1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
     
«Нисан, — VIII
     
По дороге из Галилеи в Иерусалим.
     
Назорей тоже в пути. С ним, хотя и в тайне от него, идет мой легион. Еще один следует с1 отдалении. Пасха объяснит многолюдность. Он сказал, отправляясь: «Мы идем в Иерусалим, и все, предсказанное пророками обо мне, сбудется».
     
Наше ожидание близится к концу.
     
Тороплюсь.
     
Мир тебе, Симонид.
     БЕН-ГУР»
    
    
Эсфирь вернула письмо отцу, и в горле ее стоял комок.
    
Ни слова для нее — даже приветствие не разделено с ней, а было так просто написать: «и твоим мир». Впервые в жизни она почувствовала, как остры шипы ревности.
    
— Восьмой день, — сказал Симонид, — восьмой день, а сегодня, Эсфирь, сегодня…
    
— Девятый, — ответила она.
    
— Значит, они могут быть уже в Вифании.
    
— И, может быть, мы увидим его этой ночью, — добавила она, радуясь в минутной забывчивости.
    
— Может быть, может быть! Завтра Праздник Опресноков, и, может быть, он захочет отпраздновать, а может захотеть и Назорей, мы можем увидеть его — даже их обоих, Эсфирь.
    
Слуга принес вино и воду, и, когда Эсфирь прислуживала отцу, на крыше появилась Ира.
    
Никогда египтянка не казалась еврейке такой прекрасной, невыразимо прекрасной, как в эту минуту. Тонкие одеяния развевались, подобно легкому облачку, лоб, шея и руки блистали драгоценностями, так любимыми ее народом. Лицо лучилось удовольствием. Она шла бодро и самоуверенно. Эсфирь же, увидев ее, внутренне сжалась и прильнула к отцу.
    
— Мир тебе, Симонид, и тебе, милая Эсфирь, мир, — сказала она, кивая последней. — Ты напомнил мне, добрый господин — если не обидны мои слова, — напомнил персидских жрецов, взбирающихся на склоне дня на свои храмы и возносящих молитвы после захода солнца. Если есть в этой службе что-либо неизвестное тебе, позволь я позову отца. Он учился у магов.
    
— Прекрасная египтянка, — отвечал купец с мрачноватой вежливостью, — твой отец добрый человек и не обидится, если я назову персидские знания меньшей частью его мудрости.
    
Ира чуть скривила рот.
    
— Если говорить философски, к чему ты меня зовешь, — сказала она, — меньшая часть предполагает большую. Позволь же спросить, что ты оцениваешь как большую часть редкого качества, которым благоволишь наделить моего отца.
    
Симонид посуровел.
    
— Чистая мудрость всегда обращается к Богу, чистейшая мудрость есть знание Бога, и я не знаком с человеком, который обладал бы ею в большей степени или больше проявлял в речах и деяниях, чем добрый Балтазар.
    
Он поднял чашу и отпил.
    
Египтянка несколько раздраженно повернулась к Эсфири.
    
— Человеку, владеющему миллионами, незаметны мелочи, которые доставляют удовольствие нам, простым женщинам. Сбежим от него. Там, у стены, мы сможем поболтать.
    
Они отошли к парапету и остановились на том месте, откуда, годы назад, Бен-Гур уронил обломок черепицы на голову Гратуса.
    
— Ты не была в Риме? — начала Ира, играя браслетом.
    
— Нет, — сдержанно отвечала Эсфирь.
    
— Хотела бы поехать?
    
— Нет.
    
— О, как мало ты видела в своей жизни!
    
Вздох, сопровождавший восклицание, не мог выразить большего сожаления, относись недостаток к самой египтянке. В следующую секунду ее смех могли бы слышать на улице внизу, и она говорила:
    
— Ах, моя милая простушка! Полуоперившиеся птенцы в ухе огромной статуи в песках Мемфиса знают ровно столько же, сколько ты.
    
Затем, видя смущение Эсфири, изменила тон и сказала доверительно:
    
— Не обижайся. Нет! Я шутила. Позволь мне поцеловать, где ушибла, и рассказать тебе то, что не открыла бы никому другому — нет, даже если бы просил сам Себек, протягивая чашу лотоса, наполненную нильской водой!
    
Новый взрыв смеха искусно скрыл острый взгляд, брошенный на еврейку, и далее:
    
— Царь близко.
    
Эсфирь смотрела в невинном удивлении.
    
— Назорей, — продолжала Ира, — тот, о ком так много говорил твой отец, для которого так долго трудится Бен-Гур, — голос ее упал на несколько тонов ниже, — Назорей будет здесь завтра, а Бен-Гур этим вечером.
    
Несмотря на героические попытки, Эсфири не удалось сохранить невозмутимость: глаза ее опустились, предательница-кровь бросилась к щекам и лбу, и она не заметила торжествующей улыбки, промелькнувшей на лице египтянки.
    
— Смотри, вот его обещание.
    
Она достала свиток из-за пояса.
    
— Порадуйся со мной, подружка! Он будет сегодня вечером! На Тибре есть дом, принадлежащий сейчас императору, он обещал его мне, а быть хозяйкой там, значит…
    
Донесшийся с улицы звук быстрых шагов перебил ее речь, и она легла на парапет, выглядывая. Выпрямившись, торжествующе вскинула руки.
    
— Благословенна будь, Исида! Он, Бен-Гур! Появиться, когда я думаю о нем! Нет богов на небе, если это не добрый знак. Обними меня, Эсфирь, и поцелуй!
    
Еврейка подняла голову. Над каждой ее щекой зажглось по огню, глаза вспыхивали светом, более близким к ярости, чем что-либо, порождавшееся прежде ее натурой. Ее чувствами пренебрегали слишком грубо. Мало того, что ей не дозволены даже робкие мечты о любимом человеке, она еще должна выслушивать, как хвастливая соперница делится успехами и блестящими обещаниями. О ней, слуге слуги, даже не вспомнили, а другая может показать письмо, предоставляя вообразить, чем оно дышит.
    
— Ты так любишь его, или очень хочешь в Рим?
    
Египтянка отступила на шаг, затем приблизила надменную голову к самому лицу спросившей.
    
— Кто он тебе, дочь Симонида?
    
Эсфирь, вся дрожа, начала:
    
— Мой…
    
Мысль, быстрая, как молния, остановила второе слово, девушка побледнела и ответила:
    
— Мой отец — его друг.
    
Ира рассмеялась беззаботнее, чем прежде.
    
— И не более того? Ах, можешь оставить себе свои поцелуи. Ты как раз напомнила мне, что здесь, в Иудее, меня ждут другие, более ценные, — она повернулась, бросив через плечо: — И я иду получать их. Мир тебе.
    
Эсфирь дождалась, пока та спустится по лестнице, потом закрыла лицо руками, сквозь пальцы потекли слезы — слезы стыда и задыхающейся страсти. И усиливая такой странный для ее ровной натуры приступ, с новым значением злой силы вспомнились слова отца: «Твоя любовь не осталась бы безответной, держи я то, что имел, крепко, как мог бы».
    
Все звезды успели зажечься над городом и темной стеной гор, прежде чем она овладела собой настолько, чтобы вернуться в летний дом и молча занять обычное место рядом с отцом, смиренно ожидая его желаний. Такому долгу была отдана ее молодость, если не вся жизнь. И скажем правду: теперь, когда боль прошла, она возвращалась к своему долгу без неохоты.
   
   
    
     
ГЛАВА II
     
Бен-Гур рассказывает о Назорее
    
    
Примерно через час после сцены на крыше Балтазар и Симонид, — последний, сопровождаемый Эсфирью, встретились в большом зале дворца, и во время их беседы вошли Бен-Гур с Ирой.
    
Молодой еврей подошел сначала к Балтазару и обменялся приветствиями с ним, затем хотел обратиться к Симониду, но замолчал, увидев Эсфирь.
    
Нечасто встречаются сердца, достаточно просторные, чтобы вмещать более одной пожирающей страсти, пока она пылает, другие если и могут жить, то лишь слабыми огоньками. Так было и с Бен-Гуром. Открывшиеся возможности, допущенные в сердце надежды и мечты, влияния, порожденные страной и более непосредственные — такие, как влияние Иры, — пробудили его тщеславие, и когда эта страсть стала сначала советником, а потом и полноправным владыкой сердца, решения прежних дней поблекли, почти не вспоминаясь более. Благо, что мы так легко забываем юность, в данном же случае было вполне естественно, что собственные страдания и тайна, покрывавшая судьбу семьи, двигали им все меньше по мере того, как он приближался к новым целям. Не будем же судить его слишком строго.
    
Он молчал, удивленный женской красотой Эсфири, и пока стоял, глядя на нее, тихий голос напоминал о нарушенных клятвах и невыполненном долге, он почти вернулся к себе прежнему.
    
Так продолжалось мгновение, потом он подошел и сказал:
    
— Мир тебе, милая Эсфирь. Мир и тебе, Симонид, да пребудет с тобой благословение Господа, хотя бы только за то, что ты стал добрым отцом лишенному отца.
    
Эсфирь слушала, опустив голову. Симонид отвечал:
    
— Я повторяю приветствие доброго Балтазара, сын Гура: добро пожаловать в отчий дом! Садись и расскажи нам о своих путешествиях, о своих трудах и о чудесном Назорее — кто он и что? Садись, прошу тебя, здесь, между нами, чтобы все слышали тебя.
    
Эсфирь быстро отошла и принесла мягкий табурет.
    
— Благодарю тебя, — сказал Бен-Гур с чувством.
    
После недолгого разговора о разном он произнес:
    
— Я пришел рассказать вам о Назорее.
    
Симонид и Балтазар превратились в слух.
    
— Много дней я следовал за ним, внимательный, как только может быть человек, ждавший, как я. Я видел его во всех обстоятельствах, испытывающих натуру, и будучи уверен, что он — человек, как мы, я не менее уверен, что он и нечто большее.
    
— Что же? — спросил Симонид.
    
— Я расскажу вам…
    
Кто-то вошел в комнату. Бен-Гур обернулся и вскочил, раскрыв объятия.
    
— Амра! Милая старая Амра! — воскликнул он.
    
Рабыня вышла вперед, и все, глядя на сияющее радостью лицо, подумали, какое оно темное и морщинистое. Она опустилась на колени, обнимая ноги хозяина, и ему не сразу удалось убрать грубые волосы с ее лица, чтобы поцеловать, спрашивая:
    
— Добрая Амра, слышала ты что-нибудь о них? Хоть слово? Хоть намек?
    
Она разрыдалась.
    
— Такова Божья воля, — сказал он скорбно, и все поняли, что он не надеется более найти семью. Он не хотел показывать стоявших в глазах слез.
    
Когда же снова смог говорить, сел и сказал:
    
— Сядь рядом со мной, Амра, — здесь. Нет? Ну тогда у ног, потому что мне нужно многое сказать друзьям о чудесном человеке, пришедшем в мир.
    
Но она отошла и опустилась на пол у стены, обхватив руками колени, счастливая, что видит его. Тогда Бен-Гур, поклонившись старикам, начал снова:
    
— Боюсь отвечать на вопрос о Назорее, не рассказав вам сначала хоть части совершенного им у меня на глазах, и тем более хочу сделать это, потому что завтра он придет в город и будет в Храме, который называет домом своего отца, где объявит себя. Так что прав ли ты, о Балтазар, или ты, Симонид, — мы и Израиль узнаем это завтра.
    
Балтазар сложил дрожащие руки и спросил:
    
— Куда мне идти, чтобы увидеть его?
    
— Там будет давка. Лучше, думаю, всем вам подняться на крышу Притвора Соломонова.
    
— Ты сможешь пойти с нами?
    
— Нет, — сказал Бен-Гур, — друзьям, вероятно, понадобится, чтобы я был с ними в процессии.
    
— В процессии! — воскликнул Симонид. — Он путешествует как государь?
    
— С ним двенадцать человек: рыбаки, пахари, один мытарь — все из самых низких сословий, он идет пешком, не обращая внимания на ветер, холод, дождь или солнце. Глядя на них, останавливавшихся на ночлег при дороге, чтобы поесть хлеба и уснуть на земле, я вспоминал пастухов, возвращающихся с рынка к стадам, а не знать и царя. Лишь когда он поднимал углы своего платка, чтобы взглянуть на кого-нибудь или отряхнуть пыль с волос, я видел, что он их учитель, равно как и товарищ, вождь не менее, чем друг.
    
— Вы проницательные люди, — продолжал Бен-Гур, помолчав. — Вы знаете, что все мы — создания собственных побуждений, и что едва ли не закон нашей натуры — проводить жизнь в стремлении к неким целям. Обращаясь к этому закону как признаку, по которому мы узнаем себя, что скажете вы о человеке, который мог бы стать богатым, превращая камни под ногами в золото, но выбирает бедность?
    
— Греки назвали бы его философом, — сказала Ира.
    
— Нет, дочь, — сказал Балтазар, — философы никогда не обладали властью совершать подобное.
    
— Откуда вы знаете, что этот человек обладает?
    
Бен-Гур быстро ответил:
    
— Я видел, как он превратил воду в вино.
    
— Очень странно, — сказал Симонид, — очень странно, но не столь странно для меня, как то, что он предпочел бедность, когда мог быть богат. Он беден?
    
— Он не обладает ничем и не завидует обладающим. Он сожалеет о богатых. Но что вы сказали бы о человеке, умножившем семь хлебов и две рыбы — все свои запасы — так, что хватило накормить пять тысяч человек, и остались переполненные корзины? Я видел, как Назорей сделал это.
    
— Ты видел это? — воскликнул Симонид.
    
— Да, и ел от хлебов и рыб.
    
— Но были и большие чудеса, — продолжал Бен-Гур. — Что сказали бы вы о человеке, обладающем такой целительной силой, что, коснувшись края его одежды, больной исцеляется, и даже если позовет его издалека? Этому я тоже был свидетелем, и не однажды, а много раз. Когда мы выходили из Иерихона, двое слепых при дороге позвали Назорея, и он коснулся их глаз, и они прозрели. Так принесли к нему расслабленного, и он сказал только: «Иди в дом твой», и человек пошел. Что скажете вы об этом?
    
Купец не знал, что ответить.
    
— Думаете — я слышал и такое, — что это ловкие фокусы?
    
Тогда я расскажу о вещах более великих, которые видел собственными глазами. Представьте сначала проклятых Богом, не знающих иного успокоения, кроме смерти, — прокаженных.
    
При этих словах Амра уронила руки и подалась вперед.
    
— Что сказали бы вы, — речь Бен-Гура становилась все торжественнее, — что сказали бы вы, увидев то, о чем хочу рассказать сейчас? Однажды в Галилее — это случилось при мне — к Назорею подошел прокаженный и сказал: «Господи! если хочешь, можешь меня очистить». Он услышал призыв и коснулся отверженного рукой, говоря: «Хочу, очистись», и тотчас человек этот стал здоров, как все мы, видевшие исцеление, а нас было множество.
    
Амра встала и костлявыми пальцами убрала волосы с глаз.
    
Бедняжка давно уже жила не умом, а сердцем, и сейчас боялась не понять или пропустить хоть слово.
    
— И еще, — продолжал Бен-Гур, — десять прокаженных подошли к нему однажды и, упав к его ногам, взывали — я сам видел и слышал это — взывали: «Иисус Наставник! Помилуй нас». Он сказал им: «Пойдите, покажитесь священникам, как требует закон, и когда будете идти, очиститесь».
    
— И они очистились?
    
— Да. По пути хворь оставила их, так что лишь скверные одежды напоминали нам о прежнем.
    
— Такого не слышали прежде во всем Израиле! — тихо произнес Симонид.
    
И пока он говорил, Амра бесшумно вышла, не замеченная никем.
    
— Мысли, родившиеся при виде этих чудес, я предоставляю вообразить вам самим, — сказал Бен-Гур, — но с моими сомнениями еще не было покончено. Вы знаете, народ в Галилее порывистый и нетерпеливый, после долгих лет ожидания мечи жгут им руки. «Он медлит объявить о себе, заставим его», — кричали они мне. А я и сам поддавался нетерпению. Если он должен стать царем, то почему не сейчас? Легионы готовы. И вот однажды, когда он учил у моря, мы решили короновать его хоть силой, но он исчез, и увидели его уже только в лодке, удаляющейся от берега. Добрый Симонид, желания, доводящие до безумия других, — богатство, власть и даже царствование, предложенное с любовью великим народом, — не трогают его вовсе. Что скажешь ты?
    
Подбородок купца лежал на груди, подняв голову, он ответил решительно:
    
— Господь жив, и живы слова пророков. Время еще не созрело, пусть завтрашний день принесет ответ.
    
— Быть по сему, — улыбаясь, сказал Балтазар.
    
И Бен-Гур повторил:
    
— Быть по сему, — а затем продолжал: — Но я не закончил. От этих деяний, не столь великих, чтобы убедить не видевших, позвольте перейти к таким, вершить которые от начала мира было не в силах человеческих. Скажите, слышал ли кто из вас, чтобы человек отнял у Смерти то, что Смерть забрала себе? Возвращал ли кто дыхание утраченной жизни? Кто, если не…
    
— Бог! — сказал Балтазар.
    
Бен-Гур поклонился.
    
— О мудрый египтянин! Я не могу отказаться от имени, названного тобой. Что сказали бы вы, увидев, как я, человека, немногими словами разбудившего того, над кем поработала Смерть? Это было в Наине. Мы собирались войти в ворота, когда вынесли умершего. Назорей остановился, пропуская процессию. Там была плачущая женщина. Он говорил с ней, потом прикоснулся к одру и сказал лежащему на нем, одетому для погребения: «Юноша! Тебе говорю, встань!» Мертвый, поднявшись, сел и стал говорить.
    
— Бог лишь так велик, — сказал Балтазар Симониду.
    
— Заметьте, — продолжал Бен-Гур, — я рассказываю лишь то, чему был свидетелем вместе с множеством других людей. По дороге сюда я видел деяние, еще более могущественное. В Вифании был человек по имени Лазарь, который умер и был похоронен, и после того, как он пролежал в могиле четыре дня, придавленный большим камнем, Назорей явился в том месте. Откатив камень, мы увидели человека, спеленатого и уже смердящего. Много народу стояло рядом, и все мы слышали, как Назорей громко сказал: «Лазарь! Иди вон». И когда сняли платок с лица воскрешенного, то увидели, что кровь побежала по жилам, и он стал таким же, как до болезни, унесшей его. Он жив до сих пор, его видят и разговаривают с ним. Можете пойти и посмотреть на него завтра. И теперь, когда ничто необходимое не скрыто более от вас, я задаю вопрос, ради которого пришел, вопрос Симонида: «Что, большее, чем человек, есть Назорей?»
    
Вопрос был задан, и долго после полуночи они сидели, обсуждая его, Симонид по-прежнему не желал отказаться от своего понимания пророков, а Бен-Гур утверждал, что правы оба старика: что Назорей — Спаситель, как утверждал Балтазар, но также и предреченный царь, какого ждал купец.
    
— Завтра увидим. Мир вам всем.
    
И Бен-Гур вышел, чтобы вернуться в Вифанию.
   
   
    
     
ГЛАВА III
     
Прокаженные покидают могилу
    
    
Первым, кто вышел из города после открытия Овечьих ворот следующим утром, была Амра. Стража не задавала вопросов, потому что само утро было не постояннее этой женщины.
    
Она зашагала по восточной долине. Темно-зеленый склон Масличной горы покрывали белые пятна шатров, недавно разбитых пришедшими на праздник. Мимо Гефсиманского сада, мимо гробниц на скрещении дорог, мимо мрачного селения Силоам. Иногда маленькая фигурка пошатывалась, однажды села отдышаться, но вскоре встала и заспешила еще больше. Будь у скал уши, они бы услыхали бормотание старушки, будь глаза — заметили бы, как часто смотрит она на вершину горы, упрекая утро за поспешность, умей они обмениваться наблюдениями, сказали бы: «Нынче утром наша приятельница в большой спешке, должно быть, рты, которые она собирается насытить, очень проголодались».
    
Достигнув наконец Царского Сада, она чуть замедлила шаг, ибо уже показался угрюмый город прокаженных, широко раскинувшийся по южному склону Еннома.
    
Читатель должен был уже догадаться, что она направлялась к хозяйке, чья гробница, как мы помним, находилась в виду колодца Ен-рогел.
    
Сколь ни ранний был час, несчастная женщина сидела снаружи, оставив спящую дочь внизу. Продвижение недуга за три года было ужасным. Сознавая, как выглядит, она постоянно ходила закутанной, ибо чувствительная ее натура так и не смирилась с новым положением. Даже Тирзе она старалась показываться так редко, как было возможно.
    
Этим утром она вышла на воздух с обнаженной головой, зная, что никого не испугает своим уродством. Скудного еще света было достаточно, чтобы рассмотреть разрушения, которым подверглось тело. Волосы стали снежно-белыми и неукротимо жесткими, падая на спину и плечи, как серебряная проволока. Веки, губы, ноздри, плоть на щеках либо исчезли, либо превратились в зловонную массу. Шея скрылась под пепельно-серой чешуей. Ногти на негнущейся руке были съедены до основания, суставы пальцев либо обнажились, либо превратились в клубки, покрытые красной секрецией. Голова, лицо, шея и одна обнаженная рука ясно говорили о состоянии всего тела. Взглянув на нее сейчас, нетрудно было понять, как некогда прекрасная вдова князя Гура смогла остаться неузнанной все эти годы.
    
Когда солнце позолотит вершины Масличной и Горы Соблазна, придет Амра — сначала к колодцу, затем к камню на полпути между колодцем и гробницей, где добрая служанка оставит еду и наполнит свежей водой кувшин. Эти краткие визиты были всем, что осталось несчастной. Она сможет узнать те крохи новостей о сыне, которые долетят до Амры. Обычно вести, хоть и скудные, успокаивали, а иногда она слышала, что Бен-Гур дома, и тогда, выбравшись на рассвете из своей жуткой кельи, сидела до заката, глядя в одну точку за Храмом, где стоял старый дом, дорогой воспоминаниями и стократно дорогой сейчас, потому что там — он. Больше ей не осталось ничего. Тирзу она считала мертвой, что же до себя самой, она просто ждала конца, зная, что каждый час жизни есть час умирания — к счастью, безболезненного.
    
Так она сидела в сумрачном одиночестве и мыслях еще более беспросветных, когда на склоне показалась женщина, изо всех сил спешащая наверх.
    
Вдова торопливо поднялась, накрыла голову и закричала нечеловечески хриплым голосом:
    
— Нечистая, нечистая!
    
В следующее мгновение, не внявшая запрету Амра была у ее ног. Вся долго подавляемая любовь бесхитростного создания вырвалась на свободу: со слезами и страстными выкриками целовала она одежды хозяйки, а последняя, попытавшись было бежать, вскоре покорилась и ждала, когда, порыв иссякнет.
    
— Что ты сделала, Амра? — сказала она. — Такой-то строптивостью ты доказываешь свою любовь? Гадкая женщина! Ты погибла. А он, твой господин, — ты никогда не вернешься к нему!
    
Рыдающая Амра распростерлась в пыли.
    
— Теперь и на тебе лежит запрет закона, ты не сможешь вернуться в Иерусалим. Что будет с нами? Кто принесет нам хлеб? Гадкая Амра! Теперь мы все погибнем!
    
— Смилуйся, смилуйся! — отвечала с земли Амра.
    
— Это ты должна была пожалеть себя и тем смиловаться над нами. Куда нам идти теперь? Никто не поможет. О, неверная служанка! Разве гнев Господен на нас не был и без того тяжел?
    
Разбуженная шумом Тирза показалась у входа в гробницу. Перо отказывается описывать ее. Даже обостренный любовью взгляд не узнал бы теперь былое творение грации и чистоты.
    
— Мама, это Амра?
    
Рабыня пыталась подползти к ней.
    
— Стой, Амра! — властно выкрикнула вдова. — Я запрещаю тебе касаться ее. Встань и уходи, пока тебя не увидели от колодца. Нет, я забыла — слишком поздно! Ты должна остаться и разделить нашу судьбу. Встань, говорю тебе.
    
Амра поднялась на колени и проговорила, запинаясь, сжимая руки:
    
— О добрая хозяйка! Я не неверная… не гадкая. Я принесла вам добрые вести.
    
— Об Иуде? — вдова приоткрыла лицо.
    
— Есть чудесный человек, — продолжала Амра, — имеющий власть излечить вас. Он говорит слово, и больной выздоравливает, и даже мертвый возвращается к жизни. Я пришла, чтобы отвести вас к нему.
    
— Бедная Амра! — сочувственно произнесла Тирза.
    
— Нет, — воскликнула Амра, поняв ее сомнение, — нет как Господь свят, Бог Израиля, мой Бог, как и ваш, — я говорю правду. Идемте со мной, молю, не теряйте времени. Этим утром он будет проходить к городу. Смотрите, день уже близок! Вот еда — поешьте, и идем.
    
Мать слушала с надеждой. К этому времени слух о чудесном человеке, которым полнилась земля, долетел и до нее.
    
— Кто он? — спросила она.
    
— Назорей.
    
— Кто рассказал тебе о нем?
    
— Иуда.
    
— Иуда? Он дома?
    
— Он приходил вчера вечером.
    
Вдова, пытаясь удержать сердцебиение, помолчала.
    
— Это Иуда послал тебя к нам? — спросила она затем.
    
— Нет. Он думает, что вы умерли.
    
— Был однажды пророк, который излечивал прокаженных, — задумчиво сказала мать Тирзе, — но его власть была от Бога. — Затем, обращаясь к Амре, спросила: — Откуда мой сын знает, что он способен на это?
    
— Иуда путешествовал с ним, слышал, как взывали прокаженные, и видел, как они уходили здоровыми. Сначала это был один человек, потом десять, и все они излечились.
    
Старшая слушательница замолчала снова. Похожая на голый череп голова тряслась. Можно представить, как она пыталась освятить рассказ верой, чьи требования всегда бескомпромисны, и что с ней было то же, что с людьми того времени, видевшими совершаемое Христом, равно как и с мириадами родившихся позже. Она не сомневалась в произошедшем, ибо о том свидетельствовал через служанку ее сын, но пыталась постичь источник силы, которою совершалось столь невероятное. Постичь эту силу — значит постичь Бога, а решивший ждать этого, умрет в ожидании. Однако, в данном случае колебания были недолгими. Тирзе она сказала:
    
— Он должен быть Мессией!
    
Это было не холодное умозаключение, но слова дочери Израиля, живущей обетованиями Бога ее расе, женщины, готовой возрадоваться малейшему знаку свершения обетований.
    
— Было время, когда Иерусалим и вся Иудея передавали весть о его рождении. Я помню это. Сейчас он должен быть мужчиной. Должно быть — это он. Да, — сказала она Амре, — мы пойдем с тобой. Принеси воды — она в кувшине внизу, и достань еду. Мы поедим и пойдем.
    
Завтрак был съеден быстро, и три женщины отправились в необычайное путешествие. Тирза передала остальным свою уверенность, и теперь только одно беспокоило их. Человек, как сказала Амра, должен выйти из Вифании, но оттуда вели в Иерусалим три дороги, или, скорее, тропы: одна через первую вершину Масличной, вторая вокруг ее основания, а третья — между второй вершиной и Горой Соблазна. Все они пролегали неподалеку друг от друга, но все же достаточно далеко, чтобы несчастные пропустили Назорея, если выберут неверную.
    
Краткие расспросы убедили мать, что Амра не знает местности за Кедроном, и тем менее — намерения человека, которого они собираются искать. Она поняла также, что и Амра, и Тирза — одна по привычке рабыни, вторая по привычной зависимости — ждут указаний от нее, и приняла эту обязанность.
    
— Пойдем сначала к Вифании, — сказала она. — Там, если Господь будет милостив к нам, узнаем, что делать дальше.
    
Они спустились к Офелу и Царскому саду и помедлили перед наезженной веками дорогой.
    
— Я боюсь дороги, — сказала мать. — Пойдем лучше меж скал и деревьев. Сегодня праздничный день, и там, на холмах, я вижу признаки множества людей. Идя через гору Соблазна, мы можем избежать их.
    
Тирза шла с большим трудом, услышав предложение, она почувствовала, как упало в ней сердце.
    
— Гора крутая, мама! Я не смогу подняться.
    
— Вспомни, что мы идем вернуть здоровье и жизнь. Смотри, дитя, как разгорается день за нами! А вон женщины идут к колодцу. Они побьют нас камнями. Идем, будь сильной.
    
Так мать, сама не менее обессиленная, пыталась воодушевить Тирзу, и Амра пришла ей на помощь. До сих пор рабыня не касалась зараженных, равно как они ее, но теперь, пренебрегая запретами, преданная женщина подошла к Тирзе, обхватила ее за плечи и прошептала:
    
— Обопрись на меня. Я хоть и старая, но сильная, а идти нам немного. Вот, мы можем идти.
    
Склон, который они собирались пересечь, был покрыт ямами и остатками древних строений, но когда наконец они остановились у вершины, чтобы отдохнуть немного, и взглянули на северо-запад, открылся вид на Храм, Сион и белые башни города. Проснувшаяся любовь к жизни придала матери новые силы.
    
— Смотри, Тирза, — сказала она, — видишь золотые пластины на воротах? Как они полыхают сиянием солнца! Помнишь, мы ходили туда? Разве не приятно будет прийти снова? И подумай, совсем близко наш дом. Еще немного, и я могла бы разглядеть его за крышей Святая Святых, и Иуда встретит нас там!
    
Взглянув затем на склон средней вершины, зеленый от миртов и олив, они различили тонкие столбы дыма, прямые в неподвижности утра, и каждый говорил о проснувшихся паломниках и о полете безжалостного времени. Нужно было спешить.
    
Хоть честная рабыня и трудилась, не щадя себя, чтобы облегчить девушке спуск, та стонала при каждом шаге, а временами вскрикивала от невыносимой боли. Не дойдя до тропы между горой Соблазна и второй вершиной Масличной, она упала без сил.
    
— Иди с Амрой, мама. Оставь меня здесь, — слабо проговорила она.
    
— Нет, нет, Тирза. Что мне исцеление, если ты не получишь его? Когда Иуда спросит о тебе, что скажу ему?
    
— Скажи, я любила его.
    
Старшая прокаженная выпрямилась над обессилевшей дочерью. Она чувствовала, как исчезает надежда, и это было, как смерть души. Высочайшая радость, которую несла мысль об исцелении, безраздельно связывалась с Тирзой, достаточно молодой, чтобы, если вернется здоровье, забыть в счастье новой жизни погубленные годы. Отважная женщина готова была оставить все Божьей воле, когда увидела человека, быстро идущего по дороге с востока.
    
— Не падай духом, Тирза! — сказала она. — Я знаю, что идущий оттуда скажет нам о Назорее.
    
Амра усадила девушку и поддерживала ее, пока приближался путник.
    
— В праведности своей, мама, ты забываешь, кто мы. Незнакомец далеко обойдет нас, и лучшим его даром будет проклятие, если не камень.
    
— Посмотрим.
    
Больше ответить было нечего, поскольку мать слишком хорошо знала, как обращаются с отверженными соотечественники.
    
Как уже говорилось, дорога, у края которой остановились женщины, была просто тропой, вьющейся в известняковом хаосе. Если незнакомец не свернет, он столкнется с ними лицом к лицу. Так и случилось, и вдова едва успела предупредить о себе обязательным криком. Она обнажила голову, что также требовалось законом, и пронзительно закричала:
    
— Нечистые, нечистые!
    
К ее удивлению, человек продолжал приближаться.
    
— Что вам нужно? — спросил он, останавливаясь не более, чем в четырех ярдах.
    
— Ты видишь нас. Будь осторожен, — с достоинством сказала мать.
    
— Женщина, я посланец того, кто словом исцеляет таких как ты. Я не боюсь.
    
— Назорея?
    
— Мессии, — сказал он.
    
— Правда, что он пойдет сегодня в город?
    
— Он уже у Виффагии.
    
— По какой дороге он идет, господин?
    
— По этой.
    
Она сложила руки и благодарно посмотрела в небо.
    
— За кого почитаешь его? — спросил человек с сочувствием.
    
— За сына Божьего, — отвечала она.
    
— Стой здесь тогда, нет, здесь пойдут следующие за ним, — отойди за ту скалу, белую, под деревом, и когда он будет проходить, позови его, позови и не бойся. Если вера твоя равна знанию, он услышит, хоть бы гром обрушился с небес. Я иду сказать Израилю, собравшемуся в городе и вокруг, что он близко, и чтобы готовились встретить его. Мир тебе и твоим, женщина.
    
Незнакомец двинулся дальше.
    
— Ты слышала, Тирза? Ты слышала? Назорей идет по этой дороге, и он услышит нас. Еще немного, дитя мое, совсем немного! Доберемся до скалы. Всего несколько шагов.
    
Ободренная Тирза, ухватившись за Амру, поднялась, но, когда они двинулись, Амра сказала:
    
— Стойте, человек возвращается.
    
Они подождали.
    
— Прости, женщина, — сказал он, приблизившись. — Я вспомнил, что солнце успеет подняться высоко до прихода Назорея, а город близко, и я смогу напиться там, если захочу. Эта вода вам будет нужнее, чем мне. Возьми ее с добрыми пожеланиями. Позови же, когда он будет проходить.
    
С этими словами он подал бутыль из тыквы, какие берут с собой путешественники, отправляясь пешком в горы, она была полна воды. Незнакомец не поставил дар на землю, чтобы отойти прежде, чем прокаженная возьмет его, но подал прямо в руки.
    
— Еврей ли ты? — спросила она в удивлении.
    
— Да, но я и больше — я ученик Христа, который каждый день словом и примером учит тому, что я сделал сейчас. Мир давно знает слово «милосердие», не понимая его. Еще раз мир и добрые пожелания тебе и твоим.
    
Он пошел своей дорогой, а женщины побрели к скале высотой с их рост ярдах в тридцати справа от дороги. Став перед ней, мать убедилась, что их будет видно и слышно. Они расположились в тени дерева, напились из тыквы и отдыхали. Вскоре Тирза заснула, остальные, боясь потревожить ее, молчали.
   
   
    
     
ГЛАВА IV
     
Чудо
    
    
В третьем часу на дороге перед прокаженными стало появляться все больше людей, идущих из Виффагии и Вифании, в четвертом же на перевале Масличной показалась огромная толпа, и когда она вылилась на дорогу, две зрительницы с удивлением обнаружили, что все эти тысячи людей несут свежесрезанные пальмовые ветви. Не успели они обдумать свое наблюдение, как раздался звук приближения другой толпы с востока. Мать разбудила Тирзу.
    
— Что все это значит? — спросила девушка.
    
— Он подходит, — ответила мать. — Эти из города встречают его, а с востока приближаются друзья, идущие с ним, и я не удивлюсь, если процессии встретятся как раз перед нами.
    
— Я боюсь, если так случится, нас не услышат.
    
Тот же вопрос беспокоил старшую.
    
— Амра, — спросила она, — когда Иуда говорил об исцелении десяти, как, по его словам, они звали Назорея?
    
— Они говорили или «Господи, помилуй нас», или «Наставник, помилуй».
    
— Только это?
    
— Больше я ничего не слышала.
    
— Однако этого было довольно, — пробормотала мать.
    
— Да, Иуда видел, как они выздоровели.
    
Тем временем люди с востока медленно поднимались. Когда, наконец, показались первые из них, взгляды прокаженных остановились на человеке, едущем верхом среди, по-видимому, приближенных, которые пели и плясали в невыразимой радости. Всадник был одет в белое и простоволос. Когда он приблизился, пристальные наблюдательницы увидели оливкового цвета лицо под каштановыми, слегка выгоревшими разделенными посередине волосами. Он не смотрел по сторонам. К шумному неистовству последователей он, казалось, был непричастен, воздаваемые почести не раздражали его, но и не нарушали глубокой меланхолии, о которой свидетельствовало лицо. Солнце светило ему в затылок, превращая легкие волосы в подобие нимба. За ним, сколько хватало глаз, тянулась шумная процессия. Прокаженным не нужно было объяснять, кто перед ними.
    
— Он здесь, Тирза, — сказала мать, — он здесь. Идем, дитя мое.
    
Она скользнула вперед и упала на колени перед скалой. Дочь и рабыня немедленно оказались рядом. В это время, увидев процессию с востока, шедшие из города остановились и принялись размахивать зелеными ветвями, скандируя:
    
— Благословен будь Царь Израиля, грядущий во имя Господне!
    
И все тысячи, сопровождавшие всадника, отвечали — будто ветром ударило в склон холма. Среди этого шума крики прокаженных были не слышнее воробьиного чириканья.
    
Встреча процессий произошла, а с ней пришла и возможность, которой искали страдалицы, если не воспользоваться сейчас, она будет утрачена навсегда, и они пропадут безвозвратно.
    
— Ближе, дитя мое, подойдем ближе. Он не слышит нас, — сказала мать.
    
Она встала и заковыляла вперед. Ужасные руки были воздеты к небу, и крик ее был дико пронзителен. Люди увидели ее, увидели отвратительное лицо и остановились в ужасе — действие внезапно открывшегося крайнего человеческого несчастья столь же сильно, как и величия в пурпуре и золоте. Чуть отставшая Тирза упала, слишком слабая и испуганная, чтобы идти дальше.
    
— Прокаженные! Прокаженные!
    
— Камнями их!
    
— Проклятые Богом! Убить их!
    
Эти крики смешались с осанной находившихся слишком далеко, чтобы разглядеть причину замешательства. Были, однако, и такие, кто от долгого общения с Назореем почерпнул толику его божественного сострадания: они смотрели на него и молчали, пока он, подъехав, не остановился против женщины. Она тоже смотрела на его лицо: спокойное, милосердное, невозможно прекрасное, с большими глазами, смягченными благой мыслью.
    
И вот разговор, произошедший между ними:
    
— О, Равви, Равви! Ты видишь нашу нужду, ты можешь очистить нас. Помилуй нас… помилуй!
    
— Ты веришь, что я могу сделать это? — спросил он.
    
— Ты тот, о ком говорили пророки, ты Мессия! — ответила она.
    
Глаза его засияли.
    
— Женщина, — сказал он, — велика твоя вера, и да будет с тобой по желанию твоему.
    
Он помедлил еще мгновение, будто не замечая толпы — только мгновение — затем поехал дальше.
    
Для души божественной, но такой человеческой в лучшем, что составляет человеческую душу, сознательно идущей на смерть, самую унизительную и страшную из всех, какие изобрел человеческий ум, дышащей уже в эти мгновения холодным ветром страшного предчувствия, но все так же жаждущей любви и веры, как в начале пути, сколь драгоценным и утешительным было прощальное восклицание благодарной женщины:
    
— Боже, в высочайшей славе твоей! Благословен, трижды благословен будь Сын, коего ты дал нам!
    
И тут же обе толпы сомкнулись вокруг него, крича осанну и размахивая пальмами, и он скрылся от прокаженных навсегда. Накрыв голову, вдова поспешила к Тирзе и обвила руками, крича:
    
— Подними голову, дочь. Он обещал мне! Он — Мессия! Мы спасены, спасены!
    
И они стояли на коленях, пока медленная процессия не скрылась за горой. Когда пение затихло вдали, чудо началось.
    
Сначала очистилась кровь в сердцах прокаженных, потом она быстрее заструилась по жилам, наполняя изможденные тела бесконечно блаженным чувством безболезненного исцеления. Каждая ощущала, как скверна выходит из нее, силы возрождаются, а сама она становится собою прежней. И чтобы сделать очищение полным, из тела в душу устремилась благость, приводя ее в высокий экстаз. Исцеление и очищение были абсолютными, а ощущение их мгновенно и прочно вошло в память, так что всегда потом сама мысль о нем обращалась в невыразимую, но совершенную благодарственную молитву.
    
Преображению — ибо это слово не менее точно описывает происходящее, чем «исцеление», — был еще свидетель, кроме Амры. Читатель должен помнить, с каким постоянством Бен-Гур следовал за Назореем в его странствиях, и не удивится, узнав, что молодой еврей видел, как прокаженная появилась перед процессией. Он слышал мольбу, видел обезображенное лицо, слышал и ответ а случаи такого рода продолжали поражать его. Помимо этого, если не в первую очередь, надежда разрешить больной вопрос о миссии таинственного человека все владела им и даже усиливалась благодаря уверенности, что уже скоро, до захода солнца, человек этот сам объявит о себе. Потому естественно, что по завершении сцены Бен-Гур выбрался из процессии и опустился на камень, ожидая последствий.
    
Сидя там, он часто отвечал на приветствия — то проходили его галилеяне с мечами под длинными аба. Через некоторое время подошел смуглый араб с двумя конями в поводу, по знаку Бен-Гура он тоже сошел с дороги.
    
— Подожди здесь, — сказал молодой господин, когда прошли и отставшие. — Я хочу поспеть в город, и Альдебаран мне пригодится.
    
Бен-Гур погладил широкий лоб коня и пересек дорогу, направляясь к двум женщинам. На ходу он случайно взглянул на фигурку у белой скалы, стоящую там, спрятав лицо в ладонях.
    
— Как Господь жив — это Амра! — сказал он себе.
    
Быстро миновав мать и дочь, все не узнавая их, он остановился перед рабыней.
    
— Амра, что ты делаешь здесь?
    
Она упала на колени перед ним, ослепшая от слез, почти утратившая дар речи от радости и страха.
    
— Господин, господин! Твой Бог и мой, как он добр!
    
Знание, даваемое подлинным сочувствием, необъяснимо, удивительным образом оно позволяет отождествить себя с другими до того, что их радость и боль физически ощущаются нами. Так бедная Амра, стоя в отдалении и спрятав лицо, знала о превращении, хотя о нем не было сказано ей ни слова, — знала и полностью разделяла ощущения исцеляемых. Ее лицо, слова, все поведение свидетельствовали о состоянии, и Бен-Гур мгновенно связал это с прокаженными. Быстро обернувшись, он увидел, как женщины поднимались на ноги. Сердце его остановилось, и он прирос к земле, пораженный священным ужасом.
    
Женщина, которую он видел рядом с Назореем, стояла, сложив руки и устремив к небу изливающие слезы глаза. Само преображение было достойным удивления, но не оно вызвало его трепет. Могли он ошибиться? Никогда в жизни не встречал он женщины, столь похожей на мать, — похожей на нее в тот день, когда римлянин разлучил их. Было лишь одно отличие: волосы этой тронуты сединой, что казалось вполне объяснимым, так как чудо могло учесть естественное действие прошедших лет. А кто рядом с ней, если не Тирза? Чистая, прекрасная, совершенная, более взрослая, но в остальном такая же внешне, как стояла рядом с ним у парапета в утро происшествия с Гратусом. Он поверил в их смерть, и время сделало это знание привычным, он не переставал скорбеть, но они ушли из его надежд и планов. Едва веря своему предчувствию, он положил руку на голову служанки и дрожащим голосом спросил:
    
— Амра, Амра!.. Моя мать! Тирза! Скажи, верно ли я вижу?
    
— Говори с ними, господин, с ними!
    
Не медля более, он побежал, простирая руки и крича:
    
— Мама! Мама! Тирза! Я здесь!
    
Они услышали и с криком любви бросились навстречу.
    
Вдруг мать остановилась, отпрянула и выкрикнула старое предостережение:
    
— Стой, Иуда! Не приближайся. Нечистые, нечистые!
    
Причиной была не привычка, данная ужасной болезнью, а страх, и страх этот рождался материнской любовью. Сами они исцелены, но зараза могла сохраняться в одежде. Он не думал об этом. Вот они перед ним, он звал их, и они ответили. Кто или что могло удержать его? В следующее мгновение все трое, так долго разлученные, смешали слезы и объятия.
    
Немного успокоившись, мать сказала:
    
— В счастье своем, дети, будем благодарны. Начнем новую жизнь признанием тому, кому стольким обязаны.
    
Они опустились на колени — Амра вместе с другими, — и молитва матери была подобна псалму.
    
Тирза повторяла слово в слово, и то же делал Бен-Гур, но не с той же несомненной верой, ибо, когда все встали, он спросил:
    
— В Назарете, где родился этот человек, его называют сыном плотника. Кто же он?
    
Материнские глаза смотрели с былой нежностью, когда она отвечала так же, как самому Назорею:
    
— Мессия.
    
— А откуда его власть?
    
— Об этом узнают по ее использованию. Можешь ли ты назвать зло, причиненное им?
    
— Нет.
    
— По этому знаку я отвечаю. Власть его от Бога.
    
Нелегко в одно мгновение отказаться от ожиданий, лелеемых годами и нераздельно вошедших в нас, и хотя Бен-Гур спрашивал себя: «Что для такого, как тот, мирская суета?» — его собственное тщеславие не желало сдаваться. Он продолжал, как делают люди до сих пор, измерять Христа собою. Насколько лучше было бы, измеряй мы себя Христом!
    
Мать первой вспомнила о насущных заботах.
    
— Что нам делать теперь, сын? Куда мы пойдем?
    
Тогда Бен-Гур, возвращенный к обязанностям, разглядел, как бесследно исчезли следы болезни, к женщинам вернулась красота, и кожа у них стала подобна младенческой. Он снял плащ и накинул на Тирзу.
    
— Возьми, — сказал он, улыбаясь, — прежде чужие взгляды избегали тебя — пусть же не оскорбляют теперь.
    
— Разве сейчас война? — тревожно спросила мать, увидев у него на поясе меч.
    
— Нет.
    
— Почему же ты с оружием?
    
— Оно может понадобиться для защиты Назорея.
    
Так Бен-Гур открыл им всю правду.
    
— У него есть враги? Кто?
    
— Увы, мама, не все они римляне.
    
— Разве он не израильтянин и не идет с миром?
    
— Как никто прежде, но, по мнению раввинов и учителей, он виновен в великом преступлении.
    
— Каком преступлении?
    
— В его глазах необрезанные гои столь же достойны благоволения, как евреи строжайших правил. Он проповедует новый закон.
    
Мать молчала, и они отошли в тень дерева у скалы. Женщинам не терпелось вернуться домой и рассказать свою историю, но Бен-Гур убеждал их в необходимости следования закону, предусматривающему такие случаи. В конце концов, подозвав араба, он приказал отвести лошадей к воротам у Вифезды и ждать там, после чего воссоединенная семья отправилась к Горе Соблазна. Возвращение разительно отличалось от утреннего пути, все шли легко и быстро и вскоре добрались до свежей гробницы близ могилы Авессалома. Женщины разместились там, а Бен-Гур отправился сделать приготовления, требуемые их новым состоянием.
   
   
    
     
ГЛАВА V
     
Пасхальные паломники
    
    
Бен-Гур поставил два шатра в долине Кедрон, чуть восточнее Царских Гробниц, снабдил их всеми удобствами, бывшими в его распоряжении и немедленно доставил туда мать и сестру, ожидающих осмотра раввином для засвидетельствования их очищения.
    
Выполняя свой долг, юноша сам подвергся столь серьезному осквернению, что не мог участвовать в великом празднике, ибо вход даже в наименее священный из дворов Храма был для него запрещен. Следовательно, не только желание, но и необходимость привязывала его к шатрам, где нужно было столь многое услышать от любимых людей и столь многое рассказать им.
    
Истории, подобные звучавшим там — печальный опыт, растянувшийся на годы, страдания тела и более мучительные духовные страдания — обычно рассказываются долго, ибо одно событие связано с другим подобно звеньям цепи. Он слушал, маскируя выражением внимания на лице, бушевавшие внутри чувства. Ненависть к Риму и римлянам достигла в нем апогея. В эти мгновения многие жестокие желания посещали его. Возможности больших дорог вставали сильными соблазнами, он серьезно думал о восстании в Галилее, и даже море, кошмар его воспоминаний, ложилось перед глазами картой, испещренной линиями имперских перевозок. К счастью, более разумные планы, выношенные в более спокойные часы, укоренились в нем достаточно прочно, чтобы победить самые сильные эмоции. Каждое из явившихся в воображении предприятий в конце концов приводило к прежнему заключению: серьезный успех может принести только война, в которой Израиль выступит прочным единством, и все вопросы и надежды кончались тем же, чем начинались: Назореем и его целями.
    
Временами возбужденный мечтатель находил удовольствие в составлении речи для него:
    
— Слушай, Израиль! Я, обещанный Богом рожденный Царь Иудейский, пришел к тебе, неся владычество, о котором говорили пророки. Встань и владей миром!
    
Если Назорей произнесет эти несколько слов, к какому взрыву они приведут! Сколько уст, заменив трубы, разнесут их, поднимая армии!
    
Произнесет ли?
    
И сжигаемый нетерпением, он отвечал по-земному, забывая о двойственной натуре этого человека и возможности, что божественное в нем преобладает над земным. В чуде, свидетелями которого Тирза и мать были в большей степени, чем он сам, Бен-Гур видел могущество, достаточное, чтобы воздвигнуть и удержать иудейскую корону над обломками итальянской, и более, чем достаточное, чтобы переустроить общество, превратив человечество в очищенную счастливую семью, а когда эта работа будет сделана, сможет ли кто сказать, что мир и покой не есть миссия, достойная сына Божия? Сможет ли кто отрицать Спасение? И, помимо политических последствий, какая личная слава осияет его как человека! Не в природе смертного отказаться от такого взлета.
    
Тем временем вниз по Кедрону и до Вифезды, особенно по обочинам дорог, до самых Дамаскских ворот, быстро воздвигались всевозможные временные жилища паломников на Пасху. Бен-Гур беседовал с пришедшими и всякий раз поражался огромному их количеству. Когда же он открыл, что собравшиеся представляют все части мира: города по обоим побережьям Средиземноморья до самых Западных Столбов, речные города далекой Индии, северные провинции Европы, и что, хотя они часто приветствовали его устами, непривычными к звучанию древнего языка его отцов, у всех была одна цель — великий праздник, им овладела новая идея. Быть может, он не понял Назорея? Быть может, этот человек под видом терпеливого ожидания скрывал подготовку и доказывал свою пригодность к славной задаче? Насколько больше подходил нынешний момент, чем тот, в Генисарете Галилейском, для принятия короны! Тогда поддержка ограничивалась тысячами, теперь он может призвать миллионы. Развивая эту теорию, Бен-Гур пришел к блестящим возможностям и просиял от мысли, что печальный человек под нежной внешностью и удивительным самоотвержением нес тонкость политика и гений солдата.
    
Несколько раз низкорослые, темнокожие, чернобородые люди с обнаженными головами спрашивали о Бен-Гуре у его шатра. Он всегда говорил с ними наедине, а на вопросы матери отвечал:
    
— Это мои добрые друзья из Галилеи.
    
От них он узнавал о передвижениях Назорея и планах его врагов — раввинов и римлян. Он знал, что жизнь этого человека в опасности, но не верил, что у кого-нибудь достанет смелости посягнуть на нее сейчас, когда ее надежно защищают слава и всеобщая любовь. Сама невероятная многолюдность казалась гарантией безопасности. А кроме того, по правде говоря, уверенность Бен-Гура основывалась на чудесной силе Христа. Если рассматривать вопрос с чисто человеческой точки зрения, то, что обладающий такой властью над жизнью и смертью, столь часто пользовавшийся ею на благо другим, не применит ее для собственной безопасности, было столь же невероятно, сколь невообразимо.
    
Не следует забывать, что речь идет о событиях между двадцать первым марта — по современному календарю — и двадцать пятым. В последний вечер этого промежутка Бен-Гур поддался нетерпению и поскакал в город, пообещав вернуться ночью.
    
Конь был свеж и, получив свободу выбирать аллюр, скакал резво. С придорожных изгородей на всадника глядели темные зрачки вьющегося винограда, более глядеть было некому — ни ребенка, ни женщины, ни мужчины. В домах при дороге не было обитателей, огни у шатров погасли, дорога опустела — был первый канун Пасхи и час «между вечерями», когда миллионы наводнили город, закалывали ягнят во внешних дворах Храма и священники в предписанных льняных одеяниях собирали кровь и торопились отнести ее к сочащимся кровью алтарям, когда все спешило наперегонки со звездами несущими знак, после которого можно жарить, есть и петь, но нельзя совершать приготовления.
    
Всадник въехал в большие северные ворота, и пред ним раскинулся Иерусалим, сияющий великолепием для Господа своего.
   
   
    
     
ГЛАВА VI
     
Нильская змея
    
    
Бен-Гур спешился у ворот караван-сарая, который более тридцати лет назад покинули три Мудреца, направляясь и Вифлеем. Там он оставил коня на попечение своих арабов и вскоре был у калитки отцовского дома, а еще несколько минут спустя, входил в большой зал. Сначала он спросил Малуха, а узнав, что тот в отлучке, послал приветствие своим друзьям: купцу и египтянину. Их унесли из дому смотреть празднество. Последний, как доложили, был очень слаб и подавлен.
    
Молодые люди того времени были знакомы с привычкой вежливого безразличия не менее, чем молодые люди времени нашего, так что, когда Бен-Гур спрашивал о добром Балтазаре и учтиво осведомлялся угодно ли старцу принять его, это делалось с единственной целью — сообщить о своем прибытии дочери.
    
Пока слуга докладывал о старике, откинулась ткань на двери, и египтянка пошла, а точнее сказать, поплыла в белом облаке газовых одеяний, столь ею любимых, на середину комнаты, залитую светом ламп семисвечника.
    
Слуга оставил их наедине.
    
В возбуждении последних событий Бен-Гур почти не вспоминал о красавице, однако влияние этой женщины завладело им с прежней силой, стоило увидеть ее. Он бросился к ней, но остановился пораженный. Такой перемены ему еще не приходилось видеть.
    
До сих лор делалось все, чтобы завоевать его любовь: теплота манер, искушение взглядов, обещание жестов. Она обрушивала на него ливни комплиментов. Для него накрашенные веки томно прикрывали блестящие миндалины глаз, для него услышанные от сказителей Александрии любовные истории повторялись во всем богатстве своей поэзии, для него — бесконечные выражения приязни, улыбки и мимолетные ласки рук, волос щек и губ, и песни Нила, и драгоценные украшения, и тонкие кружева шарфов и покрывал, и изысканность индийских шелков. Мысль, старая, как люди, что красавица — награда герою, пробуждала в ней такую бездну выдумок, что он не мог не считать себя ее героем, она подтверждала это тысячами искусных способов, — неотразимых способов, которые изобрел чувственный египетский гений для своих дочерей.
    
Такой была египтянка с Бен-Гуром с самой ночи лодочной прогулки по озеру Пальмового Сада. Но теперь!
    
Повсюду в этой повести читатель мог заметить некоторую неопределенность толкований, благоговейно применяемую к священным темам, теперь мы обращаем ее на человеческую натуру вообще. Мало найдется людей, не обладающих двумя натурами — подлинной и приобретенной, последняя из которых иногда становится столь же неотъемлемой частью личности, как первая. Оставляя эту мысль для любящих размышления, мы возвращаемся к египтянке, проявившей, наконец, свою подлинную натуру.
    
Никакого чужака она не могла бы оттолкнуть более яростно, хотя на вид была само бесстрастие, лишь маленькая головка слегка наклонилась, ноздри чуть раздулись, а нервная нижняя губа заставила несколько сильнее обычного изогнуться верхнюю. Она заговорила первой.
    
— Ты пришел вовремя, Сын Гура, — произнесла она отчетливо. — Я хочу поблагодарить тебя за гостеприимство, а завтра уже не располагала бы возможностью сделать это.
    
Бен-Гур слегка поклонился, не отводя глаз от ее лица.
    
— Я слышала об обычае игроков в кости, — продолжала она. — Закончив игру, они сверяют свои таблички и подводят итог, затем совершают возлияния богам и венчают счастливого победителя. Наша с тобой игра длилась много дней и ночей. Пора посмотреть, кому принадлежит венок.
    
По-прежнему настороженный, Бен-Гур ответил шуткой:
    
— Никакой мужчина не остановит женщину, решившую поставить на своем.
    
— Скажи мне, — продолжала она, наклоняя голову и уже не скрывая иронической усмешки, — скажи мне, князь иерусалимский, где он, сын плотника из Назарета и в то же время сын Божий, от которого еще так недавно ожидались великие свершения?
    
Он нетерпеливо помахал рукой и ответил:
    
— Я не сторож ему.
    
Прекрасная головка опустилась еще ниже.
    
— Разрушил ли он Рим?
    
Снова, но уже с гневом Бен-Гур поднял руку.
    
— Где он основал свою столицу? — не унималась египтянка. — Могу я увидеть трон и бронзовых львов? А дворец? Он поднимал мертвых, что стоит такому возвести золотой дворец? Топнуть ногой, сказать слово, и встанет дом, подобный Карнаку со всем необходимым внутри.
    
Теперь уже вряд ли можно было превратить это в шутку: вопросы были оскорбительны, а манеры недружелюбны. Он еще более насторожился, но говорил, не подавая виду:
    
— О Египет, подожди еще день, неделю — будут и львы, и дворец.
    
Она не обращала внимания.
    
— А почему ты в такой одежде? Она не принята у правителей Индии и вице-королей. Я видела однажды сатрапа Тегерана: на нем был тюрбан из шелка и халат из золотой парчи, а рукоять и ножны меча ослепили меня сверканием камней. Я подумала, что Осирис одолжил ему сияние солнца. Боюсь, ты еще не получил королевства, которое обещал разделить со мной.
    
— Дочь моего мудрого гостя, добрее, чем сама полагает: благодаря ей я знаю, что Исида может поцеловать сердце, не сделав его лучше.
    
Бен-Гур говорил с холодной вежливостью, и Ира, поиграв с солитером своего ожерелья, ответила в том же тоне:
    
— Для еврея сын Гура умен. Я помню как ты мечтал о цезаре, входящем в Иерусалим. Ты говорил о дне, когда он объявит себя Царем Иудейским со ступеней Храма. Я видела, как спускалась с горы ведущая его процессия. Слышала пение. Эти машущие пальмовые ветви были очаровательны. Я все искала царственной фигуры в толпе: всадника в пурпуре, колесницу с возничим в сияющей меди, воина с выпуклым щитом, спорящего статностью со своим копьем. Я искала его эскорт. Было бы так приятно увидеть когорту из галилейских легионов.
    
Она бросила презрительный взгляд на слушателя, а потом расхохоталась, будто картина, возникшая в памяти, была слишком комичной даже для презрения.
    
— Вместо цезаря в шлеме и с мечом я увидела мужчину с женственным лицом, едущего на осленке, и в глазах его были слезы. Царь! Сын Божий! Спаситель мира!
    
Бен-Гур невольно вздрогнул.
    
— Но я не уходила, о князь иерусалимский, — говорила она, не давая ему опомниться. — Я не смеялась. Я говорила себе: «Подожди. В Храме он покажет себя, как подобает герою, готовому завоевать весь мир». Я видела, как он вошел в Восточные ворота и во Двор женщин. Видела, как подошел к прекрасным воротам и стоял перед ними. Было много народу со мной на притворе, во дворах, на крышах комнат и на ступенях с трех сторон Храма — там был, наверное, миллион человек, и все, затаив дыхание, ждали провозглашения. Колонны не были неподвижнее нас. Ха-ха-ха! Мне казалось, я слышу, как трещат оси римской машины. Ха-ха-ха! О князь, клянусь душой Соломона, твой Царь мира, запахнулся в свой балахон и пошел прочь, и вышел через дальние ворота, не сказав ни слова, а римская машина все работает!
    
Отдавая дань потерянной в это мгновение надежде, он опустил глаза.
    
Никогда прежде, ни в аргументах Балтазара, ни в совершаемых у него на глазах чудесах, спорная природа Назорея не открывалась Бен-Гуру так явно. В конце концов, лучший путь к постижению божественного лежит через изучение человеческого. В вещах, которые не под силу человеку, мы всегда ищем проявления Бога. Так в описанной египтянкой сцене, когда Назорей отвернулся от Прекрасных ворот, действие это было совершенно недоступно человеку, руководствующемуся человеческими побуждениями. Притча для любящих притчи, она учила тому, что так часто утверждал Христос: миссия его была не политической. Времени, чтобы обдумать все это, было у Бен-Гура не больше, чем умещается меж двумя вздохами, и все же он успел понять все, и надежда на месть покинула его, и мужчина с женскими лицом и волосами, со слезами на глазах прошел рядом — так близко, что оставил ему что-то от своего духа.
    
— Дочь Балтазара, — сказал он с достоинством, — если это и была игра, о которой ты говорила, венок за тобой. Только довольно слов. В том, что у тебя есть цель, я не сомневаюсь. К делу же. Я отвечу и мы разойдемся своими дорогами, и забудем, что встречались. Говори, я слушаю, но довольно о том, что ты уже сказала.
    
Мгновение она изучала его, будто решая, как поступить — быть может, оценивая его волю — затем произнесла холодно:
    
— Я не держу тебя — уходи.
    
— Мир тебе, — ответил он и пошел прочь.
    
Он был уже у двери, когда она окликнула:
    
— Одно слово.
    
Он остановился и оглянулся.
    
— Учти, что я знаю все о тебе.
    
— О прекраснейшая из египтянок, — сказал он, возвращаясь, — что же ты обо мне знаешь?
    
Она смотрела на него в задумчивости.
    
— Ты более римлянин, сын Гура, чем кто-либо из твоей еврейской братии.
    
— Неужто я так не похож на соотечественников? — спросил он равнодушно.
    
— Все полубоги — римляне теперь, — пояснила она.
    
— И за это ты скажешь, что еще знаешь обо мне?
    
— Быть может, ради этого сходства я спасу тебя.
    
— Спасешь меня?
    
Пальцы с крашеными ногтями играли блестящими побрякушками на шее, голос был спокоен и тих, лишь подрагивание шелковой сандалии предупреждало об опасности.
    
— Некий еврей, беглый галерный раб, убил человека во дворце Идерна, — медленно начала она.
    
Бен-Гур замер.
    
— Тот же еврей заколол римского солдата на Рыночной площади, тот же еврей, имеющий три обученных легиона из Галилеи, намерен нынче ночью захватить римского правителя, тот же еврей заключил союзы для войны против Рима, и один из его союзников — шейх Ильдерим.
    
Придвинувшись ближе, она почти шептала:
    
— Ты жил в Риме. Представь, что эти вещи повторят для известных тебе ушей. Ага! Ты изменил цвет.
    
Бен-Гур отпрянул, как человек, намеревавшийся поиграть с котенком и наткнувшийся на тигрицу, а она продолжала:
    
— Ты знаком со двором и знаешь господина Сежануса. До пустим, ему скажут — с доказательствами или без, — что тот же еврей — богатейший человек на Востоке… нет, во всей империи. Рыбы Тибра растолстеют, не копаясь в иле, не так ли? А пока они будут обедать — ха! Сын Гура — какие прекрасные представления пойдут в цирке! Развлекать римский народ — тонкое искусство, добывать деньги для этого — тоже искусство и еще более тонкое, а владел ли им кто лучше господина Сежануса?
    
Бен-Гур был ошеломлен, но нередко, когда все другие способности отказываются повиноваться, память выполняет свою службу с поразительной верностью. Сейчас она нарисовала сцену в пустыне по дороге к Иордану, и он вспомнил свою мысль о предательстве Эсфири, а это, в свою очередь, вернуло способность думать, и он сказал спокойно, как мог:
    
— Чтобы доставить тебе удовольствие, дочь Египта, признаю, что интрига удалась — я в твоей власти. Быть может, тебе будет приятно услышать и то, что на пощаду я не рассчитываю. Я мог бы убить тебя, но ты — женщина. Что ж, хоть Рим — известный охотник на людей, я буду нелегкой добычей, потому что в сердце пустыни ярость копий не меньше ярости песков, а непокоренные парфяне не враги пустыне. Ты поставила меня в трудное положение, ты долго дурачила меня, но одно ты должна для меня сделать: скажи, кто открыл тебе мои тайны? В бегстве или в плену, даже умирая, я найду облегчение, прокляв предателя. Кто рассказал тебе все, что ты знаешь обо мне?
    
Искусство это было или искренность, но лицо египтянки отразило сострадание.
    
— В моей стране, сын Гура, — сказала она, — есть мастера, создающие картины, собирая после шторма разноцветные раковины и выкладывая их осколки на мраморных плитах. Не видишь ли ты в этом способе намек на то, как разгадываются чужие тайны? У одного я нашла пригоршню мелких деталей, у другого — еще пригоршню, потом сложила их вместе — и была счастлива, как только может быть женщина, получившая власть над жизнью и состоянием мужчины, которого… — она топнула, отвернулась, будто желая скрыть некое чувство, и с выражением почти болезненной решимости закончила: — С которым не знает, что сделать теперь.
    
— Нет, этого недостаточно, — возразил Бен-Гур, не тронутый игрой, — недостаточно. Завтра ты решишь, что делать со мной. Я могу умереть.
    
— Верно, — быстро и с нажимом подтвердила она. — Кое-что я услышала от шейха Ильдерима, когда он возлежал с моим отцом в Пальмовом Саду. Ночь была тихой, а стены шатра — плохой защитой от ушей, интересующихся… полетом жуков.
    
Она презрительно улыбнулась и продолжала.
    
— Кое-что еще — осколки раковин для картины — я узнала от…
    
— Кого?
    
— Сына Гура.
    
— И больше никого?
    
— Нет, больше никого.
    
Бен-Гур облегченно вздохнул и сказан почти весело:
    
— Не смею более томить господина Сежануса ожиданием встречи с тобой. Еще раз: мир тебе, Египет!
    
До сих пор он стоял с непокрытой головой, теперь взял висевший на руке платок и, надев, повернулся к выходу. Но египтянка задержала его, порывисто протянув руку.
    
— Стой.
    
Он обернулся, но смотрел не на сверкающие перстнями пальцы, а налицо, по которому понял, что главное приберегалось под конец.
    
— Подожди и поверь мне, сын Гура. Я знаю, почему благородный Аррий избрал тебя своим наследником. Клянусь Исидой, всеми богами Египта клянусь, я содрогаюсь при мысли о том, что ты, такой отважный и великодушный, окажешься в руках безжалостного палача. Часть твоей юности прошла в атриумах великой столицы — подумай, как думаю я, чем будет для тебя жизнь в пустыне. Я жалею тебя, жалею. Если ты сделаешь то, что я скажу, я спасу тебя. И в этом я клянусь священной Исидой!
    
Молящей интонации немало помогла красота.
    
— Я почти… почти верю тебе, — сказал Бен-Гур, еще колеблясь, голосом тихим и нетвердым, ибо сомнение боролось с желанием довериться — сомнение, спасшее много жизней и состояний.
    
— Когда-то у тебя был друг. В детстве. Потом была ссора, и вы стали врагами. Он дурно поступил с тобой. Много лет спустя вы снова встретились в цирке Антиоха.
    
— Мессала!
    
— Да, Мессала. Он твой должник. Прости прошлое, прими снова его дружбу, восстанови состояние, потерянное в огромном пари, спаси его. Шесть талантов для тебя ничто — почка, упавшая с дерева, одетого листвой, для него же… Тело его искалечено — если вы встретитесь, он будет смотреть на тебя снизу, распростертый, не в силах подняться. О Бен-Гур, благородный князь, для римлянина его происхождения нищета лишь иное название смерти. Спаси его от нищеты!
    
Если весь этот поток слов был хитростью, чтобы не дать ему подумать, значит, египтянка либо не знала, либо забыла, что бывают решения, не созревающие из размышлений, а рождающиеся сразу готовыми. Когда она остановилась в ожидании ответа, он увидел за ее плечом лицо Мессалы, и выражало оно не просьбу, не дружелюбие, но все ту же патрицианскую усмешку, и раздражающая надменность его была прежней.
    
— Так, значит, просьба рассмотрена, и Мессала остался ни с чем! Сейчас же пойду и запишу в свою книгу великих дат: римляне присудили против римлянина! Но он сам… Мессала сам послал тебя с этой просьбой, Египет?
    
— У него благородная натура, и о тебе он судил по ней.
    
Бен-Гур взял руку, все еще державшую его запястье.
    
— Если ты знаешь его так близко, прекрасная египтянка, скажи, сделал бы он для меня то же, поменяйся мы местами? Отвечай перед лицом Исиды! Во имя истины!
    
Его прикосновение и взгляд были требовательны.
    
— Но, — начала она, — он же…
    
— Римлянин, хотела ты сказать. А я — еврей и не должен мерить его обязанности перед собой своими обязанностями перед ним, будучи евреем, я должен простить свой выигрыш, потому что он римлянин. Если ты не все сказала, дочь Балтазара, говори скорее, ибо, клянусь Господом Богом Израиля, кровь во мне готова закипеть, и тогда я забуду, что передо мной женщина, и прекрасная! Я могу увидеть в тебе лишь шпиона, служащего хозяину, тем более ненавистному, что он — римлянин. Говори же скорее!
    
Она вырвала руку, отступила назад, на освещенное место, и вся ее порочная натура вылилась во взгляде и голосе.
    
— Подонок! Как смел ты думать, что я могу любить тебя, раз увидев Мессалу! Такие, как ты, рождены прислуживать ему. Он готов был удовлетвориться возвращением шести талантов а я говорю, что к шести ты добавишь двадцать — двадцать, слышишь ты? Ты недостоин поцеловать мой мизинец, а разве, служа ему, я не таскалась за тобой, не изображала нежность, не терпела тебя?
    
Ты заплатишь за это! Этот купец распоряжается твоими деньгами. Если завтра к полудню он не получит от тебя указание выплатить Мессале двадцать шесть талантов — ты запомнил сумму? — встретишься с господином Сежанусом. Будь благоразумен и — прощай.
    
Она пошла к двери, но Бен-Гур загородил дорогу.
    
— Старый Египет жив в тебе, — сказал он. — Увидишь ли ты Мессалу завтра или послезавтра, здесь или в Риме, передай мои слова. Скажи, что я вернул деньги, которые он украл, ограбив имение моего отца, скажи, что я выжил на галерах, куда он послал меня, и в силе своей радуюсь его нищенству и бесчестию, скажи, что я считаю его увечье проклятием Господа Бога Израиля, более смерти подходящим за преступления над беззащитными, скажи ему, что мои мать и сестра, которых он послал в камеру крепости Антония на смерть от проказы, живы и здоровы благодаря власти Назорея, которого ты презираешь, скажи, что, наполняя чашу моего счастья, они возвращены мне, и что отсюда я иду к их любви, которую полагаю более, чем сладостным возмещением нечистым страстям, которые ты уносишь ему, скажи ему — это порадует тебя, демон злокозненности, равно, как и его, — что когда господин Сежанус протянет руку за моим состоянием, он схватит пустоту, ибо наследство дуумвира, включая виллу в Мизене, продано, а деньги растеклись по рынкам всего мира векселями, что этот дом, товары, корабли и караваны, приносящие в руках Симонида царские прибыли, защищены императорской охранной грамотой — за нее была предложена хорошая цена, и Сежанус предпочел разумный подарок большему улову из моря крови и грязи, скажи ему, что я не посылаю проклятия на словах, ибо лучшим выражением моей неумирающей ненависти я посылаю ему ту, которая заменит все проклятия, и когда он увидит тебя, повторяющей мои слова, дочь Балтазара, римская проницательность подскажет ему, что я имел в виду. А теперь иди — и я пойду.
    
Он провел ее до двери и церемонно придержал портьеру.
    
— Мир тебе, — сказал он в удаляющуюся спину.
   
   
    
     
ГЛАВА VII
     
Бен-Гур возвращается к Эсфири
    
    
Бен-Гур покидал гостиную далеко не с той живостью, с какой входил. Открытие, что человек со сломанной спиной может сохранять деятельный ум, следовало обдумать.
    
Поскольку задним числом нетрудно заметить приметы обрушившейся беды, мысль, что он даже не заподозрил египтянку в пособничестве Мессале, а годами все более отдавал в ее власть себя и друзей, тяжело ранила самолюбие. «Ведь я помню, — говорил он себе, — что она ни словом не упрекнула римлянина у Кастальского ключа! Помню, как восхищалась им на озере в Пальмовом Саду! И — конечно — он остановился и ударил себя в грудь, — загадка со свиданием во дворце Идерна — не загадка более».
    
Заметим, однако, что ранено было самолюбие, а к счастью от таких ран умирают редко, и даже болеют недолго. Тем более, что Бен-Гур имел к кому направить мысли, ибо вот уже он восклицает: «Слава Богу, я освободился наконец от этой женщины! Теперь я вижу, что не любил ее!»
    
И будто сбросив, по крайней мере, часть груза, он пошел бодрее. Добравшись до террасы, откуда одна лестница вела вниз, во внутренний двор, а другая — на крышу, он избрал последнюю. На верхней ступеньке новая мысль заставила его остановиться.
    
— Мог ли Балтазар быть соучастником в этой игре? Нет! Лицемерие редко совместимо с сединами. Балтазар — праведник.
    
Утвердившись в этом мнении, он ступил на крышу. Над головой стояла полная луна, но не она, а огни на улицах и площадях города освещали небо, воздух же был заполнен древними псалмами, простая гармония которых не могла не заставить его прислушаться. Бесчисленные голоса, выводившие ее, казалось, говорили: «Вот, сын Иуды, мы подтверждаем свое благоговение перед Господом Богом, и верность земле, которую он дал нам. Пусть придет Гедеон, Давид или Маккавеи — мы готовы!»
    
Это было только вступлением, ибо далее он увидел Назорея — в определенном настроении мозг склонен к видениям.
    
Кроткое лицо Христа не оставляло его, пока он пересекал крышу, и не было там намека на войну, но лишь покой предзакатного неба, вызывающий старый вопрос: «Что за человек Назорей?»
    
Бен-Гур подошел к северному парапету и глянул вниз, затем повернулся и машинально двинулся к летнему дому.
    
— Пусть делают, что смогут, — говорил он. — Я не прощу римлянина. Не буду делить с ним свое состояние и не побегу из города отцов. Прежде призову Галилею и приму бой здесь. Смелые дела привлекут на нашу сторону другие племена, и возвеличивший Моисея найдет им вождя, если не подойду я. Если не Назорей, то кто-нибудь другой из многих готовых умереть за свободу.
    
Летний дом был погружен в полумрак. На полу лежали тончайшие тени колонн. Заглянув, молодой хозяин увидел кресло Симонида, стоящее так, чтобы открывался наилучший вид на город.
    
— Старик вернулся. Я поговорю с ним, если он не спит.
    
Он зашел и тихо приблизился к креслу. Заглянув через спинку, он увидел Эсфирь, спящую, свернувшись калачиком — маленькая фигурка под одеялом, обычно укрывавшим отцовские колени. Дыхание было неспокойно. Однажды его прервал глубокий вздох, закончившийся всхлипом. Что-то, быть может, одиночество, в котором он нашел девушку, навело на мысль, что этот сон — отдых от грусти, а не усталости. Природа великодушно посылает такое облегчение детям, а он привык считать Эсфирь ребенком. Он положил руки на спинку кресла и задумался.
    
— Не стану будить. Мне нечего сказать ей… нечего если только… если только я не люблю ее… Она дочь Иуды, красива и так непохожа на египтянку. Там все суета, здесь — вера, там тщеславие, здесь — долг, там эгоизм, а здесь — самопожертвование… Нет, вопрос не в том, люблю ли я ее, но любит ли меня она? Она была моим другом с самого начала. Ночью на террасе в Антиохии как по детски она просила не вступать во вражду с Римом, просила рассказать о вилле близ Мисен и жизни там! Чтобы она не догадалась, что я понял ее маленькую хитрость, я поцеловал ее. Забыла ли она тот поцелуй? Я не забыл. Я люблю ее… В городе еще не знают, что я обрел свою семью. Эта малышка встретит их милыми заботами сердца и хлопотами рук. Для мамы она будет второй дочерью, в Тирзе найдет равную себе. Я рассказал бы ей все сейчас, но… Во мне еще яд египтянки. Уйду и подожду другого, лучшего времени. Подожду. Прекрасная Эсфирь, верное дитя, дочь Иуды!
    
Он вышел так же тихо, как пришел.
   
   
    
     
Глава VIII
     
Гефсиманский сад. «Кого ищете?»
    
    
Улицы были полны народу, движущегося в разных направлениях, толпящегося у жаровен с жарящимся мясом, празднующего, поющего, счастливого. Аромат поджариваемого мяса мешался с ароматом горящих кедровых дров и наполнял воздух, в эту ночь каждый сын Израиля более, чем когда-либо ощущал свое братство с любым другим сыном Израиля, гостеприимство не знало пределов, Бен-Гура приветствовали на каждом шагу, а группы у жаровен настаивали: «Раздели нашу трапезу. Мы братья в любви Господней». Но он благодарил и торопился дальше, чтобы забрать коня в караван-сарае и вернуться в шатры на Кедроне.
    
По дороге нужно было пересечь перекресток, которому суждено было вскоре стать одним из самых печальных мест в христианской истории. Там тоже шло благочестивое празднество, приближавшееся к своему пику. Взглянув вверх по улице, Бен-Гур увидел пламя факелов, превращаемых движением в подобие вымпелов, потом заметил, что там, где прошли факела, пение замолкает. Однако любопытство достигло предела, когда он убедился, что в дыме и мелькании искр блестят наконечники копий, свидетельствующие о присутствии римских солдат. Что делают легионеры на еврейском религиозном празднике? Такого не знал Иерусалим.
    
Луна сияла, но — будто луны, факелов, огней на улице и света из окон и открытых дверей было недостаточно — некоторые из идущих несли зажженные фонари. Желая разобраться в цели такого снаряжения, Бен-Гур вышел на дорогу. Факела и фонари несли рабы, вооруженные дубинками и кольями. По видимому, в настоящий момент назначением этих орудий было расчищать улицу для важных персон: первосвященников и старейшин, раввинов с длинными бородами, тяжелыми лбами и крючковатыми носами, тех, с кем советуются Каиафа и Анна. Куда они могут идти? И какое у них дело — если мирное, то зачем солдаты?
    
Когда процессия поравнялась с Бен-Гуром, внимание его привлекли три фигуры, двигавшиеся вместе. Они шли близко к голове колонны, и рабы, несшие фонари перед ними, проявляли необычайное почтение. В крайнем слева Бен-Гур узнал начальника храмовой стражи, справа был священник, но с шедшим в центре разобраться было труднее, потому что он тяжело повис на руках двух других, и так низко опустил голову, будто желал спрятать лицо. Вид его напоминал арестованного, еще не оправившегося от страха ареста или ведомого для чего-то ужасного: пыток или смерти. Высокий ранг ведших его и оказываемое внимание свидетельствовали, что если он и не представлял собой цель процессии, то неким образом был связан с нею — свидетель или проводник, быть может, доносчик. Значит, определив, кто он, можно будет предположить и цель. С весьма уверенным видом Бен-Гур встал справа от первосвященника и пошел рядом. Если бы незнакомец поднял голову! И вот он сделал это, дав свету фонарей высветить лицо — бледное, ошеломленное, скованное ужасом, борода всколочена, глаза затянуты пленкой, запали и полны отчаяния. Долго следуя за Назореем, Бен-Гур узнал его учеников не хуже, чем Наставника, и теперь воскликнул:
    
— Искариот!
    
Голова медленно повернулась, глаза встретились с глазами Бен-Гура, губы шевельнулись, будто человек хотел заговорить, но вмешался первосвященник:
    
— Кто ты? Прочь! — и он оттолкнул Бен-Гура.
    
Тот безропотно стерпел толчок и, выждав удобный момент, снова смешался с процессией. Так его провели вниз по улице, через запруженные народом низины между Визафой и Крепостью Антония, мимо купальни Вифезды к Овечьим воротам. Всюду был народ, всюду шло священное празднество.
    
В Пасхальную ночь створки ворот стояли распахнутыми.
    
Стража праздновала где-то. Перед процессией лежало узкое ущелье Кедрона, а за ним — гора Масличная с темным в лунном свете лесом кедров и олив на склонах. В ворота вливались две дороги: с северо-востока и из Вифании. Не успел Бен-Гур задаться вопросом, куда теперь, как процессия начала спускаться в ущелье. И по-прежнему ни малейшего намека на цель полуночного марша.
    
Вниз и по мосту на дне ущелья. Процессия, превратившаяся теперь в беспорядочную толпу, грохотала по доскам своими кольями и дубинками. Чуть дальше свернули налево, к оливковому саду за каменной стеной. Бен-Гур знал, что там не было ничего, кроме старых узловатых деревьев, травы, да выдолбленных в камне корыт для выдавливания масла. Пока, еще более удивленный, он раздумывал над тем, что могло привести такую компанию в такой час в место столь уединенное, все вдруг остановились. Впереди раздавались возбужденные голоса, дрожь страха, передаваясь от человека к человеку, заставила пришедших податься назад, слепо натыкаясь друг на друга. Лишь солдаты сохраняли порядок.
    
Мгновение потребовалось Бен-Гуру, чтобы выбраться из толпы и пробежать вперед. Там он нашел проход в сад на месте бывших ворот и остановился, разбираясь в происходящем.
    
Человек в белых одеждах и с обнаженной головой стоял перед входом, скрестив руки на груди, — худощавый, сутулый, длинные волосы и тонкое лицо — вид его выражал спокойное ожидание решимости.
    
Это был Назорей!
    
Позади него, за воротами, жались друг к другу ученики, они были возбуждены, но он — само спокойствие. В свете факелов волосы его приобрели чуть более рыжий оттенок, лицо же выражало обычные ласку и милосердие.
    
Против этой совершенно не воинственной фигуры стояла толпа, изумленная, молчащая, пораженная ужасом — готовая при малейшем признаке его гнева броситься в бегство. С него на них, потом на Иуду смотрел Бен-Гур — одного взгляда было достаточно, чтобы определить, наконец, цель. Это предатель, там — преданный, а эти пришли, чтобы взять его.
    
Не всегда человек знает, как поступит в момент испытания. Годами готовился Бен-Гур к этой минуте. Человек, службе которому он посвятил себя, и с которым связывал столько планов, был в опасности, а он стоял неподвижно. Таковы противоречия нашей природы! По правде говоря, читатель, он еще не вполне оправился от нарисованной египтянкой картины: Христос перед Прекрасными воротами, а кроме того, само спокойствие, с которым загадочный человек противостоял толпе, рождало мысль о могуществе, более, чем достаточном для такой опасности. Мир, добрая воля, любовь и непротивление были смыслом учения Назорея, последует ли он и сейчас своей проповеди? Он хозяин жизни, он может вернуть ее, может и отобрать по своему желанию. Как воспользуется он своей властью теперь? Защитит себя? И как? Слова, дыхания, мысли будет достаточно. Бен-Гур верил, что будет явлен знак сверхъестественной силы, и в этой вере ждал. И он все еще измерял Назорея собой — человеческой меркой.
    
И вот раздался ясный голос Христа:
    
— Кого ищете?
    
— Иисуса Назорея, — ответил священник.
    
— Это я.
    
При этих простых словах пришедшие попятились, самые робкие пали на землю, и они бежали бы, оставив его, но вперед вышел Иуда.
    
— Радуйся, равви!
    
С этой дружественной речью он поцеловал Иисуса.
    
— Иуда, — сказал Назорей мягко, — целованием ли предаешь Сына Человеческого? Для чего ты пришел?
    
Не получив ответа, Учитель снова обратился к толпе:
    
— Кого ищете?
    
— Иисуса Назорея.
    
— Я сказал вам, что это Я, итак, если Меня ищете, оставьте их, пусть идут.
    
При этих словах раввины приблизились к нему, некоторые из учеников, за которых он вступился, придвинулись ближе, а один отсек ухо рабу, но не смог помешать схватить Учителя. А Бен-Гур не двигался! Когда же готовили веревки, Назорей совершил величайшее милосердие — не по действию своему, но по иллюстрации всепрощения, столь превосходящего человеческое.
    
— Потерпи, — сказал он раненому и исцелил его прикосновением.
    
И друзья и враги смешались, пораженные одни тем, что он способен сотворить такое, другие же, что может делать это в таких обстоятельствах.
    
«Конечно, он не позволит связать себя.» Так думал Бен-Гур.
    
— Вложи меч в ножны, неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?
    
От ученика Назорей обратился к пришедшим:
    
— Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня. Каждый день бывал Я с вами в храме, и вы не поднимали на Меня рук, но теперь ваше время и власть тьмы.
    
Стражники набрались смелости приблизиться к нему, когда же Бен-Гур взглянул на учеников, тех уже не было — ни одного.
    
Толпа вокруг покинутого дала волю языкам и свободу рукам и ногам. Через их головы, между факелами, клубами дыма, иногда в промежутки между непрерывно движущимися телами Бен-Гур выхватывал глазами арестованного. Ничто и никогда не трогало его так, как вид этого брошенного друзьями и преданного всеми человека! И все же, думал он, этот человек мог бы защитить себя, мог убить врагов одним дыханием, но не сделал этого. Что же была за чаша, данная ему отцом? И кто отец, которому послушны так?
    
Толпа, с солдатами во главе, направилась к городу. Бен-Гур очнулся от мыслей — он был недоволен собой. Там, где в центре толпы раскачивались факела, шел Назорей. Внезапно Бен-Гур решил увидеть его еще раз.
    
Сняв длинное верхнее одеяние и головной платок, он бросил их на ограду, догнал стражников и смело присоединился к ним, прошел несколько шагов и стал проталкиваться в середину пока не добрался до человека, державшего концы веревки, которой был связан арестованный.
    
Назорей шел медленно, опустив голову, со связанными за спиной руками, волосы падали ему на лицо, он сутулился более обычного, казалось, он не замечал происходящего вокруг. Чуть впереди шли первосвященники и старейшины, разговаривающие и временами оглядывающиеся. Близ моста Бен-Гур взял у раба веревку и занял его место.
    
— Учитель, учитель! — торопливо говорил он в ухо Назорею. — Ты слышишь, учитель? Слово — одно слово. Скажи…
    
Раб начал требовать веревку обратно.
    
— Скажи, — продолжал Бен-Гур, — по своей ли воле идешь?
    
Бен-Гура уже окружили и кричали: «Кто ты, человек?»