1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
Вспомним,  что он застал врасплох госпожу д’Арвиль во время ее несостоявшегося свидания с майором.  Родольф передал этот кошелек молодой женщине и велел ей подняться на шестой  этаж к Морелям как бы для того, чтобы оказать им помощь. Госпожа д’Арвиль  быстро поднималась по лестнице, держа кошелек в руке, а Хромуля спускался ей  навстречу от своего хозяина-шарлатана. Он сразу заприметил кошелек, сделал вид,  что споткнулся, толкнул маркизу и в мгновение ока выхватил у нее кошелек.  Госпожа д’Арвиль уже слышала внизу шаги мужа и в отчаянии поспешила на шестой  этаж, не смея даже сказать, что дерзкий колченогий мальчишка ее обокрал.    

Хромуля  сосчитал и пересчитал свои золотые. На ферме все было тихо. Тогда он, чутко  прислушиваясь, встал, прокрался босиком в коридор и, загораживая ладонью свечу,  снял слепки с замков всех четырех дверей. Если бы его застали здесь, он бы  соврал, что шел за помощью для своего папочки.    

Когда  Хромуля вернулся в комнату, Грамотей по-прежнему лежал на полу. Слегка обеспокоенный,  Хромуля послушал немного: бандит дышал спокойно и ровно, наверное, все еще притворялся.    

– Знаем  твои штучки, старый хитрец, – пробормотал Хромуля.    

Но на  самом деле только случай спас Грамотея от смертельного кровоизлияния в мозг. Падая,  он ударился лицом о пол, и лишь обильное кровотечение из носа предотвратило  роковой исход.    

Какое-то  оцепенение охватило его, наполовину сон, наполовину лихорадочный бред; и тогда  он увидел странный и страшный сон.    

 Глава VIII

  СОН    

     

Вот что  приснилось Грамотею.    

Он снова  увидел Родольфа в доме на аллее Вдов.    

В  комнате, где бандит претерпел свои страшные муки, ничто не изменилось.    

Родольф  сидит за столом, на котором лежат документы Грамотея и маленький лазуритовый  образок святого духа, подаренный им Сычихе.    

Лицо  Родольфа торжественно и печально. Справа от него молча стоит Давид, чернокожий,  слева – Поножовщик, и он смотрит на всех троих с ужасом.    

Грамотей  уже не слеп, но видит все сквозь прозрачную кровавую жижу, заполняющую орбиты  его глаз.    

Все  предметы кажутся ему окрашенными в красный цвет.    

Как  хищная птица парит неподвижно над своей будущей жертвой, гипнотизируя ее,  прежде чем разорвать и сожрать, над ним царит чудовищная сова с уродливым лицом  кривой Сычихи… Она безотрывно следит за ним единственным круглым глазом,  пылающим зеленоватым пламенем.    

Этот  пристальный взгляд давит его непомерной тяжестью.    

Мало-помалу,  как глаза, постепенно привыкая к темноте, начинают различать вначале незаметные  предметы, Грамотей все яснее видит огромную лужу крови, отделяющую его от,  стола, за которым сидит Родольф.    

Этот  неумолимый судья, а также Поножовщик и чернокожий врач растут и растут, превращаясь  в гигантов, а когда эти призраки достигают головой потолка, потолок начинает  подниматься над ними.    

Кровавое  озеро спокойно и гладко, как красное зеркало. Грамотей видит в нем свое уродливое  отражение.    

Но  вскоре его образ искажается и вовсе пропадает в закипающих волнах.    

От  волнующейся кровавой поверхности, как от зловонного болота, поднимается туман,  багрово-сизый, как губы мертвеца.    

Но, по  мере того как туман поднимается и поднимается, фигуры Родольфа, Поножовщика и  негра продолжают расти и расти непостижимым образом, все время возвышаясь над  зловещим кровавым испарением.    

В клубах  этого тумана Грамотей видит бледные призраки жертв и ужасные сцены убийств,  которые он совершил…    

В этом  фантастическом кошмаре он видит сначала маленького лысого старичка, в коричневом  рединготе, с козырьком зеленого шелка на лбу; в неопрятной, неприбранной  комнатенке он при свете лампы считает и выстраивает столбиками золотые монеты.    

За окном  мертвенно-желтая луна освещает вершины деревьев, колеблемых ветром, и его  самого, Грамотея, приникшего к стеклу уродливым лицом.    

Он  следит за каждым движением старичка пылающими глазами… Затем разбивает стекло,  открывает створки окна, бросается на свою жертву и всаживает ей длинный нож  между лопатками.    

Его  прыжок так быстр, удар так мгновенен, что труп старика остается на месте, в  кресле…    

Убийца  хочет вытащить нож из мертвого тела.    

И не  может.    

Он  удваивает усилия…    

Все  напрасно!    

Тогда он  хочет оставить свой нож в теле убитого.    

Ничего  не выходит.    

Рука  убийцы вросла в рукоятку кинжала, как лезвие кинжала в труп убитого.    

И тогда  убийца слышит в соседней комнате звон шпор и сабель.    

Ему  нужно скрыться любой ценой, и он готов унести с собой труп ветхого старика, от  которого не может оторвать свой кинжал и свою руку.    

Но не  тут-то было!    

Мертвое  худенькое тело словно налилось свинцом.    

Несмотря  на могучие плечи, несмотря на отчаянные усилия, он не может даже приподнять  этот безмерный груз.    

Шаги за  дверью звучат все громче, звон сабель о каменный пол приближается и приближается…    

Ключ  поворачивается в скважине. Дверь открывается…    

И  видение исчезает.    

И тогда  Сычиха взмахивает крыльями и кричит: «Это старый богач с улицы Руля!.. Твое  первое дело, убийца, убийца, убийца!»    

Наплывает  тьма, затем багровое облако над озером крови становится вновь прозрачным, и он  видит новую призрачную сцену…    

Едва  светает, еще клубится темный, густой туман. На откосе большой дороги лежит человек  в грубой одежде торговца скотом. Развороченная земля, вырванные клочья травы  говорят о том, что жертва отчаянно сопротивлялась.    

У  человека пять кровавых ран в груди… Он мертв, но по-прежнему свистом зовет  своих собак и кричит: «На помощь! Ко мне!»    

Он  свистит и зовет сквозь эти зияющие раны, края которых шевелятся, как  окровавленные губы. Эти пять призывов, пять стонов, одновременно вылетающих из  пяти кровавых ран убитого, невыносимо слышать, так они ужасны!    

И в этот  миг Сычиха снова взмахивает крыльями и, передразнивая предсмертный хрип жертвы,  пять раз насмешливо, пронзительно и дико хохочет как сумасшедшая: «Ха-ха,  ха-ха…» И кричит: «Это торговец быками из Пуасси… Убийца, убийца, убийца!»    

Подземное  эхо сначала громко повторяет зловещие вопли Сычихи, но постепенно они замирают,  словно уходя в глубины земли.    

При  последних звуках возникают две огромные собаки, черные как смоль, с горящими  как уголья глазами. Они кружатся вокруг Грамотея с яростным лаем все быстрее,  быстрее, быстрее, с немыслимой скоростью, подступая все ближе, готовы уже  вцепиться в него, но их лай звучит, словно издалека доносимый ветром.    

Постепенно  эти призраки бледнеют и исчезают, как тени в багровом тумане, который  по-прежнему вздымается и клубится.    

Новая  волна испарений встает над кровавым озером. Она похожа на зеленоватое стекло,  полупрозрачное, как воды канала.    

Сначала  видно только дно канала, покрытое толстым слоем ила с бесчисленными личинками и  червями, почти незаметными для глаза, но которые постепенно становятся все  больше, вырастают как под микроскопом, обретая жуткие формы, чудовищные  размеры, далекие от реальности.    

Это уже  не ил, а сплошная кишащая гуща, невообразимое переплетение червеобразных,  которые наползают и отползают, пожирают друг друга и размножаются в таком  множестве и в такой тесноте, что лишь медленные и почти незаметные колебания  вздымают поверхность этого ила, вернее, плотной массы нечистых животных.    

Над ними  лениво и неторопливо течет гнилая, густая, мертвая вода, увлекая в своем тяжелом  потоке бесчисленные отбросы из сточных труб большого города, всякую мерзость и  трупы животных…    

И вдруг  Грамотей слышит тяжелый всплеск, чье-то тело упало в канал.    

Волна от  этого всплеска ударяет ему в лицо.    

Сквозь  облако воздушных пузырьков, которые поднимаются со дна к поверхности, он видит  женщину: она быстро тонет, но все еще отбивается, отбивается…    

И видит  себя вместе с Сычихой на берегу канала Сен-Мартен: они убегают со всех ног,  унося пакет с деньгами, завернутый в черную ткань.    

И в то  же время он присутствует при всех стадиях агонии злосчастной жертвы, которую  они с Сычихой только что бросили в канал.    

Но вот,  дойдя почти до дна, женщина вдруг начинает всплывать, она поднимается на поверхность  и беспорядочно бьет по воде руками, как человек, не умеющий плавать, когда он пытается  спастись.    

А затем  он слышит громкий крик.    

Этот  последний вопль отчаяния переходит в глухой, булькающий звук, когда жертва невольно  заглатывает воду… и вновь идет ко дну.    

Сычиха  парит все так же неподвижно и насмешливо повторяет конвульсивный хрип утопающей,  как до этого передразнивала предсмертные стоны торговца скотом.    

Сквозь  дьявольский зловещий хохот Сычиха изображает, как булькает вода: «Глу-глу-глу!  Глу-глу-глу!»    

И  подземное эхо повторяет ее крики.    

Погрузившись  под воду второй раз, женщина задыхается и невольно делает глубокий вдох, но  вместо воздуха снова глотает воду.    

И тут ее  голова запрокидывается, лицо вздувается и синеет, шея становится багрово-синей  и вспухает, руки судорожно вытягиваются, а ноги в судорогах агонии  взбаламучивают донный ил.    

И тогда  ее окружает черное облако грязи, в котором она вновь поднимается на поверхность.    

Едва  утопленница испустила последний вздох, как на нее набрасываются тысячи микроскопических  паразитов – прожорливые и ужасные личинки и черви придонного ила.    

Какое-то  мгновение труп остается на поверхности, слегка покачиваясь на волнах, затем  медленно погружается в почти горизонтальном положении ногами вниз и так между  двумя слоями воды начинает сплывать по течению.    

Иногда  труп поворачивается вокруг своей оси, оказывается лицом к лицу с Грамотеем; в  эти мгновения призрак пристально смотрит на него выпученными, остекленелыми,  мутными глазами… и его фиолетовые губы шевелятся…    

Грамотей  находится далеко от утопленницы, но она бормочет ему прямо в ухо: «Глу-глу-глу!  Глу-глу-глу!» И сопровождает это жуткое бульканье особым звуком, который  производит, наполняясь, бутылка, погруженная в воду.    

Сычиха  машет крыльями и кричит: «Глу-глу-глу! Это женщина из канала Сен-Мартен!  Убийца! Убийца! Убийца!»    

Подземное  эхо вторит ей, но, вместо того чтобы постепенно затихнуть в глубинах земли, на  сей раз оно словно приближается и становится все оглушительнее.    

Грамотею  кажется, что зловещий хохот Сычихи раскатывается над всей землей, от полюса до  полюса.    

Призрак  утопленницы исчезает.    

Кровавое  озеро, за которым Грамотей все время видит Родольфа, приобретает цвет темной  бронзы, затем снова краснеет и превращается в печь огненную, наполненную  расплавленным металлом. И эта огненная жидкость закручивается гигантским  смерчем и устремляется ввысь, все выше.    

И вот  уже небо от края до края пылает, словно печь, раскаленная добела.    

Этот  бескрайний, необъятный небосвод одновременно ослепляет и жжет глаза Грамотею,  но, прикованный к месту, он не может отвести от него взгляда.    

И на  фоне этого яростного пламени, раздирающего тело и разум Грамотея, перед ним  снова и снова медленно проплывают гигантские, черные призраки его жертв.    

«Волшебный  фонарь угрызений совести… совести… совести!» – кричит Сычиха, хлопает крыльями  и дико хохочет.    

Несмотря  на невыносимую боль, причиняемую этим бесконечным зрелищем, Грамотей не может  оторвать глаз от призраков, проплывающих в пламени.    

Он  чувствует, как приближается нечто ужасное.    

Пройдя  все стадии невыносимой пытки, он больше не в силах смотреть на пылающее небо;  он чувствует, как его зрачки в наполненных кровью глазных орбитах становятся  все горячей, закипают, плавятся, как в огнедышащей печи, и наконец обугливаются  в глазницах, словно две капли остывающего железа.    

Благодаря  какому-то страшному чуду он видел и чувствовал, как его зрачки постепенно гасли  и превращались в пепел, а теперь он погружался в изначальную тьму своего  прежнего мира.    

Но вот  внезапно, словно по волшебству, страдания его утихают.    

Напоенный  ароматами ветерок чудесно освежает его все еще горящие орбиты…    

В этом  ветре перемешаны все нежные запахи весенних цветов и трав, окропленных росой.    

Грамотей  слышит вокруг себя легкий шорох, словно ветер играет с листьями, и еще какой-то  нежный звон, словно рядом журчит и струится живой ручеек, пробираясь среди  камней и мхов.    

Тысячи  птиц поют и щебечут, выводя фантастические трели, а если они умолкают, то лишь  для того, чтобы слышнее были ангельские детские голоса неземной чистоты: они  поют странные гимны, и слова их непонятны Грамотею, но эти слова такие  окрыленные, что взлетают прямо к небесам и Грамотей невольно вздрагивает.    

Чувство  душевного покоя, расслабленности и бесконечного благодушия постепенно овладевает  им.    

Волшебство,  чарующее сердце и разум, неизъяснимая душевная чистота, не сравнимые ни с каким  физическим наслаждением, опьяняют его.    

Грамотей  чувствует, как тихонько и плавно парит над землей в эфирной сияющей сфере,  поднимаясь все выше и выше на неизмеримую высоту над юдолью людской.    

     ..........    

     

Но после  недолгих мгновений невыразимого счастья он вновь погружается в черную бездну  своих прежних мыслей.    

Он все  еще видит чудесный сон, но теперь он всего лишь слепой, беспомощный бандит,  который богохульствует и проклинает весь мир в припадках бессильной злобы.    

Вдруг  слышится голос, торжественный и звонкий.    

Это  голос Родольфа.    

Грамотей  содрогается от ужаса: он смутно понимает, что все это ему снится, однако Родольф  внушает ему такой непреодолимый страх, что он напрягает все силы, чтобы  избавиться от этого нового видения.    

Голос  звучит, и он его слышит.    

В голосе  Родольфа нет гнева, он исполнен печали и сострадания.    

«Несчастный  злодей, – говорит он Грамотею, – час раскаяния для тебя еще не  пробил. Один бог знает, когда он придет. Ты еще не претерпел всех мук за свои  преступления. Ты страдал, но ты их не искупил, а потому судьба продолжает  вершить высшее правосудие. Твои сообщники стали твоими палачами: старая женщина  и ребенок командуют тобой и терзают тебя…    

Подвергнув  тебя наказанию столь же ужасному, как твои преступления, я сказал, вспомни мои  слова: „Ты преступник, возгордившийся своей силой… Я отниму ее у тебя. Самые  свирепые и могучие дрожали перед тобой… отныне ты будешь трепетать перед самыми  слабыми!“    

Ты покинул  скромное убежище, где мог бы жить, раскаиваясь и искупая свои грехи…    

Ты  испугался безмолвия и одиночества.    

Недавно  тебя соблазнила на миг мирная жизнь крестьян на этой ферме, но поздно, уже  слишком поздно!    

Почти  беззащитный и беспомощный, ты вновь с головой окунулся в мутную среду мерзавцев  и убийц, потому что боялся оставаться среди честных людей, у которых тебя  поселили.    

Ты хотел  опьяниться новыми злодеяниями. Ты бросил дерзкий и наглый вызов тому, кто решил  помешать тебе творить зло и приносить горе ближним, но твой преступный побег  был напрасен. Несмотря на всю свою смелость, коварство, изворотливость и силу,  ты скован по рукам и ногам. Жажда злодеяний пожирает тебя, но ты не можешь ее  удовлетворить. Только что в припадке ужасного и кровавого безумия ты хотел  убить свою жену: ведь она совсем рядом, под одной с тобой крышей, она спит, и  она беззащитна. А у тебя твой нож, ее спальня в двух шагах, ничто тебе не может  помешать, ничто не спасет ее от твоей дикой злобы, ничто… кроме твоего  бессилия!    

Ты видел  сейчас сон и продолжаешь его видеть, который мог бы многому тебя научить, мог  бы тебя спасти. Таинственные образы этого сновидения имеют глубокий смысл.    

Озеро  крови, в котором появлялись твои жертвы, – это пролитая тобою кровь.  Огненная лава, сменившая кровь, – это жгучие угрызения совести, которые  должны были тебя испепелить, чтобы господь когда-нибудь сжалился над твоими  мучениями, призвал тебя к себе и дал вкусить неизъяснимую сладость всепрощения.  Но этому не суждено свершиться! Нет, нет! Эти предостережения не пойдут тебе  впрок: вместо того чтобы раскаяться, ты будешь каждый день с горечью и  проклятиями вспоминать о тех преступных временах, когда ты творил свои  злодеяния… Увы, эта постоянная борьба между твоими кровавыми страстями и  невозможностью их удовлетворить, между старой привычкой всех безжалостно  подавлять своей силой и теперешней необходимостью подчиняться слабым и жестоким  существам, окончится для тебя так страшно, так ужасно!.. О несчастный злодей!»    

Голос  Родольфа прервался.    

На  мгновение он умолк, словно волнение и страх мешали ему говорить.    

Грамотей  почувствовал, как волосы встают дыбом у него на голове.    

Какова  же была его участь, если над ним сжалился даже сам палач?    

«Участь  твоя столь ужасающа, – продолжал Родольф, – что даже если бы господь  всемогущий в неотвратимом гневе своем захотел выместить на тебе одном все  преступления всех злодеев на свете, он не смог бы придумать более страшной  кары. Горе, горе тебе! Судьбе угодно, чтобы ты узнал, какое ужасное наказание  ожидает тебя, и чтобы ты даже не старался его избежать.    

Да  откроется тебе будущее!»    

Грамотею  показалось, что он снова прозрел.    

Он  открыл глаза и увидел…    

Но то,  что он увидел, поразило его таким невыносимым страхом, что он дико закричал и  проснулся, содрогаясь от этого ужасного сновидения.    

 Глава IX

  ПИСЬМО    

     

Часы на  ферме Букеваль пробили девять, когда г-жа Жорж тихонько вошла в комнату Лилии-Марии.    

У  девушки был такой легкий сон, что она проснулась почти в то же мгновение. Яркие  лучи зимнего солнца проникали сквозь ставни и занавески из легкого полотна,  подбитого розовой бумазеей, и наполняли комнату Певуньи розоватым светом,  сообщая ее бледному и нежному лицу легкий румянец, которого ей так не хватало.    

– Доброе  утро, дитя мое, – сказала г-жа Жорж, усаживаясь на край постели и целуя  девушку в лоб. – Как ты себя чувствуешь?    

– Лучше,  сударыня, спасибо.    

– Тебя  никто не разбудил сегодня рано утром?    

– Нет,  сударыня.    

– Тем  лучше. Этот несчастный слепой и его сын, которых вчера оставили здесь ночевать,  захотели уйти с фермы еще до рассвета; я боялась, что хлопанье дверей тебя  разбудит.    

– Бедные  люди! Почему они ушли так рано?    

– Не  знаю. Вчера вечером, когда тебе стало получше, я спустилась на кухню, чтобы  взглянуть на них, но они так устали, что попросили разрешения пораньше лечь  спать. Дядюшка Шатлэн сказал, что у слепого, похоже, не все в порядке с  головой, и еще наших людей поразило, с какой любовью его маленький сын  заботится о своем несчастном отце. Но скажи, Мария, тебя не познабливает? Я не  хочу, чтобы ты простудилась, так сегодня не выходи из комнат.    

– Простите  меня, сударыня, но сегодня в пять пополудни я должна быть в доме священника: он  будет меня ждать, я обещала.    

– И  напрасно: я уверена, ты провела беспокойную ночь. У тебя усталые глаза, ты не  выспалась.    

– Да,  это правда… Мне опять снились страшные сны. Я снова увидела ту женщину, которая  терзала меня, когда я была еще маленькой: я проснулась как от толчка, дрожа от  страха. Мне стыдна, но я никак не могу избавиться от этой моей слабости.    

– И  меня твоя слабость огорчает, потому что она заставляет тебя страдать,  бедняжка! – проговорила г-жа Жорж с нежным участием, видя, что глаза  Певуньи наполняются слезами.    

Мария  бросилась на шею своей приемной матери и спрятала лицо у нее на груди.    

– Господи,  что с тобой, Мария? Ты меня пугаешь.    

– Вы  так добры ко мне, и теперь я стыжусь, что не доверила вам того, что доверила  господину кюре. Завтра он вам сам все расскажет, а мне будет очень трудно еще  раз повторять исповедь.    

– Полно,  полно, девочка, успокойся. Я уверена, что в твоей тайне, которую ты доверила  нашему доброму кюре, больше достойного похвалы, чем осуждения. Не плачь так,  милая, не огорчай меня!    

– Простите,  сударыня, я сама не знаю почему, но последние два дня у меня порою сердце  разрывается… И слезы сами текут из глаз… У меня дурные предчувствия… Мне  кажется, со мной случится какая-то беда.    

– Мария,  Мария! Я отругаю тебя, если ты будешь поддаваться воображаемым страхам. Неужели  нам мало настоящих огорчений, которых и так хватает в жизни.    

– Вы  правы, сударыня. Я виновата и постараюсь преодолеть эту слабость… Если бы вы  знали, как я упрекаю себя за то, что не могу всегда улыбаться, не могу быть  веселой и счастливой, как любая другая на моем месте. Увы, моя печаль должна  вам казаться признаком неблагодарности.    

Госпожа  Жорж принялась разубеждать Певунью, но в этот момент в дверь постучали и вошла  Клодина.    

– Что  тебе, Клодина?    

– Сударыня,  Пьер приехал из Арнувиля в кабриолете госпожи Дюбрей; он привез для вас письмо,  говорит, очень срочное.    

Госпожа  Жорж взяла письмо и прочитала вслух:    

     

– «Дорогая  госпожа Жорж, вы окажете мне огромную услугу и выведете из большого  затруднения, если немедля приедете к нам на ферму; Пьер привезет вас и отвезет  обратно сегодня же после обеда. Я поистине не знаю, что мне делать. Господин  Дюбрей сейчас в Понтуазе, продает овечью шерсть, так что я могу обратиться  только к вам и к Марии. Клара целует свою добрую сестричку и ждет ее с  нетерпением. Постарайтесь приехать в одиннадцать часов к завтраку.    

Ваша  искренняя подруга госпожа Дюбрей».    

     

– Что  там могло случиться? – обратилась г-жа Жорж к Лилии-Марии. – К  счастью, по тону письма госпожи Дюбрей можно судить, что ничего серьезного.    

– Я  поеду с вами? – спросила Певунья.    

– Нет,  это было бы неосторожно, сейчас слишком холодно. А впрочем, это тебя развлечет, –  передумала г-жа Жорж. – Мы тебя укутаем хорошенько, и маленькая прогулка  пойдет тебе только на пользу.    

– Но  простите, сударыня, – сказала Певунья, чуть подумав. – Ведь кюре ждет  меня вечером в пять часов у себя.    

– Да,  ты права. Но мы вернемся раньше пяти часов вечера, обещаю тебе.    

– О,  благодарю вас! Я буду так рада повидать мадемуазель Клару!    

– Ты  опять! – сказала с упреком г-жа Жорж. – Мадемуазель Клара! Разве она  называет тебя мадемуазель Марией, когда говорит о тебе?    

– Нет,  сударыня, – ответила Певунья, опуская глаза. – Это все потому, что я…    

– Ты!  Ты просто несчастный ребенок, который все время сам себя мучает. Ты уже забыла  о том, что мне сейчас обещала. Одевайся-ка побыстрее да потеплее. Мы еще успеем  доехать до Арнувиля к одиннадцати часам.    

И,  выходя вместе с Клодиной, г-жа Жорж добавила:    

– Пусть  Пьер подождет немножко, мы будем готовы через несколько минут.    

 Глава X

  РАЗОБЛАЧЕНИЕ    

     

Полчаса  спустя после этого разговора г-жа Жорж и Лилия-Мария уже ехали в одном из тех  громоздких кабриолетов, которыми пользуются богатые фермеры в окрестностях  Парижа. Вскоре эта повозка, запряженная сильной лошадью, которой управлял Пьер,  покатилась по травянистой дороге, соединявшей Букеваль с Арнувилем.    

Большие  дома и многочисленные службы фермы госпожи Дюбрей свидетельствовали о богатстве  этого великолепного имения, которое Сезарина де Нуармон принесла в приданое  герцогу де Люсене.    

Звучным  щелканьем кнута Пьер предупредил г-жу Дюбрей о прибытии г-жи Жорж и Лилии-Марии.  Гостьи вышли из кареты и были радостно встречены хозяйкой фермы и ее дочерью.    

Госпоже  Дюбрей было под пятьдесят; у нее была нежное и добродушное лицо; а черты ее  Дочери, хорошенькой брюнетки с голубыми глазами и свежим румянцем на щеках,  дышали невинностью и добротой.    

Когда  Клара бросилась Певунье на шею, та с изумлением заметила, что ее подруга была  одета так же просто, как она, по-крестьянски, а не в платье богатой барышни.    

– Как,  и вы тоже, Клара, переоделись в сельчанку? – с удивлением проговорила г-жа  Жорж, целуя юную девушку.    

– Разве  она не должна во всем подражать своей сестренке Марии? – возразила г-жа  Дюбрей. – Она мне покоя не давала, пока не получила такой же суконный  казакин и такую же бумазейную юбку, как у Марии… Но все это лишь капризы  девчонок, бедная моя госпожа Жорж!.. – со вздохом добавила г-жа  Дюбрей. – Пойдемте, я расскажу вам о моих неприятностях.    

Войдя в  салон вместе со своей матерью и г-жой Жорж, Клара тут же усадила Лилию-Марию на  самое лучшее место у камина, окружила ее тысячью забот, взяла ее руки в свои,  чтобы удостовериться, что они не озябли, еще раз поцеловала ее, называя своей  жестокой маленькой сестрицей и тихонько выговаривая за то, что она так редко  приезжает в гости.    

Если мы  вспомним о беседе несчастной Певуньи со священником, то поймем, почему она  принимала эти нежные и невинные ласки со смешанным чувством унижения, боязни и  радости.    

– Но  что у вас случилось, дорогая госпожа Дюбрей? – спросила г-жа Жорж. –  И чем я могу вам помочь?    

– Господи,  случилось сразу столько! Я вам сейчас объясню. Полагаю, вы знаете, что эта  ферма в действительности принадлежит госпоже герцогине де Люсене. Мы имеем дело  непосредственно с нею, минуя герцогского управляющего.    

– В  самом деле? Я этого не знала.    

– Сейчас  вы поймете, почему я вам об этом рассказываю… Значит, так, мы платим аренду за  ферму самой госпоже герцогине или госпоже Симон, ее первой камеристке. Госпожа  герцогиня хотя и немножко легкомысленна, но так добра, так добра, что иметь с  ней дело одно удовольствие. Мы с моим мужем готовы за нее в огонь и в воду.  Господи, да ведь это понятно: мы ее знали еще маленькой девочкой, когда она  приезжала сюда со своим отцом, покойным принцем де Нуармон… Так вот, последний  раз она попросила выплатить ей аренду за полгода вперед… Сорок тысяч франков –  это, как говорят, на дороге не валяется. Но у нас была эта сумма про запас,  приданое нашей Клары, и на другой же день госпожа герцогиня получила свои  деньги в звонких луидорах. Этим знатным дамам так необходима роскошь! Правда,  госпожа герцогиня начала требовать арендную плату до срока лишь год назад.  Раньше, похоже, – ей и так всегда хватало денег… Но теперь все  переменилось!    

– Дорогая  госпожа Дюбрей, я пока не возьму в толк, чем я могу быть полезной?    

– Подождите,  послушайте! Я вам рассказываю все это, чтобы вы поняли: госпожа герцогиня нам  полностью доверяет. Не говоря уже о том, что в двенадцать – тринадцать лет она  вместе со своим отцом крестила нашу Клару, которую всегда так любила. Так вот,  вчера я вдруг получила от госпожи герцогини вот это письмо:    

     

«Дорогая  госпожа Дюбрей, необходимо срочно привести в полный порядок маленький садовый  павильон, чтобы он был готов к послезавтрашнему вечеру. Прикажите перенести  туда всю необходимую мебель, ковры, занавески и прочее. Сделайте так, чтобы  всего было вдоволь, а главное, чтобы он был вполне комфортабельным…»    

     

Комфортабельным!  Вы слышите, госпожа Жорж? И это слово еще подчеркнуто!    

Госпожа  Дюбрей посмотрела на подругу с задумчивым и смущенным видом, затем продолжала  читать:    

     

– «Прикажите  топить в павильоне днем и ночью, чтобы не было сыро, ведь там уже давно никто  не жил. Примите человека, который в нем поселится, как приняли бы меня. Письмо,  которое он вам вручит, объяснит вам, что от вас требуется. Рассчитываю на ваше  неизменное усердие. Надеюсь, что моя просьба и на этот раз вас не стеснит: я  знаю вашу доброту и преданность. Прощайте, дорогая госпожа Дюбрей. Поцелуйте за  меня мою прелестную крестницу и примите уверения в моих самых добрых чувствах.    

Нуармон  де Люсене.    

     

     

P.  S. Человек, о котором идет речь, прибудет послезавтра к вечеру. Главное, не  забудьте, прошу вас, сделать павильон как можно комфортабельнее».    

     

– Вот  видите, это несносное словечко опять подчеркнуто! – сказала г-жа Дюбрей,  пряча в карман письмо герцогини де Люсене.    

– И  это все? – удивилась г-жа Жорж. – Нет ничего проще…    

– Нет  ничего проще? Разве вы не слышали? Госпожа герцогиня желает, чтобы павильон был  как можно комфортабельней, поэтому я и просила вас приехать. Мы вдвоем с Кларой  со вчерашнего вечера ломаем себе головы и не можем взять в толк, что это такое –  комфортабельней? А ведь Клара была в пансионе в Вилье-ле-Бель и получила бог  знает сколько премий по истории и географии… И все равно она поняла не лучше  моего, что означает это странное слово. Наверное, его употребляют при дворе или  высшем свете… Вы понимаете теперь, в каком мы затруднении? Госпожа герцогиня  желает, чтобы павильон был как можно комфортабельней, она подчеркивает это  слово, повторяет его дважды, а мы не знаем, что оно означает!    

– Слава  богу, я могу вам это объяснить, – с улыбкой сказала г-жа Жорж. – Тут  нет никакой тайны. В данном случае комфортабельный означает удобный, хорошо  обставленный, теплый, без сквозняков, короче, жилье, где есть все необходимое и  даже с излишком.    

– О  господи! Теперь я понимаю, но от этого еще не легче…    

– Почему  же это?    

– Госпожа  герцогиня говорит о коврах, всякой мебели и еще о многом прочем, но у нас здесь  нет ковров, и мебель у нас самая что ни на есть простая. И наконец, я не знаю,  кто этот человек, которого мы должны принять, – мужчина или женщина, а все  надо подготовить в завтрашнему вечеру… Что делать? Как быть? Здесь нет никаких  запасов. Ей-богу, госпожа Жорж, можно голову потерять!    

– Но  послушай, мама, если ты возьмешь на время мебель из моей комнаты, я просто проведу  три-четыре дня в Букевале у Марии…    

– Из  твоей комнаты? Дитя мое, но достаточно ли она хороша, твоя мебель, –  проговорила г-жа Дюбрей, пожимая плечами. – Достаточно ли она  комфортабельна, как говорит госпожа герцогиня. Господи боже мой, и где только  придумывают подобные словечки?    

– Значит,  в этом павильоне обычно никто не живет? – спросила г-жа Жорж.    

– Никто.  Это маленький белый домик, он стоит отдельно в самом дальнем конце сада. Господин  принц построил его для госпожи герцогини, когда она еще была девицей; когда она  приезжала на ферму вместе с отцом, она там отдыхала. В доме три хорошенькие  комнаты, а в конце сада – швейцарская молочная ферма, где мадемуазель герцогиня  забавлялась, разыгрывая из себя работницу. После ее замужества мы видели  госпожу герцогиню на ферме всего два раза, и каждый раз она проводила в  маленьком павильоне несколько часов. Первый раз, шесть лет назад, она  прискакала на лошади вместе с…    

Но тут  г-жа Дюбрей умолкла, словно ей помешало присутствие Клары и Лилии-Марии. А  потом продолжала:    

– Я  тут болтаю, болтаю, но как мне со всем этим справиться? Помогите мне, моя  дорогая госпожа Жорж, помогите мне!    

– Послушайте,  расскажите лучше, какая мебель сейчас в павильоне?    

– Да  ее почти нет. В главной комнате – соломенный матрас на деревянной раме,  плетеный тростниковый диванчик-канапе, такие же плетеные кресла, стол,  несколько стульев, и все. Как видите, назвать это комфортабельным трудновато.    

– Так  вот, на вашем месте я бы сделала вот что: я бы послала в Париж сообразительного  человека, ведь сейчас только одиннадцать часов!    

– Нашего  доверенного, самого бойкого слугу!    

– Чудесно…  Через два часа он будет в Париже. Он отправится к обойщику на улице Антен, не  важно какому, и передаст ему список, который я составлю, но прежде мне надо  взглянуть, чего не хватает в павильоне. И он ему скажет, чтобы любой ценой…    

– Конечно,  конечно, лишь бы госпожа герцогиня была довольна, я за ценой не постою.    

– Так  вот, он ему скажет, что, сколько бы это ни стоило, все обозначенное в списке  должно быть здесь сегодня вечером или ночью, вместе с тремя-четырьмя  мастерами-обойщиками, чтобы все привести в порядок.    

– Они  смогут приехать с почтовой каретой, она отправляется из Парижа в восемь часов вечера.    

– А  поскольку в павильоне надо только расставить мебель, прибить ковры и повесить  занавеси, они легко успеют это сделать до завтрашнего вечера.    

– О  моя дорогая госпожа Жорж, вы меня просто спасаете! Я бы никогда до этого не додумалась…  Вам послало мне само провидение… Вы составите мне список, чтобы павильон стал,  как его…    

– Комфортабельным?  Разумеется, составлю.    

– Господи,  вот еще одно затруднение! Я уже сказала, мы не знаем, кого ждать, господина или  даму? В своем письме госпожа герцогиня говорит: человек… Но это так  неопределенно!    

– Приготовьтесь  так, как если бы вы ожидали даму, если же это окажется мужчина, ему будет  только приятнее и удобней, дорогая госпожа Дюбрей.    

– Вы  правы, вы всегда правы…    

Появилась  служанка фермы и объявила, что завтрак подан.    

– Мы  сейчас придем, – сказала г-жа Жорж, – но, пока я составлю список  всего необходимого, прикажите измерить все три комнаты в павильоне в высоту и  по стенам, чтобы можно было заранее раскроить занавеси и подобрать ковры.    

– Хорошо,  хорошо, я прикажу нашему доверенному.    

– Сударыня, –  снова вмешалась служанка. – Там еще эта молочница из Стэна, и все ее добро  на тележке, запряженной осликом. Ей-богу, не много у нее добра!    

– Бедная  женщина, – с сочувствием сказала г-жа Дюбрей.    

– Кто  она, эта бедная женщина? – спросила г-жа Жорж.    

– Крестьянка  из Стэна. У нее было четыре коровы, и кое-как перебивалась: продавала По утрам  молоко в Париже. Муж ее был деревенским кузнецом; однажды ему понадобилось  железо и он пошел в Париж со своей женой. Они договорились встретиться на углу  той улицы, где она обычно продавала молоко. На свою беду, молочница выбрала  дурной квартал; когда муж вернулся, она отбивалась от каких-то пьяных прощелыг,  которые опрокинули ее бидоны в канаву. Кузнец хотел их урезонить, они  набросились на него. Он стал защищаться и в драке получил смертельный удар  ножом… Там он и остался.    

– Господи,  какой ужас! – воскликнула г-жа Жорж. – Надеюсь, убийцу арестовали?    

– К  сожалению, нет. В суматохе он скрылся, но бедная вдова утверждает, что сможет  его опознать, потому что видела много раз вместе с его приятелями,  завсегдатаями квартала. Однако до сих пор все поиски оставались тщетными.  Короче, после смерти мужа молочнице пришлось расплачиваться с разными долгами.  Она продала своих коров и свой клочок земли. Фермер из Стэна порекомендовал мне  эту славную женщину как прекрасную работницу, столь же честную, сколь  несчастную, потому что у нее трое детей… старшему только двенадцать лет. У меня  как раз освободилось место доярки, я ей предложила, вот она и прибыла к нам на  ферму.    

– Такая  ваша доброта меня не удивляет, дорогая госпожа Дюбрей.    

– Послушай,  Клара! – обратилась хозяйка фермы к своей дочери. – Помоги этой  славной женщине устроиться, а я пока переговорю с нашим ловким доверенным о его  поездке в Париж.    

– Хорошо,  мама. Марии можно пойти со мной?    

– Ну  конечно… Разве вы можете хоть минуту обойтись друг без друга?    

И г-жа  Дюбрей рассмеялась.    

– А  я займусь списком, чтобы не терять времени, – сказала г-жа Жорж,  присаживаясь к столу. – Потому что нам нужно вернуться в Букеваль к  четырем часам.    

– К  четырем? Вы так торопитесь? – удивилась г-жа Дюбрей.    

– Да,  потому, Что в пять часов Мария должна быть в доме священника.    

– О,  если речь идет о нашем добром кюре Лапорте, это дело святое, – сказала  г-жа Дюбрей. – Я распоряжусь, чтобы все было в порядке. А пока пусть  девочки наговорятся! Им, наверное, столько нужно сказать друг другу… Пусть  поболтают:    

– Значит,  мы уедем в три часа?    

– Да,  решено. Но как же я вам благодарна, дорогая госпожа Жорж! Какая добрая мысль  мне пришла – обратиться к вам за помощью! – проговорила г-жа Дюбрей,  Пойдемте, девочки, Клара, Мария, пойдем!    

Госпожа  Жорж принялась составлять список, а г-жа Дюбрей вышла из комнаты вместе с двумя  девушками и служанкой, известившей ее о прибытии молочницы из Стэна.    

– Где  эта несчастная женщина? – спросила Клара.    

– Она  со своими детишками, с повозкой и осликом на дворе у амбаров, мадемуазель.    

– Ты  сейчас увидишь эту бедную женщину, Мария, – сказала Клара, беря Певунью за  руку. – Она такая бледная, такая печальная в своем Вдовьем трауре. В  последний раз, когда она приходила к маме, она меня очень расстроила: плакала  горячими слезами, вспоминая покойного мужа, и вдруг слезы ее просыхали и она  так проклинала его убийцу!.. Мне… мне становилось страшно, сколько в ней было  злобы… Но ее можно понять. Бедняжка! Сколько же на свете несчастных людей, не  правда ли, Мария?    

– Да,  да, вы правы, к сожалению, очень много, – рассеянно ответила Певунья,  тяжедо вздыхая. – Очень много несчастных людей, мадемуазель…    

– Ты  оцять за свое! – вскричала Клара, сердито топнув ногой. – Опять ты  говоришь мне «вы» и называешь «мадемуазель»! За что ты меня так не любишь,  Мария?    

– Я?  О господи!    

– Тогда  почему ты говоришь мне «вы»? Я знаю, мадам Жорж и моя мать уже бранили тебя за  это. И предупреждаю, если еще раз скажешь мне «мадемуазель», я пожалуюсь и тебе  еще влетит! Тем хуже для тебя.    

– Клара,  прости, я задумалась…    

– Задумалась!  После целой недели разлуки… – печально сказала Клара. – Задумалась, о  чем? Уж и так нехорошо, но дело не в этом. Знаешь, Мария, наверное, ты просто  гордячка.    

Лилия-Мария  побледнела как смерть и ничего не ответила.    

Перед  ней очутилась маленькая женщина во вдовьем трауре и при виде ее дико закричала  от ярости и ужаса.    

Это была  та самая молочница, которая каждое утро продавала Певунье молоко, когда та жила  у Людоедки в кабаке «Белый кролик».    

 Глава XI

  МОЛОЧНИЦА    

     

Сцена, о  которой сейчас будет рассказано, произошла на одном из дворов фермы в присутствии  работников и служанок, собравшихся к обеду.    

Под  навесом стояла маленькая, запряженная ослом повозка, где уместилась вся бедная,  деревенская утварь вдовы; двенадцатилетний мальчик и два его младших братишки  уже начали ее сгружать.    

Молочница  была женщина в глубоком трауре, около сорока лет, с грубым, мужественным и  решительным лицом; глаза ее покраснели от непросыхающих слез. Увидев  Лилию-Марию, она сначала дико вскрикнула от ужаса, но тут же боль, негодование  и гнев исказили ее черты. Она бросилась к Певунье, грубо схватила ее за руку и  закричала, обращаясь к работникам фермы:    

– Вот  эта злодейка! Она знает убийцу моего несчастного мужа!.. Я сто раз видела, как  она говорила с этим разбойником, когда я продавала молоко на углу Старосуконной  улицы. Она покупала у меня молоко каждое утро, она должна знать, кто нанес  предательский, подлый удар, она такая же, из одной шайки с этими бандитами… О,  теперь ты от меня не уйдешь, подлая тварь! – кричала молочница, подогревая  себя злобными подозрениями.    

Ошеломленная,  дрожащая Певунья хотела бежать, но молочница схватила ее на другую руку.    

Клара  была потрясена этим внезапным нападением; сначала она не могла произнести ни  слова, но при этом новом наскоке она воскликнула, обращаясь к вдове:    

– Вы  с ума сошли! Горе помутило ваш разум, вы ошибаетесь…    

– Я  ошибаюсь? – переспросила вдова с горькой усмешкой. – Я ошибаюсь? О  нет, я вовсе не ошибаюсь. Смотрите, как она побледнела, несчастная! У нее уже  зуб на зуб не попадает… Судья заставит тебя говорить; ты пойдешь со мной к  господину мэру, ты слышишь? И не пробуй даже сопротивляться, у меня рука  цепкая, я тебя сама потащу!    

– Да  как вам не стыдно! – вскричала Клара, теряя терпение. – Убирайтесь  отсюда! Как вы смеете оскорблять мою подругу, мою сестренку!    

– Вашу  сестренку? Да полно, мадемуазель, это вы тут спятили, – грубо ответила  вдова. – Ваша сестренка, ха! Уличная девка! Полгода я видела, как она  таскается по кварталу Сите.    

При этих  словах работники начали перешептываться, бросая подозрительные взгляды на  Лилию-Марию; они приняли сторону молочницы, которая была для них своей,  крестьянской, и явно сочувствовали ее несчастью.    

Трое  ребятишек, услышав громкий голос матери, подбежали и с ревом повисли на ее  юбке, не понимая толком, что происходит. Вид этих несчастных малышей, тоже  одетых в траур, еще больше привлек крестьян на сторону вдовы и удвоил их  негодование против Певуньи.    

Перепуганная  их угрожающими возгласами, Клара взволнованно сказала работникам фермы:    

– Уведите  отсюда эту женщину! Говорю вам: горе помутило ее разум. Прости меня, Мария, прости!  Господи, эта сумасшедшая сама не знает, что говорит…    

Смертельно  бледная, сраженная, Певунья стояла, опустив голову, чтобы ни с кем не встретиться  взглядом, и не делала ни малейшей попытки вырваться из грубых рук коренастой  молочницы.    

Клара  подумала, что ее сестренку испугала эта дикая сцена, и снова закричала  работникам:    

– Разве  вы не слышали? Я приказала прогнать эту женщину! А раз она так упорствует и  оскорбляет нас, в наказание она не получит места, которое ей обещала моя мать.  В жизни ноги ее не будет на нашей ферме!    

Никто из  работников даже не двинулся, чтобы выполнить ее приказ. А один осмелился сказать:    

– Прошу  прощенья, мадемуазель, если это уличная девка и она знает убийцу мужа этой  бедной женщины, надо, чтобы она пошла к мэру и все рассказала…    

– Повторяю, –  твердо сказала Клара, – вы никогда не поступите на нашу ферму, если немедленно  не попросите прощения у мадемуазель Марии за свои грубые слова.    

– Вы  меня прогоняете, мадемуазель? Тем лучше! – с горечью ответила вдова. –  Пойдемте, бедные сиротки, – добавила она, обнимая своих детей. –  Грузите снова все на тележку, мы заработаем себе на хлеб в другом месте,  господь сжалится над нами. Но мы уведем с собой эту несчастную к господину  мэру, и она выдаст убийцу моего мужа… потому что она знает всю эту шайку!.. А  вы, мадемуазель, – продолжала она, с вызовом глядя на Клару, – если  вы так богаты и даже если у вас такие приятельницы, не след быть такой жестокой  к бедным людям!    

– Правда, –  сказал один из крестьян. – Молочница права…    

– Бедная  женщина!    

– Несправедливо  это…    

– Убили  ее мужа, что же ей, радоваться?    

– Никто  не запретит ей сделать все, чтобы отыскать убийцу!    

– И  отсылать ее тоже несправедливо.    

– Чем  она виновата, что подруга мадемуазель Клары оказалась уличной девкой?    

– Как  можно прогнать честную женщину, мать троих детей, из-за какой-то несчастной дряни?    

Голоса  раздавались все более громко и угрожающе, когда Клара воскликнула:    

– Мама,  наконец-то! Слава богу!    

И  действительно, г-жа Дюбрей появилась на дворе на обратном пути из садового  павильона.    

– О,  Клара! Мария! Вы идете обедать? – спросила хозяйка фермы, приближаясь к  группе крестьян. – Пойдемте, девочки, уже поздно.    

– Мамочка! –  воскликнула Клара. – Оградите мою сестру от оскорблений этой  женщины. – Она показала на вдову. – Пожалуйста, отошлите ее! Если бы  вы слышали, какие дерзости она осмелилась говорить нашей Марии…    

– Как?  Она осмелилась?..    

– Да,  мамочка. Посмотрите на мою бедную сестренку: она вся дрожит и еле держится на  ногах… Какой стыд, что подобная сцена могла разыграться у нас на ферме! Прости  нас, Мария, умоляю…    

– Но  что это все означает? – спросила г-жа Дюбрей, с беспокойством оглядываясь  вокруг: особенно ее встревожил удрученный вид Певуньи.    

– Хозяйка  рассудит по справедливости… по справедливости, – глухо забормотали крестьяне.    

– Вот  госпожа Дюбрей, – сказала молочница, обращаясь к Лилии-Марии. – И она  выставит за порог не меня, а тебя!    

– Значит,  это правда? – воскликнула г-жа Дюбрей, глядя на молочницу, которая  по-прежнему держала Марию за руку. – Значит, вы действительно осмеливаетесь  так говорить с подругой моей дочери? И это ваша благодарность за мою доброту?  Извольте отпустить эту девушку!    

– Я  уважаю вас, сударыня, и благодарна вам за ваши милости, – сказала вдова,  выпуская руку Лилии-Марии. – Но прежде чем обвинять меня и прогонять  вместе с моими детьми, порасспросите эту несчастную. У нее, наверное, не хватит  духу отрицать, что я ее знаю и она меня знает.    

– Господи,  Мария, ты слышишь, что говорит эта женщина? – спросила потрясенная г-жа  Дюбрей.    

– Тебя  зовут Певунья, да или нет? – спросила молочница.    

– Да, –  ответила бедняжка, не поднимая глаз, чтобы не встретиться взглядом с г-жой  Дюбрей. – Да, так меня звали.    

– Ага!  Вы видите! – злобно закричали крестьяне. – Она призналась,  призналась!    

– Призналась,  но в чем? В чем она призналась? – в ужасе вскричала г-жа Дюбрей. – В  том, что она знала убийцу?    

– Эти  твари только с такими и знаются, – ответила вдова.    

Сбитая с  толку этим внезапным открытием, которое подтвердили слова Лилии-Марии, г-жа  Дюбрей вдруг все поняла и отшатнулась с ужасом и отвращением. Она резко и грубо  отдернула к себе Клару, которая пыталась утешить Певунью, и воскликнула:    

– Какой  ужас! Клара, не подходи к ней, не прикасайся к этой несчастной!.. Но как  госпожа Жорж могла принять ее у себя? Как она осмелилась представить ее мне,  чтобы моя дочь… О, господи боже мой, как это ужасно! Я не в силах поверить…  Нет, нет, госпожа Жорж не способна на такую низость! Ее, наверное, обманули,  как всех нас… Иначе это было бы просто гнусно с ее стороны!    

Огорченная  и перепуганная этой жестокой сценой, Клара не верила своим глазам и ушам. В  своем невинном неведении она не понимала страшных обвинений, которые сыпались  на ее подругу; сердце ее разрывалось и глаза заволакивали слезы при виде  оцепеневшей Певуньи, которая стояла молча, понурив голову, как преступница  перед судьями.    

– Пойдем,  пойдем, моя девочка! – позвала г-жа Дюбрей Клару и, обратившись в  Лилии-Марии, добавила: – А тебя, недостойную, господь бог накажет за подлое  лицемерие. Да как ты осмелилась допустить, чтобы моя дочь, этот ангел, называла  тебя своей подругой, сестренкой? Подруга, сестренка! Ты распоследнее отребье,  какое только есть на свете! Что за бесстыдство! Втереться к честным людям,  когда твое место наверняка в тюрьме, среди тебе подобных…    

– Да,  да! – закричали крестьяне. – В тюрьму ее! Она знает убийцу!    

– Может,  она его сообщница?    

– Видишь,  есть бог на свете! – крикнула вдова, грозя Певунье кулаком.    

– А  что до вас, добрая женщина, – сказала г-жа Дюбрей, обращаясь к  молочнице, – то никто вас не прогонит с фермы, и, наоборот, вам зачтется  за то, что вы разоблачили эту негодяйку.    

– Слава  богу! Наша хозяйка справедлива… Она все знает, – переговаривались между  собой крестьяне.    

– Пойдем,  Клара, – сказала хозяйка фермы. – Госпожа Жорж объяснит нам свое  поведение, иначе я ее больше в жизни не увижу. Ибо если она сама не была  обманута, она поступила с нами ужасно.    

– Но,  мама, посмотри на бедную Марию!    

– Пусть  умрет от стыда, если может, так будет даже лучше! Она достойна только презрения…  Я не хочу, чтобы ты оставалась рядом с ней ни минуты. Это одно из тех существ,  с которыми юная девушка, чистая, как ты, не должна даже говорить, чтобы не  запачкаться.    

– Боже  мой, боже мой, мама! – взмолилась Клара, упираясь. – Я не знаю, что  все это значит… Может быть, Мария виновата, раз вы так говорите, но смотрите,  она сейчас потеряет сознание, хотя бы сжальтесь над нею.    

– Ах,  мадемуазель Клара, вы так добры, вы меня прощаете, – сказала Лилия-Мария,  бросив на свою защитницу взгляд, исполненный бесконечной благодарности. –  Если я вас и обманула, то, верьте мне, это случилось не по моей воле. Я так об  этом жалею…    

– Мама,  мама, неужели в тебе нет жалости? – воскликнула Клара душераздирающим голосом.    

– Жалости,  к ней? Не говори глупостей. Если бы не госпожа Жорж, которая избавит нас от  нее, я бы выбросила эту негодницу за ворота фермы как зачумленную, –  жестко ответила г-жа Дюбрей.    

И она  увлекла за собой свою дочь, которая в последний раз обернулась к Певунье и крикнула:    

– Мария,  сестра моя! Я не знаю, в чем тебя обвиняют, но верю, что ты невиновна, и люблю  тебя, как прежде!    

– Молчи,  молчи, – зашипела г-жа Дюбрей, зажимая рот дочери. – Молчи, прошу  тебя! К счастью, все видели, что после этого ужасного разоблачения ты не  осталась и на миг с этой падшей девицей. Вы все видели, друзья мои?    

– Да,  да, сударыня! – подтвердил один из крестьян. – Мы свидетели, что она  не осталась с этой девчонкой! А она ведь наверняка воровка, потому что водилась  с убийцами.    

Госпожа  Дюбрей увлекла за собой Клару.    

Певунья  осталась одна среди разъяренных крестьян, окруживших ее плотным кольцом.    

Несмотря  на упреки, которыми осыпала ее г-жа Дюбрей, присутствие ее и Клары немного  успокоило Лилию-Марию: она уже не боялась рокового исхода. Но когда эти две  женщины ушли и она осталась одна в толпе крестьян, силы покинули ее, и она была  вынуждена опереться о край глубокой каменной бадьи, в которой поили лошадей.    

Ничего  не могло быть трогательнее беспомощной позы несчастной девушки!    

Ничего  не могло быть бесчеловечнее угроз и злобы окруживших ее крестьян!    

Певунья  стояла, прислонившись к каменной бадье, пряча лицо в ладонях; на голове у нее  была маленькая круглая шапочка; красный ситцевый платок окутывал ее шею и  прикрывал грудь; она была воплощением горя и отрешенности.    

В двух  шагах от нее молочница-вдова, торжествующая, но все еще озлобленная против Лилии-Марии  из-за суровых слов г-жи Дюбрей, с презрением и ненавистью тыкала пальцем в сторону  несчастной девушки, показывая ее своим детям и крестьянам.    

Работники  фермы подходили к Певунье все ближе, не скрывая своих враждебных чувств: на их  грубых, простых лицах выражалось одновременно возмущение, гнев и какая-то  особая издевка, оскорбительная и тупая, и больше всех ярились и возмущались  женщины, чему немало способствовала трогательная красота Певуньи.    

Работники  и работницы фермы не могли простить Лилии-Марии, что их хозяева до сих пор  принимали ее как равную.    

А кроме  того, кое-кого из крестьян Арнувиля не взяли на ферму Букеваль – завидное местечко! –  из-за отсутствия хороших рекомендаций, и они затаили против г-жи Жорж злобу, которую  готовы были выместить сейчас на ее воспитаннице.    

Первые  порывы простых душ всегда ведут к крайностям.    

Они либо  прекрасны, либо отвратительны.    

Но они  становятся необычайно опасными, когда толпа уверена, что ее зверства оправданы  действительной или мнимой виной того, кого она преследует, обуянная злобой и  жаждой мести.    

Хотя  большинство работников этой фермы ни в чем не могли упрекнуть Лилию-Марию и  ничто не оправдывало их озлобленности, само присутствие здесь Певуньи,  казалось, осквернило их деревенскую чистоту: они прямо тряслись от одной мысли,  к какому низкому разряду принадлежала эта несчастная, которая наверняка была  знакома с убийцами. Чего еще нужно было, чтобы разжечь глухую злобу крестьян, к  тому же подогретую примером г-жи Дюбрей?    

Кто-то  крикнул:    

– Отведите  ее к мэру!    

– Да,  отведем! А не захочет идти – потащим!    

– И  она еще смеет одеваться как честные деревенские девушки! – добавила одна  из самых последних дурнушек на ферме.    

– Еще  бы! – подхватила другая уродка. – А с виду такая святая недотрога,  что господь бог простил бы ее без исповеди.    

– И  она еще смела ходить с нами в церковь!    

– Нечестивая!..  А не окрестить ли ее тут же, на месте?    

– И  еще старалась втереться к нашим хозяевам!    

– К  счастью, правда всегда выплывет наружу!    

– Хватит!  Пусть она признается и выдаст убийцу! – крикнула вдова. – Ты из одной  с ними шайки. Мне кажется, я тебя даже видела вместе с ними в тот день.  Довольно, поздно распускать нюни, – когда тебя уличили. Покажи-ка нам свое  личико, оно такое смазливое!    

И вдова  грубо отдернула руки Певуньи, которыми та закрывала свое залитое слезами лицо.    

Певунья  сначала сгорала от стыда, но теперь она начала дрожать от страха перед толпой  этих озверевших людей. Она сложила руки на груди и, глядя на молочницу  умоляющими, испуганными глазами, проговорила своим тихим, нежным голоском:    

– Боже  мой, сударыня, я уже два месяца живу уединенно на ферме Букеваль, а потому никак  не могла быть свидетельницей постигшего вас несчастья…    

Робкий  голос Лилии-Марии заглушили злобные выкрики:    

– Отведем  ее к мэру, пусть там объясняется!    

– Пошли  вперед, красотка!    

И  угрожающая толпа вплотную обступила Певунью. Инстинктивно скрестив перед собою  руки, та в отчаянии озиралась по сторонам в надежде на помощь.    

– Зря  ты надеешься! – продолжала молочница. – Нечего смотреть, мадемуазель  Клары нет и никто за тебя не заступится, ты от нас не сбежишь.    

– Увы,  я и не думаю бежать, – ответила Лилия-Мария дрожащим голосом. – Я  готова ответить на все вопросы, если это сможет вам помочь… Но что я плохого  сделала всем этим людям, которые теснят меня и угрожают?..    

– Что  ты нам сделала? А то, что сидела за одним столом с нашими хозяевами, когда нас  туда не звали, хотя мы в тысячу раз честнее и лучше тебя… Вот что ты нам  сделала!    

– А  зачем ты хотела, чтобы эту бедную вдову с ее детишками прогнали отсюда? –  спросил кто-то.    

– Это  не я, это мадемуазель Клара хотела…    

– Перестань  нам морочить голову! – оборвал ее тот же крестьянин. – Ты не только  не заступилась за нее, ты была рада, что ее хотят лишить куска хлеба.    

– Да,  да, она не вступилась за вдову!    

– Такая  бессердечная!    

– Бедная  вдова, мать троих детей…    

– Я  не могла за нее заступиться, потому что не в силах была произнести ни  слова, – оправдывалась Лилия-Мария.    

– А  с убийцами тебе хватило сил говорить?    

Как  бывает всегда в возбужденной толпе, эти крестьяне, скорее неразумные, чем  жестокие, сами себя озлобляли и распаляли надуманными обидами, опьяняясь  собственным гневом, угрозами и оскорблениями, которые они бросали в лицо  беззащитной девушке.    

Так  разнузданная толпа доходит порой до предела и, сама того не желая, совершает  самые жестокие и несправедливые поступки.    

Круг  обозленных крестьян смыкался вокруг Лилии-Марии; вдова кузнеца уже не владела  собой.    

От  глубокого водопоя Певунью отделял только каменный парапет, на который она опиралась.  Боясь, что ее опрокинут в воду, Певунья воскликнула, умоляюще протягивая руки:    

– Боже  мой, чего вы хотите от меня? Умоляю, сжальтесь!    

Молочница  подскочила к ней, размахивая кулаками перед самым ее лицом. Лилия-Мария  невольно отшатнулась и воскликнула:    

– Прошу  вас, не толкните меня! Я могу упасть в воду…    

Последние  слова Лилии-Марии подали этим грубым людям жестокую мысль. Почему бы не сыграть  с этой городской девкой одну из тех деревенских шуточек, от которых порой  волосы встают дыбом? И тогда один из самых обозленных закричал:    

– Окунем  ее! Искупаем!    

– Давай!  Окунем! В воду ее! – подхватили остальные с хохотом, громко хлопая в  ладоши.    

– Пусть  напьется водицы!.. От этого она не умрет.    

– Будет  знать, как обманывать честных людей!    

– В  воду ее, в воду!    

– Кстати  и лед сегодня уже раскололи.    

– Эта  уличная девка надолго запомнит добрых работников фермы Арнувиль!    

Услышав  эти бесчеловечные выкрики, эти варварские насмешки и видя, как на нее надвигаются  тупые, разъяренные лица, как тянутся к ней корявые руки, Певунья подумала, что  пришла ее смерть.    

Мгновенный  страх уступил место горькому удовлетворению: будущее рисовалось ей в таких  черных красках, что сейчас она возблагодарила бога за скорое избавление от всех  ее страданий. Она не произнесла больше ни слова, не стала умолять о пощаде, а  только упала на колени, молитвенно скрестила руки на груди, закрыла глаза и  стала ждать, шепча про себя молитву.    

Крестьяне,  пораженные ее отрешенным видом и покорным молчанием, на миг заколебались, но  женская половина толпы продолжала науськивать их яростными воплями, чтобы они  решились довести до конца жестокую расправу.    

Двое  самых рьяных и озлобленных уже протягивали к Лилии-Марии свои руки, когда вдруг  раздался громкий и властный голос:    

– Остановитесь!  Назад!    

В то же  мгновение г-жа Жорж, проложив себе путь сквозь разъяренную толпу, очутилась  рядом с Певуньей, по-прежнему стоявшей на коленях, схватила ее за руку, подняла  и воскликнула:    

– Встань,  дитя мое! Встань, моя дорогая дочь! Преклонять колени следует только перед  господом богом.    

Слова и  поведение г-жи Жорж были исполнены такого мужества и решимости, что толпа  отступила и умолкла.    

Обычно  бледное лицо г-жи Жорж пылало от негодования. Она сурово оглядела крестьян и  сказала громким, угрожающим голосом:    

– Несчастные!  У вас нет ни стыда ни совести! Как смели вы угрожать этой бедной девочке?    

– Да  ведь она…    

– Это  моя дочь! – воскликнула г-жа Жорж, перебивая крестьян. – Господин  аббат Лапорт, которого все знают и благословляют, любит ее и заботится о ней, а  если он уважает ее, значит, она достойна уважения.    

Эти  простые слова произвели большое впечатление на крестьян.    

Кюре из  Букеваля считали в округе святым человеком; к тому же многие крестьяне знали,  что он заботится о Певунье. Тем не менее в толпе снова послышался глухой ропот,  значение которого г-жа Жорж тотчас поняла и воскликнула:    

– Да  будь эта бедная девочка самой последней, самой отверженной из всех созданий,  все равно ваше поведение отвратительно! За что вы хотите ее покарать? И по  какому праву? Кто дал вам такую власть? Право сильного? Вы, мужчины,  набросились на беззащитную слабую девушку… Какая трусость! Какой позор! Пойдем,  Мария, пойдем, любимое дитя мое, вернемся к себе… Там нас, по крайней мере,  знают и ценят.    

Г-жа  Жорж взяла Лилию-Марию за руку; смущенные и пристыженные за свое грубое поведение  крестьяне почтительно расступились.    

Одна  вдова выступила вперед и сказала решительно г-же Жорж:    

– Эта  девка не уйдет отсюда, пока не даст показаний мэру об убийце моего несчастного  мужа!    

– Любезная, –  проговорила г-жа Жорж, еле сдерживаясь, – моя дочь не обязана давать здесь  никаких показаний. Если позднее правосудие сочтёт нужным выслушать ее  свидетельство, ее вызовут, и я пойду вместе с нею… А пока никто не имеет права  ее допрашивать.    

– Но,  сударыня, говорю вам…    

Г-жа  Жорж сурово оборвала молочницу:    

– Даже  горе не может извинить вашего недостойного поведения! Когда-нибудь вы пожалеете  о всех оскорблениях, которые нанесли моей дочери. Мадемуазель Мария живет  вместе со мной на ферме Букеваль, известите об этом судью, которому подали ваше  первое заявление, мы будем ждать его распоряжений.    

Вдове  нечего было ответить на эти разумные слова. Она села на край водопоя и горько заплакала,  обнимая своих ребятишек.    

Через  несколько минут после этой тягостной сцены Пьер подал кабриолет и г-жа Жорж с  Лилией-Марией сели в него, чтобы вернуться в Букеваль.    

Когда  они проезжали мимо господского дома Арнувиля, Певунья заметила Клару: она плакала,  прячась за полуприкрытой ставней, и на прощание помахала Лилии-Марии платком.    

 Глава XII

  УТЕШЕНИЯ    

     

– Ах,  мама, мама! Как мне стыдно! – жаловалась Лилия-Мария своей приемной матери  в маленькой гостиной фермы Букеваль. – Какое это горе для вас! Теперь вы  наверняка навсегда поссорились с госпожой Дюбрей, и все из-за меня. Не зря у  меня были дурные предчувствия… Бог наказал меня за то, что я обманула госпожу  Дюбрей и ее дочь… Я стала причиной раздора между вами и вашей подругой.    

– Подругой?..  Она женщина превосходная, милое дитя, но головка у нее слабенькая. По счастью,  у нее доброе сердце, и завтра, я уверена, она пожалеет о своем сегодняшнем  глупом поведении.    

– Сударыня,  не думайте, что я хочу Оправдать ее, обвиняя вас. Господи, вовсе нет! Но ваша  доброта ко мне, наверное, ослепляет вас. Поставьте себя на место госпожи  Дюбрей! Узнать вдруг, что подруга ее невинной дочери была… скажите, кем я была?  Можно ли порицать ее за благородное материнское негодование?    

Госпожа  Жорж, к сожалению, не нашлась, что ответить на этот вопрос Лилии-Марии, и та с  волнением продолжала:    

– Об  этом унижении, которому я подверглась сегодня на глазах у всех в Арнувиле,  завтра будет знать вся округа. Я не за себя боюсь, но репутация Клары может  быть запятнана навсегда… потому что она называла меня своей подругой, своей  сестренкой. Я должна была послушаться первого побуждения, воспротивиться  желанию приблизиться к доброй госпоже Дюбрей, отказаться от дружбы, которую она  мне предлагала, даже рискуя вызвать ее неприязнь и недовольство… Как видите, я  за это наказана, о, как жестоко наказана! И не зря, ибо я, наверное, причинила  непоправимый вред этой юной девушке, такой целомудренной и такой доброй.    

– Дитя  мое, ты не права, – сказала г-жа Жорж, немного подумав. – Зря ты себя  так горько упрекаешь. Прошлое твое печально, да, очень печально. Но разве ты  своим раскаянием не заслужила благоволения нашего доброго кюре? Не по его ли  желанию и не по моему ли тебя представили госпоже Дюбрей? Разве не твои  достоинства внушили ей привязанность и любовь, которую она сама тебе  выказывала? Не сама ли она просила тебя называть Клару своей сестрой? И  наконец, как я ей только что сказала, – ибо я не могла и не должна была  ничего от нее скрывать, – могла ли я, уверенная в твоем искреннем  раскаянии, рассказывать всем о твоем прошлом, зная, что это помешает твоему  будущему, может быть, погубит его навсегда и заставит тебя отчаяться, если на  тебя обрушится презрение таких же несчастных и отверженных людей, какой была  ты, но не сохранивших, как ты, глубокого чувства порядочности и добродетели?  Разоблачение этой молочницы очень неприятно, хуже не придумаешь. Но могла ли я  заранее пожертвовать спокойствием твоей души в предвидении столь маловероятной  случайности?    

– Ах,  сударыня, это только доказывает, что мое положение навсегда останется ложным и  несчастным, что если вы были правы, скрывая мое прошлое из любви ко мне, то  мать Клары не менее права, презирая меня за это прошлое, как отныне меня будут  презирать все на свете, ибо все узнают о том, что случилось на ферме Арнувиль,  узнают все обо мне… О, я умру от стыда… Я никому не смогу посмотреть в глаза!    

– Даже  мне? Бедное дитя! – воскликнула г-жа Жорж, разражаясь слезами и прижимая к  себе Лилию-Марию. – Но ведь в моем сердце ты найдешь только нежность и  материнскую преданность… Поэтому ничего не бойся, Мария! Ты раскаялась, и это  поможет тебе. Здесь ты среди друзей, и этот дом – твой дом. Мы предупредим все  разоблачения, которых ты так боишься: наш добрый аббат соберет всех работников  фермы – они любят тебя – и откроет им истину о твоем прошлом… Верь мне, дитя  мое, его слово имеет такую власть, что это сообщение сделает тебя еще  привлекательнее в их глазах.    

– Я  верю вам, сударыня, и доверяюсь во всем. Вчера во время нашей беседы господин  кюре предсказал, что меня ждут жестокие испытания; они начались, и я этому не  удивляюсь. Он еще сказал, что страдания мои когда-нибудь мне зачтутся… Я  надеюсь… Вы и господин кюре поддерживаете меня в моих испытаниях, и я не стану  больше жаловаться.    

– К  тому же ты скоро увидишь, что его советы никогда еще не были столь спасительны  для тебя. Сейчас уже половина пятого, скоро тебе надо будет отправиться в дом  священника, ты готова, дитя мое? А я напишу господину Родольфу обо всем, что  случилось на ферме Арнувиль. Ему срочно доставят мое письмо… А потом я приду к  вам в дом нашего доброго аббата… потому что нам нужно незамедлительно  переговорить втроем.    

Вскоре  Певунья уже выходила с фермы, направляясь к дому священника по тропинке, пересекавшей  овражную дорогу в том самом месте, где Грамотей и Хромуля накануне сговорились  захватить ее врасплох.    

     

Глава ХIII

  РАЗМЫШЛЕНИЯ    

     

     ..........    

     

Как мы  уже знаем из беседы с г-жой Жорж и священником Букеваля, Лилия-Мария всей душой  приняла советы своих благодетелей и так глубоко ими прониклась, что теперь даже  редкие воспоминания о ее позорном прошлом приводили ее в отчаяние.    

В  довершение несчастья разум ее развился так же быстро, как расцветали добрые  чувства в ее душе в той атмосфере порядочности и чистоты, в которой она  очутилась.    

Не  обладай она таким острым умом, такой утонченной чувствительностью и таким живым  воображением, Лилия-Мария давно бы утешилась и успокоилась.    

Она бы  раскаялась, почтенный священник простил бы ее, и она бы забыла все ужасы своего  прошлого на улицах Сите среди прелестей деревенской жизни, которую разделяла с  г-жой Жорж. И наконец, она без колебаний приняла бы дружбу г-жи Дюбрей, и вовсе  не потому, что не понимала тяжести совершенных ею проступков, а из слепого  доверия к словам тех, чье превосходство она признавала.    

Они  говорили ей: «Теперь твое доброе поведение делает тебя такой же, как все  честные люди».    

И она бы  могла поверить, что ничем не отличается от честных людей.    

Ужасная  сцена на ферме Арнувиля могла тяжело ее ранить, но она, так сказать, предвосхитила,  предвидела эту сцену, проливая горькие слезы и терзаясь раскаяниями при виде  спящей Клары, такой невинной и чистой, которая разделяла комнату с бывшей  пленницей Людоедки.    

Несчастная  девочка!.. В безмолвии долгих бессонных ночей она упрекала себя еще горше,  обвиняя себя во сто раз беспощаднее, чем работники фермы в тот день.    

Лилию-Марию  медленно убивали угрызения совести, суровая оценка всех ее поступков, а  главное, она постоянно сравнивала свое будущее, которое неумолимо определялось  ее прошлым, с тем будущим, о котором она могла только мечтать.    

Склонность  к анализу, самокритичность и умение сравнивать – непременные качества живого,  острого разума. Людей бойких и гордых он заставляет во всем сомневаться и  восставать против всех.    

Людей  робких и застенчивых он заставляет сомневаться в себе и восставать против себя.    

Мы  осуждаем первых, но они сами себя оправдывают.    

Мы  оправдываем вторых, но они сами себя осуждают.    

Кюре  Букеваля, несмотря на всю свою святую чистоту, и г-жа Жорж, несмотря на все  свои добродетели, а скорее оба они из-за своей чистоты и добродетели не могли  даже представить, как страдала Певунья с тех пор, как душа ее, очистившаяся от  скверны, познала всю глубину своего падения.    

Они не  могли знать, что страшные воспоминания Певуньи придавали им почти сверхъестественную  силу действительности; они не знали, что эта юная девушка обладает острой  чувствительностью и поэтическим воображением, что ее ранимая душа болезненно  воспринимает любой намек; они не знали, что эта юная девушка каждый день,  каждый час вспоминала с глубоким раскаянием и болью, смешанной с отвращением и  ужасом свое постыдное прошлое.    

Попробуйте  представить себе девочку шестнадцати лет, невинную и чистую и сознающую, что  она невинна и чиста, брошенную какой-то дьявольской силой в зловонную харчевню  Людоедки и всецело отданную во власть этой ведьмы! Так воспринимала Лилия-Мария  свое прошлое, которое определяло ее настоящее и будущее.    

И  попробуем теперь понять всю глубину ее отвращения к прошлому, невыносимые душевные  муки, которые так жестоко терзали Певунью, когда она вспоминала о прошлом и не  осмеливалась признаться даже аббату, что хотела бы захлебнуться и утонуть в  этом болоте.    

Кто  умеет размышлять и наделен каким-то жизненным опытом, не воспримет наши слова  как парадокс.    

Лилия-Мария  была достойна сочувствия и жалости не только потому, что она никогда не любила,  но еще потому, что все ее чувства еще не пробудились и были как бы заморожены.  Так довольно часто даже у женщин, не столь чувствительных и робких, как  Лилия-Мария, целомудренные инстинкты сохраняются еще долго после замужества.  Стоит ли удивляться, что эта несчастная девушка, опоенная Людоедкой и брошенная  в шестнадцать лет на утеху разнузданной шайке жестоких и диких зверей,  населявших Сите, испытала только боль и ужас и вырвалась из этой клоаки,  сохранив всю чистоту души?    

Наивные  признания Клары Дюбрей о ее платонической любви к молодому крестьянину, за  которого она собиралась выйти замуж, очень огорчили Лилию-Марию. Она тоже  чувствовала, что могла бы полюбить смело и безоглядно, вложив в свою любовь всю  преданность, благородство, чистоту и величие, но ей не было отныне дозволено  внушить или испытать это прекрасное чувство. Ибо если она полюбит, то лишь такого  же возвышенного душой, но, чем достойнее будет выбор, тем недостойнее будет она  казаться самой себе.    

 Глава XIV

  ОВРАЖНАЯ ДОРОГА    

     

Солнце  склонялось к горизонту; поля были пустынными и безмолвными.    

Лилия-Мария  приближалась по тропинке к овражной дороге, которую ей нужно было пересечь на  пути к дому священника, когда вдруг увидела хромого мальчика в серой блузе и  синей фуражке. Лицо у него казалось заплаканным, и, заметив Певунью, он сразу  бросился к ней.    

– Добрая  госпожа, пожалейте меня! – воскликнул он, умоляюще складывая руки.    

– Что  с тобой? Чем я могу помочь тебе, мальчик? – сочувственно спросила Певунья.    

– Увы,  добрая госпожа! Моя бедная бабушка, такая старенькая, такая старенькая, упала  вот там, спускаюсь в овраг. Ей так больно, так больно!.. Наверное она сломала  ногу… А я слишком слаб, чтоб поднять ее. Господи, что мне делать, если вы мне  не поможете? Бедная бабушка, она наверное умрет…    

Тронутая  горем маленького уродца, Певунья воскликнула:    

– Я  тоже не очень сильна, мальчик мой, но может быть, я смогу помочь твоей бабушке!  Веди меня к ней скорее. Я живу вон на той ферме. Если бедная старушка не сможет  туда дойти, я пришлю за нею.    

– Добрая  госпожа, да благословит вас бог! Идите сюда, тут всего в двух шагах от дороги…  Она упала, спускаясь с откоса, я уже говорил.    

– Значит,  ты нездешний? – спросила Певунья, следуя за Хромулей, которого вы  наверняка уже узнали.    

– Нет,  добрая госпожа, мы идем из Экуана.    

– И  куда вы идете?    

– К  доброму кюре, который живет вон там на холме, – ответил сын Краснорукого,  чтобы рассеять последние сомнения Лилии-Марии.    

– Неужели  к аббату Лапорту?    

– Да,  моя добрая госпожа, к господину аббату Лапорту. Моя бедная бабушка его знает давно-давно,  очень давно.    

– Я  тоже как раз шла к нему. Какое совпадение! – проговорила Лилия-Мария,  спускаясь все ниже по овражной дороге.    

– Бабушка!  Бабушка! Вот и я! Потерпи немножко, сейчас мы тебе поможем, – закричал  Хромуля, чтобы Грамотей и Сычиха приготовились схватить свою жертву.    

– Значит,  твоя бабушка упала где-то неподалеку?.. – спросила Певунья:    

– Да,  моя добрая госпожа, вон за тем большим деревом, где дорога поворачивает, всего  в двадцати шагах.    

Внезапно  Хромуля остановился.    

В  вечерней тишине послышался звонкий галоп приближающегося коня.    

«Все  пропало», – пробормотал про себя Хромуля.    

В  нескольких шагах от того места, где находился сын Краснорукого вместе с  Певуньей, дорога поворачивала под довольно острым углом.    

Из-за  этого поворота вынесся всадник и резко остановился, поравнявшись с девушкой.    

В тот же  миг раздался стук копыт другой лошади, и через несколько секунд из-за поворота  рысью выехал слуга, в коричневом рединготе с серебряными пуговицами, в лосинах  белой кожи и в сапогах с отворотами. За спиной его был привязан свернутый  макинтош хозяина, перетянутый рыжим ремнем.    

Сам  хозяин, в простом теплом рединготе зеленоватого цвета и в серых брюках, ловко  сидел на чистокровном гнедом коне поразительной красоты; несмотря на немалый  путь, на его блестящей шелковистой шкуре с золотым отливом не было ни одного  пятна пота.    

Лошадь  грума, остановившаяся в нескольких шагах от своего хозяина, тоже отличалась породой  и красотой.    

В этом  всаднике с загорелым приятным лицом Хромуля узнал виконта де Сем-Реми, которого  считали любовником герцогини де Люсене.    

– Прелестное  дитя! – обратился он к Певунье, пораженный ее красотой. – Ты не  укажешь мне дорогу к деревне Арнувиль?    

Мария  опустила глаза под смелым пристальным взглядом молодого кавалера и ответила:    

– За  овражной дорогой, сударь, сверните на первую тропу направо, она доведет вас до  вишневой аллеи, а та прямиком в Арнувиль.    

– Тысяча  благодарностей, прелестное дитя… Ты объяснила мне гораздо лучше старухи,  которую я нашел в двух шагах отсюда: она лежит там под деревом, и от нее я  ничего не услышал, кроме стонов и причитаний.    

– Моя  бедная бабушка, – жалобно пробормотал Хромуля.    

– А  теперь еще один вопрос, – продолжал де Сен-Реми, обращаясь к  Певунье. – Как мне найти в Арнувиле ферму господина Дюбрей?    

Певунья  невольно вздрогнула, услышав эти слова, которые напомнили ей о мучительной  утренней сцене, и ответила:    

– Дома  фермы подходят вплотную к аллее, по которой вы поедете, сударь.    

– Еще  раз спасибо, прелестное дитя! – сказал Сен-Реми и пустил своего коня  галопом. Грум последовал за ним.    

Приятные  черты лица виконта немного разгладились, пока он говорил с Лилией-Марией, но, едва  он остался один, лицо его вновь отразило глубокую озабоченность и беспокойство.    

Лилия-Мария  вспомнила о неизвестном человеке, для которого по приказу г-жи де Люсене спешно  приводили в порядок садовый павильон в Арнувиле; несомненно он предназначался для  этого юного и прекрасного кавалера.    

Звон  подков по мерзлой земле еще какое-то время доносился до нее, постепенно угасая  в отдалении, и наконец затих.    

Вновь  воцарилось безмолвие.    

Хромуля  облегченно вздохнул.    

Чтобы  успокоить и предупредить своих сообщников, один из которых, Грамотей, успел  спрятаться при приближении всадников, сын Краснорукого громко закричал:    

– Бабушка!  Мы идем! Со мной добрая госпожа, которая тебе поможет!    

– Скорее,  идем скорее! – заторопила его Певунья. – Из-за этого господина мы  потеряли минут пять.    

И она  ускорила шаг, стараясь побыстрее миновать поворот овражной дороги.    

Едва она  достигла его, Сычиха, затаившаяся за поворотом, тихо скомандовала:    

– Ко  мне, мой хитрец!    

В тот же  миг одноглазая ведьма бросилась на Певунью, обхватила ее одной рукой за шею, а  другой зажала ей рот, а Хромуля кинулся ей под ноги и вцепился в них обеими  руками, чтобы девушка не смогла сделать и шага.    

Все  произошло так быстро, что Сычиха не успела разглядеть лицо Певуньи, но пока Грамотей  вылезал из канавы, где он прятался, и пока ощупью подходил со своим плащом в  руках, кривая старуха узнала свою бывшую пленницу.    

– Воровочка,  ты? – воскликнула она, не веря себе, но ее изумление тут же сменилось жестокой  радостью. – Опять ты мне встретилась! Видно, сам главный палач послал мне  тебя! Видно, тебе на роду написано попадаться мне в когти! У меня в фиакре  припасен пузырек с серной кислотой, теперь-то попорчу твою смазливую мордашку,  потому что меня тошнит от твоего личика святой недотроги… Ко мне, мой силач!  Смотри, чтобы она тебя не укусила, держи ее крепче… Сейчас мы ее упакуем!