1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
 Глава XXIX    

     

Рассказ о том, как подземные духи похитили пономаря     

     

«В одном старом монастырском городе, здесь, в наших краях,  много-много лет назад — так много, что эта история должна быть правдивой, ибо  наши прадеды верили ей слепо, — занимал место пономаря и могильщика на  кладбище некто Гебриел Граб. Если человек — могильщик и постоянно окружен  эмблемами смерти, из этого отнюдь не следует, что он должен быть человеком  угрюмым и меланхолическим; наши могильщики — самые веселые люди в мире; а  однажды я имел честь подружиться с факельщиком, который в свободное от службы  время был самым забавным и шутливым молодцом из всех, кто когда-либо распевал  залихватские песни, забывая все на свете, или осушал стакан доброго крепкого  вина одним духом. Но, несмотря на эти примеры, доказывающие обратное, Гебриел  Граб был сварливым, непокладистым, хмурым человеком — мрачным и замкнутым,  который не общался ни с кем, кроме самого себя и старой плетеной фляжки,  помещавшейся в большом, глубоком кармане его жилета, и бросал на каждое веселое  лицо, попадавшееся ему на пути, такой злобный и сердитый взгляд, что трудно  было при встрече с ним не почувствовать себя скверно.    

Как-то в рождественский сочельник, незадолго до сумерек,  Гебриел Граб вскинул на плечо лопату, зажег фонарь и пошел по направлению к  старому кладбищу, ибо ему нужно было докончить к утру могилу, и, находясь в  подавленном состоянии духа, он подумал, что, быть может, развеселится, если  тотчас же возьмется за работу. Проходя по старой улице, он видел через  старинные оконца яркий огонь, пылавший в каминах, и слышал громкий смех и  радостные возгласы тех, что собрались возле них; он заметил суетливые  приготовления к завтрашнему пиршеству и почуял немало аппетитных запахов,  которые вырывались с облаком пара из кухонных окон. Все это было — желчь и  полынь для сердца Гебриела Граба; а когда дети стайками вылетали из домов,  перебегали через дорогу и, не успев постучать в дверь противоположного дома,  встречались с полдюжиной таких же кудрявых маленьких шалунов, толпившихся  вокруг них, когда они взбирались по лестнице, чтобы провести вечер в  рождественских играх, Гебриел Граб злобно усмехался и крепче сжимал рукоятку  своей лопаты, размышляя о кори, скарлатине, молочнице, коклюше и многих других  источниках утешения.    

В таком приятном расположении духа Гебриел продолжал путь,  отвечая отрывистым ворчанием на добродушные приветствия соседей, изредка  попадавшихся ему навстречу, пока не свернул в темный переулок, который вел к  кладбищу. А Гебриел мечтал о том, чтобы добраться до темного переулка, потому  что этот переулок в общем был славным, мрачным, унылым местом, куда горожане не  очень-то любили заглядывать, разве что средь бела дня и при солнечном свете;  поэтому он был не на шутку возмущен, услышав, как юный пострел распевает  какую-то праздничную песню о веселом рождестве в этом самом святилище, которое  называлось Гробовым переулком еще в дни старого аббатства и со времен монахов с  бритыми макушками. По мере того как Гебриел подвигался дальше и голос звучал ближе,  он убеждался, что этот голос принадлежит мальчугану, который спешил  присоединиться к одной из стаек на старой улице, и для того, чтобы составить  самому себе компанию, а также приготовиться к празднеству, распевал во всю силу  своих легких. Гебриел подождал, пока мальчик не поравнялся с ним, затем загнал  его в угол и раз пять или шесть стукнул фонарем по голове, чтобы научить его  понижать голос. Когда мальчик убежал, держась рукой за голову и распевая совсем  другую песню, Гебриел Граб засмеялся от всей души и, придя на кладбище, запер  за собой ворота.    

Он снял куртку, поставил фонарь на землю и, спрыгнув в  недоконченную могилу, работал около часа с большим рвением. Но земля промерзла,  и не очень-то легким делом было разбивать ее и выгребать из ямы; и хотя светил  месяц, но он был совсем молодой и проливал мало света на могилу, которая  находилась в тени церкви. Во всякое другое время эти препятствия привели бы  Гебриела Граба в очень мрачное и горестное расположение духа, но, положив конец  пению маленького мальчика, он был так доволен, что обращал мало внимания на  ничтожные результаты, и, покончив на эту ночь со своей работой, заглянул в  могилу с жестоким удовлетворением и чуть слышно затянул, собирая свои вещи:    

     

Славные дома, славные дома,    

Сырая земля да полная тьма.    

Камень в изголовье, камень в ногах:    

Жирное блюдо под ними в червях.    

Сорная трава да глина кругом,    

В освященной земле прекрасный дом!    

     

— Хо-хо! — засмеялся Гебриел Граб, присев на  плоскую могильную плиту, которая была его излюбленным местом отдохновения, и  достав плетеную фляжку. — Гроб на рождество! Подарок к празднику.  Хо-хо-хо!    

— Хо-хо-хо! — повторил чей-то голос за его спиной.    

Гебриел замер от испуга в тот самый момент, когда подносил к  губам плетеную фляжку, и оглянулся. Самая древняя могила была не более тиха и  безмолвна, чем кладбище при бледном лунном свете. Холодный иней блестел на  могильных плитах и сверкал, как драгоценные камни, на резьбе старой церкви.  Снег, твердый и хрустящий, лежал на земле и расстилал по земляным холмикам,  теснившимся друг к другу, такой белый и гладкий покров, что казалось, будто  здесь лежат трупы, окутанные только своими саванами. Ни один шорох не врывался  в глубокую тишину этой торжественной картины. Сами звуки словно замерзли, так  все было холодно и неподвижно.    

— Это было эхо, — сказал Гебриел Граб, снова  поднося бутылку к губам.    

— Это было не эхо, — послышался низкий голос.    

Гебриел вскочил и замер, словно пригвожденный к месту, от  ужаса и изумления, ибо его глаза остановились на существе, при виде которого  кровь застыла у него в жилах.    

На вертикально стоявшем надгробном камне, совсем близко от  него, сидело странное, сверхъестественное существо, которое — это сразу  почувствовал Гебриел — не принадлежало к этому миру. Его длинные ноги — он мог  бы достать ими до земли — были подогнуты и нелепо скрещены; жилистые руки  обнажены, а кисти рук покоились на коленях. Его короткое круглое туловище было  обтянуто узкой курткой, украшенной небольшими разрезами; короткий плащ болтался  за спиной; воротник был с какими-то причудливыми зубцами, заменявшими  подземному духу брыжи или галстук, а башмаки заканчивались длинными загнутыми  носками. На голове у него была широкополая шляпа в форме конуса, украшенная  одним пером. Шляпу покрывал иней. И вид у него был такой, словно он сидел на этом  самом надгробном камне, не меняя позы, столетия два или три. Он сидел  совершенно неподвижно, высунув, словно в насмешку, язык и делая Гебриелу Грабу  такую гримасу, какую может состроить только подземный дух.    

— Это было не эхо, — сказал подземный дух.    

Гебриел Граб оцепенел и ничего не мог ответить.    

— Что ты тут делаешь в рождественский сочельник? —  сурово спросил подземный дух.    

— Я пришел рыть могилу, сэр, — заикаясь,  пробормотал Гебриел Граб.    

— Кто бродит среди могил по кладбищу в такую  ночь? — крикнул подземный дух.    

— Гебриел Граб! Гебриел Граб! — взвизгнул дикий  хор голосов, которые, казалось, заполнили кладбище.    

Гебриел пугливо оглянулся — ничего не было видно.    

— Что у тебя в этой бутылке? — спросил подземный  Дух.    

— Джин, сэр, — ответил пономарь, задрожав еще  сильнее, ибо он купил его у контрабандистов, и ему пришло в голову, не служит  ли существо, допрашивающее его, в акцизном департаменте подземных духов.    

— Кто пьет джин в одиночестве на кладбище в такую  ночь? — спросил подземный дух.    

— Гебриел Граб! Гебриел Граб! — снова раздались  дикие голоса.    

Подземный дух злобно скосил глаза на устрашенного пономаря,  а затем, повысив голос, воскликнул:    

— И кто, стало быть, является нашей законной добычей?    

На этот вопрос невидимый хор ответил нараспев, словно хор  певчих, поющих под мощный аккомпанемент органа в старой церкви, — эти  звуки, казалось, донеслись до слуха пономаря вместе с диким порывом ветра и  замерли, когда он унесся вдаль; но смысл ответа был все тот же:    

— Гебриел Граб, Гебриел Граб!    

Подземный дух растянул рот еще шире и сказал:    

— Ну-с, Гебриел, что ты на это скажешь?    

Пономарь ловил воздух ртом.    

— Что ты об этом думаешь, Гебриел? — спросил  подземный дух, задирая ноги по обеим сторонам надгробного камня и разглядывая  загнутые кверху носки с таким удовольствием, словно созерцал самую модную пару  сапог, купленную на Бонд-стрит.    

— Это… это… очень любопытно, сэр, — ответил  пономарь, полумертвый от страха. — Очень любопытно и очень мило, но,  пожалуй, я пойду и закончу свою работу, сэр, с вашего позволения.    

— Работу? — повторил подземный дух. — Какую  работу?    

— Могилу, сэр, рытье могилы, — пробормотал  пономарь.    

— О, могилу, да! — сказал подземный дух. —  Кто роет могилы в такое время, когда все другие люди веселятся и радуются?    

Снова раздались таинственные голоса:    

— Гебриел Граб! Гебриел Граб!    

— Боюсь, что мои друзья требуют тебя, Гебриел, —  сказал подземный дух, облизывая щеку языком — замечательный был у него  язык. — Боюсь, что мои друзья требуют тебя, Гебриел, — сказал  подземный дух.    

— Не прогневайтесь, сэр, — отвечал пораженный  ужасом пономарь, — я не думаю, чтобы это могло быть так, сэр, они меня не  знают, сэр; не думаю, чтобы эти джентльмены когда-нибудь видели меня, сэр!    

— Нет, видели. — возразил подземный дух. — Мы  знаем человека с хмурым лицом и мрачной миной, который шел сегодня вечером по  улице, бросая злобные взгляды на детей и крепко сжимая свою могильную лопату.  Мы знаем человека с завистливым и недобрым сердцем, который ударил мальчика за  то, что мальчик мог веселиться, а он — Гебриел — не мог. Мы его знаем, мы его  знаем!    

Тут подземный дух разразился громким пронзительным смехом,  который эхо повторило в двадцать раз громче, и, вскинув ноги вверх, стал на  голову, или, вернее, на самый кончик своей конусообразной шляпы, — стал на  узком крае надгробного камня, откуда с удивительным проворством кувырнулся  прямо к ногам пономаря, где и уселся в той позе, в какой обычно сидят портные  на своих столах.    

— Боюсь… боюсь, что я должен вас покинуть, сэр, —  сказал пономарь, делая попытку пошевельнуться.    

— Покинуть нас! — воскликнул подземный дух. —  Гебриел Граб хочет нас покинуть. Хо-хо-хо!    

Когда подземный дух захохотал, пономарь на одну секунду  увидел ослепительный свет в окнах церкви, словно все здание было иллюминовано.  Свет угас, орган заиграл веселую мелодию, и целые толпы подземных духов, точная  копия первого, высыпали на кладбище и начали прыгать через надгробные камни, ни  на секунду не останавливаясь, чтобы передохнуть, и перескакивали один за другим  через самые высокие памятники с поразительной ловкостью. Первый подземный дух  был самым изумительным прыгуном, и никто другой не мог с ним состязаться;  несмотря на крайний испуг, пономарь невольно заметил, что, в то время как  остальные довольствовались прыжками через надгробные камни обычных размеров,  первый перепрыгивал через семейные склепы с их железной оградой перепрыгивал с  такой легкостью, словно это были уличные тумбы.    

Игра была в самом разгаре; орган играл быстрее и быстрее, и  все быстрее прыгали духи, свертываясь спиралью, кувыркаясь на земле и  перелетая, как футбольные мячи, через надгробные камни. Голова у пономаря  кружилась от одного вида этих быстрых движений, и ноги подкашивались, когда  призраки пролетали перед его глазами, как вдруг король духов, бросившись к  нему, схватил его за шиворот и вместе с ним провалился сквозь землю.    

Когда Гебриел Граб перевел дыхание, на секунду прервавшееся  от стремительного спуска, он убедился, что находится, по-видимому, в большой  пещере, наполненной толпами подземных духов, уродливых и мрачных. Посреди  пещеры на возвышении восседал его кладбищенский приятель, а возле него стоял  сам Гебриел Граб, который был не в силах пошевельнуться.    

— Холодная ночь, — сказал король подземных  духов, — очень холодная! Принесите стаканчик чего-нибудь согревающего.    

Услышав такой приказ, с полдюжины вечно улыбающихся  подземных духов, коих Гебриел Граб счел по этому признаку придворными,  мгновенно скрылись и быстро вернулись с кубком жидкого огня, который подали  королю.    

— Так! — воскликнул подземный дух, у которого щеки  и глотка стали прозрачными, когда он глотал пламя. — Бот это действительно  хоть кого согреет. Подайте такой же кубок мистеру Грабу.    

Тщетно уверял злополучный пономарь, что он не имеет  обыкновения пить на ночь горячее; один из духов держал его, а другой вливал ему  в глотку пылающую жидкость; все собрание визгливо смеялось, когда, проглотив  огненный напиток, он кашлял, задыхался и вытирал слезы, хлынувшие из глаз.    

— А теперь, — сказал король, шутливо ткнув в глаз  пономарю острием своей конусообразной шляпы и причинив этим мучительную боль, —  а теперь покажите человеку уныния и скорби несколько картин из нашей  собственной великой сокровищницы.    

Когда подземный дух произнес эти слова, густое облако,  заслонявшее дальний конец пещеры, постепенно рассеялось, и появилась, как будто  на большом расстоянии, маленькая и скудно меблированная, но уютная и чистая  комнатка. Группа ребятишек собралась возле яркого огня, цепляясь за платье  матери и прыгая вокруг ее стула. Мать изредка вставала и отодвигала занавеску  на окне, словно поджидала кого-то. Скромный обед был уже подан на стол, и  кресло придвинуто к камину. Раздался стук в дверь; мать открыла ее, а дети  столпились вокруг и радостно захлопали в ладоши, когда вошел их отец. Он  промок, устал и отряхивал снег со своей одежды. Дети вертелись вокруг него и,  схватив его плащ, шляпу, палку и перчатки, мигом унесли их из комнаты. Потом,  когда он сел обедать возле очага, дети взобрались к нему на колени, мать сидела  подле него, и казалось, здесь все были счастливы и довольны.    

Но почти незаметно произошла какая-то перемена. Сцена  превратилась в маленькую спальню, где умирал самый младший и самый красивый  ребенок; розы увяли на его щеках, и свет угас в его глазах; и в тот момент,  когда пономарь смотрел на него с таким интересом, какого никогда еще не  испытывал и не ведал, он умер. Его юные братья и сестры столпились вокруг  кроватки и схватили его крохотную ручку, такую холодную и тяжелую; но они  отшатнулись, прикоснувшись к ней, и с ужасом посмотрели на детское личико, ибо  хотя оно было спокойным и безмятежным и прекрасный ребенок казался мирно и тихо  спящим, они поняли, что он умер, и знали, что он стал ангелом, взирающим на них  и благословляющим их с ясных и счастливых небес.    

Снова легкое облако пронеслось перед картиной, и снова она  изменилась. Теперь отец и мать были стары и беспомощны, и число их близких  уменьшилось больше чем наполовину; но спокойствие и безмятежность отражались на  всех лицах и сияли в глазах, когда все собрались возле очага и рассказывали или  слушали старые истории о минувших днях. Тихо и мирно отец сошел в могилу, а  вскоре за ним последовала в обитель покоя та, которая делила все его заботы и  невзгоды. Те немногие, что пережили их, преклонили колени возле их могилы и  оросили слезами зеленый дерн, ее покрывавший; потом встали и отошли печально и  скорбно, но без горьких воплей и отчаянных жалоб, ибо знали, что когда-нибудь  встретятся снова; затем они вернулись к своей будничной жизни, и снова  воцарились среди них спокойствие и безмятежность. Облако окутало картину и  скрыло ее от пономаря.    

— Что ты думаешь об этом? — спросил подземный дух,  повертывая широкое лицо к Гебриелу Грабу.    

Гебриел пробормотал, что это очень мило, но вид у него был  пристыженный, когда подземный дух устремил на него огненный взгляд.    

— Ты — жалкий человек! — сказал подземный дух  тоном глубокого презрения. — Ты…    

Он, по-видимому, предполагал еще что-то добавить, но  негодование заставило его оборвать фразу; поэтому он поднял гибкую ногу и,  помахав ею над своей головой, чтобы хорошенько прицелиться, дал Гебриелу Грабу  здоровый пинок; немедленно вслед за этим все приближенные духи столпились  вокруг злополучного пономаря и начали лягать его немилосердно, следуя  установленному и неизменному обычаю всех придворных на земле, которые лягают  того, кого лягает король, и обнимают того, кого обнимает король.    

— Покажите ему еще! — сказал король подземных  духов.    

При этих словах облако рассеялось, и открылся яркий и  красивый пейзаж тот самый, какой можно видеть и по сей день на расстоянии  полумили от старого монастырского города. Солнце сияло на чистом синем небе,  вода искрилась в его лучах, и деревья казались зеленее и цветы пестрее  благодаря его благотворному влиянию. Вода струилась с приятным журчаньем,  деревья шелестели под легким ветром, шуршавшим в листве; птицы пели на ветках,  и жаворонок в вышине распевал гимн утру. Да, было утро, яркое, благоухающее  летнее утро. В самом крохотном листочке, в самой маленькой былинке трепетала  жизнь. Муравей полз на дневную работу, бабочка порхала и грелась в теплых лучах  солнца, мириады насекомых расправляли прозрачные крылья и упивались своей  короткой, но счастливой жизнью. Человек шел, очарованный этой сценой, и все  вокруг было ослепительно и прекрасно.    

— Ты — жалкий человек! — сказал король подземных  духов еще презрительнее, чем раньше.    

И снова король подземных духов помахал ногой, снова она  опустилась на плечи пономаря, и снова приближенные духи стали подражать своему  повелителю.    

Много раз облако надвигалось и рассеивалось, многому оно  научило Гебриела Граба, а он, — хотя его плечи и болели от частых пинков,  наносимых духами, — смотрел с неослабевающим интересом. Он видел, что  люди, которые работали упорно и зарабатывали свой скудный хлеб тяжким трудом,  были беззаботны и счастливы и что для самых невежественных кроткий лик природы  был неизменным источником веселья и радости. Он видел, что те, кого бережно  лелеяли и с нежностью воспитывали, беззаботно переносили лишения и побеждали  страдание, которое раздавило бы многих людей более грубого склада, ибо первые  хранили в своей груди источник веселья, довольства и мира. Он видел, что  женщины — эти самые нежные и самые хрупкие божьи создания — чаще всего  одерживали победу над горем, невзгодами н отчаянием, ибо они хранят в своем  сердце неиссякаемый источник любви и преданности. И самое главное он видел:  люди, подобные ему самому, — злобствующие против веселых, радующихся  людей, — отвратительные плевелы на прекрасной земле, а взвесив все добро в  мире и все зло, он пришел к тому заключению, что в конце концов это вполне  пристойный и благоустроенный мир. Как только он вывел такое заключение, облако,  спустившееся на последнюю картину, словно окутало его сознание и убаюкало его.  Один за другим подземные духи скрывались из виду, и когда последний из них  исчез, он погрузился в сон.    

Уже совсем рассвело, когда Гебриел Граб проснулся и увидел,  что лежит, вытянувшись во весь рост, на плоской могильной плите. Пустая  плетеная фляжка лежала возле него, а его куртка, лопата и фонарь, совсем  побелевшие от ночного инея, валялись на земле. Камень, где он увидел сидящего  духа, торчал перед ним, и могила, которую он рыл прошлой ночью, находилась  неподалеку. Сначала он усомнился в реальности своих приключений, но, когда  попытался подняться, острая боль в плечах убедила его в том, что пинки  подземных духов были весьма реальными. Он снова поколебался, не найдя  отпечатков ног на снегу, где духи прыгали через надгробные камни, но быстро  объяснил себе это обстоятельство, вспомнив, что они, будучи духами, не  оставляют никаких видимых следов. Затем Гебриел Граб кое-как поднялся, чувствуя  боль в спине, и смахнув иней с куртки, надел ее и направился в город.    

Но он стал другим человеком, и ему невыносимо было вернуться  туда, где над его раскаянием будут издеваться и его исправлению не поверят. Он  колебался в течение нескольких секунд, а потом побрел куда глаза глядят, чтобы  зарабатывать себе на хлеб в других краях.    

Фонарь, лопата и плетеная фляжка были найдены в тот день на  кладбище. Сначала строили много догадок о судьбе пономаря, но вскоре было  решено, что его утащили подземные духи; не было недостатка и в надежных  свидетелях, которые ясно видели, как он летел по воздуху верхом на гнедом коне,  кривом на один глаз, с львиным крупом и медвежьим хвостом. В конце концов всему  этому слепо поверили, и новый пономарь показывал любопытным за ничтожную мзду  порядочный кусок церковного флюгера, который был случайно сбит копытом  вышеупомянутого коня во время его воздушного полета и подобран на кладбище года  два спустя.    

К несчастью, этим рассказам несколько повредило неожиданное  возвращение — лет через десять — самого Гебриела Граба, одетого в лохмотья,  благодушного старика, страдающего ревматизмом. Он рассказал свою повесть  священнику, а также мэру, и со временем к ней начали относиться как к  историческому факту, которым она остается и по сей день. Сторонники истории с  флюгером, обманутые однажды в своем доверии, не так-то легко соглашались  чему-нибудь поверить, поэтому они постарались напустить на себя  глубокомысленный вид, пожимали плечами, постукивали себя по лбу и толковали о  том, что Гебриел Граб выпил весь джин и потом заснул на могильной плите; и они  тщились объяснить все, якобы виденное им в пещере подземного духа, тем, что он  видел мир и поумнел. Но это мнение, которое никогда не пользовалось большой  популярностью, со временем было отвергнуто; как бы то ни было, но ввиду того,  что Гебриел Граб страдал ревматизмом до конца жизни, в этой истории есть по  крайней мере, за неимением ничего лучшего, одно нравоучение, а именно: если  человек злобствует и пьет в полном одиночестве на святках, он может быть уверен,  что ему от этого не поздоровится, хотя бы он и не увидел никаких духов, даже  таких, каких видел Гебриел Граб в подземной пещере».    

 Глава XXX    

     

Как пиквикисты завязали и укрепили знакомство с двумя  приятными молодыми людьми, принадлежащими к одной из свободных профессий, как  они развлекались на льду и как закончился их визит     

     

— Ну, что, Сэм, — сказал мистер Пиквик, когда в  рождественское утро его фаворит принес ему горячей воды в спальню, — все  еще подмораживает?    

— Вода в умывальном тазу покрылась льдом, сэр, —  ответил Сэм.    

— Сильный мороз, Сэм, — заметил мистер Пиквик.    

— Славная погода для тех, кто тепло укутан, как сказал  самому себе полярный медведь, скользя по льду, — отозвался мистер Уэллер.    

— Через четверть часа я сойду вниз, Сэм, — сказал  мистер Пиквик, снимая ночной колпак.    

— Очень хорошо, сэр, — отозвался Сэм. — Там  внизу — парочка костоправов.    

— Парочка кого? — воскликнул мистер Пиквик,  усаживаясь в постели.    

— Парочка костоправов, — повторил Сэм.    

— Что такое костоправы? — осведомился мистер  Пиквик, не уверенный в том, живое это существо или что-нибудь съестное.    

— Как? Вы не знаете, что такое костоправ, сэр? —  удивился мистер Уэллер. — Я думал, все знают, что костоправ — это хирург.    

— Хирург? — с улыбкой переспросил мистер Пиквик.    

— Он самый, сэр, — ответил Сэм. — Но эти двое  там, внизу, еще не регулярные, чистокровные костоправы — они только обучаются.    

— Иными словами, это, должно быть,  студенты-медики, — сказал мистер Пиквик.    

Сэм кивнул утвердительно.    

— Я очень рад, — сказал мистер Пиквик, энергически  бросая ночной колпак на одеяло. — Славные ребята, очень славные! Суждения  у них зрелые, покоятся на наблюдении и размышлении, и вкусы утонченные  благодаря чтению в науке. Я очень рад этому.    

— Они курят сигары в кухне у очага, — сказал Сэм.    

— Ах, так! — заметил мистер Пиквик, потирая руки.  Избыток жизненных сил и здоровых чувств. Это-то я в них и люблю.    

— Один положил ноги на стол, — продолжал Сэм, не  обращая внимания на слова своего хозяина, — и пьет бренди, не разбавляя  водой, а другой, в очках, поставил бочонок с устрицами между колен, работает,  как паровая машина, глотает, а раковины швыряет в молодого парня, страдающего  водянкой, который спит крепким сном в углу у очага.    

— Эксцентричности гения, Сэм! — сказал мистер  Пиквик. — Можете идти.    

Сэм удалился. Мистер Пиквик по прошествии четверти часа  спустился к завтраку.    

— Вот, наконец, и он! — воскликнул старый мистер  Уордль. — Пиквик, это брат мисс Эллен, мистер Бенджемин Эллен. Мы его  зовем Бен, так же можете звать и вы, если хотите. Этот джентльмен — его  закадычный друг, мистер…    

— Мистер Боб Сойер, — вмешался мистер Бенджемин  Эллен, после чего мистер Боб Сойер и мистер Бенджемин Эллен дружно  расхохотались.    

Мистер Пиквик поклонился Бобу Сойеру, а Боб Сойер поклонился  мистеру Пиквику; затем Боб и его закадычный друг принялись очень усердно за  стоявшие перед ними кушанья, и мистер Пиквик получил возможность разглядеть  обоих.    

Мистер Бенджемин Эллен был грубоватый, плотный, коренастый  молодой человек с черными волосами, довольно короткими, и белой физиономией, довольно  длинной. Он был украшен очками и носил белый галстук. Из-под его однобортного  черного сюртука, застегнутого до подбородка, виднелись панталоны цвета соли с  перцем, заканчивавшиеся парой неважно вычищенных башмаков. Хотя рукава его  сюртука были короткие, но никаких признаков манжет не обнаруживалось, и хотя  шея его была достаточной длины, чтобы найти на ней место для воротничка, она не  была украшена ничем, напоминающим эту принадлежность туалета. В общем, у него  был слегка потрепанный вид, и вокруг него распространялся аромат удушливых  кубинских сигар.    

Мистер Боб Сойер был облачен в одеяние из грубой синей  материи, каковое одеяние — ни пальто, ни сюртук — походило на то и другое и  носило на себе отпечаток дешевого неряшливого франтовства, свойственного  молодым джентльменам, которые курят на улице днем, кричат и вопят ночью,  называют лакеев по имени и совершают много других поступков и подвигов столь же  забавного свойства. На нем были клетчатые брюки и широкий грубый двубортный  жилет. Выходя на улицу, он брал с собою толстую трость с большим набалдашником.  Он избегал перчаток и, в общем, слегка смахивал на подгулявшего Робинзона  Крузо.    

Таковы были два достойных джентльмена, с которыми  познакомился мистер Пиквик, когда уселся завтракать в рождественское утро.    

— Прекрасное утро, джентльмены! — сказал мистер  Пиквик.    

Мистер Боб Сойер слегка кивнул в ответ на это замечание и  попросил мистера Бенджемина Эллена передать горчицу.    

— Издалека приехали сегодня, джентльмены? —  осведомился мистер Пиквик.    

— Из «Синего Льва» в Магльтоне, — коротко ответил  мистер Эллен.    

— Вам следовало бы присоединиться к нам вчера  вечером, — заметил мистер Пиквик.    

— Пожалуй, следовало бы, — отозвался Боб Сойер, но  бренди был слишком хорош, чтобы спешить. Верно, Бен?    

— Разумеется, — согласился мистер Бенджемин  Эллен. — И сигары были неплохи и свиные котлеты. Верно, Боб?    

— Совершенно верно, — сказал Боб.    

Закадычные друзья атаковали завтрак еще усерднее, словно  воспоминание о вчерашнем ужине послужило новой приправой к кушаньям.    

— Приналягте, Боб! — поощрительно сказал мистер  Эллен своему приятелю.    

— Я это и делаю, — ответил Боб Сойер.    

Нужно отдать ему справедливость — он это делал.    

— Ничто так не возбуждает аппетита, как препарирование  трупов, — сказал мистер Боб Сойер, окидывая взглядом стол.    

Мистер Пиквик слегка вздрогнул.    

— Кстати, Боб, — сказал мистер Эллен, — вы  уже покончили с той ногой?    

— Почти, — отозвался Сойер, кладя себе на тарелку  полкурицы. — Для детской ноги она очень мускулиста. — Да? —  небрежно осведомился мистер Эллен.    

— Очень, — отозвался Боб Сойер, набив полный рот.    

— Я записался на руку, — сказал мистер  Эллен. — Мы в складчину берем труп, список почти заполнен, вот только не  можем найти никого, кто бы взял голову. Не хотите ли?    

— Нет, — ответил Боб Сойер, — такая роскошь мне  не по карману.    

— Вздор! — сказал Эллен.    

— Право же, не могу, — возразил Боб Сойер. —  Я бы не возражал против мозга, но не могу справиться с целой головой.    

— Тише, джентльмены, прошу вас! — сказал мистер  Пиквик. — Я слышу, сюда идут леди.    

Когда мистер Пиквик произнес эти слова, леди, галантно  сопровождаемые мистерами Снодграссом, Уинклем и Танменом, вернулись после  утренней прогулки.    

— Неужели это Бен? — воскликнула Арабелла тоном,  выражавшим скорее удивление, чем удовольствие при виде брата.    

— Приехал, чтобы увезти тебя завтра домой, —  ответил Бенджемин.    

Мистер Уинкль побледнел.    

— Ты не узнаешь Боба Сойера, Арабелла? —  укоризненно осведомился мистер Бенджемин Эллен.    

Арабелла грациозно протянула ручку, заметив присутствие Боба  Сойера. Жало ревности кольнуло в сердце мистера Уинкля, когда Боб Сойер крепко  пожал протянутую ручку.    

— Бен, милый, — краснея, сказала Арабелла, —  ты… ты не знаком с мистером Уинклем?    

— Не знаком, но буду очень рад познакомиться,  Арабелла, — ответил с важностью брат.    

Мистер Эллен мрачно поклонился мистеру Уинклю, а мистер  Уинкль и мистер Боб Сойер искоса взглянули друг на друга с обоюдным недоверием.    

Прибытие двух новых гостей и вследствие этого смущение,  которое почувствовали мистер Уинкль и молодая леди с меховой опушкой на  сапожках, оказались бы, по всей вероятности, весьма неприятной помехой для  веселой компании, если бы жизнерадостность мистера Пиквика и добродушие хозяина  не проявились в полной мере для всеобщего благоденствия. Мистер Уинкль  постепенно снискал расположение мистера Бенджемина Эллена и даже вступил в  дружескую беседу с мистером Бобом Сойером, который, подкрепившись бренди,  завтраком и разговором, мало-помалу пришел в крайне веселое расположение духа и  рассказал с большим увлечением приятную историю об удалении опухоли с головы  некоего джентльмена, каковую историю он иллюстрировал с помощью ножа для  открывания устриц и четырехфунтового каравая, в назидание собравшемуся  обществу. Затем вся компания отправилась в церковь, где мистер Бенджемин Эллен  крепко заснул, а мистер Боб Сойер хитроумным способом отвлекал свои мысли от  мирских дел, вырезывая свое имя на сиденье церковной скамьи гигантскими буквами  длиной в четыре дюйма.    

— Ну, что вы скажете о том, чтобы провести часок на  катке? Времени у нас хватит, — сказал Уордль, когда воздано было должное  солидному завтраку с такими приятными добавлениями, как крепкое пиво и вишневая  наливка.    

— Чудесно! — воскликнул Бенджемин Эллен.    

— Превосходно! — подхватил мистер Боб Сойер.    

— Вы, конечно, катаетесь на коньках, Уинкль? —  спросил Уордль.    

— Д-да… — ответил мистер Уинкль. — Я… я давно не  практиковался.    

— Ах, пожалуйста, мистер Уинкль, — сказала  Арабелла. — Я так люблю смотреть.    

— О, это так грациозно! — сказала другая молодая  леди.    

Третья молодая леди сказала, что это изящно, а по мнению  четвертой в этом было что-то лебединое.    

— Я был бы счастлив, уверяю вас, — сказал мистер  Уинкль, — но у меня нет коньков.    

Это возражение было тотчас же отвергнуто. У Трандля нашлось  две пары, а жирный парень возвестил, что внизу есть еще с полдюжины, после чего  мистер Уинкль выразил крайнее свое удовольствие, с видом, однако, крайне  обеспокоенным.    

Старый Уордль повел гостей на довольно большой каток, а  когда жирный парень и мистер Уэллер отгребли и отмели снег, наваливший за ночь,  мистер Боб Сойер приладил свои коньки с ловкостью, показавшейся мистеру Уинклю  поистине чудесной, и начал описывать левой ногой круги, вырезать восьмерки,  чертить по льду и, ни разу не остановившись, чтобы перевести дыхание, принялся  выделывать самые красивые и поразительные вензеля, к величайшему удовольствию  мистера Пиквика, мистера Тапмена и леди, которое перешло в подлинный восторг,  когда старый Уордль и Бенджемин Эллен, с помощью вышеупомянутого Боба Сойера,  стали совершать какие-то таинственные эволюции, названные ими шотландским  танцем.    

В это время мистер Уинкль, у которого лицо и руки посинели  от холода, ввинчивал бурав в подошвы башмаков, надевал коньки острыми концами  назад и запутывал ремни в очень сложный узел с помощью мистера Снодграсса,  который разумел в коньках, пожалуй, меньше, чем индус. Однако в конце концов с  помощью мистера Уэллера злополучные коньки были крепко привинчены и  пристегнуты, и мистер Уинкль поднялся на ноги.    

— Ну, сэр, в путь, и покажите им, как нужно браться за  дело, — сказал Сэм ободряющим тоном.    

— Постойте, Сэм, постойте! — воскликнул мистер  Уинкль, сильно дрожа и цепляясь, словно утопающий, за руки Сэма. — Как  здесь скользко, Сэм!    

— Довольно обычная вещь на льду, сэр, — отозвался  мистер Уэллер. — Держитесь, сэр.    

Это последнее замечание мистера Уэллера непосредственно  относилось к проявленному в тот момент мистером Уинклем неудержимому желанию  забросить ноги к небу и удариться затылком об лед.    

— Это… это… очень неуклюжие коньки, не правда ли,  Сэм? — осведомился мистер Уинкль, шатаясь.    

— Боюсь, сэр, что не они, а джентльмен неуклюж, —  ответил Сэм.    

— Ну, Уинкль, идите! — крикнул мистер Пиквик,  нимало не подозревая, что дело неладно. — Леди вне себя от нетерпения.    

— Сейчас… — с бледной улыбкой отозвался мистер  Уинкль. — Иду.    

— Представление начинается, — сказал Сэм, стараясь  высвободиться. — Ну, сэр, вперед!    

— Подождите минутку, Сэм, — задыхаясь, выговорил  мистер Уинкль, нежно прильнув к мистеру Уэллеру. У меня дома есть две куртки,  которые мне не нужны, Сэм. Можете их взять, Сэм.    

— Благодарю вас, сэр, — ответил мистер Уэллер.    

— Пожалуйста, не прикладывайтесь к шляпе, Сэм, —  поспешно проговорил мистер Уинкль. — Не отнимайте для этого руки. Сегодня  утром, Сэм, я хотел сделать вам рождественский подарок — пять шиллингов. Вы их  получите вечером, Сэм.    

— Вы очень добры, сэр, — ответил мистер Уэллер.    

— Вы только подержите меня сначала, Сэм, хорошо? —  сказал мистер Уинкль. — Так, отлично. Скоро дело пойдет у меня на лад,  Сэм. Не так быстро.    

Мистер Уэллер тащил по льду мистера Уинкля, наклонившегося  вперед так, что его туловище согнулось вдвое, по весьма своеобразно и совсем не  по-лебединому, как вдруг мистер Пиквик невинно крикнул с другого берега:    

— Сэм!    

— Сэр?    

— Идите сюда, вы мне нужны.    

— Пустите, сэр, — сказал Сэм. — Слышите,  хозяин зовет! Пустите, сэр.    

Сделав энергическое усилие, мистер Уэллер вырвался из рук  извивавшегося пиквикиста и при этом сообщил телу несчастного мистера Уинкля  сильный толчок. С меткостью, которую не могла бы обеспечить никакая степень  ловкости или практика, злосчастный джентльмен ворвался в круг конькобежцев в  тот самый момент, когда мистер Боб Сойер выделывал фигуру несравненной красоты.  Мистер Уинкль неистово налетел на него, и оба с грохотом рухнули. Мистер Пиквик  побежал к ним. Боб Сойер поднялся на ноги, но мистер Уинкль был слишком  благоразумен, чтобы проделать нечто подобное на коньках. Он сидел на льду,  делая судорожные усилия улыбнуться, но каждая черта его лица выражала  страдание.    

— Вы ушиблись? — с тревогой осведомился мистер  Бенджемин Эллен.    

— Не очень, — ответил мистер Уинкль, энергически  растирая спину.    

— Разрешите сделать вам кровопускание! — с жаром  воскликнул мистер Бенджемин.    

— Нет, благодарю вас! — поспешно отозвался мистер  Уинкль.    

— Право же, лучше было бы сделать, — сказал Эллен.    

— Благодарю вас, — ответил мистер Уинкль. — Я  предпочитаю не делать.    

— А вы что скажете, мистер Пиквик? — осведомился  Боб Сойер.    

Мистер Пиквик был взволнован и возмущен. Он подозвал мистера  Уэллера и строгим голосом сказал:    

— Снимите с него коньки.    

— Да ведь я только что начал, — возразил мистер  Уинкль.    

— Снимите с него коньки! — твердо повторил мистер  Пиквик.    

Приказание нельзя было оставить без внимания. Мистер Уинкль  молча позволил Сэму его исполнить.    

— Поднимите его, — сказал мистер Пиквик.    

Сэм помог ему встать.    

Мистер Пиквик отошел на несколько шагов от зрителей и,  поманив своего друга, устремил на него испытующий взгляд и произнес тихим  голосом, но внятно и выразительно следующие знаменательные слова:    

— Вы хвастун, сэр.    

— Кто? — вздрогнув, переспросил мистер Уинкль.    

— Хвастун, сэр! Если вам угодно, я скажу яснее:  обманщик, сэр!    

С этими словами мистер Пиквик медленно повернулся на  каблуках и присоединился к своим друзьям.    

Пока мистер Пиквик выражал мнение, только что изложенное,  мистер Уэллер и жирный парень, устроив общими силами дорожку-каток, упражнялись  на ней с большим мастерством и блеском. Сэм Уэллер, в частности, выделывал  прекрасную фигуру замысловатого скольжения по льду, которая обычно называется  «стучать в дверь сапожника» и состоит в том, чтобы скользить на одной ноге и  постукивать изредка на манер почтальона другой ногой. Дорожка была славная,  длинная, и в этом скольжении было нечто такое, что не могло не прельстить  мистера Пиквика, которому было очень холодно стоять на одном месте.    

— Это очень приятное, согревающее упражнение, не правда  ли? — обратился он к Уордлю, когда сей джентльмен окончательно запыхался  оттого, что, раздвинув ноги, как циркуль, неутомимо чертил сложные  геометрические фигуры на льду.    

— О, несомненно! — ответил Уордль. — Вы  умеете скользить по льду?    

— Когда-то практиковался на льду по канавам, еще в  детстве, — отозвался мистер Пиквик.    

— Попробуйте сейчас, — предложил Уордль.    

— Ах, пожалуйста, мистер Пиквик! — воскликнули все  леди.    

— Я был бы счастлив доставить вам любое  развлечение, — ответил мистер Пиквик, — но я такой штуки не  проделывал вот уже тридцать лет.    

— Ну-ну! Вздор! — воскликнул Уордль, снимая коньки  с той порывистостью, какая характеризовала все его поступки. — Идем! Я вам  составлю компанию, пожалуйте!    

И благодушный старик помчался по скользкой дорожке с  быстротой, достойной чуть ли не самого мистера Уэллера и посрамляющей жирного  парня.    

Мистер Пиквик помедлил, подумал, снял перчатки и положил их  в шляпу; разбежался раз, другой и третий и столько же раз останавливался, затем  разбежался еще раз и, расставив ноги на ярд с четвертью, медленно и  торжественно начал скользить по дорожке под восторженные крики зрителей.    

— Куйте железо, пока горячо, сэр! — крикнул Сэм.    

И снова помчались: Уордль, за ним мистер Пиквик, за ним Сэм,  за ним мистер Уинкль, за ним мистер Боб Сойер, за ним жирный парень, за ним  мистер Снодграсс, — один следом за другим, с таким рвением, словно все их  будущее зависело от их проворства.    

Было в высшей степени интересно созерцать, как мистер Пиквик  исполнял свою роль в этой церемонии; наблюдать мучительную тревогу, с какой он  замечал, что человек, скользящий сзади, настигает его с неминуемым риском сбить  с ног; видеть, как он постепенно умеряет скорость, сообщенную движению  первоначальным разбегом, и медленно поворачивается на катке лицом к тому месту,  откуда начал бег; взирать на лучезарную улыбку, которая освещала его лицо,  когда он добегал до конца дорожки, и на стремительность, с какою он, проделав  это, поворачивал и бежал вслед за своим предшественником. Его черные гетры  красиво мелькали на снегу, а глаза сквозь очки сияли радостью и весельем. А  когда его сбивали с ног (что случалось в среднем через каждые два пробега на  третий), было восхитительно смотреть, как он с раскрасневшейся физиономией  подбирает свою шляпу, перчатки и носовой платок и опять занимает свое место в  шеренге с пылом и энтузиазмом, которых, казалось, ничто не могло бы ослабить.    

Веселье было в разгаре; скользили все быстрее и быстрее,  смеялись все громче и громче, как вдруг послышался громкий резкий треск. Все  устремились к берегу, леди пронзительно взвизгнули, мистер Тапмен закричал.  Большая глыба льда исчезла; вода булькала над нею. Шляпа, перчатки и носовой  платок мистера Пиквика плавали на поверхности, и это было все, что осталось от  мистера Пиквика.    

На всех лицах изобразились ужас и отчаяние, мужчины  побледнели, а женщинам стало дурно; мистер Снодграсс и мистер Уинкль схватились  за руки и в безумной тревоге смотрели на то место, где скрылся их учитель, в то  время как мистер Тапмен, дабы оказать скорейшую помощь, а также внушить тем,  кто мог находиться поблизости, ясное представление о катастрофе, мчался во всю  прыть по полю, крича: «Пожар!»    

В тот момент, когда старый Уордль и Сэм Уэллер осторожно  приближались к месту катастрофы, а мистер Бенджемин Эллен спешно совещался с  мистером Бобом Сойером, не своевременно ли теперь сделать кровопускание всей  компании для некоторого усовершенствования в профессиональной практике, —  в этот самый момент лицо, голова и плечи вынырнули из воды, и обнаружились  черты лица и очки мистера Пиквика.    

— Продержитесь одну секунду, одну только  секунду! — вопил мистер Снодграсс.    

— Да, пожалуйста! Заклинаю вас — ради меня! — орал  мистер Уинкль, глубоко потрясенный.    

Заклятье было, пожалуй, излишним, ибо можно предположить,  что, не согласись мистер Пиквик продержаться ради кого-нибудь другого, у него  мелькнула бы мысль, что не худо это сделать ради себя самого.    

— Вы нащупываете дно, старина? — спросил  Уордль. — Да, конечно, — ответил мистер Пиквик, вытирая голову и лицо  и ловя воздух ртом. — Я упал на спину. Сначала я не мог подняться на ноги.    

Глина на той части костюма мистера Пиквика, которая была  видна, свидетельствовала о правдивости этих слов, и опасения зрителей в  значительной мере рассеялись, когда жирный парень вдруг вспомнил, что глубина нигде  не превышает пяти футов; вслед за тем были совершены чудеса храбрости, чтобы  его извлечь. Плеск, треск, барахтанье — и, наконец, мистер Пиквик был  благополучно избавлен от дальнейших неприятностей и снова очутился на суше.    

— Ах, он простудится насмерть! — сказала Эмили.    

— Бедняжка! — воскликнула Арабелла. —  Позвольте мне закутать вас в шаль, мистер Пиквик.    

— И это лучшее, что вы можете сделать, — сказал  Уордль. — а потом бегите поскорее домой и немедленно укладывайтесь в  постель.    

Десяток шалей был предложен в тот же момент. Выбрали  три-четыре самых толстых, завернули в них мистера Пиквика, и он тронулся в путь  под присмотром мистера Уэллера, являя собою странное зрелище: пожилой  джентльмен, насквозь мокрый и без шляпы, с руками, притянутыми шалью к бокам,  мчался вперед без всякой видимой цели со скоростью добрых шести английских миль  в час.    

Но в такой критический момент мистер Пиквик не заботился о  приличиях и, понукаемый Сэмом Уэллером, продолжал бежать во всю прыть, пока не  добежал до двери Менор Фарм, куда мистер Тапмен прибыл минут на пять раньше и  напугал старую леди до сердцебиения, внушив ей непоколебимую уверенность в том,  что загорелось в кухонном дымоходе, — бедствие, всегда рисовавшееся в  огненных красках воображению старой леди, если кто-либо проявлял малейшие  признаки волнения.    

Мистер Пиквик, не медля ни секунды, забрался в постель. Сэм  Уэллер развел яркий огонь в камине и подал ему обед; позднее принесли чашу  пунша и устроили грандиозную пирушку по случаю его спасения. Старик Уордль  слышать не хотел о том, чтобы он встал, поэтому кровать превратили в  председательское кресло, и мистер Пиквик председательствовал. Потребовали  вторую и третью чашу. И когда мистер Пиквик проснулся на следующее утро, у него  не наблюдалось ни малейших симптомов ревматизма — факт, доказывающий, как  заметил весьма справедливо мистер Боб Сойер, что в таких случаях нет ничего  лучше горячего пунша, а если иной раз горячий пунш оказывается  недействительным, это объясняется только тем, что пациент допустил грубую  ошибку, выпив. слишком мало.    

Веселое общество разъехалось на следующее утро. Разъезжаться  по домам восхитительно в наши школьные годы, но в последующей жизни расставания  бывают довольно мучительны. Смерть, эгоистические поступки, перемена фортуны  ежедневно разбивают много счастливых компаний и разбрасывают их по свету; и  мальчики и девочки не возвращаются назад. Мы не хотим сказать, что именно так  произошло в данном случае. Нам желательно только уведомить читателя, что гости  отправились восвояси, что мистер Пиквик и его друзья снова заняли места на  крыше магльтонской кареты и что Арабелла Эллен уехала к месту своего  назначения, где бы оно ни находилось, — мы смеем думать, что мистер Уинкль  знал, где оно находится, но признаемся, что мы этого не знаем, — под  охраной и присмотром своего брата Бенджемина и его весьма близкого и  закадычного друга, мистера Боба Сойера.    

При расставании этот последний джентльмен и мистер Бенджемин  Эллен с таинственным видом отвели мистера Пиквика в сторонку, и мистер Боб  Сойер, ткнув указательным пальцем между ребер мистера Пиквика и тем самым  проявив свою природную шутливость и в то же время знание анатомии человеческого  тела, осведомился:    

— Послушайте, старина, где вы угнездились?    

Мистер Пиквик отвечал, что в настоящее время он проживает в  гостинице «Джордж и Ястреб».    

— Я хочу, чтобы вы ко мне заглянули, — сказал Боб  Сойер.    

— Ничто не может мне доставить большего  удовольствия, — ответил мистер Пиквик.    

— Вот моя квартира, — сказал мистер Боб Сойер,  доставая визитную карточку, — Лент-стрит, Боро; это, знаете ли, для меня  удобно, близко от Гайя[99].  Когда вы пройдете мимо церкви Сент-Джорджа, сверните с Хай-стрит направо,  первая улица.    

— Я найду, — отозвался мистер Пиквик.    

— Приходите в четверг вечером через две педели и  приводите своих приятелей, — сказал мистер Боб Сойер. У меня соберется  несколько товарищей медиков.    

Мистер Пиквик заявил, что ему доставит удовольствие встреча  с медиками, и, после того как мистер Боб Сойер уведомил его, что он намерен  очень приятно провести время и что его друг Бен тоже придет, они пожали друг  другу руки и расстались.    

Мы чувствуем, что в этом месте нам могут задать вопрос,  нашептывал ли что-нибудь мистер Уинкль Арабелле Эллен во время этого краткого  разговора, и если да, то что он сказал, и далее, беседовал ли мистер Снодграсс  конфиденциально с Эмили Уордль, и если да, то что сказал он. На это мы  отвечаем, что, о чем бы они ни говорили с леди, они ровно ничего не сказали  мистеру Пиквику или мистеру Тапмену на протяжении двадцати восьми миль и что  они часто вздыхали, отказывались от эля и бренди и вид у них был мрачный. Если  наши наблюдательные читательницы могут вывести какие-либо заключения из этих  фактов, мы просим их сделать эти выводы во что бы то ни стало.    

 Глава XXXI    

     

которая целиком посвящена юриспруденции и различным  великим знатокам, ее изучившим     

     

В разных углах и закоулках Темпля разбросаны темные и  грязные комнаты, где во время судебных вакаций можно видеть в течение целого  утра, — а во время сессий также и до вечера, — почти непрерывный  поток адвокатских клерков, входящих и выходящих со связками бумаг, торчащими  под мышкой и из карманов. Есть несколько рангов адвокатских клерков. Есть  клерк-учащийся, который платит за ученье и сам станет когда-нибудь поверенным,  который имеет открытый счет у портного, получает приглашения на вечеринки,  знаком с одним семейством на Гауэр-стрит и с другим на Тэвисток-сквер; который  уезжает из города на каникулы повидаться с отцом, имеющим всегда наготове  лошадей; этот клерк является, короче говоря, аристократом среди клерков. Есть  клерк на жалованье, — живущий или приходящий, как случится, — который  тратит большую часть своих тридцати шиллингов в неделю на свои прихоти, ходит  за полцены в театр Эдельфи[100] по  крайней мере три раза в неделю, величественно развлекается после этого в погребках,  где торгуют сидром, и является скверной карикатурой на моду, выдохшуюся полгода  назад. Есть клерк-писец средних лет с большой семьей, всегда оборванный и часто  пьяный. И есть конторские мальчики, впервые надевшие сюртуки, которые питают  надлежащее презрение, к школьникам и, расходясь вечером по домам, угощаются в  складчину копченой колбасой и портером, полагая, что это и есть «жизнь». Есть  другие разновидности, слишком многочисленные, чтобы их перечислять, но, как бы  многочисленны они ни были, всех этих клерков можно увидеть в определенные  служебные часы, когда они торопливо входят в только что упомянутые места или  покидают их.    

В этих изолированных уголках помещаются официальные конторы  адвокатов, где выдают судебные приказы, заверяют судебные решения, подшивают  жалобы истцов и приводят в действие многие другие хитроумные приспособления,  изобретенные для мук и терзаний подданных его величества и для утешения и  обогащения служителей закона. В большинстве случаев это низкие, затхлые  комнаты, где бесчисленные свитки пергамента, которые прели под спудом в течение  прошлого века, распространяют приятный аромат, смешивающийся в дневное время с  запахом тления, а в ночное — с различными испарениями, какие исходят от сырых  плащей, мокрых зонтов и дрянных сальных свечей.    

Вечером, около половины восьмого, дней через десять или  недели через две после возвращения мистера Пиквика и его друзей в Лондон, в  одну из этих контор торопливо вошел человек в коричневом сюртуке с медными  пуговицами. Концы его длинных волос были старательно закручены вверх и  цеплялись за края потертой шляпы, а запачканные темно-серые панталоны так туго  натянуты на блюхеровские башмаки, что колени его грозили каждый момент  вырваться наружу. Он извлек из кармана сюртука длинную и узкую полосу пергамента,  на которой дежурный чиновник поставил неразборчивый черный штемпель. Потом он  вытащил четыре листка бумаги того же размера, составлявшие печатные копии  пергамента с пробелами для фамилий, и, заполнив пробелы, спрятал все пять  документов в карман и торопливо вышел.    

Человек в коричневом сюртуке с каббалистическими документами  в кармане был не кто иной, как наш старый знакомый — мистер Джексон из конторы  Додсона и Фогга, Фрименс-Корт, Корнхилл.    

Однако, вместо того чтобы вернуться в контору, откуда он  пришел, он направил свои стопы к Сан-Корту и, войдя в гостиницу «Джордж и  Ястреб», пожелал узнать, дома ли некий мистер Пиквик.    

— Позовите слугу мистера Пиквика, Том, — сказала  буфетчица «Джорджа и Ястреба».    

— Не трудитесь, — сказал мистер Джексон, — я  пришел по делу. Если вы мне покажете комнату мистера Пиквика, я и один дойду.    

— Ваша фамилия, сэр? — спросил лакей.    

— Джексон, — ответил клерк.    

Лакей поднялся наверх, чтобы доложить о мистере Джексоне, но  мистер Джексон избавил его от труда, последовав за ним по пятам и войдя в  комнату раньше, чем тот успел издать членораздельный звук.    

В этот день мистер Пиквик пригласил своих трех друзей к  обеду. Все сидели у камина и пили вино, когда мистер Джексон появился, как было  описано выше.    

— Здравствуйте, сэр, — сказал мистер Джексон,  кивая мистеру Пиквику.    

Сей джентльмен поклонился и казался слегка изумленным, ибо  физиономии мистера Джексона он не помнил.    

— Я от Додсона и Фогга, — сказал мистер Джексон в  виде пояснения.    

Мистер Пиквик встрепенулся при этом имени.    

— Обратитесь к моему поверенному, сэр, мистеру Перкеру  в Грейз-Инне, сказал он. — Проводите этого джентльмена, — обратился  он к лакею.    

— Прошу прощенья, мистер Пиквик, — сказал Джексон,  спокойно кладя шляпу на пол и доставая из кармана кусок пергамента, — но в  таких случаях вручение через клерка или агента… вы понимаете, мистер Пиквик?..  Простая предосторожность, сэр, в соблюдении юридических форм. — Тут мистер  Джексон бросил взгляд на пергамент и, положив руки на стол и озираясь с  приятной и вкрадчивой улыбкой, сказал: — Послушайте, не будем спорить из-за  такого пустяка. Джентльмены, кто из вас Снодграсс?    

При этом вопросе мистер Снодграсс вздрогнул так заметно, что  другого ответа не потребовалось.    

— А-а-а… я так и думал, — сказал Джексон еще  любезнее. — Мне придется слегка обеспокоить вас, сэр.    

— Меня?! — воскликнул мистер Снодграсс.    

— Это только повестка по делу Бардл против Пиквика со  стороны истицы, ответил Джексон, выбирая один из листков бумаги и доставая из  жилетного кармана шиллинг. — Дело будет слушаться в самом начале сессии,  четырнадцатого февраля, по нашему предположению. Мы признали это дело  подлежащим специальному жюри[101],  и в списке значится только десять присяжных. Это вам, мистер Снодграсс.    

С этими словами Джексон показал пергамент мистеру Снодграссу  и сунул ему в руку бумажку и шиллинг.    

Мистер Тапмен следил за этой процедурой в безмолвном  удивлении, как вдруг Джексон повернулся к нему и сказал:    

— Если я не ошибаюсь, ваша фамилия Тапмен?    

Мистер Тапмен взглянул на мистера Пиквика, но, не усмотрев в  широко раскрытых глазах сего джентльмена совета отречься от своего имени,  ответил:    

— Да, моя фамилия Тапмен, сэр.    

— Полагаю, вот этот другой джентльмен — мистер  Уинкль? — сказал Джексон.    

Мистер Уинкль пробормотал утвердительный ответ, и оба  джентльмена немедленно получили от проворного мистера Джексона по листу бумаги  и по шиллингу.    

— Боюсь, — сказал Джексон, — что вы меня  сочтете довольно надоедливым, но мне нужен еще кое-кто. У меня здесь значится  имя Сэмюела Уэллера, мистер Пиквик.    

— Пошлите сюда моего слугу, — сказал мистер Пиквик  лакею.    

Лакей удалился, чрезвычайно удивленный, а мистер Пиквик  предложил Джексону присесть.    

Наступило тягостное молчание, которое в конце концов было  нарушено ни в чем не повинным ответчиком.    

— Полагаю, сэр, — сказал мистер Пиквик с  негодованием, возраставшим по мере того, как он говорил, — полагаю, сэр,  что намерения ваших патронов заключаются в том, чтобы попытаться меня обвинить  на основании показаний моих же собственных друзей?    

Мистер Джексон несколько раз похлопал указательным пальцем  по левой стороне своего носа, давая понять, что здесь он находится не для того,  чтобы открывать тайны тюремного двора, и шутливо ответил:    

— Не знаю. Не могу сказать.    

— Для чего же, сэр, — продолжал мистер  Пиквик, — если не для этой цели, были вручены им эти повестки?    

— Прекрасная уловка, мистер Пиквик, — отозвался  Джексон, медленно покачивая головой, — но она ни к чему не приведет.  Попытайтесь, беды в этом нет, но из меня мало удастся вытянуть.    

Тут мистер Джексон снова улыбнулся присутствующим и,  приставив большой палец левой руки к кончику носа, правой рукой привел в  движение воображаемую кофейную мельницу, показав таким образом изящную  пантомиму (в те времена очень популярную, но теперь, к сожалению, устаревшую),  смысл коей был таков: «Меня не надуешь».    

— Нет, мистер Пиквик, — сказал в заключение  Джексон, — пусть у Перкера поломают головы над тем, для чего мы вручили  эти повестки. Если не угадают, пусть подождут суда и тогда узнают.    

Мистер Пиквик бросил на непрошеного гостя взгляд, выражавший  крайнее омерзение, и, можно думать, обрушил бы страшные проклятья на голову  мистеров Додсона и Фогга, если бы в этот момент его не остановило появление  Сэма.    

— Сэмюел Уэллер? — вопросительным тоном сказал  мистер Джексон.    

— Самые правдивые слова, какие вы произнесли за много  лет, — ответил Сэм с величайшим спокойствием.    

— Вот вам повестка, мистер Уэллер, — сказал  Джексон.    

— Что это значит? — осведомился Сэм.    

— Вот оригинал, — продолжал Джексон, уклоняясь от  требуемого объяснения.    

— Где? — спросил Сэм.    

— Вот! — ответил Джексон, потрясая пергаментом.    

— О, так это оригинал? — сказал Сэм. — Ну, я  очень рад, что видел оригинал, потому что это очень приятное зрелище, которое  веселит душу человека.    

— А вот шиллинг, — продолжал Джексон. — Это  от Додсона и Фогга.    

— Как мило со стороны Додсона и Фогга, которые так мало  меня знают, а преподносят подарок! — сказал Сэм. — Иначе не могу  рассматривать как большую любезность, сэр. Очень похвально, что они умеют  вознаграждать добродетель, где бы ее ни повстречали. И вдобавок от этого можно  растрогаться.    

С этими словами мистер Уэллер слегка потер рукавом куртки  веко правого глаза, следуя весьма похвальной манере актеров, изображающих  семейные патетические сцены.    

Мистер Джексон был как будто сбит с толку поведением Сэма,  но так как повестку он вручил и больше ничего не имел сказать, то сделал вид,  будто надевает единственную перчатку, которую обычно носил в руке ради  соблюдения приличий, и вернулся в контору доложить о ходе дела.    

В ту ночь мистер Пиквик спал плохо. Ему все время вспоминалось  весьма неприятное дело миссис Бардл. На следующее, утро он позавтракал очень  рано и, предложив Сэму сопровождать его, отправился к Грейз-Иннсквер.    

— Сэм, — оглядываясь, сказал мистер Пиквик, когда  они дошли до конца Чипсайда.    

— Сэр? — отозвался Сэм, подходя к своему хозяину.    

— Куда идти?    

— По Ньюгет-стрит.    

Мистер Пиквик продолжал путь не сразу — он в течение  нескольких секунд смотрел рассеянно в лицо Сэму и испустил глубокий вздох.    

— Что случилось, сэр? — осведомился Сэм.    

— Сэм, полагают, что это дело будет разбираться  четырнадцатого числа будущего месяца, — произнес мистер Пиквик.    

— Замечательное совпадение, сэр, — отозвался Сэм.    

— Чем оно замечательно, Сэм? — полюбопытствовал  мистер Пиквик.    

— Валентинов день[102],  сэр, — отвечал Сэм. — Весьма удачный день, день разбора дела о  нарушении брачного обещания.    

Улыбка мистера Уэллера не вызвала проблеска веселья на  физиономии его хозяина. Мистер Пиквик круто повернул и продолжал путь молча.    

Они прошли несколько десятков шагов. Мистер Пиквик трусил  впереди, погруженный в глубокие размышления, а сзади, изображая на своей  физиономии самое завидное и непринужденное пренебрежение ко всем и ко всему,  следовал Сэм, как вдруг этот последний, всегда стремясь поделиться с своим  хозяином исключительными познаниями, ускорял шаг, пока не очутился за спиной  мистера Пиквика, и, указывая на дом, мимо которого они проходили, сказал:    

— Очень недурная колбасная, сэр.    

— Да, кажется, — отозвался мистер Пиквик.    

— Знаменитая фабрика сосисок, — добавил Сэм.    

— Вот как? — сказал мистер Пиквик.    

— Вот как! — с некоторым негодованием повторил  Сэм. — Ну еще бы не так! Да благословит бог вашу невинную голову, сэр:  ведь здесь четыре года назад произошло таинственное исчезновение почтенного  торговца.    

— Неужели вы хотите сказать, что с ним расправились по  способу Берка?[103] —  воскликнул мистер Пиквик, поспешно оглядываясь.    

— Нет, не хочу, сэр, — ответил мистер Уэллер. Хотя  это было бы лучше. Но тут дело посерьезнее. Он был хозяином этой вот лавки,  сэр, и изобрел патентованную паровую машину для непрерывного изготовления  сосисок. Ну так вот, эта самая машина проглотила бы и булыжник, положи вы его  близко, и перемолола бы в сосиски, как нежного младенца. Натурально, он  гордился машиной и, бывало, простаивал в погребе, глядя на нее, когда она  работала, пока не впадал от радости в меланхолию. Очень счастливым человеком  был бы он, сэр, имея эту вот машину да еще двух милых малюток в придачу, не  будь у него жены, самой злющей ведьмы. Она всегда ходила за ним по пятам и  жужжала ему в уши, пока, наконец, он не выбился из сил. «Я тебе вот что скажу,  моя милая, — говорит он, — если ты будешь упорствовать в этом вот  развлечении, будь я проклят, если не уеду в Америку, и конец делу». — «Ты  лентяй, говорит она, — поздравляю американцев с такой находкой». После  этого она ругается еще с полчаса, а потом бежит в маленькую комнату позади  лавки, принимается визжать, говорит, что он ее в гроб вгонит, и устраивает  припадок, который продолжается добрых три часа, и все эти три часа она визжит и  брыкается. Ну, а на следующее утро муж пропал. Ничего из кассы он не взял и  даже пальто не надел — стало быть, ясно, что не в Америку поехал. Не вернулся  на следующий день, не вернулся через неделю. Хозяйка напечатала объявление —  если, говорит, вернется, она все простит (и очень это было великодушно, потому  что он ничего плохого не сделал). Обыскали все каналы, и с тех пор в течение  двух месяцев, как только окажется где мертвое тело, регулярно тащат его  прямехонько в колбасную лавку. Но ни одно не подошло. Тогда распустили слух,  что он сбежал, и она стала сама вести дело. Как-то в субботний вечер входит в  лавку маленький худенький старый джентльмен в большом волнении и говорит ей:  «Вы хозяйка этой лавки?» — «Да, говорит, я». — «Так вот, сударыня, —  говорит он, — я пришел сказать, что ни я, ни моя семья не желаем  подавиться ни с того ни с сего. И это, говорит, еще не все, сударыня: разрешите  мне сказать, что поскольку вы для производства сосисок не пользуетесь мясом  первого сорта, то, думаю, вы согласитесь, что оно должно обходиться вам почти  так же дешево, как и пуговицы». «Какие пуговицы, сэр?» — говорит она.  «Пуговицы, сударыня, — говорит маленький старый джентльмен, развертывая  клочок бумаги и показывая два-три десятка пуговичных обломков. — Славная  приправа к сосискам — брючные пуговицы, сударыня!» «Это пуговицы моего мужа!» —  говорит вдова, собираясь лишиться чувств. «Как!» — взвизгивает маленький старый  джентльмен, сильно побледнев. «Теперь я все понимаю, — говорит  вдова. — В припадке временного умопомешательства он сгоряча превратил себя  в сосиски». Так оно и было, сэр, — добавил мистер Уэллер, глядя пристально  в лицо устрашенному мистеру Пиквику, — а может быть, его втянуло в машину;  но так или иначе, а маленький старый Джентльмен, который всю жизнь питал  удивительное пристрастие к сосискам, выбежал из лавки, как сумасшедший, и с той  поры никто о нем не слышал.    

Конец рассказа о трогательном происшествии в семейной жизни  застал хозяина и слугу у двери мистера Перкера. — Лаутен, приоткрыв дверь,  беседовал с жалким на вид человеком в порыжевшем костюме, в продранных башмаках  и перчатках. Нужда и страдания — чуть ли не отчаяние — оставили следы на его  худой и изможденной физиономии. Он стыдился своей бедности, ибо, когда подошел  мистер Пиквик, отступил в темный угол.    

— Очень печально, — со вздохом сказал незнакомец.    

— Очень, — отозвался Лаутен, нацарапав свою  фамилию пером на дверном косяке и стирая ее другим концом пера. — Может  быть, передать ему что-нибудь?    

— Как вы думаете, когда он вернется? — осведомился  незнакомец.    

— Понятия не имею, — ответил Лаутен, подмигнув  мистеру Пиквику, когда незнакомец опустил глаза.    

— Вы не думаете, что имело бы смысл его  подождать? — спросил незнакомец, задумчиво заглядывая в контору.    

— О нет, конечно нет! — отозвался клерк, слегка  заслонив собой дверь. Он, разумеется, не вернется на этой неделе, и неизвестно,  вернется ли на будущей, ибо, если Перкер уезжает из города, он никогда не  торопится вернуться.    

— Уехал из города! — воскликнул мистер Пиквик.  Боже мой, какая неудача!    

— Не уходите, мистер Пиквик, — сказал Лаутен. У  меня есть письмо для вас.    

Незнакомец, по-видимому, не знал, что делать. Он снова  опустил глаза, а клерк хитро подмигнул мистеру Пиквику, словно давая понять,  что происходит нечто весьма забавное, хотя в чем тут дело — мистер Пиквик не  мог угадать ни за какие блага.    

— Войдите, мистер Пиквик, — сказал Лаутен. —  Ну-с, мистер Уотти, вы передадите мне все, что имеете сказать, или зайдете еще  раз?    

— Попросите его — может быть, он будет так любезен и  сообщит, что предпринято по моему делу, — сказал тот. — Ради бога, не  забудьте, мистер Лаутен.    

— Нет, нет, я не забуду, — отозвался клерк. —  Пожалуйте, мистер Пиквик. До свиданья, мистер Уотти. Славный день для прогулки,  не правда ли?    

Он предложил Сэму Уэллеру войти вслед за своим хозяином и,  видя, что незнакомец все еще мешкает, захлопнул дверь у него перед носом.    

— Такого назойливого банкрота не было с сотворения  мира, в этом я уверен! — воскликнул Лаутен, с видом оскорбленного человека  швыряя свое перо. — Не прошло и четырех лет, как его дело поступило в  Канцлерский суд, но будь я проклят, если он не приходит надоедать нам два раза  в неделю! Пожалуйте сюда, мистер Пиквик, — Перкер здесь; я знаю, что он  вас примет. Чертовски холодно, — добавил он раздражительно, — стоять  у двери и терять время на таких жалких бродяг.    

Энергически помешав маленькой кочергой угли в большом  камине, клерк отправился в кабинет своего принципала и доложил о мистере  Пиквике.    

— А, уважаемый сэр! — сказал маленький мистер  Перкер, вставая с кресла. — Ну-с, уважаемый сэр, какие новости касательно  вашего дела? Еще что-нибудь о наших приятелях из Фрименс-Корта? Они не дремали,  мне это известно. Очень ловкие ребята, очень ловкие!    

В заключение маленький джентльмен взял внушительную понюшку  табаку, воздавая должное ловкости мистеров Додсона и Фогга.    

— Они — величайшие негодяи, — сказал мистер  Пиквик.    

— Да, — сказал маленький человек, — это,  знаете ли, зависит от точки зрения, и мы не будем спорить о словах, ибо,  разумеется, нельзя, ожидать, чтобы вы судили об этих вещах с профессиональной точки  зрения. Ну-с, нами сделано все, что нужно. Я пригласил королевского  юрисконсульта[104] Снаббина…    

— Хороший ли он человек? — осведомился мистер  Пиквик.    

— Хороший ли он человек! — воскликнул мистер  Перкер. — Ах, боже мой! Снаббин — украшение своей профессии. Практика у  него втрое больше, чем у кого бы то ни было в суде, — занят в каждом  процессе. Пусть это останется между нами, но мы говорим, что королевский  юрисконсульт Снаббин вертит судом как хочет.    

Сделав такое сообщение, маленький человек взял вторую понюшку  табаку и таинственно кивнул мистеру Пиквику.    

— Они вручили моим трем друзьям повестки, — сказал  мистер Пиквик.    

— А! Ну конечно! — ответил мистер Перкер. —  Важные свидетели: видели вас в щекотливом положении.    

— Но она упала в обморок по собственному желанию, —  сказал мистер Пиквик. — Она сама бросилась мне в объятия.    

— Очень возможно, уважаемый сэр, — отозвался  Перкер. — Очень возможно и весьма натурально! Иначе и быть не может,  уважаемый сэр. Но как это доказать?    

— Они вручили повестку также моему слуге, — сказал  мистер Пиквик, меняя тему, ибо вопрос мистера Перкера слегка ошеломил его.    

— Сэму? — спросил Перкер.    

Мистер Пиквик отвечал утвердительно.    

— Разумеется, уважаемый сэр, разумеется. Я знал, что  они так поступят. Я бы мог сказать это вам месяц назад. Видите ли, уважаемый  сэр, если вы берете ведение дела в собственные руки, после того как доверили  его своему адвокату, вы должны отвечать и за последствия.    

Тут мистер Перкер выпрямился с чувством собственного  достоинства и смахнул с жабо несколько крошек табаку.    

— А зачем им понадобились его показания? — спросил  мистер Пиквик после минутного молчания.    

— Затем, что вы посылали его к истице с предложением  некоторого компромисса, так я полагаю, — отозвался Перкер. — Впрочем,  большого значения это не имеет: не думаю, чтобы какой-нибудь адвокат многого  добился от него.    

— Я тоже так думаю, — сказал мистер Пиквик,  улыбаясь, несмотря на свою досаду, при мысли о Сэме в роли свидетеля. —  Какой же план действия мы изберем?    

— Нам остается только один план, уважаемый сэр, —  ответил Перкер, подвергнуть свидетелей перекрестному допросу, довериться  красноречию Снаббина, пустить пыль в глаза судье, надеяться на присяжных.    

— А что, если решение будет не в мою пользу? —  осведомился мистер Пиквик.    

Мистер Перкер улыбнулся, взял понюшку табаку, помешал угли в  камине, пожал плечами и выразительно промолчал.    

— Вы хотите сказать, что в таком случае я должен  платить возмещение убытков? — спросил мистер Пиквик, следивший с некоторой  строгостью за этим мимическим ответом.    

Перкер еще раз помешал угли, что было совершенно излишне, и  ответил:    

— Боюсь, что так.    

— В таком случае я заявляю вам о своем непоколебимом  решении не платить ничего, — весьма внушительно произнес мистер  Пиквик. — Ничего, Перкер! Ни один фунт, ни один пенни из моих денег не  перейдет в карманы Додсона и Фогга. Это мое непреложное и обдуманное решение!    

Мистер Пиквик с силой ударил по столу, подтверждая  непреложность своего намерения.    

— Прекрасно, уважаемый сэр, прекрасно, — сказал  Перкер. — Конечно, вам лучше знать.    

— Разумеется, — поспешно отозвался мистер  Пиквик. — Где живет королевский юрисконсульт Снаббин?    

— Линкольнс-Инн, Олд-сквер, — ответил Перкер.    

— Я бы хотел его повидать, — сказал мистер Пиквик.    

— Повидать королевского юрисконсульта Снаббина,  уважаемый сэр! — с крайним изумлением воскликнул Перкер. — Нет, нет,  уважаемый сэр, невозможно! Повидать Снаббина! Бог с вами, уважаемый сэр,  слыханное ли это дело, если предварительно не внесена плата за консультацию и  не назначен час консультации! Это никак невозможно, уважаемый сэр!    

Однако мистер Пиквик заявил, что это не только возможно, но  и необходимо, и в результате через десять минут после того, как он выслушал  заверение, что это сделать невозможно, поверенный ввел его в контору великого  Снаббина.    

Это была довольно просторная комната без ковра, с большим  письменным столом, придвинутым к камину. Сукно, покрывавшее стол, давно  отказалось от всяких претензий на свой первоначальный зеленый цвет и постепенно  посерело от пыли и времени, за исключением тех мест, где все следы его  натурального цвета были уничтожены чернильными пятнами. На столе лежали  многочисленные пачки бумаг, перевязанные красной тесьмой, а за столом сидел  пожилой клерк, чей прилизанный вид и массивная золотая цепочка от часов служили  внушительным показателем большой и прибыльной практики королевского  юрисконсульта Снаббина.    

— Королевский юрисконсульт у себя в кабинете, мистер  Моллерд? — осведомился Перкер, с величайшей учтивостью предлагая свою  табакерку.    

— Да, он у себя, но очень занят, — последовал  ответ. — Посмотрите-ка сюда: еще не дано ни одного заключения по всем этим  делам, а гонорар за каждое уплачен.    

При этом клерк улыбнулся и втянул понюшку табаку с  увлечением, которое, казалось, вызвано было как любовью к табаку, так и  пристрастием к гонорарам.    

— Вот это называется практикой! — сказал Перкер.    

— Да, — отозвался адвокатский клерк, доставая  собственную табакерку и предлагая ее с величайшей любезностью. — А лучше  всего то, что никто на свете, кроме меня, не разбирает почерка королевского  юрисконсульта, и, следовательно, все должны ждать заключения, которое он уже  дал, до тех пор, пока я не перепишу. Ха-ха-ха!    

— И от этого выигрывает… Мы знаем, кто выигрывает,  кроме королевского юрисконсульта… И таким способом вытягивает из клиентов еще  кое-что, а? добавил Перкер. — Ха-ха-ха!    

Тут клерк королевского юрисконсульта засмеялся снова — не  громким, раскатистым смехом, а тихим, внутренним смешком, который неприятно  было слышать мистеру Пиквику. Когда у человека бывает внутреннее кровоизлияние,  это опасно для него самого, но когда он смеется внутренним смешком, это не  предвещает добра другим.    

— Вы не составили для меня счетика гонораров, которые я  вам должен? спросил Перкер.    

— Нет, не составил, — ответил клерк.    

— Я бы вас попросил составить, — сказал Перкер.  Дайте мне его, и я вам пришлю чек. Но вы, должно быть, слишком заняты  получением наличных денег, чтобы думать о должниках. Ха-ха-ха!    

Эта шутка, казалось, польстила клерку, и он еще раз  засмеялся тихим смешком.    

— Но, мистер Моллерд, уважаемый друг, — сказал  Перкер, вдруг обретая всю свою серьезность и увлекая великого клерка великого  королевского юрисконсульта за отворот сюртука в угол, — вы должны  уговорить королевского юрисконсульта принять меня и моего клиента.    

— Что вы, что вы! — воскликнул клерк. — Вот  это недурно! Увидеть королевского юрисконсульта! Нет, это слишком нелепо!    

Впрочем, несмотря на нелепость предложения, клерк позволил  увлечь себя потихоньку в сторону от мистера Пиквика и после краткой беседы  шепотом вышел неслышными шагами в темный коридорчик и скрылся в святилище  юридического светила, откуда вскоре вернулся на цыпочках и уведомил мистера  Перкера и мистера Пиквика, что ему удалось уговорить королевского  юрисконсульта, вопреки всем установленным правилам и обычаям, принять их  немедленно.    

Королевский юрисконсульт Снаббин был человек со впалыми  щеками и желтоватым цветом лица, лет сорока пяти, или, как говорится в романах,  ему могло быть и пятьдесят. У него были те тусклые, осовелые глаза, какие часто  можно увидеть на лицах людей, предающихся в течение многих лет утомительным и  тягостным кабинетным занятиям, и какие могли и без добавления лорнета,  висевшего на широкой черной ленте, обвивавшей шею, предупредить посетителя о  том, что он очень близорук. Волосы у него были тонкие и редкие, что отчасти  объяснялось постоянным отсутствием досуга для ухода за ними, а отчасти ношением  в течение двадцати пяти лет адвокатского парика, который в настоящее время  висел перед ним на подставке. Следы пудры на воротнике фрака, плохо выстиранный  и еще хуже повязанный галстук свидетельствовали о том, что у него не было  времени, вернувшись из суда, произвести какие-нибудь изменения в своем туалете.  Впрочем, неопрятный вид остальных принадлежностей его костюма наводил на мысль,  что внешность его не улучшилась бы в значительной степени, если бы у него и  было свободное время. Юридические книги, кипы бумаг и распечатанные письма  валялись на столе в полном беспорядке; мебель в комнате была старая и  расшатанная; дверцы книжного шкафа подгнили на петлях; при каждом шаге пыль  взлетала маленькими облачками над ковром; шторы пожелтели от времени и грязи;  вид всех предметов в комнате доказывал с несомненной ясностью, что королевский  юрисконсульт Снаббин слишком занят своими профессиональными делами, чтобы  обращать внимание на личные удобства или заботиться о них.    

Королевский юрисконсульт писал, когда вошли его клиенты. Он  рассеянно поклонился мистеру Пиквику, представленному поверенным, а затем,  предложив им сесть, заботливо опустил ручку в чернильницу, покачал левой ногой  и приготовился слушать.    

— Мистер Пиквик — ответчик по делу Бардл и Пиквик,  королевский юрисконсульт Снаббин, — сказал Перкер.    

— Я выступаю по этому делу? — спросил королевский  юрисконсульт.    

— Да, сэр, — ответил Перкер.    

Королевский юрисконсульт кивнул и ждал продолжения.    

— Мистер Пиквик горячо желал повидаться с вами,  королевский юрисконсульт Снаббин, — продолжал Перкер, — чтобы  заявить, раньше чем вы займетесь этим процессом, что он отрицает наличие каких  бы то ни было данных или основания для возбуждения иска против него; и если бы  он не мог явиться в суд с чистой совестью и с полнейшей уверенностью в том, что  он прав, отвергая требования истицы, он бы вовсе туда не явился. Мне кажется, я  правильно излагаю ваши взгляды, не так ли, уважаемый сэр? — добавил  маленький человек, обращаясь к мистеру Пиквику.    

— Вполне, — отвечал сей джентльмен.    

Королевский юрисконсульт Снаббин раскрыл лорнет, поднес его  к глазам и, поглядев в течение нескольких секунд с любопытством на мистера  Пиквика, повернулся к мистеру Перкеру и сказал, слегка улыбаясь при этом:    

— У мистера Пиквика хорошие шансы?    

Поверенный пожал плечами.    

— Намерены ли вы вызвать свидетелей?    

— Нет.    

Улыбка на лице королевского юрисконсульта обрисовалась  ясней. Он с удвоенной силой качнул ногою и, откинувшись на спинку кресла, с  сомненьем кашлянул.    

Эти признаки дурных предчувствий королевского юрисконсульта,  как ни были они мимолетны, не ускользнули от мистера Пиквика. Он крепче  утвердил па носу очки, сквозь которые внимательно наблюдал те проявления чувств  адвоката, которые тот позволил себе обнаружить, и сказал с большой энергией и  решительно пренебрегая предостерегающим подмигиванием и нахмуренными бровями  мистера Перкера:    

— Желание нанести вам визит с такою целью, как у меня,  сэр, несомненно, покажется весьма необычным джентльмену, перед глазами которого  проходит столько дел подобного рода.    

Королевский юрисконсульт старался серьезно глядеть на огонь  в камине, но улыбка снова появилась на его устах.    

— Джентльмены вашей профессии, сэр, — продолжал  мистер Пиквик, — видят наихудшую сторону человеческой природы. Все споры,  все недоброжелательство, вся злоба обнаруживаются перед вами. Вы знаете по  опыту, изучив присяжных (я отнюдь не осуждаю ни вас, ни их), сколь многое  зависит от «эффекта», и вы склонны приписывать другим желание воспользоваться в  целях обмана, а также в целях эгоистических теми самыми средствами, характер и  целесообразность коих так хорошо вам известны, ибо вы сами постоянно ими  пользуетесь с совершенно честными и почтенными намерениями и с похвальным  желанием сделать все возможное для своего клиента. Право же, я думаю, именно  этому обстоятельству следует приписать вульгарное, но весьма распространенное  мнение, что люди вашей профессии подозрительны, недоверчивы и чересчур  осторожны. Хотя я и сознаю, сэр, сколь невыгодно заявлять это при данных  обстоятельствах, я явился сюда, ибо хочу, чтобы вы отчетливо поняли, что, как  сказал мой друг мистер Перкер, я не повинен в той лжи, в какой меня обвиняют,  и, хотя я прекрасно сознаю неоценимое значение вашей помощи, сэр, я должен  добавить, что, если вы мне не верите, я готов скорее лишить себя вашей  высокоталантливой помощи, чем воспользоваться ею.    

Задолго до окончания этой речи, весьма прозаической для  мистера Пиквика, — мы вынуждены это отметить, — королевский  юрисконсульт снова впал в рассеянность. Впрочем, спустя несколько минут, вновь  взявшись за перо, он как будто вспомнил о присутствии своих клиентов.  Оторвавшись от бумаг, он сказал довольно раздражительно:    

— Кто со мной в этом деле?    

— Мистер Фанки, королевский юрисконсульт  Снаббин, — ответил поверенный.    

— Фанки, Фанки… — повторил королевский  юрисконсульт. — Никогда не слышал этой фамилии. Должно быть, очень молодой  человек.    

— Да, он очень молод, — отозвался  поверенный. — Он допущен совсем недавно. Позвольте припомнить… он не  состоит при суде и восьми дет.    

— А, я так и думал! — сказал королевский  юрисконсульт тем сострадательным тоном, каким простые смертные говорят о  беспомощном младенце. — Мистер Моллерд, пошлите за мистером… мистером…    

— Фанки, Холборн-Корт, Грейз-Инн — вмешался Перкер  (кстати, Холборн-Корт переименован теперь в Саут-сквер). — Скажите, я буду  рад, если он зайдет сюда.    

Мистер Моллерд отправился исполнять поручение, а королевский  юрисконсульт Снаббин снова впал в рассеянность, продолжавшуюся до появления  мистера Фанки.    

Этот младенец-адвокат был вполне зрелым человеком. Он  отличался большой нервозностью и мучительно запинался, когда говорил.  По-видимому, это не был природный дефект, а скорее результат застенчивости,  возникшей от сознания того, что его «затирают» вследствие отсутствия у него  средств, или влияний, или связей, или наглости. Он был преисполнен благоговения  к королевскому юрисконсульту и изысканно любезен.    

— Я не имел удовольствия видеть вас раньше, мистер  Фанки, — сказал королевский юрисконсульт Снаббин с высокомерной  снисходительностью.    

Мистер Фанки поклонился. Он имел удовольствие видеть  королевского юрисконсульта; и он, бедняк, завидовал ему на протяжении восьми  лет и трех месяцев.    

— Вы выступаете со мной в этом деле, насколько я  понимаю? — сказал королевский юрисконсульт.    

Будь мистер Фанки человеком богатым, он немедленно послал бы  за своим клерком, чтобы тот ему напомнил; будь он человеком ловким, он приложил  бы указательный палец ко лбу и постарался вспомнить, имеется ли среди множества  взятых им на себя обязательств также и это дело; но, не будучи ни богатым, ни  ловким (в этом смысле, во всяком случае), он покраснел и поклонился.    

— Вы познакомились с документами, мистер Фанки? —  осведомился королевский юрисконсульт.    

Опять-таки мистеру Фанки следовало притвориться, будто он  забыл обо всем, что касается этого дела, но так как он читал те бумаги, какие  доставлялись ему по мере развития процесса, и только об этом и думал во сне и  наяву в течение двух месяцев с той поры, когда его наняли помощником мистера  королевского юрисконсульта Снаббина, то он покраснел еще гуще и поклонился  снова.    

— Вот это мистер Пиквик, — сказал королевский  юрисконсульт, помахивая пером в ту сторону, где стоял сей джентльмен.    

Мистер Фанки поклонился мистеру Пиквику с почтением, которое  всегда внушает первый клиент, и снова обратил лицо к своему руководителю.    

— Быть может, вы проводите мистера Пиквика, —  сказал королевский юрисконсульт, — и… и… и… выслушаете все, что мистер  Пиквик пожелает сообщить. Мы, конечно, устроим совещание.    

Намекнув таким образом на то, что у него отняли достаточно  времени, мистер королевский юрисконсульт Снаббин, который постепенно делался  все более и более рассеянным, приложил на секунду лорнет к глазам, слегка  поклонился и снова погрузился в лежавшее перед ним дело, которое выросло из  нескончаемого судебного процесса, порожденного поступком некоего субъекта,  скончавшегося лет сто назад и в свое время загородившего тропинку, ведущую из какого-то  места, откуда никто никогда не выходил, к какому-то месту, куда никто никогда  не входил.    

Мистер Фанки не соглашался пройти ни в одну дверь раньше  мистера Пиквика и его поверенного, так что потребовалось немало времени, прежде  чем они попали на Олд-сквер. Придя туда, они стали шагать взад и вперед и  устроили длительное совещание, в результате которого выяснилось, что весьма  трудно сказать, каково будет решение; что никто не может предугадать исход  дела; что было большой удачей предупредить противную сторону и заручиться  участием королевского юрисконсульта Снаббина, — словом, ряд заключений  утешительных и выражающих сомнения, обычных при таком положении дел.    

Затем мистер Уэллер был пробужден хозяином от сладкого сна,  в который он погрузился на целый час, и, распрощавшись с Лаутеном, они  вернулись в Сити.    

 Глава XXXII    

     

описывает гораздо подробнее, чем судебный репортер,  холостую вечеринку, устроенную мистером Бобом Сойером в его квартире в Боро      

     

Покой витает над Лент-стрит, в Боро, окутывая нежной меланхолией  душу. На этой улице всегда сдается внаем много домов. Это пустынная улица, и ее  скука успокоительна. Дом на Лент-стрит нельзя почитать первоклассной  резиденцией в точном смысле этого слова, но тем не менее это завидное местечко.  Если человеку захотелось извлечь себя из мира, уйти за пределы искушения,  поставить себя вне всякого соблазна выглянуть из окна, он должен во что бы то  ни стало отправиться на Лент-стрит.    

Это счастливое убежище заселяют несколько прачек, кучка  поденных переплетчиков, два-три тюремных агента при Суде по делам о  несостоятельности, мелкие квартирохозяева, служащие в доках, горсточка портних  с приправою портных, работающих сдельно. Большинство обитателей либо направляет  свою энергию на сдачу меблированных комнат, либо посвящает свои силы здоровому  и полезному занятию — катанью белья. Характерные черты мертвой природы на этой  улице: зеленые ставни, билетики о сдаче комнат, медные дощечки на дверях и  ручки колокольчиков; главные образчики одушевленной природы: мальчишка из  портерной, юноша, торгующий пытками, и мужчина, продающий печеный картофель.  Население здесь кочевое, обычно исчезающее накануне взноса квартирной платы за  квартал, и притом всегда в ночные часы. Доходы его величества редко пополняются  в этой счастливой юдоли; арендная плата ненадежна, и водопровод часто бывает  закрыт.    

В тот вечер, на который был приглашен мистер Пиквик, мистер  Боб Сойер украшал своей особой один угол у камина в комнате второго этажа,  выходящей окнами на улицу, а мистер Бен Эллен — другой. Приготовление к приему  гостей, видимо, закончилось. Зонты в коридоре были свалены в угол за дверью  задней комнаты, шляпа и платок служанки убраны с перил лестницы, не больше двух  пар патен[105] оставалось на циновке у  парадной двери, и кухонная свеча с очень длинным нагаром весело горела на  подоконнике лестничного окна. Мистер Боб Сойер самолично купил спиртные напитки  в винном погребке на Хай-стрит и вернулся домой, шествуя впереди того, кто их  нес, дабы их не доставили по ошибке в другое место. Пунш был приготовлен в красной  кастрюле и стоял в спальне; столик, покрытый зеленой байкой, был взят на время  из гостиной и приготовлен для игры в карты; стаканы, имевшиеся в квартире, и  стаканы, позаимствованные ради такого случая в трактире, выстроились на  подносе, поставленном на площадке за дверью.    

Несмотря на весьма удовлетворительный характер всех этих  приготовлений, темное облако омрачало физиономию мистера Боба Сойера, сидевшего  у камина. Лицо мистера Вена Эллена, пристально смотревшего на угли, выражало  сожаление, и в его голосе звучали меланхолические ноты, когда он после долгого  молчания произнес:    

— Да, действительно, какая неудача, что ей взбрело в  голову скиснуть как раз в такой день! Могла бы подождать по крайней мере до  завтра.    

— Это ее зловредная натура, зловредная натура! — с  жаром отозвался мистер Боб Сойер. — Она говорит, что если у меня есть  деньги на вечеринку, значит они должны у меня быть и на уплату по ее проклятому  «счетику».    

— А много там набежало? — осведомился мистер Бен  Эллен.    

Кстати сказать, счет — самый необыкновенный локомотив, какой  был изобретен человеческим гением. Он не переставая бежит в течение самой  долгой человеческой жизни, никогда не останавливаясь по собственному почину.    

— Месяца четыре всего-навсего, — ответил мистер  Боб Сойер.    

Бен Эллен безнадежно закашлялся и устремил испытующий взгляд  на верхние прутья камина.    

— Будет чертовски неприятно, если ей взбредет в голову  расшуметься, когда все соберутся, не правда ли? — сказал, наконец, мистер  Бен Эллен.    

— Ужасно, — отозвался Боб Сойер, — ужасно!    

Послышался тихий стук в дверь. Мистер Боб Сойер выразительно  посмотрел на друга и попросил стучавшего войти; вслед за тем грязная, неряшливо  одетая девушка в черных бумажных чулках, которую можно было принять за  нелюбимую дочь престарелого мусорщика, находящегося в бедственном положении,  просунула голову в дверь и сказала:    

— С вашего позволения, мистер Сойер, миссис Редль хочет  поговорить с вами.    

Не успел Боб Сойер дать какой-нибудь ответ, как девушка  вдруг исчезла, словно кто-то сильно дернул ее сзади. Едва совершилось это  таинственное исчезновение, как раздался снова стук в дверь — резкий, отчетливый  стук, казалось, говоривший: «Я здесь, и я войду».    

Мистер Боб Сойер бросил на своего друга взгляд, выражавший  смертельный страх, и крикнул:    

— Войдите!    

В разрешении не было никакой необходимости, ибо, раньше чем  мистер Боб Сойер произнес это слово, в комнату ворвалась маленькая свирепая  женщина, дрожащая от негодования и бледная от бешенства.    

— Ну-с, мистер Сойер, — сказала маленькая свирепая  женщина, стараясь казаться очень спокойной, — если вы будете так добры и  уплатите мне по этому счетику, я буду вам благодарна, потому что я должна  платить сегодня за квартиру, и хозяин ждет сейчас внизу.    

Маленькая женщина потерла руки и пристально посмотрела  поверх головы Боба Сойера на стену за его спиной.    

— Мне очень жаль, что я причиняю вам беспокойство,  миссис Редль, — почтительно начал Боб Сойер, — но…    

— О, тут нет никакого беспокойства, — отозвалась  маленькая женщина, пронзительно захихикав. — Особой нужды в этих деньгах у  меня не было до сегодняшнего дня. Во всяком случае, пока мне не нужно было  платить их домохозяину, все равно, у кого они были — у вас или у меня. Вы  обещали мне, мистер Сойер, заплатить сегодня, и все джентльмены, которые здесь  жили, всегда держали свое слово, как и полагается, конечно, всякому, кто  называет себя джентльменом.    

Миссис Редль качнула головой, закусила губы, крепче потерла  руки и воззрилась на стену еще пристальнее. Было совершенно ясно, как выразился  впоследствии мистер Боб Сойер, в стиле восточной аллегории, что она «разводила  пары».    

— Я очень сожалею, миссис Редль, — начал Боб Сойер  с крайним смирением, — но факт тот, что сегодня в Сити я обманулся в своих  надеждах!    

Замечательное место это Сити. Поразительное количество людей  всегда обманывается там в своих надеждах.    

— Пусть так, мистер Сойер, — сказала миссис Редль,  прочно укрепляясь на пурпурной цветной капусте кидерминстерского ковра[106], — а мне какое до  этого дело, сэр?    

— Я… я… не сомневаюсь, миссис Редль, — сказал Боб  Сойер, увиливая от последнего вопроса, — что в начале будущей недели нам  удастся уладить все наши счеты и в дальнейшем завести другой порядок.    

Этого-то и добивалась миссис Редль. Она ворвалась в  апартаменты злополучного Боба Сойера с таким страстным желанием устроить сцену,  что, по всей вероятности, была бы разочарована в случае уплаты денег. Она была  прекрасно подготовлена к такого рода маленькому развлечению, ибо только что  обменялась в кухне несколькими предварительными любезностями с мистером Редлем.    

— Вы полагаете, мистер Сойер, — сказала миссис  Редль, повышая голос в назидание соседям, — вы полагаете, что я буду  по-прежнему держать в своей квартире человека, который и не помышляет платить  за комнату, не платит даже за свежее масло и колотый сахар к завтраку и даже за  молоко, которое подвозят к дверям? Вы полагаете, что работящей и трудолюбивой  женщине, которая живет на этой улице вот уже двадцать лет (десять лет в доме  напротив и девять лет и девять месяцев в этом самом доме), только и дела, что  работать до изнеможения на шайку ленивых бездельников, которые вечно курят, и  пьют, и шляются, вместо того чтобы приняться за какую-нибудь работу и оплатить  счета? Вы полагаете…    

— Милая моя! — начал мистер Бенджемин Эллен  умиротворяющим тоном.    

— Будьте добры, оставьте свои замечания при себе, сэр,  прошу вас, сказала миссис Редль, вдруг обрывая стремительный поток слов и  обращаясь с внушительной важностью и медлительностью к посреднику. Я не  уверена, сэр, что вы имеете право вмешиваться в разговор. Мне кажется, я сдаю  эти комнаты не вам, сэр.    

— Правильно. Не мне, — сказал мистер Бенджемин  Эллен.    

— Очень хорошо, сэр! — ответствовала миссис Редль  с высокомерной вежливостью. — Тогда, сэр, вы, может быть, ограничитесь  тем, что будете ломать руки и ноги бедным людям в больницах, и придержите свой  язык, иначе здесь найдется кто-нибудь, кто заставит вас это сделать, сэр!    

— Но вы такая непонятливая женщина, — увещевал  мистер Бенджемин Эллен.    

— Прошу прощения, молодой человек! — сказала  миссис Редль, от злости покрываясь холодным потом. Не будете ли вы столь добры  назвать меня так еще раз?    

— Я употребил это выражение совсем не в обидном смысле,  сударыня, отозвался мистер Бенджемин Эллен, начиная опасаться уже за себя.    

— Прошу прощения, молодой человек, — повторила  миссис Редль еще громче и еще повелительнее, — но кого вы назвали  женщиной? Вы обратились с этим замечанием ко мне, сэр?    

— Господи помилуй! — воскликнул мистер Бенджемин  Эллен.    

— Я вас спрашиваю, сэр: это выражение относилось ко  мне? — с бешенством прервала миссис Редль, распахивая дверь настежь.    

— Ну да, конечно, — ответил мистер Бенджемин  Эллен.    

— Да, конечно! — подхватила миссис Редль,  постепенно пятясь к двери и повышая голос до крайнего предела специально для  мистера Редля, находившегося в кухне. — Да, конечно. И все знают, что меня  можно оскорблять безнаказанно в моем собственном доме, а мой муж дрыхнет внизу,  а на меня обращает внимания не больше, чем на бездомную собаку. Как он не  постыдится самого себя! (Тут миссис Редль всхлипнула.) Он допускает, чтобы его  жену обижала шайка молодцов, которые режут и кромсают тела живых людей и  позорят мой дом (снова всхлипывание), а он оставляет ее беззащитной лицом к  лицу с обидчиками! Низкий, трусливый, жалкий негодяй, который боится родниться  наверх и расправиться с грубиянами!.. Боится… боится подняться!    

Миссис Редль приостановилась, чтобы послушать, разбудил ли  этот повторный вызов ее лучшую половину. Убедившись, что он не возымел успеха,  она начала с бесконечными всхлипываниями спускаться по лестнице, как вдруг у  входной двери раздался громкий двойной стук; в ответ на него миссис Редль впала  в истерику, сопровождающуюся горестными стонами, которая не прерывалась до тех  пор, пока стук не повторился шесть раз; тогда, в припадке душевной муки, она  швырнула вниз все зонты и скрылась в задней комнате, с оглушительным шумом  захлопнув за собой дверь.    

— Здесь живет мистер Сойер? — спросил мистер  Пиквик, когда дверь была открыта.    

— Да, — сказала служанка, — во втором этаже.  Дверь прямо перед вами, когда вы подниметесь по лестнице.    

Дав сие наставление, девушка, которая была воспитана среди  аборигенов Саутуорка, скрылась, унося свечу вниз, в кухню, совершенно уверенная  в том, что она удовлетворила всем требованиям, какие можно было ей предъявить  при данных обстоятельствах.    

Мистер Снодграсс, который вошел последним, после многих  неудачных попыток заложить засов запер, наконец, парадную дверь, и друзья,  спотыкаясь, поднялись наверх, где были встречены мистером Бобом Сойером,  который не спускался вниз, опасаясь быть перехваченным миссис Редль.    

— Здравствуйте! — сказал расстроенный студент. Рад  вас видеть. Осторожнее — здесь стаканы.    

Это предостережение предназначалось для мистера Пиквика,  который положил свою шляпу на поднос.    

— Ах, боже мой! — сказал мистер Пиквик. —  Простите!    

— Не стоит об этом говорить, — отозвался Боб  Сойер. — Я здесь живу тесновато, но с этим вы должны примириться, раз  пришли в гости к молодому холостяку. Входите. С этим джентльменом вы, кажется,  уже встречались?    

Мистер Пиквик пожал руку мистеру Бенджемину Эллену, и друзья  последовали его примеру. Едва они успели усесться, как снова раздался двойной  стук в дверь.    

— Надеюсь, это Джек Хопкинс! — воскликнул мистер  Боб Сойер. — Те… Да, это он. Входите, Джек, входите!    

На лестнице послышались тяжелые шаги, и появился Джек  Хопкинс. На нем был черный бархатный жилет с ослепительными пуговицами и синяя  полосатая рубашка с пристегнутым воротничком.    

— Что так поздно, Джек? — спросил Бенджемин Эллен.    

— Задержался в больнице Барта[107], — ответил Хопкинс.    

— Что-нибудь новенькое?    

— Нет, ничего особенного. Довольно интересный пациент в  палате несчастных случаев.    

— А в чем дело, сэр? — полюбопытствовал мистер  Пиквик.    

— Да знаете ли, человек вывалился из окна четвертого  этажа, но очень удачно… очень удачно.    

— Вы хотите сказать, что больной находится на пути к выздоровлению?  осведомился мистер Пиквик.    

— О нет! — беспечно отозвался Хопкинс. — Я  скорее сказал бы обратное. Впрочем, на завтра назначена замечательная операция…  великолепное зрелище, если оперировать будет Слешер.    

— Вы считаете мистера Слешера хорошим хирургом? —  поинтересовался мистер Пиквик.    

— Лучшим в мире! — ответил Хопкинс. — На  прошлой неделе он ампутировал ногу у мальчика… мальчик съел пять яблок и  имбирный пряник… Ровно через две минуты, когда все было кончено, мальчик  сказал, что не желает больше тут лежать, чтобы над ним потешались, и пожалуется  матери, если они не приступят к делу.    

— Да неужели?! — воскликнул пораженный мистер  Пиквик.    

— Ну, это пустяки, — сказал Джек Хопкинс. —  Не так ли, Боб?    

— Разумеется, пустяки, — ответил мистер Боб Сойер.    

— Кстати, Боб, — сказал Хопкинс, украдкой бросив  взгляд на мистера Пиквика, слушавшего весьма внимательно, — вчера вечером  у нас был любопытный случай. Привели ребенка, который проглотил бусы.    

— Что он проглотил, сэр? — перебил мистер Пиквик.    

— Бусы, — ответил Джек Хопкинс. — Не все  сразу, знаете ли, это было бы уже слишком; даже вы не могли бы этого  проглотить, не говоря о ребенке… Не так ли, мистер Пиквик? Ха-ха-ха!    

Мистер Хопкинс, казалось, был весьма доволен собственной  шуткой и продолжал:    

— Послушайте, как было дело. Родители ребенка — бедные  люди, живут в переулочке. Старшая сестра купила бусы, дешевые бусы из больших  черных деревянных бусин. Ребенок прельстился игрушкой, утащил бусы, спрятал их,  забавлялся ими, перерезал шнурок и проглотил бусину. Ему это показалось ужасно  забавным. На следующий день он проглотил еще одну бусину.    

— Помилуй бог! — воскликнул мистер Пиквик. —  Какая ужасная история! Прошу прощения, сэр. Продолжайте.    

— На следующий день ребенок проглотил две бусины; еще  через день угостился тремя и так далее и, наконец, через неделю покончил с  бусами, всего было двадцать пять бусин. Сестра, которая была работящей девушкой  и редко покупала какие-нибудь украшения, глаза себе выплакала, потеряв бусы,  искала их повсюду, но, разумеется, не нашла. Спустя несколько дней семья сидела  за обедом — жареная баранья лопатка и картофель; ребенок, который не был  голоден, играл тут же в комнате, как вдруг раздался чертовский стук, словно  посыпался град. «Не делай этого, мой мальчик», — сказал отец. «Я ничего не  делаю», — ответил ребенок. «Ну, хорошо, только больше этого не  делай», — сказал отец. Наступила тишина, а затем снова раздался стук, еще  громче. «Если ты меня не будешь слушать, то и пикнуть не успеешь, как очутиться  в постели!» Он хорошенько встряхнул ребенка, чтобы научить его послушанию, и  тут так затарахтело, что поистине никто ничего подобного не слыхивал. «Ах, черт  подери, да ведь это у него внутри! — воскликнул отец. У него крупозный  кашель, только не в надлежащем месте!» — «У меня нет никакого крупозного кашля,  отец, — сказал ребенок, расплакавшись. — Это бусы, я их проглотил».  Отец схватил ребенка на руки и побежал с ним в больницу. Бусины в желудке у  мальчика тарахтели всю дорогу от тряски, и люди смотрели на небо и заглядывали  в погреба, чтобы узнать, откуда доносятся эти необыкновенные звуки. Теперь  ребенок в больнице и такой поднимает шум, когда двигается, что пришлось  завернуть его в куртку сторожа, чтобы он не будил больных!    

— Это самый удивительный случай, о котором мне  когда-либо приходилось слышать, — заявил мистер Пиквик, выразительно  ударив кулаком по столу.    

— О, это пустяки! — сказал Джек Хопкинс. — Не  так ли, Боб?    

— Конечно, пустяки, — ответил мистер Боб Сойер.    

— Очень странные вещи случаются в нашей профессии,  уверяю вас, сэр, сказал Хопкинс.    

— Охотно верю, — ответил мистер Пиквик.    

Стук в дверь возвестил о прибытии большеголового молодого  человека в черном парике, который привел с собой цинготного юношу, украшенного  широким жестким галстуком. Следующим гостем был джентльмен в рубашке,  разукрашенной розовыми якорями, а немедленно вслед за ним явился бледный юноша  с часовой цепочкой из накладного золота. По прибытии жеманного субъекта в  безукоризненном белье и прюнелевых ботинках общество оказалось в полном  составе. Столик, покрытый зеленой байкой, был выдвинут, первая порция пунша в  белом кувшине подана, и последующие три часа посвящены игре в vingt-et-un по  шесть пенсов за дюжину фишек, прерванной только один раз легким спором между  цинготным юношей и джентльменом с розовыми якорями, когда цинготный юноша  изъявил пламенное желание дернуть за нос джентльмена с эмблемами надежды, в  ответ на что этот последний выразил решительное нежелание принимать какие бы то  ни было «угощения» безвозмездно как от вспыльчивого молодого джентльмена с цинготной  физиономией, так и от любого индивида, украшенного головой.    

Когда были открыты последние «натуральные»[108] и подсчитаны ко всеобщему удовольствию все  выигранные и проигранные фишки и шестипенсовики, мистер Боб Сойер позвонил,  чтобы подавали ужин, и, пока шли приготовления к нему, гости толпились по углам  комнаты.    

Подать ужин было не так легко, как можно предположить.  Прежде всего пришлось разбудить служанку, которая крепко заснула, уронив голову  на кухонный стол; это заняло некоторое время, а когда, наконец, она явилась на  звонок, еще четверть часа ушло на бесплодные попытки раздуть в ней слабую и  тусклую искру разума. Торговца, которому заказали устрицы, не предупредили,  чтобы он их открыл. Открыть устрицу обыкновенным ножом или вилкой о двух зубцах  — дело нелегкое, и устриц съедено было немного. Мало было подано мяса, а также  и ветчины (взятой вместе с мясом в немецком колбасном магазине за углом). Зато  портеру в оловянном сосуде было много; большое внимание уделили сыру, благо он  оказался острым. В общем, ужин вышел не хуже, чем бывают обычно такие ужины.    

После ужина на стол был подан второй кувшин пунша вместе с  пачкой сигар и двумя бутылками спиртного. Затем наступил мучительный перерыв;  этот мучительный перерыв был вызван весьма обычным обстоятельством в такого  рода обстановке, но тем не менее он был очень стеснителен.    

Дело в том, что служанка мыла стаканы. В доме их было  четыре; мы отнюдь не считаем это унизительным для миссис Редль, но не  существует еще таких меблированных комнат, где бы хватало стаканов. Хозяйские  стаканы были маленькие, из тонкого стекла, а позаимствованные в трактире —  большие, раздутые и распухшие стопы на толстых подагрических ножках. Этот факт  сам по себе мог открыть обществу истинное положение дел; но молодая служанка  предупредила возможность возникновения по этому поводу ложных представлений в  уме кого-нибудь из джентльменов, насильно выхватив у каждого стакан задолго до  того, как был выпит портер, и заявив во всеуслышание, несмотря на подмигивания  и предостережения мистера Боба Сойера, что их следует отнести вниз и немедленно  вымыть.    

Только очень дурной ветер никому не приносит добра. Жеманный  джентльмен в прюнелевых ботинках, который безуспешно пытался острить во время  игры, увидел, что ему представляется удобный случай, и воспользовался им. В тот  момент, когда исчезли стаканы, он начал длинный рассказ о великом политическом  деятеле, чье имя он позабыл, давшем исключительно удачный ответ другому  выдающемуся и знаменитому индивиду, чью личность он никогда не мог установить.  Он распространялся довольно долго и с большой добросовестностью о различных  побочных обстоятельствах, имеющих некоторое отношение к данному анекдоту, но ни  за какие блага в мире не мог припомнить именно в этот момент, в чем соль  анекдота, хотя он и имел обыкновение рассказывать его с весьма большим успехом  в течение последних десяти дет.    

— Ах, боже мой! — сказал жеманный джентльмен в  прюнелевых ботинках. Какой поразительный случай!    

— Жаль, что вы забыли, — заметил мистер Боб Сойер,  нетерпеливо посматривая на дверь, ибо ему послышался звон стаканов. —  Очень жаль!    

— Мне тоже жаль, — отвечал жеманный  джентльмен, — потому что я знаю, как бы это всех позабавило. Ну, ничего,  надеюсь, мне удастся припомнить этак через полчаса.    

Жеманный джентльмен пришел к такому выводу в момент  появления стаканов, а мистер Боб Сойер, который все время напряженно  прислушивался, заявил, что ему очень хотелось бы услышать конец рассказа, ибо,  если судить по тому, что было сказано, это наилучший анекдот, какой он  когда-либо слышал.