1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
В  назначенный день приехала мисс Флайт. Бедная старушка вбежала в мою комнату,  совершенно позабыв о своем всегдашнем старании держаться чопорно, и с криком,  вырвавшимся из глубины души, бросилась мне на шею, твердя: «Дорогая моя  Фиц-Джарндис!»; а поцеловала она меня раз двадцать, не меньше.    

— Ах,  боже мой! — проговорила она, сунув руку в ридикюль. — Я захватила с  собой только документы, дорогая моя Фиц-Джарндис; вы не можете одолжить мне  носовой платок?    

Чарли  дала ей платок, и он очень пригодился доброй старушке, — она прижимала его  к глазам обеими руками и целых десять минут плакала в три ручья.    

— Это  от радости, дорогая моя Фиц-Джарндис, — поспешила она объяснить. —  Вовсе не от горя. От радости видеть вас по-прежнему здоровой. От радости, что  вы оказали мне честь принять меня. Вас, душечка моя, я люблю гораздо больше,  чем канцлера. Впрочем, я продолжаю регулярно ходить в суд. Кстати, дорогая моя,  насчет платка…    

Тут мисс  Флайт взглянула на Чарли, которая выходила встречать ее на остановку почтовой  кареты. Чарли посмотрела на меня с таким видом, словно ей не хотелось говорить  на эту тему.    

— Оч-чень  правильно! — одобрила мисс Флайт. — Оч-чень тактично. Прекрасно!  Чрезвычайно нескромно с млей стороны упоминать об этом, но, дорогая мисс  Фиц-Джарндис, боюсь, что я иногда (это между нами, и сами вы не догадались бы)  — что я иногда путаюсь, говорю немножко… бессвязно, знаете ли, — и мисс  Флайт приложила палец ко лбу. — Только и всего.    

— А  что же вы хотели сообщить мне? — спросила я с улыбкой, понимая, что ей  хочется рассказать что-то. — Вы возбудили мое любопытство, и придется вам  удовлетворить его.    

Мисс  Флайт взглянула на Чарли, спрашивая ее совета в этом затруднительном случае, а  Чарли проговорила: «Лучше уж скажите, сударыня», чем доставила безмерное  удовольствие нашей гостье.    

— Какая  смышленая девочка, — сказала мисс Флайт, обращаясь ко мне с таинственным  видом. — Малышка. Но оч-чень смышленая! Так вот, дорогая моя, это  премиленький эпизод. Только и всего. Но, по-моему, он очаровательный. Можете  себе представить: от каретной остановки нас провожала одна бедная особа в очень  неизящной шляпке…    

— Позвольте  вам доложить, мисс, это была Дженни, — вставила Чарли.    

— Вот  именно! — подтвердила мисс Флайт сладчайшим голосом. — Дженни. Да-а!  И можете себе представить: она сказала вот этой нашей девочке, что в ее коттедж  приходила какая-то леди под вуалью, справляться о здоровье моей дорогой  Фиц-Джарндис, и эта леди взяла себе на память носовой платой только потому, что  он когда-то принадлежал моей прелестной Фиц-Джарндис! Ну, знаете ли, это очень  располагает в пользу леди под вуалью!    

— Позвольте  вам доложить, мисс, — сказала Чарли, на которую я посмотрела с некоторым  удивлением. — Дженни говорит, что, когда ее ребеночек умер, вы оставили у  нее свой носовой платок, а она убрала его, и он лежал вместе с пеленками и  прочими вещицами, какие остались от младенца. Я думаю, позвольте вам доложить,  что она сохранила его отчасти потому, что он ваш, мисс, отчасти потому, что им  покрыли покойничка.    

— Малышка, —  прошептала мне мисс Флайт, пошевелив пальцами перед лбом, чтобы выразить этим,  как умна Чарли. — Но чрезвычайно смышленая! И объясняет все так толково!  Она, душечка, говорит понятней любого адвоката, какого я когда-либо слушала!    

— Я  все это помню, Чарли, — сказала я. — И что же?    

— Так  вот, мисс, — продолжала Чарли, — этот самый платок леди и взяла. И  Дженни просила вам передать, что не отдала бы его ни за какие деньги, но леди  сама взяла его, а взамен оставила сколько-то монет. Дженни ее совсем не знает,  мисс, позвольте вам доложить.    

— Странно,  кто бы это мог быть? — сказала я.    

— Вы  знаете, душечка, — зашептала мисс Флайт, приблизив губы к самому моему уху  и принимая в высшей степени таинственный вид, — по моему  мнению…  только не говорите нашей малышке, — это супруга лорд-канцлера. Ведь он,  знаете ли, женат. И как я слышала, она ему житья не дает. Бросает бумаги его  милости в огонь, дорогая моя, если он отказывается платить по счетам ее  ювелира!    

Я тогда  не стала гадать, кто эта леди, — просто подумала, что это, вероятно, была  Кедди. Кроме того, мне пришлось заняться нашей гостьей, — она совсем  закоченела во время поездки и, должно быть, проголодалась, а тут как раз подали  обед, и надо было помочь ей, когда она, желая принарядиться, с величайшим  удовольствием накинула на плечи жалкий истрепанный шарф и надела  штопаные-перештопанные, совсем заношенные перчатки, которые привезла с собой  завернутыми в бумагу. Мне пришлось также играть роль хозяйки за обедом,  состоявшим из рыбы, жареной курицы, телятины, овощей, пудинга и мадеры, и мне  так приятно было видеть, какую радость доставил этот обед старушке, как чинно и  церемонно она кушала, что я уже не думала ни о чем другом.    

Когда мы  пообедали и нам подали десерт, красиво сервированный моей милой подругой,  которая всегда сама наблюдала за приготовлением всего, что мне подавали, мисс  Флайт, очень довольная, принялась болтать так оживленно, что я решила завести  разговор о ее жизни, так как она всегда любила говорить о себе. Я начала с  того, что спросила ее:    

— Вы  уже много лет ходите в Канцлерский суд, мисс Флайт?    

— Ах,  много, много, много лет, дорогая моя. Но я ожидаю судебного решения. В  ближайшем будущем.    

Но даже  в ее надеждах сквозила такая тревога, что я усомнилась, надо ли было говорить  об этом. И тут же подумала, что не надо.    

— Мой  отец ждал судебного решения, — продолжала, однако, мисс Флайт. — Мой  брат. Моя сестра. Все они ждали судебного решения. И я жду.    

— Все  они…    

— Да-а.  Умерли, конечно, дорогая моя, — ответила она.    

Заметив,  что ей хочется продолжать этот разговор, и желая ей угодить, я передумала и  решила не избегать его, а поддержать.    

— А  не разумней ли было бы, — сказала я, — больше не ждать решения?    

— Правильно,  дорогая моя, — быстро подтвердила она, — конечно, разумней.    

— И  никогда больше не ходить в суд?    

— И  это тоже правильно, — согласилась она. — Когда вечно ждешь того, что  никогда не приходит, — это так изматывает, дорогая моя Фиц-Джарндис! Так  изматывает, что, верите ли, только кожа да кости остаются!    

Она  показала мне свою руку, такую тонкую, что смотреть было страшно.    

— Но,  дорогая моя, — продолжала она таинственным тоном. — В суде есть  что-то ужасно манящее. Тс! Не говорите об этом нашей малышке, когда она придет.  Она может испугаться. Да и немудрено. В суде есть что-то манящее беспощадно.  Расстаться с ним нет сил. Так что волей-неволей приходится  ждать.    

Я  попыталась разуверить ее. Она терпеливо и с улыбкой выслушала меня, но сейчас  же нашла ответ:    

— Да,  да, да! Вы так думаете потому, что я путаюсь, говорю немножко бессвязно. Оч-чень  нелепо говорить так бессвязно, не правда ли? И оч-чень большая путаница  получается. В голове. Я так полагаю. Но, дорогая моя, я ходила туда много лет и  заметила. Это все от Жезла и Печати, что лежат на столе.    

— Но  что же они могут сделать, как вы думаете? — мягко спросила я.    

— Они  притягивают, — ответила мисс Флайт. — Притягивают к себе людей,  дорогая моя. Вытягивают из них душевное спокойствие. Вытягивают разум. Красоту.  Хорошие качества. Я не раз чувствовала, как даже ночью они вытягивают мой покой.  Холодные, блестящие дьяволы!    

Она  похлопала меня по руке и добродушно кивнула, как будто стремясь уверить меня,  что мне нечего ее бояться, несмотря на то что она говорит о таких мрачных вещах  и поверяет мне такие страшные тайны.    

— Постойте-ка, —  снова заговорила она. — Я расскажу вам, как все это было со мной. До того,  как они меня притянули… до того, как я впервые их увидела… что я делала? Играла  на тамбурине? Нет. Вышивала тамбуром. Мы с сестрой делали вышивки тамбуром. Наш  отец и брат имели строительную контору. Мы жили все вместе. Оч-чень прилично,  дорогая моя! Сначала притянули отца… постепенно. Все в доме вытянули вместе с  ним. За несколько лет отец превратился в свирепого, желчного, сердитого  банкрота, — никому, бывало, не скажет ласкового слова, никого не подарит  ласковым взглядом. А раньше он был совсем другой, Фиц-Джарндис. Его притянули к  ответу, — посадили в тюрьму для несостоятельных должников. Там он и умер.  Потом втянули брата… быстро… в пьянство. В нищету. В смерть. Потом втянули сестру.  Тс! Не спрашивайте — во что! Потом я заболела и оказалась в нужде; и тогда  узнала… впрочем, я и раньше знала, что все это — дело рук Канцлерского суда. Но  вот я поправилась и пошла посмотреть на это чудовище. А как увидела, какое оно,  сама втянулась и осталась там.    

Эту  краткую повесть о своей жизни она рассказывала тихим голосом, как-то  напряженно, словно все еще ощущая боль нанесенного ей удара, а умолкнув,  постепенно приняла свой прежний любезный и важный вид.    

— Вы  не совсем верите мне, дорогая моя! Ну что ж! Когда-нибудь да поверите. Я говорю  немножко бессвязно. Но я заметила. Все эти годы я видела, как множество новых  лиц появлялось там, и они, сами того не подозревая, поддавались влиянию Жезла и  Печати. Так же, как мой отец. Как брат. Как сестра. Как я сама. Я слышу, как  Велеречивый Кендж и все остальные говорят этим новым лицам: «А вот маленькая  мисс Флайт. Кажется, вы тут человек новый, так вам надо пойти и представиться  маленькой мисс Флайт!» Оч-чень хорошо. Горжусь, конечно, этой честью! И все мы  смеемся. Но, Фиц-Джарндис, я знаю, что произойдет. Я куда лучше их самих знаю,  когда их начинает манить. Я различаю признаки, дорогая моя. Я видела, как они  появились в Гридли. И я видела, чем это кончилось. Фиц-Джарндис,  душечка, — она опять начала говорить вполголоса, — я видела, как они  появились в нашем друге — подопечном тяжбы Джарндисов. Надо его удержать. А не  то его доведут до гибели.    

Несколько  мгновений она смотрела на меня молча, потом лицо ее стало постепенно  смягчаться, и на нем мелькнула улыбка. Опасаясь, должно быть, что разговор наш  оказался слишком мрачным, и, кроме того, вероятно, уже забыв, о чем шла речь,  она отпила немного вина из рюмки и проговорила любезным тоном:    

— Да,  дорогая моя, как я уже говорила, я жду решения суда. В ближайшем будущем. Тогда  я, знаете ли, выпущу на волю своих птичек и буду жаловать поместья.    

Меня  очень огорчили и ее намеки на Ричарда и таившаяся в ее бессвязных речах  печальная истина, столь печальным воплощением которой являлась сама эта жалкая,  худенькая старушка. Но, к счастью, она успокоилась и опять сияла, улыбалась и  кивала головой.    

— А  знаете, что я вам скажу, дорогая моя, — весело проговорила она, положив  свою руку на мою. — Вы еще не поздравили меня с моим доктором.  Положительно еще ни разу не поздравили!    

Я не совсем  поняла, что она хочет сказать, в чем и вынуждена была сознаться.    

— Я  говорю о своем докторе, дорогая моя, о мистере Вудкорте, который был так  необычайно внимателен ко мне. Хотя лечил меня совершенно безвозмездно. До  Судного дня. Я говорю — о решении суда, которое рассеет во мне чары Жезла и  Печати.    

— Мистер  Вудкорт теперь так далеко, — сказала я, — что поздравлять вас,  пожалуй, уже поздно, мисс Флайт.    

— Но,  дитя мое, — возразила она, — возможно ли, что вы не знаете о том, что  случилось?    

— Нет, —  ответила я.    

— Не  знаете, о чем говорят все и каждый, любимая моя Фиц-Джарндис?    

— Нет, —  сказала я. — Вы забыли, как долго я не выходила из своей комнаты.    

— Верно!  Забыла, дорогая моя… верно. Виновата. Но память из меня вытянули так же, как и  все остальное, о чем я рассказывала. Оч-чень сильное влияние, не правда ли? Так  вот, дорогая моя, произошло страшное кораблекрушение где-то там в Ост-Индских  морях.    

— Мистер  Вудкорт погиб?!    

— Не  тревожьтесь, дорогая моя. Он в безопасности. Ужасная сцена. Смерть во всех ее  видах. Сотни мертвых и умирающих. Пожар, буря и мрак. Толпы утопающих выброшены  на скалу. И тут, среди всех этих ужасов, мой дорогой доктор оказался героем.  Спокойно и мужественно выдержал все. Спас множество людей, не жаловался на  голод и жажду, прикрывал нагих своей одеждой, руководил этими несчастными,  указывал им, что надо делать, управлял ими, ухаживал за больными, хоронил  мертвецов и, наконец, выходил тех, что остались в живых! Да, дорогая моя, эти  бедные, истерзанные создания буквально молились на него. Добравшись до суши,  они кланялись ему в ноги и благословляли его. Это знают все — по всей Англии  молва гремит. Погодите! Где мой ридикюль с документами? Я взяла с собой  описание, и вы прочтите его, прочтите!    

И я  действительно прочла с начала и до конца всю эту возвышенную историю, но в тот  день читала ее еще очень медленно и с трудом, потому что у меня потемнело в  глазах — я не различала слов и так плакала, что вынуждена была несколько раз  откладывать в сторону длинную статью, которую мисс Флайт вырезала для меня из  газеты. Я так гордилась тем, что когда-то знала человека, который поступил  столь самоотверженно и доблестно; я ощущала такое пламенное ликование при мысли  о его славе; я так восхищалась и восторгалась его подвигами, что завидовала  этим пострадавшим от бури людям, которые падали к его ногам и благословляли его  как своего спасителя. Я сама готова была упасть на колени перед ним, таким  далеким, и, восхищаясь им, благословлять его за то, что он так великодушен и  храбр. Я чувствовала, что никто — ни мать, ни сестра, ни жена — не мог бы  преклоняться перед ним больше, чем я. И я действительно преклонялась!    

Моя  бедная маленькая гостья подарила мне эту статью, а когда под вечер встала и  начала прощаться, чтобы не опоздать к почтовой карете, в которой должна была  вернуться в город, снова заговорила о кораблекрушении, но я была все еще очень  взволнована и пока не могла представить себе его во всех подробностях.    

— Дорогая  моя, — сказала мисс Флайт, аккуратно складывая шарф и перчатки, —  моему храброму доктору должны пожаловать титул. И, без сомнения, так оно и  будет. Вы согласны со мной?    

— Что  он вполне заслужил титул? Да. Что он получит его? Нет.    

— Почему  же нет, Фиц-Джарндис? — спросила она довольно резким тоном.    

Я  объяснила ей, что в Англии не в обычае жаловать титулы лицам, совершившим  подвиг в мирное время, как бы он ни был велик и полезен для человечества;  впрочем, иной раз и жалуют, — если подвиг сводится к накоплению огромного  капитала.    

— Ну,  что вы! — возразила мисс Флайт. — Как можете вы так говорить! Вы же  знаете, дорогая моя, что все люди, которые украшают Англию своими знаниями,  вдохновением, деятельным человеколюбием, всякого рода полезными  усовершенствованиями, приобщаются к ее дворянству! Оглянитесь кругом, дорогая  моя, и посмотрите. Нет, это вы сами, по-моему, сейчас немножко путаетесь, если  не понимаете, что именно по этой веской причине в нашей стране всегда будут  титулованные лица!    

Боюсь,  что она верила во все, что говорила, — ведь она иногда совсем лишалась  рассудка.    

А теперь  я должна открыть одну маленькую тайну, которую до сих пор старалась сохранить.  Я думала иной раз, что мистер Вудкорт меня любил, и если б у него были хоть  какие-то средства к жизни, он перед отъездом, пожалуй, сказал бы мне о своей  любви. Я думала иногда, что, если б он так сказал, я была бы этому рада. Но  теперь поняла — как хорошо, что он ничего не сказал! Как больно мне было бы  написать ему, что мое несчастное лицо, то лицо, которое он знал, теперь  изменилось до неузнаваемости и я безоговорочно освобождаю его от обещания,  данного той, которую он никогда не видел! Да, так вышло гораздо лучше!  Милосердно избавленная от этой великой скорби, я могла теперь от всего сердца  молиться своей детской молитвой о том, чтобы стать такой, каким он себя проявил  столь блестяще, ибо я знала, что нам ничего не нужно менять, что нас не  связывает цепь, которую мне пришлось бы рвать или ему — влачить, и что, с  божьего соизволенья, я могу скромно идти путем долга, а он — широким путем  доблести, и хотя каждый из нас идет своей дорогой, я имею право мечтать о том,  как встречу его, — бескорыстно, с чистыми помыслами, сделавшись гораздо  лучше, чем он считал меня, когда я немного нравилась ему, — встречу в  конце пути.    

 Глава XXXVI    

Чесни-Уолд    

     

Мы с  Чарли отправились в Линкольншир не одни. Опекун, решив не спускать с меня глаз,  пока я не прибуду здравой и невредимой в дом мистера Бойторна, поехал нас  провожать, и мы два дня пробыли в дороге. Какими прекрасными, какими чудесными  казались мне теперь каждое дуновенье ветра, каждый цветок, листик и былинка,  каждое плывущее облако, все запахи, да и все вообще в природе! Это было моей  первой наградой за болезнь. Как мало я утратила, если весь широкий мир давал  мне столько радости!    

Опекун  должен был вернуться домой немедленно, поэтому мы еще по дороге решили, в какой  день моя милая девочка приедет ко мне. Я написала ей письмо, которое опекун  взялся передать, и через полчаса после нашего приезда, в чудесный вечер раннего  лета, он уехал.    

Будь я  какой-нибудь принцессой, любимой крестницей доброй феи, которая одним взмахом  волшебной палочки возвела для меня этот дом, я и то не была бы окружена в нем  столькими знаками внимания. Его обитатели так тщательно приготовились к моему  приезду, так любовно вспомнили о всех моих вкусах и склонностях, что не успела  я обойти и половины комнат, как уже раз десять была готова упасть в кресло от  глубокого волнения. Однако я поступила лучше и, вместо того чтобы поддаться  слабости, показала все эти комнаты Чарли. А Чарли так восхищалась ими, что мое  волнение улеглось, и после того как мы прогулялись по саду и Чарли истощила  весь свой запас восторженных похвал, я почувствовала себя такой спокойной и  довольной, какой мне и следовало быть. Как приятно было, что после чая я смогла  сказать себе: «Ну, Эстер, теперь ты, милая, должно быть, уже образумилась, так  надо тебе сесть и написать благодарственное письмо хозяину дома». Мистер  Бойторн оставил для меня приветственную записку, такую же жизнерадостную, как и  он сам, и поручил свою птичку моему попечению, а это, я знала, было проявлением  его величайшего доверия ко мне. И вот я написала ему в Лондон небольшое письмо,  в котором рассказывала о том, как выглядят его любимые кусты и деревья, как  чудо-птичка самым радушным образом прочирикала мне «добро пожаловать», как она  пела у меня на плече, к неописуемому восторгу моей маленькой горничной, а потом  уснула в любимом уголке своей клетки, — но видела она что-нибудь во сне  или нет, этого я сказать не могу. Кончив письмо и отправив его на почту, я  усердно принялась распаковывать наши вещи и раскладывать их по местам. Чарли я  услала спать пораньше, сказав, что в этот вечер она мне больше не понадобится.    

Ведь я  еще ни разу не видела себя в зеркале и даже не просила, чтобы мне возвратили  мое зеркало. Я знала, что это малодушие, которое нужно побороть, но всегда  говорила себе, что «начну новую жизнь», когда приеду туда, где находилась  теперь. Вот почему мне хотелось остаться одной и вот почему, оставшись теперь  одна в своей комнате, я сказала: «Эстер, если ты хочешь быть счастливой, если  хочешь получить право молиться о том, чтобы сохранить душевную чистоту, тебе,  дорогая, нужно сдержать слово». И я твердо решила сдержать его; но сначала  ненадолго присела, чтобы вспомнить обо всех дарованных мне благах. Затем  помолилась и еще немного подумала.    

Волосы  мои не были острижены; а ведь им не раз угрожала эта опасность. Они были  длинные и густые. Я распустила их, зачесала с затылка на лоб, закрыв ими лицо,  и подошла к зеркалу, стоявшему на туалетном столе. Оно было затянуто тонкой  кисеей. Я откинула ее и с минуту смотрела на себя сквозь завесу из собственных  волос, так что видела только их. Потом откинула волосы и, взглянув на свое  отражение, успокоилась — так безмятежно смотрело оно на меня. Я очень  изменилась, ах, очень, очень! Сначала мое лицо показалось мне таким чужим, что  я, пожалуй, отпрянула бы назад, отгородившись от него руками, если бы не  успокоившее меня выражение, о котором я уже говорила. Но вскоре я немного  привыкла к своему новому облику и лучше поняла, как велика перемена. Она была  не такая, какой я ожидала, но ведь я не представляла себе ничего определенного,  а значит — любая перемена должна была меня поразить.    

Я  никогда не была и не считала себя красавицей, и все-таки раньше я была совсем  другой. Все это теперь исчезло. Но провидение оказало мне великую милость —  если я и плакала, то недолго и не очень горькими слезами, а когда заплела косу  на ночь, уже вполне примирилась со своей участью.    

Одно  только беспокоило меня, и я долго думала об этом, прежде чем лечь спать. Я  хранила цветы мистера Вудкорта. Когда они увяли, я засушила их и положила в  книгу, которая мне очень нравилась. Никто не знал об этом, даже Ада. И я стала  сомневаться, имею ли я право хранить подарок, который он послал мне, когда я  была совсем другой… стала думать — а может, это нехорошо по отношению к нему? Я  хотела поступать хорошо во всем, что касалось мистера Вудкорта, — даже в  тайниках моего сердца, которого ему не суждено было узнать, — потому что  ведь я могла бы любить его… любить преданно. В конце концов я поняла, что имею  право сохранить цветы, если буду дорожить ими только в память о том, что  безвозвратно прошло и кончилось, о чем я никогда больше не должна вспоминать с  другими чувствами. Надеюсь, никто не назовет это глупой мелочностью. Для меня  все это имело очень большое значение.    

Я решила  встать пораньше и уже сидела перед зеркалом, когда Чарли на цыпочках вошла в  комнату.    

— О  господи, мисс, — вскричала Чарли, пораженная, — да вы уже встали?    

— Да,  Чарли, — ответила я, спокойно расчесывая волосы, — и я отлично себя  чувствую и очень счастлива.    

Тут я  поняла, что у Чарли гора с плеч свалилась; но та гора, что свалилась с моих  плеч, была еще больше. Теперь я знала самое худшее и примирилась с этим.  Продолжая свой рассказ, я не буду умалчивать о минутах слабости, которой не  могла преодолеть, но они быстро проходили, и меня не покидало спокойствие духа.    

Мне  хотелось до приезда Ады окрепнуть вполне и вернуть себе хорошее настроение,  поэтому я вместе с Чарли так распределила время, чтобы весь день проводить на  свежем воздухе. Было решено, что мы будем гулять перед завтраком, обедать рано,  выходить из дому и до и после обеда, после чая гулять в саду, временами  отдыхать, взбираться на все окрестные холмы, бродить по всем окрестным дорогам,  тропинкам и полям. А что касается разных питательных и вкусных блюд, то  добродушная экономка мистера Бойторна вечно бегала за мной с какой-нибудь едой  или питьем в руках; и стоило ей узнать, что я отдыхаю в парке, как она спешила  ко мне с корзинкой, и ее веселое лицо сияло желанием прочесть мне лекцию о том,  как полезно кушать почаще.    

Для  верховой езды мне был предоставлен пони — толстенький пони с короткой шеей и  челкой, падавшей на глаза, — который умел скакать — если хотел — таким  ровным, не тряским галопом, что казался мне сущим сокровищем. Спустя два-три  дня он уже привык бежать мне навстречу, когда я, приходя на выгон, подзывала  его, ел из моих рук и шел за мной следом. Мы достигли столь полного  взаимопонимания, что, когда он, бывало, ленивой рысцой вез меня по какой-нибудь  тенистой дорожке и вдруг начинал упрямиться, стоило мне только потрепать его по  шее и сказать: «Пенек, Пенек, странно, что ты не хочешь скакать, — ты же  знаешь, как нравится мне легкий галоп, и не худо бы тебе доставить мне  удовольствие, а так ты скоро совсем осовеешь — того и гляди заснешь!» — стоило  мне это сказать, как он смешно дергал головой и сейчас же пускался вскачь, а  Чарли в это время стояла где-нибудь и хохотала в таком восторге, что смех ее  звучал словно музыка. Не знаю, кто дал Пеньку его кличку, но она к нему до того  подходила, что казалось, будто она появилась на свет вместе с ним, как и его  жесткая шерстка. Однажды мы запрягли его в маленький шарабан и торжественно  проехали пять миль по зеленым проселкам, но вдруг, именно в ту минуту, когда мы  начали превозносить его до небес, ему, должно быть, не понравилось, что его  провожает целый рой надоедливых мелких комаров, которые всю дорогу толкутся у  него над ушами, но как будто ни на дюйм не подвигаются вперед, и он  остановился, чтобы поразмыслить о них. Должно быть, он пришел к выводу, что  пора от них отвязаться, и упорно отказывался бежать дальше, пока я не передала  вожжи Чарли, а сама не вышла из экипажа и не пошла вперед. После этого Пенек с  каким-то упрямым добродушием двинулся за мной, сунув голову мне под мышку, и  принялся тереться ухом о мой рукав. Тщетно я его уговаривала: «Ну, Пенек, я же  тебя знаю, — ты теперь побежишь, если я сяду, чтобы немножко  проехаться», — стоило мне от него отойти, он опять останавливался и стоял  как вкопанный. В конце концов мне пришлось все время идти впереди него: и так  мы и вернулись домой, на потеху всей деревне.    

Мы с  Чарли не без оснований считали эту деревню удивительно приветливой: спустя  какую-нибудь неделю жители ее уже улыбались нам, когда мы шли по улице, сколько  бы раз на день мы ни проходили, и в каждом коттедже мы видели дружеские лица. Я  уже в прошлый свой приезд познакомилась здесь со многими из взрослых и почти со  всеми детьми, а теперь даже церковная колокольня казалась мне какой-то родной и  милой.    

В, числе  моих новых друзей была одна очень дряхлая старушка, которая жила в беленьком,  крытом соломой домике, таком крошечном, что, когда распахивали наружные ставни  его единственного окна, они закрывали собой всю переднюю стену. У этой старушки  был внук-моряк, и под ее диктовку я написала ему письмо, в заголовке которого  нарисовала уголок у камина, где когда-то бабушка нянчила внука и где его  старенькая скамеечка все еще стояла на прежнем месте. Вся деревня решила, что  этот рисунок — чудо искусства, когда же из самого Плимута пришел ответ,  гласивший, что внук собирается взять рисунок с собой в Америку, а из Америки  напишет снова, мне начали приписывать заслуги, по праву принадлежащие Почтовому  ведомству, и расточать похвалы, заслуженные вовсе не мною, а им одним.    

Я  проводила столько времени на воздухе, так часто играла с ребятишками, так много  беседовала со взрослыми, заходила, по приглашению хозяев, в столько коттеджей —  да к тому же по-прежнему давала уроки Чарли и каждый день писала длинные письма  Аде, — что мне даже некогда было подумать о моей маленькой утрате, и я  почти всегда была веселой. Если я иногда и думала о ней в свободное время, то  стоило мне чем-нибудь заняться, как я про нее забывала. Как-то раз я  огорчилась, пожалуй, больше, чем следовало, — когда кто-то из деревенских детишек  сказал:    

— Мама,  почему эта леди теперь не такая хорошенькая, как была?    

Но я  поняла, что ребенок любит меня не меньше прежнего, а когда он с каким-то  жалостливо-покровительственным видом провел своей нежной ручонкой по моему  лицу, ко мне быстро вернулось душевное равновесие.    

Не мало  произошло мелких событий, которые меня очень утешили, показав, как естественно  для мягкосердечных людей быть деликатными и внимательными к тем, кто в  каком-нибудь отношении стоит ниже их. Один из таких случаев меня особенно  тронул. Как-то раз я зашла в церковку, где только что кончилось венчание и  молодые собирались расписываться в книге брачных записей.    

Сначала  перо подали молодому мужу, и он вместо подписи неуклюже поставил крест; потом  настал черед подписываться новобрачной, и она тоже поставила крест. Между тем я  узнала, когда гостила здесь в прошлый раз, что она не только самая хорошенькая  девушка в деревне, но и отлично училась в школе; так что теперь я не могла не  взглянуть на нее с удивлением. Немного погодя она отошла в сторону и со слезами  искренней любви и восхищения в умных живых глазах прошептала мне:    

— Он  такой милый и хороший, мисс, но еще не умеет писать, — потом я его научу,  а сейчас, разве могла я его осрамить? Да ни за что на свете!    

«Так  чего же мне бояться людей, — подумала я, — если такое благородство  живет в душе простой деревенской девушки?»    

Ветерок  освежал и бодрил меня так же, как и прежде, а на моем изменившемся лице играл  здоровый румянец. Чарли, та была просто загляденье — такая сияющая и краснощекая, —  и обе мы наслаждались жизнью весь день и крепко спали всю ночь напролет.    

В лесах,  примыкавших к парку Чесни-Уолда, у меня было одно любимое место, с которого  открывался такой очаровательный вид, что здесь даже поставили скамью. Лес  расчистили, прорубили в нем просеку, чтобы вид стал шире, и залитая солнцем  даль была так прекрасна, что я каждый день отдыхала на этой скамье. Место здесь  было высокое, и замечательная терраса Чесни-Уолда, прозванная «Дорожкой  призрака», казалась отсюда особенно живописной, а диковинное прозвище и  связанное с ним старинное семейное предание Дедлоков, рассказанное мне мистером  Бойторном, сливались в моем представлении с этим видом и подчеркивали его  природную красоту, придавая ему прелесть таинственности. Скамья стояла на отлогом  пригорке, усеянном фиалками, и Чарли, большая охотница собирать полевые цветы,  полюбила это место не меньше меня.    

Теперь  уже не к чему разбираться, отчего я ни разу не пошла посмотреть чесни-уолдский  дом, и даже близко к нему не подходила. А ведь, приехав сюда, я услышала, что  хозяева в отъезде и не собираются скоро возвращаться. Нельзя сказать, чтобы я  не интересовалась этим домом, чтобы мне не хотелось знать, как он устроен:  наоборот, сидя здесь на скамье, я часто пыталась вообразить, как в нем расположены  комнаты, и спрашивала себя, правда ли, что отзвуки, похожие на шум человеческих  шагов, порою слышатся, если верить преданию, на уединенной Дорожке призрака.  Возможно, что неясное чувство, испытанное мною при встрече с леди Дедлок, не  позволяло мне приближаться к этому дому даже в ее отсутствие. Не знаю, так это  или нет. Естественно, что лицо ее и весь облик связывались в моем представлении  с ее домом, но не могу сказать, чтобы именно это мешало мне подойти к нему;  однако что-то мешало. По той ли, по другой ли причине, или без всякой причины,  но я ни разу не была около него, вплоть до того случая, к которому теперь  подошел мой рассказ.    

В тот  день я отдыхала после долгой прогулки на своем любимом пригорке, а Чарли  собирала фиалки неподалеку от меня. Я смотрела вдаль, на Дорожку призрака,  окутанную густой тенью, которую отбрасывала стена дома, и старалась представить  себе призрак женщины, будто бы бродивший там, как вдруг заметила, что кто-то  идет по лесу в мою сторону. Просека была очень длинная, и в ней стоял сумрак от  густой листвы, а тени ветвей на земле переплетались так, что в глазах рябило,  поэтому я сначала не могла понять, кто это идет. Но мало-помалу я различила,  что это женщина… леди… леди Дедлок. Она была одна и, как ни странно, шла к тому  месту, где я сидела, — шла гораздо быстрее, чем ходила всегда.    

Неожиданно  увидев ее чуть ли не рядом с собой, (когда я ее узнала, она успела подойти так  близко, что могла бы заговорить со мною), я взволновалась и даже хотела было  встать и уйти. Но не смогла. Я была точно скованная, скованная не столько ее  торопливым жестом, приглашавшим меня остаться, не столько тем, что она  приближалась быстро, простирая ко мне руки, не столько разительной переменой в  ее манерах, — куда девалась ее всегдашняя высокомерная сдержанность! —  сколько чем-то в ее лице, о чем я тосковала и мечтала, когда была маленькой  девочкой… чего никогда не видела в других лицах… чего не видела раньше в ее  лице.    

Страх и  слабость внезапно овладели мною, и я позвала Чарли. Леди Дедлок сейчас же остановилась  и снова сделалась почти такой, какой я ее знала.    

— Мисс  Саммерсон, боюсь, что я испугала вас, — сказала она, замедлив шаг. —  Вы, наверное, еще не окрепли. Я знаю, вы были тяжело больны. Я очень  огорчилась, когда об этом услышала.    

Я не  могла оторвать глаз от ее бледного лица, не могла подняться со скамьи. Леди  Дедлок протянула мне руку. Мертвенный холод этих пальцев так не вязался с  неестественным спокойствием ее лица, что я окаменела. Не помню, какие мысли  вихрем проносились в моем мозгу.    

— Вы  поправляетесь? — ласково спросила она.    

— Я  совсем здорова, леди Дедлок… была здорова минуту назад.    

— Эта  девочка — ваша служанка?    

— Да.    

— Может  быть, вы пошлете ее вперед и пойдете домой вместе со мною?    

— Чарли, —  сказала я, — отнеси цветы домой, я скоро приду.    

Чарли  постаралась как можно лучше сделать реверанс, краснея, завязала ленты своей  шляпы и ушла. Когда она исчезла из виду, леди Дедлок села рядом со мной на  скамью.    

Никакими  словами не передать, что сталось со мной, когда я увидела в ее руке свой платок,  тот, которым я когда-то покрыла умершего ребенка.    

Я  смотрела на нее; но я ее не видела, не слышала ее слов, не могла перевести дух.  Сердце мое билось так сильно и бурно, что мне чудилось, будто что-то во мне  сломалось, и я умираю. Но вот она прижала меня к своей груди и покрыла  поцелуями, плача надо мной, жалея меня, умоляя меня очнуться; но вот она упала  на колени с криком: «О девочка моя, дочь моя, я — твоя преступная, несчастная  мать! Прости меня, если можешь!»; но вот я увидела ее у своих ног на голой  земле, подавленную беспредельным отчаянием, и, уже тогда, в смятении чувств,  подумала в порыве благодарности провидению: «Как хорошо, что я так изменилась,  а значит, никогда уже не смогу опозорить ее и тенью сходства с нею… как хорошо,  что никто теперь, посмотрев на нас, и не подумает, что между нами может быть  кровное родство».    

Я  подняла свою мать, упрашивая и умоляя ее не унижаться передо мною в ослеплении  горя и стыда. Я говорила невнятно и бессвязно; ведь я не только была потрясена,  но мне стало страшно, когда я увидела ее у моих ног. Я сказала ей, точнее —  попыталась сказать, что не мне, ее дочери, прощать ей что бы то ни было, но  если уж так выпало мне на долю, то я прощаю ее, простила много, много лет  назад. Я сказала, что сердце мое переполнено любовью к ней, и никакое прошлое  не изменило и не изменит этой дочерней любви. Не мне, впервые прижавшейся к  материнской груди, судить свою мать за то, что она дала мне жизнь; нет, долг  велит мне благословить ее и принять, хотя бы весь свет от нее отвернулся, и я  только прошу, чтобы она мне это позволила. Я обнимала мать, она обнимала меня.  В тиши этих лесов, в безмолвии этого летнего дня одни лишь наши смятенные души  не знали покоя.    

— Благословить  и принять меня теперь уже поздно, — простонала моя мать. — Я должна  идти своим темным путем, одна, а куда он меня приведет — не знаю. Ведь я даже  за день, даже за час вперед не могу угадать, по какой дороге придется мне,  грешной, идти. Вот какую земную кару навлекла я сама на себя. Я терплю ее и  скрываю.    

Вспомнив  о своем стойком терпении, она, как вуалью, прикрылась привычным для нее  горделивым равнодушием, но снова быстро сбросила его.    

— Я  должна хранить эту тайну, если ее можно сохранить, и — не только ради себя. У  меня есть муж, — у меня, падшей женщины, позорящей своих близких!    

Эти  слова она произнесла с приглушенным стоном отчаяния, более страшным, чем  громкий крик. Закрыв лицо руками, она вырвалась из моих объятий, словно не  желая, чтобы я прикасалась к ней, потом опустилась на землю, и никакими  мольбами, никакими ласками не могла я заставить ее подняться. Нет, нет, нет,  твердила она, только так может она говорить со мною; всюду она должна быть  гордой и высокомерной; но здесь, в эти единственные в ее жизни минуты  искренности, она будет смиренной и униженной.    

Моя несчастная  мать рассказала мне, что, когда я заболела, она чуть не помешалась. Только  тогда узнала она, что ее дочь жива. Раньше она и не подозревала, что я ее дочь.  Сюда она теперь приехала ради меня, чтобы хоть раз в жизни поговорить со мною.  Нам нельзя встречаться, нельзя переписываться, и наверное отныне и до самой  смерти нам не придется сказать друг другу ни слова. Отдавая мне письмо,  написанное для меня одной, она наказала уничтожить его сразу же по  прочтении, — и не столько ради нее, ибо ей ничего не нужно, сколько ради  ее мужа и меня самой, — а потом считать ее умершей. Если я, видя ее в  таком отчаянии, могу поверить, что она любит меня материнской любовью, то она  просит поверить в это, ибо я тогда пойму, как она мучается, и, быть может, сама  буду вспоминать о ней с более глубоким состраданием. А для нее уже нет никаких  надежд, и помощи ей ждать неоткуда. Сохранит ли она свою тайну до самой смерти,  или нет, — а если не сохранит, то навлечет позор и несчастье на то имя,  которое носит, — все равно, она будет всегда бороться одна, ибо никто не  может стать ей близким другом, никто на свете не в силах помочь ей ничем.    

— А  пока нет опасности, что тайна откроется? — спросила я. — Сейчас этой  опасности нет, любимая моя матушка?    

— Есть! —  ответила мне мать. — Тайна чуть было не открылась. Только случай помог ее  сохранить. Но другой случай может раскрыть ее… в любой день, может быть,  завтра.    

— Вы  боитесь кого-нибудь?    

— Тише!  Не дрожи и не плачь так горько из-за меня. Я недостойна этих слез, —  проговорила мать, целуя мне руки. — Я очень боюсь одного человека.    

— Это  ваш враг?    

— Во  всяком случае, не друг. Он слишком бесстрастен и для вражды и для дружбы. Это  поверенный сэра Лестера Дедлока, и он, как говорят, «вервый человек», но  верность эта чисто деловая, бесчувственная — он никого не любит, только очень  дорожит выгодами, привилегиями и славой, которыми пользуется как хранитель тайн  многих знатных семейств.    

— У  него возникли подозрения?    

— Возникли.    

— Неужели  он подозревает вас? — спросила я в тревоге.    

— Да!  Он вечно следит за мной, вечно тут, рядом. Я могу держать его в известных  границах, но избавиться от него окончательно не могу.    

— Неужели  он не знает жалости, угрызений совести?    

— Нет;  он не знает и гнева. Он равнодушен ко всему на свете, кроме своего призвания. А  его призвание — узнавать чужие тайны и пользоваться властью, которую они дают  ему, не деля ее ни с кем и никому ее не уступая.    

— Вы  не могли бы довериться ему?    

— И  пытаться не буду. Много лет я шла своим темным путем, и он как-нибудь да  кончится. Я в одиночестве буду идти им до конца, каков бы ни был конец. Близок  он или далек, но, пока я не пройду всего пути, ничто не заставит меня свернуть  с него.    

— Милая  матушка, неужели вы так твердо решились на это?    

— Да,  я решилась . Я долго побеждала безрассудство безрассудством, гордость —  гордостью, презрение — презрением, дерзость — дерзостью и подавляла тщеславие  многих еще большим тщеславием. И эту опасность я преодолею, если смогу, а если  нет, устраню ее своей смертью. Кольцо опасности сомкнулось вокруг меня, и это  почти так же страшно, как если бы вот эти чесни-уолдские леса глухой стеной  сомкнулись вокруг дома; но мой путь от этого не изменится. У меня один путь,  другого быть не может.    

— Мистер  Джарндис… — начала было я, но мать торопливо перебила меня вопросом:    

— А  он подозревает?    

— Нет, —  ответила я. — Ничуть! Уверяю вас, он ни о чем не подозревает! — И я  передала ей с его слов все то, что он знал о моем происхождении. — Но он  такой добрый и умный, — сказала я, — и, быть может, если б он знал…    

Моя  мать, все время сидевшая неподвижно, теперь прикоснулась рукой к моим губам и  прервала меня.    

— Можешь  довериться ему вполне, — сказала она немного погодя. — На это я  охотно даю согласие — жалкий дар покинутой дочери от такой матери! — но не  говори об этом мне. Какая-то гордость во мне еще живет, даже теперь.    

Я  объяснила ей, насколько сумела тогда и насколько могу припомнить теперь, ибо  волнение мое и отчаяние были так велики, что я сама едва понимала свои слова,  хотя в моей памяти неизгладимо запечатлелось каждое слово, произнесенное моей  матерью, чей голос звучал для меня так незнакомо и грустно, — ведь в  детстве я не училась любить и узнавать этот голос, а он никогда меня не  убаюкивал, никогда не благословлял, никогда не вселял в меня надежду, —  повторяю, я объяснила ей, или попыталась объяснить, что мистер Джарндис,  который всегда был для меня лучшим из отцов, мог бы ей что-нибудь посоветовать  и поддержать ее. Но моя мать ответила: нет, это невозможно; никто не может ей  помочь. Перед нею лежит пустыня, и по этой пустыне она должна идти одна.    

— Дитя  мое, дитя мое! — промолвила она. — В последний раз! Эти поцелуи — в  последний раз! Эти руки обнимают меня в последний раз! Мы больше не встретимся.  Мне нужно остаться такой, какой я была так долго, иначе нечего и надеяться сохранить  тайну. Вот какое возмездие, вот какая судьба выпали мне на долю. Если ты  услышишь о леди Дедлок, блестящей, преуспевающей, окруженной лестью, подумай о  своей несчастной матери, которая страдает под этой личиной от угрызений  совести. Знай, что она мучается, бесплодно раскаивается, убивает в своем сердце  единственную любовь и искренность, на какие способна! И прости ей, если можешь,  и моли бога простить ее, хоть и он этого не может!    

Мы  обнимали друг друга еще несколько минут, но она так овладела собой, что отвела  мои руки и, положив их мне на грудь, поцеловала в последний раз, потом уронила,  отошла от меня и исчезла в лесу. Я осталась одна; а там вдали, безмятежный и  безмолвный в игре света и теней, стоял старый дом с террасами и башенками — тот  дом, который вначале, когда я впервые его увидела, казался мне погруженным в  полный покой, а теперь предстал передо мною черствым и безжалостным свидетелем  мук моей матери.    

Ошеломленная,  слабая и беспомощная, как во время болезни, я, наконец, обрела новые силы, осознав  всю необходимость бороться с опасностью раскрытия тайны и предотвратить  малейшее подозрение. Я постаралась как можно лучше скрыть от Чарли следы своих  слез и заставила себя вспомнить о том, что моя священная обязанность — вести  себя осторожно и овладеть собою. Не скоро удалось мне подавить или хотя бы  сдержать первые вспышки горя; но примерно через час мне стало лучше, и я  поняла, что могу вернуться домой. Я шла очень медленно и, увидев Чарли,  ожидавшую меня у калитки, сказала ей, что после того как леди Дедлок ушла, мне  захотелось погулять еще немного, но сейчас я чувствую, что выбилась из сил и  хочу лечь спать. Запершись в своей комнате, я прочла письмо. И я узнала — в то  время это имело для меня большое значение, — что, когда я появилась на  свет, моя мать меня не бросила. Меня приняли за мертворожденную и унесли, а  старшая и единственная сестра матери — моя крестная, у которой я жила в  детстве, — заметив во мне признаки жизни, взяла меня к себе из  свойственного ей сурового чувства долга, но взяла неохотно, не желая, чтобы я  выжила, воспитала меня в строжайшей тайне и с тех пор, то есть со дня моего  рождения, ни разу не виделась с моей матерью. Вот каким необычным образом  заняла я свое место в этом мире, — моя родная мать до недавнего времени считала,  что я родилась бездыханной… погребена… никогда не жила на свете… не имела  имени. Когда она впервые увидела меня в церкви, мое лицо поразило ее, и она  подумала, что, если бы ее дочь родилась живой и жила до сих пор, она была бы  похожа на меня; в то время она ничего другого не подумала.    

Я пока  не стану пересказывать всего, что еще говорилось в ее письме. Для этого я найду  в своей повести надлежащее время и место.    

Прежде  всего я поспешила сжечь письмо матери и даже развеять его пепел. И тогда —  надеюсь, это не было слишком большим грехом, — тогда я стала горько  сожалеть о том, что меня вырастили: ведь для многих людей было бы лучше, думала  я, если бы я и в самом деле родилась мертвой, ибо во мне таятся опасности и  позор, грозящие моей родной матери и одному знатному роду; и я внушала себе  такой ужас, была так подавлена и потрясена, что мне стало казаться, будто лучше  мне было умереть, как только я родилась, — это было бы хорошо и согласно с  волей провидения, а то, что я осталась в живых, — и дурно и идет вразрез с  этой волей.    

Вот  какие чувства владели мною. Измученная вконец, я заснула, а когда проснулась,  снова заплакала, вспомнив, что вернулась в мир, отягощенная бременем тревоги за  других. И я еще больше испугалась самой себя, когда вновь стала думать о той,  против кого была свидетельницей, о владельце Чесни-Уолда и о новом и страшном  значении давних слов, глухо бившихся мне в уши, как бьются волны прибоя о  берег: «Твоя мать покрыла тебя позором, Эстер, а ты навлекла позор на нее.  Настанет время — и очень скоро, — когда ты поймешь это и почувствуешь, как  может чувствовать только женщина». Вспомнились мне и другие слова: «Молись  каждодневно о том, чтобы чужие грехи не пали на твою голову». Я была не в силах  распутать все эти узлы, и мне казалось, будто это я во всем виновата, будто  источник позора во мне самой, и вот теперь на меня действительно пали чужие  грехи.    

День  померк и перешел в безрадостный вечер, пасмурный и хмурый, а я все еще  продолжала бороться с отчаянием. Я вышла из дому одна и немного погуляла по  парку, наблюдая, как сумрак все гуще окутывает деревья, и следя за судорожным  полетом летучих мышей, которые иногда почти задевали меня. Вдруг меня впервые  потянуло к дому Дедлоков. Вероятно, я не решилась бы подойти к нему близко,  будь я более спокойна. Но я не была спокойна и пошла по дороге, которая вела к  нему.    

Не смея  останавливаться и даже оглядываться, я прошла мимо разбитого террасами  благоухающего цветника с широкими дорожками, превосходно возделанными клумбами  и мягким газоном; я увидела, как все тут красиво и величественно, увидела  источенные временем и непогодой старинные каменные балюстрады, парапеты,  широкие лестницы с низкими ступенями, подстриженный мох и плющ, которые  покрывали все это и росли вокруг каменного пьедестала солнечных часов, а вскоре  услышала плеск фонтана. Потом я увидела с дороги вереницы темных окон,  перемежавшихся большими башнями, к которым лепились крохотные башенки, и  вычурные крыльца, где торчали, словно выступив из берлог тьмы и как бы  огрызаясь на вечерний сумрак, древние каменные львы и уродливые чудища с  гербовыми щитами в лапах и оскаленными мордами. Отсюда дорога вела к воротам,  потом во двор, куда выходил главный подъезд (здесь я ускорила шаги); дальше она  вилась мимо конюшен, расположенных в таком месте, где все звуки и шумы, будь то  шуршанье ветра в густом плюще, цеплявшемся за высокую красную стену, слабый,  жалобный скрип флюгера, лай собак или медленный бой часов, казались  приглушенными. Немного погодя я почувствовала сладкий запах лип, шелест которых  доносился до меня, и, не сходя с дороги, повернула к южной стене дома. Тут я  увидела над собой балюстраду Дорожки призрака и одно освещенное окно — быть  может, окно моей матери.    

В этом  месте дорога, по которой я шла, была вымощена так же, как и терраса наверху, и  шаги мои, ранее бесшумные, теперь стали гулко отдаваться от каменных плит. Не  останавливаясь, чтобы посмотреть на что-нибудь, но успевая увидеть все, что  можно было разглядеть на ходу, я быстро шагала вперед и спустя несколько  мгновений прошла бы мимо освещенного окна, но, прислушавшись к отзвуку своих  шагов, вдруг подумала, что предание о Дорожке призрака полно грозного  значения, — и это я, я должна принести несчастье этому величественному  дому, в котором уже сейчас слышны мои зловещие шаги. В ужасе от самой себя, еще  большем, чем раньше, я похолодела и, повернув назад, пустилась бежать и от себя  и от всего на свете, и бежала без передышки, пока не поравнялась со сторожкой  привратника и угрюмый, темный парк не остался далеко позади.    

Только  ночью, сидя одна в своей комнате и снова чувствуя себя отверженной и  несчастной, я мало-помалу начала понимать, как нехорошо предаваться отчаянию и  какая это неблагодарность. Я получила радостное письмо от своей милой подруги,  которая собиралась приехать на другой день, и это письмо дышало такой любовью,  такой надеждой на встречу со мной, что не растрогаться им могло бы лишь  каменное сердце. И от опекуна я получила письмо, в котором он просил меня  передать Хлопотунье, если я встречу эту старушку, что без нее все приуныли, хозяйство  пришло в полный упадок, — ибо никто, кроме нее, не знает, что делать с  ключами, — а все домочадцы твердят, что без нее дом не дом, и того и гляди  взбунтуются, требуя ее возвращения. Оба эти письма заставили меня подумать о  том, как мало я заслужила подобную любовь и какой счастливой должна себя  чувствовать. Потом я стала вспоминать о всей своей прошлой жизни, и на душе у  меня стало легче.    

Ведь я  теперь ясно видела, что провидение не желало моей смерти, иначе я не осталась  бы в живых, не говоря уж о том, что никогда бы не выпала мне на долю такая  счастливая жизнь. Я теперь ясно видела, что в жизни моей многое, очень многое  было направлено к моему благу; и если грехи отцов иногда падают на детей, то  это изречение имеет не тот смысл, который я нынче утром приписывала ему с таким  страхом. Я поняла, что я так же не повинна в своем рождении, как и какая-нибудь  королева — в своем, и небесный отец не станет карать меня за мое рождение, как  не станет вознаграждать королеву за то, что она родилась. Потрясение, испытанное  мною в этот самый день, показало мне, что уже теперь, так скоро, я могу  примириться с постигшим меня ударом, ибо если лицо мое изменилось, то и в этом  есть кое-что хорошее. Я вновь напомнила себе самой свое решение и помолилась,  чтобы мне было даровано утвердиться в нем; я всю свою душу излила в молитве о  себе и своей несчастной матери и почувствовала, что мрак, окутавший меня утром,  начал рассеиваться. Во сне я уже не ощущала его, а когда заря разбудила меня,  он исчез совсем.    

Моя  милая девочка должна была приехать в пять часов. Как убить время до ее приезда,  я не знала, и решила, что самое лучшее — это сделать длинную прогулку по  дороге, которой она ехала; и вот Чарли, я и Пенек — Пенек под седлом, потому  что после того памятного случая его уже не решались запрягать, — мы втроем  совершили большую экскурсию по дороге, а потом повернули обратно.  Возвратившись, мы обошли и тщательно осмотрели дом и сад, постарались, чтобы  все выглядело как можно лучше, и вынесли на видное место птичку, как одну из  главных достопримечательностей усадьбы.    

До  приезда Ады оставалось еще добрых два часа, и в течение этих часов,  показавшихся мне нестерпимо долгими, я, признаюсь, очень тревожилась, думая о  своем изменившемся лице. Я так любила мою дорогую подругу, что ее мнением  дорожила больше, чем мнением любых других людей, и потому очень беспокоилась,  не зная, какое впечатление произведу на нее. Волновалась я вовсе не потому, что  скорбела о случившемся, — хорошо помню, что в тот день я ничуть не  скорбела, — но, думала я, достаточно ли подготовлена Ада? Может быть,  увидев меня, она будет слегка смущена и разочарована? А вдруг лицо мое окажется  хуже, чем она ожидала? А вдруг она будет искать свою прежнюю Эстер и не найдет  ее? А вдруг ей придется привыкать ко мне и начинать все сначала?    

Я  отлично изучила личико моей милой девочки, а это прелестное личико очень  правдиво отражало все ее чувства, и поэтому я знала, что она при самом первом  взгляде на меня не сумеет скрыть свои чувства. И вот я стала думать: а что,  если я увижу в ее лице то, чего и следует ожидать, смогу я за себя поручиться?    

И я  поняла, что смогу. После того, что было вчера, наверное смогу. Но все ждать и  ждать, все надеяться и надеяться, все думать и думать — это была такая плохая  подготовка к нашему свиданию, что я решила опять пойти по дороге навстречу Аде.    

Поэтому  я сказала Чарли:    

— Чарли,  я одна пойду по дороге ей навстречу и вернусь вместе с ней.    

Чарли  всегда полностью одобряла все, что я делала, и я ушла, оставив ее дома.    

Еще не  дойдя до столба, отмечавшего вторую милю, я успела столько раз вздрогнуть при  виде каждого далекого облака пыли (хоть и знала, что подняла его не почтовая  карета — для этого было еще рано), что решила повернуть назад и направиться  домой. А повернув назад, так испугалась, как бы карета не нагнала меня (хоть и  знала, что этого не будет, да и не может быть), что пустилась бежать во всю  прыть и бежала почти всю дорогу, из боязни, что карета все же меня обгонит.    

Благополучно  вернувшись домой, я поняла, какую сделала глупость! Я разомлела от жары, и вид  у меня был очень плохой, тогда как я стремилась выглядеть как можно лучше.    

Наконец,  когда я, вся дрожа, сидела в саду, полагая, что осталось не меньше четверти  часа до приезда Ады, Чарли внезапно крикнула мне:    

— Она  идет, мисс! Вот она!    

Сама не  зная, что делаю, я помчалась наверх в свою комнату и спряталась за дверью. Там  я и стояла, дрожа всем телом, и не вышла, даже когда услышала голос моей  дорогой девочки, которая звала меня, поднимаясь по лестнице:    

— Эстер,  милая моя, дорогая, где ты? Хозяюшка, милая Хлопотунья!    

Она  вбежала в комнату и уже хотела выбежать вон, как вдруг увидела меня. Ах, мой  ангел! Все тот же прежний милый взгляд, полный любви, полный нежности, полный  привязанности. Только это и было в ее взгляде… а больше ничего, ничего!    

И как  счастлива я была, когда очутилась на полу, а моя красавица, моя милая девочка,  которая тоже очутилась на полу рядом со мною, прижала мое рябое лицо к своей  прелестной щечке, обливая его слезами, осыпая поцелуями, и стала баюкать меня,  как ребенка, называя всякими нежными именами, какие только могла вспомнить, и  прижимая к своему неизменно преданному сердцу, — как счастлива я была  тогда!    

 Глава XXXVII    

«Джарндисы против  Джарндисов»    

     

Если бы  тайна, которую я должна была хранить, была моей, я непременно и очень скоро  поведала бы ее Аде. Но тайна была не моя, и я чувствовала, что не имею права  говорить о ней даже опекуну, если только не случится что-то важное. Это бремя  надо было нести в одиночестве; но я понимала, в чем теперь заключается мой  долг, и, счастливая привязанностью своей любимой подруги, не нуждалась в  поощрении и ободрении. Хоть и случалось нередко, что, в то время как она спала  и все было тихо в доме, воспоминание о матери мешало мне уснуть и я проводила  ночь в тоске, но зато в другие часы я не поддавалась унынию, и Ада видела меня  такой, какой я была раньше… конечно, если не считать той перемены, о которой я  уже достаточно говорила и о которой, если удастся, пока упоминать не буду.    

Очень  трудно мне было сохранить полное спокойствие в тот первый вечер, когда мы  сидели за работой и Ада спросила, живут ли теперь Дедлоки в своем поместье, а  мне пришлось ответить, что да, вероятно живут, ведь леди Дедлок третьего дня  разговаривала со мною в лесу. Еще трудней мне стало, когда Ада спросила, о чем  разговаривала со мной леди Дедлок, и я ответила, что она отнеслась ко мне  любезно и участливо, а моя милая подруга, отдавая должное ее изяществу и  красоте, заметила, что она очень горделива и вид у нее властный и холодный. Но  Чарли, сама того не ведая, помогла мне, рассказав, что леди Дедлок провела  только две ночи в усадьбе, проездом из Лондона в соседнее графство, где  собиралась погостить в каком-то знатном семействе, а уехала она рано утром на  другой день после того, как мы видели ее на нашем «Кругозоре», как мы называли  место, где мы с нею встретились. Вообще о Чарли можно было сказать по  пословице: «У маленьких кувшинчиков большие ушки»; эта девочка за день успевала  услышать столько всяких новостей, сколько до моих ушей и за месяц не дошло бы.    

Мы  собирались прогостить у мистера Бойторна месяц. С приезда моей подруги прошла,  помнится, всего одна чудесная неделя, и вот как-то раз вечером, когда мы только  что кончили помогать садовнику поливать цветы и в доме уже зажгли свечи, за  креслом Ады с очень таинственным и многозначительным видом появилась Чарли и  знаком попросила меня выйти из комнаты.    

— Ах,  мисс, позвольте вам доложить, — зашептала Чарли, раскрыв как можно шире  свои круглые глазенки. — Вас просят прийти в «Герб Дедлоков».    

— Полно,  Чарли, — отозвалась я, — кто может просить меня прийти на постоялый  двор?    

— Не  знаю, мисс, — ответила Чарли, вытянув шею и крепко прижав сложенные  ручонки к нагруднику своего передничка, что она всегда делала, когда  наслаждалась чем-нибудь таинственным или секретным, — но это джентльмен,  мисс, и он просил передать вам поклон и сказать, что, может, вы будете любезны  прийти, только никому про это не говорите.    

— Чей  поклон, Чарли?    

— Ихний,  мисс, — ответила Чарли, которая хотя и делала успехи в изучении  грамматики, но не очень быстро.    

— Как  же так вышло, что за мной послали тебя, Чарли?    

— Это  не меня послали, позвольте вам доложить, мисс, — ответила моя маленькая  горничная. — Это послали У. Грабла, мисс.    

— А  кто такой У. Грабл, Чарли?    

— Это  мистер Грабл, мисс, — ответила Чарли. — Неужто не знаете, мисс? «Герб  Дедлоков, содержатель У. Грабл», — объяснила Чарли нараспев, словно читая  по складам вывеску.    

— Вот  как? Значит, он хозяин этого заведения, Чарли?    

— Да,  мисс. Позвольте вам доложить, мисс, жена у него прямо красавица, только она ногу  сломала в щиколотке, и кость так и не срослась. А брат у ней пильщик — это  который в тюрьме сидел, мисс, и люди говорят, что он наверное допьется до  смерти, — ответила Чарли, — кроме пива, ничего в рот не берет.    

Не  понимая, в чем дело, и пугаясь теперь всего на свете, я решила, что мне лучше  всего пойти туда одной.    

Приказав  Чарли поскорее принести мне шляпу с вуалью и шаль, я надела их и пошла по круто  спускавшейся деревенской уличке, где чувствовала себя так же свободно, как в  саду мистера Бойторна.    

В ожидании  моего прихода мистер Грабл стоял без сюртука на пороге своей чистенькой  маленькой таверны. Завидев меня, он обеими руками снял шляпу и, держа ее перед  собой, как чугунный котел (очень тяжелый), провел меня по усыпанному песком  коридору в свой лучший зал — опрятный, с ковром на полу, но до того  загроможденный комнатными растениями, что в нем негде было повернуться, и  украшенный такими, например, предметами, как цветная гравюра с портретом  королевы Каролины[153],  раковины, множество чайных подносов, два чучела высушенных рыб под стеклянными  колпаками и какая-то странная вещь — не то диковинное яйцо, не то диковинная  тыква (не знаю, что именно, и сомневаюсь, чтобы кто-нибудь знал), подвешенная к  потолку. Я прекрасно знала мистера Грабла в лицо, — ведь я часто видела,  как он стоял на своем пороге — приятный, полный человек средних лет, который  почти никогда не снимал шляпы и высоких сапог, так как без них, видимо,  чувствовал себя неуютно даже у собственного камина, а сюртук надевал только  когда ходил в церковь.    

Сняв  нагар со свечи и немного отступив, чтобы посмотреть, как она горит, он вышел  так неожиданно, что я не успела даже спросить, кто послал его за мной. Он не  закрыл за собой двери, и я услышала из другого зала голоса, которые мне  показались знакомыми; но они внезапно смолкли. Кто-то шел быстрыми легкими  шагами к той комнате, где я находилась, и вдруг передо мной оказался Ричард.    

— Милая  моя Эстер, мой лучший друг! — воскликнул он так искренне и сердечно, что,  изумленная этой неожиданной встречей и тронутая его братским приветствием, я  едва нашла в себе силы сказать ему, что Ада чувствует себя прекрасно.    

— Вы  отвечаете на мои мысли… все та же милая девушка! — сказал Ричард, подводя  меня к креслу и усаживаясь рядом со мной.    

Я  приподняла вуаль, но — только приподняла.    

— Все  та же милая девушка! — повторил Ричард тем же дружеским тоном.    

Я  откинула вуаль, положила руку ему на плечо и, глядя ему прямо в лицо, сказала,  как горячо я благодарю его за ласковые слова и как радуюсь встрече с ним —  радуюсь тем сильнее, что еще во время болезни решила поговорить с ним.    

— Милая  моя, — сказал Ричард, — с кем же мне еще говорить, как не с вами,  если я жажду, чтобы именно вы меня поняли.    

— А  я хочу, Ричард, — отозвалась я, покачав головой, — чтобы вы поняли  другого человека.    

— Ну,  раз уж вы с самого начала завели речь о Джоне Джарндисе… — проговорил  Ричард, — ведь вы намекаете на него, надо думать?    

— Конечно.    

— Тогда  я тоже скажу сразу: я очень рад поговорить о нем, так как стремлюсь, чтобы вы  меня поняли именно в этом отношении. Чтобы поняли меня вы, заметьте себе: вы,  дорогая! Ни мистеру Джарндису, ни мистеру Кому-угодно я не обязан давать  отчета.    

Мне  стало горько, что он заговорил таким тоном, и он заметил это.    

— Ну,  хорошо, хорошо, милая моя, — сказал Ричард, — пока не будем спорить.  Мне хочется взять вас под руку, тихонько войти в ваш здешний деревенский дом и  сделать сюрприз моей прелестной кузине. Как вы ни преданы Джону Джарндису, вы  разрешите мне это, надеюсь?    

— Дорогой  Ричард, — ответила я, — вы знаете, что вас радушно примут в его  доме, — а ведь это ваш родной дом, если только вы сами пожелаете считать  его родным, — и так же радушно вас примут и здесь!    

— Вот  это слова самой любезной хозяюшки на свете! — весело воскликнул Ричард.    

Я  спросила, как ему нравится его профессия.    

— Что  ж, в общем она мне нравится, — ответил Ричард. — Все обстоит хорошо.  Она не хуже любой другой — на время. Вероятно, я брошу ее, когда дела мои,  наконец, уладятся, а тогда продам свой патент и… впрочем, не будем сейчас  говорить обо всей этой скучной чепухе.    

Такой  молодой, красивый, ничуть не похожий на мисс Флайт! И все же как жутко  напоминало о ней хмурое, нетерпеливое беспокойство, промелькнувшее в его  глазах!    

— Я  сейчас в отпуску и живу в Лондоне, — сказал Ричард.    

— Вот  как?    

— Да.  Приехал последить за своими… за своими интересами в Канцлерском суде, пока не  начались долгие каникулы, — объяснил Ричард с деланно-беспечным  смехом. — Наконец-то мы сдвинем с места эту долголетнюю тяжбу, обещаю вам.    

Надо ли  удивляться тому, что я покачала головой?    

— По-вашему,  это неприятная тема? — И вновь та же тень скользнула по его лицу. —  Так давайте пустим ее по ветру — по всем четырем ветрам — хотя бы на нынешний  вечер… Пф-ф!.. Улетела!.. А как вы думаете, кто здесь со мной?    

— Мистер  Скимпол? Я как будто слышала его голос.    

— Он  самый! Вот человек, с которым мне так хорошо, как ни с кем другим. Что за  прелестное дитя!    

Я  спросила Ричарда, знает ли кто-нибудь, что они приехали сюда вместе. Нет,  ответил он, этого не знает никто. Он пошел навестить милого старого младенца, —  так он называл мистера Скимпола, — и милый старый младенец сказал ему, где  мы находимся, а он, Ричард, сказал тогда милому старому младенцу, что ему очень  хочется съездить к нам, и милый старый младенец напросился к нему в спутники; вот  Ричард и взял его с собой.    

— Я  ценю его на вес золота, — даже втрое больше, чем он весит — а уж о тех  жалких деньгах, которые я уплатил за его проезд, и говорить нечего, —  сказал Ричард. — Такой веселый малый. Вот уж непрактичный человек! Наивен  и молод душой!    

Я, правда,  не видела никакой непрактичности в том, что мистер Скимпол катается за счет  Ричарда, но ничего не сказала. Впрочем, сам мистер Скимпол вошел в комнату, и  мы переменили разговор. Мистер Скимпол был счастлив видеть меня; сказал, что  целых шесть недель лил из-за меня сладостные слезы радости и сочувствия; в  жизни не был так доволен, как в тот день, когда услышал о моем выздоровлении;  только теперь начал понимать, какой смысл имеет сплав добра и зла в нашем мире;  почувствовал, как высоко он ценит свое здоровье, когда слышит, что болен кто-то  другой; не может утверждать наверное, но, возможно, это все-таки в порядке  вещей, что «А» должен косить глазами, чтобы «Б» осознал, как приятно смотреть  прямо перед собой, а «В» должен ходить на деревянной ноге, чтобы «Г» лучше  ценил свои ноги из плоти и крови, обтянутые шелковыми чулками.    

— Дорогая  мисс Саммерсон, посмотрите на нашего друга Ричарда, — говорил мистер  Скимпол, — он положительно окрылен самыми светлыми надеждами на будущее,  хотя вызывает он их из тьмы Канцлерского суда. Как это очаровательно, как  вдохновляет, как полно поэзии! В древности пастух был весел и в лесной глуши,  ибо в своем воображении он слышал звуки свирели и видел пляски Пана[154] и  нимф. А этот вот пастушок, наш буколический Ричард, увеселяет скучные судебные  Инны, заставляя фортуну и ее свиту резвиться в них под мелодичное чтение  судебного приговора, звучащее с судейской скамьи. Очень приятное зрелище, не  правда ли? Какой-нибудь брюзгливый ворчун может, конечно, сказать мне: «А что  толку от этих судов „права“ и „справедливости“, если все они — сплошное  злоупотребление? Что вы можете сказать в их защиту?» Я отвечу: «Мой ворчливый  друг, я их не защищаю, но они мне очень приятны. Вот, например, юный пастушок,  мой друг, превращает их в нечто, пленяющее мою наивность. Я не говорю, что они  существуют только для этого — ведь я дитя среди вас, практичных ворчунов, и не  обязан отчитываться перед вами и перед самим собою, — но, быть может, это  и так».    

Я  всерьез начала думать, что Ричард вряд ли мог бы найти себе худшего друга. Меня  тревожило, что в то время, когда ему так было нужно руководиться твердыми  принципами и стремиться к определенной цели, он подружился с тем, кто был так  чарующе беспечен, отмахивался от всего на свете и легко обходился без всяких принципов  и целей. Я, пожалуй, могла понять, почему такой человек, как мой опекун,  умудренный жизненным опытом и вынужденный наблюдать презренные уловки и раздоры  всех тех, кто имел несчастье связаться с семейной тяжбой, находил огромное  облегчение в мистере Скимполе, который охотно признавался в своих слабостях и  проявлял столь простодушную наивность; но я не была уверена, так ли все это  бесхитростно, как кажется, и даже подумывала — уж не играет ли мистер Скимпол  какую-то роль, которая не хуже всякой другой роли, но с меньшими хлопотами  позволяет ему потворствовать своей лени.    

Они оба  отправились меня провожать, а когда мистер Скимпол расстался с нами у калитки,  я тихонько вошла в наш дом вместе с Ричардом и сказала:    

— Ада,  душенька моя, я привела к тебе в гости одного джентльмена.    

Не  трудно было разгадать выражение ее зардевшегося изумленного личика. Она всем  сердцем любила Ричарда, и он знал это, знала и я. Все это было очень прозрачно,  хоть и считалось, что они встретились только как родственники.    

Я готова  была не верить себе, такой скверной становилась я в своей подозрительности, но  у меня не было полной уверенности в том, что и Ричард любит Аду всем сердцем.  Он горячо восхищался ею, — как все и каждый, — и, наверное, с  огромной гордостью и пылом возобновил бы их раннюю помолвку, если бы не знал,  что Ада сдержит обещание, данное опекуну. И все же меня терзала мысль, что  влияние тяжбы распространилось даже на его любовь, — в этом, как и во всем  остальном, Ричард откладывал осуществление своих самых искренних и серьезных  намерений до той поры, когда развяжется с делом Джарндисов. Ах! Никогда я не  узнаю, каким мог бы сделаться Ричард, если бы в его жизнь не вошло это зло!    

Со  свойственной ему прямотой он сказал Аде, что приехал не за тем, чтобы тайком  нарушить условия, поставленные мистером Джарндисом с ее согласия (пожалуй,  слишком безоговорочного и доверчивого, по его мнению); нет, он приехал открыто  повидаться со мной и с нею и доказать, что не по его вине у него с мистером  Джарндисом создались натянутые отношения. «Милый старый младенец» должен был  прийти к нам с минуты на минуту, поэтому Ричард попросил меня встретиться с ним  на следующее утро, — он хотел поговорить со мною наедине и оправдаться. Я  предложила пойти погулять с ним по парку в семь часов утра, и так мы и  условились. Вскоре явился мистер Скимпол и целый час смешил нас своими шутками.  Он настоял на том, чтобы мы позвали «Ковинсову малютку» (то есть Чарли), и с  видом доброго дедушки сказал ей, что по мере сил давал возможность  подзаработать ее покойному отцу, а если кто-нибудь из ее братишек поспешит  заняться той же профессией, он, мистер Скимпол, надо надеяться, успеет и его  завалить работой.    

— Ведь  я то и дело запутываюсь в этих сетях, — объяснил мистер Скимпол, попивая  вино, разбавленное водой, и обводя нас сияющим взором, — но меня то и дело  выпутывают… как рыбачью лодку. Или, скажем, позволяют мне выйти сухим из воды,  как судовой команде, уволенной на берег. Всегда получается так, что кто-то за  меня платит. Сам я платить не могу, как вам известно, потому что у меня никогда  не бывает денег. Но Кто-то за меня платит. Я выпутываюсь благодаря Кому-то. Не  в пример скворцу, я выпутываюсь из силков. Если вы спросите, кто же этот  Кто-то, клянусь честью, я не смогу ответить. Так давайте же выпьем за Кого-то.  Благослови его бог!    

На  другой день Ричард немного опоздал, но ждала я его недолго, и мы отправились в  парк. Утро было ясное и росистое, небо без единого облачка. Весело пели птички;  дивно красиво искрились капельки росы на траве, зарослях папоротника и листве  деревьев, а леса как будто стали еще пышнее, словно в прошлую тихую ночь, когда  они покоились в непробудном сне, Природа, проявляясь во всех мельчайших жилках  каждого чудесного листика, бодрствовала дольше обычного, чтобы прославить  наступающий день.    

— Что  за очаровательное место! — воскликнул Ричард, оглядываясь кругом. — С  тяжбами связано столько всяких ссор и раздоров, а тут ничего этого нет.    

Зато  здесь были иные горести.    

— Знаете,  что я вам скажу, милая девушка, — продолжал Ричард, — когда я, наконец,  приведу в порядок свои дела, я приеду сюда отдыхать.    

— Не  лучше ли отдохнуть теперь же? — спросила я.    

— Ну,  что вы — отдыхать теперь, или вообще делать что-нибудь определенное теперь, это  не так-то легко, — возразил Ричард. — Короче говоря, невозможно, по  крайней мере для меня.    

— Почему  же нет? — спросила я.    

— Вы  сами знаете, почему, Эстер. Если бы вы жили в недостроенном доме, зная, что его  придется покрыть кровлей или снять ее, зная, что его будут сносить или  перестраивать сверху донизу уже завтра или послезавтра, на будущей неделе,  через месяц или в будущем году, вам трудно было бы там отдыхать — волей-неволей  вам пришлось бы вести беспорядочную жизнь. Так живу и я. Вы сказали: «Отдохнуть  теперь же». Но для нас, истцов, нет слова «теперь».    

Я была почти  готова поверить в притягательную силу суда, о которой мне столько говорила моя  бедная маленькая слабоумная приятельница, потому что снова увидела, как лицо  Ричарда омрачилось по-вчерашнему. Страшно подумать, но что-то в нем напоминало  несчастного, теперь уже покойного «человека из Шропшира».    

— Милый  Ричард, наш разговор начался плохо, — сказала я.    

— Я  знал, что вы это скажете, Хлопотунья.    

— Не  я одна так думаю, милый Ричард. Не я предостерегала вас однажды, умоляя не  возлагать надежд на это фамильное проклятие.    

— Опять  вы возвращаетесь к Джону Джарндису! — с досадой сказал Ричард. — Ну  что ж, придется нам поговорить о нем рано или поздно — ведь самое важное, что  мне нужно сказать, касается его; так уж лучше начать сразу. Милая Эстер,  неужели вы ослепли? Неужели вам не ясно, что в этой тяжбе он заинтересованное  лицо, и если ему, быть может, на руку, чтобы я в ней не разбирался и бросил о  ней думать, то это вовсе не на руку мне.    

— Эх,  Ричард, — сказала я с упреком, — вы видели мистера Джарндиса,  беседовали с ним, жили у него, знали его; так как же вы можете так  говорить, — хотя бы мне одной и в уединенном месте, где никто нас не может  услышать, — и как у вас хватает духу высказывать столь недостойные  подозрения?    

Он густо  покраснел; должно быть, врожденное благородство пробудило в нем угрызения  совести. Помолчав немного, он ответил сдержанным тоном:    

— Эстер,  вы, конечно, знаете, что я не подлец и что с моей точки зрения подозрительность  и недоверие — это дурные качества в юноше моих лет.    

— Безусловно, —  сказала я. — Я совершенно в этом уверена.    

— Что  за милая девушка! — воскликнул Ричард. — Очень похоже на вас и  утешительно для меня. А я нуждаюсь хоть в капельке утешения, — так мучит  меня вся эта история, потому что как бы хорошо она ни кончилась, она все-таки  неприятная, о чем мне излишне говорить вам.    

— Я  отлично знаю, Ричард, — сказала я, — знаю не хуже, чем… чем, скажем,  вы сами, что подобные заблуждения чужды вашей натуре. И я не хуже вас понимаю,  что именно заставило вас перемениться так резко.    

— Нет,  нет, сестричка, — проговорил Ричард более веселым тоном, — вы-то уж,  во всяком случае, будьте ко мне справедливы! Если я имел несчастье подпасть под  влияние тяжбы, то ведь и мистер Джарндис его не избежал. Если она слегка  развратила меня, то, вероятно, слегка развратила и его. Я не говорю, что он  сделался бесчестным человеком, оттого что попал в это сложное и неопределенное  положение; нет, человек он честный, в этом я не сомневаюсь. Но влияние тяжбы  оскверняет всех. Вы же знаете, что всех. Вы слышали, как он сам всегда  утверждал это. Так почему же он один уберегся?    

— Потому,  Ричард, — объяснила я, — что он человек незаурядный, и он твердо  держится за пределами порочного круга.    

— Ну  да, потому-то, потому! — со свойственной ему живостью отозвался  Ричард. — Что ж, милая девушка, может, это и вправду умней и расчетливей,  когда притворяешься равнодушным к судьбе своей тяжбы. Глядя на тебя, прочие  истцы начинают относиться спустя рукава к защите собственных интересов, и может  случиться так, что некоторые люди сойдут в могилу, некоторые обстоятельства  исчезнут из людской памяти, и под шумок произойдет немало событий,  довольно-таки выгодных для тебя.    

Мне было  так жаль Ричарда, что я уже не смогла упрекнуть его даже взглядом. Я вспомнила,  как снисходителен был опекун к его заблуждениям, как беззлобно он о них  говорил.    

— Эстер, —  продолжал Ричард, — вы не должны думать, что я приехал сюда обвинять Джона  Джарндиса у него за спиной. Я приехал только затем, чтобы оправдаться. Я скажу  одно: все шло прекрасно, и мы прекрасно ладили, пока я был мальчиком и в мыслях  не имел этой самой тяжбы; но как только я начал интересоваться ею и разбираться  в ней, дело приняло совершенно другой оборот. Тогда Джон Джарндис вдруг решает,  что мы с Адой должны разойтись, и если я не изменю своего весьма  предосудительного образа действий, значит я ее недостоин. Но я, Эстер, вовсе не  собираюсь менять свой предосудительный образ действий. Я не хочу пользоваться  расположением Джона Джарндиса ценой таких несправедливых компромиссных условий,  каких он не имеет права диктовать. Нравится ему или не нравится, а я должен  защищать свои права и права Ады. Я очень много думал об этом, и вот к какому  выводу я пришел.    

Бедный,  милый Ричард! Он действительно думал об этом очень много. Как ясно это было  видно по его лицу, голосу, по всему его виду.    

— Итак,  я честно сказал ему (надо вам знать, что я написал ему обо всем этом), —  сказал, что между нами имеются разногласия и лучше открыто признать это, чем  скрывать. Я благодарен ему за его добрые намерения и покровительство, и пусть  он идет своей дорогой, а я пойду своей. Дело в том, что дороги наши не  сходятся, По одному из двух завещаний, о которых идет спор, я должен получить  гораздо больше, чем он. Я не берусь утверждать, что именно оно будет признано  законным: однако оно существует и тоже имеет шансы на утверждение.    

— Я  не от вас первого узнала о вашем письме, дорогой Ричард, — сказала  я. — Мне уже говорили об этом, и без единого слова обиды или гнева.    

— В  самом деле? — промолвил Ричард, смягчаясь. — Значит, хорошо, что я  назвал его человеком честным, несмотря на всю эту несчастную историю. Но так я  всегда говорил и никогда в этом не сомневался. Я знаю, милая Эстер, суждения  мои кажутся вам чрезмерно резкими, так же отнесется к ним и Ада, когда вы  расскажете ей о том, что произошло между мною и опекуном. Но, если бы вы так же  вникли в тяжбу, как я; если б вы покорпели над бумагами, как я корпел, когда  работал у Кенджа; если бы вы знали, сколько в этих бумагах скопилось всяких  обвинений и контробвинений, подозрений и контрподозрений, я казался бы вам  сравнительно сдержанным.    

— Может  быть, и так, — сказала я. — Но неужели вы думаете, Ричард, что в этих  бесчисленных бумагах много правды и справедливости?    

— В  тяжбе есть где-то и правда и справедливость, Эстер…    

— Точнее,  были — давным-давно, — сказала я.    

— Есть…  есть… должны быть где-то, — с жаром продолжал Ричард, — и их надо  вытащить на свет божий. Но разве можно вытащить их, превращая Аду во что-то  вроде взятки, в средство зажать мне рот? Вы говорите, что я переменился под влиянием  тяжбы. Джон Джарндис говорит, что каждый, кто в ней участвует, меняется,  менялся и будет меняться под ее влиянием. Следовательно, тем правильней я  поступил, решив сделать все, что в моих силах, чтобы привести ее к концу.    

— Все,  что в ваших силах, Ричард! А разве другие столько лет не делали всего, что было  в их силах? И разве трудности стали легче от того, что было столько неудач?    

— Не  может же это продолжаться вечно, — ответил Ричард с такой кипучей  страстностью, что во мне снова пробудилось печальное воспоминание об одной  недавней встрече. — Я молод и полон рвения, а энергия и решимость часто  творили чудеса. Другие отдавались этому делу только наполовину. Я же посвящаю  ему всего себя. Я превращаю его в цель своей жизни.    

— Но,  Ричард, дорогой мой, тем хуже, тем хуже!    

— Нет,  нет и нет! Не бойтесь за меня, — возразил он ласково. — Вы милая,  добрая, умная, спокойная девушка, которую любят все: но у вас предвзятые  взгляды. А теперь вернемся к Джону Джарндису. Повторяю, добрая моя Эстер, когда  мы с ним были в таких отношениях, которые он считал столь удобными для себя, мы  были в неестественных отношениях.    

— Неужели  отчуждение и враждебность — это естественные отношения между вами, Ричард?    

— Нет,  этого я не говорю. Я хочу сказать, что тяжба поставила нас в неестественные  условия, с которыми естественные родственные отношения несовместимы. Вот для  меня еще одно основание сдвинуть ее с мертвой точки! Когда тяжба кончится, я,  быть может, увижу, что ошибался в Джоне Джарндисе. Когда я с нею разделаюсь, в  голове у меня, возможно, прояснится, и, может быть, я соглашусь с тем, что вы  говорите сегодня. Отлично. Тогда я признаю свою ошибку и принесу ему извинения.    

Откладывать  все до какого-то дня, который существует только в твоем воображении! Оставлять  все запутанным и нерешенным на неопределенный срок!    

— А  теперь, лучшая из наперсниц, — продолжал Ричард, — мне хочется, чтобы  моя кузина Ада поняла, что в своем отношении к Джону Джарндису я не проявляю ни  придирчивости, ни непостоянства, ни своенравия, но действую разумно и  целесообразно. Я хочу объяснить ей при вашем посредстве свое поведение, потому  что она глубоко уважает и почитает кузена Джона, и я знаю, вы опишете ей мой  образ действий в светлых тонах, хоть вы его и не одобряете, и… и, короче  говоря… — тут он запнулся, — я… я не хочу, чтобы такая доверчивая девушка,  как Ада, считала меня сварливым, подозрительным сутягой.    

Я  сказала в ответ, что эти последние слова гораздо более достойны его, чем все,  что он говорил раньше.    

— Что  ж, это похоже на правду, моя милая, — согласился Ричард. — Пожалуй,  так оно и есть. Но я скоро добьюсь своих прав. И тогда опять стану самим собой,  не бойтесь.    

Я  спросила: это все, что я должна передать Аде?    

— Не  все, — ответил Ричард. — Я не могу утаить от нее, что Джон Джарндис  ответил на мое письмо в обычном своем тоне, называя меня «мой дорогой Рик»,  попытался опровергнуть мои доводы и сказал, что они не ухудшат его отношения ко  мне. (Все это очень мило, конечно, но дела не меняет.) Пусть Ада знает: я  теперь потому вижусь с ней редко, что защищаю ее интересы также, как и  свои, — поскольку мы в совершенно одинаковом положении, — и если до  нее дойдут вздорные слухи о том, что я будто бы легкомысленный и  неблагоразумный человек, то она им, надеюсь, не поверит; напротив, я все время  жду конца тяжбы и в зависимости от этого строю свои планы. Раз я теперь  совершеннолетний и уже вступил на определенный путь, я не считаю себя обязанным  давать отчет Джону Джарндису ни в каких своих поступках; но Ада все еще состоит  под опекой суда, и я пока не прошу ее снова стать моей невестой. Когда же она  сделается самостоятельной, я опять буду самим собой, а наши обстоятельства  тогда, наверное, изменятся к лучшему. Если вы передадите ей все это со  свойственной вам деликатностью, вы окажете мне очень большую и очень ценную  услугу, милая Эстер, а я с тем большей силой буду врубаться в дебри  джарндисовской тяжбы. Конечно, я не прошу вас умалчивать обо всем этом в  Холодном доме.    

— Ричард, —  отозвалась я, — вы оказали мне большое доверие, но боюсь, что вы не  послушаетесь моего совета, правда?    

— В  этом отношении не могу послушаться, милая девушка. Во всем остальном — охотно.    

Как  будто в его жизни было что-то другое! Как будто весь его жизненный путь и  характер не были окрашены в один цвет!    

— Можно  мне задать вам один вопрос, Ричард?    

— Разумеется, —  сказал он со смехом. — Кому же и спрашивать, как не вам?    

— Вы  сами сказали, что ведете беспорядочную жизнь.    

— А  как быть, милая Эстер, если еще ничего не упорядочено?    

— Вы  опять в долгу?    

— Ну,  конечно, — признался Ричард, удивленный моей простотой.    

— Почему  же «конечно»?    

— Потому  что иначе нельзя, милое дитя. Не могу же я весь отдаться какой-нибудь цели и не  нести никаких расходов. Вы забываете, а может быть и не знаете, что мы с Адой  упомянуты как наследники и в том и в другом из двух спорных завещаний. По  одному из них мы должны получить больше, по другому меньше — вопрос только в  этом. Так или иначе, я не выйду из рамок завещанной суммы. Будьте спокойны,  милая девушка, — добавил Ричард, забавляясь моим волнением, — все  обойдется хорошо! Я все это преодолею, дорогая!    

Я так  ясно понимала опасность, угрожающую юноше, что всячески пыталась, заклиная его  именем Ады, опекуна и своим собственным, предостеречь его с помощью самых  убедительных доводов, какие только могла придумать, и указать ему на его  ошибки. Он слушал меня терпеливо и кротко, но мои слова отскакивали от него, не  производя ни малейшего впечатления. Да и немудрено, раз он в своем заблуждении  так отнесся к письму опекуна; но я все же решила попробовать, не поможет ли влияние  Ады.    

Итак,  когда мы вернулись в деревню, я пошла домой завтракать и, сначала подготовив  Аду к тому, что мне предстояло ей сказать, откровенно объяснила ей, почему мы  должны опасаться, что Ричард погубит себя и попусту растратит свою жизнь. Это,  конечно, очень ее огорчило, хотя она гораздо больше, чем я, надеялась, что он  исправит свои ошибки, — так это было похоже на мою любящую девочку! —  и она сейчас же написала ему следующее коротенькое письмо:    

     

«Мой  дорогой кузен!    

Эстер  передала мне все, что Вы говорили ей сегодня утром. Я пишу это письмо, чтобы  самым серьезным образом сказать Вам, что я во всем с нею согласна, и Вы,  несомненно, рано или поздно поймете, как исключительно правдив, искренен и добр  наш кузен Джон, а тогда будете горько-горько сожалеть о том, что (сами того не  желая) были к нему так несправедливы.    

Я  вряд ли сумею выразить то, что хочу сказать Вам, но верю, что Вы меня поймете.  Я опасаюсь, мой дорогой кузен, что Вы отчасти ради моего блага готовите столько  горя для себя; а если — для себя, то, значит, и для меня.    

Если  это так и если Вы, заботясь о моих интересах, занимаетесь этим делом, то я  самым серьезным образом прошу и умоляю Вас отказаться от него. Все, что Вы  можете сделать для меня, не даст мне и половины того счастья, какое я испытаю,  когда Вы вырветесь из того мрака, в котором родились мы оба. Не сердитесь на  меня за то, что я говорю это. Прошу Вас, очень прошу, милый Ричард, и ради меня  и ради Вас, поймите, что нельзя не чувствовать отвращения к тому источнику бед,  который отчасти послужил причиной того, что оба мы осиротели в детстве, и очень  прошу Вас: забудьте о нем навсегда. Мы по опыту знаем теперь, что ничего  хорошего в нем нет, что никаких благ он нам не сулит и ничего, кроме горя, не  принесет.    

Мой  дорогой кузен, мне незачем говорить Вам, что Вы совершенно свободны и, очень  возможно, найдете другую девушку, которую полюбите гораздо больше, чем ту, что  была Вашей первой любовью. Позвольте мне Вам сказать, что по моему глубокому  убеждению Ваша избранница охотно разделит с Вами Ваш жребий, как бы он ни был  скромен и беден, если только увидит, что Вы счастливы, исполняете свой долг,  идете избранной Вами дорогой; но она не захочет возлагать надежды на богатство  или даже получить крупное наследство вместе с Вами (хотя получить его вряд ли  удастся), если за него придется заплатить многими томительными годами,  проведенными в бесплодном ожидании и тревоге, и Вашим равнодушием к любым  другим целям. Вы, может быть, удивляетесь, что я говорю это очень уверенно,  хотя сама так неопытна и так мало знаю жизнь, но сердце подсказывает мне, что я  права.    

Глубоко  любящая Вас, дорогой кузен, навсегда Ваша    

Ада».    

     

Прочитав  это письмо, Ричард сразу же явился к нам, хотя письмо почти — а может быть, и  совсем — не повлияло на него. Это мы еще посмотрим, кто прав, а кто не прав,  говорил он… он нам докажет… мы увидим! Он был оживлен и пылок, — очевидно,  нежность Ады приятно взволновала его; но мне оставалось лишь вздыхать и  надеяться, что, когда он перечитает письмо, оно произведет на него более глубокое  впечатление, чем произвело теперь.    

Ричард и  мистер Скимпол собирались провести с нами весь этот день и заказали себе места  в почтовой карете на следующее утро, поэтому я стала искать удобного случая  поговорить и с мистером Скимполом. Мы много времени проводили на воздухе, так  что случай скоро представился, и я тогда осторожно объяснила мистеру Скимполу,  что, потворствуя Ричарду, он возлагает на себя некоторую ответственность.    

— Ответственность,  дорогая мисс Саммерсон? — подхватил он мое последнее слово, улыбаясь  сладчайшей улыбкой. — Ну нет, эта штука никак не для меня. Никогда в жизни  я не возлагал на себя ответственности и никогда не возложу.    

— По-моему,  каждый человек обязан нести за что-то ответственность, — сказала я  довольно робко, так как он был гораздо старше и гораздо умнее меня.    

— Разве? —  проговорил мистер Скимпол, выслушав эту новую для него точку зрения с  очаровательным и шутливым удивлением. — Но ведь не каждый человек обязан  быть платежеспособным, правда? Я неплатежеспособен. И никогда не был таковым.  Смотрите, дорогая мисс Саммерсон, — он вынул из кармана горсть мелких  серебряных и медных монет, — вот сколько-то денег. Не имею понятия,  сколько именно. Лишен способности сосчитать их. Скажите, что это четыре  шиллинга и девять пенсов, скажите, что — четыре фунта и девять  шиллингов, — как хотите. Говорят, я задолжал больше. Пожалуй,  действительно больше. Пожалуй, я задолжал столько, сколько добрые люди мне  одолжили. Если они не перестают давать мне в долг, почему я не смею брать у них  взаймы? Вот вам Гарольд Скимпол как на ладони. Если это называется  ответственностью, я готов нести ее.    

Он  непринужденно спрятал деньги, взглянув на меня с улыбкой, сиявшей на его тонком  лице, словно речь его относилась к чудачествам какого-то постороннего человека;  а я почти уверовала в то, что он сам и правда не имеет к ним отношения.    

— Раз  уж вы заговорили об ответственности, — продолжал он, — мне хочется  отметить, что никогда я не имел счастья встречать особы, столь проникнутой  возвышенным чувством ответственности, как вы. Вы представляетесь мне  воплощением ответственности. Когда я вижу, уважаемая мисс Саммерсон, как вы  стараетесь, чтобы маленькая упорядоченная система, в центре которой вы стоите,  была безупречна, я готов сказать себе, — точнее, я очень часто себе говорю, —  вот это ответственность!    

После  этих слов трудно было объяснить ему, что я имею в виду, но я все же сказала,  что все мы полагаемся на него и хотим верить, что он будет опровергать, а не  поддерживать оптимистические взгляды Ричарда на тяжбу.    

— Очень  охотно опроверг бы, — отозвался мистер Скимпол, — будь это в моих  силах. Но, дорогая мисс Саммерсон, я человек бесхитростный и не умею  притворяться. Если он возьмет меня за руку и повлечет по воздуху через  Вестминстер-Холл в погоню за фортуной, мне придется следовать за ним. Если он  скажет: «Скимпол, пляшите со мной!», мне придется пуститься в пляс. Здравый  смысл отверг бы это, я знаю, но у меня нет здравого смысла.    

— Это  большое несчастье для Ричарда, — заметила я.    

— Вы  так думаете? — отозвался мистер Скимпол. — Не говорите, не говорите!  Предположим, он завел дружбу со Здравым смыслом… а это славный малый… весь в  морщинах… ужасающе практичный… в каждом кармане на десять фунтов мелочи… в  руках разграфленная счетная книга… в общем, скажем, похож на сборщика налогов.  Допустим, что наш дорогой Ричард — жизнерадостный, пылкий юноша, который скачет  через препятствия и, словно едва расцветший бутон, благоухает поэзией, —  скажет этому весьма почтенному спутнику: «Я вижу перед собой золотую даль; она  очень яркая, очень красивая, очень радостная, и вот я несусь по горам и по  долам, чтобы доскакать до нее!» А почтенный спутник немедленно собьет его с ног  разграфленной книгой; заявит ему трезвым, прозаическим тоном, что ничего такого  не видит; докажет ему, что это вовсе не золотая даль, а сплошные судебные  пошлины, мошенничества, парики из конского волоса и черные мантии. Ну, знаете  ли, разочарование будет мучительным; несомненно полезным до последней степени,  но неприятным. Я так поступать не могу. У меня нет разграфленной счетной книги;  в моем характере нет элементов, присущих сборщику налогов; я отнюдь не  почтенный человек и не хочу им стать. Странно, быть может, но это так!    

Не  стоило больше продолжать этот праздный разговор, поэтому я предложила догнать  Аду и Ричарда, которые немного опередили нас, и, отчаявшись в мистере Скимполе,  отказалась от безнадежных попыток его усовестить. Утром он успел побывать в  усадьбе Дедлоков и во время прогулки юмористически описывал нам портреты их  предков. По его словам, среди покойных леди Дедлок были пастушки столь  внушительного вида, что даже мирные посохи превращались в их руках в оружие  нападения. Свои стада они стерегли в пышных юбках с фижмами и пудреных париках  и налепляли себе мушки, чтобы пугать простой народ, подобно тому как вожди  некоторых племен раскрашивают себя перед битвой. Среди них был некий сэр… как  его… Дедлок, которого художник изобразил на фоне битвы, взрыва бомбы, клубов  дыма, вспышек молнии, пылающего города и осажденной крепости, причем все это  умещалось между задними ногами его коня, что, по мнению мистера Скимпола,  доказывало, Сколь низко ставят Дедлоки подобные пустяки. Все представители  этого рода, говорил мистер Скимпол, при жизни были «чучелами», так что из них  составилась обширная коллекция чучел, с остекленевшими глазами, посаженных  самым пристойным образом на всевозможные сучья и насесты, очень корректных,  совершенно оцепеневших и навеки покрытых стеклянными колпаками.    

Теперь  стоило кому-нибудь упомянуть о Дедлоках, как я начинала волноваться; так что у  меня стало легче на душе, когда Ричард с возгласом удивления побежал навстречу  какому-то незнакомцу, которого заметил первый, в то время как тот неторопливо  подходил к нам.    

— Ну  и ну! — проговорил мистер Скимпол. — Смотрите-ка — Воулс!    

Это  приятель Ричарда? спросили мы у него.    

— И  приятель и поверенный, — ответил мистер Скимпол. — Вот, уважаемая  мисс Саммерсон, если вам нужны Здравый смысл, чувство ответственности и  порядочность, воплощенные в одном лице, если вам нужен человек, примерный во  всех отношениях, — пожалуйста, вот вам Воулс. А мы и не знали, отозвались  мы, что дела Ричарда ведет некто Воулс.    

— Когда  Ричард достиг совершеннолетия, — объяснил мистер Скимпол, — он  расстался с нашим приятелем, Велеречивым Кенджем, и, насколько я знаю,  обратился к Воулсу. Точнее, я знаю это наверное, потому что сам познакомил  Ричарда с Воулсом.    

— А  вы давно его знаете? — спросила Ада.    

— Воулса?  Дорогая мисс Клейр, я знаю его так, как знаю нескольких других  джентльменов-юристов. Однажды он очень вежливо и любезно начал что-то такое…  начал судебное преследование, — так это, кажется, называется, —  которое заключилось тем, что меня заключили в тюрьму. Кто-то был настолько  добр, что вмешался и уплатил за меня деньги… сколько-то и четыре пенса, —  я позабыл, сколько там было фунтов и шиллингов, но запомнил, что в конце суммы  стояло четыре пенса, запомнил потому, что мне тогда показалось очень странным,  что я кому-то должен четыре пенса… ну, а потом я познакомил Воулса с Ричардом.  Воулс попросил меня отрекомендовать его, и я исполнил его просьбу. Но теперь  мне вдруг пришло в голову, — добавил он, вопросительно глядя на нас с  самой ясной своей улыбкой, словно он только сейчас сделал это открытие, —  теперь мне пришло в голову, что, может быть, Воулс дал мне за это взятку? Во всяком  случае, он дал мне что-то и назвал это «комиссионными». Может быть, это была  бумажка в пять фунтов? А вы знаете, пожалуй, он действительно дал мне  пятифунтовую бумажку!    

Дальнейшим  его рассуждениям на эту тему помешал Ричард, который вернулся очень  возбужденный и торопливо представил нам мистера Воулса — долговязого, тощего,  сутулого человека лет пятидесяти, с высоко поднятыми плечами, поджатыми губами,  посиневшими, точно от холода, и желтым лицом, усеянным красными прыщами. Он  носил черный костюм, застегнутый до самого подбородка, и черные перчатки, и  если в нем было что-нибудь замечательное, так это его безжизненный вид и  пристальный взгляд, которым он медленно впивался в Ричарда.    

— Надеюсь,  я не помешал вам, леди, — сказал мистер Воулс; и я заметила еще одну его  отличительную особенность: он говорил каким-то утробным голосом. — Я  условился с мистером Карстоном, что всегда буду уведомлять его о разборе его  дела в Канцлерском суде, и, когда вчера вечером, после отправки почты, один из  моих клерков доложил мне, что дело довольно неожиданно поставлено на повестку  завтрашнего заседания, я сегодня рано утром сел в почтовую карету и приехал  сюда, чтобы переговорить со своим клиентом.    

— Вот  видите! — проговорил Ричард, краснея и торжествующе глядя на нас с  Адой. — Мы теперь ведем дела не по старинке, не плетемся шагом. Мы галопом  мчимся вперед! Мистер Воулс, нам нужно нанять какой-нибудь экипаж до городка,  где останавливается почтовая карета, сесть в нее сегодня же вечером и уехать в  Лондон!    

— Как  вам будет угодно, сэр, — ответил мистер Воулс. — Я весь к вашим  услугам.    

— Постойте, —  сказал Ричард, посмотрев на часы. — Если я сейчас сбегаю в «Герб  Дедлоков», уложу свой чемодан и найму двуколку, или фаэтон, или что попадется,  у нас останется еще час до отъезда. Я вернусь к чаю. Кузина Ада, вы вместе с  Эстер займете мистера Воулса в мое отсутствие?    

Горячась  и спеша, он сейчас же убежал и скоро скрылся из виду в вечернем сумраке. А мы  все пошли по направлению к дому.    

— Но  разве это так необходимо, чтобы мистер Карстон присутствовал завтра на судебном  заседании, сэр? — спросила я. — Разве это может улучшить положение  дел?    

— Нет,  мисс, — ответил мистер Воулс. — Насколько я могу судить, не может.    

Мы с  Адой выразили сожаление, что Ричард поедет только для того, чтобы обмануться в  своих надеждах.    

— Мистер  Карстон желает следить за своими интересами лично и поставил мне условием  осведомлять его о ходе дела, — объяснил мистер Воулс, — а когда  клиент ставит какое-нибудь условие и оно не является безнравственным, мне  надлежит его соблюдать. Я стремлюсь вести дела аккуратно и начистоту. Я вдовец,  у меня три дочери — Эмма, Джейн и Кэролайн, — и я стараюсь так выполнять  свой долг, чтобы оставить им доброе имя. Приятное здесь место, мисс.    

Это  замечание было обращено ко мне, так как я шла рядом с мистером Воулсом, и я  согласилась с ним и стала перечислять все здешние достопримечательности.    

— Интересно! —  сказал мистер Воулс. — Я имею счастье содержать моего престарелого отца,  проживающего в Тоунтонской долине[155]  — на своей родине, — и весьма восхищаюсь той местностью. Не думал я, что  здешняя не менее живописна.    

Желая  поддержать разговор, я спросила мистера Воулса, не хочется ли ему навсегда  поселиться в деревне?    

— Этим  вопросом, мисс, вы затронули во мне чувствительную струну, — ответил  он. — Здоровье у меня неважное (сильно испорчено пищеварение), и если бы я  имел возможность думать о себе одном, я искал бы убежища в сельском образе  жизни, главным образом потому, что обязанности моей профессии всегда  препятствовали мне вращаться в обществе и в частности — дамском, которое меня  особенно привлекало. Но, имея трех дочерей — Эмму, Джейн и Кэролайн — и  престарелого отца, я не могу позволить себе быть эгоистичным. Правда, мне уже  не приходится содержать мою дражайшую бабушку, — она скончалась на сто  втором году от рождения, — но осталось еще много таких причин, которые  заставляют мельницу молоть беспрерывно.    

Слушая  его, надо было напрягать внимание, так как он говорил безжизненно, глухим,  утробным голосом.    

— Вы  извините меня за упоминание о моих дочерях, — сказал он. — Это моя  слабость. Мне хочется оставить бедным девушкам маленькое независимое состояние,  а также доброе имя.    

Тут мы  подошли к дому мистера Бойторна, где нас ожидал стол, накрытый для вечернего  чая. Вскоре, волнуясь и спеша, пришел Ричард и, опершись на спинку кресла, в  котором сидел мистер Воулс, шепнул ему что-то на ухо. Мистер Воулс ответил  громко — или, лучше сказать, насколько мог громко:    

— Вы  увозите меня с собой, сэр? Пожалуйста, мне все равно, сэр. Как вам будет  угодно. Я весь к вашим услугам.    

Мы  узнали из дальнейшего разговора, что мистера Скимпола оставят здесь до утра, а  завтра он займет те два места в почтовой карете, за которые уже заплатили.  Страдая за Ричарда и очень опечаленные разлукой с ним, мы с Адой совершенно  ясно, хотя по возможности вежливо, дали понять, что расстанемся с мистером  Скимполом в «Гербе Дедлоков» и уйдем к себе, как только путники уедут.    

Вместе с  Ричардом, который мчался вперед, окрыленный надеждами, мы миновали деревню и  поднялись на пригорок, где, по его приказу, ожидал человек с фонарем, державший  под уздцы тощую, изможденную клячу, запряженную в двуколку.    

Никогда  мне не забыть этих двух путников, сидевших друг подле друга, в свете фонаря:  Ричард — возбужденный, горячий, веселый, с вожжами в руках, и мистер Воулс —  оцепеневший, в черных перчатках, застегнутый на все пуговицы, взирающий на  соседа, как змея, которая взглядом зачаровывает свою жертву. Я как сейчас все  это вижу: теплый, темный вечер, летние зарницы, пыльная дорога, окаймленная  живыми изгородями и высокими деревьями, тощая, изможденная кляча с  настороженными ушами, и спешный отъезд на разбирательство тяжбы «Джарндисы  против Джарндисов».    

Моя  дорогая девочка сказала мне в тот вечер, что ей безразлично, будет ли Ричард  богат или беден, окружен друзьями или покинут всеми; и чем больше он будет  Нуждаться в любви верного сердца, тем больше любви найдет он в этом верном  сердце; и еще сказала, что, если он и теперь, несмотря на все свои заблуждения,  думает о ней, то она будет думать о нем всегда; забудет о себе, если он  позволит ей всецело посвятить себя его благу; забудет о своих удовольствиях,  желая доставить удовольствие ему.    

Сдержала  ли она свое слово?    

Я смотрю  на лежащую передо мной дорогу, которая становится все короче, — так что  конец пути уже виден; и над мертвым морем канцлерской тяжбы и разбитыми  обломками, выброшенными им на берег, вижу свою любимую подругу, верную и  добрую.    

 Глава XXXVIII    

Борьба чувств    

     

Когда  нам пришла пора вернуться в Холодный дом, мы выехали в назначенный день, и все  наши домочадцы оказали нам самый радушный прием. Я совсем поправилась, окрепла  и, как только увидела корзиночку с ключами, которую принесли ко мне в комнату,  ознаменовала свой приезд веселым тоненьким перезвоном, совсем как на Новый год.  «Ну, Эстер, смотри же, — сказала я себе, — повторяю опять: помни о  своем долге, помни; и если ты еще не очень радуешься тому, что должна исполнять  свой долг весело и с удовольствием, во что бы то ни стало и при всех  обстоятельствах, то обязана радоваться. Вот все, что мне нужно сказать тебе,  дорогая!»    

В первые  дни у меня каждое утро было так занято разными хлопотами и возней с хозяйством,  так заполнено проверкой счетов, непрерывной беготней взад и вперед из  Брюзжальни в другие комнаты и обратно, новой раскладкой вещей в бесчисленных  ящиках и шкафах, и вообще налаживанием всей жизни заново, что я ни минуты не  была свободна. Но когда все было устроено и приведено в порядок, я решила на  несколько часов съездить в Лондон; а побудило меня к этому одно обстоятельство,  упомянутое в письме, которое я уничтожила в Чесни-Уолде.    

Для этой  поездки я выдумала предлог: сказала, что хочу повидаться с Кедди Джеллиби — так  я ее всегда называла, — но сначала написала ей записку с просьбой пойти со  мной в одно место, где мне нужно побывать по делу. Выехав из дому спозаранку, я  так быстро прибыла в Лондон, что отправилась на Ньюмен-стрит, имея целый день в  своем распоряжении.    

Кедди не  видела меня со дня своей свадьбы и так обрадовалась, была так приветлива, что я  уже почти опасалась, как бы муж не приревновал ее ко мне. Но он был, по-своему,  такой же противный… то есть — милый; словом, повторилась старая история — оба  они, как и все, кого я знала, были со мной так ласковы, что я никогда бы не  смогла заслужить подобное отношение к себе.    

Мистер  Тарвидроп-старший еще лежал в постели, и Кедди готовила для него шоколад, а  грустный мальчуган, подмастерье (меня удивило, что в танцевальной профессии  могут быть подмастерья), ждал, пока шоколад будет готов, чтобы отнести его  наверх. Кедди сказала мне, что ее свекор чрезвычайно любезен и внимателен, и  они дружно живут все вместе. (Она говорила, что они «живут все вместе», но на  самом деле пожилой джентльмен кушал самые лучшие кушанья и занимал самое лучшее  помещение, тогда как Кедди с мужем довольствовались объедками и ютились в двух  угловых комнатушках над конюшнями.)    

— А  как поживает ваша мама, Кедди? — спросила я.    

— Мне  рассказывает о ней папа, Эстер, — ответила Кедди, — но вижу я ее  очень редко. Мы с ней в хороших отношениях, чему я очень рада, но мама считает  мой брак с учителем танцев глупостью и боится, как бы это не набросило тень и  на нее.    

Я  подумала, что если бы миссис Джеллиби выполняла свой нравственный долг и  семейные обязанности, вместо того чтобы водить телескопом по горизонту в  поисках других занятий, то сумела бы предохранить себя от подобных  неприятностей, но вряд ли стоит упоминать, что я не высказала этих мыслей.    

— А  ваш папа, Кедди?    

— Он  заходит к нам каждый вечер, — ответила Кедди, — и с таким  удовольствием сидит вон там в углу, что на него приятно смотреть.    

Бросив  взгляд на этот угол, я увидела на стене отчетливый след от головы мистера  Джеллиби. Утешительно было сознавать, что он нашел, наконец, куда приклонить  голову.    

— А  вы, Кедди, — спросила я, — очень заняты, наверное?    

— Да,  дорогая, очень занята, — ответила Кедди. — Открою вам большой секрет:  я сама готовлюсь давать уроки танцев. У Принца слабое здоровье, и мне хочется  ему помочь. Уроки здесь, в других школах, у учеников на дому да еще возня с  подмастерьями, — право же, у него, бедняжки, слишком много работы!    

И опять  мне так странно было слышать о каких-то «танцевальных подмастерьях», что я  спросила Кедди, много ли их?    

— Четверо, —  ответила Кедди. — Один живет у нас и трое приходящих. Очень милые  ребятишки; но когда они сходятся вместе, им, как и всем детям, конечно, хочется  играть, а не работать. Так, например, мальчуган, которого вы только что видели,  вальсирует один в пустой кухне, а остальных мы рассовываем по всему дому — кого  куда.    

— Лишь  для того, конечно, чтобы они сами упражнялись делать «па»? — предположила  я.    

— Именно, —  подтвердила Кедди. — Каждый день они несколько часов практикуются в «па»,  которые им показали. Но танцуют они в классе, а теперь, летом, мы проходим  фигуры танцев каждое утро, с пяти часов.    

— Ну  и трудовая жизнь у вас! — воскликнула я.    

— Вы  знаете, дорогая, — отозвалась Кедди с улыбкой, — когда приходящие  подмастерья звонят нам утром (звонок проведен в нашу комнату, чтобы не  беспокоить мистера Тарвидропа-старшего), я открываю окно и вижу, как они стоят  на улице с бальными туфлями под мышкой — ни дать ни взять мальчишки-трубочисты.    

Теперь  хореография предстала передо мной в совершенно новом свете. Кедди же,  насладившись эффектом своих слов, весело рассказала мне во всех подробностях о  собственных занятиях.    

— Видите  ли, дорогая, чтобы сократить расходы на тапера, мне нужно самой научиться  немножко играть на рояле, да и на «киске» тоже — то есть на скрипке, — и  вот приходится теперь упражняться в игре на этих инструментах да еще  совершенствоваться в нашей профессии. Будь мама похожа на других матерей, я бы  немножко знала музыку, хоть для начала. Но музыке меня не учили, и должна  признаться, что занятия ею на первых порах приводят меня в отчаяние. К счастью,  у меня очень хороший слух, а к скучной работе я привыкла — этим-то я, во всяком  случае, обязана маме, — а вы знаете, Эстер, где есть желание, там будет и  успех; это относится ко всему на свете.    

Тут  Кедди со смехом села за маленькое расстроенное фортепьяно и очень бойко  забарабанила кадриль. Доиграв ее, она покраснела, поднялась и сказала с  улыбкой:    

— Не  смейтесь надо мной, пожалуйста, милая девочка!    

Мне не  смеяться хотелось, а плакать, но я не сделала ни того, ни другого. Я ободряла и  хвалила ее от всего сердца. Ведь я хорошо понимала, что, хотя она вышла за  простого учителя танцев и сама непритязательно стремилась сделаться лишь  скромной учительницей, но она избрала естественный, здоровый, внушенный любовью  путь труда и постоянства, который был не хуже любой миссии.    

— Дорогая  моя, — проговорила Кедди, очень довольная, — вы представить себе не  можете, как вы меня подбодрили. Чем только я вам не обязана! Какие перемены,  Эстер, даже в моем маленьком мирке! Помните тот первый вечер, когда я вела себя  так невежливо и вся выпачкалась чернилами? Кто мог подумать тогда, что из всех  возможных и невозможных занятий я выберу преподавание танцев?    

Муж ее,  куда-то уходивший во время этого разговора, теперь вернулся и собирался начать  упражнения с подмастерьями в бальном зале, а Кедди сказала, что полностью  предоставляет себя в мое распоряжение. Но идти нам было еще рано, и я с большим  удовольствием сообщила ей это — мне не хотелось уводить ее в часы занятий.  Поэтому мы втроем отправились к подмастерьям, и я приняла участие в танцах.    

Вот были  диковинные ребятишки, эти подмастерья! Кроме грустного мальчугана, который,  надеюсь, загрустил не потому, что вальсировал один в пустой кухне,  подмастерьями числились еще два мальчика и маленькая, неопрятная хромая девочка  в прозрачном платьице и очень безвкусной шляпке (тоже из какого-то прозрачного  материала). И как не по-детски вела себя эта девочка, носившая свои бальные  туфельки в затрепанном бархатном ридикюле! Как жалки были (когда они не  танцевали) эти мальчуганы в рваных чулках и дырявых туфлях с совершенно смятыми  задниками, таскавшие в карманах веревочки, камешки и костяшки!    

Я  спросила Кедди, что побудило их родителей выбрать для своих ребят эту  профессию? Кедди ответила, что не знает, — может быть, детей готовят для  преподавания танцев, а может быть — для сцены. Родители их — люди бедные; так,  например, мать грустного мальчугана торгует имбирным пивом в ларьке.    

Мы с  величайшей серьезностью танцевали целый час, причем грустный ребенок делал  чудеса своими нижними конечностями, в движениях которых можно было подметить  некоторые признаки получаемого им удовольствия; но выше его талии этих  признаков не наблюдалось. Кедди не сводила глаз с мужа, явно стараясь подражать  ему, хотя сама уже успела приобрести грацию и уверенность в движениях, что в  соединении с ее хорошеньким личиком и прекрасной фигурой производило  чрезвычайно приятное впечатление. Она уже теперь почти целиком взяла на себя  обучение подмастерьев, и муж ее редко вмешивался в занятия, — разве что  исполнял свою роль в какой-нибудь фигуре, если его участие было необходимо. Но  он всегда аккомпанировал. Стоило посмотреть, как жеманилась девочка в  прозрачном одеянии и как снисходительно она относилась к мальчикам! Так мы  проплясали добрый час.    

Когда  урок окончился, муж Кедди собрался уходить в какую-то школу, а Кедди убежала  принарядиться перед тем как выйти вместе со мной. В это время я сидела в  бальном зале и смотрела на подмастерьев. Двое приходящих убежали на лестницу,  переобуться и подергать за волосы пансионера, о чем я догадалась по его  негодующим крикам. Вернувшись в застегнутых курточках, с бальными туфлями за  пазухой, они вынули свертки с хлебом и холодным мясом и принялись закусывать,  расположившись под лирой, нарисованной на стене. Девочка в прозрачном платье,  сунув туфельки в ридикюль и натянув на ноги стоптанные башмаки, рывком втиснула  голову в безвкусную шляпку; а на мой вопрос, любит ли она танцевать, ответила:  «Только не с мальчишками», Завязала ленты под подбородком и с презрительным  видом ушла домой.    

— Мистер  Тарвидроп-старший, — сказала Кедди, — очень сожалеет, что еще не  кончил своего туалета и потому лишен удовольствия повидать вас перед вашим  уходом. Он вас прямо боготворит, Эстер.    

Я  сказала, что очень ему признательна, но не нашла нужным добавить, что охотно  обойдусь без его внимания.    

— Он  очень долго занимается своим туалетом, — объяснила Кедди, — потому  что на него, знаете ли, обращают большое внимание и ему нужно поддерживать свою  репутацию. Вы не поверите, до чего он любезен с папой! Он может целый вечер  рассказывать папе о принце-регенте, и я ни разу не видела, чтобы папа слушал кого-нибудь  с таким интересом.    

Я  представила себе, как мистер Тарвидроп рисуется своим «хорошим тоном» в  присутствии мистера Джеллиби, и пришла в полный восторг от этой картины. Потом  я спросила Кедди, не пытается ли он когда-нибудь вызвать ее отца на разговор?    

— Нет, —  ответила Кедди, — вряд ли, но он всегда говорит сам, обращаясь к папе, и  папа очень восхищается им и слушает его с удовольствием. Я знаю, конечно, что  папа не имеет понятия о хорошем тоне, но он чудесно ладит с мистером Тарвидропом.  Вы себе не представляете, как они подружились. Папа никогда не нюхал табака, а  теперь он всякий раз берет понюшку из табакерки мистера Тарвидропа и то  поднесет ее к носу, то опустит, и так весь вечер.    

Подумать  только — надо же было случиться, чтобы именно мистер Тарвидроп-старший явился  спасать мистера Джеллиби от Бориобула-Гха! Это показалось мне чрезвычайно  странным и забавным.    

— Что  касается Пищика, — нерешительно продолжала Кедди, — я боялась больше  всего на свете (почти так же, как боюсь, что у меня самой родится ребенок), как  бы он не обеспокоил мистера Тарвидропа, но мистер Тарвидроп так ласков с  мальчиком, что и выразить нельзя. Он сам просит его привести, милая. Позволяет  Пищику приносить ему газету в постель, угощает его корочками от своих гренков,  гоняет по дому с разными маленькими поручениями, посылает ко мне за мелочью.  Словом, чтобы долго не распространяться на эту тему, скажу, что я очень  счастлива и должна горячо благодарить судьбу, — весело заключила  Кедди. — Так куда же мы пойдем, Эстер?    

— На  Олд-стрит-роуд, — ответила я, — мне нужно сказать несколько слов  одному клерку из юридической конторы, тому, которого послали встретить меня у  почтовой станции, когда я приехала в Лондон и познакомилась с вами, дорогая. Я  сейчас вспомнила, что этот самый джентльмен отвез нас тогда к вам.    

— Если  так, кому же идти туда с вами, как не мне, — сказала Кедди.    

Мы пошли  на Олд-стрит-роуд и, отыскав квартиру миссис Гаппи, спросили, дома ли хозяйка.  Миссис Гаппи, сидевшая в гостиной, не дождавшись, пока ее вызовут, выглянула в  переднюю с риском, что дверь раздавит ее, как орех, немедленно представилась  нам и пригласила нас войти. Это была пожилая женщина в огромном чепце; нос у  нее был красноватый, а глаза посоловелые, зато все лицо расплывалось в улыбке.  Душная маленькая гостиная была убрана для приема гостей, и здесь висел портрет  сына хозяйки, более точный, если можно так выразиться, чем сама натура, —  столь настойчиво он подчеркивал все черты оригинала без единого исключения.    

Но в  гостиной находился не только портрет, мы увидели здесь и оригинал. Разодетый  необычайно пестро, он сидел за столом и читал какие-то юридические документы,  приставив указательный палец ко лбу.    

— Мисс  Саммерсон, — проговорил мистер Гаппи, вставая, — ваше посещение  превратило мое жилище в оазис. Мамаша, будьте добры, принесите стул для другой  леди и не путайтесь под ногами.    

Миссис  Гаппи, не переставая улыбаться, что придавало ей удивительно игривый вид,  исполнила просьбу сына, а сама села в углу и обеими руками прижала к груди  носовой платок, словно припарку.    

Я  представила Кедди, и мистер Гаппи сказал, что все мои друзья встретят у него  более чем радушный прием. Затем я перешла к цели своего посещения.    

— Я  позволила себе написать вам записку, сэр, — начала я.    

Желая  засвидетельствовать получение записки, мистер Гаппи вынул ее из грудного  кармана, прижал к губам и с поклоном опять положил в карман. Это так рассмешило  мамашу мистера Гаппи, что она завертела головой, заулыбалась еще игривей и,  молчаливо ища сочувствия, толкнула локтем Кедди.    

— Можно  мне немного поговорить с вами наедине? — спросила я.    

Тут  мамашу мистера Гаппи охватил такой припадок веселья, какого я в жизни не  видывала. Смеялась она совершенно беззвучно, но при этом вертела и качала  головой, прикладывала платок ко рту, искала у Кедди сочувствия, толкая ее  локтем, рукой, плечом, и вообще так расшалилась, что ей лишь с трудом удалось  провести Кедди через маленькую двустворчатую дверь в смежную комнату — свою  спальню.    

— Мисс  Саммерсон, — сказал мистер Гаппи, — вы извините причуды родительницы,  которая вечно заботится о счастье своего детища. Мамаша, правда, очень  надоедлива, но все это у нее от материнской любви.    

Я не  представляла себе, что можно так густо покраснеть и так измениться в лице, как  это случилось с мистером Гаппи, когда я подняла вуаль.    

— Я  просила вас позволить мне увидеться с вами здесь, мистер Гаппи, — сказала  я, — так как решила не заходить в контору мистера Кенджа: я вспомнила о  том, что вы однажды говорили мне по секрету, и боялась поставить вас в неловкое  положение.    

Должно  быть, я все-таки поставила его в неловкое положение. Никогда я не видела такого  смущения, такого замешательства, такого изумления и страха.    

— Мисс  Саммерсон, — запинаясь, пробормотал мистер Гаппи. — Я… я… прошу  прощения, но мы, юристы, мы… мы считаем необходимым высказываться определенно.  Вы говорите о том случае, мисс, когда я… я оказал себе честь сделать вам  предложение, которое…    

У  мистера Гаппи как будто подступил комок к горлу, который он не мог проглотить.  Молодой человек взялся рукой за шею, кашлянул, сделал гримасу, снова попытался  проглотить комок, опять кашлянул, еще раз сделал гримасу, обвел глазами комнату  и принялся судорожно перебирать свои бумаги.    

— У  меня что-то вроде головокружения, мисс, — объяснил он, — прямо с ног  валит. Я… э… — немножко подвержен этому… э… черт возьми!    

Я  молчала, чтобы дать ему время прийти в себя. И все это время он то прикладывал  руку ко лбу, то опускал ее, то отодвигал свое кресло подальше в угол.    

— Я  хотел бы отметить, мисс… — снова начал мистер Гаппи, — боже мой!., что-то  у меня неладно с бронхами, надо думать… хм!., отметить, что в тот раз вы были  настолько любезны, что отклонили и отвергли мое предложение. Вы… вы, быть  может, не откажетесь подтвердить это? Хотя здесь и нет свидетелей, но, может,  этак будет спокойней… у вас на душе… если вы подтвердите?    

— Ну,  конечно, — ответила я, — на ваше предложение я ответила  категорическим отказом, мистер Гаппи.    

— Благодарю  вас, мисс, — отозвался он и, растопырив дрожащие пальцы, принялся мерить  рукой стол. — Это меня успокаивает и делает вам честь… Э… должно быть, у  меня бронхит, не иначе!., что-то попало в дыхательное горло… э… может, вы не  обидитесь, если я замечу, хоть в этом и нет необходимости, ибо ваш собственный  здравый смысл, как, впрочем, и здравый смысл любого другого лица, помогает это  понять… может, вы не обидитесь, если я замечу, что то предложение было сделано  мною в последний раз… и делу конец?    

— Так  я это и понимаю, — ответила я.    

— Может…  э… всякие формальности, пожалуй, излишни, но так вам самой будет спокойнее…  может, вы не откажетесь подтвердить это, мисс? — спросил мистер Гаппи.    

— Подтверждаю  полностью и очень охотно, — ответила я.    

— Благодарю  вас, — сказал мистер Гаппи. — Очень благородно с вашей стороны, смею  заверить. Сожалею, что мои планы на жизнь, в связи с не зависящими от меня  обстоятельствами, лишают меня возможности когда-либо вернуться к этому  предложению или возобновить его в каком бы то ни было виде или форме; но оно  навсегда останется воспоминанием, обвитым… э… цветами под сенью дружбы…    

Тут ему  пришел на помощь бронхит, и мистер Гаппи перестал мерить стол.    

— Можно  мне теперь сказать вам то, что я хотела, мистер Гаппи? — спросила я.    

— Почту  за честь, смею заверить, — ответил мистер Гаппи. — Я глубоко убежден,  что ваш здравый смысл и ваше благоразумие, мисс… внушат вам желание говорить со  всей возможной искренностью и прямотой, а посему не иначе, как с удовольствием,  смею заверить, выслушаю всякое заявление, какое вы пожелаете сделать.    

— В  тот раз вы были так добры намекнуть…    

— Простите,  мисс, — перебил меня мистер Гаппи, — но лучше нам не переходить от  недвусмысленных суждений к намекам. Я отказываюсь подтвердить, что намекал на  что-нибудь.    

— Вы  сказали в тот раз, — снова начала я, — что желаете позаботиться о  моих интересах и улучшить мою судьбу, начав расследование насчет моей особы.  Вероятно, вы затеяли все это, узнав, что я сирота и всем обязана великодушию  мистера Джарндиса. Итак, вот о чем я хочу попросить вас, мистер Гаппи: будьте  так любезны, откажитесь от мысли принести мне пользу подобным образом. Я иногда  думала об этом, особенно в последнее время, — с тех пор как заболела. И,  наконец, решила — на случай, если вы когда-нибудь вспомните о своей затее и  соберетесь что-то сделать в этом направлении, — решила прийти к вам и  убедить вас, что вы ошиблись во всех отношениях. Ваши расследования не могут  принести мне ни малейшей пользы, ни малейшей радости. Мне известно мое  происхождение, и могу вас уверить, что вам не удастся улучшить мою долю  никакими расследованиями. Может быть, вы давно уже бросили эту свою затею. Если  так, простите за беспокойство. А если нет, прошу вас поверить мне и отказаться  от своих планов. Прошу вас — ради моего душевного спокойствия.    

— Должен  сознаться, мисс, — отозвался мистер Гаппи, — что ваши слова — плод  здравого смысла и благоразумия, которые я в вас угадывал. Подобное благоразумие  вполне успокаивает меня, и если я сейчас превратно понял ваши намерения, то  готов принести исчерпывающие извинения. Но поймите меня правильно, мисс: я  приношу извинения лишь в тех ошибках, которые мог совершить во время нынешних  наших переговоров, — не иначе, — что подтвердят и ваш здравый смысл и  ваше благоразумие.    

Надо  отдать должное мистеру Гаппи — он почти перестал вилять. Видимо, он теперь был  искренне готов исполнить мою просьбу, и лицо у него стало немного пристыженным.    

— Будьте  любезны, сэр, — продолжала я, заметив, что он хочет что-то сказать, —  позвольте мне сразу высказать все, что мне нужно сообщить вам, так чтобы к  этому уже не возвращаться. Я пришла к вам насколько возможно секретно, потому  что вы сообщили мне о вашей затее как о тайне, которую я твердо решила хранить,  да и сохранила, как вам известно. Я уже говорила о своей болезни. Нет смысла  скрывать, что если раньше я слегка стеснялась бы попросить вас о чем-нибудь, то  теперь мне стесняться уже не нужно. Итак, обращаюсь к вам с просьбой и надеюсь,  вы меня достаточно уважаете, чтобы ее выполнить.    

Надо  снова отдать должное мистеру Гаппи: он смущался все более и более и, наконец,  сгорая со стыда и краснея, сказал очень серьезным тоном.    

— Даю  честное слово, клянусь жизнью и клянусь душой, мисс Саммерсон, что, пока я жив,  я буду выполнять ваши желания. Ни шагу не сделаю наперекор. Хотите, могу  поклясться, чтобы вам было спокойнее… Когда я в настоящее время даю обещание  касательно предмета, о коем идет речь, — скороговоркой продолжал мистер  Гаппи, должно быть повторяя по привычке юридическую формулу, — я говорю  правду, всю правду полностью и только правду…    

— Этого  вполне довольно, — сказала я, поднимаясь, — очень вам благодарна.  Кедди, милая, я кончила!    

Вместе с  Кедди вернулась мамаша мистера Гаппи (теперь она уже толкала локтем меня и  смеялась мне в лицо своим беззвучным смехом), и мы, наконец, ушли. Мистер Гаппи  проводил нас до двери, с видом человека, который или не совсем проснулся, или  спит на ходу, и смотрел нам вслед, вытаращив глаза.    

Но  минуту спустя он выбежал за нами на улицу с непокрытой головой, так что длинные  его волосы развевались во все стороны, и, попросив нас остановиться, проговорил  с жаром:    

— Мисс  Саммерсон, клянусь честью и душой, вы можете на меня положиться!    

— Я  и полагаюсь, — отозвалась я, — и верю вам.    

— Простите,  мисс, — продолжал мистер Гаппи, делая то шаг вперед, то шаг назад, —  но поскольку здесь находятся эта леди… ваша собственная свидетельница… может, у  вас будет спокойнее на душе (чего я и желаю), если вы повторите ваши  утверждения.    

— Кедди, —  обратилась я к своей подруге, — вы, пожалуй, не удивитесь, милая, если я  скажу вам, что никогда не было никакой помолвки…    

— Ни  предложения, ни взаимного обещания сочетаться браком, — ввернул мистер  Гаппи.    

— Ни  предложения, ни взаимного обещания сочетаться браком, — подтвердила  я, — между этим джентльменом…    

— Уильямом  Гаппи, проживающим на Пентон-Плейс[156], —  пробормотал он.    

— Между  этим джентльменом, мистером Уильямом Гаппи, проживающим на Пентон-Плейс  (Пентонвилл, графство Мидлсекс), и мною.    

— Благодарю  вас, мисс, — сказал мистер Гаппи, — очень обстоятельное… э… извините  меня… как зовут эту леди, как ее имя и фамилия?    

Я  сказала.    

— Замужняя,  я полагаю? — осведомился мистер Гаппи. — Замужняя. Благодарю вас.  Урожденная Кэролайн Джеллиби; в девичестве проживала в Тейвис-Инне (Сити города  Лондона, не числится ни в каком приходе); ныне проживает на улице Ньюмен-стрит,  выходящей на Оксфорд-стрит. Очень вам признателен.    

Он  убежал домой, но опять вернулся бегом.    

— Что  касается этого предмета, я искренне и от души сожалею, что мои планы на жизнь в  связи с не зависящими от меня обстоятельствами препятствуют возобновлению того,  с чем некоторое время назад было навеки покончено, — сказал мне мистер  Гаппи с жалким и растерянным видом, — но возобновить это невозможно. Ну,  как вы думаете, возможно  ли это? Прошу вас, ответьте.    

Я  ответила, что это, конечно, невозможно, — и речи быть не может. Он  поблагодарил меня, побежал домой, но опять вернулся.    

— Это  делает вам великую честь, мисс, смею заверить, — сказал мистер  Гаппи. — Если бы можно было воздвигнуть алтарь под сенью дружбы… но,  клянусь душой, вы можете положиться на меня во всех отношениях, за исключением  и кроме нежной страсти!    

Борьба  чувств, происходившая в груди мистера Гаппи и заставившая его метаться между  порогом его дома и нами, начала привлекать внимание прохожих, — тем более  что волосы у молодого человека слишком отросли, а ветер дул сильный, —  поэтому мы поспешили удалиться. Я ушла успокоенная, но, когда мы в последний  раз оглянулись, оказалось, что мистер Гаппи все еще продолжает метаться  туда-сюда, пребывая все в том же смятенном состоянии духа.    

 Глава XXXIX    

Доверенный и клиент    

     

Надпись  «Мистер Воулс», а над нею — «Нижний этаж» начертаны на косяке одной двери в  Саймондс-Инне, на Канцлерской улице, а Саймондс-Инн — небольшое полинялое  унылое строение со слепыми окнами, — смахивает на громадный мусорный ящик  с двумя отделениями и решеткой. По-видимому, Саймонд был скряга и воздвиг это  сооружение из старых строительных материалов, к которым легко пристают пыль и  грязь, все, что гниет и разрушается, так что дом своим запущенным видом как бы  увековечил память Саймонда, который при жизни выглядел не лучше. Это здание —  точно памятник с гербом, поставленный Саймонду, и как в одной из «четвертей»  герба иногда бывает начертан девиз, так в нижнем этаже Саймондс-Инна помещается  юридическая контора мистера Воулса.    

Контора  мистера Воулса, скромная по своему характеру и укромная по местоположению, зажата  в угол и щурится на глухую стену. Темная щель в три фута длиной, мощенная  выбитым плитняком, ведет к черной, как деготь, двери мистера Воулса, в  закоулок, где и в самое солнечное июльское утро царит непроглядная тьма, а над  подвальной лестницей устроен черный навес, о который запоздалые прохожие  частенько разбивают себе лоб. Контора у мистера Воулса такая тесная, что клерк  может открыть дверь, не вставая с табурета, в то время как другой клерк,  работающий бок о бок с ним за тем же столом, может с такой же легкостью мешать  угли в камине. Зловоние, похожее на запах паршивой овцы и смешанное с запахом  плесени и пыли, позволяет догадываться, что по вечерам (а нередко и днем) здесь  жгут свечи из бараньего сала и перебирают пергамент в засаленных ящиках. Да и без  этого запаха в конторе было бы нечем дышать, — такая она затхлая и душная.  Если это помещение когда-нибудь красили и белили, то, наверное, в незапамятные  времена; оба камина дымят, и все тут покрыто копотью; окна с тусклыми  потрескавшимися стеклами в тяжелых подъемных рамах имеют лишь одну  отличительную черту — твердую решимость вечно оставаться грязными и опущенными,  если только их не принудят к противному. Поэтому в жаркую погоду между  раздвинутыми челюстями наиболее ветхого из этих окон всегда вставлен пучок  лучинок.    

Мистер  Воулс — очень почтенный человек. Практика у него небольшая, но человек он очень  почтенный. Более известные поверенные, уже нажившие или еще наживающие крупные  состояния, признают, что он в высшей степени почтенный человек. Он не упускает  ни одного случая зашибить деньгу юридической практикой, а это признак  почтенности. Он не позволяет себе никаких удовольствий, а это другой признак  почтенности. Он сдержан и серьезен — еще один признак почтенности. Пищеварение  у него испорчено, что чрезвычайно почтенно. Ради своих трех дочерей он готов  содрать семь шкур с одного вола, иначе говоря — с любого своего клиента. И его  отец живет на его иждивении в Тоунтонской долине.    

Главнейший  принцип английской судебной системы сводится к тому, чтобы создавать тяжбу ради  самой тяжбы на пользу самой себе. Нет другого принципа, который проводился бы  столь же отчетливо, определенно и последовательно по всем ее извилистым и узким  путям. Если посмотреть на нее с этой точки зрения, она покажется вполне стройной  и логичной системой, а вовсе не теми непроходимыми дебрями, какими ее считают  непосвященные. Но пусть они, эти непосвященные, хоть раз ясно поймут, что ее  главный принцип — это создавать тяжбу ради самой тяжбы себе на пользу, а им во  вред, и они безусловно перестанут роптать.    

Но не  вполне понимая это, — сознавая это лишь частично и смутно, —  непосвященные не всегда охотно терпят ущерб, наносимый их душевному  спокойствию, а также карману, и все-таки ропщут, притом очень громко. Тогда  почтенность мистера Воулса выдвигается против них в качестве неопровержимого  аргумента.    

— Отменить  этот законодательный акт, любезный сэр? — говорит мистер Кендж строптивому  клиенту. — Отменить его, мой дорогой сэр? Никогда с этим не соглашусь.  Попробуйте изменить этот закон, сэр, и вы увидите, каковы будут последствия  вашей неосмотрительности для определенной категории юристов, очень достойным  представителем которой, позвольте вам заметить, можно назвать поверенного  противной стороны в данной тяжбе, — мистера Воулса. Сэр, эта категория  юристов будет сметена с лица земли. Но вы же не можете позволить себе, скажу  больше — весь общественный строй не может позволить себе обойтись без таких  юристов, как мистер Воулс. Это трудолюбивые, упорные, солидные люди, большие  мастера своего дела. Дорогой сэр, я понимаю, почему вы негодуете на  существующее положение вещей; согласен, что вас оно не устраивает, но я никогда  не подам голоса за уничтожение целой категории юристов, подобных мистеру  Воулсу.    

О  почтенности мистера Воулса с решающим результатом упоминалось даже на  заседаниях парламентских комиссий, что явствует из нижеследующего протокола  беседы с одним известным поверенным.    

Вопрос  (номер пятьсот семнадцать тысяч  восемьсот шестьдесят девятый). Если я правильно вас понимаю, ваше судопроизводство,  несомненно, сопряжено с волокитой?    

Ответ . Да, оно несколько медлительно.    

Вопрос . И обходится очень дорого?    

Ответ . Безусловно; нельзя вершить  правосудие даром.    

Вопрос . И вызывает всеобщее  недовольство?    

Ответ . Этого я не могу сказать. Во  мне оно никакого недовольства не вызывает; скорее наоборот.    

Вопрос . Но вы полагаете, что реформа  нанесет ущерб определенной категории практикующих юристов?    

Ответ . Несомненно.    

Вопрос . Вы можете назвать для примера  какого-либо типичного представителя этой категории?    

Ответ . Да, я, не колеблясь, назову  мистера Воулса. Реформа — для него разоренье.    

Вопрос . Мистер Воулс считается в среде  юристов почтенным человеком?    

Ответ  (который оказался роковым, ибо  на десять лет прекратил подобные расследования). В юридическом мире мистер  Воулс считается в высшей степени  почтенным человеком.    

А в  дружеском разговоре не менее беспристрастные авторитеты заявляют, частным  образом, что им непонятно, куда идет наш век, и утверждают, что мы катимся в  пропасть, — ведь вот опять что-то отменили, а подобные перемены — гибель  для таких людей, как Воулс, человек неоспоримо почтенный, который содержит отца  в Тоунтонской долине и трех дочерей дома. Сделайте еще несколько шагов в этом  направлении, говорят они, и что будет с отцом Воулса? Погибать ему, что ли? А  куда деваться дочерям Воулса? Прикажете им сделаться белошвейками или пойти в  гувернантки? Как будто мистер Воулс и его присные — мелкие вожди  дикарей-людоедов, и, когда предлагается искоренить людоедство, их негодующие  защитники ставят вопрос так: «Объявите людоедство противозаконным, и вы уморите  с голоду Воулсов!»    

Итак,  мистер Воулс со своими тремя дочерьми в Лондоне и отцом в Тоунтонской долине  неуклонно исполняет свой долг в качестве бревна, подпирающего некое ветхое  строение, которое превратилось в западню и угрожает гибелью всем. А очень  многие люди в очень многих случаях рассматривают вопрос не с точки зрения  перехода от Зла к Добру (о чем и речи нет), но всегда лишь с точки зрения  ущерба или пользы для почтеннейшего легиона Воулсов.    

Еще  десять минут, и лорд-канцлер закроет заседание в последний раз перед долгими  каникулами. Мистер Воулс, его молодой клиент и несколько синих мешков, набитых  бумагами как попало, отчего они, словно объевшиеся удавы, сделались совершенно  бесформенными, — мистер Воулс, его клиент и мешки вернулись в конторскую  нору. Мистер Воулс, спокойный и невозмутимый, как и подобает столь почтенному  человеку, стягивает с рук свои узкие черные перчатки, словно сдирая с себя  кожу, стягивает с головы тесный цилиндр, словно снимая скальп с собственного  черепа, и садится за письменный стол. Клиент швыряет свой цилиндр и перчатки на  пол, отталкивает их ногой, не глядя на них и не желая знать, куда они девались,  бросается в кресло, издавая не то вздох, не то стон; опускает больную голову на  руку и всем своим видом являет воплощение «Юности в отчаянии».    

— Опять  ничего не сделано! — говорит Ричард. — Ничего, ничего не сделано!    

— Не  говорите, что ничего не сделано, сэр, — возражает бесстрастный  Воулс. — Едва ли это справедливо, сэр… едва ли справедливо!    

— Но  что же именно сделано? — хмуро спрашивает Ричард.    

— В  этом заключается не весь вопрос, — отвечает Воулс. — Вопрос может,  также идти о том, что именно делается, что именно делается?    

— А  что же делается? — спрашивает угрюмый клиент.    

Воулс  сидит, облокотившись на письменный стол, и спокойно соединяет кончики пяти  пальцев правой руки с кончиками пяти пальцев левой, затем так же спокойно  разъединяет их и, медленно впиваясь глазами в клиента, отвечает:    

— Многое  делается, сэр. Мы налегли плечом на колесо, мистер Карстон, и колесо вертится.    

— Да,  но это колесо Иксиона[157].  А как же мне прожить следующие четыре-пять месяцев, будь они прокляты! —  восклицает молодой человек, вскочив с кресла и шагая по комнате.    

— Мистер  Карстон, — отвечает Воулс, не спуская глаз с Ричарда, куда бы тот ни  повернулся, — вы слишком нетерпеливы, и я сожалею об этом в ваших же  интересах. Извините меня, если я посоветую вам поменьше волноваться, поменьше  рваться вперед. Надо бы вам получше держать себя в руках.    

— Иначе  говоря, надо бы мне подражать вам, мистер Воулс? — говорит Ричард с  нетерпеливым смехом, снова присаживаясь и отбивая сапогом барабанную дробь на  ковре, не украшенном никакими узорами.    

— Сэр, —  отвечает Воулс, не отрывая взгляда от клиента и как будто неторопливо поедая  его глазами с аппетитом заядлого крючкотвора. — Сэр, — продолжает  Воулс глухим, утробным голосом и с безжизненным спокойствием, — я не столь  самонадеян, чтобы предлагать себя вам или кому-нибудь другому в качестве образца  для подражания. Позвольте мне только оставить доброе имя своим трем дочерям, и  этого с меня довольно, — я не своекорыстный человек. Но, раз уж вы столь  язвительно сравниваете себя со мной, я сознаюсь, что мне хотелось бы привить  вам немножко моей, — вы, сэр, склонны назвать это бесчувственностью, пусть  так, ничего не имею против, скажем, бесчувственности, — немножко моей  бесчувственности.    

— Мистер  Воулс, я не хотел обвинять вас в бесчувственности, — оправдывается  несколько смущенный клиент.    

— Я  полагаю, что хотели, сэр, сами того не ведая, — отвечает беспристрастный  Воулс. — Что ж, это очень естественно. Мой долг защищать ваши интересы  хладнокровно, и я вполне понимаю, что в такое время, как теперь, когда вы так  возбуждены, я могу показаться вам бесчувственным. Мои дочери, пожалуй, знают  меня лучше; мой престарелый отец, возможно, знает меня лучше. Но они  познакомились со мною гораздо раньше, чем вы, к тому же доверчивое око  привязанности не похоже на подозрительное око деловых отношений. Я отнюдь не  жалуюсь, сэр, на то, что око деловых отношений подозрительно, — совсем  напротив. Заботясь о ваших интересах, я приветствую любую проверку, которой  меня пожелают подвергнуть; меня следует проверять; я стремлюсь к тому, чтобы  меня проверяли. Но ваши интересы, мистер Карстон, требуют хладнокровия и  методичности с моей стороны; иначе нельзя… нет, сэр, даже ради того, чтобы  доставить вам удовольствие.    

Взглянув  на конторскую кошку, которая терпеливо сторожит мышиную норку, мистер Воулс  снова впивается глазами в молодого клиента, зачаровывая его взглядом, и  продолжает глухим, как бы застегнутым на все пуговицы, едва слышным голосом,  словно в нем сидит нечистый дух, который не хочет выйти наружу и не желает  вещать громко.    

— Вам  угодно знать, сэр, что вам делать во время каникул? Полагаю, что вы, господа  офицеры, можете доставить себе немало развлечений, — стоит только  захотеть. Если бы вы спросили меня, что буду делать я во время каникул, мне  было бы легче вам ответить. Я буду защищать ваши интересы. Меня вы всегда  найдете здесь, и я день и ночь защищаю ваши интересы. Это мой долг, мистер  Карстон, и для меня нет различий между судебными сессиями и каникулами. Если вы  пожелаете посоветоваться со мной относительно ваших интересов, вы найдете меня  здесь во всякое время. Другие юристы уезжают из города; я — нет. Я отнюдь не  осуждаю их за то, что они уезжают; я просто говорю, что сам я не уезжаю. Этот  пюпитр — ваша скала, сэр!    

Мистер  Воулс хлопает по пюпитру, и раздается гулкий звук, кажется, будто хлопнули по  крышке гроба. Но только — не Ричарду. Ему в этом звуке слышится что-то  ободряющее. Быть может, мистер Воулс понимает это.    

— Я  отлично знаю, мистер Воулс, — говорит Ричард более дружественным и  добродушным тоном, — что вы честнейший малый — другого такого на свете нет  — и когда имеешь дело с вами, знаешь, что имеешь дело с опытным юристом,  которого нельзя провести. Но поставьте себя на мое место: я веду беспорядочную  жизнь, с каждым днем все глубже и глубже увязаю во всяких трудностях, постоянно  надеюсь и постоянно разочаровываюсь, замечаю в себе самом одну перемену за  другой — и все к худшему, а во всем остальном не вижу перемен к лучшему, —  представьте это себе, и вы скажете, как я иногда говорю, что я в очень тяжелом  положении.    

— Вы  уже знаете, сэр, — отзывается мистер Воулс, — что я никогда не подаю  надежд. Я с самого начала сказал вам, мистер Карстон, что надежд я не подаю  никогда. А в таком случае, как данный, когда большая часть судебных пошлин  покрывается вычетами из спорного наследства, подавать надежды — значит не  заботиться о своей репутации. Может показаться, будто я стремлюсь только к  своей выгоде. И все же, когда вы говорите, что нет никаких перемен к лучшему, я  должен опровергнуть ваше мнение, так как оно не соответствует действительности.    

— Да? —  говорит Ричард, повеселев. — Но почему вы так думаете?    

— Мистер  Карстон, ваши интересы защищает…    

— Скала,  как вы только что сказали.    

— Именно,  сэр! — подтверждает мистер Воулс и, покачивая головой, легонько  похлопывает по пустому пюпитру, извлекая из него такой звук, что чудится, будто  пепел где-то сыплется на пепел[158]  и прах сыплется на прах. — Именно скала. А это уже кое-что. Ваши интересы  я защищаю отдельно от прочих, а значит они не оттеснены чужими интересами и не  затерялись среди них. Это уже кое-что. Тяжба не спит, мы ее будим, расшевеливаем,  двигаем. Это уже кое-что. В тяжбе теперь фактически участвуют не одни только  Джарндисы. Это уже кое-что. Никто теперь не может повернуть ее по-своему, сэр.  А это уже безусловно кое-что.    

Внезапно  вспыхнув, Ричард хлопает кулаком по столу.    

— Мистер  Воулс! Скажи мне кто-нибудь, когда я впервые приехал к Джону Джарндису, что он  не тот бескорыстный друг, каким казался, что на самом-то деле он таков, каким  впоследствии мало-помалу предстал перед нами, я в самых сильных выражениях  опроверг бы эту клевету и со всей своей горячностью защищал бы его. Так плохо я  тогда знал жизнь! Теперь же объявляю вам, что он сделался для меня воплощением  тяжбы; что если раньше она казалась мне чем-то отвлеченным, то теперь она  воплотилась в Джоне Джарндисе; что чем больше я страдаю, тем больше возмущаюсь  им, и каждая новая проволочка, каждое новое разочарование — только новое  оскорбление мне, нанесенное Джоном Джарндисом.    

— Нет,  нет, — возражает Воулс, — не надо так говорить. Всем нам следует быть  потерпеливее. Что до меня, то я никого не осуждаю, сэр. Никогда никого не  осуждаю.    

— Мистер  Воулс, — спорит разгневанный клиент, — вы не хуже меня знаете, что он  задушил бы нашу тяжбу, будь это в его силах.    

— Он  не участвовал в ней активно, — соглашается мистер Воулс с притворной неохотой. —  Он, безусловно, не участвовал в ней активно. Но, как бы то ни было… как бы то  ни было, он, возможно, питает благие намерения. Кто может читать в сердцах,  мистер Карстон?    

— Вы  можете, — отвечает Ричард.    

— Я,  мистер Карстон?    

— Можете  настолько, чтобы знать, какие у него намерения. Противоположны наши интересы  или нет? Скажите… мне… это! — говорит Ричард, сопровождая последние три  слова ударами кулаком по своей верной «скале».    

— Мистер  Карстон, — отзывается мистер Воулс, не делая ни малейшего движения и не  мигая жадными глазами. — Я не исполнил бы своего долга в качестве вашего  поверенного, я изменил бы вашим интересам, если бы назвал их совпадающими с  интересами мистера Джарндиса. Они не совпадают, сэр. Я никогда никому не  приписываю неблаговидных побуждений, ведь я — отец и сам имею отца, и я никогда  никому не приписываю неблаговидных побуждений. Но я не должен отступать от  своего профессионального долга, даже если это порождает семейные ссоры.  Насколько я понимаю, вы сейчас советуетесь со мной, как вашим поверенным,  относительно ваших интересов? Не так ли? В таком случае, я вам отвечу, что ваши  интересы не совпадают с интересами мистера Джарндиса.    

— Конечно,  нет! — восклицает Ричард. — Вы поняли это давным-давно.    

— Мистер  Карстон, — продолжает Воулс, — я не хочу говорить ничего лишнего о  третьем лице. Я желаю оставить своим трем дочерям — Эмме, Джейн и Кэролайн —  свое незапятнанное доброе имя вместе с маленьким состоянием, которое я,  возможно, накоплю трудолюбием и усидчивостью. Кроме того, я стремлюсь сохранять  хорошие отношения со своими собратьями по профессии. Когда мистер Скимпол  оказал мне честь, сэр (я не скажу — очень высокую честь, ибо никогда не  унижаюсь до лести), — честь свести нас с вами в этой комнате, я заявил  вам, что не могу высказать вам своего мнения или дать совет касательно ваших  интересов, покуда эти интересы вверены другому юристу. И я отозвался должным  образом о конторе Кенджа и Карбоя, которая пользуется прекрасной репутацией.  Вы, сэр, тем не менее нашли нужным отказаться от услуг этой конторы и поручить  защиту ваших интересов мне. Вы мне передали ее чистыми руками, сэр, и я принял  ее на себя чистыми руками. Теперь эти интересы играют в моей конторе важнейшую  роль. Органы пищеварения у меня работают плохо, как вы, вероятно, уже слышали  от меня самого, и отдых мог бы дать мне возможность поправиться; но я не буду  отдыхать, сэр, пока остаюсь вашим ходатаем. Когда бы я вам ни потребовался, вы  найдете меня здесь. Вызовите меня куда угодно, и я явлюсь. В течение долгих  каникул, сэр, я посвящу свой досуг все более и более пристальному изучению  ваших интересов и подготовлюсь к тому, чтобы после осенней сессии Михайлова дня  сдвинуть с места землю и небо (включая, конечно, и лорд-канцлера); когда же я в  конечном итоге поздравлю вас, сэр, — продолжает мистер Воулс с суровостью  решительного человека, — когда я в конечном итоге от всего сердца  поздравлю вас с получением крупного наследства, сэр, — о чем мог бы  сказать кое-что дополнительно, только я никогда не подаю надежд, — вы  ничего не будете мне должны, помимо того небольшого излишка, который поверенный  получает от клиента сверх полагающегося ему установленного по таксе гонорара,  вычитаемого из спорного имущества. Я не предъявляю к вам никаких претензий,  мистер Карстон, кроме одной: я прошу вас отдать мне должное, ибо я ревностно и  энергично выполняю свои профессиональные обязанности, выполняю их отнюдь не  медлительно и не по старинке, сэр. Когда же мои обязанности будут успешно  выполнены, мы расстанемся.    

В  заключение Воулс присовокупляет добавочный пункт к этой декларации своих  принципов, сказав, что, поскольку мистер Карстон собирается вернуться в полк,  не будет ли мистер Карстон столь любезен подписать приказ своему банкиру выдать  ему, Воулсу, двадцать фунтов.    

— За  последнее время у меня было много мелких консультаций и совещаний, сэр, —  объясняет Воулс, перелистывая свой деловой дневник, — издержек накопилось  порядочно, а я не выдаю себя за богача. Когда мы с вами заключили наше  теперешнее соглашение, я откровенно заявил вам, — а я придерживаюсь того  принципа, что поверенный и клиент должны быть вполне откровенны друг с  другом, — я откровенно заявил вам, что человек я небогатый, и если вы  желаете иметь богатого поверенного, вам лучше оставить свои документы в конторе  Кенджа. Нет, мистер Карстон, здесь вы не найдете ни положительных, ни  отрицательных сторон богатства, сэр. Вот это, — и Воулс опять хлопает по  пустому пюпитру, — ваша скала, но ни на что большее она не претендует.    

Клиент,  чье уныние как-то незаметно рассеялось и чьи угасавшие надежды разгорелись  снова, берет перо и чернила и подписывает чек, недоуменно раздумывая и  соображая, какое число на нем поставить, а это значит, что его вклад в банке  довольно скуден. Все это время Воулс, застегнутый на все пуговицы как телесно,  так и душевно, не отрывает от него пристального взгляда. Все это время кошка,  прижившаяся в конторе Воулса, следит за мышиной норкой.    

Но вот,  наконец, клиент пожимает руку мистеру Воулсу, умоляя его ради самого неба и  ради самой земли сделать все возможное, чтобы «вызволить его» из Канцлерского  суда. Мистер Воулс, никогда не подающий надежд, кладет ладонь на плечо своего  клиента и с улыбкой отвечает:    

— Я  всегда здесь, сэр. Если вы пожелаете обратиться ко мне лично или письменно, вы  всегда найдете меня здесь, сэр, и я буду плечом подталкивать колесо. Так они  расстаются, и Воулс, оставшись один, выписывает из своего делового дневника  разные разности и переносит их в счетную книгу на благо своим трем дочерям. Так  трудолюбивая лисица или медведь, быть может, подсчитывают добытых цыплят или  заблудившихся путников, собираясь кормить ими своих детенышей, которым,  впрочем, никак нельзя уподобить троих застегнутых на все пуговицы некрасивых,  сухопарых девиц, обитающих вместе со своим родителем Воулсом в Кеннигтоне[159], где  они занимают грязный коттедж, расположенный в болотистом саду.    

Выйдя из  непроглядного мрака Саймондс-Инна на залитую солнцем Канцлерскую улицу —  сегодня и здесь, оказывается, светит солнце, — Ричард шагает в  задумчивости, потом сворачивает к Линкольнс-Инну и прохаживается в тени  линкольнс-иннских деревьев. Часто падала узорная тень этих деревьев на многих  подобных прохожих, и все они были на один лад: понурая голова, обгрызанные  ногти, хмурый взор, замедленный шаг, мечтательный вид человека, не знающего,  что с собой делать; все доброе, что было в душе, разъело ее и разъедено само;  вся жизнь испорчена. Этот прохожий еще не оборван, но, может быть, и он  когда-нибудь станет оборванцем. Канцлерский суд, черпающий мудрость только в  Прецедентах, очень богат подобными «Прецедентами», так почему же один человек  должен отличаться от десятка тысяч других людей?    

Но  упадок его начался еще так недавно, что, уходя отсюда и неохотно покидая на  несколько долгих месяцев это место, хоть и столь ему ненавистное, Ричард, быть  может, думает, что попал в какое-то исключительное положение. На сердце у него  тяжело от терзающих забот, напряженного ожидания, недоверия и сомнения, и он,  быть может, скорбно спрашивает себя, вспоминая о том дне, когда впервые пришел  сюда, почему сегодняшний день так не похож на тот, почему он, Ричард, так не  похож на того юношу, каким он был тогда, почему вся его душа так не похожа на  его прежнюю душу. Но несправедливость порождает несправедливость; но когда  борешься с тенями и они тебя побеждают, хочется создать себе реального  противника; но когда тяжба твоя неосязаема и разобраться в ней не может никто,  ибо время для этого давно миновало, чувствуешь горькое облегчение, нападая на  друга, который мог бы тебя спасти от гибели, и в нем хочешь видеть своего  врага. Ричард сказал Воулсу правду. В каком бы состоянии духа он ни был, в  ожесточенном или смягченном, он все равно винит в своих горестях этого друга,  ибо друг мешал ему достичь цели, к которой он, Ричард, стремился; а ведь если у  него и может быть цель, то лишь та, которая ныне поглощает его целиком; кроме  того, противник и угнетатель из плоти и крови служит ему самооправданием.    

Значит  ли это, что Ричард — чудовище? Или, может быть, Канцлерский суд оказался бы  очень богат такими «прецедентами», если б о них удалось получить справку у того  ангела, который ведает деяниями человеческими?    

Две пары  глаз, привыкших видеть таких юношей, как Ричард, смотрят ему вслед, когда он,  кусая ногти и погруженный в тяжелые думы, пересекает площадь и скрывается из  виду в тени южных ворот. Обладатели этих глаз, мистер Гаппи и мистер Уивл,  разговаривают, опершись на невысокий каменный парапет под деревьями. Ричард  прошел мимо, совсем близко от них, ничего не замечая, кроме земли у себя под  ногами.    

— Уильям, —  говорит мистер Уивл, расправляя бакенбарды, — вот оно где, горение-то!  Только это не самовозгорание, а тление; вот это что.    

— Да! —  отзывается мистер Гаппи. — Теперь уж ему не выпутаться из тяжбы  Джарндисов, а в долгах он по уши, надо думать. Впрочем, я о нем мало что знаю.  Когда он поступил на испытание к нам в контору, он на всех свысока смотрел —  будто на Монумент[160]  залез. У нас он и в клерках служил и клиентом был, но кем бы он ни был, хорошо,  что я от него избавился! Да, Тони, так вот, значит, чем они занимаются, как я  уже тебе говорил.    

Снова  скрестив руки, мистер Гаппи опять прислоняется к парапету и продолжает  интересный разговор.    

— Все  еще занимаются этим, — говорит мистер Гаппи, — все еще производят  учет товаров, все еще пересматривают бумаги, все еще роются в горах всякой рухляди,  этак они и лет за семь не управятся.    

— А  Смолл им помогает?    

— Смолл  от нас уволился — за неделю предупредил об уходе. Сказал Кенджу, что его  дедушка не справляется со своими делами — трудно стало старику, — а ему,  Смоллу, выгодно заняться ими. Между мною и Смоллом возникло охлаждение из-за  того, что он был таким скрытным. Но он сказал, что мы с тобой первые начали  скрытничать, — и, конечно, был прав, ведь мы и впрямь скрывали от него  кое-что, — ну, я тогда опять подружился с ним. Вот как я узнал, что они  все еще этим занимаются.    

— Ты  туда ни разу не заходил?    

— Тони, —  говорит мистер Гаппи, немного смущенный, — говоря откровенно, мне не  очень-то хочется идти в этот дом — разве что с тобой вместе; поэтому я туда не  заходил и поэтому предложил тебе встретиться сегодня со мною, чтобы забрать  оттуда твои вещи. Теперь час пробил! Тони, — мистер Гаппи становится  таинственно и вкрадчиво красноречивым, — я должен еще раз внушить тебе,  что не зависящие от меня обстоятельства произвели прискорбные перемены и в моих  планах на жизнь, самых для меня дорогих, и в том отказавшем мне во взаимности  образе, о котором я раньше говорил тебе как другу. Тот образ теперь развенчан и  тот кумир повержен. Что касается документов, которые я задумал было достать с  твоей дружеской помощью и представить в суд в качестве вещественных  доказательств, то единственное мое желание — бросить всю эту затею и предать ее  забвению. Считаешь ли ты возможным, считаешь ли ты хоть сколько-нибудь  вероятным (спрашиваю тебя, Тони, как друга), — ведь ты был знаком с этим  взбалмошным и скрытным стариком, который пал жертвой… самопроизвольной огненной  стихии; считаешь ли ты, Тони, хоть сколько-нибудь вероятным, что он тогда  передумал и запрятал куда-то письма, после того как ты в последний раз виделся  с ним, и что они в ту ночь не сгорели?    

Мистер  Уивл некоторое время размышляет. Качает головой. Говорит, что это совершенно  невероятно.    

— Тони, —  продолжает мистер Гаппи, направляясь к переулку, где жил Крук, — еще раз  пойми меня как друг. He входя в дальнейшие объяснения, я могу повторить, что  тот кумир повержен. Теперь единственная моя цель — все предать забвению. Я дал  обет сделать это. И я должен выполнить свой обет и ради самого себя, ради  развенчанного образа, и вследствие не зависящих меня обстоятельств. Если бы ты  хоть одним движением руки, хоть взмахом ресниц намекнул мне, что где-то в твоем  прежнем жилище лежат бумаги, хоть чуть-чуть похожие на те письма, я бросил бы  их в огонь, сэр, под свою личную ответственность.    

Мистер  Уивл кивает. Мистер Гаппи возвысился до небес в собственных глазах после того,  как высказал эти отчасти юридические, отчасти романтические соображения — ибо  этот джентльмен обожает разговаривать в форме допроса и изъясняться в форме  резюме или судебной речи, — и сейчас он с достойным видом шествует в  сопровождении друга к переулку.    

Ни разу,  с тех пор как он стал переулком, не доставался ему такой «Фортунатов кошель»  сплетен, каким оказались события, происходящие в лавке умершего старьевщика.  Ежедневно в восемь часов утра мистера Смоллуида-старшего подвозят к  перекрестку, и несут в лавку в сопровождении миссис Смоллуид, Джуди и Барта, и  ежедневно все они сидят там весь день напролет, до девяти вечера, наскоро,  по-походному, подкрепляясь не очень сытными яствами, доставленными из кухмистерской  и весь день напролет ищут и рыщут, роются копаются и ныряют в сокровищах  дорогого покойника. Что это за сокровища — неизвестно, ибо наследники скрывают  тайну так тщательно, что переулок прямо бесятся. В бреду любопытства ему  мерещатся гинеи, которые сыплются из чайников, чаши для пунша, до краев полные  кронами, старые кресла и тюфяки, набитые ценными бумагами Английского банка.  Переулок, покупает за шесть пенсов историю мистера Дэниела Дансера и его сестры  (с ярко раскрашенной картинкой на складной вклейке), а также — историю мистера  Ивса[161],  уроженца Саффолка, и все события этих достоверных историй приписывает биографии  мистера Крука. Дважды вызывали мусорщика, чтобы увезти воз бросовой бумаги,  золы и разбитых бутылок, и когда мусорщик приезжал, весь переулок собирался и  рылся в его корзинах. Не раз люди видели, как оба джентльмена, пишущие хищными  перышками на листках тонкой бумаги, снуют по всему околотку, избегая друг  друга, так как их недавнее содружество распалось. «Солнечный герб» устраивает  Гармонические вечера, умело извлекая выгоду из этих волнующих событий.  Маленького Суиллса вознаграждают громкими аплодисментами за «речитативные» (как  выражаются музыканты) намеки на эти события, и певец вдохновенно вставляет в  свои обычные номера отсебятину, посвященную этой теме. Даже мисс М. Мелвилсон,  исполняя снова вошедшую в моду каледонскую песенку «Мы дремлем», подчеркивает  фразу «собаки обожают варево» (какое именно, неизвестно) с таким лукавством и  таким кивком в сторону соседнего дома, что все мгновенно понимают ее намек на  мистера Смоллуида, который обожает находить деньги, и в награду дважды вызывают  ее на бис. Тем не менее переулок не может ничего узнать, и, как сообщают миссис  Пайпер и миссис Перкинс бывшему жильцу Крука, чье появление служит сигналом к  общему сбору, обыватели беспрерывно находятся в состоянии брожения, томимые  жаждой узнать все и даже больше.    

Глаза  всего переулка устремлены на мистера Уивла и мистера Гаппи, когда они стучат в  запертую дверь дома, принадлежавшего дорогому покойнику, достигая тем самым  вершины своей популярности. Когда же их, против всеобщего ожидания, впускают в  дом, они тотчас же теряют популярность и даже начинают вызывать подозрение — от  них, мол, ничего хорошего не жди.