1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
Они возвращались вечером с концерта «Аквариума»:
			
– Гребенщиков – это гений, разумеется!.. – когда в темном проходе между домами качнулись навстречу три характерные фигуры:
			
– Закурить будет?
			
Неожиданность сквозила угрозой; хотелось верить, что все обойдется, ерунда.
			
– Извините, я не курю, – голос Игоря прозвучал вежливее и сокрушеннее, чем хотелось бы.
			
– А десять рублей?
			
– Жалеешь?..
			
Центр композиции, крепыш-коротыш в кожанке и шляпе («Холодно же. Денег на шапку нет, бедный, форсит, чем может», – успело машинально промелькнуть в голове) сунул руку в карман, там металлически щелкнуло; крайние двинулись на полшага вперед. Валя заслонила Игоря:
			
– Не троньте его!
			
– Трогать будем тебя, – открыл коротыш.
			
– Чо ж – она тебя любит, а ты за нее не тянешь, – укорил Игоря крайний, явственно отводя руку для простецкого маха в ухо.
			
Для интеллигента всегда болезненна мысль о физической расправе. Настолько болезненна, что вытесняет прочие мысли и рефлексы и парализует. Чтоб оказать сопротивление неожиданному, опасному и превосходящему противнику – надо иметь крепкие нервы или постоянный бойцовский навык: интеллигент не имеет ни того, ни другого.
			
Глумливые смешки и опасные жесты достигли грани кошмара: нас, сейчас, здесь, за что, не может быть, неправда! Бежать? Но вдвоем не убежишь. Беззащитность ужасала.
			
Валина внешность была удостоена высокой оценки в крайне унизительной форме. Игорь молчал.
			
– А я бы на твоем месте его не защищал, – сказал ей коротыш. – Он ведь тебя не защищает, а? Что, обосрался, кавалер?
			
Вслед за чем крайний навесил кавалеру в выцеленное ухо, и темнота для последнего расцветилась искристым фейерверком. В секунды, пока он был оглушен, Валя ощутила безмерно оскорбительные похлопывания по местам, в лицо ей выдулась струя дешевого табачного дыма, насмешливое:
			
– Нич-чо, трахать можно… мотайте, чего перебздели!
			
И скрип снега за спиной: сцена окончилась.
			
Подобное унижение способно испортить мужчине всю жизнь. И пусть Валя уверяла, что Игорь молодец, не стал связываться с бандитами, показывала сочувствие, жалость, облегчение, мол, все нормально, он подыгрывал; чудовищная неловкость осознавалась непоправимой, неизбывной.
			
Чего испугался, терзал он себя, возвращаясь. Ну, набили бы морду. А если б пырнули? Вряд ли до смерти… героем бы выглядел. Обгаженность…
			
			* * *
			
			
– Леня, – спросила жена, – как же так выходит? Человеку говорят: ты подлец, а он отвечает действием: зато я сильнее тебя; и еще остается прав перед людьми. Бред! Слабый не виноват в своей слабости! А если он – хороший, умный, тонкий, добрый, любящий? Несправедливо: почему столько выгод победителю?
			
– Господь Бог создал людей слабыми и сильными, а полковник Сэмюэл Кольт создал свой револьвер, чтобы уравнять их шансы, – с удовольствием процитировал Звягин.
			
– Горе побежденным! – воздела руки жена. – И милость к падшим призывал! А как же Христос: прощать обидчику и подставлять вторую щеку?
			
– Святые не имеют детей, – пожал плечами Звягин, – а человечество хочет жить. Заметь – грех тоже привлекает женщину.
			
– Порочная привлекательность. И чем же привлекает?
			
– А тем, что грешащий имеет силу, храбрость, страсть достаточную хотя бы для того, чтобы нарушать общепринятую мораль. Величина, смысл, ценность человека определяются тем, насколько он способен переделать мир, – Звягин оседлал любимого конька – или сел на диван, смотря в какой плоскости рассматривать действие. – Вначале все было просто: побеждал сильнейший, он мог прокормить семью, продолжить род, охранить его от врагов и опасностей. Затем в преобразующую силу все больше превращался ум; недаром женщины испытывают интерес к умным мужчинам…
			
– Господи, как политинформацию читает, – поморщилась жена, подруга боевая дней суровых, дух един и плоть едина.
			
– Молчать и слушать старших по званию, – приказал Звягин. – Тот, кто доказывает свою правоту физической силой – по-природному исконно прав: он доказывает, что значительнее своего обидчика и врага на Земле…
			
Победа привлекает женщину – да! Потому что доля мужчины на Земле побеждать! Силой, умом, страстью! Выдержкой, волей! Побеждать – значит переделывать мир, оставить свой след, реализовать свои возможности. Это и есть удел и назначение человека.
			
Вклад женщины – принадлежать к роду победителей, продолжить его, тем самым – продолжить передел мира, обеспечить саму возможность этого передела, рожая победителей.
			
И женщина инстинктивно стремится к мужчине, в котором победительное начало выражено сильнее. Ведь любовь – проявление инстинкта жизни, а жизнь это самореализация и передел мира.
			
– А почему любят богатых?
			
– Богатство – свидетельство силы человека в этом мире.
			
– А знаменитых?
			
– Слава – свидетельство значительности человека.
			
– А красивых? – Жена торжествующе посмотрела на замолкшего в затруднении Звягина.
			
– Красота – это тоже значительность, – нашелся он. – Красивый многим нравится, он заметен, ему легче идут навстречу, он ценен уже сам по себе.
			
Да… Так если мужчина избит тремя хулиганами – это не поражение в глазах женщины: ну, втроем они сильнее физически, вот один на один – еще посмотрим. И побитый одним, но не сломленный, неукротимый, – он тоже победитель: в конце концов не он, так дети его своей неукротимостью и устремленностью добьются любой цели. А вот струсивший, отступивший – он проиграл, он слаб духом, и в глазах женщины падает. Ум и благородство на словах – дешевы. Ибо трусость – означает непригодность мужчины в борьбе, которая есть жизнь, добиваться своего, оставлять след в жизни. Трус слаб всегда, потому что трусость не дает ему возможность реализовать силу. Наверное, ничто так не отвращает женщину от мужчины, как трусость.
			
– Ты у нас известный храбрец, – засмеялась жена.
			
– Чашку кофе храбрецу! – велел Звягин.
			
			26. Не имей сто рублей
			
			
– Одолжи у него стольник, – посоветовала Лариса. – А лучше двести-триста.
			
– Зачем? – изумилась Валя.
			
– Посмотреть – даст или нет.
			
– Зачем? Мне не нужно. Если будет – конечно даст. Но если б и понадобилось – я не хочу брать у него, это… нехорошо…
			
Лариса сощурила длинные глаза:
			
– Если женщина для мужчины что-то значит – он рад для нее на все и с деньгами не считается. Надо знать, с кем имеешь дело. Просьба о деньгах прекрасная проверка чувств.
			
Совет был неприятен: презренные уловки!.. Но – верен… Валя разыгрывала в воображении сцену: срочно продается, скажем, фирмовая куртка. А отдаст – постепенно, со стипендии, отдаст.
			
В Дом журналистов, место престижное, для посвященных, Игоря пускали без пропуска, здороваясь: знали. Потягивая внизу в баре кофе, Валя, невольно кося по сторонам, где обычные на вид люди запросто разговаривали о публикациях и командировках, спросила как можно небрежнее, ввернув в удобную паузу:
			
– Кстати, ты не мог бы немного одолжить мне?
			
– Сколько? – улыбнулся он готовно.
			
– Ерунда. Сотни две. (Улыбка его стала резиновой). Даже полторы.
			
Игорю казалось, что он ничем не выдает себя.
			
– Прямо сейчас?
			
– Если можно – завтра.
			
Вот оно. Лариса права. Девочка рассматривает его как дойную корову. Не удержалась. Раз у него машина, раз она ему нравится – деньги и подарки разумеются сами собой.
			
С оттенком внутреннего презрения (ожидал, ожидал подобной просьбы) шутливо вздохнул:
			
– У меня нет столько в наличности.
			
Она как бы не придала значения ответу:
			
– Ну, может быть, снимешь со сберкнижки.
			
Откуда она знает про его сберкнижку? Да и много ли там…
			
– Какие сбережения у нищего аспиранта, – вздохнул он.
			
– Мне казалось, ты такой бережливый, организованный, – протянула Валя, подпуская нотку разочарования. – Я бы могла взять у родителей, но они и так на меня тратятся.
			
«Но незачем посвящать их в мои траты», – перевел он ее слова.
			
Ему хотелось смягчить ситуацию, спустить на тормозах, но Валя вперилась испытующе – внутренняя неловкость нарастала.
			
– Ты не бойся – я отдам, – произнесла она сакраментальную фразу, пахнущую ледяным насмешливым леденцом.
			
«Значит, если б мне понадобились деньги, пришлось бы вот так унижаться, и после длительных раздумий и взвешиваний он бы осчастливил золотым дождем на сумму в двести деревянных. И не чувствует, что сейчас получит в рожу свой поганый журналистский кофе!»
			
Когда двое не понимают друг друга – непонимание взаимно.
			
«Значит, она уже считает естественным располагать моими деньгами? Дает понять, что не тратить больше, чем было, на такую заметную девочку – фи? Или – намек, что такая сумма сделает ее покладистей? Материальный эквивалент ее благосклонности? Да, раз богат, родители не нищие – что ж будущей родственнице не пользоваться деньгами?»
			
Он опасался и вызвать презрение, и поступить неверно, и поссориться; сыграл, как всякий нерешительный человек:
			
– Завтра принесу, – и легко расслабил улыбку.
			
– А… триста сможешь? – наиграла она.
			
– Конечно, – проглотил он.
			
Сомнения ее рассеялись: конечно, откуда у него столько при себе! На миг вновь почувствовала себя влюбленной, глаза ее сказали об этом. Он щедр, добр, бескорыстен, даже не спросил ее ни о чем.
			
Выражение ее глаз как раз укрепило Игоря в подозрениях. Она даже не считает нужным скрывать, что рада деньгам и за деньги согласна любить его. Презренье, государь, презренье! Мелкая шантажистка, динамщица, хищная плотвичка.
			
Результатом мучительных размышлений явился назавтра компромисс в сто рублей.
			
– Извини… это все. что было у меня на книжке (вранье). И стипендия еще нескоро.
			
– Спасибо! Но… – Валя спрятала деньги. – Мне срочно. Мне нужно! – с чувством и значением сказала она.
			
Он смутился, похолодел. Нужно. На что? Лечение? Она кому-то должна? Комплекс содержанки?
			
– На что? – вслух произнес он.
			
«Вот и спросил. Вот и все благородство. Жаден, подозрителен, лжив… противен!»
			
Объяснение про куртку прозвучало очень детально и неубедительно. Эта неубедительность окончательно доказала несчастному, что его водят за нос, причем в неизвестную сторону водят!
			
– Я боюсь, что в ближайшие дни у меня не будет такой суммы, – размеренным голосом подал он отрепетированный текст.
			
«Вот и отказал. И дал понять, сколько именно я для него стою. Господи, да он же мелок!..»
			
Через несколько дней она вернула деньги с милой благодарностью, сделав вид, что все в порядке.
			
			27. Женские преимущества
			
			
За цепью случайностей всегда кроется чья-то воля – будь то воля провидения или конкретных лиц. Ларику нужна была Валя, Ларисе – Игорь, и две эти вполне разумные силы исподволь и непреодолимо растаскивали нашу пару в разные стороны.
			
Очередное конкретное лицо появилось при дружеском застолье Игоревой компании. Лицо было длинноносое, худое и слегка асимметричное. Обладательница подкачавшего лика искупала некоторый недостаток природных данных избытком французской косметики и сдержанной ослепительностью туалета – по последней парижской моде!
			
– Знакомьтесь – Лена, – представила ее Лариса. – Моя подруга. (Лицо подруги чуть поморщилось, что не приблизило его к симметрии.) Мы вместе отдыхали на Пицунде.
			
Лена подала руку высоко – при желании можно было счесть ее поданной для поцелуя. Игорь, помедлив, ограничился пожатием, и колебание его от Вали не укрылось.
			
Расселись, и Лена оказалась напротив Игоря, имея полную возможность одаривать его взглядами столь же долгими, сколь претенциозными обдавались остальные.
			
С дефицитов и политики речь естественно перетекла на заграницу.
			
– Когда я в последний раз была в Лондоне, англичанка, в доме которой я жила, удивлялась: «Как, вы не знаете, сколько фунтов сегодня потратили?» Я спрашиваю: «А вы знаете?» И она называет с точностью до пенса?
			
Лена настолько не сомневалась, что является центром компании, что ее и стали воспринимать как таковой: неоспоримые преимущества наличествовали. Красочные картины забугорья разворачивались небрежно, как надоевшие карты соседнего района:
			
– Но даже немецкую аккуратность нельзя сравнить с французским скупердяйством. Считают каждый сантим, выгадывая на всем: позвонить по телефону из гостей – вот и полтора франка экономии.
			
– А хороши ли француженки? – сунули неотвратимый вопрос.
			
– Франция и Париж – разные вещи, говорят французы. Самые дорогие парижские манекенщицы – шведки и американки. Парижанки похожи на серых мышек… но – обаяние! но – шарм! но – макияж!..
			
Игорь плавал в беседе. Валя сидела на втором плане.
			
Зашевелились, разбрелись, начали танцевать. Игорь осведомился у Ларисы:
			
– Кто эта болтунья длинноносая?
			
– А что?
			
– Так. Она что, такая выездная?
			
– Она дочка академика Петрищева. Единственная и незамужняя, если это тебя интересует.
			
Слоистый дымок, розовый от торшера, уплывал в дышащую морозом, форточку. Улучив минуту, Лариса шепнула Вале:
			
– Не ревнуй: это чисто деловой интерес.
			
– Да?
			
– Он строит карьеру, а Леночкин папа при желании может все устроить в два счета.
			
– Что – все?
			
– Хорошее место, докторскую в тридцать лет, кафедру…
			
– Но, видимо, он стал бы стараться лишь для собственного зятя?
			
Лариса замялась; пропустила смешок:
			
– Ты ведь не допускаешь, что он променяет тебя на такую…?
			
– Боюсь, мне нечего противопоставить ее преимуществам.
			
Вечер был разбит. Осколки составили новую картину, как стекляшки калейдоскопа.
			
Вообще для того, чтобы соперник потерпел фиаско в любви, не надо прикладывать никаких дополнительных усилий. Достаточно лишь обратить внимание на ошибки, которые он обязательно наделает (как делает их каждый). Подожди, пока он сам выроет себе яму.
			
Игорь продолжал рыть себе яму с усердием китайского землекопа.
			
– Вы меня проводите? – спросила (позволила! предложила?) Лена. Он слегка засуетился на месте.
			
В голове всегда есть место расчету – в первом ли ряду, в пятом ли… Карьера для аспиранта! Цепь поступков уже рисовалась ему. Другое дело – он отнюдь не был готов совершить их все. «Если бы…» – мечтания обычные: если б женился на дочке министра, если б вылизал тому-то… Большинство «если» сразу и навсегда переходят в область нереализованных возможностей: нельзя винить человека в том, что разум его отмечает реальные средства для достижения цели; так мысль о подлости не равна ее совершению.
			
Но для Вали подлость его высветилась, как прожектором. Заискивать перед уродиной!.. А что – удачный брак, родители в восторге, и чтоб подняться на ступеньку вверх, изволь спуститься на голову вниз. Как видим, мысль ее изрядно опережала события – что и свойственно горячей юности.
			
Игорь пошел провожать Лену до такси, чувствуя себя обольстителем с той стороны, что была обращена к ней, и предателем – с той (задней!), что была обращена к Вале. «Ничего страшного, подумаешь. Перетопчешься!»
			
«Можно любить бандита, подлеца, но не лакея!»
			
Когда он поднялся обратно, ее уже не было.
			
			28. Как теряют батальон
			
			
– Девочка хорошая, но надоела.
			
– На вид она недотрога.
			
– Черти в тихом омуте.
			
– Это пикантно. И долго ты ее приручал?
			
– Три вечера.
			
– Совсем ручная?
			
– Абсолютно. Исполнение всех фантазий.
			
– Ты пресыщен, если собираешься ее бросить.
			
– Пока не хочется расставаться с ней вообще. Так, иногда…
			
– Уступи мне!
			
– Прошу. Сколько дашь? (Смешок)
			
Первый голос из-за тонкой двери ванной принадлежал Игорю, другой – его приятелю Алексею. В руках Вали покосился поднос с грязной посудой, который она несла на кухню: звякнули вилки и ножи. Этот вечер, проведенный вместе по инерции, был явно лишним. Инерция уже разносила их.
			
Фанфаронство – признак бессилия, но оскорбленная девушка мало способна к логическому анализу. Не было желания вышибить тонкую дверь, увидеть лицо и плюнуть в него; не было даже омерзения. Лишь легкая спокойная пустота там, в груди, где раньше что-то было.
			
			* * *
			
			
– То-то он, поди, удивляется, куда пропала несуществующая дочь академика Петрищева, – засмеялся Джахадзе.
			
– Каждому свое, – безжалостно сказал Звягин, разворачивая газету.
			
– Слушайте! – возвестил Гриша, не отрываясь от зачитанной книжки. – Прямо к месту: «Женщину теряешь так же, как теряешь свой батальон: из-за ошибки в расчетах, приказа, который невыполним, и немыслимо тяжелых условий. И еще из-за своего скотства». А?
			
– Это еще что за любовник-милитарист? – удивился Звягин.
			
– Эрнест Хемингуэй. «За рекой, в тени деревьев».
			
– Настоящий мужчина не допустит скотства, – поднял палец Джахадзе.
			
			29. Напоминать о себе надо своевременно
			
				
					
Железный лес в стране чудес
					
И иней на ресницах
					
Обманный сон венчальный звон
					
Пусть счастье ей приснится
					
Ей дни легки и сны крепки
					
И счастье спит, доколе
					
Мы план клянем, ей строя дом.
					
Нет доли в чистом поле.
				
			
			
Стихотворение называлось «Стройплощадка». Фамилия с несомненностью свидетельствовала, что написал его Ларик.
			
– Валька, так это он? – подруга ткнула в газету.
			
Легкий укол ощутила Валя. «Смену» читал весь Ленинград.
			
Значит, он не пропал без нее, не уехал, – он печатает стихи, его теперь знают… Тень обмана, шорох кражи язвили ее: из-за нее он пишет стихи, она вдохновила его, – а сама вот, здесь, одна. Стихи по праву принадлежат ей, одной из всех, а она должна делать вид, что не имеет к этому отношения!.. Если б он продолжал бегать за ней – можно повести носом, отвернуться презрительно; или наоборот – показать признательность, здесь ей было бы приятно… и вот – набрался чувств, и теперь выставляет их напоказ.
			
Пренебрежительно повела плечиком, вернула газету:
			
– Так себе стишки… ничего.
			
– А ты знала, что он пишет? – Полгруппы уже запрудили коридор, заглядывая друг другу через плечи.
			
И – гордость: все знают, как он по мне сох.
			
– Понятия не имела. – Спохватилась, что, значит, чего-то самого ценного, важного в нем не знала: – Я никогда этому не придавала значения. – И опять прозвучало плохо: не придавала – значит, не разглядела, не поняла, а теперь поздно…
			
Она была слишком женщиной, чтобы не сомневаться в реакции подруг: он талантливый, пробросалась, и с Игорем не вышло у тебя, больно много о себе мнишь, так тебе и надо…
			
Вечером она взяла газеты с отцовского стола, вырезала стихи и спрятала в старую тетрадку. Думала: вспоминала… Хотелось, чтоб он позвонил, просил о встрече, приполз на брюхе, виляя хвостом… и тогда можно было бы посмотреть, что с ним делать. И чего он исчез… дурачок. Нет – она же сама его оттолкнула, заставила уйти. Да не нужен он ей, надоеда! Но чего стоят все его клятвы, чувства… Ей и сейчас достаточно пальцем шевельнуть! Ой ли – достаточно?.. Возмутительно, что он смеет хорошо жить без меня, когда мне не очень хорошо, – так можно было бы сформулировать итог ее размышлений вечерних, предсонных…
			
Если Ларик надеялся на подобный успех своего литературного демарша, то он мог поздравить себя с полным успехом.
			
Хотя поздравлять, по совести, следовало Звягина. Ибо отношение Ларика к стихам ограничивалось подписью фамилии.
			
Стансы сии явились плодом труда всего семейства, апофеозом коллективного начала в литературном творчестве: Звягин задавал тему, дочь перерывала библиотеку в поисках подходящих строк как источника вдохновения и подражания, а жена мечтательно выводила слова. На лучшие рифмы объявлялся конкурс. Результат превзошел скромные ожидания инициаторов.
			
– Ты смотри! – поразился Звягин. – Вполне приличные стихи накатали – за один вечер. – Он задумался. – Эдак через пару месяцев можем сборник отнести в издательство! А что? – развеселился, – пристроим. Не хуже других.
			
– О, какая ужасная графомания, – сказала жена, берясь за виски.
			
Дочь же переписала их с намерением обнародовать завтра в классе, каковая попытка и была Звягиным пресечена в корне:
			
– Поэзия есть таинство, и таинством останется. Предназначено исключительно для печати.
			
Механизм опубликования, столь мучительно-загадочный для начинающих поэтов, был продернут с четкостью автоматного затвора: звонок знакомому журналисту. Какой журналист не захочет отслужить хорошему врачу – хоть тем малым, чем может? Социальная значимость человека определяется тем, что он может для тебя сделать – а врач может много. Вирши молодого рабочего в газете – услуга нетрудная, безобидная, ответсекр «Смены» – приятель однокашника, тесен литературный Питер, все свои; через три недели напечатали.
			
Ларик получил двадцать два рубля гонорара. Гонорар Звягин отобрал, заметив, что деньги принадлежат тому, кто их заработал, с Ларика еще причитается за рекламу, а пойдет все на покрытие накладных расходов. К расходам относился кофе, ненавязчиво перешедший в ужин, со знакомой редакторшей телевидения.
			
– Познакомь с ведущей «Музыкального ринга», – попросил он, щелкая зажигалкой у ее сигареты и гипнотизируя официанта.
			
– С Тамарой Максимовой? Зачем?
			
– Хочу задать вопрос во время передачи.
			
– Ты? Какой? Спроси так!
			
– Повторяю для особо одаренных:…
			
– Ты хочешь попасть на экран? А тебе на что?
			
– Хочу устроить одного знакомого.
			
– Кто такой? А сколько ему лет?
			
– Двадцать. Молодой рабочий.
			
– Это не так сложно. Интригуешь, как всегда? Боже, из каких сапог они вырезали этот бифштекс?..
			
И через неделю после публикации стихов (время расчислили грамотно), когда Валя сидела перед телевизором, внимая «Бригаде С» на ринге, прозвучало:
			
– А теперь вопрос от сектора «Б»! Сектор «Б»! – На экране встал Ларик – уверенный, улыбающийся, в тонком сером свитере под замшевой курткой, и спросил (она на миг поплыла):
			
– Вам не кажется, что ваш лобовой напор на нехитрый, иногда и примитивный смысл песен снижает их уровень как искусства?
			
Все дальнейшее она воспринимала под легкой шандарахнутостью. Когда камера шла по лицам в зале, еще два раза видела Ларика.
			
Он выглядел прекрасно. Он был почти знаменит. Это задевало. Ей было бы приятнее, если б у него все было плохо. И одновременно – совесть тенькала о зле, причиненном ему. Захотелось позвонить и сказать, что рада за него и просит прощения – но так сказать, чтоб понял, что она живет лучше него и он ей не нужен.
			
			30. Обходите цель с фланга
			
			
Пара из Валиной группы шествовала после занятий по заснеженной набережной: навстречу – о, случайно? – Ларик с двумя друзьями.
			
– О, Ларик! Ты стал знаменитостью у нас!..
			
– Привет, Нин! Как дела? – Отмахнулся от поздравлений: – Знакомьтесь: Володя… Коля…
			
Представленные Володя и Коля изобразили на лицах максимум мужского обаяния.
			
Нашлось время, поскольку нашлось желание, а почему нет, – отправились в «Гном» пить кофе. Очередь сближает людей: пока достоялись и сели с чашками и разговор наладился. Направленность разговора была отчаянно интеллектуальной – со студентками Института культуры о чем же и говорить, как не о культуре. Снятые пенки образования взбились в причудливый коктейль: двенадцатитоновая музыка (что за монстр!?), ранняя смерть Пресли, проблемы градостроения, перспективы архитекторов у нас и у них, зарплаты руководителей самодеятельных коллективов, – обсуждение было в высшей степени компетентным.
			
Умный Володя был сервирован как студент строительного института, правда, перешедший на заочное и сейчас работающий вместе с Лариком.
			
Девочки торопились читать учебники не настолько, чтоб не пойти в кино. Следующая встреча была установлена естественным порядком.
			
(- Валька, а знаешь, на кого мы наткнулись вчера на улице? На твоего Ларика! Ну, не твоего, бывшего. Отлично выглядит. Прикинут. Кстати, интересные ребята, есть о чем поговорить.
			
То-толк под сердце. Не изменяй небрежного выражения, шути!)
			
…Гостей принимали в чинно уютной не по-общежитски комнате. Этикетка на бутылке была благопристойной. Еда – вкусной.
			
– Архитекторы сродни политикам, – беззастенчиво пересказывал Ларик даденную Звягиным книгу. – И те и другие заставляют людей жить в среде, которую организовали по своему разумению.
			
Он твердо помнил три фамилии: Ле Корбюзье, Оскар Нимейер и Вальтер Гроппиус. Вальтер, как явствовало из имени, был немец, Корбюзье, по тому же принципу, француз, и Нимейер построил Бразилиа. Главное было не перепутать и огибать неудобоваримые вопросы.
			
Опасения были излишни: образование слушательниц пополнялось на глазах. Эрудиция Ларика сверкала вне подозрений и даже приблизилась к опасной грани занудства: не сильно ли умный, будь проще – и к тебе потянутся люди.
			
Студент Володя был проще: рассказал пару анекдотов и попросил гитару; настроил, подренькал, кивнул Ларику свойски-уважительно:
			
– Давай твою.
			
Песенка была куда как незатейлива, и к тексту ее, равно как и к музыке, Ларик имел столь же косвенное отношение, как и к стихам, принесшим ему весьма относительную славу.
			
Нине он определенно нравился. Всей позой она выражала это.
			
Старая, как мир, комедия «ревнуй к подруге».
			
Вале пересказали в подробностях. Женской интуицией она допускала возможность подобной игры, но когда задеваются чувства – доводы рассудка бессильны. Ларик и она продолжали существовать в параллельных мирах, раздражения и неприязни не было в помине; и его мир начал наводить какое-то магнитное поле на мир ее.
			
Неслабое ощущение вызвало явление Нины в институт в заячьем тулупчике визг моды сезона.
			
– Нинка, где достала?
			
– Фирма!
			
– И за сколько?
			
– Двести рублей. Ничего особенного. Ларик принес. У них в общаге срочно продавался.
			
Удар был точен. Тулупчик пришел именно за свою цену, – чтоб никакого чувства обязанности, никаких подарков и услуг. То, что Звягин подключил свою знакомую, а та – продавщицу в комиссионке, никого не касалось; поди найди такой.
			
Игла вошла, заноза ощутилась: в Вале шевельнулось пренебрежение к недолговечности его чувств, к малоинтересности Нины, не стоившей ее, Вали, ни в чем, и легкая зависть, что у нее этой вещи нет и никто не достанет, и обида на свою неудачливость, и ревность, – ревность? да нет, что за ерунда!..
			
– Тебе хочется ее видеть? – мягко спросил Звягин.
			
– Конечно, – Ларик вертел чашку.
			
– Этого нельзя. Еще не время.
			
– Понимаю.
			
– Выбрось ее из головы! Выбрасывай каждый день!
			
– Я так и стараюсь.
			
– И делать будешь то, только то, что я сказал.
			
– Я так и делаю.
			
– В бассейн ходишь? Под кварцем загораешь? Ты должен быть сильным, красивым, веселым, уверенным в себе, понял?
			
			31. И если ты своей владеешь страстью, а не тобою властвует она
			
			
«Я схожу с ума. Я боюсь не выдержать. Я хочу видеть тебя ежечасно, ежеминутно. Я люблю тебя. Я думаю о тебе все время. Я помню тебя постоянно, я помню тебя всю, у меня темнеет в глазах, все валится из рук, хочется заснуть, забыться, я устал, я смертельно устал от боли, от муки, у меня нет сил. Какая пытка – знать, что в любой миг я могу схватить такси и через полчаса увидеть тебя, успеть тебя обнять, сказать, что я люблю тебя- а там будь что будет. Я говорю с ней… с Ниной, а сам плохо соображаю, что говорю, смотрю на нее – и не вижу, но все-таки мне легче с ней, это отвлекает, помогает забыться, и на миг забудешь, зачем это все – и вдруг покажется, что все нормально, что продолжается жизнь, что ничего страшного нет в том, чтобы быть без тебя… А потом вдруг накатит черное, ледяное, страшное – неужели можно прожить без тебя всю жизнь, состариться без тебя, исполнится двадцать пять лет, и тридцать, и сорок, и пятьдесят, старость, все прошло, ты замужем за другим, дети, внуки, седые волосы… я не вынесу этого, не смогу, я хочу умереть, что толку жить, когда утром просыпаешься с мукой, каждый новый день – тоска, боль, тяжесть, и хочется сбросить этот груз, вздохнуть один раз спокойно всей грудью – и уйти, заснуть, забыться. Я не могу без тебя жить. Мне незачем без тебя жить. Мне не хочется без тебя жить. В жизни без тебя просто нет ничего хорошего. Чего ради… Но можно тебя вспоминать. У тебя сияющие глаза, У тебя такой чудесный смех. У тебя такие маленькие теплые руки. У тебя самая гладкая кожа в мире. У тебя такая узкая талия. Лучше не думать, это слишком больно. Ты с ним. Ты была с ним. Как я могу это пережить. Я жив, я не сошел с ума. Но когда боль чуть утихает, я сам начинаю вновь вспоминать о тебе, и вновь и вновь переживать все, что было, и грезить обо всем, чего не было. Зачем я стремлюсь к этой боли, лишь только она чуть стихнет?.. Ты не мучила меня, ты ни в чем не виновата, ты такая, какая есть, ведь ты ничего мне не обещала, ни в чем не обманывала, ничего у меня не просила, я сам, я все сам. Мне не в чем винить тебя, я благодарен тебе за все, за то, что ты есть, за то, что была со мной, за то, что я узнал, что такое счастье бывает в жизни, за то, что люблю тебя, за то, что были минуты, когда я верил, что ты меня любишь… Мне не жалко будет умирать – я узнал то, что мало кто знает, я пережил то, что редко бывает в жизни. Я хочу, чтобы ты была счастлива, чтобы у тебя все было хорошо, ты достойна лучшего, чем я, я не стою тебя, ты встретишь лучше, умнее, сильнее, красивее, достойнее, но ты никогда не встретишь того, кто будет любить тебя сильнее, чем я, крепче, вернее, кто примет за тебя столько боли, кто будет счастлив умереть за тебя. Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты была вечно. Принцесса из принцесс, самая красивая, милая, милая, желанная, единственная, любимая моя, любимая, светлая моя, я не могу без тебя жить, не хочу, не буду. Еще чуть-чуть, выдержу ли я еще чуть-чуть, немножко, еще час, еще час, еще день. В конце концов я всегда могу прекратить эту муку, броситься к тебе, увидеть, услышать твой голос… Пусть тогда все будет кончено навсегда, у меня нет сил. Сутки счастья с тобой, несколько часов, один час- и провались все на свете, у меня будет час счастья в жизни, хоть один час. Я сам не понимаю, как я выдерживаю, как я живу, я будто смотрю на себя со стороны, мое тело как чужое, оно двигается, живет… как странно, я не с тобой, почему я здесь, без тебя, зачем я вообще без тебя. Выдержать, выдержать! Я знаю, это мой единственный шанс, держать себя в руках, держать! Милая, любимая, горе мое, судьба моя, счастье, единственная женщина в мире, которая мне нужна, я сделаю все, я все смогу, всему научусь, все вытерплю, я соберу всю волю, зажму все нервы, я буду каменным, холодным, бесчувственным, только бы ты была со мной, была со мной, была моей, девочка моя, свет мой, милая моя, милая, единственная…»
			
– Что-то у тебя глазки затуманиваются? – с издевкой спросил Звягин.
			
Ларик вздрогнул и вздохнул, как очнувшийся от сна.
			
– Запомни: бывают желания продленнее настроения. Хочешь, чтоб тебя любили? Будь сильным!
			
– А это что? – Ларик развернул листок.
			
– Прими сей плод ночей бессонных, – витиевато отвечал Звягин. – И утром, ото сна восстав, читай внимательно Устав!
			
			
«Как добиться любимой женщины:
			
1. Всегда держать себя в руках, иначе крышка. Думать, что делаешь.
			
2. Быть не таким, как все. Выделяться, поражать воображение, иметь какое-то особое качество.
			
3. Изучить все ее сильные и слабые стороны – чтоб уметь на них играть.
			
4. Научиться видеть себя и ее – ее глазами.
			
5. Уметь льстить, уметь вызывать жалость.
			
6. Пока она не стала полностью твоей, ни в коем случае не давай ей почувствовать всей силы своей любви: она должна быть постоянно неуверена, что ты не уйдешь в любой момент.
			
7. Поставь себя существом высшего порядка.
			
8. Берегись чувства принуждения, зависимости, обязанности по отношению к себе: человеку свойственно стремиться к свободе – в данном случае это свобода выбора, свобода распоряжаться собой. А потому она может стремиться избавиться от тебя – даже если ты «лучший из всех» и очень нравишься ей.
			
9. Умей создать ситуацию и обстановку.
			
10. Умей ждать случай – и пользоваться им.
			
11. Никогда ничего не проси: должна захотеть сама.
			
12. Делай меньше подарков: не обязывать ее ничем.
			
13. Никогда не отказывайся ни от чего, что она хочет сделать для тебя. Любят тех, для кого что-то делают, а не наоборот. Она должна реализовать в тебе свои собственные хорошие стороны – и привязаться к тебе поэтому.
			
14. Помни: основной рычаг – самолюбие, основное средство – боль, основной прием – контрасты в обращении.
			
15. Умей сказать «нет» и уйти. Этим никогда ничего сразу не кончается. Откажись от малого сейчас, чтобы получить все позднее.
			
16. Старайся не придумывать и не лгать – но никогда не открывай лжи: это может иметь самые скорбные последствия.
			
17. Добивайся всего – но не смей травмировать ее душу. Не избегай любых средств. Не принимай во внимание сопротивление.
			
18. Обрети культуру секса – как хочешь. Иначе окажется мерзость вместо обещанного блаженства.
			
19. Давай поводы для ревности – но чтоб они не подтвердились.
			
20. Умей показать ей свое презрение.
			
21. Не торопи события.
			
22. Разумеется, выжми все из своей внешности, одежды, речи.
			
23. Перечитывай постоянно:
			
Стендаль, «Красное и черное», «О любви».
			
Лермонтов, «Герой нашего времени».
			
Пруст, «Любовь Свана».
			
Гамсун, «Пан».
			
			32.
			
			
Когда все силы человеческой души напряжены до предела, а переломный период юности ощущается и сознается решающим в жизни, человек способен меняться сказочно быстро.
			
Еще недавно ему не хотелось жить, но своей любовью он был пригвожден к жизни, как бабочка иглой к картонке. Картонка была черного цвета.
			
Недавно внутренняя уверенность в своих глубоких достоинствах совмещалась в нем с абсолютно противоположной убежденной неуверенностью в своих возможностях; что вообще свойственно юности.
			
Он пер вперед и вверх, как штурмовик на форсаже: остановиться сорваться в штопор, но такой и мысли не мелькнет. Он будет архитектором. Он первым приходит на работу и последним уходит. Он уважает себя, и его уважают другие. ОН ВСЕ МОЖЕТ!
			
Энергия и значительность! Значительность и энергия! Он старался чувствовать себя генератором, увеличивающим обороты.
			
			33. День рождения
			
			
Давно не собиралась она никуда так тщательно. Не рисовала глаза так долго. Не поворачивалась столько перед зеркалом, снимая одно и надевая другое. В конце концов, убедившись в своей привлекательности и женской значимости, подумала о Ларике с жалостью. Бедняга, не в первый раз он будет пытаться что-то из себя строить. Ее разбирало любопытство от предстоящей встречи, хотелось взять реванш и поставить все на свои места: она повелительница, он – проситель. Хотя подсознательно предпочла бы, чтоб от роли просителя он отказался. В этом и заключалась ее ошибка: в любовной борьбе, как и любой другой, опасно недооценивать противника.
			
Сбор в общежитии назначили на шесть. Она пришла в половине седьмого: пусть подождет, повибрирует, придет она или нет.
			
Его не было. Еще укол.
			
В комнате шумели, теснились, сдвинули принесенные столы.
			
– Валька, привет! Вечно ты опаздываешь.
			
Веселье раскручивалось, шутки сыпались, тосты имениннице провозглашались… почему он не пришел? Спросить об этом было, разумеется, невозможно. Значит, не очень-то они с Ниночкой и знакомы? Или наоборот боится, что встретит Валю и переметнется обратно? поэтому не пригласила? Или он тоже опаздывает? Душевное равновесие было утеряно, неизвестность раскачивала нервы.
			
– Мальчиков мало, – с сожалением сказала Нина. – Ларик с Володей предупредили, что у них срочная работа, не смогут, наверно. Или – очень поздно, к концу.
			
Так – придет он или нет? Досадно – что, все ее приготовления напрасны? Ведь знал, что она придет – и не смог освободиться? Или – еще придет? Неизвестность затягивалась. Для нее уже имело значение всерьез, придет он или нет, и это злило.
			
Уже кого-то сводили потошнить в туалет, уже убрали столы, и накинули платок на настольную лампу: интим, и загремел маг, когда в дверь постучали.
			
Ввалились Ларик с другом, замерзшие и веселые, со свертками:
			
– Поздравления деятельнице культуры от братства вольных каменщиков! Еще пускают? Извините, раньше – никак: созидаем!
			
Произошло легкое оживление, зазвенели в поисках чистых стаканов, именинница подставила щечку для поцелуев, каковые и были нанесены подобающим образом.
			
Валя старалась не смотреть в ту сторону, но это было неестественно, не замечать – значит выдать себя, надо же поздороваться, позволить ему поймать свой взгляд; она сразу утеряла нить разговора, который вела.
			
Через минуту, адаптировавшись в полумраке комнаты, Ларик заметил ее, кивнул дружески и приветливо, с точно отмеренной дозой радости от приятной встречи – не более; спокойно кивнул. Посаженный рядом с Ниной, он наворачивал из тарелки, в меру прикладывался к стакану и рассказывал с набитым ртом, как вкалывали на оглушающем морозе и добирались потом в кабине трейлера-плитовоза. Он выглядел здесь совершенно освоившимся.
			
Это не могло не задеть. Валя предпочла бы сейчас, чтоб он не приходил. Раньше – почти ее собственность, он был здесь сейчас независим, сам по себе, званый гость: он как бы занял собой часть жизненного пространства, куда ей входить было неловко; таким он стеснял ее. Отнюдь не несчастный – кандидат в знаменитости, ну прямо восходящая звезда. У нее испортилось настроение, ощутилась своя чужеродность окружающему веселью – на которое он, чужой здесь без нее, не имел права!
			
Его шутки определенно нравились девчонкам, они смеялись. «Раньше они его жалели. Осуждали меня за жестокость. Завидовали – во как мальчик стелется. Теперь – торжествуют. Нарочно все подстроили, чтоб меня. уколоть…»
			
Она преувеличивала – но доля правды в этом была…
			
Захотелось уйти… но сделать это сразу было невозможно, не расписываться же в своих уязвленных чувствах. Гордость заставила ее изображать веселье; бутылки на столе еще не опустели. Она смеялась чуть громче, выглядела чуть беззаботнее, чем надо.
			
Ларик не избегал ее, летуче улыбался, парил в собственном пространстве.
			
Увидев ее, он сразу утерял способность соображать. Всей силой воли удерживал последовательность программы: стол, шутки, танцы, разговор с Ниной об архитектуре – это вызубрено, думать не надо. Улыбка и взгляд репетировались неделями, задача была в том, чтоб не забыться – не смотреть на Валю слишком долго. Он почти не пил – инструкция была строга: полный самоконтроль.
			
И когда в танцах они почувствовали, увидели друг друга совсем рядом, он – владел собой полностью, она – была готова и даже непрочь поддаться появившимся чувствам, впрочем, не видя в них никакой опасности для себя. Всем женским существом она жаждала утвердиться, услышать вновь, что она самая-самая, ощутить свою значимость и власть над мужчиной.
			
– Как дела? – спросил он первый, ровный голос, добрая улыбка.
			
– Отлично! – в ответ – сияющая улыбка, явный перебор, выдающий желание казаться более преуспевающей, нежели есть, ответ слишком поспешный, хорошая мина при плохой игре; она выругала себя. Но он сделал вид, что поверил, подыграл:
			
– У тебя иначе и быть не может. («Может! Идиот!..») Выглядишь ты замечательно. – В последних словах ей послышалась фальшь, снисхождение, пустой комплимент.
			
Мнительность овладела ей, сразу стало казаться, что выглядит она плохо, гордость заставила распрямиться, сбиться с такта, она искала такие слова, чтоб дать ему почувствовать, что она его жалеет, что она значительнее его, и не находила.
			
– Как ты здесь оказался? Не выдержал?
			
Удивленное лицо:
			
– Ты здесь не при чем. Спроси у Нины. Вообще-то я не хотел идти, устал ужасно, но Володя просил, ему одному неудобно было.
			
– Верный друг… – произнесла она иронически.
			
– Если хочешь, мы можем делать вид, что незнакомы. Но по-моему это детство. Да и зачем?
			
Музыка развела их, потом пленка кончилась, он подал Нине руку, другою полуобнял за плечи и повел к столу, где резали торт.
			
– … Первыми цельнорамные окна применили американцы в конце прошлого века в Чикаго, – доносился голос Ларика. – Но они сразу ставили принудительные вентиляторы с фильтрами, а потом – кондиционеры. А в наших жилых домах отсутствие форточек – дань не столько моде, сколько идиотизму: для проветривания открывать окно целиком и терять массу энергии на отопление, для мытья – разбирать раму, окномоев нет. Зато строители экономят на оконных переплетах. На макете красиво выглядит. А вдолбить это в головы Госстандарта – задача для бронетанковых сил.
			
Когда это он стал таким умным? Или всегда таким был?.. Еще недавно выглядел простоват, сероват, ниже их уровня; не студент. А сейчас его слушают…
			
– …первым каменным дворцом в Петербурге обзавелся светлейший Алексашка Меншиков – раньше Петра. Петр указал на стрелке место для Двенадцати коллегий и отбыл по делам в Голландию. Меншиков умело провел экономию строительных материалов и прежде, чем приступать к строительству государственного объекта, из излишков моментально соорудил себе дворец, развернув его окнами на Неву. После этого оказалось, что для Двенадцати коллегий места вдоль берега уже не хватает, и Меншиков принял гениальное решение – ставить здание поперек стрелки, к Неве торцом. Что и было сделано – к дикой ярости вернувшегося Петра. Полная длина коридора там – четыреста двенадцать метров, и вот по этой четырехсотметровке царь, лично возглавлявший приемную комиссию, катал пинками вопящего Меншикова. Однако было поздно – средства истрачены, здание построено, и, попинав строителя вволю, дом приняли. С тех пор в принципе мало что изменилось…
			
Застолье хохотало.
			
Речь зашла о концертах приезжающей Рафаэлы Карры. – Вот бы достать билетик?..
			
У кого-то оказалась знакомая в кассах.
			
– Лафа Верке.
			
Опять танцевали, опять они оказались рядом. Она явно стремилась к разговору – в то время как он, судя по всему, относился к ней спокойно и равнодушно. Он показался ей взрослым. Всегда раньше – мальчишкой, и вдруг словно перерос ее.
			
– Ты ж у нас теперь знаменитость, достал бы билетик.
			
Ларик спокойно пожал плечами:
			
– Подвернется – достану, – и тут же отвернулся, удалился, давая понять пустоту и необязательность своих слов.
			
Начинали расходиться; она медлила. Нет, они с Володей уходить не торопились.
			
– Мальчики, вы поздно пришли, побудьте еще. Намерзлись за день, толком еще не отогрелись.
			
Народ редел. Тянуть делалось неприличным. Она извлекла из груды на кровати свое пальто. Сейчас он встанет и проводит ее.
			
Фиг…
			
– Счастливо оставаться!
			
– Спасибо, что пришли!
			
Втроем с подругами они дошли до метро, вход клубился светом и паром. О Ларике тактично не говорили, и это умолчание было хуже разговора…
			
Перед сном она от досады, унижения, жалости к себе тихонько всплакнула в подушку.
			
Если б Валя могла знать, что через десять минут после ее ухода Ларик спустился на улицу, качаясь от усталости и горя, крепя все силы, чтоб не позвонить ей из автомата, не схватить тачку и помчаться, чтоб успеть к подъезду раньше нее, дождаться, увидеть, взять за руку, заглянуть в глаза, она заснула бы счастливой.
			
Это ее счастье не было бы долгим, сурово предостерег Звягин.
			
			34. Есть лишний билетик
			
			
Удивительно, сколько горя должны принести люди друг другу, прежде чем стать наконец счастливы – если уж очень повезет.
			
– И помни: если тебе надо пройти по канату сто метров, то даже пройденные девяносто девять ничего не значат. Здесь все решает последний дюйм! – Звягин чуть отодвинул записную книжку от дальнозорких глаз, потянулся к телефону:
			
– Елена Анатольевна, как самочувствие? Рад… Не за что… На этот раз можете… Пару билетиков на один концерт, решил вот выбраться в свет…
			
Подмигнул горящему надеждой Ларику и подумал, что если дочка узнает об этих билетах, она его съест. «Причем правильно сделает».
			
Вот таким образом и подал голос в свой час Валин телефон:
			
– Ты дома? Привет. Я буду в твоих краях, могу закинуть билеты на Рафаэлу Карру. Через полчасика.
			
Она слегка заволновалась. Подумала. Переоделась. Разложила учебники по столу: занимается, ей некогда. Поставила чайник; изготовила заранее бутерброды. Решила: для первой встречи вполне хватит часа, пусть знает – у нее много дел поважнее.
			
Но – пригласил, да куда! Расшибся ведь за эти билеты. Хорошо: она пойдет. Интересно, как он будет держаться. Все-таки она много для него значит, если стоило обмолвиться – и несет в клюве. Валя даже почувствовала разочарование: он по-прежнему ведет себя как паж, это неинтересно… но приятно. Надо быть помягче с мальчиком. Именно так: «Надо быть помягче с мальчиком».
			
Прошло не полчаса, а час; она поглядывала в окно; ждать – это всегда выталкивает из равновесия.
			
Ларик появился – веселый, спокойный, сам по себе.
			
– Замерз? – (Слышал ли он через дверь ее торопливые шаги?) Раздевайся. Чаю хочешь?
			
– Я на одну минуту, – с порога объявил он. – Извини, ждут.
			
И сразу сломал настрой – выиграл очко.
			
– Знакомые с телевидения достали. Я-то как раз буду в вечернюю смену конец месяца, объект горит.
			
Разве мы не пойдем вместе, удержалось у нее на языке. Значит, отдает просто потому, что сам не может?
			
– Что ж ты их не вернул? – спросила она едко: даже не попытался пригласить с собой!
			
– Обидятся: облагодетельствовали, а он еще пренебрег.
			
Даже не намекает, что она найдет с кем пойти, просто закинул билеты – и покатился дальше по делам.
			
– И не лень тебе было ехать?
			
Фи, сказал он, как не стыдно. Но деньги взял, очень просто.
			
– Я на машине, было почти по пути. Салют!
			
У окна она отогнула занавеску, чтоб он не заметил ее, если взглянет вверх, как всегда было раньше.
			
Он не взглянул. У подъезда стояли бежевые «Жигули»-пикап. Ларик сел рядом с невидимым ей водителем, машина выпустила клуб ватного дыма, выбросила снежные фонтаны из-под буксующих задних колес – и умчалась.
			
– Вы что, помирились? – спросила мать за ужином.
			
– А мы и не ссорились, – качнула ресницами Валя.
			
– Что ж он приходил? И так ненадолго.
			
– Просто билеты занес. На концерт.
			
Она не отказала себе в иезуитском удовольствии пригласить Нину. Горечь рассеялась, лишние билетики стреляли за километр, они протолкались ко входу, млея от причастности к избранным.
			
Так или иначе, он доставил ей удовольствие.
			
			* * *
			
			
В принципе он мог бы позвонить позднее вечерком, или назавтра: прекрасный предлог – поинтересоваться, как концерт; возможно, спросит как бы мельком, с кем она была – «с одним человеком», ответит она уклончиво, но будет разговаривать не слишком холодно, чтоб не оттолкнуть; возможно, он пригласит ее еще куда-нибудь. Она ответит, что пока не знает, сможет ли, пусть он позвонит еще раз.
			
Он не позвонил ни назавтра, ни позднее. На второй день, оправдываясь приличиями вежливости, Валя сама позвонила на вахту его общежития (оказывается, еще помнила телефон).
			
– А из ихней бригады еще никто не проходил, наверно на объекте еще, – с ответственностью в голосе сообщила вахтерша.
			
Подумалось про мороз, про леденящий ветер на высокой стене, освещенной прожектором, про то, как легко он достал и как легко отдал билеты…
			
Еще день она тщетно ждала.
			
(«Фактор времени играет иногда решающую роль, – поучал Звягин, тонко наслаждаясь игрой старого обольстителя, снисходительно передающего опыт пылкому и глупому юнцу. – Чувства изменчивы, они возникают, растут, ослабевают, исчезают, – необходимо выбирать точный момент, когда ее чувства наиболее располагают к успехам твоих действий. Позвонишь в первый день – это будет немногого стоить, означать, что ты проявляешь к ней повышенный интерес и никуда от нее не денешься. На второй день отсутствию звонка она слегка удивится, ей захочется, чтоб позвонил, будет требоваться подтверждение, что она желанна, одержала победу, занимает важное место в твоих мыслях. На третий – самолюбие будет задето, желание достигнет максимума. На четвертый начнет ослабевать, сглаживаться… но если позвонишь – все вспыхнет, еще не поздно. А вот через неделю все отойдет далековато, и результат твоих предыдущих усилий останется невелик…»)
			
Ларик позвонил поздним вечером третьего дня. Валя схватила трубку, зная, что это он. Ее душе уже была задана работа, и работа эта происходила помимо ее желания.
			
Его голос слышался прерывисто, издалека (трубка иногда прикрывалась перчаткой):
			
– Валя, ты? Не слышу!.. Что?.. Сейчас перезвоню!..
			
Она прождала у телефона двадцать минут. Через полчаса (ночь):
			
– Алло! Что?.. Все автоматы неисправны! Алло!!!
			
На этом сеанс связи окончился.
			
(«Задача первого этапа – легкие положительные ассоциации, – развивал теорию Звягин. – А чтоб они возникали – надо изящно всадить крючок в ее самолюбие. Приучить думать о себе без досады, создать не избыток, а дефицит внимания со своей стороны, но – этически безупречный дефицит. Пусть ее душа свыкнется с мыслью, что ты можешь доставлять и радость, и боль, причем первое желательно, а второе – отнюдь. И что твое существование, с другой стороны, ни к чему ее не обязывает. Ты есть – и это значительно, и это неплохо! Понял, нет?»)
			
			35. Мороз и солнце – день чудесный
			
			
– А если бы она не умела ходить на лыжах?
			
– Всегда что-нибудь есть, – уверил Звягин. – Умела бы бегать на коньках. Или заниматься плаванием. Или любила сидеть в библиотеке (и сам усомнился). Или толклась бы у «Маяковки» или в «Сайгоне». Твой номер шестнадцатый: выяснять обстоятельства и применяться к ним. Впер-ред, хромоногий! Ларион и Тамерлан – похоже, да?
			
Идею подкинул в общаге друг Володя; компания составилась – на воскресенье. Странно, если бы Валя не приняла участие: хорошие лыжи, приличный костюм, зачет по физкультуре сдала из первых.
			
Поначалу предлагали Кавголово.
			
– А кто был зимой в Петергофе? (В Кавголово многовато классных лыжников, такие конкуренты нам ни к чему.)
			
Никто не был. Решающим прозвучал аргумент:
			
– А какая там архитектура!
			
Здравая мысль о приобщении к красоте возобладала. Ларик выглядел большим знатоком архитектуры.
			
Утром затолкались с гамом в электричку на Балтийском вокзале, заняли три скамейки, протерли замерзшие стекла: поехали!
			
На Валю смотрели – на нее всегда смотрели: ладная фигурка, грамотный костюм, австрийские лыжи, тихое сияние. Ларик не смотрел. То есть смотрел не больше, чем на остальных. И не иначе. И не искал возможности поговорить вдвоем. И это сразу создало для нее некоторое напряжение.
			
Более того – он сидел на другой скамейке, спиной к ней! Он опять смешил всякой всячиной, к нему оборачивались, изредка повертывалась и она, сохраняя естественность поведения и досадуя.
			
Снег искрился, краски блистали под февральским солнцем, купола золотились, Монплезир светился кармином сквозь серебряный узор ветвей красота была выдана по первой категории снабжения. Синие накатанные колеи вились по аллеям, и лыжники скользили по ним с протяжным шелестом.
			
Ларик бежал длинным легким шагом, правильно натертые мазью лыжи держали скольжение, ритм и свет вселяли радость. Смотреть на него было приятно – как на всякого, кто что-то делает хорошо. Валя не знала, что он так спортивен на лыжне.
			
Он и сам этого не знал еще месяц назад. Пока Звягин не приказал срочно устроиться в секцию – и овладеть в темпе! «Спортсменом можешь ты не быть, но пыль в глаза пустить обязан!»
			
Он знал повороты и спуски этих аллей наизусть, прокатывая маршрут в лютые морозы, подмечая где можно лихо скатиться, где удобно тормознуть так, чтоб веер снега взвихрился из-под лыж.
			
Он скалил зубы – на нее не смотрел.
			
Трамплинчик на обочье крутой дорожки торчал небольшой, пара любителей из пацанов прыгали раз за разом, пролетая десяток метров над низким настом. Какое ни на есть – а зрелище, ловкость всегда привлекает, нет?
			
Володя уперся палками вверху разгона, толкнулся, пронесся согнувшись и преодолел несколько метров воздушного пространства, отчетливо шлепнув лыжами по утрамбованному снегу, сбалансировав руками и неловко тормозя у кустов.
			
– Ларик, а ты? – подначили.
			
Ларик утвердился наверху, комично подражал коленями, покатил все быстрей, кренясь вбок и оседая назад, неуклюже оторвался от обрубленной снежной кромки трамплина и, маша и повернувшись в косом падении боком, зацепился лыжей, кувыркнулся через спину, проехал на животе и встал на четвереньки, стряхивая снег с лица.
			
Зрители надрывались в восторге.
			
– Трамплин кривой, – оправдался прыгун, выковыривая из ушей.
			
– И снег скользкий, – сочувственно добавил Володя.
			
– Лыжи тяжелые, – пояснили из толпы.
			
– Ноги кривые, – поправил мальчишеский голос.
			
Валя хохотала от всего сердца, и были на сердце этом и злорадство («Так и надо»), и тонкий-тонкий наждачный осадок («Опозорился…»). Володя лихо повторил прыжок; девчонки зааплодировали,
			
– Утешительный заезд для неудачников! – шутовски завопил Ларик, карабкаясь наверх. Резко пихнувшись, сложился скобкой и со свистом полетел вниз: толчок! носки лыж подняты, корпус вперед! тянуть параллельно земле! и почти без хлопка ровно коснулся поверхности далеко от снежного уступа. С хрустом раскидывая из-под ребер лыж радугу, развернулся и четкой елочкой побежал в гору.
			
– Ура!
			
«Клоун».
			
Обгоняя Валю сбоку лыжни, он кивнул с одобрением:
			
– А ты неплохо ходишь. – Слепил снежок, кинул в Нину и с ней рядом побежал по снежной целине, болтая.
			
В павильончике у шоссе взяли тепловатый кофе с холодноватыми пирожками. Стекла горели красным, морозец поострел, покалывал.
			
– Во сколько электричка?
			
Ларик поискал глазами на автомобильной стоянке, оттянул рукав над часами:
			
– Извините, мне пора!
			
– Ты куда-а? Бросаешь?
			
Он шутливо-виновато развел руками, взял лыжи – вышел. И пошел к «Жигулям»-пикап цвета коррида.
			
– Срекозел! – с напускным негодованием кинул Володя. – Зальем горе. Официант – еще две морковки! 
			
И воскресенье как-то сразу кончилось. Уже в вагоне Нина спросила подчеркнуто незаинтересованно:
			
– С кем это он отбыл? Личный шофер?
			
– Какая-то знакомая, – уклончиво пожал плечами Володя.
			
– Покупай машину, Нинка, – был дан не без ехидства совет.
			
И это ехидство единственно утешило Валю в ее думах.
			
– Я подожду того, кто мне купит, – не замедлил пренебрежительный ответ.
			
Весь вечер несчастная жертва любовных интриг и армейской тактики решала и не могла решить задачу: коли Ларик упорно лезет ей на глаза – он делает все специально ради нее, или ему действительно нет до нее дела? А что с Ниной? А что за машина? Сумбур и неразбериха… независимость его и нравится, и задевает…
			
«Так что – я к нему неравнодушна? Он имеет для меня какое-то значение?» Открытие ее удивило; задело. Но не настолько задело, чтоб из самолюбия запретить себе думать о нем; думать было все-таки не больно, приятно… однако не без горечи.
			
Ах, и быть любимой девушке потребно, и любить потребно, а вот страдать не хочется, но на самом деле душа без страданий не может… В душе ее наметилось некое движение, и в конце движения того, в перспективе проекторного луча, Ларик летел над заснеженными кустами, прижав руки к бокам и вытянув лыжи, и хлопала дверца «Жигулей».
			
			* * *
			
			
– А если ты разбил несчастному аспиранту жизнь? – обвинила дочь.
			
– Каждому свое, – зевнул Звягин. – Настоящего человека не собьешь с пути ничем. От чего можно отказаться – то не очень-то и нужно было.
			
– А конкретней можешь?
			
– Отцепись, чадо. У него все в порядке. Поженятся они, уймись!
			
– А что сейчас, интересно, делает твой бестолковый Ларик? Ну и имечко все-таки!
			
– Сейчас? Зубрит план похода с Валей в кино.
			
– Ты им что, сценарий написал?
			
– Шпаргалку.
			
			36. Из всех искусств для нас важнейшим является кино
			
			
Ларик действительно собирался в кино.
			
– Я почему-то решила, что ты хочешь мне позвонить, – без обиняков заявила Валя, позвонив на вахту общежития. Наскучив неопределенностью, она брала инициативу в свои руки.
			
Помолчав, он ответил с извинением в голосе:
			
– Я действительно собирался.
			
– Я так и думала. И что ж тебе помешало?
			
– М-м… Работа допоздна… и телефон вечно занят.
			
– …Ну, как живешь? – храня превосходство в интонациях, спросила она.
			
– Да вот, в кино собираемся.
			
– На что?
			
– В Зимнем стадионе фестивальные идут, «Полет над гнездом кукушки».
			
Пауза. Он не приглашал. Она не напрашивалась.
			
– А «Скромное обаяние буржуазии» ты уже видела?
			
– Нет.
			
– Я тоже. Если хочешь, можем в пятницу сходить.
			
– Я не знаю, буду ли свободна.
			
– Нет, если хочешь.
			
– Ну хорошо, позвони мне завтра вечером…
			
Она получила приглашение – и интерес к нему сразу ослаб. Итак, она по-прежнему может делать с ним что хочет. Но почему это не радует? Его легко вернуть… или это ей только кажется? Достаточно сознания того, что – может вернуть? И все-таки ей хотелось, чтоб он пригласил ее в кино! Не пойти? Ну и что. Он все равно не позвонит… Наказать тем, что пообещает, но не придет? А если он не огорчится, а наоборот – больше не согласится? Нет: надо пойти и вызвать его на откровенный разговор.
			
А Ларик долго бродил по морозным черным улицам – охлаждал пыл. Она позвонила! И захотела пойти с ним в кино! И попросила позвонить ей! Успех! успех! повторял он себе.
			
И трезвый внутренний голос, копия Звягинского, осаживал: спокойно! Без головокружения от успехов. Мелочь! Не размякать, не поддаваться чувствам. Помни, как бывало раньше. Один неверный шаг – и конец всему, она потеряет интерес навсегда.. Только не дать ей убедиться, что он любит! Иначе провал, хана.
			
– Ты играешь комедию, но смеяться должны не над тобой, – говорил Звягин. – Если ты не умеешь заставить женщину плакать – будешь плакать сам.
			
– А если и так плачешь? – тихо спросил Ларик.
			
– Мужчине нельзя запретить плакать, но можно запретить показывать это.
			
			* * *
			
			
Никчемный сюрприз ожидал Валю у касс: рядом с Лариком торчал чертов Володя с девицей. Вот тебе и наедине!
			
Когда погас свет, Ларик вытащил кулек с карамельками и, прошептав: «Простите бескультурную серость», протянул ей, а потом и им.
			
Не получилось уединения: Ларик и Валя сидели словно каждый по отдельности. Она ждала, сделает ли он попытку коснуться ее руки: и близко ничего подобного. Он был всецело прямо-таки увлечен фильмом: отпустил шепотом пару замечаний – не для нее, для всех, смеялся на смешных местах… А фильмец был, в общем, зануден, с ненужными неясными повторами, без действия, а так… непонятно что. И с чего это Лариончик стал такой вумный?.. И уж лучше бы он проявил навязчивость, откуда в нас столько английской благопристойности?
			
– Все это – вырождение, – авторитетно заметил он при выходе. – Вторичные идеи.
			
Володя с Галей мигом потерялись в толпе. Ага: все-таки решил остаться с ней вдвоем, подумала она снисходительно и с удовлетворением.
			
– Есть хочется – ужасно, – признался Ларик. – Поздно, перекусить уже негде. Можно было бы погулять, но мороз ужасный, правда?
			
– Да так… бывало и холоднее.
			
– На верхотуре смену отпахать – рожа деревенеет. Все старые строители радикулитчики: разогреешься за работой – а ветерок поясницу прохватит, и привет. Японцы, те шерстяные пояса под одеждой носят. И как строят!
			
То есть: намерзся за день, прогулка не улыбается.
			
– Зачем же ты выбрал эту профессию? – (Сам захотел, так чего расхныкался?)
			
– А – интересно. И – со смыслом. Это тебе не конвейер, не штаны в конторе просиживать. Крыша над головой каждому нужна. Но как подумаешь в мороз о горячем борще – аж слюнки капают.
			
А ведь голоден бедный мальчик, живет один, ест по столовкам, никто не позаботится…
			
– Поехали – накормлю, – неожиданно велела она. – Борща нет, но если фасолевый суп тебя устроит…
			
– Поздно уже…
			
Они прошли мимо Маяковской, как бы не видя ее, дальше к Площади Восстания; время для принятия решения выигрывалось.
			
– В двенадцать уйдешь, успеешь на метро к себе. Еще не ночь.
			
Ларик вздохнул:
			
– Доброта тебя погубит.
			
Грамотный комплимент: шутливый, с тончайшим оттенком осуждения поскольку отнюдь не часто была она добра к нему, признающий ее доброту в данном случае, выражающий благодарность – и сомнение.
			
– И чеснок есть? – предвкушающе сдался он.
			
– И лук тоже.
			
За Лиговкой у вокзала переминалась коротенькая очередь на стоянке: такси подъезжали.
			
– Сэкономим время? На тачке до подъезда. Бедная студентка не против?
			
В тепле и уюте машины, на мягком заднем сидении подлокотник не разделял их, как было в кино, касались друг друга краем одежды, на поворотах качало вбок, сдвигало плечами.
			
Ларик чувствовал: сейчас не выдержит, обнимет ее, прижмется лицом к холодной, гладкой, пахнущей морозом и духами щеке, зароется носом в родные волосы – и все будет кончено, кончено, кончено! Напрягся, вдохнул, сосчитал в уме до десяти. «Надо срочно говорить, говорить что угодно, когда говоришь – легче…»
			
Валя дремотно смежила ресницы. Ждала.
			
– На заочном можно сдать два курса за год, – услышал Ларик свой спертый голос. – Но стать настоящим специалистом заочно – это вряд ли. Архитектура требует человека целиком.
			
«Что за фальшь я несу?! – ужаснулся он. – Она же все понимает, чувствует, сейчас разгадает мою игру – и я ляпнул, кроме презрения мне ничего не достанется…»
			
Но у нее слова его вызывали мысли иные. И первая: еще один самолюбивый эгоист. Вторая: а кто ж за него позаботится о нем, на кого, кроме себя, он может рассчитывать. Третья: неужели он совсем не думает обо мне… сейчас вечер, мы вдвоем, едем ко мне… Четвертая: а все-таки он серьезный человек.
			
– А что ты хотел бы построить? – заинтересованно-деловитый тон без грусти.
			
– Нужен проект дома с крытым двором и собственным микроклиматом, а на кровли и перекрытия – солнечные батареи, – сказал Ларик. – Клад для Средней Азии, этой идеи я пока нигде не встретил.
			
Подъехали к дому.
			
– Всего доброго, – сказал Ларик, стоя у открытой дверцы. – Спасибо за вечер.
			
– Не поняла, – она подняла брови. – Ты что?
			
– Извини, – вздохнул он. – Уже поздно. И общагу закроют.
			
– Ты хотел есть, – пожала плечиками.
			
– Да не настолько сильно. – Улыбнулся и вежливо пожал пальцы в мохнатой варежке. – Спокойной ночи. – И сел в машину.
			
Угревшись на сидении, расслабился и отплыл в грезы: она была здесь, с ним, в его объятиях, любила его, и он был счастлив.
			
А Валя открыла холодильник, убедилась, что суп, разумеется, был доеден за обедом, что с того, еды масса, можно было пожарить яичницу с колбасой… Из принципа раскрыла учебник; наука не лезла в голову.
			
			37. Если к вам пришли гости – радуйтесь, что не госбезопасность
			
			
Ларик не звонил. Не показывался. Заготовки уничижительных фраз пропадали втуне.
			
Вечером третьего дня бимбомкнули в дверь. Он! Валя спокойно выждала, поправила перед зеркалом волосы, придала лицу правильное выражение занятое, слегка удивленное.
			
Удивление пригодилось, перейдя в искреннее. В дверях стояла незнакомая девушка.
			
Девушка была роскошно одета: кожаная куртка на меху, серые стеганые брюки, заправленные в низкие сапожки на шнуровке, и пуховая шапочка с длинными ушами. Челка – золотистая, глаза зеленоватые; красивая, спокойная, опасная.
			
– Здравствуйте. Вы Валя? – уверенно шагнула она.
			
– Вы ко мне?.. Здравствуйте…