но, говоря о  Джо, кого может иметь в виду Дж. Б., если не старого Джо Бегстока… Джозефа…  вашего раба… Джо, сударыня? Вот он! Вот этот человек! Вот сердце Бегстока,  сударыня! — воскликнул майор, нанеся себе звучный удар в грудь.    

— Дорогая  моя Эдит — Грейнджби… это чрезвычайно странно, — брюзгливо сказала Клеопатра, —  что майор…    

— Бегсток!  Дж. Б.! — вскричал майор, видя, что она старается вспомнить его фамилию.    

— Ну,  это неважно, — сказала Клеопатра. — Эдит? милочка, как тебе извест, я  всегда забвала имена… о чем это я говорила?.. Ах, да!.. чрезвычайно странно,  что столько людей хотят меня навестить, я уезжаю ненадолго. Я вернусь. Право  же, они могут дождать моего возвращения!    

При этом  Клеопатра посматривала на всех сидевших за столом и имела вид очень встревоженный.    

— Я  не хочу гостей… право же, я не хоч гостей, — сказала она, — маленький  отдых… и все такое… вот что мне нужно. Дерзкие злодеи не должны приближ ко мне,  пока я не стряхну с себя этого оцепенения.    

И  воскрешая свои кокетливые манеры, она попыталась слегка ударить майора веером,  но вместо этого опрокинула чашку мистера Домби, которая стояла совсем в другой  стороне.    

Затем  она позвала Уитерса и поручила ему хорошенько позаботиться о том, чтобы отдано  было распоряжение о некоторых незначительных переделках в ее комнате, каковые  должны быть закончены к ее возвращению; к ним надлежит приступить немедленно,  ибо трудно сказать, как скоро она вернется; дело в том, что у нее множество  обязательств, и самые разнообразные люди должны ее навестить. Уитерс выслушал  эти распоряжения с подобающим почтеньем и поручился, что они будут исполнены,  но, отступив шага на два, он, казалось, не мог удержаться, чтобы не бросить за  ее спиной многозначительный взгляд на майора, который не мог удержаться, чтобы  не бросить многозначительный взгляд на Клеопатру, а та не могла удержаться,  чтобы не тряхнуть головой (в результате чего шляпка съехала ей на один глаз) и  не застучать ножом и вилкой по тарелке, как будто она щелкала кастаньетами.    

Одна  только Эдит ни разу не подняла глаз ни на кого из сидевших за столом, и ее как  будто не смущало то, что говорила и делала ее мать. Она прислушивалась к  бестолковым речам или, во всяком случае, поворачивалась к матери, когда та ее  окликала; вполголоса бросала в ответ несколько слов, когда это было необходимо,  а иной раз прерывала ее, если та начинала говорить бессвязно, или одним словом  направляла ее мысль на ту стезю, с которой она свернула. Мать, как бы ни была  она рассеяна во всех отношениях, оставалась постоянной в одном: она все время  следила за дочерью. Она смотрела на прекрасное лицо, неподвижное и строгое,  словно высеченное из мрамора, то с боязливым восхищеньем, то с нелепым  хихиканьем, стараясь вызвать на нем улыбку, то капризно проливая слезы и  ревниво покачивая головой, как будто воображала, что дочь не обращает на нее  внимания, но все время ощущая притягательную его силу, — это ощущение  оставалось неизменным в отличие от прочих ее ощущений. С Эдит она иногда  переводила взгляд на Флоренс и снова пугливо обращала его на Эдит; а иногда она  старалась смотреть в другую сторону, чтобы не видеть лица дочери; но снова оно  как будто притягивало ее, хотя Эдит не поворачивалась к ней, если та на нее не  смотрела, и не смущала ее ни одним взглядом.    

После  завтрака миссис Скьютон сделала вид, будто с девической грацией опирается на  руку майора, но в действительности ее энергически поддерживала с другой стороны  горничная Флауэрс, а сзади подпирал паж Уитерс, и таким образом ее довели до  кареты, в которой ей предстояло ехать вместе с Флоренс и Эдит в Брайтон.    

— Неужели  Джозеф окончательно изгнан? — спросил майор, просовывая в дверцу свою пурпурную  физиономию. — Черт возьми, сударыня! Неужели Клеопатра так жестокосердна,  что запрещает своему верному Антонию Бегстоку предстать пред лицом ее?    

— Убирайтесь! —  сказала Клеопатра. — Я вас не выношу. Если будете умником, можете навестить  меня, когда я вернусь.    

— Скажите  Джозефу, сударыня, что он может жить этой надеждой, — ответил  майор, — иначе он умрет от отчаяния.    

Клеопатра  содрогнулась и откинулась назад.    

— Эдит,  дорогая моя, — воскликнула она, — скажи ему…    

— Что?    

— Такие  ужасные слова! — продолжала Клеопатра. — Он говорит такие ужасные  слова!    

Эдит  сделала ему знак удалиться, приказала кучеру трогать и оставила несносного  майора мистеру Домби. К нему он и вернулся посвистывая.    

— Вот  что я вам скажу, сэр, — объявил майор, заложив руки за спину и широко  расставив ноги, — наша очаровательная приятельница попала в переделку.    

— Что  вы хотите этим сказать, майор? — осведомился мистер Домби.    

— Я  хочу сказать, Домби. — ответил майор, — что скоро вам предстоит стать  зятем-сироткой.    

Это  шутливое определение его особы столь не понравилось мистеру Домби, что майор в  знак глубокой серьезности закончил фразу лошадиным кашлем.    

— Черт  возьми, сэр, — сказал майор, — какой смысл приукрашивать факты! Джо —  человек прямой, сэр. Такая у него натура. Если уж вы принимаете старого Джоша,  берите его таким, каков он есть; и вы убедитесь, что Дж. Б. — дьявольски  шершавая старая терка. Домби, мать вашей жены собирается в дальний путь, сэр.    

— Боюсь,  что миссис Скьютон перенесла сильное потрясение, — с философическим спокойствием  заметил мистер Домби.    

— Потрясение,  сэр! — воскликнул майор. — Она разбилась вдребезги!    

— Однако  перемена климата и уход могут оказаться весьма благотворными, — продолжал  мистер Домби.    

— Не  верьте этому, сэр, — возразил майор. — Черт возьми, сэр, она никогда  не укутывалась как следует! Если человек хорошенько не кутается, — сказал  майор, застегивая свой светло-коричневый жилет еще на одну пуговицу, — у  него нет надлежащей опоры. Но некоторые люди хотят умереть. Они хотят смерти.  Черт возьми, они хотят этого! Они упрямы. Вот что я вам скажу, Домби, может  быть, это некрасиво, может быть, это не утонченно, может быть, это грубо и  просто, но человеческая порода улучшилась бы, сэр, если бы влить в нее немножко  настоящей старой английской бегстоковской крови.    

Сообщив  эти драгоценные сведения, майор, лицо коего было поистине синим, каковы бы ни  были другие качества, которыми он отличался или в коих нуждался для того, чтобы  причислить себя к «настоящей старой английской» породе (эта порода никогда еще  не была точно определена), майор унес свои рачьи глаза и апоплексическую  физиономию в клуб и там пыхтел целый день.    

Клеопатра,  попеременно брюзгливая, самодовольная, бодрствующая и засыпающая, но неизменно  юная, прибыла в тот же вечер в Брайтон, рассыпалась, по обыкновению, на куски и  была уложена в постель. Здесь мрачная фантазия могла бы нарисовать грозный  скелет, совсем непохожий на горничную, — скелет, стерегущий у розовых  занавесок, привезенных сюда, чтобы они делились своим румянцем с Клеопатрой.    

На  высшем совете медицинских светил было постановлено, что она должна ежедневно  выезжать на прогулку и ежедневно, если силы ей позволят, выходить из экипажа и  прогуливаться пешком. Эдит готова была сопровождать ее — всегда готова была  сопровождать ее, по-прежнему безучастно-внимательная и невозмутимо  прекрасная, — и они выезжали вдвоем: с тех пор, как матери стало хуже,  Эдит в присутствии Флоренс чувствовала себя неловко и как-то раз, поцеловав  Флоренс, сказала ей, что предпочитает быть наедине с матерью.    

Однажды  миссис Скьютон пребывала в раздражительном и сварливом расположении духа,  напоминающем ее состояние в период выздоровления после первого удара. Сначала  она молча сидела в экипаже, посматривая на Эдит, потом взяла ее руку и горячо  поцеловала. Дочь не отняла руки и не сопротивлялась, когда мать подняла ее, но  эта рука, когда ее выпустили, снова упала. Тогда миссис Скьютон начала хныкать  и причитать, говорить о том, какой она была прекрасной матерью и как ею  пренебрегают. Время от времени она снова принималась капризно твердить об этом,  когда они уже вышли из экипажа, и она, прихрамывая, тащилась, опираясь на  Уитерса и на палку; Эдит шла рядом, а экипаж медленно следовал за ними на  некотором расстоянии.    

Был  холодный, пасмурный, ветреный день; они находились среди меловых холмов, и  между ними и горизонтом не было ничего, кроме бесплодного пространства. Мать,  брюзгливо наслаждаясь своей монотонной жалобой, все еще повторяла ее  вполголоса, а дочь с горделивой осанкой медленно шла подле нее, но вот над  темным гребнем холма показались две приближающиеся к ним фигуры, которые издали  были так похожи на карикатурное повторение их самих, что Эдит остановилась.    

Как  только она остановилась, остановились и эти две фигуры. И та, кто, по мнению  Эдит, была искаженным подобием ее матери, с жаром сказала что-то другой,  указывая на них рукою. Она, как будто не прочь была повернуть назад, но другая,  в которой Эдит заметила такое сходство с собой, что испытала странное чувство,  близкое к страху, пошла вперед, и они продолжали путь вместе.    

Большую  часть этих наблюдений Эдит сделала, идя им навстречу, ибо она приостановилась  только на секунду. Подойдя ближе, она увидела, что они одеты бедно, как  путники, бредущие пешком от деревни к деревне, и молодая женщина несет какое-то  вязанье и еще какие-то вещи, предназначенные для продажи, а старуха плетется с  пустыми руками.    

И,  однако, сколь ни велика была разница в одежде, положении, красоте, Эдит все еще  невольно сравнивала молодую женщину с собою. Быть может, она видела на ее лице  следы того, что таилось и у нее в душе, но не пробилось еще на поверхность. А  когда женщина приблизилась и, отвечая на ее взгляд, пристально взглянула на нее  сверкающими глазами, несомненно напоминая ее самое обликом и осанкой и словно  думая о том же, — тогда Эдит почувствовала, что дрожь пробежала у нее по  спине, как будто день стал пасмурнее и ветер холоднее.    

Теперь  они поравнялись. Старуха, назойливо протягивая руку, остановилась попросить милостыню  у миссис Скьютон. Молодая женщина тоже остановилась, и они с Эдит посмотрели  друг другу в глаза.    

— Что  у вас есть для продажи? — спросила Эдит-    

— Только  вот это, — ответила женщина, показывая свой товар, но не смотря на  него. — Себя я уже давно продала.    

— Миледи,  не верьте ей, — захрипела старуха, обращаясь к миссис Скьютон. — Не  верьте тому, что она говорит! Ей нравится болтать попусту. Это моя красивая,  непочтительная дочь. За все, что я для нее сделала, она только и знает, что  упрекает меня, миледи. Вот посмотрите, миледи, как она глядит на свою бедную,  старую мать.    

Когда  миссис Скьютон вынула дрожащей рукою кошелек и торопливо нащупывала монеты, а  другая старуха следила за ней с жадностью — алчное нетерпение и дряхлость почти  столкнули их головами, — Эдит вмешалась.    

— Я  вас видела прежде, — обратилась она к старухе.    

— Да,  миледи, — приседая, сказала старуха. — Там, в Уорикшире, утром в  роще. Когда вы ничего не хотели мне подать. Ну, а джентльмен — тот подал мне!  Да благословит его бог, да благословит его бог! — прошамкала старуха,  поднимая костлявую руку к небу и отвратительно усмехаясь своей дочери.    

— Не  говори мне, Эдит! — сердито сказала миссис Скьютон, предупреждая  возражение с ее стороны. — Ты ничего в этом не понимаешь. Я не хочу, чтобы  меня разубеждали. Я уверена, что это превосходная женщина и добрая мать.    

— Да,  да, миледи, — затараторила старуха, алчно протягивая руку. —  Благодарю вас, миледи. Да благословит вас бог, миледи! Прибавьте еще шесть  пенсов, дорогая леди, ведь вы сами добрая мать.    

— Уверяю  вас, моя славная старушка, со мной тоже обращаются иногда очень непочтительно, —  захныкала миссис Скьютон. — Вот, возьмите! Пожмем друг другу руку. Вы  добрая старушка, у вас столько этого… как оно там называется… и всего такого.  Вы полны любви и так далее, не правда ли?    

— О  да, миледи!    

— Я  в этом уверена; таков и этот истинный джентльмен, Грейнджби. Я должна еще раз  пожать вам руку. А теперь ступайте! И я наделось, — обратилась она к ее  дочери, — что вы проявите больше благодарности и естественного, как оно  там называется, и всего такого — я никогда не могла запомнить эти  названия, — потому что не было на свете лучшей матери, чем эта добрая  старушка. Идем, Эдит!    

Когда  развалины Клеопатры, хныча, поплелись прочь и, памятуя о находящихся по  соседству румянах, осторожно вытирали слезы, старуха заковыляла в другую  сторону, шамкая и пересчитывая деньги. Больше ни одним словом не обменялись  Эдит и молодая женщина, не сделали ни одного жеста, но обе ни на секунду не  сводили глаз друг с друга. Так стояли они лицом к лицу, пока Эдит, словно  очнувшись, не прошла медленно вперед.    

— Вы  красивая женщина, — пробормотала ее тень, глядя ей вслед, — но  красота нас не спасает. И вы гордая женщина, но гордость нас не спасает. Нам  нужно бы узнать друг друга, когда мы встретимся снова.    

 Глава XLI    

Новые голоса в волнах    

     

Все идет  так, как издавна шло. Волны охрипли, повторяя свои таинственные речи; песчаные  гребни бороздят берег; морские птицы взмывают и парят; ветры и облака летят по  неисповедимым своим путям; белые руки манят в лунном свете, зазывая в невидимую,  далекую страну. С нежною, меланхолической радостью Флоренс снова видит старые  места, где когда-то бродила такая печальная и, однако, счастливая, и думает о  нем в тихом уголку, где оба они много, много раз вели беседу, а волны  плескались у его ложа. И теперь, когда она сидит здесь в раздумье, ей слышится  в невнятном, тихом ропоте моря повторение его коротенькой повести, сказанных им  когда-то слов; и чудится, будто вся ее жизнь, и надежды, и скорби с той поры —  и в заброшенном доме и в доме, превратившемся в великолепный дворец, —  отражены в этой чудесной песне.    

А  кроткий мистер Тутс, слоняющийся поодаль, тоскливо посматривая на обожаемое им  существо, мистер Тутс, последовавший сюда за Флоренс, но по своей деликатности  не смеющий тревожить ее в такую минуту, также слышит реквием маленькому Домби в  шуме волн, вздымающихся, и падающих, и вечно слагающих мадригал в честь  Флоренс. Да, и он смутно понимает — бедный мистер Тутс! — что они  нашептывают о тех временах, когда он был более разумным и отнюдь не тупоголовым;  и слезы выступают у него на глазах, так как он боится, что стал теперь  непонятливым и глупым и годным только для того, чтобы над ним смеялись; и  тускнеет его радость, вызванная успокоительным шепотом волн, напоминающих ему,  что он на время избавился от Петуха, ибо этот бойцовый экземпляр курятника  отсутствует, тренируясь (за счет Тутса) перед великой битвой с Проказником.    

Но  мистер Тутс набирается храбрости, когда волны нашептывают ему сладостную мысль,  и помаленьку, не раз останавливаясь в нерешимости, приближается к Флоренс.  Заикаясь и краснея, мистер Тутс притворяется удивленным и говорит (от самого  Лондона он неотступно следовал за ее каретой, наслаждаясь даже тем, что  задыхался от пыли, вырывавшейся из-под колес) о своем крайнем изумлении.    

— И  вы взяли с собой Диогена, мисс Домби! — говорит мистер Тутс, пронзенный  насквозь прикосновением маленькой ручки, столь ласково и доверчиво протянутой  ему.    

Несомненно  Диоген здесь, и несомненно у мистера Тутса есть основания его заметить, так как  Диоген устремляется к ногам мистера Тутса и, в ярости налетая на него,  кувыркается, словно собака из Монтаржи[101].  Но Диогена останавливает кроткая хозяйка:    

— Куш,  Ди, куш! Неужели ты забыл, Ди, кому мы обязаны нашей дружбой? Стыдись!    

О,  хорошо Диогену прижиматься мордой к ее руке, и отбегать, и снова возвращаться,  и носиться с лаем вокруг нее, и бросаться очертя голову на первого встречного,  чтобы доказать свою преданность. Мистер Тутс тоже был бы не прочь броситься  очертя голову на любого прохожего. Мимо идет какой-то военный, и мистеру Тутсу  очень хотелось бы броситься на него стремглав.    

— Диоген  дышит родным воздухом, не правда ли, мисс Домби, — говорит мистер Тутс.    

Флоренс  с признательной улыбкой соглашается.    

— Мисс  Домби, — говорит мистер Тутс, — прошу прощенья, но если вы не прочь  зайти к Блимберам, я… я иду туда.    

Флоренс,  не говоря ни слова, берет под руку мистера Тутса, и они отправляются в путь, а  Диоген бежит впереди. У мистера Тутса дрожат колени; и хотя он великолепно  одет, ему кажется, что костюм плохо сидит на нем, он видит морщинки на шедевре  Берджеса и Кo  — и жалеет, что не надел самой парадной пары сапог.    

Снаружи  дом доктора Блимбера сохраняет все тот же педантический и ученый вид; а наверху  есть окно, на которое она, бывало, смотрела, отыскивая бледное личико, и при  виде Флоренс бледное личико в окне освещалось улыбкой, а исхудавшая ручка  посылала воздушный поцелуй, когда она проходила мимо. Дверь отворяет тот же  подслеповатый молодой человек, чья глупая улыбка, обращенная к мистеру Тутсу,  является выражением слабохарактерности. Их вводят в кабинет доктора, где слепой  Гомер и Минерва дают им аудиенцию, как в былые времена, под аккомпанемент степенного  тиканья больших часов в холле и где глобусы стоят на прежнем месте, словно и  мир неподвижен и ничто в нем не гибнет в силу всеобщего закона, по которому —  покуда мир вращается — все рано или поздно рассыпается в прах.    

А вот и  доктор Блимбер и его ученые ноги; вот и миссис Блимбер в своем небесно-голубом  чепце; вот и Корнелия со своими рыжеватыми кудряшками и блестящими очками,  по-прежнему роющаяся, как могильщик, в гробницах языков. Вот стол, на котором  он сидел, покинутый, одинокий, «новичок»; и сюда доносится издалека воркование  все тех же мальчиков, ведущих все ту же жизнь, все в той же комнате, на основании  все тех же принципов!    

— Тутс! —  говорит доктор Блимбер. — Очень рад вас видеть, Тутс.    

Мистер  Тутс хихикает в ответ.    

— И  в таком прекрасном обществе, Тутс! — говорит доктор Блимбер.    

Мистер  Тутс, побагровев, объясняет, что случайно встретил мисс Домби, и так как мисс  Домби, подобно ему самому, пожелала посетить старые места, они пришли вместе.    

— Конечно,  вам доставит удовольствие, мисс Домби, — говорит доктор Блимбер, —  повидать наших молодых людей. Это все ваши бывшие однокашники, Тутс. Кажется, в  наш маленький Портик не поступало новых учеников, дорогая моя, — говорит  доктор Блимбер Корнелии, — с тех пор как мистер Тутс нас покинул?    

— Кроме  Байтерстона, — возражает Корнелия.    

— Верно, —  говорит доктор. — Для мистера Тутса Байтерстон — новое лицо.    

Пожалуй,  новое и для Флоренс, ибо в классе Байтерстон — уже не юный Байтерстон из пансиона  миссис Пипчин — щеголяет в воротничке и галстуке и носит часы. Однако  Байтерстон, рожденный под какою-то несчастливой бенгальской звездой, весь  перепачкан чернилами, а его лексикон так распух от постоянного обращения к нему  за справками, что не хочет закрываться и зевает, как будто и в самом деле устал  от вечных приставаний. Зевает также и его хозяин, Байтерстон, выращиваемый под  усиленным давлением доктора Блимбера; но в зевоте Байтерстона чувствуется злоба  и угроза, и кое-кто слыхал, как он выражал желание, чтобы «старый Блимбер»  лопался ему в руки в Индии. Там он и опомниться не успеет, как его утащат в  глубь страны Байтерстоновы кули и передадут с рук на руки тугам[102]; уж  в этом он может не сомневаться!    

Бригс  по-прежнему ворочает жернова науки; а также и Тозер, и Джонсон, и все  остальные; старшие ученики заняты преимущественно тем, что с превеликим  усердием забывают все, что знали, когда были моложе. Все они столь же учтивы и  бледны, как и в былые времена; и среди них мистер Фидер, бакалавр искусств, с  костлявыми руками и щетинистой головой, трудится по-прежнему: в настоящий  момент запущен в работу его Геродот, а остальные оси и валы лежат на полке за  его спиной.    

Огромное  впечатление производит даже на этих степенных молодых джентльменов визит вырвавшегося  на волю Тутса, на которого взирают с благоговением, словно на человека, который  перешел Рубикон и дал зарок никогда не возвращаться, и чей покрой костюма и чьи  драгоценные украшения заставляют перешептываться исподтишка. Однако желчный  Байтерстон, которого не было здесь во времена мистера Тутса, в разговоре с  младшими мальчиками притворяется, будто относится с презрением к последнему, и  говорит, что хотелось бы ему увидеть разряженного Тутса в Бенгалии, где у его  матери есть изумруд, принадлежащий ему, Байтерстону, и извлеченный из подножья  трона раджи. Вот оно как!    

Великое  волнение вызвано также присутствием Флоренс, в которую молодые джентльмены немедленно  снова влюбляются, все, кроме упомянутого желчного Байтерстона, не желающего влюбляться  из духа противоречия. Черная ревность вспыхивает к мистеру Тутсу, и Бриге  высказывает мнение, что Тутс в конце концов не такой уж взрослый. Но эта  позорная инсинуация быстро опровергается мистером Тутсом, который громко  говорит мистеру Фидеру, бакалавру искусств: «Как поживаете, Фидер?» — и  приглашает его пообедать сегодня вместе у Бедфорда; в результате такого подвига  он может теперь, если пожелает, выдавать себя за стреляного воробья, и оспаривать  это будет трудновато.    

Жмут  руки, раскланиваются, и каждый молодой джентльмен горит желанием лишить Тутса милостей  мисс Домби, а после того, как мистер Тутс, хихикая, бросил взгляд на свой  старый пюпитр, Флоренс и он удаляются с миссис Блимбер и Корнелией; и слышно,  как за их спиной доктор Блимбер, выходя последним и закрывая дверь, говорит:  «Джентльмены, сейчас мы возобновим наши занятия». Ибо только это, и вряд ли что  еще, слышит доктор в шепоте волн, и за всю жизнь не слыхал он ничего другого.    

Потом  Флоренс потихоньку уходит и вместе с миссис Блимбер и Корнелией подымается  наверх в старую спальню; мистер Тутс, понимая, что в нем, да и ни в ком другом,  там не нуждаются, разговаривает с доктором в дверях кабинета, или, вернее,  слушает, что говорит ему доктор, и удивляется, почему он почитал когда-то этот  кабинет святилищем, а самого доктора с его округлыми ногами, кривыми, как у  церковного фортепьяно, человеком, внушающим благоговейный ужас. Флоренс вскоре  приходит и прощается; мистер Тутс прощается, а Диоген, который все это время  безжалостно докучал подслеповатому молодому человеку, бросается к двери и с  дерзким громким лаем летит вниз по откосу; тем временем Милия и другая служанка  доктора выглядывают из окна верхнего этажа, весело подсмеиваясь над «этим  Тутсом», и говорят о мисс Домби: «Ну, право же, разве она не похожа на своего  брата, только еще красивее?»    

Мистер  Тутс, заметив слезы на лице Флоренс, страшно встревожен и смущен и сначала опасается,  не допустил ли он промаха, предложив навестить Блимберов. Но он быстро  успокаивается, когда она утверждает, что ей доставило большое удовольствие  снова побывать здесь, и говорит об этом очень весело, пока они идут по пляжу.  Слышатся голоса моря и ее нежный голос, и когда Флоренс и мистер Тутс  приближаются к дому мистера Домби и мистер Тутс должен расстаться с ней, он порабощен  до такой степени, что у него не остается и признаков свободной воли. Когда она  на прощанье протягивает ему руку, он никак не может ее выпустить.    

— Мисс  Домби, прошу прошенья, — меланхолическим шепотом говорит мистер  Тутс, — но если бы вы мне разрешили…    

Улыбающиеся  и невинные глаза Флоренс заставляют его тотчас же запнуться.    

— Если  бы вы мне разрешили… если бы вы не сочли это дерзостью, мисс Домби, если бы я  мог… разумеется, без всякого поощрения, если бы я мог, знаете ли,  надеяться, — говорит мистер Тутс.    

Флоренс  смотрит на него вопросительно.    

— Мисс  Домби, — говорит мистер Тутс, который чувствует, что теперь уже нельзя  отступать, — право же, я обожаю вас до такой степени, что просто не знаю,  что мне с собой делать. Я несчастнейший человек. Если бы мы не стояли сейчас на  углу площади, я упал бы на колени и просил бы вас и умолял, без всякого  поощрения с вашей стороны, дать мне только надежду, что я могу-могу считать,  возможным, что вы…    

— О,  пожалуйста, не надо! — восклицает Флоренс, встревоженная и  расстроенная. — О, прошу вас, не надо, мистер Тутс! Пожалуйста,  перестаньте! Не говорите больше ничего. Будьте добры, сделайте мне такое  одолжение, не говорите!    

Мистер  Тутс ужасно пристыжен и стоит с разинутым ртом.    

— Вы  были так добры ко мне, — продолжает Флоренс, — я вам так  признательна, у меня столько оснований быть расположенной к вам как к лучшему  другу, и, право же, я к вам так и расположена, — тут невинное лицо  обращается к нему с самой ласковой и чистосердечной улыбкой, — и я  уверена, что вы хотите только сказать мне «до свидания».    

— Разумеется,  мисс Домби, — говорит мистер Тутс, — я… я… именно это я и хочу  сказать. Это не имеет никакого значения…    

— До  свидания! — восклицает Флоренс.    

— До  свидания, мисс Домби! — бормочет мистер Тутс. — Надеюсь, вы ничего  плохого не подумаете. Это… — это не имеет никакого значения, благодарю вас. Это  не имеет ровно никакого значения.    

Бедный  мистер Тутс в полном отчаянии возвращается в свою гостиницу, запирается у себя  в спальне, бросается на кровать и лежит очень долго: похоже на то, что это  все-таки имеет огромное значение. Но мистер Фидер, бакалавр искусств, является  к обеду — к счастью для мистера Тутса, ибо в противном случае неизвестно, когда  бы он встал. Мистер Тутс поневоле встает, чтобы встретить его и оказать ему  радушный прием.    

И  благотворное влияние этой социальной добродетели — радушия (не говоря уже о  вине и прекрасном угощении) — открывает сердце мистера Тутса и делает его  разговорчивым. Он не сообщает мистеру Фидеру, бакалавру искусств, о том, что  произошло на углу площади, но когда мистер Фидер спрашивает его, «когда же это  совершится», мистер Тутс отвечает, что «есть предметы, о которых…» — и тем  самым немедленно ставит на место мистера Фидера. Далее мистер Тутс выражает  удивление: какое право имел Блимбер обращать внимание на его появление в  обществе мисс Домби! Если бы ему, Тутсу, угодно было счесть это дерзостью, он  вывел бы его на чистую воду, невзирая на то, что Блимбер — доктор; но, полагает  он, это объясняется только невежеством Блимбера. Мистер Фидер говорит, что  нимало в этом не сомневается.    

Впрочем,  мистеру Фидеру как закадычному другу разрешено касаться некоего предмета. Мистер  Тутс требует только, чтобы о нем говорили таинственно и задушевно. После  нескольких стаканов вина он предлагает выпить за здоровье мисс Домби,  присовокупив: «Фидер, вы понятия не имеете о том, с какими чувствами я  предлагаю этот тост». Мистер Фидер отвечает: «О нет, имею, дорогой мой Тутс, и  они делают вам честь, старина». Мистер Фидер преисполнен дружелюбия, жмет руку  мистеру Тутсу и говорит, что, если когда-нибудь Тутсу понадобится брат, Тутс  знает, где найти его. Мистер Фидер говорит также, что он порекомендовал бы  мистеру Тутсу — если тому угодно прислушаться к его совету — выучиться играть  на гитаре или хотя бы на флейте, ибо женщины, когда вы за ними ухаживаете,  любят музыку, и он сам в этом убедился.    

И тут  мистер Фидер, бакалавр искусств, признается, что он имеет виды на Корнелию  Блимбер. Он сообщает мистеру Тутсу, что не возражает против очков, и если  доктор намерен совершить похвальный поступок и удалиться от дел, ну, что ж, в  таком случае они будут обеспечены. По его мнению, человек, заработавший  приличную сумму денег, обязан уйти от дел, и Корнелия была бы такой помощницей,  ко юрой каждый может гордиться. В ответ на это мистер Тутс принимается  воспевать хвалу мисс Домби и намекать, что иной раз он не прочь пустить себе  пулю в лоб. Мистер Фидер упорно называет такой шаг опрометчивым и, желая  примирить своего друга с жизнью, показывает ему портрет Корнелии в очках и со  всеми прочими ее атрибутами.    

Так  проводит вечер эта скромная пара, а когда вечер уступает место ночи, мистер  Тутс провожает домой мистера Фидера и расстается с ним у двери доктора Блимбера.  Но мистер Фидер только поднимается на крыльцо, а по уходе мистера Тутса снова  спускается вниз, бродит в одиночестве по берегу и размышляет о своих видах на  будущее. Прогуливаясь, мистер Фидер ясно слышит, как волны вещают ему об  окончательном уходе доктора Блимбера от дел, и испытывает нежное, романтическое  удовольствие, созерцая фасад дома и мечтательно раздумывая о том, что доктор  сначала выкрасит его заново и произведет полный ремонт.    

Мистер  Тутс в свою очередь бродит вокруг футляра, в коем хранится его жемчужина, и, в  плачевном состоянии духа, вызывая некоторые подозрения у полисменов, взирает на  окно, в котором виден свет, и нимало не сомневается, что это окно Флоренс. Но  он ошибается, ибо это спальня миссис Скьютон. И в то время, как Флоренс, спящей  в другой комнате, снятся сладкие сны, напоминающие ей о прошлом, вновь  воскресшем, — женщина, которая в суровой действительности заменила на  прежней сцене кроткого мальчика, вновь восстанавливая связь — но совсем  по-иному! — с тлением и смертью, распростерта здесь бодрствующая и  сетующая. Уродливая, изможденная, она лежит, не находя покоя на своем ложе; а  подле нее, внушая ужас своей бесстрастной красотой — ибо ужас отражается в  тускнеющих глазах старухи, — сидит Эдит. Что говорят им волны в тишине  ночи?    

— Эдит,  чья это каменная рука поднялась, чтобы нанести мне удар? Неужели ты ее не  видишь?    

— Там  ничего нет, мама, это вам только почудилось.    

— Только  почудилось! Все мне чудится. Смотри! Да неужели ты не видишь?    

— Право  же, мама, там ничего нет. Разве я бы сидела так спокойно, если бы там что-то  было?    

— Так  спокойно? — Она бросает на нее испуганный взгляд. — Теперь это  исчезло… а почему ты так спокойна? Уж это мне не чудится, Эдит. Я вся холодею,  видя, как ты сидишь подле меня.    

— Мне  очень жаль, мама.    

— Жаль!  Тебе всегда чего-то жаль. Но только не меня!    

Она  начинает плакать, беспокойно вертит головой и бормочет о пренебрежительном к  ней отношении и о том, какой она была матерью и какой матерью была эта добрая  старуха, которую они встретили, и какие неблагодарные дочери у таких матерей. В  разгар этих бессвязных речей она вдруг умолкает, смотрит на дочь, восклицает,  что у нее в голове мутится, и прячет лицо в подушку.    

Эдит с  состраданьем наклоняется и окликает ее. Больная старуха обвивает рукой ее шею и  с ужасом бормочет:    

— Эдит!  Мы скоро поедем домой, скоро вернемся. Ты уверена, что я вернусь домой?    

— Да,  мама, да.    

— А  что он сказал… как его там зовут… я всегда забывала имена… майор… это ужасное  слово, когда мы уезжали… ведь это неправда? Эдит! — Она вскрикивает и  широко раскрывает глаза. — Ведь со мною этою быть не может?    

Каждую  ночь горит свет в окне, и женщина лежит на кровати, и Эдит сидит подле нее, и  беспокойные волны всю ночь напролет взывают к ним обеим. Каждую ночь волны  твердят до хрипоты все те же таинственные речи: песчаные гребни бороздят берег;  морские птицы взмывают и парят; ветры и облака летят по неисповедимым своим  путям; белые руки манят в лунном свете, зазывая в невидимую далекую страну.    

И  больная старуха по-прежнему смотрит в угол, где каменная рука — по ее словам,  это рука статуи с какого-то надгробия — занесена, чтобы нанести ей удар.  Наконец она опускается, и безгласная старуха простерта на кровати, она скрючена  и сморщена, и половина ее мертва.    

Эту  женщину, накрашенную и наштукатуренную на смех солнцу, изо дня в день медленно  провозят сквозь толпу; при этом она ищет глазами добрую старушку, которая была  такой хорошей матерью, и корчит гримасы, тщетно высматривая ее в толпе. Такова  эта женщина, которую часто привозят на взморье, и здесь останавливают коляску;  но ее никакой ветер не может освежить, и нет для нее успокоительных слов в  ропоте океана. Она лежит и прислушивается к нему; но речь его кажется ей  непонятной и зловещей, и ужас отражен на ее лице, а когда взгляд ее  устремляется вдаль, она не видит ничего, кроме пустынного пространства между  землей и небом.    

Флоренс  она видит редко, а при виде ее сердится и гримасничает. Эдит всегда подле нее и  не допускает к ней Флоренс; а Флоренс ночью в своей постели трепещет при мысли  о смерти в таком обличии и часто просыпается и прислушивается, думая, что час  пробил. Никто не ухаживает за старухой, кроме Эдит. Хорошо, что мало кто ее  видит; и дочь бодрствует одна у ее ложа.    

Тень  сгущается на лице, уже покрытом тенью, заостряются уже заострившиеся черты, и  пелена перед глазами превращается в надгробный покров, который заслоняет  потускневший мир. Руки, копошащиеся на одеяле, слабо сжимаются и тянутся к  дочери, и голос — не похожий на ее голос, не похожий ни на один голос,  говорящий на языке смертных, — произносит: «Ведь я тебя выкормила!»    

Эдит без  слез опускается на колени, чтобы приблизиться к голове, ушедшей в подушки, и говорит:    

— Мама,  вы меня слышите?    

Широко  раскрыв глаза, та старается кивнуть в ответ.    

— Можете  ли вы припомнить ту ночь перед моей свадьбой?    

Голова  остается неподвижной, но по лицу видно, что она помнит.    

— Я  сказала тогда, что прощаю вам ваше участие в этом, и молила бога простить меня.  Я сказала вам, что с прошлым мы с вами покончили. Сейчас я повторяю это снова.  Поцелуйте меня, мама.    

Эдит  прикасается к бледным губам, и с минуту ничто не нарушает тишины. Через минуту  ее мать со своим девическим смехом — скелет Клеопатры — приподнимается на  постели.    

Задерните  розовые занавески. Еще что-то кроме ветра и облаков летит по неисповедимым путям.  Задерните поплотнее розовые занавески!    

Сообщение  о случившемся послано в город мистеру Домби, который навешает кузена Финикса  (он еще не отбыл в Баден-Баден), только что получившего такое же сообщение.  Добродушное создание вроде кузена Финикса — самый подходящий человек для  свадьбы или похорон, и, принимая во внимание его положение в семье, с ним  надлежит посоветоваться.    

— Домби, —  говорит кузен Финикс, — честное слово, я ужасно потрясен тем, что мы с  вами встречаемся по случаю такого печального события. Бедная тетя! Она была  чертовски жизнерадостной женщиной.    

Мистер  Домби отвечает:    

— В  высшей степени.    

— И  очень, знаете, моложавой на вид… сравнительно, — добавляет кузен  Финикс. — Право же, в день вашей свадьбы я думал, что ее хватит еще на  двадцать лет. Собственно говоря, я так и сказал одному человеку у Брукса —  маленькому Билли Джоперу… вы его, конечно, Знаете, он носит монокль?    

Мистер  Домби дает отрицательный ответ.    

— Что  касается похорон, — говорит он, — нет ли каких-нибудь предположений…    

— Ах,  боже мой! — восклицает кузен Финикс, поглаживая подбородок, на что у него  как раз хватает руки, едва высовывающейся из манжеты, — я, право, не знаю!  У меня в поместье есть усыпальница в парке, но боюсь, что она нуждается в  ремонте, и, собственно говоря, она в чертовски плохом виде. Если бы не  маленькая заминка в деньгах, мне бы следовало привести ее в порядок; но, кажется,  туда приезжают и устраивают пикники за оградой усыпальницы.    

Мистер  Домби понимает, что это не годится.    

— Там  в деревне премиленькая церковь, — задумчиво говорит кузен Финикс, —  чистейший образец англо-норманского стиля, и вдобавок превосходно зарисованный  леди Джейн Финчбери — она носит туго затянутый корсет, — но, говорят,  здание испортили побелкой, и ехать туда далеко.    

— Быть  может, тогда в самом Брайтоне? — предлагает мистер Домби.    

— Честное  слово, Домби, вряд ли мы можем придумать что-нибудь лучшее, — говорит  кузен Финикс. — Это, знаете ли, тут же, на месте, и городок очень веселый.    

— А  какой день удобно было бы назначить? — осведомляется мистер Домби.    

— Я  готов поручиться, — говорит кузен Финикс, — что меня устроит любой  день, какой вы сочтете наиболее подходящим. Мне доставит величайшее  удовольствие проводить мою бедную тетку до преддверия… собственно говоря, до…  могилы, — говорит кузен Финикс.    

— Вы  можете уехать из города в понедельник? — спрашивает мистер Домби.    

— В  понедельник мне как раз очень удобно, — отвечает кузен Финикс.    

Тогда  мистер Домби сговаривается с кузеном Финиксом, что возьмет его с собой, и  вскоре откланивается, а кузен Финикс провожает его до площадки лестницы и  говорит на прощанье: «Право же, Домби, мне ужасно жаль, что вам приходится  столько хлопотать из-за этого», на что мистер Домби отвечает: «Помилуйте!»    

В  назначенный день кузен Финикс и мистер Домби встречаются и едут в Брайтон и,  совмещая в себе всех прочих, оплакивающих усопшую леди, провожают ее останки до  места упокоения. Кузен Финикс, сидя в траурной карете, узнает по пути  бесчисленных знакомых, но, соблюдая приличия, не обращает на них ни малейшего  внимания и только называет вслух имена для сведения мистера Домби: «Том  Джонсон. Человек с пробковой ногой, завсегдатай Уайта[103]. Как, и вы здесь,  Томми? Фоли на чистокровной кобыле. Девицы Смолдер»… и так далее. При  совершении обряда кузен Финикс приходит в уныние, отмечая, что в подобных  случаях человек, собственно говоря, поневоле задумывается о том, что силы ему  изменяют; и слезы навертываются у него на глазах, когда все уже кончено. Но он  вскоре собирается с духом, и так же поступают все прочие родственники и друзья  миссис Скьютон, причем майор неустанно твердит в клубе, что она никогда  хорошенько не укутывалась, а молодая леди с обнаженной спиной, которой столько  хлопот причиняли ее веки, говорит, тихонько взвизгивая, что, должно быть,  покойница была чудовищно стара и страдала самыми ужасными недугами, и нужно об  этом забыть.    

Итак,  мать Эдит лежит, забытая своими добрыми друзьями, которые не слышат волн, твердящих  до хрипоты все те же слова, и не видят песчаных гребней, избороздивших пляж, и  белых рук, манящих в лунном свете и зазывающих в невидимую, далекую страну. Но  все идет так, как издавна шло на берегу неведомого моря. И к ногам Эдит,  стоящей здесь в одиночестве и прислушивающейся к волнам, прибиваются влажные  водоросли, чтобы устелить ее жизненный путь.    

 Глава XLII,    

повествующая о  доверительном разговоре и о несчастном случае    

     

Облеченный  уже не в траурный костюм и зюйдвестку капитана Катля, но одетый в солидную  коричневую ливрею, которая, притязая на скромность и простоту, была тем не  менее такой самодовольной и самоуверенной, что могла сделать честь любому  портному, — Роб Точильщик, столь преобразившийся внешне, а в глубине души  вовсе пренебрегший капитаном и Мичманом, коим лишь изредка уделял несколько  минут своего досуга, задирая нос перед этими достойными и неразлучными друзьями  и припоминая под торжествующий аккомпанемент сей медной трубы — своей совести, —  с каким триумфом он избавился от их общества, — Роб Точильщик служил  теперь своему покровителю мистеру Каркеру. Проживая в доме мистера Каркера и  состоя при его особе, Роб со страхом и трепетом взирал на белые зубы и  чувствовал, что должен раскрывать свои круглые глаза шире, чем когда бы то ни  было.    

Содрогаться  сильнее перед этими зубами он бы не мог даже в том случае, если бы находился в  услужении у великого волшебника, а зубы были могущественнейшими талисманами.  Мальчишка с такою силой ощущал власть своего патрона, что это поглощало все его  внимание и требовало от него слепого повиновения и подчинения. Он не считал  безопасным размышлять о патроне даже в его отсутствие, опасаясь, что его  немедленно схватят за горло, как в то утро, когда он впервые предстал перед  мистером Каркером. и он снова увидит, что каждый зуб обличает его и ставит ему  в вину каждую его мысль. В умение мистера Каркера читать его тайные мысли, буде  ему того захочется, Роб, находясь с ним лицом к лицу, верил так же твердо, как  в то, что мистер Каркер его видит, когда на него смотрит. Влияние заведующего  было столь велико и зачаровывало настолько, что, едва осмеливаясь об этом  думать, он беспрестанно чувствовал над собой несокрушимую власть патрона,  уверен был в его способности сделать что угодно с ним, Робом, и старался ему  угождать и предупреждать его приказания, не видя и не слыша ничего вокруг.    

Быть  может, Роб не спрашивал себя — в таком состоянии было бы необычайным безрассудством  задавать себе подобные вопросы, — не потому ли он всецело подчинился этому  влиянию, что у него мелькали подозрения, будто его патрон в совершенстве  овладел некоей наукой предательства, жалкие начатки коей сам Роб усвоил в школе  Точильщиков. Но, разумеется, Роб не только боялся его, но и восхищался им.  Пожалуй, мистер Каркер был лучше осведомлен об источниках своей власти и  пользовался ею умело.    

Отказавшись  от места у капитана, Роб в тот же вечер, избавившись предварительно от своих  голубей и даже заключив второпях невыгодную сделку, отправился прямо в дом  мистера Каркера и, разгоряченный, с пылающим лицом, предстал перед своим новым  хозяином, словно ожидая похвалы.    

— Бездельник! —  сказал мистер Каркер, взглянув на узелок. — Ты бросил свое место и пришел  ко мне?    

— О  сэр, — забормотал Роб, — вы, знаете ли, сказали, когда я был здесь, в  последний раз…