1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 

Однако все когда-нибудь кончается, кончился и ремонт. Квадратная прихожая стала похожа на гостиную, обклеенная светлыми финскими обоями, с деревянной мебелью, двумя мягкими креслами и маленьким столиком, на котором стоял новый телефонный аппарат. Наташка молодец, не поскупилась, купила радиотелефон, теперь не нужно вести разговоры так, что тебя слышит вся квартира, можно взять трубку и уйти в свою комнату. При помощи такой трубки решается и главная проблема любой большой коммуналки с длинным коридором: совмещение телефонных звонков с необходимостью безотлучного пребывания на кухне. Ведь сколько раз бывало: жаришь что-нибудь или варишь, к примеру, кофе, а в это время звонит телефон. Либо ты не отрываешься от плиты и пропускаешь важный звонок, либо бежишь к аппарату, а когда возвращаешься, уже все сгорело или выкипело. Отныне так не будет, теперь взял трубочку на кухню, положил рядом с собой на стол, и варь-парь-жарь в полное свое удовольствие без всяких ненужных волнений.

Зигзагообразный коридор между прихожей и кухней, вдоль которого расположены двери в четыре комнаты, в туалет и в ванную, тоже обрел вполне цивилизованный вид, с несколькими светильниками и полочками, уставленными горшками с цветами. Цветы, правда, искусственные, потому что настоящим нужен естественный свет, а в коридоре нет окон, но все равно красиво получилось. Здесь тоже новые обои, и пол тоже новый, не паркет и не доски, как было раньше, а ламинат. Очень удобно, натирать мастикой не нужно, и выковыривать грязь из щелей тоже не нужно, потому что щелей там просто нет, одно сплошное покрытие, которое легко моется и на котором не остается царапин.

И, наконец, главное новшество: ванная и туалет. Стены и пол выложены красивой серо-голубой плиткой, сантехника не белая, а в тон плитке, сверкающие краны, большое зеркало с подсветкой, специальные навесные шкафчики, куда прячутся зубные щетки, тюбики с пастой, шампуни и прочие необходимые в ванной принадлежности. Вот это действительно было классно! В первый же вечер после окончания ремонта, когда все улеглись, Ира налила в ванну воду, добавила ароматную пену и часа два лежала с книжкой в руках, то и дело отрывая глаза от страницы и с восхищением оглядывая этот сказочный мини-дворец. Теперь здесь не хуже, чем в ванной у Мащенко!

После окончания ремонта два дня прошли в покое и тишине, а потом снова началось: Марик приедет, чем кормить, что приготовить, что он любил, что не любил, и не изменился ли у него вкус, и на сколько человек готовить, может быть, он захочет позвать в гости кого-то из старых друзей. Марик, Марик, Марик… Бриллиантовый он, что ли? И чего Наташка с Бэллой так суетятся? Ну Бэлла – ладно, она мать, тут все понятно, сына двадцать один год не видела. А Наташка-то? Неужели по доброте душевной, чтобы Бэллочке помочь? Ничем другим ее самоотверженные хлопоты Ира объяснить не могла.

Накануне приезда сына Бэллы Львовны Ира спросила у Наташи:

– Ты поедешь в аэропорт его встречать?

Наташа отрицательно помотала головой:

– Нет, он просил не встречать, сказал, что сам доберется.

– Как это он сам доберется?! – чуть не закричала Ира. – Да ты соображаешь, что говоришь? Там стоянки такси нет, одни леваки толкутся…

– Значит, поедет на частнике.

– На каком частнике? Они увидят богатого иностранца, прилетевшего из Америки, посадят в машину, завезут куда-нибудь, ограбят и выбросят. А то и убьют. Ты что, газет не читаешь, телевизор не смотришь? Тебе тридцать восемь лет, а ты рассуждаешь как маленькая!

– Не кипятись, – спокойно ответила Наташа, не отрываясь от постельного белья, которое она гладила, стоя за гладильной доской, – что ты предлагаешь? Что ты хочешь, чтобы я сделала? Поехала вместе с Вадимом его встречать на наших «Жигулях»? Он у себя в Штатах на «Мерседесах» и «Крайслерах» разъезжает. Это примерно то же самое, что предложить человеку, много лет питающемуся только в дорогих ресторанах, зайти перекусить в «Макдоналдс».

– Попроси Андрея Константиновича, пусть он тебя отвезет. У него же дорогая машина, большая, на такой не стыдно…

– Это неприлично, – сухо оборвала ее Наташа.

– Но почему?

– Потому что у меня есть муж и машина. В такой ситуации неприлично использовать постороннего человека, к тому же занятого, в качестве извозчика.

– Раньше было прилично, – ехидно заметила Ира.

– Раньше – да, прилично, потому что у меня не было машины, а муж жил в другом городе. Ирочка, мы ведем беспредметный разговор. Марик сказал Бэлле Львовне, что встречать его не нужно. Может быть, он летит не один, и его спутники пообещали подбросить его. Мое присутствие в аэропорту, да еще с дешевой плохой машиной, может создать неловкую ситуацию.

Переубедить соседку Ире не удалось, и она ушла к себе в полном недоумении. Надо же, сколько разговоров было, Марик, Марик, ремонт сделали, три дня Наташа с Бэллочкой из кухни не вылезали, все что-то невероятное изобретали, а встречать в аэропорт никто не поедет.
* * *
Едва умывшись и позавтракав, Бэлла Львовна оделась, как будто в театр собралась, и прочно заняла место в мягком кресле в прихожей, возле телефона. Каждые полчаса она звонила и узнавала, когда ожидается триста одиннадцатый рейс из Нью-Йорка. Наконец ей сообщили в справочной, что самолет совершил посадку. Ира почувствовала, как наэлектризовался воздух в квартире. Бэлла Львовна сидела в прихожей, неподвижная, с прямой спиной и побледневшим лицом, отказывалась идти пить кофе вместе с Ирой и Наташей и выпила чашечку только тогда, когда Наташа принесла ей кофе в прихожую. К бутерброду с ее любимой сырокопченой колбасой пожилая соседка даже не притронулась. Наташа, наоборот, бегала, суетилась, хлопотала, но губы ее были плотно сжаты, и Ира вдруг сообразила, что за все утро и полдня не услышала от нее и десятка слов. Была суббота, Вадим с детьми отправился на Горбушку за видеокассетами, выбирать для себя и сыновей боевики и фильмы ужасов, для Бэллы Львовны – добротную классику, а для Иры, как обычно, кино про любовь и всяческие страдания. Только Наташа в таких случаях ничего не просила, она вообще не смотрит дома видак, у нее времени нет.

Ира как раз заканчивала протирать влажной тряпкой пол в прихожей, когда Бэлла Львовна вздрогнула и сказала:

– Марик подъехал.

Ира выпрямилась, откинула тыльной стороной ладони упавшие на лицо волосы:

– Откуда вы знаете? Здесь же нет окна.

– Я чувствую. Он сейчас придет.

Чушь какая-то! Собаки обычно чувствуют приближение хозяина, даже кошки, Ира об этом слышала. Но чтобы люди? Она снова взялась за тряпку, а через несколько секунд услышала звонок в дверь. Ну вот, так всегда бывает, готовишься-готовишься, а ответственный момент наступает как раз тогда, когда ты к нему вовсе и не готова. А, ладно, какая есть – такая есть, Марик же не жениться на ней приехал, а всего лишь мать навестить.

– Открой, – шепотом приказала Бэлла Львовна.

Она так и сидела в кресле, словно у нее не было сил встать. Ира ногой откинула тряпку в угол и открыла дверь. Мимо нее промчалось что-то большое, и через мгновение незнакомый крупный мужчина стоял на коленях перед Бэллой Львовной, уткнувшись лицом в ее платье.

– Мама!

– Марик! Сынок… Марик… – тихо повторяла соседка, гладя его по седым волосам и не замечая текущих по щекам слез.

Ира тихонько отступила к своей двери, пусть побудут наедине. И натолкнулась на стоящую в коридоре за углом Наташу. Лицо у нее было страшным, землисто-серым, измученным.

– Это… Марик? – одними губами спросила она.

Ира молча кивнула.

– И… что там?

– Плачут, – шепотом сообщила Ира. – А ты чего так побледнела? Волнуешься, что ли?

– Немного. Пошли, – Наташа крепко взяла Иру за руку и решительно шагнула вперед.

– Здравствуй, Марик, – негромко и очень спокойно произнесла Наташа, и Ира уже в который раз поразилась ее умению держать себя в руках. Ведь на ней лица нет от волнения, а голос такой ровный, как будто ничего не происходит.

Мужчина поднял голову, встал. Очки с затемненными стеклами в тонкой оправе мешали разглядеть его глаза, и Ира не увидела, были ли на них слезы. Марик оказался высоким полным дядькой с толстыми губами, мясистым носом и заметной плешью. Костюм на нем был, правда, очень хорошим и сидел идеально, но тем не менее, по мнению Иры, самым красивым в его внешности были все-таки очки.

– Туся? – неуверенно произнес он.

Наташа чуть качнулась вперед, словно на мгновение потеряла равновесие, и мужчина схватил ее в охапку, крепко обнял, расцеловал.

– Туся, Тусенька, как же я рад тебя видеть! Но я бы тебя ни за что не узнал, ты стала другой, совершенно другой!

– Просто я стала старой. Мне было семнадцать, когда ты уехал, а теперь уже тридцать восемь.

– Нет, Тусенька, нет, ты изменилась до неузнаваемости. А это, наверное, Иринка, которой когда-то было два годика?

– Теперь уже двадцать три, – в тон Наташе произнесла Ира. – Здравствуйте, Марк Аркадьевич. Я не думала, что вы меня помните.

– Ну как же мне тебя не помнить? Я всех помню, и мама мне обо всех вас писала. Что же мы стоим в прихожей? Я так разволновался, что даже багаж на лестнице оставил.

Он принес два огромных чемодана и скрылся в комнате Бэллы Львовны. Ира убрала тряпку, которой мыла пол, и робко постучалась к Наташе.

– Натулечка, а теперь что?

– Ничего, отдыхай пока. Они побудут вдвоем, потом Бэллочка даст знать, когда обед.

Наташа стояла лицом к окну и смотрела на моросящий дождь. Вся ее фигура выражала такое страдание, что Ира не выдержала и расплакалась.

Наталья

У нее было такое чувство, будто она сдает экзамен. Самый главный экзамен в своей жизни. Сегодня она предъявляет Марику результат своих двадцатилетних трудов – его дочь, красавицу, студентку, будущую актрису, невесту, через две с небольшим недели выходящую замуж. Одобрит ли он ее работу или сочтет, что Наташа плохо растила и плохо воспитывала его девочку, о которой он специально просил ее позаботиться?

И что скажет ему Бэлла Львовна? Не будет ли жаловаться на отсутствие внимания и заботы, не станет ли сетовать на то, что Наташа взвалила на нее фактически роль бабушки и заставила присматривать за двумя отнюдь не похожими на ангелов мальчиками?

Она не думала, что придется когда-нибудь «отчитываться о проделанной работе», ведь на протяжении долгих лет с Мариком можно было только переписываться и перезваниваться, никто не предполагал, что настанет время, когда люди свободно будут выезжать из страны и приезжать в нее, не испрашивая разрешения ни у кого, кроме посольства. С 1 января 1993 года вышел новый закон о въезде и выезде, и вот он настал, этот день экзамена. Не день даже, а целых четырнадцать, две недели.

Вчерашний обед прошел без эксцессов, за столом слышались голоса в основном мальчиков и гостя. Саше и Алеше все было интересно: и какие у дяди Марка дети, как и чему учат в их школах, какими видами спорта там занимаются, какие в семье Халфиных машины, есть ли у них компьютер и какие в нем стоят программы и игры. Марик подробно и с удовольствием удовлетворял мальчишеское любопытство, рассказывал о детях – Анне и Филиппе, он называл их Энн и Филом, рисовал красочные и порой забавные картины американской жизни. Ира, озабоченная проблемой лишних килограммов, стала выяснять у новоявленного американца насчет «Гербалайфа», и тот со смехом поведал, что в Соединенных Штатах все эти «продукты» давно признаны шарлатанством и их никто не покупает, вот производители и решили освоить новый рынок, восточный, поскольку народ здесь доверчивый и обожающий сказочки, построенные на принципе «раз – и готово», никакого длительного и кропотливого труда, все делается по мановению волшебной палочки, кушаешь продукт и худеешь на глазах. О том, что килограммы возвращаются, как только доверчивый клиент перестает вкушать пилюли и коктейли, предусмотрительные распространители деликатно умалчивают, зато без умолку трещат о полной и безоговорочной очистке организма от шлаков и прочих накопленных годами гадостей. Девушка никак не комментировала услышанное, но по ее глазам Наташа видела, что та ужасно расстроена. Сам гость ни о чем присутствующих не расспрашивал, только на вопросы отвечал, но Наташа то и дело ловила его взгляд, украдкой бросаемый на Ирину, и понимала, что дочь вызывает в нем интерес, а стало быть, отчет неминуем. Слушая вполуха застольные разговоры, мучительно пыталась сообразить, как поступить: говорить ли Марику все как есть, чтобы он не питал никаких иллюзий и понимал, как тяжко досталось ей воспитание соседки, или не сказать ничего, предоставив ему возможность самому составить мнение о девушке.

Вечером, улучив момент, когда рядом никого не было, Марик подошел к ней:

– Туся, ты завтра свободна? Давай погуляем вдвоем.

– Конечно, – кивнула Наташа.

Двадцать лет назад она умерла бы от счастья, доведись ей услышать эти слова от своего любимого. А сегодня… Сегодня она понимала, что Марику интересна не она, Наташа Казанцева-Воронова, а ее рассказы о Бэлле Львовне и дочери. За двадцать один год он не написал ей отдельно ни одного письма, только приветы передавал в письмах к матери. И не позвонил ей ни разу, разговаривал только с Бэллочкой. Надо же, как бывает! За двадцать лет ни разу не случилось так, чтобы он позвонил и к телефону подошла Наташа. Кто угодно брал трубку, только не она. Хотя что это изменило бы? Все равно рассказывать ему об Иринке она не смогла бы, не вызвав недоумения у окружающих, а отвечать на дежурные вопросы бессмысленно, когда столько лет живешь в разных странах.

– Куда пойдем? – спросила она, когда они вместе с Мариком вышли из дома. – Ты, наверное, хочешь по Арбату прогуляться? Твоя мама очень любит Арбат, всю его историю знает и всем рассказывает.

– Да, – засмеялся Марик, – моя мама – фанатка Арбата и вообще Москвы. Я так и не смог уговорить ее ни уехать с нами, ни приехать потом к нам. На все мои аргументы она отвечала одно: я здесь родилась, здесь встретила твоего папу, здесь его похоронила, и я не смогу жить нигде, кроме Москвы. Я тоже очень люблю Арбат, но сейчас хотел бы поехать на площадь Дзержинского.

– На Лубянку, – машинально поправила Наташа и тут же переспросила с изумлением: – На Лубянку?!

– Ну да, я слышал, что у вас тут все обратно переименовали. Да, на Лубянку, – спокойно ответил Марик. – А что? Почему ты так удивляешься?

– Дурная слава, – усмехнулась она. – Многие до сих пор с замиранием сердца проходят мимо небезызвестного здания.

– Ах вот ты о чем! Нет, меня интересует улица Кирова. Как она теперь называется? Мясницкая, Фроловская, Егупьевская? Или, может, Гребневская? У этой улицы длинная история и много разных названий. Какое выбрали?

– Мясницкая. А почему именно она? – заинтересовалась Наташа.

– Меня мама туда в детстве часто водила. Она постоянно гуляла со мной по городу и рассказывала истории улиц и домов. Но на улицу Кирова мы приходили чаще, чем в другие места. И знаешь, Туся, все эти годы я мечтал, что вот приеду в Москву, первым делом – к маме, а потом – на улицу Кирова. Не знаю, не могу объяснить… Там есть особенные места. Поедем, я тебе все покажу. Заодно и поговорим.

С утра моросил дождь, и Вадим отнесся с явным неодобрением к идее жены пойти погулять с сыном соседки.

– Что за детство? – недовольно говорил он, глядя, как Наташа перебирает вещи в шкафу, выискивая, что бы такое надеть, чтобы не замерзнуть. – Почему надо убегать из дома в воскресенье?

– Вадик, ему нужно поговорить со мной о Бэллочке. Он хочет, чтобы я рассказала ему, как его мама жила все эти годы, что делала, чем болела, о чем думала, куда ездила отдыхать. Ты же знаешь нашу Бэллочку, и Марик ее знает. Она никогда не станет жаловаться и ныть, у нее всегда все прекрасно, особенно в письмах, которые она писала ему в Израиль и в Штаты. Сын хочет знать правду, это же так понятно.

– Но непонятно, почему для этого нужно уходить из дома. Пожалуйста, сядьте в одной из наших двух комнат и разговаривайте, мы с мальчиками не будем вам мешать. Почему непременно нужно тащиться куда-то в такой дождь?

Действительно, почему? Никакого рационального объяснения этому нет. Не может же Наташа сказать мужу, что когда-то безумно любила этого теперь уже иностранца, что Марик – огромная и неотъемлемая часть ее детства и юности, что когда-то она ночами мечтала о том, как будет идти рядом с ним по улице, и не по делам, а просто так, гулять и разговаривать. И что сегодня ее мечта, наконец, исполнится, пусть с огромным опозданием, пусть тогда, когда это уже и не нужно, когда нет никакой любви, а просто теплое чувство, какое почти всегда остается по отношению к людям, связанным с твоим детством. И погода тут не имеет ни малейшего значения. Проще солгать, чем объяснять правду.

– Мне нужно съездить на Шаболовку, там сегодня снимает один режиссер, которого я уже два месяца не могу отловить. А Марик все равно хотел бы проехаться по Москве. Совместим приятное с полезным. И Бэллочка не будет видеть, что мы специально уединяемся для разговора. Зачем ее нервировать? – сказала Наташа спокойно, натягивая через голову теплый свитер.

Она хотела доехать до Лубянской площади на метро, но Марик предложил сесть в троллейбус и для начала проехать несколько остановок по Садовому кольцу. Они устроились на задней площадке «букашки» – троллейбуса маршрута «Б». Марик крепко держался за поручень по обе стороны от Наташи, и она вдруг почувствовала себя неловко. Словно он ее обнимает…

– Ну как ты, Туся? – спросил он, заглядывая ей в глаза. – Только правду говори, лозунги мне не нужны. Муж у тебя замечательный, дети чудесные. Два высших образования, громкие фильмы, всенародное признание, слава. Программу твою я, правда, не видел, но мама говорит, что ты и в этом деле оказалась на высоте. Можно ли из этого сделать вывод, что у тебя все в порядке?

– Можно, – твердо ответила Наташа.

– Значит, нельзя, – задумчиво усмехнулся Марик. – Тогда давай по порядку. Насколько я помню советские времена, подводники получали фантастическую зарплату, около восьмисот рублей в месяц. Я не ошибся?

– Не ошибся. А если экипаж держит лодку, то на тридцать процентов больше. И что дальше?

– А дальше вопрос номер один: почему ты до сих пор живешь в коммуналке? Я хорошо помню цены тех лет, когда еще жил здесь. Зарплата твоего мужа за полгода – это первый взнос на трехкомнатную кооперативную квартиру. Но ты тем не менее живешь все там же, в квартире с соседями. Из этого следует, что у тебя есть проблемы. Какие?

– Никаких, – она пожала плечами и вымученно улыбнулась. Он что, не понимает? Или прикидывается? – Никаких проблем, все в полном порядке.

– Твой муж – игрок?

– Да бог с тобой, он играет только в шахматы. Даже в преферанс не умеет.

– Он пьет?

– Нет, с чего ты взял? Он пьет ровно столько же, сколько и я, поднимает рюмку только тогда, когда совершенно невозможно или неудобно отказаться.

– Тогда вопрос номер два: куда ты девала деньги на протяжении стольких лет? Копила? На что?

Наташа внезапно разозлилась. Да что Марик, с ума сошел? О чем он говорит? Какие были зарплаты у подводников и сколько стоила кооперативная квартира, он помнит, а все остальное, выходит, забыл? Ну ничего, она ему напомнит. Зажрался он в своей Америке, совершенно потерял представление о том, как они тут живут. И как она живет.

– Как ты думаешь, – начала она ласковым голосом и с милой улыбкой, – сколько нужно денег, чтобы прокормить восемь человек? Мои родители, я с двумя детьми, Бэлла Львовна, Иринка и ее бабушка Полина Михайловна, а до восемьдесят второго года еще и Нина, которая пропивала всю свою зарплату, но кушать почему-то тоже хотела. Из этих восьмерых четверо получали только пенсию, а еще трое – я имею в виду детей – не зарабатывали ничего. Их нужно накормить, одеть и обуть. Это как минимум, я уж не говорю о книгах, театрах, кино и прочих развлечениях. Им нужно было покупать мебель, потому что старая вся разваливалась. И нужно было покупать хорошие телевизоры, цветные, с большим экраном, потому что в каждой комнате были пожилые люди, у которых нет других развлечений, кроме как телик посмотреть. Пойдем дальше. Ты хотя бы примерно помнишь прилавки наших магазинов? Так вот, после твоего отъезда с продуктами и с одеждой становилось все хуже и хуже. Для того чтобы накормить такую семью, как у меня, нужно было с утра до вечера мотаться по магазинам и стоять по два-три часа в очереди за мясом или колбасой. У меня этого времени не было, я работала. Выход один: покупать продукты на рынке. Баснословно дорого, но зато быстро. Мясо, рыбу, овощи, фрукты, творог, сметану и покупала на рынке. Не всегда, но чаще всего. Одежду и обувь – у спекулянтов. Я хотела хорошо выглядеть, разве это порицаемо? Я хотела, чтобы мои дети и, кстати сказать, твоя дочь тоже были хорошо одеты, добротно и красиво. Это что, преступление? Я полностью заново обставила кухню в нашей коммунальной квартире и не взяла ни копейки с других жильцов. Недавно я сделала ремонт в местах общего пользования, заменила сантехнику, и тоже за свой счет. Я регулярно посылаю деньги в Набережные Челны, маме и Люсе. Про своего отца я не говорю, но, когда сначала погибла Ниночка, а потом умерла старая Полина, хоронила их и поминки устраивала тоже я, а это, как ты понимаешь, недешево. И не забывай, мой муж на протяжении двенадцати лет жил в другом городе, и все, что мы покупали, мы покупали в двух экземплярах. Новый телевизор – и ему, и мне, стиральную машину – в обе квартиры, мебель, ковер, посуду и так далее. Достаточно?

– Прости, – покаянно произнес Марик, – я веду себя как идиот. Наверное, я действительно многое забыл.

– Просто ты многого не знаешь, после твоего отъезда кое-что менялось, и не в лучшую сторону. И еще одно: я могла бы экономить, тратить меньше, одевать детей и самой носить магазинный ширпотреб, если бы была цель. Но меня никогда не признали бы нуждающейся в жилплощади, потому что у нас две комнаты общей площадью сорок два метра на четверых. Даже когда папа был жив и нас было пятеро, все равно получалось больше, чем семь квадратных метров на человека. Мне никто не позволил бы вступать в кооператив. А в очередь на получение государственного жилья меня тем более не поставили бы, там норматив еще меньше.

– Но теперь же можно купить квартиру. Почему ты этого не делаешь?

– Потому что, милый мой Марик, теперь деньги уже не те. Квартира стоит столько, сколько мы с мужем можем заработать за десять лет, если не пить, не есть, не одеваться и не тратить деньги на бензин. И то при условии, если курс доллара не будет опережать рост зарплаты. И что потом? Мы переедем, а как же твоя мама? Раньше я не могла бросить Иринку, ты ведь просил меня об этом. Теперь она выросла и во мне больше не нуждается, но теперь я не могу бросить Бэллу Львовну, она уже старенькая и часто болеет. Послушай, Марк…

Наташа запнулась и замолчала. Она впервые в жизни назвала его так. Не Мариком, а Марком. Перед ней сейчас стоял не тот чудесный Марик из ее детства, самый красивый, самый умный, самый добрый и вообще самый лучший, а совершенно посторонний мужчина под пятьдесят, грузный, почти совсем седой. Мужчина, который ее не понимал. Наташа вдруг с ужасом увидела, что он совсем чужой, что он ничегошеньки не понимает в ее жизни.

– Да, Туся? Я тебя слушаю.

– Ты ничего не спрашиваешь об Иринке. Ты что, забыл о том, что она – твоя дочь и что ты просил меня заботиться о ней?

– Жду, когда ты сама о ней заговоришь. Мама мне писала о ней, и о тебе, и о Люсе – обо всех, так что общее представление я имею. Но не очень подробно. Видишь ли, мамины письма читал не только я, их читала и Таня, точно так же, как мне давали читать письма ее родных. И если бы в этих письмах вдруг оказалось подробное жизнеописание одной из моих соседок, причем не взрослого человека, а ребенка, это могло бы… Ну, сама понимаешь. Ненужные вопросы, подозрения. Нам сейчас выходить. Вот доедем на метро до Лубянки, выйдем на улицу, и ты мне все расскажешь.
* * *
Ветер хлестал по лицу тонкой плеткой дождя, холодные капли стекали за воротник, заставляя Наташу зябко ежиться.

– Вот на этом месте стояла церковь Гребневской Божией Матери, ее построили в шестнадцатом веке, а в тридцать пятом году снесли. Мама любила вспоминать, как бегала сюда подкарауливать Аркашу, когда тот шел с занятий в университете на Моховой. Аркаша жил в Кривоколенном переулке и каждый день проходил мимо церкви. А мама пряталась и ждала его, а потом выходила навстречу, как будто случайно. Ей было четырнадцать, а ему – восемнадцать. Влюблена она была по уши, а познакомиться не могла, повода не было. Вот и старалась попадаться ему на глаза как можно чаще, надеялась, что запомнит и рано или поздно заговорит с ней. А когда в тридцать пятом церковь снесли, она рыдала несколько дней. Разрушилось место, где она провела столько часов в своих сладких девичьих переживаниях!

– А потом что? – с интересом спросила Наташа. Ей трудно было представить себе Бэллу Львовну влюбленной четырнадцатилетней девчонкой, ведь соседка всю жизнь была для Наташи олицетворением мудрости.

– А ничего. Мама, как всегда, своего добилась. Перед самой войной Аркаша на ней женился. Ты мне сказала, что у Иринки есть такое же фанатичное упорство в достижении цели. Это у нее от бабушки Бэллы. Гены не обманешь.

– Если бы она еще была такой же разумной, как бабушка Бэлла, – вздохнула Наташа. – Когда решение принято и цель поставлена, Ирка упрется изо всех сил, но сделает так, как задумала. Проблема в другом. Как заставить ее принимать правильные решения и не принимать дурацких? Она могла бы и в пятнадцать лет бросить пить, и в семнадцать, если бы поняла, что это нужно сделать. Но она же не понимала, не хотела понимать! Только когда свою опухшую испитую рожицу на экране увидела во всей красе, тогда до нее дошло, во что она превращается.

– Ну что ж поделать, там тоже гены. Полина пила, Нина пила. Куда ж деваться от наследственности? Смотри, Туся, это дом Черткова, в семнадцатом веке здесь были деревянные палаты, потом каменные, в восемнадцатом веке домом владел московский губернатор Салтыков, в девятнадцатом – московский губернский предводитель дворянства Чертков. Чертков изучал русскую историю, собирал рукописи и книги по истории России, создал огромную библиотеку и хотел, чтобы она стала общественным достоянием. После его смерти со стороны Фуркасовского переулка в специальной пристройке открыли читальный зал. Между прочим, этот читальный зал посещали и Лев Николаевич Толстой, и даже молодой Циолковский. Потом дом перестроили, пристройки стали сдаваться в аренду. В частности, там был магазин семян «Иммер Эрнест и сын», так вот в этот магазин любил захаживать Антон Павлович Чехов, покупал семена для своего сада в Мелихове. Можешь себе представить, Туся? Вот здесь ходили Толстой и Чехов, ходили так же запросто, как мы с тобой сейчас идем. Это совершенно необыкновенное чувство, как будто переносишься на сто, двести, триста лет назад и начинаешь видеть историю. Тебе это знакомо?

Наташа покачала головой и слизнула с губ капли дождя.

– Нет. Наверное, мне от природы не дано. Я вообще не очень увлекаюсь историей. А про этот дом номер семь я знаю только то, что здесь снимали эпизод для фильма «Возвращение Максима», где герои на бильярде играют, и несколько эпизодов для «Семнадцати мгновений весны».

– Неужели? Это какие же?

– Особняк американской миссии в Берлине, где проходили сепаратные переговоры, из-за которых весь сыр-бор, собственно, и разгорелся.

– Любопытно, я не знал. А Иринка? Она интересуется историей?

– Еще меньше, чем я. Я хотя бы в школе добросовестно училась, не все еще позабыла, а она школьную программу через пень-колоду осваивала, еле-еле. И ведь обидно, Марик, просто до слез обидно, у нее такая голова светлая, память прекрасная, тоже от твоей мамы в наследство досталась, а Ирка еле-еле на троечки вытягивала. Интереса к учебе никакого не было.

– И что, до сих пор нет? Как же она учится? – с беспокойством спросил Марик.

– Да нет, сейчас-то все в порядке, за ум взялась, учится с удовольствием. Даже наверстывает, как может, упущенное. Книги серьезные начала читать, а то раньше ведь одни любовные романы на столе лежали. Ты теперь можешь за нее не волноваться, она будет в порядке. Самое страшное мы уже пережили и оставили позади.

– Бедная ты моя, бедная, – Марик неожиданно обнял Наташу, прижал к себе, коснулся губами ее виска. – Взвалил я на тебя обузу… Кто же мог предполагать, что Колю вскоре посадят, Ниночка попадет под машину, и девочка останется целиком и полностью на твоих руках? Если б я знал, что так все выйдет…

– То что было бы? Что изменилось бы? Ты бы не уехал? Или забрал бы дочь с собой? Перестань, Марк, я терпеть не могу этих сослагательных причитаний. Как случилось – так случилось, как сложилось – так сложилось.

Она осторожно высвободилась из его объятий и взяла Марика под руку. Вот так, именно так, как она мечтала когда-то. Воспоминания о том единственном случае, когда они вместе возвращались из магазина и он держал ее под руку, долго еще будоражили ее девичье воображение. Должна была миновать четверть века, чтобы все случилось так, как ей представлялось в мечтах. Странно… И… Ненужно.

– А вот здесь, в доме семнадцать, в двадцать втором году была мастерская по пошиву белья, она называлась «Трудшитье». Тут работала моя бабушка Рахиль, мамина мама. Баба Раша обожала ходить в соседний дом Перлова, в чайный магазин, она говорила, что без билета и визы попадает в другую страну. И маму мою туда водила регулярно, потом мама – меня. У нас семейная любовь к этому китайскому домику, – оживленно говорил Марик. – Я тоже до самого отъезда часто сюда прибегал, стоял подолгу и вдыхал аромат молотого кофе. А ты здесь бываешь?

– Редко. Только если оказываюсь неподалеку, а дома чай или кофе закончились. Специально не приезжаю.

– А я специально приходил. Знаешь, стоял и представлял себе бабу Рашу, я ведь ее совсем не помню, она умерла сразу после моего отца, мне и трех лет не было. Но у мамы сохранилось много бабушкиных фотографий, и вот стою я в магазине, разглядываю эту китайскую красоту и вижу бабу Рашу такой, как на фотографиях. Иногда мне даже казалось, что я слышу, как она меня зовет. Голос крови, что ли… И так мне хотелось в последние годы сюда прийти, встать вот здесь, закрыть глаза и увидеть бабушку. Тебе это знакомо?

– Нет, – сдержанно ответила Наташа, – я – поздний ребенок, когда я родилась, все мои бабушки и дедушки или умерли, или на войне погибли, я никого не застала. Мне не довелось побыть внучкой. Люсе повезло больше, она знала одну из наших с ней бабушек.

– Прости, – снова сказал Марик, – у меня такое чувство, что я все время говорю невпопад. Обижаю тебя или просто говорю что-то не то. И все время извиняюсь… Глупо как-то все получается. Я так стремился приехать, так рвался сюда, мне казалось, что это будет праздник, а получается так, словно я прилетел на другую планету, где все непонятное, чужое, и я никому здесь не нужен, и меня понять тоже никто не хочет.

Острая жалость сдавила ее сердце. Ну почему она так с ним разговаривает? Разве он, Марик, виноват в том, что ей в жизни не всегда было легко и весело? Нет, это ее жизнь, ее выбор. Да и кто сказал, что он сам порхает, как беззаботный мотылек? Конечно, сейчас он благополучный и состоятельный американец, живет в собственном доме и имеет собственный бизнес, но разве мало тягот и унижений пришлось на его долю? Он подробно описывал их в письмах к матери, и Наташа все эти письма читала и перечитывала по нескольку раз. Каждый из нас делает свой выбор и проживает свою жизнь. Просто надо уметь признавать свои ошибки, а не перекладывать ответственность на других.

– Давай зайдем, погреемся, – с улыбкой предложила она и взяла Марика за руку.

Он молча кивнул. Они вошли в чайный магазин и сразу окунулись в теплый пряный аромат свежемолотого кофе. Здесь обычно продавались неплохие конфеты, а цены были ниже, чем в коммерческих палатках, поэтому магазин не пустовал. Наташа и Марик встали у окна, по-прежнему держась за руки. Марик снял забрызганные дождевыми каплями очки и сунул в карман. Она смотрела в его глаза, такие же выпуклые и блестящие, как и двадцать лет назад, окаймленные длинными густыми ресницами, держала его руку в своей руке и вдруг ощутила, как время исчезло. Не было этих долгих лет разлуки, не было его женитьбы на Татьяне и его отъезда, ничего больше не было, а был тот Марик, которого она любила. И она уже была не той Натальей Вороновой, родившей троих детей, но растившей только двоих, измученной в борьбе за Иринку, истерзанной страхом разоблачения, а прежней юной и влюбленной Наташей Казанцевой.

– А как Люся? Ты ничего о ней не рассказываешь. Она счастлива?

Наваждение исчезло. Как жаль…

– Не думаю, что она счастлива, – сухо ответила Наташа. – Вышла замуж без любви, просто для того, чтобы считаться замужней дамой. Почти до сорока лет ждала прекрасного принца, а в результате оказалась в Набережных Челнах с мужем-инвалидом и маленьким ребенком. Девять лет назад она увезла с собой маму, чтобы та помогала ей по хозяйству. Но об этом ты, вероятно, знаешь из писем Бэллы Львовны. Если тебе интересны подробности, ты можешь ей позвонить, у них есть телефон.
* * *
– Где у вас принимают кредитные карты? У меня рублей нет, а я хотел бы, чтобы мы с тобой пообедали вместе.

Кредитные карты! Положительно, Марик решил, что едет в Западную Европу. Наташа с трудом сдержала язвительную усмешку.

– Самое приличное из того, что рядом, – «Пицца-Хат» на Тверской, недалеко от памятника Пушкину, – ответила она. – Все остальное – рестораны при гостиницах.

Ей отчаянно хотелось вернуться домой, она промокла и продрогла, и в то же время хотела продлить эту прогулку с Мариком, так похожую на настоящее свидание влюбленных. Она упорно цеплялась за свою юношескую мечту и надеялась, что настанет хотя бы один момент, похожий на ее сладкие и тревожные давние грезы. Пусть не тогда, пусть только сейчас, но она переживет эту волшебную минуту иллюзии взаимной любви.

На Тверскую тоже отправились пешком, Марик, казалось, не замечал непогоды и с упоением рассказывал Наташе обо всех встречавшихся на их пути зданиях и о том, как он приходил сюда в юности, о чем думал в эти минуты, о чем мечтал. Ей было не интересно, но она делала вид, что внимательно слушает, и даже вопросы какие-то задавала, и кивала, и улыбалась. Про себя Наташа решила больше не навязывать Марику тем для разговора, пусть сам задает вопросы и сам рассказывает. В конце концов, он приехал в Москву, имея собственные цели, у него были свои представления об этой поездке, свои желания, свои интересы, и какое право Наташа имеет в это вмешиваться? Он хотел пройтись по улицам, с которыми у него связаны счастливые и теплые воспоминания, – пусть ходит. Он не хочет говорить о неприятном – и не надо. Он хотел окунуться в свою юность, и Наташа не станет навязывать ему проблемы немолодого, обремененного ответственностью человека. Не за проблемами он сюда ехал, а за радостью.

В ресторане они заняли столик на двоих и заказали пиццу и красное вино. Наташа согрелась, и ситуация уже не казалась ей такой раздражающей.

– Сколько дней ты пробудешь в Москве? – спросила она, отпивая вино из бокала.

– До десятого декабря.

– Как жаль! – вырвалось у нее. – Одиннадцатого у Иринки свадьба. Порадовался бы за нее.

Марик равнодушно пожал плечами.

– Но я же все равно не смог бы там присутствовать, я ведь не родственник. Я имею в виду – официально.

– Ты не прав. Все знают, что девочка – сирота и у нее никого нет, кроме соседей по квартире, которые фактически заменили ей родственников. Твоя мама будет на торжестве, это уже решено. И ты мог бы пойти, это выглядело бы совершенно естественно.

Наташа ожидала шквал вопросов: кто жених, из какой семьи, где будет организовано свадебное торжество, какое платье будет на невесте, какие предполагаются подарки, что ему самому подарить дочери. Был и еще один вопрос, которого она боялась, но к которому была готова: а почему на этой свадьбе будет только Бэлла Львовна, но не будет Наташи с мужем? Сказать Марику правду о том, что она боится быть узнанной отцом жениха, невозможно, поэтому заранее была заготовлена версия о нежелании Иринки считаться протеже известного режиссера Вороновой. Версия была, конечно, правдоподобной, ведь в институте Ира твердо придерживалась именно этого. Но для отсутствия на свадьбе выглядела, конечно, слабовато, ведь на торжестве предполагалось присутствие только родственников, и никаких институтских друзей и подружек, для которых появление Вороновой могло бы иметь хоть какое-то значение. Однако никакого другого объяснения у Наташи не было, и она полагалась исключительно на уверенность в голосе и способность заразить собеседника своей правотой.

Но, вопреки ожиданиям, никаких вопросов не последовало. Марик начал перечислять своих старых друзей, с которыми поддерживал переписку после отъезда и с которыми хотел бы повидаться, рассказывал о тех, кто, как и он сам, уехал в Европу и Америку, о том, как сложилась их жизнь и чего они достигли, радовался их успехам и без конца повторял, что если бы они остались в России, то вынуждены были бы прозябать в нищете и унижениях. Наташа сначала пыталась горячо возражать, приводила в пример семью Инны Левиной-Гольдман, ее отца и мужа, да и саму Инку: все сделали прекрасную карьеру в бизнесе, процветают и на жизнь отнюдь не жалуются, сейчас строят особняк за городом на месте старой дачи, ездят каждый на своей машине. Гриша Гольдман – уважаемый врач, кандидат медицинских наук, он считается лучшим диагностом среди московских врачей-гинекологов, к нему на консультации ездят даже из других городов и платят огромные деньги. Но Марик как будто не слышал ее, твердя одно и то же: там лучше, там свободнее, там прекрасно и удивительно, и если бы он не уехал, его жизнь не состоялась бы. В какой-то момент Наташа перестала слышать его, оглушенная внезапной догадкой: он абсолютно безразличен к своей дочери, она ему не нужна и не интересна, и он вовсе не пытается оценить результаты Наташиных трудов по взращиванию и воспитанию Иры. Он давным-давно и думать о ней забыл. Тогда, в июне 1972 года, накануне отъезда в Израиль, он еще был здесь, в Москве, в их старой коммунальной квартире, и проблемы одинокой стареющей матери и маленькой дочери, растущей в неблагополучной семье, казались ему важными и серьезными. Тогда он попросил Наташу не бросать их, заботиться о них, и она дала ему слово. Однако, как только самолет оторвался от взлетной полосы, вся эта жизнь в Москве стала для него далекой и нереальной, она стала НЕ ЕГО жизнью, потому что тогда, в 1972 году, не было возможности вернуться или просто приезжать, тогда уезжали и расставались навсегда. Он забыл о своей дочери через очень короткое время. Навалились новые заботы, устройство на новом месте, поиски работы, безденежье, адаптация в чужой среде, изучение языка – сначала иврита, потом английского. Родились дети. И все реже всплывала в его памяти маленькая девочка – плод случайной связи с красивой, но нелюбимой разбитной соседкой. Одна минута слабости – и родился ребенок. Еще одна минута высокого душевного порыва не оставить этого ребенка без заботы – и он взял с Наташи слово не бросать девочку на произвол судьбы. Две минуты, только две минуты… А скольких седых волос и бессонных ночей стоили Наташе эти минуты. Нет, она ни о чем не сожалеет, она любила Иринку и будет ее любить как свою младшую сестренку, она все равно растила бы ее и воспитывала, кормила и одевала ничуть не меньше и не хуже, чем если бы Марик ни о чем ее не попросил. Но… В самые тяжелые минуты Наташа цеплялась за мысль о том, что делает это ради человека, которого любила и который на нее надеется. Он оставил дочь на ее попечении, и она не может подвести и обмануть его доверие. И вот сейчас, сидя в уютном «Пицца-Хате» и без аппетита пережевывая жесткую пиццу, Наташа понимает, что ему все это было совсем не нужно. Ему это безразлично. И если бы оказалось, что Ира сидит в тюрьме или лечится от алкоголизма, что она превратилась в бродяжку или дешевую вокзальную проститутку, у него в душе ничего не дрогнуло бы. Наверное, пожал бы так же равнодушно плечами и промолчал, не задав ни единого вопроса.
* * *
За два дня до отъезда Марика Наташа вернулась домой около девяти вечера, и тут же Вадим обрушил на нее неожиданное сообщение:

– Сегодня приходили из риэлторской фирмы, разговаривали с Бэллой Львовной. Они предлагают нас расселить. Ты представляешь, Наташенька, у нас будет своя квартира, отдельная! И нам это не будет стоить ни доллара, ни копейки! Пойдем скорее к Бэлле Львовне, она нам все расскажет, и вместе обсудим.

Глаза у мужа возбужденно горели, и понятно было, почему. Вадим никогда в жизни не жил в коммуналках, не готовил на общих кухнях и не пользовался общими для нескольких семей ванными и унитазами. Он был от природы брезглив, любил чистоту и аккуратность и приходил в бешенство, увидев на ванне или раковине недостаточно тщательно смытые следы мыльной пены. Конечно, норов свой ему приходилось сдерживать, он – человек хорошо воспитанный, а Иринка и в особенности Бэллочка с ее ухудшающимся зрением далеко не всегда оставляли сантехнику в идеальном состоянии. Переехав в Москву, он вынужден был мириться с условиями совместного с чужими ему людьми проживания, но мечту об отдельном жилье лелеял. И вот мечта уже почти сбылась!

У Наташи было к проблеме принципиально иное отношение. Она прожила здесь всю жизнь, привыкла, ничего иного не видела. И Иринка, и Бэлла Львовна – не чужие ей, они давно стали членами ее семьи, Иринка – сестрой, Бэллочка – бабушкой для ее сыновей, мальчики даже называют ее бабой Бэллой. И убирать за всеми Наташе вовсе не в тягость, она и к этому с детства привыкла, еще девчонкой мыла полы и стирала вместо беременной Ниночки и ослабевшей от пьянства старой Полины. И вообще всем помогала. Для нее такая жизнь – норма. И еще одно: как же Бэлла Львовна останется одна, если они разъедутся? То есть одна-то она, конечно, не останется, Наташа будет приезжать к ней, привозить продукты, убирать квартиру, стирать, готовить. Но ведь это нужно будет делать каждый день. А если Бэллочка, не дай бог, заболеет и будет нуждаться в постоянном уходе? Где взять время и силы? Сейчас Наташа готовит сразу на всех и времени на переезды из квартиру в квартиру не тратит, а потом как будет? Нет, нельзя ей разъезжаться с Бэллой Львовной.

– Я нарисовала этим риэлторам полную картину, объяснила, что у вас двое сыновей и вам нужна квартира из трех комнат, не меньше, – обстоятельно излагала Бэлла Львовна. – Они сказали, что могут предложить нам две однокомнатные квартиры и одну трехкомнатную, а если вы согласитесь жить в отдаленном районе – то и четырехкомнатную.

– Четыре комнаты! Ты слышишь, Наташка? Четыре! Вместо нынешних двух.

Вадим с трудом справлялся с охватившим его возбуждением, ерзал на диване и радостно улыбался.

– У каждого из мальчиков будет своя комната, они уже большие, еще два-три года – и они не смогут жить вместе. У нас с тобой будет спальня и общая гостиная, никто никому не мешает! Блеск!

– Погоди, Вадим. – Наташа жестом остановила его и снова повернулась к соседке: – В каких районах они предлагают нам квартиры?

– Сказали, что будут подбирать разные варианты и предлагать нам. А эту квартиру они приведут в человеческий вид, отремонтируют и продадут состоятельным «новым русским». В нашем доме они уже три квартиры расселяют.

– Хорошо, – вздохнула Наташа, – давайте посмотрим в глаза реалиям. Мы имеем четырехкомнатную квартиру в историческом центре Москвы, в старом доме с просторной прихожей, высокими потолками и огромными окнами, внутри Садового кольца, в двух минутах ходьбы от метро. Здесь развитая инфраструктура, огромное количество магазинов, ресторанов и кафе, театров и прочих нужных заведений. Что нам могут предложить взамен? Еще одну четырехкомнатную квартиру плюс две однокомнатные. Это означает, что квартиры эти в любом случае будут маленькими и дешевыми и располагаться в районах дальних новостроек, где нет ни метро, ни магазинов, ни, кстати сказать, телефонов. Нельзя за четыре комнаты получить равноценные шесть плюс еще две кухни и два санузла. Мы со своей четырехкомнатной можем оказаться где-нибудь в Митине, чуть ли не за Кольцевой автодорогой, откуда до ближайшего метро нужно долго добираться автобусом, который еще и ходит нерегулярно. А вы, Бэлла Львовна, будете жить на другом конце города и тоже далеко от метро, магазинов и поликлиники. Телефон вам поставят лет через пять, если не больше, и вы даже не сможете вызвать врача, когда заболеете. Как вы все это себе представляете?

– Не сгущай краски, – заявил Вадим. – Ты забыла о том, что Ире квартира больше не нужна, она выходит замуж и переезжает к мужу. Риэлторы должны будут подыскать нам не три разные квартиры, а только две, стало быть, одна из них может оказаться и подороже за счет приближения к транспортным магистралям. И потом, можно поставить им условие, чтобы они поселили нас с Бэллой Львовной в одном доме. Или хотя бы на одной улице. Правда, Бэлла Львовна?

– Нет, – старая соседка отрицательно покачала головой, – мы не можем лишать Иру жилплощади. Мало ли как сложится ее семейная жизнь? Ей даже уйти будет некуда. И потом, нам никто не позволит продавать квартиру, если один из прописанных в ней жильцов не имеет новой площади, куда может переехать. За этим следят очень строго. Новых квартир должно быть три, иначе нельзя.

– Ну хорошо, – Вадим легко уступил одну из позиций, – но все равно можно потребовать, чтобы две квартиры из трех были в одном доме. Я считаю, что это будет прекрасным решением проблемы.

– Вадик, милый, ты неисправимый оптимист, – Наташа присела рядом с мужем, ласково положила руку на его плечо, – как ты себе представляешь нашу жизнь на окраине и без телефона? Сейчас, когда мы находимся в двух шагах от метро, я ухожу из дома в половине девятого и возвращаюсь не раньше десяти, а что будет, когда метро окажется в получасе езды на автобусе? Ты меня вообще дома не увидишь. А мне нужно будет еще продукты покупать и готовить. На что ты хочешь меня обречь? На каторгу?

– Пожалуйста, бери машину и езди.

– Ты прекрасно знаешь, что я не могу водить машину.

– Глупости! – оборвал ее Вадим. – Это тебе только так кажется. Подумаешь, взяла всего несколько уроков – и уже выводы сделала. Найди хорошего инструктора, он тебя в два счета научит.

Наташа действительно пыталась научиться водить машину и получить права, но очень скоро поняла, что это занятие не для нее. На площадке все получалось просто замечательно, но как только она оказывалась на проезжей части, ее охватывала такая паника, что хоть бросай руль и выскакивай из салона. Она безумно боялась машин и покрывалась холодным потом даже тогда, когда ехала в качестве пассажира. Никакие уговоры инструктора, что, дескать, рядом едут нормальные люди, которые ее видят и тоже не хотят попадать в аварии, Наташу не успокаивали. Она хорошо знала, как много сидит за рулем пьяных, обколотых или наглотавшихся таблеток водителей, а также тех, кто купил права за деньги без надлежащего обучения. Нет, ни при каких условиях она не сможет преодолеть свой страх и вести машину. Ее нервная система к этому не приспособлена. К тому же у нее есть еще один врожденный дефект – плохое ощущение правой и левой стороны, а вернее, полное отсутствие такового. Она даже цепочку на шее не может застегнуть и расстегнуть на ощупь, заведя руки назад, обязательно переворачивает ее замочком вперед, чтобы видеть. Однажды Вадим подарил ей коротенькую, под горло, красивую витую цепь, замочка которой Наташа никак не могла видеть, даже перевернув. Расстегивать ее на ощупь она еще кое-как могла, а вот застегивать, глядя в зеркало, никак не удавалось, она мучилась, пыхтела и не могла сообразить, почему ей кажется, что она двигает рукой назад, а оказывается – вперед. Во время движения такая же ситуация, только во много раз более опасная, складывалась с зеркалами заднего вида. Наташа хронически ошибалась, не понимая, сокращается расстояние между ней и идущим сзади автомобилем или, наоборот, увеличивается, и справа этот автомобиль или слева. В конце концов она оставила затею с получением прав, разумно решив, что лучше ездить на метро, чем тратить бесконечные деньги на ремонт своей и чужих машин, при этом с риском оставить сыновей сиротами, а мужа – вдовцом.

– Вадим, я не буду водить машину, это даже не обсуждается. Давай исходить из того, что есть. К слову замечу, что сейчас мы живем рядом с Киевским вокзалом, с которого ты каждый день ездишь на работу в Обнинск. И даже при этом ты встаешь в пять тридцать, а выходишь из дому в шесть утра. Ты готов вставать в четыре?

– Встану, – коротко ответил Вадим. – Во сколько нужно, во столько и встану.

– И на чем ты будешь добираться до вокзала? Автобусы в четыре утра еще не ходят, – заметила Наташа.

– На машине поеду.

– И оставишь ее на целый день на площади перед вокзалом? Вадик, это несерьезно. Если поставить ее на платную охраняемую стоянку, то это выйдет слишком дорого, мы за неделю истратим всю твою зарплату. А если оставить просто так, то рано или поздно ее угонят. Я понимаю твое желание переехать в отдельную квартиру, но ты должен понимать, что издержки могут оказаться неизмеримо больше, чем выгоды. И еще одно: мы с тобой оба очень много работаем, рано уходим и поздно приходим. Сейчас за мальчиками присматривает Бэлла Львовна, и накормит, и проследит, чтобы уроки сделали. Когда мы останемся одни, Сашка и Алеша останутся полностью безнадзорными. Не забывай, сколько им лет. Одному двенадцать, другому – тринадцать, они еще не настолько взрослые, чтобы вести себя разумно и ответственно, а возраст опасный и через пару лет станет еще опаснее.

– Но если Бэлла Львовна будет жить с нами в одном доме, она сможет каждый день приходить, сидеть у нас и присматривать за ребятами. Ведь так, Бэлла Львовна? И вообще, я не понимаю, что мы обсуждаем, перспективу получить отдельное новое жилье или причины, по которым мы должны отказаться от этого? У меня складывается впечатление, что не первое, а именно второе.

Конечно, второе, а не первое, подумала Наташа. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Невозможно улучшить ситуацию, ничем за это не заплатив. А плата в данном случае может оказаться слишком высокой. К такой плате Наташа не готова.

– А почему молчит уважаемый Марк Аркадьевич?

Вадим внезапно повернулся к Марику и уставился на него сердитыми глазами.

– Я бы хотел услышать и ваше мнение, ведь речь идет и о вашей матушке тоже, а не только о моей семье.

Наташин слух больно резануло это разделение «вашей матери» и «моей семьи», она давно уже не воспринимала Бэллу Львовну как нечто отдельное. Бэлла Львовна оставлена была Мариком на ее попечение так же, как и Иринка, и Наташа немедленно зачислила ее в члены своей семьи, в круг тех, о ком она должна заботиться, за кем должна ухаживать.

Марик на протяжении всего разговора сидел молча, ни единым словом не давая понять, чью сторону принимает в этом споре. Справедливости ради надо заметить, что и Бэллочка своего мнения не высказывала. Получалось, что спорили только Наташа с Вадимом, а точка зрения соседки в расчет не принималась.

– Видите ли, Вадим, я не считаю возможным навязывать вам свое мнение, потому что я через два дня уеду, а вам оставаться и жить. Поэтому имеет смысл обсуждать только ваши аргументы, а никак не мои.

Ну что ж, вполне обтекаемо. Ни да – ни нет. Точка зрения Марика и без слов понятна, он боится оставлять мать без ухода и помощи и, конечно, хотел бы, чтобы все оставалось как есть. Но ему, давно живущему по западным стандартам, в то же время совершенно очевидно, что две комнаты для четверых – слишком мало и неудобно. Похоже, Вадим это понимал, потому что резко поднялся с дивана и сделал шаг к двери.

– Я предлагаю разойтись и как следует подумать. Бэлла Львовна, как вы договорились с риэлторами?

– Они придут через пару дней, чтобы узнать о нашем решении.

– Вот и хорошо, значит, время для обсуждения еще есть. Спокойной ночи.

Наташа молча ужинала, Вадим, отвернувшись, смотрел телевизор. И только когда начали стелить постель, снова вернулся к проблеме переезда:

– Я тебя не понимаю, Наташа. Неужели тебе не надоело жить в этой коммуне, всех кормить, всех одевать и обстирывать? Ты что, нанималась в домработницы к этим двум нахлебницам? Одна – молодая свистушка, тарелку за собой не вымоет, другая – слабеющая старуха, которая и делала бы все, что нужно, да уже не всегда может. Объясни мне, почему ты против того, чтобы жить в отдельной квартире, где будет только наша с тобой семья, понимаешь, наша!

Наташа плотнее запахнула халат и присела на краешек дивана. Ну как ему объяснить, если он сам не понимает!

– Вадик, миленький, Бэллочка уже много лет является членом нашей семьи, неужели ты этого не видишь? Да, я понимаю, ты двенадцать лет жил отдельно от нас и многое не знал или не видел… Но теперь-то ты здесь, уже почти два года мы живем вместе, и ты до сих пор не понял, что я не могу оставить ее. Ну не могу я! – почти выкрикнула Наташа. – Можешь ты это понять? Я многим ей обязана, ей и Марку, только благодаря им я стала тем, чем стала. И когда Марк уезжал в Израиль, он взял с меня слово, что я не брошу его мать, не оставлю ее без заботы и опеки. А она с каждым годом нуждается в этой заботе все больше и больше, она ведь не молодеет, Вадичек, миленький, ты сам видишь, у нее и зрение падает, и сама она слабеет, и болеет все чаще и чаще. Когда моя мама уехала с Люсей, Бэллочка заменила нашим сыновьям бабушку. Как же я могу уехать от нее? Я люблю ее, я к ней привыкла. И к квартире нашей я привыкла, я прожила в ней всю жизнь. А ты хочешь все это сломать?

– Я хочу иметь свой дом и быть в нем хозяином, – горячо возразил Вадим. – Неужели тебе это не понятно? В конце концов, меня с Бэллой Львовной ничего не связывает, для меня она – совершенно чужой человек, к тому же не особенно опрятный. Почему я должен терпеть ее присутствие рядом с собой? Почему мы вчетвером должны ютиться в двух комнатах, если можем жить более комфортно?

– Ты не должен так говорить…

– Нет, именно так я и должен говорить. А тебе пора сделать выбор между твоей соседкой и твоим мужем.

Он взял чашку, из которой пил чай, сидя перед телевизором, и вышел на кухню. Наташа сидела на диване, не в силах пошевелиться. Вот так, выбор между соседкой и мужем. Ну зачем он так сказал? Зачем ставит ей ультиматум? Ведь делать выбор между двумя людьми, каждый из которых дорог и любим, невозможно. Остаться доброй и порядочной и выбрать Бэллу? Или остаться преданной женой и сделать выбор в пользу мужа? В первом случае есть риск, что Вадим с этим не смирится, отношения испортятся, может быть, даже до разрыва дойдет. Разрушится семья, сыновья останутся без отца. Если сделать так, как хочет Вадим, то семья, безусловно, сохранится, но с Бэллой Львовной без постоянной помощи и присмотра может случиться все, что угодно, и она не проживет столько, сколько могла бы прожить, будь Наташа всегда рядом с ней. Да и сама Наташа измучается, разрываясь между двумя домами. Она попыталась представить себе эту новую квартиру и невольно скривилась. В ее воображении возникла картина чего-то стерильно-белого, безжизненного, бездушного. А здесь, в этой коммуналке, все имеет свой цвет, комната Бэллочки – синяя, комната мальчиков – охряная, теплая, похожая на расписной глиняный кувшин, Иринкина обитель больше похожа на старое гобеленовое полотно, с одной стороны – по-молодежному нарядная, с другой – словно покрытая пылью разрухи и дряхления. А в ее с Вадимом комнату только что вернулся красный цвет взаимного недовольства и раздражения, которого здесь давно уже не было, с тех пор, как заболел и попал в больницу Наташин отец. В этой квартире все наполнено цветом и жизнью, воспоминаниями и эмоциями. Может быть, поговорить с Иркой? Если она переедет к мужу, комната не будет ей нужна, и Наташа вполне может ее занять. Случись что и Ира захочет вернуться – комнату всегда можно освободить за несколько часов. Остается проблема Бэллочки. Вадим не хочет с ней жить, не хочет терпеть плохо вымытую ею сантехнику, ее шаркающие шаги, ее слишком громкие и долгие разговоры по телефону. Но Бэллочка же не виновата, что плохо видит и начинает понемногу глохнуть, это участь всех пожилых людей, и сам Вадим станет когда-нибудь таким же…

Наташа спохватилась, что Вадим что-то долго не возвращается. Она приоткрыла дверь в коридор и услышала доносящиеся с кухни голоса. Один принадлежал мужу, другой – Марику. Сделав несколько осторожных шагов, Наташа остановилась и прислушалась.

– …вы спокойно уехали к новой, лучшей жизни и оставили свою мать одну.

– Мама не захотела ехать с нами. Я долго ее уговаривал, но она категорически отказывалась. Разве Туся вам этого не говорила?

– Это не довод, уважаемый Марк Аркадьевич, – в голосе Вадима Наташа услышала нотки раздражения. – Вы не должны были устраивать свою жизнь за счет потерь, которые несут другие люди. Вы видите, к чему в конце концов все пришло? Все заботы о вашей матери легли на плечи моей жены, она двадцать лет тащила на себе эту тяжесть, а теперь не может разъехаться с Бэллой Львовной. То есть моя жена, чужой, в сущности, человек, не может поступить так, как в свое время с легкостью поступили вы.

– А что я должен был сделать? – Марик, наоборот, ничуть не раздражен, разговаривает спокойно и даже будто бы с недоумением, словно не может взять в толк, чего от него добивается Вадим. – Я просил ее уехать с нами, она отказалась. Вы считаете, я должен был увезти ее силой, не спрашивая согласия, как тряпичную куклу или как увозят маленьких детей, душевнобольных или выживших из ума стариков? Ну объясните же мне, Вадим, как я должен был, по-вашему, поступить? Я уговаривал ее полгода, каждый божий день, я объяснял ей, что там, за границей, ей будет лучше. Вы считаете, что я недостаточно старался и не нашел нужных слов, чтобы убедить маму уехать?

– Нет, Марк Аркадьевич, я считаю, что в этой ситуации вы должны были остаться.

– То есть как – остаться?

– Вот так, остаться. Никуда не уезжать и не оставлять вашу матушку одну.

– Вы хотите сказать, что я должен был пожертвовать своей жизнью, карьерой, жизнью, благополучием и образованием своих детей…

– Да, именно это я и хочу сказать. Вы должны были пожертвовать СВОЕЙ жизнью, а не жизнью моей жены, на которую вы взвалили непосильную обузу. Вы проявили и продолжаете проявлять чудовищный эгоизм, вы думали и думаете только о себе, о своих благах и выгодах. Вам же наплевать на то, во что обходится нашей семье ваш эгоизм. Я вынужден жить в коммунальной квартире, от которой меня тошнит, только потому, что вы навязали моей жене вашу мать. Наташа – добрый человек, порядочный, ответственный, у нее золотое сердце, и вы прекрасно это знали, когда подсунули девочку вашей матери вместо себя. Еще бы, вы были уверены, что за Наташиной спиной Бэлла Львовна не пропадет! И вы даже ни на секунду не задумались над тем, что пройдет несколько лет, Наташа станет взрослой, у нее появится своя семья, и ей придется совмещать заботу о вашей матушке с заботой о собственной семье. Вы не дали себе труда задуматься, во что это в конце концов выльется. Вы думали только о том, как бы поскорее убраться из страны, и вам было абсолютно все равно, кто, как и чем впоследствии будет расплачиваться за этот ваш поступок.

– Вы не имеете права так говорить, Вадим, вы не были евреем в стране воинствующего антисемитизма и вы никогда не сможете понять тех, кто бежал от этого унижения. Что вы знаете о моей жизни? О том, как меня, отличника, сдавшего все вступительные экзамены на пятерки, не приняли в институт, в котором я хотел учиться, меня лишили возможности заниматься наукой, которую я любил, меня лишили всяких перспектив на карьеру. О том, как родители моего одноклассника, когда нам было по восемь лет, запретили своему сыну дружить со мной, потому что я – еврей, а все евреи, по их мнению, были вредителями и врагами народа, начиная с Троцкого и заканчивая небезызвестными врачами. О том, как мальчишки дразнили меня «жиденком», подкарауливали во дворе и избивали. О том, как я, когда стал школьным учителем, поставил несколько раз двойку по физике одному оболтусу, папа которого был каким-то начальничком, и этот папа прискакал к директору школы жаловаться на меня и требовать, чтобы меня выгнали, а на мое место взяли другого педагога, только непременно русского, потому что я, видите ли, член сионистской мафии, которая намерена на корню истребить лучших представителей подрастающего поколения. И как потом этот директор школы, пряча глаза и мучительно потея, просил меня быть более снисходительным к мальчику и не ставить ему двойки, потому что выгонять меня он боялся – оснований не было, дело могло и до суда дойти, но папу-начальничка он тоже боялся до смерти. Вы не имеете права осуждать меня за то, что я стремился уехать отсюда, от этого постоянного, ежедневного унизительного прозябания. Я, способный, если не сказать талантливый, физик, должен был учить детей в школе.

– Мы говорим о разных вещах, Марк Аркадьевич. Вы мне объясняете, почему вы хотели уехать. Ваши доводы убедительны и весомы, и я не собираюсь их оспаривать. Но я, со своей стороны, пытаюсь объяснить вам, почему вы не должны были уезжать. Вы должны были остаться здесь, рядом со своей матерью, заботиться о ней, ухаживать, помогать ей, а не перекладывать свои сыновние обязанности на плечи семнадцатилетней девчонки, которая по врожденному великодушию дала вам обещание, но и представить себе не могла, что ее ждет в будущем. Если бы вы остались, мы сегодня не стояли бы перед проблемой, у которой нет устраивающего всех решения. Бэлла Львовна жила бы с вами и вашей семьей, и никто не мешал бы моей семье устроить свою жизнь так, как я считаю разумным и правильным. У вас был выбор: искалечить собственную жизнь или испортить чужую. Вы приняли решение в свою пользу. И сегодня моя жена стоит перед выбором: спокойная старость вашей матушки или спокойная семейная жизнь с мужем. Какое решение она должна принять? Такое же, какое когда-то приняли вы? В свою пользу? Оставить стареющую нездоровую женщину на произвол судьбы? Или пойти на обострение отношений в семье, на открытый конфликт, потому что я хочу жить в собственной квартире без посторонних и буду настаивать на этом до конца. Ну же, Марк Аркадьевич, не молчите, скажите, как следует поступить моей жене.

– Простите, Вадим… Не знаю даже, что вам и сказать. Давайте не будем обсуждать прошлое, вы не были в моей шкуре и не сможете понять моих поступков. Может быть, в чем-то вы и правы. Может быть… У вас есть конкретные предложения, как можно разрешить сложившуюся ситуацию, или вы просто выплескиваете на меня свое негодование?

– Есть, Марк Аркадьевич. У меня есть предложение, только боюсь, оно вам не понравится.

– Вы хотите, чтобы я увез маму с собой? Я сам об этом мечтаю и в каждом письме предлагаю ей приехать, но она и думать об этом не хочет. Бесполезно даже заговаривать с ней на эту тему.

– Это я уже понял, Марк Аркадьевич, и имею в виду совсем другое.

– Надеюсь, вы не собираетесь отправлять мою маму в дом престарелых?

– Разумеется, нет, я не настолько бессердечен. Я предлагаю вам, Марк Аркадьевич, вернуться в Россию.

– Что?!

– Я предлагаю вам вернуться, – спокойно и даже чуть насмешливо произнес Вадим. – А что? Вы – человек состоятельный, деньги у вас есть, вы можете купить прекрасную квартиру, достаточно просторную, в которой вам не будет тесно. Или даже дом за городом, если вы отвыкли жить в городских многоэтажках. Бэлла Львовна будет жить с вами, вы будете о ней заботиться и освободите от этой обязанности мою жену. А мы, в свою очередь, останемся здесь. Наташа не может водить машину, и для нее особенно важно, чтобы рядом была станция метро. При таком решении никто не пострадает, все только выиграют.

– Как это никто не пострадает? А я? А моя семья? Вы их в расчет не принимаете?

– Вам вовсе не обязательно привозить сюда супругу и детей, они могут остаться в Штатах. Возвращайтесь один, живите рядом с матушкой до ее последнего часа, проводите ее в последний путь, потом уезжайте обратно к семье.

– Вадим, мне кажется, вы не понимаете, о чем говорите. Моей матери всего семьдесят три года, и я надеюсь, что она проживет еще очень долго, лет пятнадцать. Вы мне предлагаете, чтобы я на пятнадцать лет оставил жену и детей одних? Или я чего-то не понял?

– Да нет, вы все поняли правильно. Но я не понимаю, от чего вы пришли в такой священный ужас. Что страшного или невероятного я вам предлагаю? Вы не колеблясь оставили свою мать одну в нищей тоталитарной антисемитской стране на двадцать один год. И ничего, как видите, не произошло. Почему бы вашей семье, состоящей из трех человек, не пожить несколько лет без вас в процветающей и благополучной Америке? Уверяю вас, они там не пропадут. А если они приедут сюда с вами, так тоже ничего страшного не случится, здесь, кстати, жизнь намного дешевле, вы сможете даже что-то сэкономить.

Повисло длительное молчание, и Наташа вдруг испугалась, что на кухне слышен стук ее бешено колотящегося сердца. Она никогда не думала, что Вадим может быть таким безжалостным. Может быть, это оттого, что в ее присутствии он общался в основном с друзьями, а не с подчиненными, а сейчас впервые за много лет ей довелось услышать, как ее муж разговаривает с человеком, который ему неприятен, с которым его ничего личного не связывает и который все равно через два дня уедет, жить бок о бок с ним не придется. В такой ситуации люди говорят то, что думают, и в выражениях не стесняются. Сейчас Наташа слышала совсем другого Вадима, такого, какого прежде не знала. «Господи, – мелькнула пугающая мысль, – еще чуть-чуть – и окажется, что я живу с совершенно незнакомым человеком, с которым у нас нет ничего общего, кроме детей. Мы жили в разных городах, у нас были разные профессии, разные интересы, разные друзья. А потом мы поселились вместе, ни о чем не задумываясь, потому что были к этому времени двенадцать лет женаты, у нас было двое сыновей, и это как бы само собой предполагало, что мы – родные и близкие люди. А так ли это на самом деле?»

Ей стало тошно и одновременно тревожно, и Наташа поняла, что не может дослушать до конца разговор Вадима с Мариком. При первых же звуках голоса, доносящегося из кухни, она повернулась и на цыпочках прокралась в комнату. Аккуратно притворила дверь, стараясь не щелкнуть замком, и улеглась в постель. Через несколько минут вернулся Вадим, но Наташа сделала вид, что уже уснула.
* * *
Десятого декабря Марик улетел в Нью-Йорк, а вечером неожиданно взбрыкнула Бэлла Львовна, заявив, что не поедет к Иринке на свадьбу.

– Но почему, Бэлла Львовна? – в отчаянии кричала Ира. – Мы же договорились, мы же все решили…

– Деточка, ну что я там буду делать? Все кругом чужие, все незнакомые, все значительно моложе меня. Нет, и не упрашивай, я твердо решила остаться дома. И потом, кто я такая? Мама, бабушка? Я – просто соседка, и на меня все будут коситься, дескать, чего это я приперлась на чужое торжество. И настроения у меня нет никакого.

– Ну Бэллочка Львовна!..

Ира разрыдалась, бессильно колотя кулачками по диванному покрывалу. Наташа поняла, что пора вмешаться.

– Бэллочка Львовна, я очень прошу вас пойти. Я понимаю, что вам это в тягость, вы плохо себя чувствуете, но мы с вами уже давно решили, что от нашей квартиры обязательно должен кто-нибудь быть. Ну посудите сами, девочка рассказывает о себе, что она сирота, что с детства рядом с ней были только бабушка и соседи. Бабушка давно умерла. Остались одни соседи. Если никто из них не придет на свадьбу, может сложиться впечатление, что Иринку в нашей квартире никто не любит и никто за нее не радуется. Сразу встанет вопрос: почему? Почему такую чудесную, красивую, умную и воспитанную девушку не любят соседи? Ответ напрашивается сам собой: она вовсе не чудесная, не умная и не воспитанная, она в нашей квартире всех достала своим поведением и своими выходками. Уверяю вас, люди подумают именно так. Разве вы хотите, чтобы об Иринке сложилось такое мнение? Я пойти не могу, Ира не хочет афишировать наши близкие отношения. Остаетесь только вы и Вадим, но Вадим без жены – это тоже как-то странновато, согласитесь. Он вас отвезет к загсу, а потом заберет из ресторана.

– Если хотите, Бэлла Львовна, я пойду с вами на торжество, – неожиданно сказал Вадим. – Вам не будет так одиноко и скучно. И как только скажете – сразу отвезу обратно домой. Все равно Иринка зарезервировала для представителей нашей квартиры два места за столом, так что я никого не стесню.

– Ну если так… – Соседка пожевала губами и с достоинством кивнула. – Тогда ладно.

Наташа с благодарностью посмотрела на мужа и крепко сжала его руку. Какой он добрый и понимающий! Терпеть не может Бэллочку, да и к Иринке и к проблемам ее репутации относится достаточно равнодушно, но переступил через свои чувства. Иринка вскочила с дивана и, размазывая по лицу потекшую от слез тушь, кинулась к соседям с поцелуями.

– Спасибо, Бэллочка Львовна, спасибо, Вадичек! А то получится, что за столом только они, эти Мащенки, а я совсем одна. В такой день – и одна! Спасибо вам!

Регистрация была назначена на час дня, с утра пораньше Вадим повез Иринку в парикмахерскую, откуда ее должен был через два часа забрать жених. В половине первого Вадим и Бэлла Львовна, красивые и нарядные, с огромными букетами цветов, отбыли на торжественное бракосочетание.

– Это несправедливо, мам, – заявил Алеша, едва машина отца отъехала от дома. – У всех сегодня праздник, а мы что, лысые?

– Нет, мы лохматые, – весело ответила Наташа. – Есть предложения?

– Пошли в «Макдоналдс».

– Пошли, – согласилась она.

– А потом в «Баскин Роббинс»! – тут же встрял Сашка, обожавший мороженое.

– А потом в «Патио Пицца»! – сделал очередной выпад Алеша, равнодушный к сладкому, но зато обмиравший от восторга перед любыми блюдами из теста, будь то чебурек, чизбургер, пицца или спагетти.

– А потом в «Садко», где вкусные тортики! – стоял на своем Саша.

– Не лопнете? – с сомнением спросила Наташа.

– Не-а! – в один голос заявили мальчики.

Гастрономическую программу они выполнили в полном объеме, после чего, вернувшись домой, посмотрели два недавно купленных новых «ужастика». Наташа тоже сидела с детьми перед телевизором, но при этом читала книгу и одновременно думала о каких-то посторонних вещах. Завтра выборы в Государственную Думу и голосование по новой Конституции. Пойти проголосовать или не ходить? С одной стороны, надо проявить гражданскую сознательность, но с другой – так не хочется никуда идти, дома много дел, да и просто отдохнуть не мешало бы. Если уж пренебрегать домашними делами, так лучше с мужем и мальчиками пойти куда-нибудь, провести время вместе. Как там Иринка? А Бэллочка? А Вадим?

Завтра выборы, а в понедельник придут риэлторы за ответом. Наташи дома не будет, Вадима тоже, но Бэлла Львовна скажет им, что они согласны на расселение только при одном условии: большая квартира и одна из маленьких должны находиться в одном доме, в крайнем случае – в соседних, и все это вместе должно быть расположено максимум в десяти минутах ходьбы от метро и в телефонизированном микрорайоне. Вторая же маленькая квартира может находится где угодно и быть сколь угодно дешевой. Только так, и никак иначе. Другие варианты их не устроят.

Руслан

12 декабря вся страна на избирательных участках выразила свое отношение к составу будущей Государственной Думы и к новой Конституции, через несколько дней был подведен окончательный итог голосования, и уже 20 декабря Руслан Нильский получил редакционное задание: поехать в Москву и взять ряд интервью как у вновь избранных депутатов, так и у известных политических и общественных деятелей. «Вот так, мамуля, – с удовлетворением думал молодой человек, – почти год назад, в январе, я униженно просил у тебя денег на поездку в Москву для встречи с Вороновой. Ты мне отказала и запретила заниматься поисками истины. А теперь меня туда посылают в командировку, так что все равно по-моему вышло. И всегда будет выходить по-моему».

Нога все еще побаливала, особенно при перепадах давления и смене погоды, когда Руслану даже приходилось пользоваться палкой, но это его не смущало и, уж конечно, не могло служить препятствием для поездки. Он быстренько собрался, уложил самое необходимое – белье, фотоаппарат, диктофон, несколько чистых блокнотов и второй свитер на смену – и улетел в столицу.

Едва устроившись в гостинице, он нашел в записной книжке номер телефона Вороновой и позвонил. Ответила ему старуха-соседка, как же ее звали?.. как-то мудрено, ах да, вот здесь и записано, Бэлла Львовна.

– Наталья Александровна на работе, будет только поздно вечером. Ей что-нибудь передать?

– Это журналист Нильский, Руслан Нильский, из Кемерова, – представился он. – Вы меня помните, Бэлла Львовна?

– Разумеется, помню. Что вам угодно?

– Я привез статью, которую написал о Наталье Александровне, думал, может, ей интересно прочесть. Все говорят, статья хорошая.

– В каком издании? В вашем местном?

– В «Огоньке», – с гордостью сообщил Руслан.

– Ах, в «Огоньке», – протянула соседка. – Но ведь это было почти год назад. Да-да, мы ее читали. Вам нет нужды беспокоиться, у нас есть эта статья.

– Наталья Александровна ее читала?

– Ну я же вам сказала. Конечно, читала.

– И как ей, понравилось?

– Очень. Она, помнится, сказала, что вы весьма способный юноша и она не ожидала, что у вчерашнего фотографа может оказаться такое бойкое перо и такой приличный стиль.

Бойкое перо и приличный стиль! И всего-то? Неужели она ничего не сказала о сути написанного, о том, насколько правильно Руслан ее понял, насколько глубоко сумел проникнуть в то, что было скрыто за словами и образами, соединенными в киноленту?

– Если это возможно, я хотел бы получить автограф Натальи Александровны на экземпляре журнала. Все-таки это мой первый серьезный материал, и похвала самой Вороновой для меня очень много значит.

– Я передам Наталье Александровне вашу просьбу. Позвоните завтра, я вам отвечу.

Ну непробиваемая старуха! Она что, всю жизнь работала секретаршей при большом начальнике?

Не добившись от Бэллы Львовны ничего конкретного, он приступил к другим звонкам в поисках нужных телефонов и нужных людей. Блокнот стал быстро заполняться цифрами, именами, датами и названиями мест, куда ему нужно будет подъехать. На следующий день он снова позвонил в квартиру Вороновой, и, к его удивлению, ответила она сама.

– Я сегодня дома до пяти часов, – сообщила Наталья Александровна. – Если хотите, можете подъехать, адрес вы знаете.

Обрадованный, Руслан схватил январский номер «Огонька» и помчался в переулок Каменной Слободы, как с недавнего времени стал именоваться переулок Воеводина. В первый момент ему показалось, что он попал не в ту квартиру, во всяком случае прихожая выглядела совсем не так, как два года назад, теперь она была похожа на просторный холл большой богатой квартиры, где принимают посетителей, усаживая их в мягкие красивые кресла и предлагая выпить кофе за небольшим изящным столиком, а не на полутемное обшарпанное помещение, на стенах которого висят вперемежку разнокалиберные пальто, куртки и плащи, а допотопный черный телефонный аппарат соседствует с не менее допотопным жестяным корытом. Да и длинный коридор, по которому нужно было идти, стал светлым и нарядным. Но если квартира преобразилась в лучшую сторону, то сама Наталья Александровна, открывшая Руслану дверь, выглядела значительно хуже, чем два года назад. Носогубные складки залегли глубже, углы губ опустились еще ниже, но больше всего его поразила обильная седина, разбавившая темно-рыжие волосы до какого-то пегого цвета. На телеэкране он никаких изменений не заметил, но там ведь гримеры работают, они и из старой мартышки могут сделать юную кошечку.

Воронова встретила его приветливо, пригласила в комнату, предложила чай или кофе, поставила на стол коробку конфет и вазочку с печеньем. Такого приема, памятуя их прошлое общение, Руслан не ожидал и очень воодушевился. Значит, Воронова по достоинству оценила его материал и хочет, чтобы он снова написал о ней, иначе зачем угощать чаем малознакомого человека, явившегося за автографом.

– Как поживает Ирина? – будто невзначай спросил Руслан, тщательно маскируя свой интерес к отношениям двух соседок. Интерес этот за два года не угас, правда рядом с расследованием обстоятельств убийства как-то отошел на второй план. – Учится в институте или бросила?

– Почему она должна бросать учебу? Учится на третьем курсе, даже сыграла маленький эпизод в телефильме.

– Замуж второй раз не вышла?

– Вышла. Как раз недавно, две недели назад.

– Неужели? За кого, если не секрет?

– Совершенно не секрет, но я не понимаю, почему вас это интересует.

– Журналистское любопытство, – рассмеялся Руслан. – Всегда интересно отслеживать судьбу человека, тем более находящегося рядом с известной публичной персоной.

Воронова внезапно сделалась серьезной и положила пальцы на руку Руслана. Он вдруг обратил внимание на то, что руки у нее широкие, сильные, с короткими пальцами без маникюра и с покрасневшей воспаленной кожей, какая бывает, когда долго возишься в воде с плохими моющими средствами, например, при стирке, мытье большого количества посуды или полов и при этом не пользуешься перчатками. Неужели Воронова сама стирает и моет? Он почему-то был уверен, что у таких людей, как Наталья Воронова, непременно должна быть домработница.

– Руслан, Анна Моисеевна… Вы помните Анну Моисеевну Левину?

– Даму с большими собачками? Конечно, – кивнул Руслан.

– Так вот, Анна Моисеевна покаялась мне в своей, мягко говоря, несдержанности. Она проболталась вам о моих отношениях с Ганелиным и сказала, что вы дали ей слово нигде об этом не упоминать. Верно?

– Верно, – снова кивнул он.

– С тех пор прошло два года, и эта информация действительно нигде не всплыла, из чего я сделала вывод, что вы умеете выполнять свои обещания, хотя я знаю, как невероятно трудно журналисту знать о чем-то и не написать. Я это ценю и уважаю вас за это качество. Но информация о Ганелине касалась только меня и его. Сейчас же речь пойдет об Ире, и я не имею права действовать вопреки ее интересам. Видите ли, Ира – человек крайне щепетильный и очень не хочет, чтобы в институте узнали, что она близко связана со мной. Ей не хочется, чтобы ее считали протеже знаменитой Вороновой, она хочет собственным талантом завоевать свое место в кино, если сумеет, конечно. Таково ее желание, и я обязана с ним считаться. Она даже попросила меня не присутствовать на ее свадьбе, потому что там будут ее институтские друзья. Поэтому я вас убедительно прошу, если будете еще когда-нибудь писать обо мне, не упоминайте Ирочку в связи со мной. Забудьте о ее существовании на некоторое время, пока не появится повод написать о ней как об актрисе. Договорились?

– Договорились, – улыбнулся Руслан, попутно отметив, что Воронова так и не ответила на его вопрос, а за кого же, собственно, Ирочка вышла замуж. Ему было любопытно, кто этот камикадзе, пустившийся в брачную авантюру с резкой, вспыльчивой и истеричной грубиянкой.

Воронова между тем круто сменила тему разговора.

– Какое у вас образование? – поинтересовалась она.

– Пока никакого, – признался Руслан. – Хотел в этом году поступать на факультет журналистики, на вечернее отделение, но попал в аварию и провалялся восемь месяцев в больнице, все экзамены пропустил. Теперь уж на следующий год буду пробовать.

– Вы хотите сказать, что вы – самоучка, что у вас природный дар? – не поверила Наталья Александровна. – Это удивительно! Просто потрясающе. Но жаль, очень жаль…

– Почему? – не понял он.

– Я хотела предложить вам работать в нашей компании, в «Голосе». У вас прекрасные задатки публициста. Но раз у вас нет образования, дело осложняется.

– А какая разница, есть образование или нет? Вы же сами говорите, что задатки есть.

– Этого недостаточно, Руслан, – с мягкой улыбкой объяснила Воронова. – Нужен диплом, чтобы никто из сотрудников не мог сказать, что я взяла на работу мальчишку из провинции, у которого за плечами только десятилетка и который не владеет основами ремесла, тогда как в Москве огромное количество профессиональных журналистов с дипломами и не меньшими способностями, но без постоянной работы. Начнутся сплетни, интриги, недовольство, ни вам, ни мне не дадут спокойно работать. Мне это не нужно, полагаю, что и вам тоже.

– Действительно жаль, – Руслан скорчил расстроенную мину, потому что на самом деле ни капли не был расстроен, он не собирался никуда уезжать из Кемерова, пока не доведет до конца свое расследование. – Правда, я не смог бы уехать в Москву, у меня в Кемерове есть дело, которое я обязательно должен закончить. Это для меня жизненно важно. Кстати, я хотел спросить у вас совета.

– Да-да, конечно, – рассеянно бросила Воронова, думая о чем-то своем, – спрашивайте.

Руслан вкратце изложил свою проблему, рассказал об убийстве брата, о его убийце Бахтине, о странностях, обнаруженных им в материалах уголовного дела. Воронова слушала его с каменным лицом, на котором Руслан, как ни силился, не смог заметить ни малейших признаков сочувствия или хотя бы просто заинтересованности, не говоря уже о готовности помочь. Никакой готовностью тут и не пахло. Похоже, она вообще не слышала, о чем он говорит, погруженная в свои мысли.

– Так, – произнесла она, когда Руслан закончил, – и какой совет вам нужен?

– Что делать дальше. К кому идти, к кому обращаться. Понимаете, Наталья Александровна, я уже знаю, в каком направлении искать, но я не знаю, как это сделать. У меня нет связей ни в милиции, ни в прокуратуре, я для них человек с улицы, со мной никто и разговаривать не станет. Вот если бы им позвонили и попросили мне помочь…

– Но у меня тоже нет связей в вашей милиции и в вашей прокуратуре. К сожалению, тут я ничем не смогу быть вам полезной.

– Совсем не обязательно иметь знакомства в нашей милиции, достаточно организовать звонок из Москвы, чтобы они подняли материалы 1984 года о пропавших без вести, о нераскрытых убийствах и о неопознанных трупах и дали эти материалы мне. Я на сто процентов уверен, что Бахтин совершил еще одно убийство, за которое не понес ответственности, а мой брат об этом узнал, поэтому и оказался убитым. У вас же наверняка есть в Москве такие знакомые, которые могли бы позвонить в Кемеровское областное УВД и приказать им…

Она отрицательно покачала головой, но глаза ее оставались равнодушными и холодными. Даже не холодными, подумал Руслан, а внезапно замерзшими.

– Я очень не люблю, – медленно произнесла Воронова, – когда меня пытаются использовать. И тем более не люблю, когда под невинным предлогом взятия автографа ко мне в дом приходят люди и начинают просить о помощи. Если у вас были ко мне какие-то просьбы, вам следовало заявить об этом с самого начала, еще вчера, когда вы разговаривали по телефону с моей соседкой. Вы же ни словом об этом не обмолвились. То, что вы сделали, чрезвычайно похоже на обман. Я этого не терплю. Давайте журнал, я подпишу его, и распрощаемся.

Руслан молча протянул ей журнал с предусмотрительно вложенной закладочкой, получил автограф и покинул квартиру совершенно обескураженный. После такого теплого приема в начале и приглашения на работу в Москву он никак не мог предположить, что Воронова обойдется с ним подобным образом. Просто-таки выставит за дверь. Ладно, Наталья Александровна, без вас обойдемся.

Часть 6

Тот, кто знает. 1994–2001 гг.

Наталья

Весь январь риэлторы почти ежедневно звонили и предлагали различные варианты расселения, но ни один из них Наташу с Вадимом не устроил. То две квартиры оказывались слишком далеко друг от друга, то рядом, но в совершенно неприемлемом районе, то вместо четырехкомнатной квартиры предлагали двухкомнатную. В феврале интенсивность предложений резко упала, а к апрелю риэлторы и вовсе заглохли, оказавшись не в силах подыскать что-то подходящее. Вадим, сперва воодушевленный скорой, как ему казалось, перспективой переехать в отдельную квартиру, постепенно сникал, становясь все более мрачным и молчаливым. Наташа старалась делать все возможное, чтобы лишний раз не раздражать мужа, и в конце концов решилась предложить Бэлле Львовне сделать операцию на глазах. Та какое-то время колебалась, говоря, что вполне справляется и с таким зрением, но в итоге согласилась.

– Я понимаю, золотая моя, твой Вадик сердится на меня за то, что я не очень чисто убираю за собой. В этом смысле я действительно плохо вижу. Что ж, давай поедем к врачу.

Наташа видела, что пожилая соседка безумно боится, и была ей благодарна за понимание. Она и сама волновалась, ей казалось, что операция на глазах – это что-то сверхъестественное, сверхсложное и сверхтонкое, где ошибка даже в один микрон может привести к катастрофическим последствиям. Но все сложилось достаточно удачно, и уже к лету у Вадима не оставалось ни единого повода упрекнуть соседку в неопрятности. Наташе казалось, что теперь муж должен стать спокойнее, но он тем не менее делался все менее разговорчивым.

– Я написал рапорт, – заявил он в один прекрасный день.

– Какой рапорт?

– На увольнение.

– Почему?! – в ужасе воскликнула Наташа. – Что случилось? Тебя выгнали с работы?

– Потому и написал рапорт, что не хочу дожить до этого светлого дня, – мрачно процедил Вадим. – У государства нет денег содержать такую армию, идут повальные сокращения. В том числе сокращению подлежит и моя должность.

– Но сокращают же штатную единицу, а не лично тебя, – возразила Наташа. – Ты можешь перевестись на другую должность.

– И потом трястись от страха, что эту должность тоже сократят? Не забывай, в армии, как и всюду, полно блатных сынков, их трудоустраивают в первую очередь. Нет уж, лучше я сам уйду. Выслуга у меня большая, я только в штате плавсостава прослужил пятнадцать лет, это засчитывается как год за два, плюс пять лет училища, плюс два с половиной года в Обнинске. Полную пенсию я уже заслужил, так что буду увольняться по оргштатным мероприятиям.

– Почему? – снова удивилась Наташа. – Почему по оргштатным мероприятиям, а не по выслуге лет? Ты же сказал, что у тебя большая выслуга. Или я чего-то не поняла?

– Потому что при увольнении по оргштатным мероприятиям, то есть по сокращению штатов, мне положено выдать двадцать окладов, а если по выслуге лет – то только девять.

– Господи, – она схватилась руками за голову, пытаясь осознать услышанное, – и что же теперь будет? Будешь сидеть дома как пенсионер и смотреть телевизор? Ты же с ума сойдешь!

– Пойду учиться, уже получил направление в Московскую академию информатики и статистики. Через три месяца получу диплом государственного образца с правом заниматься профессиональной деятельностью по специальности «налоги и налоговая работа». Спасибо родному министерству, они хотя бы о переквалификации сокращенных офицеров позаботились. Обучение за их счет. Как только получу диплом, моему рапорту дадут ход, и я уволюсь.

Вадим отвел глаза, с деланым равнодушием полистал газету и вдруг поднял на Наташу полный боли и негодования взгляд.

– Мой прадед был одним из первых, кто в 1909 году получил звание «офицер-подводник» и специальный нагрудный знак. На подводных лодках служили мой дед и мой отец. Я вырос в атмосфере уважения к этой профессии, я понимал ее опасность, трудность, но и нужность Родине. Я выбирал дело своей жизни сознательно, получил соответствующее образование, рисковал жизнью, уходя в автономки, рисковал здоровьем, работая в ядерном отсеке, терпел лишения и тяготы, но никогда не жаловался, потому что знал: я обеспечиваю безопасность своей страны, и нет ничего важнее и почетнее воинской службы. И вдруг оказалось, что я не нужен. И не только я один. Мы все оказались не нужными со своими взглядами, со своим образованием. И что самое грустное – со своим патриотизмом. Любовь к Родине теперь не в почете, зато сегодня в моде любовь к быстрым заработкам. А я буду налоговым работником. При мысли об этом меня тошнит.

Наташа подсела к мужу, положила голову ему на грудь, погладила ладонью по щеке.

– Вадичек, миленький, я понимаю, как тебе больно, я не знаю, что тебе сказать и как утешить. Но ведь мы с тобой не можем изменить ситуацию, правда? Не в наших силах найти деньги для Министерства обороны или хотя бы только для подводников. А если бы мы с тобой могли эти деньги найти, то не в наших силах было бы сделать так, чтобы их не разворовали по дороге. Мы с тобой должны это принять так, как оно есть. И постараться приспособиться.

– Приспособиться?! – Вадим резко вырвался из ее объятий и вскочил. – Почему я должен приспосабливаться? Я что, нищий прихлебатель, которого берут в богатый дом из милости, но при этом ставят условие, что он должен приспособиться и не нарушать принятые в этом доме порядки? Двадцать три года назад я принял присягу, я честно служил, я делал все, что в моих силах, и государство щедро оплачивало мой труд. А потом явились новые хозяйчики жизни, завели новые порядки, и теперь я, морской офицер в четвертом поколении, оказался в положении просителя с протянутой рукой. Ты считаешь это справедливым?

– Нет, – твердо ответила Наташа, ошарашенная такой вспышкой, – я не считаю это справедливым. Но я не вижу возможности это изменить. А ты видишь? Тогда борись. Но если не видишь, как можно изменить ситуацию, то бессмысленно махать кулаками и кричать о несправедливости.

– Тебе этого не понять, – холодно бросил Вадим и отвернулся к телевизору.

Наташа молча, стараясь подавить обиду, принялась убирать посуду после ужина. Ну вот, опять начинается черная полоса. Только-только выползли из постоянных стычек из-за плохо вымытого унитаза или недостаточно тщательно подметенного пола в коридоре и на кухне и снова вступили в период перманентного недовольства жизнью. Конечно, Вадим прав, в каждом своем слове прав, но ведь если он будет злиться и браниться, лучше не станет.

Хлопнула входная дверь, ввалились мальчишки, вернувшиеся с тренировки в бассейне.

– Мам! – прямо с порога заорал Саша. – Есть хотим!

– Тише, – Наташа испуганно выбежала навстречу сыновьям из кухни. – Чего ты кричишь? У меня нормальный слух.

– Зато у него ненормальный, – тут же поддел брата Алеша, – ему все время кажется, что он тихо говорит, сам себя не слышит. Орет как контуженый.

Она поцеловала мальчиков, окинула их любовным взглядом. Все-таки до чего они хороши, высокий тонкий Сашка и крепкий ширококостный Алешка! Такие разные, такие дружные и такие любимые. Самые лучшие мальчики на свете!

– Идите к себе в комнату, сейчас я принесу ужин.

– А папа где? Его что, еще нет?

– Папа дома, но он очень устал и вообще не в духе, так что вы его не теребите.

Она долго сидела с сыновьями, ждала, пока они насытятся, потом подробно расспрашивала о том, как прошел день в школе, о тренировке, о подготовке к городским соревнованиям, о девочке, которая нравится Саше, и о новой компьютерной игре, которой в последнее время увлекается Алеша. Наташа боялась признаться самой себе, что не хочет возвращаться в их с Вадимом комнату и снова натыкаться на его разъяренный взгляд, сопровождаемый враждебным молчанием. «Вот и первая ласточка, – то и дело проносилось в ее голове, пока она слушала мальчиков. – Я пытаюсь избегать общения с собственным мужем. Что будет дальше?»

– Ладно, – без четверти одиннадцать она наконец нашла в себе силы подняться, сидела бы еще долго, но сыновьям пора спать, – готовимся к противолодочному рубежу.

Мальчишки уже большие, но все равно привычно хихикают при этих словах. Еще когда они были совсем крохами, Вадим рассказал им, что противолодочный рубеж – это огромная часть водного пространства, на котором зловредные американцы понатыкали специальные устройства, предназначенные для того, чтобы улавливать шумы, исходящие от подводных лодок. Когда лодка проходит этот рубеж, она должна издавать как можно меньше звуков, поэтому перед рубежом экипажу нужно сделать все необходимое, помыться, сходить в туалет и замереть почти на двое суток. Никаких хождений, никаких разговоров, даже монетка на пол не должна упасть. Это называется «режим «Тишина». Больше всего пацанов поразило то, что режим устанавливается не на пять минут, а на двое суток, пока рубеж не будет пройден. Они никак не могли поверить, что можно так долго не бегать и не разговаривать. Вадим же, укладывая сыновей спать, всегда объявлял подготовку к противолодочному рубежу и командовал: «Умылись, пописали, легли в постель и замолчали до утра. Выполняйте».

Вадим по-прежнему сидел перед телевизором, спиной к двери, но по его напряженной позе Наташа поняла, что он не видит происходящего на экране. Какое же может быть напряжение, когда смотришь веселую комедию?

– Сашка стал совсем взрослым, – сообщила Наташа таким тоном, как будто они весь вечер мирно общались и прервали беседу буквально на одну минутку, пока заботливая мать заглядывала к сыновьям. – Он уже влюбился. Представляешь? В девочку из параллельного класса.

– Ничего удивительного, – неожиданно спокойно откликнулся Вадим, – он повторяет путь своего отца. Мне тоже было четырнадцать, когда я влюбился.

– В кого это? – с подозрением спросила Наташа.

– Как это в кого? – Вадим обернулся, встал и подмигнул ей. – В тебя. Тогда еще, в Сочи. А ты что, не заметила?

– Да ладно придумывать, ты меня как женскую особь не рассматривал, – недоверчиво рассмеялась она, радуясь, что муж перестал дуться.

– Много ты понимаешь.

Он шагнул ей навстречу, крепко обнял и прижал к себе.

– Прости меня, Натка, – прошептал Вадим ей в ухо, – я иногда бываю невыносим, раздражаюсь, срываюсь, а потом так корю себя! Я очень тебя люблю, ты даже представить себе не можешь, как я тебя люблю.

«Не могу, – мысленно ответила Наташа, зажмурившись и прижимаясь лбом к его плечу. – Не могу. Я тебя боюсь. Ты такой чужой. Ты действительно морской офицер в четвертом поколении, для тебя главное – интересы службы, порядок, точность во всем, четкость, надежность, идеальная чистота. За соринку или пятнышко ты можешь устроить скандал. Наверное, это абсолютно правильно для жизни на подводной лодке. Но семья – это не лодка. А я – обычная девчонка из московской коммуналки, которую ненавидела старшая сестра и которую предала собственная мать. Для меня самое главное в жизни – любовь, не сексуальная, а просто человеческая, любовь и преданность, дружба, взаимная забота, теплота в отношениях. Квартира может зарасти грязью, но я должна знать, что в ней меня ждут, что я там нужна, что там есть люди, которые меня любят и которых люблю я. Мы с тобой совсем разные, как жители разных планет. И теперь я уже не верю в то, что мы сможем прожить вместе долгую счастливую жизнь. Как ни страшно в этом признаваться, но я не верю. Когда мы жили порознь, я была уверена, что очень люблю тебя. А теперь мне почему-то так не кажется…»

Игорь

Он резко открыл глаза ровно за две минуты до звонка будильника. Всегда любил поспать, особенно во время отпуска, а здесь просыпается легко и с удовольствием, даже раньше положенного, хотя в первые дни возмущенно сопротивлялся попыткам Ирины заставить его вставать в шесть часов и купаться до завтрака.

– Я не понимаю, какая необходимость так себя насиловать, – недовольно морщился он. – Завтрак с семи до десяти утра, и, если уж тебе так хочется непременно искупаться, можно это сделать и в девять, а в половине десятого позавтракать. Для чего нужно вскакивать в шесть?

– Валяй, – насмешливо отвечала жена. – Я посмотрю, сколько удовольствия ты получишь от такого расписания.

Сама она в первый же после приезда день встала в шесть, схватила купальник и полотенце и умчалась на пляж. Игорь сладко продрых до девяти, побрился и спустился в ресторан. В помещении было невыносимо душно, а на веранде уже вовсю палило жесткое средиземноморское солнце. Кофе показался ему невкусным, сигарета – горькой, а на подносе с очищенными от корки кусками арбуза остались самые бледные и вялые дольки. На пляж он явился в отвратительном настроении, чувствуя себя совершенно разбитым, и с недоумением взирал на абсолютно довольных жизнью родителей и жену, лежавших на топчанах. Плюхнувшись рядом, он принялся брюзжать по поводу душного зала в ресторане, солнца, на котором нельзя загорать без риска моментально получить ожог, и вообще жары, от которой нет спасения, на что Ирина, лукаво усмехаясь, ответила, что в семь утра на веранде царит изумительная прохлада, а если до этого еще и на пляж сбегать, то можно не только поплавать, но и позагорать, потому что рассветное солнышко совершенно безопасно, и после таких приятных процедур завтрак доставляет море удовольствия. Через час после его прихода Ирина начала собираться, за ней потянулись и родители.

– Вы куда это? Только-только пришли…

– Это ты только-только пришел, – строго заявила Елизавета Петровна, – а мы здесь с восьми утра. Ирочка совершенно права, и я как врач ее полностью поддерживаю. Сейчас наступит самое тяжелое время и будет самое жесткое солнце. Мы уходим, вернемся после обеда.

Разозленный, Игорь демонстративно снял солнечные очки и побежал в море. Он провалялся на пляже до обеда, потом, не одеваясь, прямо в мокрых плавках посидел в гостиничном ресторанчике рядом с пляжем, съел огромный бифштекс с жареной картошкой, выпил три кружки пива и снова вернулся на топчан. К четырем часам, когда появились родители и Ирина, он чувствовал себя разбитым и измученным.

– Надо было переться в Турцию, чтобы полдня торчать в номере, – проворчал он при виде родных.

– А мы в номере не сидели, – весело ответила жена, – мы славно попили кофейку в тенечке возле бассейна, поиграли в пинг-понг в зале с кондиционерами, сходили на массаж, пообедали. Кстати, дружочек, что ты ел на обед? Небось мясо с картошкой?

– Сынок, Ирочка права, – снова встряла мать, она вообще во всем одобряла Ирку, что бы та ни сказала – тут же кидалась ее поддерживать, – на такой жаре нельзя есть тяжелую пищу. Вот мы взяли по два овощных салатика и фрукты – и отлично себя чувствуем. А горячее и мясное можно съесть на ужин.

Игорь дулся до самого вечера, но никто не обращал на это внимания, Ирка с отцом из воды не вылезали, все время то плавали, то просто валялись на мелководье, мать уткнулась в какой-то детектив. Вообще-то обидно немного, что предки так любят его вторую жену, прямо души в ней не чают, а родной сын будто и вовсе на задний план отошел. Но, с другой стороны, это все-таки лучше, чем прохладное выражение вынужденного терпения, не сходившее с их лиц все то время, пока с ними жила его первая жена Вера. Веру они считали провинциальной щучкой, ухватившей цепкими острыми зубками столичного мальчика из хорошей семьи и получившей прописку и работу в Москве. Ирка же в их глазах была интеллигентной девушкой с трагически не сложившимся детством и с собственной жилплощадью, к тому же коренной москвичкой.

К вечеру он был похож на сдутую резиновую игрушку, обессиленный, злой, с головной болью и тяжестью в желудке.

– Послушай, – миролюбиво сказала Ира, когда они легли спать в своем номере, – я предлагаю тебе попробовать только один раз. Давай завтра вместе встанем пораньше и сделаем так, как сегодня. Если тебе не понравится, я от тебя отстану, живи по своему расписанию. Давай, а?

– Посмотрим, – пробурчал он, отворачиваясь к стене.

Засыпая, Игорь твердо решил ни на какие провокации не поддаваться и спать столько, сколько хочется, на то и отпуск, чтобы спать. Утром, однако, едва заслышав треньканье будильника, захваченного Ирой из дома, он все-таки встал. Будильник у них был один на всех, поэтому Ирка попросила его позвонить в номер к родителям и разбудить их, пока она будет чистить зубы.

«Как хорошо! – подумал Игорь, выходя из здания на воздух, пропитанный утренней вкусной прохладой. – Кто бы мог подумать, что в этой стране бывает так хорошо». Прозрачная морская вода казалась стеклянной, на пляже не было ни души, просыпающееся солнышко, еще совсем сонное и оттого не яростное, светило ласково, нежно гладило кожу и рисовало на песке длинные неуклюжие тени от грибков-зонтиков. Игорь уже забыл, что способен испытывать блаженство, а тут вспомнил… На завтрак все побежали бодрыми, с мокрыми волосами, уселись на веранде, надежно укрытой от низкого пока еще солнца стеной здания, уставили весь стол тарелками с булочками, омлетом, сыром, овощами и арбузом, в мгновение ока все это проглотили и приступили к кофе. Ира и Игорь закурили, и напиток сегодня уже не казался противным, и сигарета не отдавала горечью.

После завтрака вернулись на пляж, и, когда в половине двенадцатого все начали подниматься с лежаков, Игорь понял, что с удовольствием уйдет сейчас с жары, он уже успел достаточно наплаваться и належаться под «грибком». Предложенный женой и поддержанный матерью режим оказался и впрямь куда более подходящим для местных климатических условий, но не признавать же правоту женщин без борьбы! Он для виду поворчал и побрюзжал еще пару дней, а потом втянулся настолько, что стал просыпаться даже раньше, чем прозвонит будильник. Единственное, что вызывало его постоянное недовольство, была плохая работа кондиционеров, которые имели приятное обыкновение отключаться.

– Ты сам виноват, – пожимала плечами жена в ответ на его ворчание, – не нужно было жадничать, тогда нам хватило бы на четыре путевки в пятизвездочный отель. А так живем в «трех звездах», спасибо, хоть какие-то кондиционеры есть.

На это ответить ему было нечего, он действительно пожадничал. Еще в феврале уговорил родителей купить акции МММ, и вся семья дружно следила по телевизору за жизнью рекламных героев Игоря и Юли, а потом и Лени Голубкова, которые под неувядающую мелодию «Рио-Риты» демонстрировали всей стране, как можно, вложив рубль, через очень короткое время получить целых сто и купить жене сапоги или еще что-нибудь не менее полезное. Когда цена акций выросла в шестьдесят раз по сравнению с той, за которую Мащенко их купили, Ира стала настаивать на том, чтобы сдать бумажки и получить деньги. Игорь, однако, сдавать акции не спешил, скрупулезно подсчитывая дважды в неделю вновь выросший доход. Вся семья готовилась впервые поехать отдыхать за границу, в Турцию, отпуск планировали на вторую половину августа, чтобы Ира не опоздала к началу занятий в институте.

– Мы на эти деньги устроим шикарный отдых, – говорил Игорь, выключая калькулятор, – пусть родители поживут две недели на хорошем курорте, ведь за всю жизнь никуда дальше Черного моря не выбирались. Вот еще немножко подождем, как только за наши акции можно будет получить десять миллионов рублей, сразу же сдам их.

1 июля 1994 года курс доллара составлял без малого две тысячи рублей, десять миллионов означали пять тысяч долларов, на которые Игорь собирался приобрести четыре путевки в знаменитый отель «Тюркиз», каждая стоимостью тысяча двести долларов. Однако ничего у него не вышло, поскольку печально известная финансовая пирамида Сергея Мавроди как раз в июле приказала долго жить. Толпы обманутых вкладчиков осаждали центральный офис МММ на Варшавском шоссе, но семью Мащенко это не спасло. Деньги, на которые все четверо рассчитывали весело отдохнуть на Средиземном море, «ахнулись». Пришлось покупать путевки куда более дешевые и жить в отеле существенно менее комфортабельном. Иру, как оказалось, это совершенно не расстроило, она и в таких-то отелях никогда не жила, и «шведский стол» на завтрак и ужин казался ей верхом роскоши и обжорства. Родители тоже не жаловались, и Игорь, покомплексовав некоторое время, успокоился. Главное – море, чистое и теплое, песчаный пляж, достаточно просторный и оттого не кажущийся многолюдным, вечерние походы после ужина в близлежащую деревню, где они изучали ассортимент золотых, кожаных и трикотажных изделий в магазинах, а потом подолгу сидели, овеваемые приятным ветерком, в кафе и пили турецкое пиво или кофе со взбитыми сливками. Что еще нужно для полноценного отдыха?

Минутная стрелка угрожающе дернулась, предупреждая: «Еще шажок – и начнется трезвон». Игорь торопливо прихлопнул кнопку ладонью и повернулся к жене. Какая она красивая! Гораздо красивее Веры. И даже, пожалуй, красивее Светки, которую он так и не забыл. Он давно перестал ее любить, перестал и ненавидеть, но все равно помнил, как нестираемый из жизни факт, предопределивший во многом его отношения с женщинами. Нельзя вникать в эти отношения слишком глубоко, нельзя думать, что это на всю жизнь, нельзя полностью доверяться их лицемерным словам о любви и верности. Можно увлекаться, сближаться, но ничего не обещать и, главное, самому ни на что не надеяться. Интимные отношения, лишенные теплоты и эмоциональности, быстро надоедают, и Игорь вскоре уставал от очередной пассии и находил другую. Вот и Ирку ждет такая же судьба. Он, конечно, женился на ней, потому что так лучше, спокойнее, так хотели родители, но точно знал: пройдет совсем немного времени, и он начнет ей изменять. Она перестанет быть для него интересной и нужной. Жаль будет, если она от него уйдет, предки тогда поедом его съедят, они Ирку любят и считают идеальной женой. Красавица, неглупая, хорошо готовит, быстро и ловко убирает их огромную квартиру, вообще никакой работой не гнушается, скромная, покладистая, с веселым нравом. Одним словом, идеальная невестка. Правда, идеальная невестка далеко не всегда бывает идеальной женой, но для Игоря это вопрос не главный, идеальной жены для него не может быть в принципе, потому что женщина, которая будет вечно терпеть его измены, периодическое пьянство и хронически плохое настроение, станет делать это или из корысти, или из патологической любви к нему, граничащей с полным идиотизмом. Ни корыстная, ни глупая жена ему не была нужна, опыта со Светкой ему более чем достаточно. А Ирка не кажется ни той, ни другой, поэтому она, конечно, терпеть его выходки не будет, закроет дверь и уйдет назад в свою коммуналку. Не хотелось бы до этого доводить, с ее появлением в доме вновь возникла атмосфера радости, любви и веселья, которая была когда-то в детстве и навсегда исчезла с появлением нежеланной родителям Веры, а после ее ухода так и не вернувшаяся, потому что источником отрицательных эмоций стал сам Игорь, попавшийся в ловушку своей зависимости от инвалида Жеки Замятина. Он ненавидел свою работу, но вынужден был убеждать себя, что следствие – его призвание, и от этого ненавидел еще больше, не находя в себе душевных сил все изменить. Он разговаривал с родителями сквозь зубы или не разговаривал вообще, и постепенно они стали отдаляться от него, слова их звучали все суше и равнодушнее, а самих слов становилось все меньше. Только с появлением Ирки их совместное проживание на одной жилплощади снова стало можно называть семьей. Восстановились давно забытые общие вечерние чаепития с долгими разговорами, нарядные воскресные обеды и трогательные поиски милых пустячков-подарков по любым мало-мальски значительным поводам, начиная от Нового года и Восьмого марта и кончая годовщиной свадьбы Елизаветы Петровны и Виктора Федоровича или Днем медицинского работника. Жесткие морщины на лице отца стали мягче и будто бы даже немного разгладились, мать снова защебетала, как раньше, даже пироги и борщи стали казаться Игорю вкуснее. Вот и в отпуск поехали все вместе, а ведь Игорь не отдыхал с родителями пятнадцать лет, в последний раз – после девятого класса. После десятого он поступал в летное училище, потом в университет, в студенческие годы проводил летние каникулы с друзьями, когда женился – ездил в отпуск с Верой, когда она ушла – с любовницами.

– Ириша, – Игорь осторожно прикоснулся к обнаженному плечу спящей жены, – пора вставать.

Веки ее задрожали, но не поднялись.

– А где будильник? – спросила она неожиданно несонным голосом, не открывая, однако, глаз.

– Я его убил, – страшным шепотом сообщил Игорь. – Когда дребезжит будильник, мне начинает казаться, что я должен вскочить и бежать на работу. Во время отпуска такие воспоминания отравляют мне жизнь.

– Пошто погубил невинное дитя? От него одна польза была и никакого вреда! Душегуб.

Она открыла наконец глаза, и Игорь снова поразился этой особенности его новой жены обретать, едва проснувшись, абсолютно ясное сознание. Переход от сна к бодрствованию происходил у Иры мгновенно и легко, и Игорь каждый раз удивлялся диссонансу осмысленного и сосредоточенного взгляда на опухшем и расплывшемся от сна личике.

Натянув красивый купальник, Ира привычно задержалась перед зеркалом. Похлопала себя по бедрам, ущипнула за талию.

– Корова, – обреченно вынесла она вердикт.

– Не выдумывай, ты в прекрасной форме. Ты же дохуделась до своего вожделенного сорок восьмого размера, так чего тебе еще?

– Теперь я хочу сорок шестой.

– Не выдумывай, – с улыбкой повторил Игорь, с удовольствием разглядывая жену и отмечая про себя, что интереса к ней он пока еще не утратил. – У тебя рост метр восемьдесят, при сорок шестом размере ты будешь выглядеть как чучело после болезни. И потом, ты забыла о волосах. Неужели ты готова принести их в жертву?

После второго курса «Гербалайфа» Ира еще больше похудела, но у нее стали отчаянно выпадать волосы. Она исправно ходила два раза в неделю в какой-то салон на Ленинском проспекте, хозяйкой которого была ее бывшая соседка по квартире, делала специальные маски, обертывания и массажи, но эффект от всего этого был небольшой. Волосы все равно вылезали, хотя и не так интенсивно. Специалисты сказали без колебаний, что это – последствия приема американского «продукта», который вместе со шлаками и токсинами вывел заодно из организма массу полезных веществ, необходимых для здоровья волос и ногтей.

– Ты прав, – Ирка отвернулась от зеркала и пошла на балкон за полотенцами, – за свои кудри я буду бороться до последнего. В конце концов, стройные фигуры есть у многих, а такие волосы – у единиц. Ты папе с мамой позвонил?

– Позвонил, – кивнул он, запихивая в пакет флакон с защитным лосьоном, сигареты и зажигалку.

– Тогда вперед, за красотой и здоровьем!

Ирина

«Я – величайшая актриса всех времен и народов», – с усмешкой подумала Ира, когда в очередной раз вовремя спохватилась и успела удержать рвущиеся с языка непарламентские выражения, заменив их интеллигентным «Не думаю, что это так уж важно». В первый момент ей, конечно, хотелось сказать совсем иначе, более коротко и емко, но нельзя портить имидж, так старательно создаваемый вот уже два года. Да, ровно два, с Игорем она познакомилась в августе 1992 года, а нынче уже август 1994-го. И на протяжении этих двух лет ей приходится напрягаться и строить из себя бог знает что. Раньше, до замужества, она хотя бы дома могла расслабиться, отдохнуть и не бояться, что из нее вдруг вылезет Ирка Маликова, любительница побалдеть в полупьяной компании, грубиянка и авантюристка, не выбирающая слов для выражения своих не особо разнообразных и глубоких мыслей. Конечно, она давно уже не была такой, но кое-какие следы прежних замашек из старой жизни еще оставались и то и дело давали о себе знать. Правда, со временем все реже и реже, ибо постоянное притворство рано или поздно всегда приводит к тому, что даже искусственно навязанная и ненавистная роль все равно прилипает к личности, обволакивает ее сперва нежным, шелковистым, а потом затвердевающим коконом, сквозь который уже не в силах прорваться истинная личина. Ира со смехом и удивлением стала замечать, что легко и без напряжения выговаривает сложные по конструкции и не такие уж глупые по смыслу фразы, получает удовольствие от книжек, весьма далеких от привычных любовных романов, в магазинах даже не замечает вещей ярко-красного цвета, который некогда обожала, и не пьет ничего крепче пива. Наташка каждый раз в ответ на ее шутливые рассказы о собственном перерождении отвечала:

– Все-таки мы с Бэллой Львовной старались кое-что вложить в твою голову. Оно там где-то осело и затаилось, чтобы не утонуть в алкоголе, а теперь вышло на поверхность. Ты вспомни, как мы тебя растили, какие книжки тебе читали, в какие театры водили, уму-разуму учили. Вот и пригодилось. Но ты не расслабляйся, Ирка Маликова еще в тебе не умерла окончательно, потеряешь бдительность – она тут же вырвется на волю, и выпрут тебя из профессорской семьи в два счета.

Это точно, в профессорской семье нравы строгие. Послушать, как свекровь со свекром разговаривают, – умереть можно! Лизонька, милая… Витюша, дорогой… Будь любезна… Не сочти за труд… И все в таком духе. Ира и сама старается разговаривать так же, быть вежливой и тактичной не только со старшим поколением, но и с Игорем, хотя муж у нее – козел, слова доброго не стоит. Все кругом уже давно деньги зарабатывают в частных фирмах, один он – борец за справедливость, сидит на своей нищенской государственной зарплате, которую еще и выплачивают не каждый месяц. Хорошо хоть свекровь Лизавета прилично зарабатывает, больше всех в семье, поэтому денег хватает, а жили бы они с Игорем отдельно – копейки считать пришлось бы. И что поразительно, сам Игорь этим вполне доволен, живет при папе с мамой и в ус не дует, никаких комплексов по поводу того, что посадил на шею родителям очередную жену-студентку. Даже Ире – и то неудобно, что она живет на Лизаветины деньги. Она и так старается ничего лишнего не покупать, ни тряпок новых, ни обуви, только самое необходимое, когда старое изнашивается. И продукты покупает подешевле, и готовит экономно, этому ее еще Наташка научила, спасибо ей огромное. Лизавета этой ее экономности и скромности запросов только умиляется, велит не жалеть денег на продукты, покупать на рынках только самое лучшее.

– Ирочка, я как врач тебе ответственно заявляю, что на питании экономить нельзя, желудок, печень и кишечник должны быть здоровыми в первую очередь, если ты хочешь дожить до преклонных лет.

С этим «я как врач» она Иру совершенно достала. Но приходится мило улыбаться и согласно кивать. Тоже мне, врач, а сама когда борщ свой знаменитый готовит, сперва все овощи – и свеклу, и лук, и морковь – на растительном масле пережарит и только потом в мясной бульон кидает. Сама Ира никогда так не делает, все овощи бросает в кастрюлю сырыми, так проще, да и масло экономится, именно так Наташка всегда делала и Иру научила. Так Лизавета, когда это увидела, чуть в обморок не упала, а потом прочитала невестке целую лекцию по технологии приготовления «борща украинского», от которого Игорек ее ненаглядный просто-таки тащится, ночью разбуди и предложи тарелочку – полусонный вскочит и побежит на кухню. Кто ж спорит, по Лизаветиному рецепту вкуснее получается, но только не нужно про полезность рассказывать! Жареное всегда было вреднее отварного, во всех книжках написано, да и витаминов в овощах от такой готовки вообще нисколько не остается.

Лизавета не из тех, кто потерпит на своей кухне другую хозяйку с другими привычками и правилами, поэтому Ира с первого же дня начала подлаживаться, чтобы не попасть впросак и не рассердить свекровь. Первым делом пришлось попросить ее научить готовить все любимые и традиционно принятые в семье блюда. Потом тщательно записала в тетрадочку, специально для кухонных занятий заведенную, кому из членов клана Мащенко какие продукты можно, какие даже нужно и какие совсем нельзя. Лизавета прямо млела от ее старательности и желания вписаться в существующий уклад, а Ира, стиснув зубы, чтобы не ляпнуть чего-нибудь, терпеливо переучивалась. Она прошла в своей коммуналке совсем другую школу, когда Наташка на две зарплаты – свою и Вадима – содержала своих родителей-пенсионеров, Бэллочку и бабку Полину, тоже пенсионерок, двоих малолетних сыновей и подрастающую Иринку, не говоря уж о себе самой. Еще и Люсе в Набережные Челны систематически материальную помощь подбрасывала. Бабка Полина свою пенсию, а частично и Иринкину пропивала, остальные пенсионеры свои скудные денежки складывали в чулок «на черный день и на похороны», да и какие это были деньги? Только Александр Иванович покойный, Наташкин отец, получал 120 рублей, так он до этого начальником отдела был. У бывшей библиотекарши Бэллы Львовны пенсия была куда меньше, у бывшей лаборантки Галины Васильевны – 60 рублей, а у бабки Полины – и вовсе 40, на большее она в уборщицах не наработала. Ясное дело, что при таком финансовом раскладе и при отсутствии продуктов в магазинах Наташка вела хозяйство максимально экономно, из одной несчастной курицы по три блюда ухитрялась выкроить – и первое, и второе, и еще салатик какой-нибудь или пирожки с мясной начинкой. Это уж потом, когда Вадим стал большую зарплату получать, стало полегче, а до того – прямо страшно вспомнить! Непонятно, как они жили на такие деньги… Но ведь жили же, с голоду никто не умер и оборванным никто не ходил. А все благодаря Наташке, ее умению считать деньги, планировать покупки и не делать лишних трат. Ни о каком пережаривании овощей для борща и речи идти не могло, каждая столовая ложка растительного масла была на счету. А Мащенки, видно, по-другому жили, в средствах стеснены не были, вот и порядки у Лизаветы на кухне совсем не те.

Новую кулинарную науку Ира еще не полностью освоила, ведь меньше года замужем, но она старается. А вообще-то Лизавета – тетка не вредная, добрая, замечания, конечно, делает невестке регулярно, но получается это у нее не обидно, даже огрызаться не хочется. То Ира зимнюю обувь по окончании сезона не так упаковала, то купленную на рынке зелень не помыла сразу же и не разложила для просушки, то кастрюльку не на ту полочку в шкафу поставила. Раз по пять на день Ира покорно выслушивает, как нужно делать, и запоминает. Если хочешь сохранить семью, со свекровью надо дружить. Не с мужем, а именно со свекровью, потому что если твой муж до тридцати лет, имея в прошлом жену и ребенка, так и не разъехался с родителями, хотя имеющаяся жилплощадь вполне позволяет сделать хороший размен, то и пьяному ежику понятно, кто в этой семье главный. И к гадалке ходить не надо. С Лизаветой ужиться можно, и Ира непременно уживется.

А вот свекор Виктор Федорович – совсем другое дело. Совсем другое… Глядя на него, трудно поверить, что он когда-то завербовал Наташку в стукачки, что сам работал на КГБ, а главное – что он способен на подлость. Милейший человек, спокойный, как гранитный памятник, ничем его из себя не выведешь. Голос не повысит, глазами не сверкнет, всегда улыбается, шутит, на ласковые слова не скупится. Что бы Ира к столу ни подала – непременно похвалит и добавки попросит. Ира, натурально, в ответ краснеет и говорит, что это Елизавета Петровна научила ее готовить данное блюдо, Лизавета же, в свою очередь, тоже комплимент скажет, мол, невестка у нее – на диво способная ученица. Все роли расписаны, любящие родители и почтительная невестка. Найти бы того драматурга, который роли эти придумал, да ноги ему повыдирать!

Один Игорь роль учить не хочет и из всего спектакля выбивается, ни одной мизансцены с ним, козлом, не построишь, вечно ерничает, ехидничает, поддевает – спасибо, что не издевается, вечно у него настроение плохое, а когда его родители и жена над чем-то дружно хохочут, смотрит на них с таким выражением, словно он – интеллектуальный гений, а они – умственно отсталые. Еще бы, страна на грани экономической катастрофы и политического кризиса, растут ряды наглых безграмотных богатеев, которые чувствуют себя хозяевами жизни, в том числе и хозяевами честного и неподкупного следователя Игоря Мащенко, какой уж тут может быть смех. Ну да бог с ним, с Игорем, не он в этой семье главный, и не ради него Ира замуж выходила, а ради статуса, штампа в паспорте и доступа к Мащенко-старшему. Что планировала – того и добилась, что хотела – то и получила. И нечего жаловаться теперь.

– Ирочка, солнышко уже низкое, можно выходить из-под тента, – раздался голос свекрови. – Только смой защитный крем под душем, а то толку не будет.

Опять Лизавета со своими порядками! Необходимо пользоваться любой возможностью подставить тело непрямым солнечным лучам, это очень полезно для здоровья, она заявляет об этом как врач. Ира и сама не прочь обрести шоколадный цвет кожи или хотя бы только золотистый оттенок, но терпеть не может ничего делать из-под палки или по команде. У нее своя голова на плечах есть. Но тут уж не поспоришь, роль не так написана.

Она не стала вытаскивать топчан из тени, вышла на солнце и встала по щиколотку в воде. Набегающие волны приятно щекочут кожу, солнечные лучи уже не обжигают, как крапива, а окатывают тело мягким теплом. Настоящего загара, конечно, не будет, но хоть что-то…

Из воды вышел, отфыркиваясь, свекор. Он почти не лежал на топчане, или плавал, или гулял вдоль берега.

– Давай походим, чего просто так стоять.

– Пойдемте, – обрадовалась Ира.

Они медленно пошли по воде вдоль пляжа, территория отеля закончилась, потянулись «дикие» песчаные участки с редкими группками местных жителей, которые почти совсем не плавали и даже почему-то не раздевались.

– Жалко, что уже завтра уезжать, – сказала Ира, – здесь так хорошо. Две недели быстро прошли. А вы хотели бы остаться еще на недельку?

– Пожалуй, нет. Две недели – оптимальный срок для отдыха, можешь мне поверить. На третьей неделе ты начнешь с завистью смотреть на каждого уезжающего и думать о том, что через несколько часов он будет дома. Это только в детстве можно с удовольствием жить где-то вдали от дома по месяцу, а то и по два. Взрослого человека обычно тянет домой, если, конечно, у него дома хорошо. Когда дома плохо, то возвращаться туда не хочется, но это не мой случай и, надеюсь, не твой. Или я ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь. Когда я была маленькой, меня почти на все лето отправляли в деревню к каким-то дальним родственникам по отцовской линии, и, помню, мне ужасно не хотелось возвращаться. Отец пил, кричал на всех, бил маму и бабушку, дома постоянные скандалы. А в деревне было так славно, никому до меня дела нет, никто не дергает, не кричит, бегаю с ребятами целыми днями. Бывало, не приду ночевать – никто и не спохватится. Я так хотела, чтобы лето не кончалось! Только по школе скучала, – на всякий случай соврала Ира, потому что реплика как нельзя лучше вписывалась в роль несчастной девочки из неблагополучной семьи, для которой единственной отрадой была учеба и получение знаний.

– Ну, безнадзорность – это тоже не самое лучшее, – возразил Виктор Федорович. – Последствия бывают весьма тяжелыми. Кстати, Игорь как-то обмолвился, что твои шрамы как раз оттуда. Разве это хорошо?

– Плохо, конечно, – согласилась Ира. – Мальчишки постарше предложили покататься на машине, нас туда набилось – как килек в банку, и в голову не пришло, что у того парня, который за рулем сидел, нет прав и вообще он выпил. Что мы понимали? Мне было четырнадцать, другим ребятам – и того меньше. Обрадовались, ведь такое развлечение! С ветерком помчались, вот и домчались.

– Кто-то серьезно пострадал?

– Да нет, мне хуже всех пришлось, всю осколками стекла изрезало, остальные отделались ушибами и выбитыми зубами.

– И куда только взрослые смотрели! Ведь нашелся же легкомысленный человек, который доверил пьяному подростку автомобиль. Непростительно!

– Ну что вы, Виктор Федорович, – улыбнулась Ира, – разве в деревне такое возможно? Там годами копят на машину, откладывают каждую копейку, а когда покупают – даже ездить на ней боятся, облизывают свое сокровище, любуются на нее, лишний раз на дорогу не выведут, берегут. Тот парень без спроса взял машину, родителей дома не было, а он знал, где ключи лежат. Его отец за это чуть не убил. Ему, конечно, машину было жалко, а не нас, ушибленных и порезанных.

– И что стало с тем парнем, который вас чуть не угробил? Его осудили?

– Осудили? – удивилась она. – Если только местные жители. Там же глухомань, милиция в тридцати километрах, да ее и вызывать никто не стал. Ребятишек разобрали по домам и лечили народными средствами. Врачей там тоже нет, за квалифицированной медицинской помощью надо было в райцентр ехать или хотя бы к фельдшеру в ближайший поселок, а это километров двадцать пять, не меньше. И потом, зачем его под суд отдавать? Его папаша родной так наказал, как никакой суд не накажет.

– В каком году это было?

– В… в восемьдесят четвертом, а что? – чуть запинаясь, произнесла Ира.

– Чудовищно! Просто чудовищно! Я в то время преподавал научный коммунизм, уже был доктором наук, профессором. И нигде не бывал, кроме крупных городов. Мне даже в голову не приходило, что в нашей стране есть совершенно другая жизнь, с другими порядками, с другим мировоззрением, что за медицинской помощью приходится ехать по бездорожью десятки километров, что нельзя вызвать милицию, которая немедленно приедет. Мы писали свои статьи и книги, строили и развивали теории о том, как по мере построения развитого коммунистического общества будет расти и совершенствоваться нравственное сознание людей, благодаря чему преступность постепенно исчезнет, а необходимость в органах принуждения сама собой отомрет. А в это время в таких же вот глухих деревнях ребенок мог не явиться домой ночевать – и никому нет дела. Пьяный парень сел за руль не своей машины – проще говоря, угнал ее, да еще и прав не имел, посадил детишек, которые по его вине чуть не погибли, и что? А ничего. Никому даже в голову не приходит, что это преступление, за которое виновный должен понести наказание, и не от собственного папаши, а от государства, которое действует от имени и в интересах всего народа. Поразительно, до какой же степени все наше учение было лживым! Но самое поразительное, что при всем этом оно было искренним. Мы не собирались никого обманывать, мы всего лишь строили свои теории на основании того, что нам дозволено было знать. И только теперь я понимаю, сколь ничтожен был тщательно выверенный объем этого дозволенного знания. Нам рассказывали про сознательных передовиков производства и колхозного хозяйства и вынуждали думать, что таких людей становится с каждым днем все больше и больше. И мы свято в это верили. А потом пришли следователи Гдлян и Иванов и показали нам, что больше половины этих передовиков – дутые фигуры, что их рекорды – результаты приписок, что на самом деле мы рекордсмены по хищениям и фальсификациям. Поэтому сейчас, Ирочка, я не преподаю научный коммунизм, а ты его, соответственно, не изучаешь в своем институте.

– А жаль, – шутливо откликнулась Ира.

– Почему же?

– Потому что я с удовольствием поучилась бы у вас. Вы так интересно и понятно рассказываете, я давно это заметила. Наверное, вы были очень хорошим лектором. А хорошего лектора всегда полезно и приятно послушать. Расскажите мне еще что-нибудь о той жизни, которую я не застала.

Свекор сел на своего конька и принялся рассказывать всякие истории из жизни семидесятых – начала восьмидесятых годов. Этого, собственно, Ира и добивалась. Может быть, хоть слово удастся услышать о том, что так волнует Наташку.
* * *
После ужина она купила в магазинчике телефонную карту и отправилась звонить в Москву. Телефон-автомат находился здесь же, в холле гостиницы. Оставался всего один вечер, а Ира купила подарки только Наташе и Бэлле Львовне, надо было срочно посоветоваться, что привезти Саше, Алеше и Вадиму.

– Натулечка, – радостно заворковала Ира, – я сейчас иду в деревню, пройдусь по магазинчикам. Скажи мне, что купить твоим мужчинам? Только не вздумай говорить, что ничего не нужно. Я же все равно должна привезти что-нибудь, просто на память. Так что ты мне скажешь?

– Купи им маечки какие-нибудь, говорят, в Турции хороший трикотаж и недорогой.

Голос у Наташи был отстраненным и усталым. Ира почуяла неладное.

– Натулечка, что случилось?

– Ничего.

– У тебя голос какой-то ненормальный. Кто-то заболел?

– Нет, все здоровы. Просто я только что разговаривала с Люсей. Никак в себя не приду.

– С Люсей? И что сказала эта сумасшедшая графоманка? Она тебя обидела? – забеспокоилась Ира.

– Лучше бы обидела. Она поставила меня в известность о своих планах. Она собирается продать квартиру в Челнах и приехать в Москву вместе с мамой и Катюшей.

– Как приехать? – задохнулась Ира. – Насовсем?

– Естественно. Ты же знаешь, несколько месяцев назад умер ее муж, теперь она не хочет больше жить в Челнах. Она хочет вернуться в Москву, где родилась и прожила сорок лет. Ее можно понять.

– Да что ты говоришь, Натулечка?! Неужели ты не понимаешь, что дело не в том, что умер муж, а в том, что твоя мама стала слишком старенькой?

– Ира, я не желаю это обсуждать, тем более по телефону. Лучше скажи, как у вас там? Море теплое?

– Теплее не бывает, как парное молоко. Завтра вечером я прилечу, послезавтра прибегу к тебе, принесу подарки и все-все расскажу. Целую тебя. Бэллочку и мальчиков поцелуй от меня.

Ира повесила трубку, но из кабины не вышла. Они всей семьей собирались, как и каждый вечер, идти в деревню, и теперь Игорь с родителями сидят в холле на мягких диванчиках и ждут, пока она позвонит. Вон они, в ее сторону не смотрят, о чем-то разговаривают. Дверь кабины притворяется плотно, и стекло хорошее, толстое, да и сидят они далеко, не услышат. Можно на две минуты выйти из роли, ничего страшного.

Она снова сунула карту в прорезь автомата и набрала номер Люси в Набережных Челнах, который знала наизусть.

– Я только что разговаривала с Наташей, – начала она без долгих предисловий. – Ты что, собираешься вернуться в Москву?

– Собираюсь. А в чем, собственно, дело?

– И где ты будешь жить?

– Там же, где жила раньше. Между прочим, в этой квартире до сих пор прописана моя мать, ты не забыла? Мама возвращается домой, а вместе с ней приеду и я с дочерью, нас пропишут, это родственное подселение, тем более я там раньше жила. Не понимаю, что тебя беспокоит?

– Что беспокоит? – заорала Ира, теряя самообладание. – То, что мама была тебе нужна только до тех пор, пока была работоспособной. Ты ни с чем не посчиталась, ни с Наташкой, ни с ее детьми, ни с самой тетей Галей, ты ее увезла в свои хреновы Челны, потому что тебе было так удобно, потому что тебе нужна была бесплатная домработница. А теперь, когда эта домработница состарилась и уже не может заниматься твоим хозяйством и твоим ребенком, а сама требует ухода, ты хочешь вернуться, чтобы все эти заботы скинуть на Наташку, сесть ей на шею и жить за ее счет. Думаешь, я не понимаю? Это Наташка – добрая душа, всех любит и всем все прощает, но не думай, что твои фокусы пройдут с другими. Не пройдут!

– Ты кто такая? – последовал холодный ответ. – Ты сама сидела на шее у моей сестры и тянула из нее жилы. Я все знаю, мне мама рассказывала. И после всего этого ты еще собираешься мне указывать? Соплячка! Да я старше тебя больше чем в два раза. И не смей мне больше звонить.

– Захочу – и буду звонить, сколько нужно! – отпарировала Ира. – Ты мне тоже не указывай, это твоя сестра меня воспитывала и кормила, а не ты. Ты мне никто и звать тебя никак. В квартире четыре комнаты, если ты еще не забыла. В одной живет Бэлла Львовна, во второй – Наташа с мужем, в третьей – мальчики, в четвертой – я. Ты что, собираешься спать в прихожей? Или, может, в ванной?

– А тебя это вообще не должно беспокоить, ты же, насколько мне известно, замуж вышла и больше не живешь в этой квартире. Моя дочь может жить вместе с мальчиками, там большая комната, всем места хватит. А мама поживет у Бэллы Львовны, две пенсионерки всегда найдут общий язык, да и веселее будет.

– А ты? Ты-то сама где собираешься жить? У Наташи с Вадимом на голове? Или ширмочку поставишь, чтобы их не смущать?

– А я поживу в твоей комнате, тебе она все равно больше не нужна.

– Ну ты, блин, крутая, круче пасхального яйца, – растерянно протянула Ира. Такого она не ожидала и даже слов нужных для ответа подобрать не смогла. – Всех распихала, девчонку свою – к чужим детям, мать родную – к посторонней старухе, зато себе, любимой, отдельную комнату запланировала. У тебя стыд есть, Людмила? Совесть какая-нибудь, чувство приличия или что-нибудь в этом роде?

– У меня есть все, – Люся была по-прежнему невозмутимой. – Ты за меня не волнуйся. А за Наташу не заступайся, она, если захочет, сама за себя постоит.

– Да в том-то и дело, что не постоит она за себя! Она тебе и слова не скажет. А ты этим нагло пользуешься, знаешь, что у нее характер такой, что она тебя не оттолкнет и к известной матери не пошлет, вот и пользуешься самым бессовестным образом. Она даже не знает, что я тебе сейчас звоню.

– Вот как? – в голосе Люси послышалось легкое удивление. Ну наконец-то, хоть какие-то эмоции появились! – Ты всегда была лгуньей, об этом мне тоже прекрасно известно. Уверена, что Наташа после нашего разговора позвонила тебе и попросила воздействовать на меня. Я ее понимаю, у нее язык не повернулся отказать в приюте родной матери, родной сестре, которая недавно овдовела, и родной племяннице, оставшейся сиротой, тем более что мама там прописана. А отказать очень хотелось, вот она тебя и подослала. Только не выйдет ничего, так ей и передай. Я имею право на эту жилплощадь, ни одна инстанция не сможет отказать мне в прописке.

– К твоему сведению, Наташа никак не могла позвонить мне и пожаловаться на тебя, потому что меня нет в Москве. Я только что ей позвонила сама и с трудом уговорила поделиться, отчего у нее голос такой убитый. Если бы я не спросила, она бы и не сказала ничего.

– Вот как? Тебя нет в Москве? А где же ты? В своей уральской деревне?

– За границей. Отдыхаю на Средиземном море, – мстительно сказала Ира.

– Что ж, в таком случае ты тем более не можешь судить о том, почему нормальные люди хотят вернуться из Набережных Челнов в Москву. У тебя теперь своя жизнь, и не пытайся повлиять на мою.

Краем глаза Ира заметила, что свекровь поднялась с диванчика и двигается в ее сторону. Даже простенькие пляжные тряпочки она носит с аристократической элегантностью, как будто на ней не цветастая широкая длинная юбка и чудовищного апельсинового цвета майка, а по меньшей мере вечернее платье со шлейфом. И на ногах не шлепанцы с двумя перепоночками, а хрустальные башмачки, которые в книжке исключительно по недоразумению почему-то достались Золушке. На лице у Лизаветы нетерпеливое недоумение. Ну в самом деле, сколько можно болтать, заставляя ждать остальных? Сказала же, что буквально на два слова, только насчет подарков уточнить, а сама разговаривает уже битых четверть часа! Долой Ирку Маликову, быстренько возвращаемся в образ приличной дамочки Ирины Савенич, на лицо натягиваем приветливое и доброжелательное выражение, голос можно пока оставить прежним, будем надеяться, что его не слышно.

– Спокойной ночи, Людмила Александровна, я вам еще позвоню, когда будет подходящее настроение.

И вешаем трубочку на глазах у приблизившейся свекрови. И с радостной миной выпархиваем из кабины.

– Все в порядке? – заботливо спрашивает Лизавета. – Почему так долго?

– Ой, Елизавета Петровна, вы не знаете мою соседку, – защебетала Ира, подхватывая свекровь под руку. – Такая скромная женщина, так переживает каждый раз, когда ей дарят подарки! Сразу начала: да что ты, Ирочка, да ничего не нужно, да не трудись, не трать деньги, лучше себе купи что-нибудь, нечего моих мальчиков баловать. Еле уговорила!

Она не могла бы разумно объяснить, почему принялась отчаянно врать, вместо того, чтобы описать Лизавете ситуацию, как она есть, поделиться своим негодованием в отношении Люси. Инстинктивно она чувствовала, что не нужно этого делать. Если ты так близко принимаешь к сердцу жизнь своей соседки, настолько близко, что не стала ждать возвращения в Москву, а кинулась из-за границы звонить соседкиной сестре, чтобы высказать ей все, что думаешь, то с этой соседкой у тебя наверняка отношения сердечные, доверительные и глубокие. Так почему же она не пришла к тебе на свадьбу? Муж ее пришел, а сама она не смогла? И почему ты ничего о ней не рассказываешь, упоминаешь изредка, к слову, когда говоришь о своем детстве, но даже по имени ее не называешь? И не звонишь ей? И не ездишь к ней в гости? Почему? Этих «почему» Ире совсем не хотелось, поэтому она сочла за благо солгать и не вдаваться в подробности.

Последний вечер прошел восхитительно. Ира любила покупать подарки, а уж здесь-то, когда такой выбор сувениров и недорогого трикотажа, для ее натуры просто раздолье! До одиннадцати вечера они ходили по магазинам, набирая для друзей и сослуживцев милые мелочи, потом уселись в своем любимом кафе, Лизавета, как обычно, взяла себе капуччино, остальные – пиво. За соседним столом обосновалась компания – двое молодых людей и две девушки, судя по бледному цвету кожи и долетавшим обрывкам разговора, приехавшие только вчера. «Счастливые, – подумала Ира, – у них впереди две недели абсолютного, ничем не омрачаемого счастья, а они об этом, наверное, даже и не догадываются. Какие же они счастливые!»

Руслан

Он методично составил план, в который входили четыре основных пункта. Первый: проследить шаг за шагом всю жизнь Бахтина и постараться выяснить, не пересекался ли где-нибудь его путь с Ольгой Андреевной Нильской. Если мать так нервничает и запрещает Руслану заниматься поисками истины, то этому должна быть причина, которая наверняка лежит в области личных взаимоотношений ее и убийцы. Второй пункт: получить и проанализировать сведения о всех криминальных или просто сомнительных трупах, обнаруженных до августа 1984 года. Сперва Руслан собирался ограничиться трупами, появившимися непосредственно перед убийством брата, но потом, поразмышляв, расширил временные рамки до нескольких месяцев. Ведь Михаил частенько брал машину и уезжал на природу, хотел побыть в одиночестве, и вполне возможно, что свидетелем первого убийства, совершенного Бахтиным, он стал не в день своей гибели, а гораздо раньше. Вторая же его встреча с Бахтиным, оказавшаяся для Мишки роковой, могла произойти либо случайно, во что Руслану не очень-то верилось, либо была следствием целенаправленных действий убийцы, выследившего и убравшего свидетеля своего предыдущего преступления. Третьим пунктом плана была долгосрочная программа, направленная на облегчение выполнения пункта второго. Ему, молодому журналисту кемеровской вечерней газеты Руслану Нильскому, никто не собирался давать сведений о трупах десятилетней давности. С ним даже разговаривать не хотели. И он должен был добиться, чтобы в областном управлении внутренних дел его принимали как родного, а это требовало определенных усилий и, конечно же, времени. Четвертым, и последним, пунктом плана работы по установлению истины об обстоятельствах убийства брата, было прояснение ситуации с судебно-медицинской экспертизой трупа Михаила Нильского. Откуда в заключении эксперта взялись сведения об алкогольном опьянении, в котором якобы пребывал Мишка? Да, он был нормальным парнем, от рюмки не шарахался, когда надо – мог и поднять, и выпить пару глотков за общим столом, но не более того. Но сколько Руслан себя помнил, брат ни разу не купил и не принес в дом бутылку по собственной инициативе, только если мать просила, когда ждала гостей. И уж совсем невероятно, чтобы он выпил во время поездки на природу, один, как алкаш какой-нибудь подзаборный. Мишка любил природу, наслаждался ею часами в полном одиночестве, и невозможно представить себе, чтобы ему в такой момент понадобился алкоголь. Это так же нелепо, как представить себе истинного меломана, пришедшего в филармонию на концерт симфонической музыки и для полноты ощущений хряпнувшего двести пятьдесят «беленькой». Либо Мишку споил Бахтин для облегчения своего кровавого замысла, либо результаты экспертизы фальсифицированы, и в этот вопрос Руслан хотел внести полную ясность, хотя и не очень хорошо представлял себе, как будет это делать. Ну найдет он того эксперта, ну положит перед ним сделанные от руки выписки из заключения, напомнит обстоятельства дела. Может быть, эксперт вспомнит труп Михаила Нильского, а может быть, не вспомнит. Если фальсифицировал заключение за взятку или под давлением, то, конечно, вряд ли он такое дело забыл. Но как заставить его признаться? И отсюда в пункте четвертом разработанного плана возник подпункт: прежде чем соваться к этому судебному медику со своими вопросами, необходимо не только найти его, но и предварительно навести справки о его жизни как до августа 1984 года, так и сразу после. Не купил ли он в тот момент машину или шубу жене? Или, может, внес последний пай на кооперативную квартиру? Или сын-двоечник, сдававший в тот момент экзамены в институт и получивший одни тройки, ни с того ни с сего был принят, несмотря на высокий проходной балл, до которого он со своими хилыми оценками явно не дотягивал? Или сам эксперт вдруг получил повышение по службе или перевод куда-нибудь в крупный город? Все это следовало узнать до того, как ехать к нему лично.

Имя у эксперта было затейливо-непонятным – Григорян Патимат Натиг-кызы, и это сразу вызвало у Руслана недоверчивое предубеждение. Армянин, стало быть, почти наверняка нечист на руку. Первым делом он обратился по адресу, указанному на бланке экспертизы, представился, показал редакционное удостоверение и попросил разрешения встретиться с руководством судебно-медицинского морга.

– Работа вашего, да и всех подобного рода учреждений, окутана такой тайной, – начал он с приветливой улыбкой, – людям кажется, что здесь работают совсем особые медики, у которых атрофировано чувство сострадания. Прямо монстры какие-то, которые пилой вскрывают черепа и с удовольствием вытаскивают внутренности, а потом в виде жестокой бравады едят бутерброды рядом с секционным столом. Мне хотелось бы сделать материал, показывающий, что судебные медики действительно особые люди, но их, как бы это сказать, особость состоит совсем в другом. Ведь вам, наверное, тоже неприятно, когда о вашей службе складывается такое чудовищное и весьма далекое от правды мнение. Я прав, Иван Никандрович?

Иван Никандрович, тот самый руководитель, к которому проводили Руслана, был похож на маленького Деда Мороза: длинные седые волосы, окладистая серебряная борода, лучики морщинок вокруг бледно-голубых глаз, а росточком – не выше самого Руслана.

– Не знаю, правы вы или нет, но вот мои соседи по дому, например, считают, что я свою собаку кормлю человеческим мясом, которое ворую на службе, – со смехом, больше напоминающим кряхтенье, ответил Дед Мороз. – Не все, конечно, только самые отсталые и дремучие, остальные над ними посмеиваются, но ведь с мнением отсталых тоже нужно считаться.

– Нужно, – быстро согласился Руслан. – Так вы не возражаете, если я буду делать такой материал в вашем морге? Поговорю с сотрудниками, посмотрю на месте, как и что они делают.

– Разумеется, – крякнул Дед Мороз. – Я вас познакомлю с нашими старожилами, самыми опытными судебными медиками, они вам расскажут много забавных историй.

– Неужели у вас тоже бывают старожилы? – делано удивился Руслан. – Мне отчего-то казалось, что на такой работе люди долго не выдерживают, и персонал у вас должен сменяться достаточно часто. Разве нет?

– Ну вот, вы тоже оказались отсталым и дремучим, – Дед Мороз прищурился, и лучики вокруг глаз стали глубже и разбежались до самых висков. – Считаете нашу работу невыносимой, жуткой, такой, какую невозможно делать по призванию и с профессиональным интересом. Такой ужасной, что лишь бы ноги поскорее отсюда унести. А внешне вы нас всех, наверное, представляете эдакими докторами Градусами, да?

– Какими докторами? – переспросил ничего не понявший Руслан.

– Был в Москве в семидесятых годах знаменитый судебно-медицинский эксперт по фамилии Градус, абсолютно лысый и с огромной черной бородой. Кстати замечу, отменного чувства юмора был человек. Его все знали. Впрочем, вы еще слишком молоды, да к тому же вы журналист, а не следователь и не врач, так что вам простительно. А в нашей профессиональной среде о докторе Градусе легенды ходили. И многие дремучие обыватели при словах «судебно-медицинский морг» представляют себе страшных, огромных, лысых и бородатых чудовищ, отличающихся особым цинизмом. А вот я вам сейчас кое-кого покажу.

Иван Никандрович нажал кнопку селектора и произнес:

– Флора Николаевна, голубушка, вас не затруднит зайти ко мне?

Руслан терпеливо ждал, не задавая вопросов, чтобы не испортить Деду Мороза удовольствия от фокуса, которым тот явно собирался поразить воображение молодого, но уже такого «отсталого» журналиста. За дверью зацокали каблучки, и в кабинете появилась женщина. Если Дед Мороз хотел удивить Руслана, то ему это удалось. Женщине было на вид лет шестьдесят, и молодой человек никогда не видел, чтобы в столь почтенном, по его юношеским меркам, возрасте дамы были такими потрясающе красивыми. Нет, Флора Николаевна не выглядела моложавой, все прожитые ею годы оставили на лице добросовестные отпечатки, которые она и не пыталась скрыть при помощи косметики. Она была просто красивой той самой вечной красотой, которая никуда не исчезает с годами, она лишь увядает, теряет свежесть и яркость, зато приобретает благородную прелесть выдержанного вина. Невысокая тонкая фигурка с осиной талией, точеные ножки в туфельках на высоких каблуках, шоколадного цвета глаза под разлетающимися четкого рисунка бровями, изящный носик, высокий лоб, голова чуть запрокинута под тяжестью длинных густых, с заметной проседью волос, собранных на затылке в тугой узел.

– Знакомьтесь, Флора Николаевна, это Руслан Нильский, журналист, который собирается написать большой материал о работе судебных медиков. А это доктор Григорян, один из наших старейших и опытнейших сотрудников.

Руслан вздрогнул, но быстро справился с собой. Интересно, эта красавица Флора Николаевна – жена того Григоряна или, может быть, мать? Забавно получилось. Хотел обходными путями узнать, где теперь работает уважаемый Патимат Натиг-кызы Григорян, а ниточки сами в руки идут. Вот сейчас и узнаем.

Через пятнадцать минут Руслан уже сидел в маленьком кабинетике рядом с секционным залом, и Флора Николаевна угощала его чаем с крохотными квадратными вафельками с шоколадной начинкой.

– Скажите, Флора Николаевна, в вашей профессии приняты династии? Вот у врачей-клиницистов, я знаю, дети часто идут по стопам родителей и даже, случается, работают с ними в одной больнице или поликлинике, супруги тоже, бывает, вместе работают. У вас так же?

– Может быть, – пожала плечиками Флора Николаевна, – где-то и работают, но не у нас. Я на этом месте служу почти тридцать лет, и ни разу у нас не было ни супружеских пар, ни родственников.

«А Патимат Натиг-кызы Григорян? – чуть было не сорвался с языка Руслана вопрос, но молодой человек вовремя остановился. – Неужели просто однофамилец? В сибирской глуши, в одном и том же учреждении работают два человека с одной и той же армянской фамилией? Что-то слабо мне верится в такие совпадения».

Он задавал заранее заготовленные вопросы, и хотя на столе стоял включенный диктофон, на всякий случай дублировал ответы в блокноте. Доктор Григорян рассказывала о своей работе увлеченно и с удовольствием, вспоминала интересные казусы, описывала отношения судебных медиков со следователями, попутно отвечая на бесконечные телефонные звонки.

– Вот, кстати, яркий пример, – с усмешкой произнесла она, в очередной раз положив трубку. – Следователь. Ему не терпится узнать результаты вскрытия. Тело привезли только вчера, так он бомбардирует меня звонками со вчерашнего вечера, как будто экспертиза может быть готова через час после начала работы. Я понимаю, ему преступление раскрывать надо, ему нужна информация, и как можно быстрее, но ведь наша работа – это не просто вскрыл, посмотрел и увидел, это же огромное количество всяческих проб и анализов, на которые нужно много времени, особенно если делать посев…

Флора Николаевна сняла трубку и набрала номер.

– Лариса, мне только что Синицын опять звонил… Распечатываешь? Хорошо, занеси, я подпишу.

Через пару минут в кабинетик влетела растрепанная девчушка с пластиковой папочкой в руках. Флора Николаевна вынула из папки текст заключения и стала бегло его просматривать.

– Деточка, я тебе уже в прошлый раз говорила, слово «кызы» пишется с маленькой буквы, – недовольно упрекнула она девушку.

– Извините, – покраснела Лариса, бросив на Руслана заинтересованный взгляд, – я опять забыла. Переделать?

– Не нужно, только в следующий раз не забудь.

Григорян подписала заключение, вложила его в папку и отдала девушке.

– Позвони Синицыну, скажи, что все готово, может забирать. Если сам приедет, ко мне его не пускай.

– А с конфетами что делать? Он же опять огромную коробку приволокет для вас, – простодушно спросила Лариса и тут же, испугавшись, что сболтнула лишнее, залилась еще более густой краской.

– Отнесешь в приемную к Ивану Никандровичу.

Девушка выскочила в коридор, а Флора Николаевна с улыбкой покачала головой:

– Синицын у нас самый торопыга, я вам уже говорила, только тело доставят – и он через час начинает названивать. Но зато почему-то считает, что обязан носить эксперту конфеты за быстрый результат. Можно подумать, если бы он не душил нас своими телефонными звонками, то анализы делались бы в пять раз медленнее. Вообще-то он очень добросовестный следователь, но зануда редкостный, я стараюсь его избегать. Свои постановления о проведении экспертизы всегда сам привозит и дотошно начинает объяснять, что его интересует. Ведь все его вопросы в постановлении сформулированы, там все написано, так нет, будет стоять над душой и два часа долдонить, как будто мы все тут пацаны и девчонки зеленые, не разберемся, что к чему. А потом приезжает с конфетами и опять два часа благодарит. Такой, знаете ли, зануда, но трогательный в своей любви к работе. На него невозможно сердиться, но и общаться с ним тоже невозможно. Приходится искать компромиссы и прятаться от него.

– А почему конфеты не в приемную?

– Пусть там лежат. Будет праздник какой-нибудь или день рождения у кого-то из сотрудников – все вместе чайку выпьем. У нас такая традиция – все подношения в общий котел. Зато на совместные чаепития можно не тратиться, всегда есть и конфетки вкусные, и печенье импортное.

– Флора Николаевна, у меня дурацкий вопрос, но это от безграмотности…

– Ну-ну, – подбодрила его Григорян.

– Что такое «кызы»? Я ни в одном словаре и ни в одном пособии по криминалистике не встречал такого слова.

Звонкий смех Флоры Николаевны заполнил собой все небольшое пространство кабинетика.

– Господи, Руслан… Ой, вы меня уморили! «Кызы» в азербайджанском языке означает «дочь». «Оглы» – сын, а «кызы» – дочь.

Натиг-оглы это все равно что Натигович, а Натиг-кызы – Натиговна. В обычной речи так и говорят, а в официальных документах полагается писать правильно, как в паспорте записано. У меня очень сложное для России имя – Патимат Натиг-кызы, я его для простоты переделала во Флору Николаевну, так меня все и называют. А в заключении приходится указывать настоящее имя, вот Лариска наша, бедненькая, и не привыкнет никак, она всего неделю работает, думает, что «кызы» – это мое второе имя, вроде как Жан-Жак или Жан-Поль.

Да, Дед Мороз, любишь ты фокусы показывать, да только не знаешь, в каком месте у тебя настоящий фокус получается. Руслан ошарашенно глядел на красивую шестидесятилетнюю женщину и никак не мог смириться с мыслью о том, что это и есть тот самый Патимат Григорян, которого он уже заочно представлял жадным до легких денег армянином и заранее ненавидел.

– Надо же, – наконец выдавил он, – а я почему-то думал, что Патимат – мужское имя.

– Да бог с вами, самое что ни на есть женское! Моя мама – абхазка, в Абхазии это имя очень распространено, примерно как имя Лариса в России. Мама вышла замуж за бакинца, азербайджанского армянина, вот я и получила такой комплект – фамилия армянская, имя абхазское, а отчество азербайджанское. Сама я вышла замуж за сибиряка, приехала к нему в Кемеровскую область и привезла в качестве приданого свое экзотическое имя. Фамилию мою люди выговаривают легко, а на имени-отчестве все время спотыкаются, ни произнести, ни написать правильно не могут.

– А почему вы его поменяли на Флору? Сменить Натиговну на Николаевну – это мне понятно, созвучно, да и на одну букву начинается. Но вместо Патимат было бы логичнее стать, например, Полиной, Пелагеей, – продолжал недоумевать Руслан.

– Видите ли, у имени Патимат есть вариант «Фатима», у татар, например, у узбеков, таджиков. А от Фатимы Флора отстоит не так уж далеко, согласитесь. Начинается на ту же букву.

– Да, конечно, – рассеянно ответил Руслан, судорожно пытаясь сообразить, что ему теперь делать. Такой прекрасный случай подвернулся начать расспрашивать эксперта о ее жизни, семье и так далее, постепенно выводя разговор на 1984 год. Но ведь это не входило в его планы, он хотел сначала собрать сведения о жизни доктора Григорян, проанализировать их, сделать выводы, а потом уже приступать к вопросу о судебно-медицинском исследовании трупа Михаила Нильского. Так как же поступить, действовать по намеченному плану или на ходу менять схему?

– Простите мне мою бестактность, Флора Николаевна, а почему вы не уходите на пенсию? Не отпускают?

– Откуда такой странный вопрос? – удивилась Григорян. – Вы хотите сказать, что я выгляжу древней старухой, из которой песок сыплется?

– Нет, что вы, вы великолепно выглядите. Просто женщины обычно стремятся поскорее уйти на пенсию, как только возраст позволит, чтобы заниматься домом, детьми, внуками.

– Моими внуками заниматься не нужно, – снова засмеялась Флора Николаевна, – в нашей семье приняты ранние браки и ранние дети. Я сама вышла замуж в восемнадцать, а в двадцать один год у меня уже было двое детей, которые, следуя традиции, сделали меня к сорока двум годам трижды бабушкой. Внук сейчас в армии, обе внучки – студентки. Муж, хвала господу, много зарабатывает, так что у нас есть возможность держать домработницу, и мои хлопоты по дому никому не нужны. Так что я – счастливый человек, могу заниматься своим любимым делом, которому отдала всю жизнь.

Так, значит, муж хорошо зарабатывает. Интересно, чем это он занимается? Зарабатывает столько, что семья имеет возможность держать домработницу. Нехило, господа медики! А может быть, дело не в том, сколько зарабатывает муж доктора Григорян, а в том, сколько денег приносит домой она сама? Иными словами, дело, может быть, в том, что уважаемая Флора Николаевна, она же Патимат Натиг-кызы, за деньги изготавливает липовые результаты вскрытия криминальных трупов, подгоняя их под естественную смерть или под несчастный случай, наступивший вследствие неосторожного поведения погибшего, находящегося в состоянии сильного алкогольного опьянения. А, Флора Николаевна? Может ведь такое быть? И вы действительно счастливый человек, потому что ваше любимое дело приносит вам не только профессиональное удовлетворение, но и немалую прибыль. Уровень преступности в последние годы сильно вырос, количество убийств возросло многократно, в стране идет передел собственности, криминальные группировки дерутся друг с другом, пытаясь отхватить себе кусок пирога пожирнее, и в такой обстановке куда как важным становится превращение очередного убитого конкурента в жертву его же собственной неосторожности или подкачавшего здоровья. С этого и следователи свой навар имеют, и судьи, и, уж конечно, эксперты, устанавливающие причины смерти.

– А муж ваш чем занимается? – спросил Руслан, утаскивая из блюдечка еще одно шоколадное лакомство.

– Муж? – Она как-то странно взглянула на Руслана, с трудом подавив улыбку. – Он, видите ли, музыкант. На виолончели играет.