1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
Бежит — и на листе широком      

Отображаюсь… нет, не я:      

       

Лишь угловатая кривая,      

Минутный профиль тех высот,      

Где, восходя и ниспадая,      

Мой дух страдает и живет.      

       

19–28 января 1923      

Saarow      

       

У моря      

       

       

       1      

Лежу, ленивая амеба,      

Гляжу, прищуря левый глаз,      

В эмалированное небо,      

Как в опрокинувшийся таз.      

       

Все тот же мир обыкновенный,      

И утварь бедная все та ж.      

Прибой размыленною пеной      

Взбегает на покатый пляж.      

       

Белеют плоские купальни,      

Смуглеет женское плечо.      

Какой огромный умывальник!      

Как солнце парит горячо!      

       

Над раскаленными песками,      

И не жива, и не мертва,      

Торчит колючими пучками      

Белесоватая трава.      

       

А по пескам, жарой измаян,      

Средь здоровеющих людей      

Неузнанный проходит Каин      

С экземою между бровей.      

       

15 августа 1922      

Misdroy      

       

       2      

Сидит в табачных магазинах,      

Погряз в простом житье-бытье      

И отражается в витринах      

Широкополым канотье.      

       

Как муха на бумаге липкой,      

Он в нашем времени дрожит      

И даже вежливой улыбкой      

Лицо нездешнее косит.      

       

Он очень беден, но опрятен,      

И перед выходом на пляж      

Для выведенья разных пятен      

Употребляет карандаш.      

       

Он все забыл. Как мул с поклажей,      

Слоняется по нашим дням,      

Порой просматривает даже      

Столбцы газетных телеграмм,      

       

За кружкой пива созерцает,      

Как пляшут барышни фокстрот,—      

И разом вдруг ослабевает,      

Как сердце в нем захолонет.      

       

О чем? Забыл. Непостижимо,      

Как можно жить в тоске такой!      

Он вскакивает. Мимо, мимо,      

Под ветер, на берег морской!      

       

Колышется его просторный      

Пиджак — и, подавляя стон,      

Под европейской ночью черной      

Заламывает руки он.      

       

2 сентября 1922      

Берлин      

       

       3      

Пустился в море с рыбаками.      

Весь день на палубе лежал,      

Молчал — и желтыми зубами      

Мундштук прокуренный кусал.      

       

Качало. Было все немило:      

И ветер, и небес простор,      

Где мачта шаткая чертила      

Петлистый, правильный узор.      

       

Под вечер буря налетела.      

О, как скучал под бурей он,      

Когда гремело, и свистело,      

И застилало небосклон!      

       

Увы, он слушал не впервые,      

Как у изломанных снастей      

Молились рыбаки Марии,      

Заступнице, Звезде Морей!      

       

И не впервые, не впервые      

Он людям говорил из тьмы:      

«Мария тут иль не Мария —      

Не бойтесь, не потонем мы».      

       

Под утро, дымкою повитый,      

По усмирившимся волнам      

Поплыл баркас полуразбитый      

К родным песчаным берегам.      

       

Встречали женщины толпою      

Отцов, мужей и сыновей.      

Он миновал их стороною,      

Угрюмой поступью своей      

       

Шел в гору, подставляя спину      

Струям холодного дождя,      

И на счастливую картину      

Не обернулся уходя.      

       

9 декабря 1922 — 20 марта 1923      

Saarow      

       

       4      

Изломала, одолевает      

Нестерпимая скука с утра.      

Чью-то лодку море качает,      

И кричит на песке детвора.      

       

Примостился в кофейне где-то      

И глядит на двух толстяков,      

Обсуждающих за газетой      

Расписание поездов.      

       

Раскаленными брызгами брызжа,      

Солнце крутится колесом.      

Он хрипит сквозь зубы: «Уймись же!» —      

И стучит сухим кулаком.      

       

Опрокинул столик железный,      

Опрокинул пиво свое.      

Бесполезное — бесполезно:      

Продолжается бытие.      

       

Он пристал к бездомной собаке      

И за ней слонялся весь день,      

А под вечер в приморском мраке      

Затерялся и пес, как тень.      

       

Вот тогда-то и подхватило,      

Одурманило, понесло,      

Затуманило, закрутило,      

Перекинуло, подняло:      

       

Из-под ног земля убегает,      

Глазам не видать ни зги —      

Через горы и реки шагают      

Семиверстные сапоги.      

       

10 декабря 1922 — 19 марта 1923      

Saarow      

 Берлинское      

       

       

Что ж? От озноба и простуды —      

Горячий грог или коньяк.      

Здесь музыка, и звон посуды,      

И лиловатый полумрак.      

       

А там, за толстым и огромным      

Отполированным стеклом,      

Как бы в аквариуме темном,      

В аквариуме голубом —      

       

Многоочитые трамваи      

Плывут между подводных лип,      

Как электрические стаи      

Светящихся ленивых рыб.      

       

И там, скользя в ночную гнилость,      

На толще чуждого стекла      

В вагонных окнах отразилась      

Поверхность моего стола,—      

       

И, проникая в жизнь чужую,      

Вдруг с отвращеньем узнаю      

Отрубленную, неживую,      

Ночную голову мою.      

       

14–24 сентября 1922      

Берлин      

       * * *      

       

С берлинской улицы      

Вверху луна видна.      

В берлинских улицах      

Людская тень длинна.      

Дома — как демоны,      

Между домами — мрак;      

Шеренги демонов,      

И между них — сквозняк.      

       

Дневные помыслы,      

Дневные души — прочь:      

Дневные помыслы      

Перешагнули в ночь.      

Опустошенные,      

На перекрестки тьмы,      

Как ведьмы, по трое      

Тогда выходим мы.      

       

Нечеловечий дух,      

Нечеловечья речь —      

И песьи головы      

Поверх сутулых плеч.      

Зеленой точкою      

Глядит луна из глаз,      

Сухим неистовством      

Обуревая нас.      

       

В асфальтном зеркале      

Сухой и мутный блеск —      

И электрический      

Над волосами треск.      

       

Октябрь 1922, Берлин      

24 февраля 1913, Saarow      

 An Mariechen[2]      

       

       

Зачем ты за пивною стойкой?      

Пристала ли тебе она?      

Здесь нужно быть девицей   бойкой, —      

Ты нездорова и бледна.      

       

С какой-то розою огромной      

У нецелованных грудей, —      

А смертный венчик, самый скромный,      

Украсил бы тебя милей.      

       

Ведь так прекрасно, так нетленно      

Скончаться рано, до греха.      

Родители же непременно      

Тебе отыщут жениха.      

       

Так называемый хороший      

И вправду — честный человек      

Перегрузит тяжелой ношей      

Твой слабый, твой короткий век.      

       

Уж лучше бы — я еле смею      

Подумать про себя о том —      

Попасться бы тебе злодею      

В пустынной роще, вечерком.      

       

Уж лучше в несколько мгновений      

И стыд узнать, и смерть принять,      

И двух истлений, двух растлений      

Не разделять, не разлучать.      

       

Лежать бы в платьице измятом      

Одной, в березняке густом,      

И нож под левым, лиловатым,      

Еще девическим соском.      

       

20–21 июля 1923      

Берлин      

       * * *      

       

Было на улице полутемно.      

Стукнуло где-то под крышей окно.      

       

Свет промелькнул, занавеска взвилась,      

Быстрая тень со стены   сорвалась —      

       

Счастлив, кто падает вниз головой:      

Мир для него хоть на миг — а иной.      

       

23 декабря 1922      

Saarow      

       * * *      

       

Нет, не найду сегодня пищи я      

Для утешительной мечты:      

Одни шарманщики, да нищие,      

Да дождь — всё с той же высоты.      

       

Тускнеет в лужах электричество,      

Нисходит предвечерний мрак      

На идиотское количество      

Серощетинистых собак.      

       

Та — ткнется мордою нечистою      

И, повернувшись, отбежит,      

Другая лапою когтистою      

Скребет обшмыганный гранит.      

       

Те — жилятся, присев на корточки,      

Повесив на бок языки, —      

А их из самой верхней форточки      

Зовут хозяйские свистки.      

       

Всё высвистано, прособачено.      

Вот так и шлепай по грязи,      

Пока не вздрогнет сердце, схвачено      

Внезапным треском жалюзи.      

       

23 марта — 10 июня 1923      

Saarow      

 Дачное      

       

       

Уродики, уродища, уроды      

Весь день озерные мутили воды.      

       

Теперь над озером ненастье, мрак,      

В траве — лягушечий зеленный квак      

       

Огни на дачах гаснут понемногу,      

Клубки червей полезли на дорогу,      

       

А вдалеке, где все затерла мгла,      

Тупая грамофонная игла      

       

Шатается по рытвинам царапин      

И из трубы еще рычит Шаляпин.      

       

На мокрый мир нисходит угомон…      

Лишь кое-где, топча сырой газон,      

       

Блудливые невесты с женихами      

Слипаются, накрытые зонтами,      

       

А к ним под юбки лазит с фонарем      

Полуслепой, широкоротый гном.      

       

10 июня 1923, Saarow      

31 августа 1924, Causway      

       

Под землей      

       

       

Где пахнет черною карболкой      

И провонявшею землей,      

Стоит, склоняя профиль колкий      

Пред изразцовою стеной.      

       

Не отойдет, не обернется,      

Лишь весь качается слегка,      

Да как-то судорожно бьется      

Потертый локоть сюртука.      

       

Заходит школьники, солдаты,      

Рабочий в блузе голубой, —      

Он всё стоит, к стене прижатый      

Своею дикою мечтой.      

       

Здесь создает и разрушает      

Он сладострастные миры,      

И из соседней конуры      

За ним старуха наблюдает.      

       

Потом в открывшуюся дверь      

Видны подушки, стулья, склянки.      

Вошла — и слышатся теперь      

Обрывки злобной перебранки.      

Потом вонючая метла      

Безумца гонит из угла.      

       

И вот, из полутьмы глубокой      

Старик сутулый, но высокий,      

В таком почтенном сюртуке,      

В каком-то модном котелке,      

Идет по лестнице широкой,      

Как тень Аида — в белый свет,      

В берлинский день, в блестящий бред.      

А солнце ясно, небо сине,      

А сверху синяя пустыня…      

И злость, и скорбь моя кипит,      

И трость моя в чужой гранит      

Неумолкаемо стучит.      

       

21 сентября 1923      

Берлин      

       * * *      

       

Всё каменное. В каменный пролет      

Уходит ночь. В подъездах, у   ворот —      

       

Как изваянья — слипшиеся пары.      

И тяжкий вздох. И тяжкий дух сигары.      

       

Бренчит о камень ключ, гремит засов.      

Ходи по камню до пяти часов,      

       

Жди: резкий ветер дует в окарино      

По скважинам громоздкого   Берлина —      

       

И грубый день взойдет из-за домов      

Над мачехой российских городов.      

       

23 сентября 1923      

Берлин      

       * * *      

       

Встаю расслабленный с постели.      

Не с Богом бился я в ночи,—      

Но тайно сквозь меня летели      

Колючих радио лучи.      

       

И мнится: где-то в теле живы,      

Бегут по жилам до сих пор      

Москвы бунтарские призывы      

И бирж всесветный разговор.      

       

Незаглушимо и сумбурно      

Пересеклись в моей тиши      

Ночные голоса Мельбурна      

С ночными знаньями души.      

       

И чьи-то имена, и цифры      

Вонзаются в разъятый мозг,      

Врываются в глухие шифры      

Разряды океанских гроз.      

       

Хожу — и в ужасе внимаю      

Шум, не внимаемый никем.      

Руками уши зажимаю—      

Все тот же звук! А между тем…      

       

О, если бы вы знали сами,      

Европы темные сыны,      

Какими вы еще  лучами      

Неощутимо пронзены!      

       

5–10 февраля 1923      

Saarow      

 Хранилище      

       

       

По залам прохожу лениво.      

Претит от истин и красот.      

Еще невиданные дива,      

Признаться, знаю наперед.      

       

И как-то тяжко, больно даже      

Душою жить — который раз? —      

В кому-то снившемся пейзаже,      

В когда-то промелькнувший час.      

       

Все бьется человечий гений:      

То вверх, то вниз. И то сказать:      

От восхождений и падений      

Уж позволительно устать.      

       

Нет! полно! Тяжелеют веки      

Пред вереницею Мадонн,—      

И так отрадно, что в аптеке      

Есть кисленький пирамидон.      

       

23 июля 1924      

Париж      

       * * *      

       

Интриги бирж, потуги наций.      

Лавина движется вперед.      

А всё под сводом Прокураций      

Дух беззаботности живет.      

       

И беззаботно так уснула,      

Поставив туфельки рядком,      

Неомрачимая Урсула      

У Алинари за стеклом.      

       

И не без горечи сокрытой      

Хожу и мыслю иногда,      

Что Некто, мудрый и сердитый,      

Однажды поглядит сюда.      

       

Нечаянно развеселится,      

Весь мир улыбкой озаря,      

На шаль красотки заглядится,      

Забудется, как нынче я, —      

       

И всё исчезнет невозвратно      

Не в очистительном огне,      

А просто — в легкой и приятной      

Венецианской болтовне.      

       

19–20 марта 1924      

Венеция      

 Соррентинские   фотографии      

       

       

Воспоминанье прихотливо      

И непослушливо. Оно —      

Как узловатая олива: