1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
   
Лицо Амброза было изумленным.
   
— Посмотрите на него! — Он расхохотался. — Маленький петушок чего-то напился.
   
— Меня только что выпороли! — запротестовал я. Мой голос звучал визгливо даже в моих ушах.
   
— Довольно! — рявкнул Лоррен, нависая над нами, как столп гнева. Хранисты побледнели от его крика.
   
Лоррен отвернулся от меня и сделал короткий презрительный жест в сторону стола.
   
— Ре'лар Амброз официально отчислен со службы за небрежность в исполнении обязанностей.
   
— Что? — Негодование Амброза на этот раз было совершенно искренним.
   
Лоррен хмуро взглянул на него, и Амброз закрыл рот. Повернувшись ко мне, Лоррен сказал:
   
— Э'лир Квоут изгоняется из архивов, — и сделал выметающий жест ребром ладони.
   
Я попытался придумать, что бы сказать в свою защиту.
   
— Магистр, я не собирался…
   
Лоррен развернулся ко мне. Его лицо, всегда столь спокойное, было полно такой холодной и ужасной ярости, что я невольно отступил на шаг.
   
— Собирался? — произнес он. — Мне нет дела до твоих намерений, э'лир Квоут, а также заблуждений и всего прочего. Все, что имеет значение, это реальность твоих поступков. Твоя рука держала огонь — вот твоя вина. Урок, который должны выучить все взрослые люди.
   
Я посмотрел себе на ноги, отчаянно пытаясь придумать, что сказать, какое доказательство привести… Мои свинцовые мысли все еще ползли, когда магистр Лоррен вышел из вестибюля.
   
— Не понимаю, почему я должен быть наказан за его глупость, — пожаловался Амброз другим хранистам, пока я тупо шел к двери. Я сделал ошибку — обернулся к нему. Его лицо было серьезным, полностью контролируемым.
   
Но в глазах плясала насмешка.
   
— Честно говоря, мальчик, — сказал он мне, — я не представляю, о чем ты думал. У члена арканума могло бы быть и побольше ума.
   
   
Я направился в столовую, колеса моих мыслей вращались медленно и печально. Неловко плюхнув посуду на тусклый жестяной поднос, я взял порцию горячего пудинга, сосиску и немного традиционных бобов. Потом уныло оглядел зал, пока не заметил Симмона и Манета на обычном месте в северо-восточном углу.
   
По пути к столу я привлекал изрядное внимание. Вполне понятно: едва ли два часа прошло с тех пор, как я стоял у столба наказаний и получал публичную порку. Я услышал чей-то шепоток: «…не шла кровь, когда его пороли. Я там был. Ни единой капли».
   
Это, конечно, сработал налрут. Он спас меня от кровотечения. В тот момент это казалось такой хорошей идеей, но теперь она выглядела мелкой и дурацкой. Амброзу ни за что не удалось бы так легко меня одурачить, если бы мою природную подозрительность не притупил дурман. Уверен, я бы нашел способ все объяснить Лоррену, если бы мой разум был при мне.
   
Проходя в дальний угол зала, я осознал всю правду: я обменял доступ в архивы на сомнительную известность. Однако мне не оставалось ничего, как попытаться извлечь из этого всю возможную пользу. Если репутация — единственное, что я могу противопоставить своей беде, мне следует держаться за нее. Расправив плечи, я прошел через весь зал к Симмону и Манету и поставил еду на стол.
   
— Ведь нет никакого хранилищного сбора? — тихо спросил я, проскользнув на скамью и стараясь не морщиться от боли в спине.
   
Сим непонимающе посмотрел на меня:
   
— Хранилищного сбора?
   
Манет фыркнул в миску с бобами:
   
— Прошло несколько лет с тех пор, как я слышал об этом. Раньше, когда я работал хранистом, мы разыгрывали первочетвертников на пенни за пользование архивами. Называли это хранилищным сбором.
   
Сим неодобрительно посмотрел на него:
   
— Это ужасно.
   
Манет, защищаясь, поднял руки перед лицом:
   
— Просто безобидный розыгрыш. — Он оглядел меня, — У тебя поэтому такое длинное лицо? Кто-то развел тебя на медяк?
   
Я покачал головой. Я не собирался рассказывать, что Амброз одурачил меня на целый талант.
   
— Угадай, кого только что изгнали из архивов?
   
Они тупо посмотрели на меня. Через минуту Симмон высказал очевидную догадку:
   
— Мм… тебя?
   
Я кивнул и начал ковыряться ложкой в бобах. На самом деле я не был голоден, но надеялся, что немного еды в желудке поможет стряхнуть налрутную вялость. Кроме того, моя натура не могла упустить возможность поесть.
   
— Тебя отстранили в первый же день? — спросил Симмон. — Это здорово затруднит изучение твоих чандриан.
   
Я вздохнул:
   
— Можно сказать и так.
   
— А на сколько тебя отстранили?
   
— Он сказал «изгоняется», — ответил я. — О времени не говорил.
   
— Изгоняется? — Манет поднял взгляд на меня, — Он не изгонял никого уже десяток лет. Что ты сделал? Помочился на книжку?
   
— Двое хранистов нашли меня внутри со свечой.
   
— Тейлу милосердный! — Манет положил вилку, его лицо впервые стало серьезным. — Старый Лори, наверное, был в ярости.
   
— Ярость — самое точное слово, — согласился я.
   
— Как тебе в голову взбрело идти туда с открытым огнем? — спросил Симмон.
   
— Я не мог себе позволить ручную лампу, — сказал я. — Поэтому хранист за столом дал мне свечу.
   
— Не может быть, — запротестовал Симмон.
   
— Погоди-ка, — сказал Манет. — Это был темноволосый такой парень? Хорошо одетый? С суровыми бровями? — Он гротескно нахмурился.
   
Я устало кивнул:
   
— Амброз. Мы еще вчера познакомились. И сразу неудачно.
   
— Его трудно пропустить, — осторожно сказал Манет, бросая многозначительный взгляд на людей вокруг. Я заметил, что далеко не одна пара ушей прислушивается к нашей беседе. — Кому-то следовало предупредить тебя держаться от него подальше, — добавил он еще тише.
   
— Матерь божья, — сказал Симмон. — Из всех людей тебе надо было поссориться с…
   
— Ну, что сделано, то сделано, — сказал я. Я уже начинал приходить в себя — голова стала не такой ватной и усталость прошла. Или побочные эффекты налрута кончались, или злость во мне выжигала туман утомления. — Он еще узнает, что я могу мочиться рядом с лучшими из них. Он пожалеет даже, что встретил меня, не то что помешал моим делам.
   
Симмон встревожился.
   
— Тебе не следует угрожать другим студентам, — сказал он с маленьким смешком, словно пытаясь перевести мои слова в шутку. Чуть тише он добавил: — Ты не понимаешь. Амброз — наследник баронства там, у себя, в Винтасе. — Он поколебался, глядя на Манета. — Господи, ну с чего хоть начать?
   
Манет наклонился вперед и заговорил в еще более конфиденциальном тоне:
   
— Он не один из тех дворянчиков, что крутятся здесь четверть-другую, а потом уезжают. Он здесь несколько лет и честно отработал свой путь до ре'лара. Кроме того, он не какой-нибудь седьмой сын, а перворожденный наследник. А его отец — один из двенадцати влиятельнейших людей во всем Винтасе.
   
— На самом деле он шестнадцатый по знатности, — прозаично сообщил Сим. — Королевская семья, принцы-регенты, мэр Алверон, герцогиня Самиста, Акулеус и Мелуан Лэклесс… — Он умолк под взглядом Манета.
   
— У него есть деньги, — просто сказал Манет. — И друзья, которых покупают за деньги.
   
— И люди, которые хотят выслужиться перед его отцом, — добавил Симмон.
   
— Дело в том, — серьезно сказал Манет, — что с ним просто не хотят связываться. В первый год здесь один из алхимиков поссорился с Амброзом. Амброз выкупил его долг у ростовщика в Имре. Когда парень не смог заплатить, его бросили в долговую тюрьму. — Манет разломил пополам кусок хлеба и намазал маслом. — К тому времени, как семья вызволила беднягу, у того уже развилась чахотка. Парень стал развалиной. И так и не смог вернуться к своим исследованиям.
   
— И магистры просто позволили этому случиться? — спросил я, не веря своим ушам.
   
— Все абсолютно законно, — сказал Манет все тем же тихим голосом. — И Амброз притом не был так глуп, чтобы выкупать долг самому. — Манет сделал презрительный жест. — За него работал кто-то другой, но он сделал так, чтобы все знали, что он за это в ответе.
   
— А еще была Табета, — мрачно сказал Сим. — Она подняла такой шум из-за того, что Амброз обещал жениться на ней. Потом она просто исчезла.
   
Теперь понятно, почему Фела так не хотела его обижать. Я махнул рукой в сторону Симмона.
   
— Я никому не угрожаю, — невинно заметил я, повысив голос, чтобы любой желающий мог легко меня расслышать. — Просто цитирую одно из моих любимых литературных произведений. Это из четвертого акта «Даэоники», где Тарсус говорит:
   
    
     
Я на него пущу огонь и глад,
     
Пока все вкруг него не опустеет.
     
Тогда все демоны во внешней тьме
     
Посмотрят в изумленье и поймут,
     
Что месть — святое право человека.
    
   
   
Повисла потрясенная тишина. Она распространилась по столовой чуть дальше, чем я ожидал, — очевидно, я недооценивал количество любопытствующих. Я снова вернулся к еде и решил пока помолчать. Мне нездоровилось, и я не желал сегодня еще каких-нибудь неприятностей.
   
— Некоторое время тебе это не понадобится, — спокойно сказал Манет после долгого молчания. — Но что касается изгнания из архивов и всего такого, я все же полагаю, тебе лучше знать… — Он неловко откашлялся. — Не надо покупать ручную лампу. Ты просто расписываешься за нее у входа и отдаешь, когда закончишь.
   
Он посмотрел на меня, словно волнуясь, какую реакцию может вызвать эта информация.
   
Я устало кивнул. Я был прав с самого начала: Амброз оказался не вполовину меньшим гадом, чем я думал, а в десять раз большим.
  
  
   
    
ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
    
ПЛАМЯ В СТЕКЛЕ
   
   
Артная была местом, где изготовлялась большая часть университетских ручных изделий. В здании размещались мастерские стеклодувов, столяров и плотников, гончаров и глазировщиков. Также там имелись большая кузница и плавильня, которые навсегда оставались в грезах любого металлурга.
   
Мастерская Килвина тоже располагалась в артефактной, или артной, как ее обычно называли. Внутри она была огромная, как амбар; в ней стояло по меньшей мере два десятка верстаков из толстого дерева, заваленных бесчисленными и безымянными инструментами, а также новыми проектами. Мастерская была сердцем артной, а Килвин — сердцем мастерской.
   
Когда я появился там, Килвин изгибал закрученный железный прут. Получалась некая странная конструкция, о которой можно было предположить только, что она зачем-то нужна магистру именно в таком виде. Увидев, как я заглядываю в мастерскую, Килвин швырнул прут на стол и пошел мне навстречу, вытирая руки о рубашку. Затем критически оглядел меня.
   
— Ты хорошо себя чувствуешь, э'лир Квоут?
   
Я вышел прогуляться утром и разыскал немного ивовой коры, чтобы пожевать. Спина моя по-прежнему горела и зудела, но вполне переносимо.
   
— Вполне, магистр Килвин.
   
Он кивнул:
   
— Хорошо. Мальчишкам твоего возраста можно не беспокоиться о таких мелочах. Скоро ты снова станешь крепок как камень.
   
Я постарался придумать вежливый ответ, но мой взгляд привлекло кое-что, висевшее над нашими головами.
   
Килвин проследил мой взгляд. Когда он понял, на что я смотрю, его большое бородатое лицо расплылось в улыбке.
   
— А, — сказал он с отеческой гордостью. — Мои красавицы.
   
Высоко среди стропил мастерской на цепях висели полсотни стеклянных шаров разного размера, но не больше человеческой головы.
   
И они горели.
   
Увидев мое лицо, Килвин махнул рукой.
   
— Пойдем, — сказал он и повел меня к узкой лестнице из кованого железа. Поднявшись наверх, мы вышли на узкие железные мостики метрах в семи над землей, которые вились среди толстых бревен, поддерживающих крышу. Через минуту блужданий в переплетениях дерева и железа мы подошли к ряду висящих стеклянных шаров с огнем внутри.
   
— Это мои лампочки, — сказал Килвин.
   
Только тогда я понял, в чем дело. В некоторых шарах были жидкость и фитиль, почти как в обычных лампах, но большинство выглядели совершенно загадочно. В одних не содержалось ничего, кроме бурлящего серого дыма, время от времени мерцавшего. В другом шаре имелся фитиль: он свисал с серебряной проволоки внутри пустой сферы и горел неподвижным белым пламенем, несмотря на очевидное отсутствие топлива.
   
Два шара, висящих рядом, выглядели как близнецы, только в одном светилось синее пламя, а в другом ярко-оранжевое, как в горне. Некоторые шары были маленькие, как сливы, другие большие — с дыню. В одном находилось нечто похожее на кусочек черного угля и кусочек белого мела, и из точки, где кусочки соприкасались, во всех направлениях било яростное красное пламя.
   
Килвин позволил мне смотреть довольно долго, потом подошел ближе.
   
— У сильдар есть легенды о вечно горящих лампах. Я думаю, что такая штука была когда-то вполне возможна. Десять лет я искал. Сделал много ламп, некоторые очень хорошие, долго горящие. — Он посмотрел на меня. — Но нет ни одной вечно горящей.
   
Он прошел вдоль ряда и указал на один из висящих шаров.
   
— Ты узнаешь эту, э'лир Квоут?
   
В шаре не было ничего, кроме зеленовато-серого воска, который горел серовато-зеленым язычком пламени. Я покачал головой.
   
— Хм. А должен бы. Белая литиевая соль. Я придумал ее за три оборота до того, как ты к нам пришел. Пока хороша: двадцать четыре дня, и я ожидаю много больше. — Он посмотрел на меня. — Твоя догадка об этой штуке удивила меня, поскольку я потратил десять лет на то, чтобы ее придумать. Твоя вторая догадка, натриевое масло, была не так хороша. Я пробовал несколько лет назад — одиннадцать дней.
   
Килвин прошел до самого конца ряда, показав на пустой шар с неподвижным белым пламенем.
   
— Семьдесят дней, — гордо сказал он. — Я не надеюсь, что эта окажется той самой, потому что надежда — глупая игра. Но если она будет гореть еще шесть дней, это будет моя лучшая лампа за всю жизнь.
   
Магистр некоторое время смотрел на шар со странной нежностью.
   
— Но я не надеюсь, — решительно сказал он. — Я делаю новые лампы и продолжаю исследования. Это единственный способ продвигаться вперед.
   
Молча он провел меня вниз, в мастерскую, и повернулся ко мне.
   
— Руки, — повелительно произнес он, протянув мне огромные ладони.
   
Не понимая, чего он хочет, я вытянул руки перед собой. Он взял их в свои, на удивление мягко, и повернул ладонями вверх, тщательно рассматривая.
   
— У тебя пальцы сильдара, — пробурчал он явный комплимент. Потом поднял свои руки, показывая мне: толстые пальцы, широкие ладони. Килвин сжал их в кулаки, больше похожие на кувалды, затем сложил вместе. — Прошло много лет, прежде чем эти руки научились быть руками сильдара. Тебе повезло. Ты будешь работать здесь. — Только вопросительным наклоном головы он превратил ворчливое утверждение в приглашение.
   
— Да. В смысле, спасибо, сэр. Я польщен, что вы…
   
Он оборвал меня нетерпеливым жестом.
   
— Приходи ко мне, если у тебя появятся мысли насчет вечно горящих ламп. Если твоя голова так умна, как выглядят твои руки…
   
То, что могло быть улыбкой, спряталось в густой бороде, но смех светился в темных глазах магистра, когда он поддразнивающе, почти игриво повесил фразу в воздухе.
   
— Если, — повторил он, подняв палец, кончик его был размером с боек молотка. — Тогда мы с ребятами покажем тебе всякие штуки.
   
   
— Тебе надо решить, к кому ты собираешься подлизываться, — сказал Симмон. — Магистр будет выдвигать тебя на ре'лара. Так что тебе надо выбрать одного и пристать к нему как банный лист.
   
— Очень приятно, — кисло заметил Совой.
   
Мы с Совоем, Вилемом и Симмоном сидели за дальним столиком в задней части трактирчика «У Анкера», подальше от толпы вечера поверженья, наполнявшей зал гулом разговоров. Швы с меня сняли два дня назад, и мы праздновали мой первый полный оборот в аркануме.
   
Никто из нас не был особенно пьян. Но опять же, никто не был и особенно трезв. Выяснять наше точное положение между двумя этими точками совершенно бессмысленно, так что я не буду терять время.
   
— Я просто заостряю внимание на своем могучем уме, — сказал Совой. — И жду, пока магистры осознают это.
   
— Как это вышло с Мандрагом? — спросил Вилем с улыбкой. Он нечасто улыбался.
   
Совой бросил на него мрачный взгляд:
   
— Мандраг — лошадиная задница.
   
— Это объясняет, почему ты угрожал ему хлыстом, — согласился Вилем.
   
Я прикрыл рот, чтобы не рассмеяться:
   
— Что, правда?
   
— Они не рассказывают всей истории, — оскорбленно заявил Совой. — Он лишил меня повышения в пользу другого студента. Не давал мне продвигаться, а использовал как бесплатную рабочую силу, вместо того чтобы выдвинуть на ре'лара.
   
— И ты угрожал ему хлыстом?
   
— У нас вышел спор, — спокойно сказал Совой. — А у меня случайно оказался в руке хлыст.
   
— Ты махал этим хлыстом перед ним, — сказал Вилем.
   
— Я до этого ездил верхом! — горячо возразил Совой. — Если бы я перед занятием бегал по шлюхам и махал перед ним корсетом, никто бы ничего не подумал!
   
За нашим столом наступило молчание.
   
— Я уже думаю об этом прямо сейчас, — сказал Симмон и расхохотался, а за ним Вилем.
   
Совой попытался согнать улыбку, поворачиваясь ко мне:
   
— Сим прав в одном: тебе надо на ком-то сосредоточиться. Иначе ты кончишь, как Манет, вечным э'лиром. — Он встал и поправил одежду. — Ну, как я выгляжу?
   
Строго говоря, Совой одевался немодно, поскольку придерживался модеганских фасонов, а не местных. Но нельзя было отрицать, что в шелках и замше приглушенных цветов он выглядел весьма представительно.
   
— Что это значит? — спросил Вилем. — Ты пытаешься назначить Симу свидание?
   
Совой улыбнулся.
   
— К сожалению, я должен вас покинуть. У меня встреча с дамой, и я сомневаюсь, что наши пути приведут нас сегодня вечером в эту половину города.
   
— Ты не сказал нам, что у тебя свидание, — запротестовал Симмон. — Мы не можем играть в уголки втроем.
   
То, что Совой вообще дружил с нами, было с его стороны некой уступкой. Он чуть морщил нос от таверн, которые выбирали Сим с Вилом. Заведение «У Анкера» было среднего класса — напитки были дешевыми, но зато не стоило беспокоиться, что кто-нибудь полезет в драку или наблюет на тебя. Мне оно нравилось.
   
— Вы хорошие друзья и хорошая компания, — сказал Совой. — Но ни один из вас не женщина и даже — за исключением, пожалуй, Симмона — не красавчик. — Совой подмигнул Симу. — Честно признайтесь, кто из вас не бросил бы друзей, если бы его ждала дама?
   
Мы ворчливо согласились. Совой улыбнулся; у него были очень белые и ровные зубы.
   
— Я пришлю вам девицу с выпивкой, — сказал он. — Чтобы облегчить внезапную горечь расставания со мной.
   
— Не так уж он и плох, — пробормотал я, когда Совой ушел.
   
Вилем кивнул.
   
— Как будто знает, что он лучше тебя, но не смотрит свысока, потому что понимает: ты в этом не виноват.
   
— Итак, к кому ты собрался прицепиться? — спросил Сим, ставя локти на стол. — Полагаю, не к Хемме.
   
— Да уж и не к Лоррену, — горько сказал я. — Проклятье Амброзу десять раз. Я был бы счастлив работать в архивах.
   
— Брандье тоже отпадает, — сказал Сим. — Если Хемме на что-то злится, Брандье разделяет с ним все тяготы его злости.
   
— Как насчет ректора? — спросил Вилем. — Магистра языков? Ты ведь говоришь на сиару, хоть и с варварским акцентом.
   
Я покачал головой.
   
— Как насчет Мандрага? У меня много опыта в химии. До алхимии всего один шажок.
   
Симмон рассмеялся:
   
— Все думают, что химия и алхимия очень похожи, но на самом деле нет. Они даже не родственники. Им просто случилось жить в одном доме.
   
Вилем медленно кивнул:
   
— Хорошо сказано.
   
— Кроме того, — сказал Симмон, — Мандраг взял около двадцати новых э'лиров в прошлой четверти. Я слышал, как он жаловался на тесноту.
   
— Если пойдешь в медику, путь будет длинный, — сказал Вилем. — Арвил упрямый, как чугунная болванка. Его никак нельзя склонить. — Он словно рубил что-то на кусочки ребром ладони, пока говорил: — Шесть четвертей э'лиром, восемь ре'ларом и десять — эл'те.
   
— По меньшей мере, — добавил Симмон, — Мола у него ре'ларом уже три года.
   
Я попытался придумать, где взять денег на шестилетнее обучение.
   
— У меня, наверное, терпения не хватит, — сказал я.
   
Появилась служанка с подносом напитков. «У Анкера» был полон только наполовину, поэтому она пока лишь раскраснелась от беготни.
   
— Ваш благородный друг заплатил за этот круг и за следующий, — сказала она.
   
— Я все больше люблю Совоя, — сказал Вилем.
   
— Однако, — она держала напиток Вилема так, чтобы он не мог дотянуться, — он не заплатил за то, чтобы пощипать меня за задницу. — Она посмотрела на каждого из нас. — Я верю, что вы трое уплатите этот долг, прежде чем уйдете.
   
Сим пробормотал извинения:
   
— Он… не имел в виду… В его культуре такие вещи вполне обычны.
   
Служанка закатила глаза, но слегка смягчилась.
   
— А в нашей культуре хорошие чаевые служат прекрасным извинением.
   
Она отдала Вилему его напиток и отвернулась, уперев пустой поднос в бедро.
   
Мы смотрели, как она идет, и каждый думал о чем-то своем.
   
— Я заметил, Совой вернул свои кольца, — наконец сказал я.
   
— Он прошлым вечером сыграл великолепную партию в бассат, — объяснил Симмон. — Сделал шесть дублей в ряд и сорвал банк.
   
— За Совоя, — поднял кружку Вилем. — Пусть удача несет ему продолжение учебы, а нам выпивку.
   
Мы чокнулись и выпили, затем Вил опять вернул нас к насущным вопросам.
   
— Это оставляет тебе Килвина и Элксу Дала.
   
Он показал два пальца.
   
— А что Элодин? — прервал его я.
   
Друзья непонимающе посмотрели на меня.
   
— А что он? — спросил Симмон.
   
— Он выглядит вполне симпатично, — сказал я. — Разве я не могу учиться у него?
   
Симмон расхохотался, Вилем ухмыльнулся.
   
— В чем дело? — спросил я.
   
— Элодин ничему не учит, — объяснил Сим. — Разве что «углубленному сумасшествию».
   
— Но он должен чему-нибудь да учить, — запротестовал я. — Он ведь магистр, разве нет?
   
— Сим прав. Элодин чпокнутый. — Вил постучал пальцем по виску.
   
— Чокнутый, — поправил Симмон.
   
— Чокнутый, — повторил Вил.
   
— Ну, он выглядит слегка… странным, — признал я.
   
— Ты действительно быстро все схватываешь, — сухо заметил Вилем. — Неудивительно, что ты попал в арканум в столь юном возрасте.
   
— Да расслабься, Вил, он здесь всего оборот. — Симмон повернулся ко мне. — Элодин был ректором около пяти лет назад.
   
— Элодин? — Я не мог скрыть удивления. — Но он такой молодой и…
   
Я умолк, не желая произносить слово, первым пришедшее на ум: «сумасшедший».
   
Симмон закончил мое предложение:
   
— …гениальный. Не такой уж и молодой, если учесть, что он был принят в Университет, когда ему едва исполнилось четырнадцать. — Симмон посмотрел на меня. — Он стал полным арканистом к восемнадцати. Потом остался здесь на несколько лет гиллером.
   
— Гиллером? — перебил я.
   
— Гиллеры — это арканисты, которые остаются в Университете, — сказал Вил. — Они-то по большей части и учат. Ты знаешь Каммара из артной?
   
Я покачал головой.
   
— Высокий, весь в шрамах. — Вил показал на одну сторону лица. — Только один глаз.
   
Я мрачно кивнул: Каммара было трудно не заметить. Левая сторона его лица представляла собой сеть шрамов, расходившихся по его черным волосам и бороде, оставляя голые полосы. Поверх дырки на месте левого глаза Каммар носил повязку. Он был ходячим уроком по важной теме, как опасно бывает работать в артной.
   
— Я его видел. Он полный арканист?
   
Вил кивнул.
   
— Он заместитель Килвина. Преподает сигалдри новым студентам.
   
Сим кашлянул.
   
— Как я уже говорил, Элодин был самым молодым студентом, принятым в Университет, самым молодым арканистом и самым молодым ректором.
   
— Даже при этом, — сказал я, — придется признать, что он немного странный, чтобы быть ректором.
   
— Не тогда, — мрачно сказал Симмон. — Не до того, как это случилось.
   
Когда ничего больше не последовало, я спросил:
   
— Это?
   
Вил пожал плечами:
   
— Что-то случилось. Но об этом не говорят. Его заперли в Череповке и держали там, пока он не собрал большую часть шариков обратно.
   
— Не хочу об этом думать, — сказал Симмон, беспокойно ерзая на стуле. — Один-два студента сходят с ума каждую четверть. — Он посмотрел на Вилема, — Помнишь Слинта? — Вил мрачно кивнул. — Это может случиться с любым из нас.
   
Наступила тишина, пока оба они пили, глядя в пространство. Я хотел узнать все подробнее, но вопрос был явно больной.
   
— На самом деле, — тихо сказал Сим, — я слышал, что его не выпускали из Череповки. Я слышал, он сбежал.
   
— Ни один стоящий арканист не будет сидеть в камере, — сказал я. — Это неудивительно.
   
— А ты там когда-нибудь был? — спросил Симмон. — Она построена специально для того, чтобы держать арканистов под замком. Вся из сетчатого камня, стража у дверей и окон. — Он потряс головой. — Я не представляю, как оттуда можно выбраться, даже магистру.
   
— Все это в стороне от темы, — твердо сказал Вилем, возвращая нас к разговору о магистрах. — Килвин позвал тебя в артную. Произвести на него впечатление — твой лучший шанс стать ре'ларом. — Он посмотрел на меня и на Симмона. — Согласны?
   
— Согласен, — сказал Симмон.
   
Я кивнул, но колесики в моей голове продолжали крутиться. Я думал о Таборлине Великом, который знал имена всех вещей. Я думал о легендах, рассказанных Скарпи в Тарбеане. Он не упоминал арканистов, только именователей.
   
И я думал об Элодине, магистре имен, и о том, как бы найти к нему подход.
  
  
   
    
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
    
ИНТЕРЛЮДИЯ. ТРАКТИРНАЯ СКАЗКА
   
   
По жесту Квоута Хронист вытер кончик пера и размял руку. Баст с наслаждением потянулся, сложив руки над спинкой стула.
   
— Я уже и забыл, как быстро все это произошло, — задумчиво сказал Квоут. — Возможно, то были первые истории, которые стали обо мне рассказывать.
   
— Их до сих пор рассказывают в Университете, — уверил его Хронист. — Я слышал три различные версии о лекции, которую ты прочел. И о порке тоже. Тогда тебя и начали называть Квоутом Бескровным?
   
Квоут кивнул:
   
— Возможно.
   
— Если уже можно задавать вопросы. Реши, — робко начал Баст, — я все удивляюсь: почему ты не стал искать Скарпи?
   
— А что я мог сделать, Баст? Вымазать лицо сажей и разыграть дерзкое ночное спасение? — Квоут издал короткий невеселый смешок. — Его забрали за ересь. Все, что я мог, — это надеяться, что у него действительно есть друзья в церкви.
   
Квоут набрал побольше воздуха и резко выдохнул:
   
— Но самая простая причина — пожалуй, самая никудышная. Она такова: я жил не в сказке.
   
— Кажется, я не понимаю тебя, Реши, — смущенно сказал Баст.
   
— Вспомни все истории, которые ты слышал, Баст. Вот маленький мальчик, главный герой. Его родителей убили. Он отправляется мстить. Что происходит дальше?
   
Баст задумался, озадаченный. Вместо него на вопрос ответил Хронист:
   
— Он находит помощь: умную говорящую белку, старого пьянчугу-мечника, сумасшедшего отшельника в лесах — что-нибудь в этом роде.
   
Квоут кивнул:
   
— Именно! Он находит сумасшедшего отшельника в лесах, показывает себя достойным тайных знаний и выучивает имена всех вещей, совсем как Таборлин Великий. Затем, овладев этой могущественной магией, что он делает?
   
Хронист пожал плечами:
   
— Находит злодеев и убивает их.
   
— Конечно, — торжественно сказал Квоут. — Чисто, быстро и просто — как вранье. Мы знаем, чем все закончится, еще до начала. Вот почему истории так действуют на нас: они дают ясность и простоту, которых не хватает в реальной жизни.
   
Квоут откинулся на спинку стула.
   
— Если бы это была какая-нибудь трактирная сказка, вся состоящая из полуправды и бессмысленных приключений, я бы рассказал вам, как все время в Университете проводил в усердном усвоении знаний. Я бы выучил вечно изменчивое имя ветра, поехал и свершил свою месть чандрианам, — Квоут резко стиснул пальцы. — Вот так просто. Это сойдет для развлекательной истории, но не будет правдой. А правда такова: я оплакивал смерть родителей в течение трех лет, и острая боль выцвела до тупой и ноющей.
   
Квоут успокаивающе махнул рукой и натянуто улыбнулся.
   
— Я не буду вам лгать. Бывали времена, когда я лежал ночами без сна, отчаянно одинокий, на своей узкой койке в гнездах, — времена, когда меня поражала печаль столь бесконечная, что я думал, она меня поглотит. Бывали времена, когда я видел мать с ребенком на руках или отца, смеющегося вместе с сыном, и гнев, горячий и яростный, вспыхивал во мне при воспоминании о крови и запахе паленого волоса.
   
Квоут пожал плечами.
   
— Но я думал не только о мести. У меня были серьезные препятствия, которые приходилось постоянно преодолевать. Моя бедность. Мое низкое происхождение. Враги, которых я завел в Университете и которые представляли для меня большую опасность, чем любой из чандриан.
   
Он показал Хронисту снова взяться за перо.
   
— Но нет дыма без огня, и даже самые нелепые и фантастические истории содержат семена правды, потому что я нашел нечто очень похожее на сумасшедшего отшельника в лесах, — Квоут улыбнулся. — И еще я твердо намеревался узнать имя ветра.
  
  
   
    
ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ
    
ВЕЧНО ИЗМЕНЧИВЫЙ ВЕТЕР
   
   
Найти Элодина оказалось нелегко. Собственным кабинетом в пустотах он, кажется, никогда не пользовался, а зайдя в «Журналы и списки», я обнаружил, что он преподает только один предмет — «невероятную математику». Однако выслеживать его по журналу было еще бесполезнее: время занятий стояло «сейчас», а место — «везде».
   
В конце концов мне случайно посчастливилось заметить его на другом конце заполненного людьми дворика. На Элодине была черная магистерская мантия — довольно редкий случай. Я шел в медику на обход, но решил, что лучше я опоздаю на занятия, чем упущу возможность поговорить с магистром имен.
   
К тому времени, как я пробился через толпу и настиг Элодина, мы уже оказались на северной окраине Университета и направлялись по широкой грунтовой дороге в лес.
   
— Магистр Элодин, — сказал я, догоняя его, — надеюсь, я могу с вами поговорить?
   
— Прискорбно мелкая надежда, — заметил он, не останавливаясь и не глядя в мою сторону. — Надо метить повыше. Молодой человек обязан гореть высокими стремленьями.
   
— Тогда я надеюсь изучать именование, — сказал я, следуя за ним.
   
— Слишком высоко, — сухо заметил он. — Попробуй еще раз. Где-нибудь посерединке.
   
Дорога изогнулась, и деревья скрыли университетские здания.
   
— Я надеюсь, вы примете меня в ученики, — попытался я еще раз. — И научите меня тому, что сочтете лучшим для меня.
   
Элодин резко остановился и повернулся ко мне.
   
— Прекрасно, — сказал он. — Иди найди мне три сосновые шишки. — Он сложил колечком большой и указательный пальцы: — Вот такой величины, без всяких повреждений. — Он сел прямо посреди дороги и отмахнулся от меня: — Иди. Побыстрее.
   
Я бросился в окружающий лес. Чтобы найти три шишки подходящего вида, мне потребовалось около пяти минут. Когда я вернулся к дороге, растрепанный и исцарапанный ежевикой, Элодина нигде не было видно.
   
Я тупо огляделся, затем выругался, бросил шишки и побежал по дороге на север. Нагнал я его довольно быстро — он просто брел, разглядывая деревья.
   
— Итак, чему ты научился? — спросил Элодин.
   
— Что вы хотите остаться один?
   
— Ты быстро соображаешь. — Он театрально раскинул руки и произнес: — Здесь оканчивается урок! Здесь оканчивается мое многотрудное обучение э'лира Квоута!
   
Я вздохнул. Если я уйду сейчас, то еще успею на занятия в медике, но чутье подсказывало мне, что это может быть своего рода испытанием. Возможно, Элодин просто хочет убедиться, что я искренне интересуюсь его предметом, прежде чем принять меня в ученики. Так обычно происходит в историях: юноше надо доказать старому отшельнику в лесах твердость намерений, и только потом тот возьмет его под свое крыло.
   
— Вы можете ответить на несколько вопросов? — спросил я.
   
— Прекрасно, — сказал он, подняв руку с согнутыми большим и указательным пальцами. — Три вопроса. Если ты согласен оставить меня после этого в покое.
   
Я подумал секунду.
   
— Почему вы не хотите меня учить?
   
— Потому что из эдема руэ получаются чрезвычайно дурные ученики, — отрезал Элодин. — Они хороши для механического запоминания, но изучение имен требует такого уровня концентрации, какого выкрутасники вроде тебя достигают редко.
   
Моя злость вспыхнула так быстро и жарко, что я почувствовал, как краска залила лицо и обожгла грудь и руки. Даже волоски на руках — и те встопорщились.
   
Я перевел дыхание.
   
— Мне жаль, что ваш опыт с эдема руэ оставил у вас столь неприятные впечатления, — осторожно сказал я. — Позвольте вас заверить, что…
   
— О боги, — с отвращением вздохнул Элодин. — Еще один лизоблюд. Тебе не хватает необходимой твердости и тестикулярной силы, чтобы учиться у меня.
   
Горячие слова вскипели во мне. Я их придушил. Он пытался поймать меня на приманку насмешки.
   
— Вы не ответили мне, — сказал я. — Почему вы не хотите учить меня?
   
— По той же причине, по какой я не хочу заводить щенка! — выкрикнул Элодин, махая руками в воздухе, как фермер, пытающийся отогнать ворон с поля. — Потому что ты слишком низкорослый, чтобы быть именователем. Твои глаза слишком зелены. У тебя неправильное число пальцев. Приходи, когда подрастешь и обзаведешься приличными глазами.
   
Мы долго таращились друг на друга. Наконец он пожал плечами и снова пошел вперед.
   
— Прекрасно. Я тебе покажу почему.
   
Мы шли по дороге на север. Элодин шагал, подбирая камушки и бросая их в деревья. Порой он подпрыгивал, чтобы ухватить лист с низко висящей ветки, тогда его магистерская мантия смешно колыхалась. В одном месте он остановился и простоял, молчаливый и напряженный, около получаса, разглядывая папоротник, медленно качающийся на ветру.
   
Но я крепко держал язык за зубами. Я не спрашивал: «Куда мы идем?» или «На что вы смотрите?» Я знал сотню историй о мальчиках, которые зря потратили вопросы или желания, выболтав их. У меня осталось еще два вопроса, и я собирался задать их с толком.
   
Наконец мы вышли из леса, и дорога превратилась в тропинку, ведущую через широкий луг к огромному дому. Размером он превосходил артефактную и отличался от нее элегантными очертаниями, красной черепичной крышей, высокими окнами, сводчатыми дверями и колоннами. Здесь были фонтаны, цветы, живые изгороди…
   
Но что-то было не так. Чем ближе мы подходили к воротам, тем больше я сомневался, что это собственность какого-нибудь вельможи. Возможно, дело в планировке сада или в том, что кованая ограда, окружавшая лужайки, возвышалась на три метра и перелезть через нее было невозможно даже на мой наметанный воровской глаз.
   
Два человека с суровыми глазами открыли ворота, и мы прошли по тропинке к парадной двери.
   
Элодин посмотрел на меня:
   
— Ты уже слышал о Гавани?
   
Я помотал головой.
   
— У нее есть и другие имена: Галчатник, Череповка…
   
Университетская лечебница.
   
— Она огромная. Как… — Я остановился, прежде чем успел задать вопрос.
   
Элодин ухмыльнулся, понимая, что почти поймал меня.
   
— Джереми, — позвал он крупного мужчину, стоявшего у передней двери. — Сколько гостей у нас сейчас?
   
— На столе есть отчет, сэр, — встревоженно отозвался тот.
   
— Ну, примерно, — сказал Элодин. — Мы же все здесь друзья.
   
— Триста двадцать? — пожал плечами человек. — Триста пятьдесят?
   
Элодин постучал согнутым пальцем по толстой деревянной двери, и человек завозился, чтобы отпереть ее.
   
— Сколько мы еще можем вместить, если понадобится?
   
— Еще сто пятьдесят — легко, — сказал Джереми, толчком открывая огромную дверь. — Если совсем прижмет, то больше.
   
— Видишь, Квоут? — подмигнул мне Элодин. — Мы готовы.
   
Вестибюль с витражными окнами и сводчатым потолком был огромен. Отполированный мраморный пол зеркально поблескивал.
   
И еще здесь стояла сверхъестественная тишина. Я не мог понять почему. Буйница в Тарбеане заняла бы маленький уголок этого дворца, но шумела, как бордель, полный разъяренных шлюх. Ее было слышно за километр, даже в городском шуме.
   
Элодин подошел к большому столу, у которого стояла молодая женщина.
   
— Почему никто не гуляет, Эмми?
   
Она смущенно улыбнулась ему:
   
— Они сегодня слишком буйные, сэр. Мы думаем, идет буря. — Она сняла с полки журнал. — Кроме того, полнолуние близко. Вы же знаете, как это действует.
   
— О да. — Элодин наклонился и стал развязывать шнурки на башмаках. — Куда на этот раз запрятали Уина?
   
Женщина перелистнула несколько страниц:
   
— Второй этаж, двести сорок семь.
   
Элодин выпрямился и поставил башмаки на стол.
   
— Приглядишь за ними, хорошо?
   
Она неуверенно улыбнулась и кивнула.
   
Я снова проглотил полный рот вопросов.
   
— Похоже, Университет очень много тратит на это, — заметил я.
   
Элодин проигнорировал меня и, повернувшись, стал прямо в носках подниматься по широкой мраморной лестнице. Поднявшись, мы вошли в длинный белый коридор с деревянными дверями. Только теперь я услышал звуки, которых ожидал в подобном месте: стоны, рыдания, неумолчную болтовню, вопли — но все очень тихое.
   
Элодин пробежал несколько шагов, потом проскользил по гладкому мраморному полу; мантия струилась за ним. Он повторил это: несколько быстрых шагов, затем долгое скольжение с расставленными в стороны руками — для равновесия.
   
Я продолжал идти за ним.
   
— Полагаю, магистры могли бы найти другие, более научные применения университетским фондам.
   
Элодин не смотрел на меня. Шаг. Шаг-шаг-шаг.
   
— Ты пытаешься заставить меня отвечать на вопросы, которых не задаешь. — Скольжение. — Не сработает!
   
— Вы пытаетесь хитростью заставить меня задать вопросы, — уличил его я. — По-моему, все справедливо.
   
Шаг-шаг-шаг. Скольжение.
   
— Так какого демона ты вообще пристал ко мне? — спросил Элодин. — Килвин тебя и так любит. Почему не прицепить свою звезду к его фургону?
   
— Я думаю, вы знаете то, что я не смогу узнать больше нигде.
   
— Что, например?
   
— То, что я хотел узнать с тех пор, как впервые увидел человека, позвавшего ветер.
   
— Имя ветра, правда? — Элодин поднял брови. Шаг. Шаг. Шаг-шаг-шаг. — Это хитрый фокус. — Скольже-е-ение. — Почему ты думаешь, будто я знаю хоть что-нибудь о вызывании ветра?
   
— Отсев негодных версий, — сказал я. — Ни один из магистров не делает ничего подобного, так что это должно быть в вашей компетенции.
   
— По твоей логике я также должен отвечать за солинадские танцы, вышивание и кражу лошадей.
   
Мы дошли до конца коридора. На половине скольжения Элодин почти воткнулся в огромного широкоплечего человека, держащего книгу в жестком переплете.
   
— Прошу прощения, сэр, — сказал человек, хотя явно не был виноват.
   
— Тимоти. — Элодин показал на него длинным пальцем. — Пойдем с нами.
   
Элодин повел нас по нескольким коротким коридорам и наконец пришел к тяжелой деревянной двери со сдвижной панелью на уровне глаз. Он отодвинул ее и заглянул внутрь.
   
— Как он?
   
— Спокоен, — сказал верзила. — Но сомневаюсь, чтобы много спал.
   
Элодин попробовал задвижку, потом, помрачнев, повернулся к широкоплечему парню.
   
— Вы заперли его?
   
Человек возвышался над Элодином на целую голову и весил, наверное, раза в два больше, но кровь отлила от его лица, когда босоногий магистр сурово посмотрел на него.
   
— Не я, магистр Элодин. Это…
   
Элодин оборвал его резким жестом:
   
— Отопри.
   
Тимоти завозился с кольцом ключей.
   
Элодин продолжал буравить его взглядом.
   
— Альдера Уина нельзя держать взаперти. Он может приходить и уходить, когда ему вздумается. Ничего нельзя класть ему в пищу, если только он сам об этом не попросит. Я назначаю тебя ответственным за это, Тимоти Дженерой. — Элодин ткнул в грудь верзилы длинным пальцем. — Если я выясню, что Уина накачивали успокоительными или запирали, я прокачусь на тебе, голом, верхом по улицам Имре, как на маленьком розовом пони, — И еще раз гневно на того зыркнул. — Иди.
   
Парень исчез так быстро, как только мог, не срываясь на бег.
   
Элодин повернулся ко мне:
   
— Ты можешь войти, но не делай никакого шума и резких движений. Не говори, пока он с тобой не заговорит. Если заговорит, говори тихо. Понял?
   
Я кивнул, и Элодин открыл дверь.
   
Комната оказалась не такой, как я ожидал. Высокие окна пропускали солнечный свет, открывая приличных размеров кровать и стол со стульями. Стены, потолок и пол покрывала толстая белая ткань, поглощавшая даже слабые звуки из коридора. Одеяла с постели были сдернуты, и тощий мужчина лет тридцати сидел у стены, съежившись и завернувшись в них.
   
Элодин закрыл дверь, и перепуганный человек слегка вздрогнул.
   
— Уин? — сказал Элодин мягко, придвигаясь ближе. — Что случилось?
   
Альдер Уин осовело посмотрел на него. Тощий, как палка, он прятал голую грудь под одеялом, волосы его торчали в диком беспорядке, а круглые глаза были широко открыты. Он ответил тихим, слегка надтреснутым голосом:
   
— Я был в порядке. Я хорошо шел. Но все эти говорящие люди, собаки, булыжники… Я просто не могу быть там прямо сейчас.
   
Уин снова прижался к стене, и одеяло сползло с его костлявого плеча. Я был поражен, увидев свинцовый гильдер на его шее. Это человек, завершивший обучение и ставший арканистом.
   
Элодин кивнул:
   
— А почему ты на полу?
   
Уин посмотрел на кровать, в его глазах была паника.
   
— Я упаду, — сказал он тихо, в его голосе мешались ужас и смущение. — И там пружины и рейки. Гвозди.
   
— А как ты себя чувствуешь? — мягко спросил Элодин. — Хочешь вернуться со мной?
   
— Не-е-ет. — Уин издал безнадежный отчаянный крик, зажмурив глаза и плотнее завернувшись в одеяло. Тонкий пронзительный голос сделал его мольбу еще более душераздирающей, чем если бы он провыл это.
   
— Прекрасно. Ты можешь остаться, — мягко сказал Элодин. — Я буду тебя навещать.
   
Уин открыл глаза, выглядел он взволнованным.
   
— Не приноси гром, — настойчиво сказал он. Он высвободил из-под одеяла тощую руку и схватил Элодина за рубашку. — Но мне нужен кошсвист, и синиз, и кости еще. — Его тон был настойчив. — Палаткости.
   
— Я принесу, — заверил его Элодин, знаком показывая мне выметаться из комнаты. Что я и сделал.
   
Элодин закрыл за нами дверь, его лицо было мрачно.
   
— Уин знал, куда лез, когда стал моим гиллером. — Он отвернулся и пошел по коридору. — А ты не знаешь. Ты ничего не знаешь об Университете. О риске, связанном со всем этим. Ты думаешь, что это волшебная страна, детская площадка. Это не так!
   
— Так! — огрызнулся я. — Это детская площадка, и все другие дети завидуют, потому что я сыграл в «порку до крови и изгнание из архивов», а они нет.
   
Элодин остановился и повернулся ко мне.
   
— Прекрасно. Докажи, что я ошибаюсь. Докажи, что ты полностью все обдумал. Почему Университету с меньше чем полутора тысячами студентов нужна лечебница размером с королевский дворец?
   
Мой разум пустился вскачь.
   
— Большинство студентов из обеспеченных семей, — сказал я. — Они вели легкую жизнь. Вынужденные…
   
— Неправильно, — презрительно оборвал меня Элодин. — Это из-за того, чему мы учимся. Из-за способа заставить наш разум работать.
   
— Значит, цифры и грамматика сводят людей с ума, — сказал я, очень стараясь, чтобы фраза получилась утвердительной.
   
Элодин остановился и рывком открыл ближайшую дверь. Панический вопль вырвался в коридор:
   
— Во мне! Они во мне! Они во мне! Они во мне!
   
Через открытую дверь я увидел молодого человека, бьющегося в кожаных ремнях, которые привязывали его к кровати за запястья, талию, шею и щиколотки.
   
— Тригонометрия и графическая логика этого не делают, — сказал Элодин, глядя мне в глаза.
   
— Они во мне! Они во мне! Они во мне! — Вопль продолжался неостановимым песнопением, как бесконечный, бездумный лай собаки ночью. — Они во мне! Они во мне! Они…
   
Элодин закрыл дверь. Хотя я все еще слышал слабые крики сквозь дверь, тишина была оглушающей.
   
— Знаешь, почему это место называют Галчатником? — спросил Элодин.
   
Я покачал головой.
   
— Потому что сюда ты попадаешь, когда тебя поклюют галлюцинации.
   
Он улыбнулся безумной улыбкой и рассмеялся жутким смехом.
   
   
Элодин вел меня по длинным коридорам в другое крыло Череповки. Наконец мы завернули за угол, и я увидел кое-что новенькое: дверь, сделанную целиком из меди.
   
Элодин достал из кармана ключ и отпер ее.
   
— Мне нравится заглядывать сюда, когда я оказываюсь поблизости, — сказал он небрежно, открывая дверь. — Проверить почту. Полить цветочки и все такое.
   
Он снял один носок, завязал его узлом и воткнул в щель, чтобы дверь не закрылась.
   
— Это место приятно навещать, но, знаешь ли… — он подергал дверь, удостоверяясь, что она не захлопнется случайно, — только не снова-здорово.
   
Первым, что я заметил в комнате, была какая-то странность в воздухе. Сначала я подумал, что помещение звукоизолировано, как комната Альдера Уина, но, оглядевшись, увидел, что стены и потолок голые, из серого камня. Потом я подумал, что воздух, должно быть, застоялся, но при вдохе почувствовал запах лаванды и свежего льна. Ощущение было как от давления на уши, если бы я, например, находился глубоко под водой — только без всякой воды. Я помахал перед собой рукой, почти ожидая, что воздух будет другим на ощупь, более плотным, но нет.
   
— Раздражает?
   
Я обернулся и увидел, что Элодин за мной наблюдает.
   
— На самом деле я удивлен, что ты заметил. Не многие замечали.
   
Комната выглядела явным шагом вперед по сравнению с уиновской.
   
В ней стояла кровать под балдахином на четырех столбиках и с занавесками, туго набитое кресло, пустой книжный шкаф и большой стол с несколькими стульями. Самым примечательным отличием были огромные окна, выходившие на сады и лужайки. Снаружи я увидел балкон, но не заметил никакого выхода на него.
   
— Посмотри-ка, — сказал Элодин.
   
Он взял один из деревянных стульев с высокой спинкой, поднял его двумя руками, раскрутился и швырнул стул прямо в окно. Я сжался, но вместо чудовищного звона и грохота раздался только сухой треск ломающегося дерева. Стул упал на пол кучкой обломков дерева и крепежа.
   
— Я занимался этим часами, — сказал Элодин, вдохнув поглубже и любовно оглядывая комнату. — Хорошие были времена.
   
Я подошел посмотреть на стекла. Они были толще обычных, но не настолько толще. Они казались обыкновенными, только сквозь них бежали тонкие красноватые жилки. Я пригляделся к оконной раме: тоже медная. Медленно оглядел комнату, рассматривая ее голые каменные стены, пробуя на вкус ее странно тяжелый воздух. Я заметил, что на двери изнутри нет ручки, не говоря уже о замочной скважине.
   
«Зачем кому-то понадобились все эти сложности с изготовлением цельномедной двери?»
   
И я решился на второй вопрос:
   
— А как вы выбрались?
   
— В конце концов, — сказал Элодин с ноткой раздражения.
   
Он опустился в кресло.
   
— Понимаешь, как-то раз Элодин Великий оказался заперт в высокой башне. — Он обвел жестом комнату. — Его лишили всех инструментов: монетки, ключа и свечи. Более того, в его камере не было даже достойной упоминания двери и окна, которое можно разбить. — Он презрительно указал на них поочередно. — Даже имя ветра было скрыто от него хитрыми махинациями его пленителей.
   
Элодин встал с кресла и заходил по комнате.
   
— Все вокруг него было твердым и гладким камнем — камера, из которой ни один человек еще не ускользал.
   
Он остановился и патетически поднял палец:
   
— Но Элодин Великий знал имена всех вещей, и потому все вещи его слушались. — Он повернулся к серой стене между окон. — Он сказал камню: «Откройся», и…
   
Элодин умолк, с любопытством склонив голову набок и сощурившись.
   
— Хрен тебе, они все поменяли, — сказал он задумчиво. — Ух. — Он подошел ближе к стене и положил на нее руку.
   
Я немного отвлекся, подумав, что Вил и Сим были правы — этот человек помешанный. Что будет, если я выбегу из комнаты, вытащу носок и захлопну дверь? Вероятно, другие магистры будут мне только благодарны?
   
— А, — внезапно рассмеялся Элодин. — Это было не совсем умно с их стороны. — Он отступил на два шага от стены. — Циаэрбазалиен.
   
И тут я увидел, что стена шевельнулась. Она пошла рябью, как висящий коврик, по которому ударили палкой. Затем она просто… упала. Как грязная вода, выливающаяся из ведра, тонны серого песка внезапно растеклись по полу, засыпав ноги Элодина до щиколоток.
   
Свет и пение птиц хлынули в комнату. Там, где прежде было четверть метра твердой стены, теперь зияла дыра, достаточно большая, чтобы в нее могла проехать телега.
   
Но дыра оказалась не совсем сквозной: некий зеленый материал оплетал отверстие. Он выглядел как грязная спутанная сеть, но ячейки были слишком неровными. Больше всего это походило на толстую старую паутину.
   
— Этого здесь раньше не было, — извиняющимся тоном сказал Элодин, вытаскивая ноги из серого песка. — В первый раз все выглядело гораздо более драматично, уверяю тебя.
   
Я стоял, ошеломленный увиденным. Это была не симпатия. Это было что-то, чего я раньше никогда не видел. В голове моей вертелась всего одна старая фраза из полусотни полузабытых историй: «И Таборлин Великий сказал камню: „Откройся!“ — и камень открылся…»
   
Элодин отломил ножку от стула и с ее помощью разорвал спутанную зеленую паутину, затягивавшую пролом. Некоторые нити легко рвались или отваливались. Там, где нити были толще, он использовал ножку как рычаг, чтобы отогнуть их. В тех местах, где нити рвались или сгибались, они ярко светились на солнце.
   
«Снова медь, — подумал я. — Медные жилы, идущие сквозь каменные блоки стены».
   
Элодин бросил ножку стула и пролез в дыру. Через окно я видел, как он облокотился на белые каменные перила балкона.
   
Я выбрался наружу следом за ним. Как только я ступил на балкон, воздух перестал быть тяжелым и неподвижным.
   
— Два года, — сказал Элодин, глядя на сады. — Видеть балкон, но не иметь возможности постоять на нем. Видеть ветер, но не слышать его и не чувствовать на лице.
   
Он закинул ногу на перила, уселся на них, а затем спрыгнул вниз, на ровный участок крыши прямо под балконом. И пошел по крыше, удаляясь от своей камеры.
   
Я тоже перелез через перила и последовал за ним к краю крыши. Мы оказались всего в шести метрах над землей. Сады и фонтаны, раскинувшиеся со всех сторон, были великолепны. Элодин стоял слишком близко к краю, его магистерская мантия билась вокруг него, как черный флаг. Выглядел он весьма эффектно, если не считать того факта, что стоял он в одном носке.
   
Я подошел и встал рядом с магистром на краю крыши. Теперь я знал, каким должен быть мой третий вопрос.
   
— Что мне делать, — спросил я, — чтобы учиться у вас именованию?
   
Элодин спокойно, оценивающе посмотрел мне в глаза.
   
— Прыгай, — сказал он. — Прыгай с этой крыши.
   
Тогда я понял, что все до этого было испытанием. Элодин проверял меня с тех пор, как мы встретились. Он ворчливо одобрял мое упрямство, удивился, когда я заметил нечто странное в воздухе его комнаты. Он был почти готов принять меня в ученики.
   
Но ему требовалось нечто большее: доказательство твердости моего намерения. Демонстрация. Прыжок веры.
   
Мне вспомнилась еще одна фраза из легенды: «Таборлин упал, но не разбился. Ведь он знал имя ветра, и ветер его слушался. Ветер подхватил его, обнял и опустил на землю легко, словно пушинку, а потом поставил на ноги, да так нежно, как и мать родная не поцелует».
   
Элодин знал имя ветра.
   
Все еще глядя ему в глаза, я шагнул с крыши.
   
Выражение его лица было неописуемо. Я никогда не видел настолько удивленного человека. Падая, я перевернулся, так что Элодин оставался в поле моего зрения. Я увидел, как он протянул руку, словно для того, чтобы схватить меня.
   
И я почувствовал себя невесомым, словно плыл.
   
Потом я ударился о землю. Не легко, как опускающееся перышко, но жестко и тяжело, как кирпич, упавший на мостовую. Я упал на спину, левая рука оказалась подо мной. Когда голова ударилась о землю, все вокруг потемнело, а из легких вышибло весь воздух.
   
Я не потерял сознания — просто лежал, бездыханный, неспособный пошевелиться. И вполне серьезно думал, что умер. Или ослеп.
   
Наконец зрение вернулось, заставив меня заморгать от внезапной яркости голубого неба. Боль рванула плечо, и я почувствовал вкус крови во рту. Я не мог дышать. Попытался скатиться с руки, но тело не повиновалось мне. Сломана шея… спина…
   
Спустя долгую пугающую секунду я ухитрился сделать маленький вдох, потом второй. Я облегченно вздохнул и понял, что вдобавок ко всему остальному сломал ребро. Зато смог слегка пошевелить пальцами рук, потом ног. Они работали. Я не сломал позвоночник.
   
Пока я лежал, перебирая проклятия и сломанные ребра, передо мной появился Элодин и посмотрел на меня сверху вниз.
   
— Поздравляю, — сказал он. — Это был самый глупый поступок, который я когда-либо видел. — Благоговение на его лице мешалось с недоверием. — Вообще.
   
   
Именно тогда я решил заняться благородным искусством артефакции. Не то чтобы у меня был большой выбор. Прежде чем помочь мне дохромать до медики, Элодин заявил, что человек, достаточно глупый, чтобы прыгнуть с крыши, слишком беспечен и ему нельзя позволить даже держать ложку в присутствии магистра, а не то что изучать нечто столь «многосложное и изменчивое», как именование.
   
Тем не менее отказ Элодина огорчил меня не так уж сильно. Сказочная магия там или нет, а я уже не горел желанием учиться у человека, чей первый урок подарил мне три сломанных ребра, легкое сотрясение мозга и вывих плеча.
  
  
   
    
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
    
КОЛЮЧКИ
   
   
Несмотря на тернистое начало, моя первая четверть проходила весьма гладко.
   
Я учился в медике, узнавая больше о человеческом теле и о том, как его лечить. Я практиковался в сиару с Вилемом и взамен помогал ему с атуранским.
   
Я присоединился к другим э'лирам в артефактной, изучая, как выдувать стекло, смешивать сплавы, тянуть проволоку, писать по металлу и резать камень.
   
Вечерами я чаще всего снова возвращался к Килвину в мастерскую. Отбивал формы с бронзовых отливок, мыл посуду, размалывал руды для сплавов. Это была не слишком трудная работа, но каждый оборот Килвин давал мне медную йоту, иногда две. Я подозревал, что в его методичном уме имелась учетная карточка, где он тщательно отмечал часы, которые каждый отработал.
   
Я также учился предметам менее научным. Соседи по койкам в аркануме научили меня карточной игре «собачий дых». Я отплатил им импровизированным уроком по психологии, вероятности и ловкости рук и выиграл почти два таланта, прежде чем меня перестали приглашать играть.
   
Мы крепко сдружились с Вилемом и Симмоном. Были у меня и другие друзья, но немного и не такие близкие, как Вил и Сим. Мой быстрый подъем до э'лира отгородил меня от большинства других студентов. Возмущались они мной или восхищались, но держались подальше.
   
И был еще Амброз. Считать нас просто врагами значит упустить тонкий аромат наших взаимоотношений. Мы с ним будто вступили в деловое партнерство, чтобы как можно более эффективно преследовать наш обоюдный интерес: ненависть друг к другу.
   
Но даже война с Амброзом оставляла мне еще много свободного времени. Поскольку я не мог проводить его в архивах, некоторую его часть я посвящал пестованию своей расцветающей репутации.
   
Дело в том, что мое драматическое поступление в Университет наделало много шуму. В арканум я попал через три дня вместо положенных трех четвертей. Я был младше всех почти на два года. Кроме того, открыто вступив в противоборство с одним из магистров перед его собственным классом, избежал исключения. Во время порки я не кричал и не заливался кровью.
   
И — верх возможного — я, очевидно, до такой степени разъярил магистра Элодина, что он сбросил меня с крыши Череповки. Я позволил этой байке ходить по ушам прямо в таком виде — все лучше досадной правды.
   
Вокруг меня витал постоянный поток слухов, и я решил извлечь из этого пользу. Репутация подобна броне или оружию, которым можно прикрыться в случае необходимости. Я решил, что раз уж я собираюсь стать арканистом, то вполне могу быть известным арканистом.
   
Поэтому я подлил в этот поток немного истинной информации: меня приняли без рекомендательного письма. Магистры дали мне три таланта, чтобы я посещал Университет, не потребовав платы за обучение. Я три года выживал на улицах Тарбеана только за счет собственного ума и ловкости.
   
Я даже запустил несколько слухов, которые были чистейшей ерундой, вопиющей ложью, но люди повторяли их, несмотря на явную несуразность. Во мне есть капля демонической крови. Я могу видеть в темноте. Сплю только час в сутки. В полнолуние я говорю во сне на странном языке, которого никто не может понять.
   
Бэзил, мой бывший сосед в гнездах, помог мне запустить эти слухи. Я сочинял байки, он рассказывал их одному-двум студентам, а затем мы вместе наблюдали, как эти слухи распространяются, будто огонь по полю. Забавное было хобби.
   
Но постоянная вражда с Амброзом добавляла к моей репутации больше, чем что-либо другое. Всех до глубины души потрясало, что я осмелился открыто бросить вызов перворожденному сыну могущественного вельможи.
   
У нас было несколько драматических встреч в ту первую четверть. Не буду утомлять вас деталями. Мы просто натыкались друг на друга, и он отпускал бесцеремонный комментарий, достаточно громкий, чтобы слышали все вокруг. Или насмехался надо мной под видом комплимента: «Ты просто обязан сказать мне, кто тебя стрижет…»
   
Любой человек с проблеском здравого смысла знает, как обращаться с заносчивым дворянством. Портной, которого я запугал в Тарбеане, прекрасно понимал, что ему следует делать. Вы смиряетесь с ситуацией, склоняете голову и заканчиваете дело как можно быстрее.
   
Но я всегда отшучивался в ответ, и, хотя Амброз был умен и за словом в карман не лез, тягаться с языком бродячего актера он не мог. Я вырос на сцене, и острый ум руэ обеспечивал мне выигрыш в пикировке.
   
Тем не менее Амброз продолжал меня выслеживать, как глупая собака, которая никак не научится избегать дикобразов. Он тявкал на меня и уходил с мордой, утыканной колючками. Всякий раз, как мы расходились, мы ненавидели друг друга еще больше.
   
Люди это заметили, и к концу четверти я имел репутацию отчаянного храбреца. Но, по правде говоря, я не боялся его.
   
Понимаете, тут есть разница. В Тарбеане я узнал настоящий страх: я боялся голода, пневмонии, стражников в подбитых гвоздями сапогах, старших мальчишек с ножами из бутылочных осколков. Противостояние Амброзу не требовало настоящей храбрости с моей стороны: я просто не мог его бояться. Я считал его напыщенным клоуном. Думал, что он безвреден.
   
Я был дураком.
  
  
   
    
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
    
ИНТЕРЛЮДИЯ. ТИШИНА ИНОГО РОДА
   
   
Баст сидел в трактире «Путеводный камень» и пытался не шевелить руками, лежащими на коленях. Он насчитал пятнадцать своих вдохов с тех пор, как Квоут сказал последнее слово, и невинная тишина, разлившаяся вокруг трех человек, как чистый пруд, начинала темнеть и превращаться в тишину иного рода. Баст сделал еще один вдох — шестнадцатый — и взял себя в руки перед моментом, который, как он боялся, сейчас наступит.
   
Не к чести Баста будет сказано, он ничего не боялся — ведь считается, что только дураки и священники не ведают страха. Но правда и то, что очень немногое могло лишить его присутствия духа. Высота, например, не особенно волновала Баста. А вот большие летние бури, которые, проходя через эти края, делали небо темным и вырывали с корнями дубы, заставляли его чувствовать себя неуютно — маленьким и беспомощным.
   
Но если посмотреть внимательно, то ничто по-настоящему его не пугало: ни бури, ни высокие лестницы, ни даже скрель. Баст был храбр, потому что просто ничего не боялся. Ничто не могло заставить его побледнеть, а если он и бледнел, то ненадолго.
   
Баст, конечно, не находил удовольствия в мыслях, как кто-то причиняет ему боль: тыкает злым железом, обжигает горячими углями и так далее. Но то, что ему не нравилась мысль о виде собственной крови, не означало, что он на самом деле этого боялся. Он просто не хотел, чтобы подобное произошло. Для того чтобы чего-нибудь по-настоящему бояться, нужно задержаться на этом, сжиться с ним. А поскольку ничто не терзало недремлющий ум Баста подолгу, ничто и не могло заставить его сердце бояться.
   
Но и сердца могут меняться. Десять лет назад он не удержался, залезая на высокое реннеловое дерево, чтобы сорвать плод для девушки, которой был увлечен. Соскользнув, он на долгую минуту повис вниз головой, а потом упал. В эту длинную минуту в нем пустил корни маленький страх и с тех пор так с ним и остался.
   
Точно так же Баст научился новому страху — страху опоздать. Еще год назад он был бесстрашен настолько, что любой здоровый человек может только мечтать о таком бесстрашии, но теперь Баст боялся тишины. Не обычной тишины, которая бывает, когда отсутствует какое-либо движение. Баст боялся глубокой усталой тишины, которая временами, как невидимый саван, окружала его хозяина.
   
Баст вдохнул еще раз — семнадцатый. Он старался не вертеть руками, ожидая, когда та самая глубокая тишина вползет в комнату. Он ждал, пока она выкристаллизуется и покажет зубы на краю прохладного спокойствия, царившего в «Путеводном камне». Баст знал, как она приходит, — как мороз, сочащийся из зимней земли и делающий твердой прозрачную воду, которая в раннюю оттепель остается в дорожных колеях.
   
Но прежде чем Баст сделал еще один вдох, Квоут выпрямился на стуле и велел Хронисту отложить перо. Баст чуть не заплакал, чувствуя, как тишина исчезает вспугнутой черной птицей.
   
Квоут вздохнул — что-то среднее между раздражением и обреченностью.
   
— Должен признаться, — сказал он, — что я не знаю, как подступиться к следующей части истории.
   
Испугавшись, что позволил тишине продлиться слишком долго, Баст прощебетал:
   
— А почему ты сразу не рассказываешь о самом важном? Ты бы мог время от времени возвращаться, касаясь и других тем.
   
— Если бы все было так просто, — язвительно отозвался Квоут. — Что самое важное? Моя магия или моя музыка? Победы или ошибки?
   
Баст зарделся и прикусил губу.
   
Квоут резко выдохнул.
   
— Прости, Баст. Это хороший совет, как и все твои советы, бессмысленные на первый взгляд. — Он отодвинулся от стола. — Но можно, мы продолжим чуть позже, реальный мир настоятельно зовет меня — я не могу больше терпеть. Вы извините меня — я на минутку.