1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
      
Для мимолетного словца находчиво, не правда ли?
      
А настоящий епископ, юный сын канцлера, был облачен в тонкую ризу красного цвета. Пурпурное оплечье, нижние одежды и шаровары розовато-лиловых оттенков дополняли его наряд. Бритая голова отливала синевой. Казалось, перед нами сам бодхисаттва Дзидзо во плоти. Забавно было глядеть, как он замешался в толпу придворных дам. Над ним посмеивались:
      
— Какое неприличие! Среди дам! Вместо того чтобы величественно восседать посреди клира.
      
Из галереи дайнагона Корэтика к нам привели его сынка Мацугими. Мальчик был наряжен в кафтан цвета спелого винограда, одежды из темно-пурпурной парчи, отливающей глянцем, и другие одежды, алые, как лепестки сливы.
      
За ним следовала огромная свита, составленная, как обычно, из придворных четвертого и пятого рангов.
      
Дамы на галерее схватили его в объятья, но он, неизвестно почему, вдруг расплакался, стал кричать. Это было смешно и мило!
      
Но вот началась священная церемония.
      
В красные чаши рукотворных лотосов положили свитки Полного свода речений Будды, по одному свитку в каждый цветок. А затем цветы эти понесли священники, знатные вельможи, сановники двора, придворные разных рангов, кончая шестым, всех не перечислить. Великолепное шествие!
      
Затем появился главный священник, надзирающий за порядком службы. Чин по чину последовали приношение цветов Будде, воскурение ароматов, пляски под музыку.
      
К вечеру глаза у меня устали и разболелись.
      
Куродо пятого ранга принес государыне письмо от императора. Посла усадили в кресло перед галереей императрицы. Поистине, он был великолепен!
      
Следом за ним явился Наримаса, третий секретарь министерства церемониала.
      
— Император повелел, чтобы государыня прибыла незамедлительно, этим же вечером, в его дворец. Я должен ее сопровождать, — сообщил посол и остался ждать ответа.
      
Вскоре прибыл новый посол, старший куродо.
      
На этот раз император прислал настоятельное письмо и канцлеру тоже. Государыне пришлось повиноваться.
      
Во все время церемонии из галереи вдовствующей императрицы-матери то и дело приносили моей госпоже послания в духе старой песни о солеварне Тика̀ 
      [377]и разные красивые подарки, а государыня отвечала тем же. Радостно было глядеть на это.
      
Когда кончилась служба, вдовствующая императрица изволила уехать к себе, но на этот раз в сопровождении только половины прибывшей с ней сановной свиты.
      
Фрейлины, служившие молодой государыне, не знали, что она направилась в резиденцию императора, вместо того чтобы воротиться в собственный дворец на Второй проспекте. Они поспешили туда. Настала поздняя ночь, но государыня все не показывалась.
      
Дамы с нетерпением поджидали, когда же служанки принесут им теплые ночные одеяния, а тех не слыхать и не видать. Дрожа от холода в тонких и просторных одеждах, дамы сердились, жаловались, возмущались, но без всякого толку.
      
На рассвете наконец явились служанки.
      
— Где вы были? Почему вы такие тупоголовые? — начали им выговаривать дамы.
      
Но служанки хором пустились в объяснения и сумели оправдаться.
      
На другой день после церемонии хлынул сильный дождь, и его светлость канцлер сказал императрице:
      
— Ну, что вы скажете? Какую счастливую карму я уготовил себе в прошлых рождениях!
      
Поистине, он вправе был гордиться. Но как смогу я в немногих словах поведать о событиях былого времени, столь счастливых по сравнению с тем, что мы видим теперь? А если так, я умолчу и о тех горестных событиях, свидетельницей которых стала позже.
    
    
      
        
269. Из песен я больше всего люблю…
      
      
Из песен я больше всего люблю старинные простонародные, например, песню о воротах, возле которых растет криптомерия.
      
Священные песни кагура тоже прекрасны.
      
Но «песни на современный лад 
      [378]» — имаё̀-ута̀ — какие-то странные, напев у них длинный и тягучий…
    
    
      
        
270. Люблю слушать, как ночной страж 
        [379]…
      
      
Люблю слушать, как ночной страж объявляет время. Посреди темной холодной ночи приближаются шаги: топ-топ-топ. Шаркают башмаки, звенит тетива лука, и голос в отдалении выкликает:
      
— Я такой-то по имени, из такого-то рода. Час Быка, третья четверть. Час Мыши, четвертая четверть.
      
Слышно, как прибивают таблицу с обозначением времени к «столбу часов».
      
Есть у этих звуков странное очарование.
      
Простые люди узнают время по числу ударов гонга и говорят:
      
— Час Мыши — девять. Час Быка — восемь.
    
    
      
        
271. В самый разгар полудня…
      
      
В самый разгар полудня, сияющего солнцем, или в поздний час, быть может, в самую полночь, когда царственная чета уже должна была удалиться на покой, радостно услышать возглас государя: «Эй, люди!»
      
Радостно также, когда глубокой ночью до слуха донесутся звуки флейты, на которой играет император.
    
    
      
        
272. Тюдзё Наринобу — сын принца-монаха…
      
      
Тюдзё Наринобу — сын принца-монаха, бывшего некогда главой военного ведомства, обладает красивой наружностью и приятным нравом.
      
Какую боль должна была почувствовать дочь губернатора провинции Иё, когда Наринобу покинул ее и бедняжке пришлось уехать со своим отцом и похоронить себя в глуши.
      
Узнав, что она тронется в путь с первыми лучами зари, Наринобу, нет сомнения, пришел к ней накануне вечером. До чего же он, наверно, был хорош в своем новом кафтане, когда прощался с ней при бледном свете предрассветного месяца!
      
Он частенько наведывался ко мне потолковать и с полной откровенностью называл черное черным, рассуждая о поведении некоторых близких ему особ.
      
Была при дворе одна дама, — звали ее Хё̀бу, — которая усердно соблюдала День удаления от скверны.
      
Она желала, чтоб ее именовали не иначе как родовым прозвищем Та̀йра, потому, видите ли, что ее удочерила какая-то семья, принадлежащая к этому роду.
      
Но молодые дамы смеялись над такими претензиями и нарочно называли эту даму именем подлинного ее рода.
      
Внешности она была ничем не примечательной, до красавицы далеко, но в обществе держалась неглупо и с достоинством.
      
Государыня как-то раз заметила, что насмехаться над человеком непристойно, но из недоброжелательства никто не передал ее слов молодым фрейлинам.
      
В то время я проживала во дворце на Первом проспекте, где мне была отведена маленькая, очень красивая комната возле веранды, глядевшая прямо на Восточные ворота. Я делила ее с Сикибу-но омото, не разлучаясь с ней ни днем, ни ночью, и мы не допускали к себе никого из неприятных нам людей. Сама государыня нередко навещала нас.
      
Однажды мы решили провести ночь в главном здании и улеглись рядом в передних покоях на южной стороне дворца.
      
Вскоре кто-то начал громко звать меня, но мы не хотели вставать и сделали вид, что спим.
      
Однако посетитель не унимался.
      
— Разбудить их, они притворяются, — приказала императрица.
      
Эта самая Хёбу явилась к нам и начала толкать и звать, но мы не шелохнулись.
      
Она пошла сказать гостю:
      
— Я не могу их добудиться, — потом уселась на веранде и завела с ним разговор. Мы думали, это ненадолго, но часы текли, забрезжил рассвет, а беседе их все не было конца.
      
— А ведь это Наринобу, — с приглушенным смешком шепнула мне Сикибу-но омото, но гость на веранде оставался в блаженном неведении, думая, что мы ничего не слышим.
      
Наринобу провел в беседе всю ночь и ушел только на заре.
      
— Что за ужасный человек! — говорила Сикибу-но омото. — Пусть теперь придет к нам, не добьется от меня ни слова. И о чем, хотела бы я знать, толковали они всю ночь напролет?
      
Но тут вдруг Хёбу отодвинула скользящую дверь и вошла к нам. Она услышала, что мы говорим о чем-то в столь ранний час.
      
— Человек явился на свидание, не испугавшись проливного дождя, как не пожалеть его? Пускай за ним в прошлом водились вины, но, по-моему, можно простить ему любые прегрешения за то, что он пришел в ненастную ночь, промокший до нитки.
      
С какой стати Хёбу взялась поучать меня? Положим, если возлюбленный посещал тебя и вчера, и позавчера, и третьего дня, то когда он является к тебе еще и сегодня, в проливной дождь, твое сердце тронуто… Так, значит, он не в силах разлучиться с тобой ни на единую ночь.
      
Но если он долгое время не показывался на глаза, оставив тебя терзаться неизвестностью, и вдруг пожаловал в дождливую ночь, то позволительно усомниться в его искренности. Впрочем, каждый судит по-своему.
      
Наринобу любит беседовать с одной женщиной, которая много видела, много знает, наделена проницательным умом и (как ему кажется) отзывчивым сердцем. Но он посещает еще и других дам, есть у него и законная жена. Часто приходить он не может.
      
И все же он вдруг явился в такую ужасную погоду! Уж не рассчитывал ли он, что свет заговорит с похвалой о его постоянстве? Но зачем он стал бы изобретать такие хитрые уловки, чтобы произвести впечатление на женщину, к которой совсем равнодушен?
      
Как бы там ни было, когда идет дождь, меня душит тоска. Я забываю, что всего лишь вчера радовалась ясному и чистому небу. Все вокруг мне кажется таким мрачным даже в роскошных покоях дворца. А если приютивший меня дом не отличается красотой, тогда я думаю только об одном: «Скорей бы, скорее кончился этот несносный дождь!»
      
Порою на душе у меня бывает смутно, ничто не радует, ничто не волнует меня, и только лунный свет по-прежнему имеет власть надо мной. Я теряюсь мыслями в прошлом, уношусь в будущее. Передо мной так ясно, как никогда, встают картины, прекрасные или печальные. Вот если какой-нибудь человек вспомнит обо мне и посетит меня в лунную ночь, я буду безмерно ему рада, хотя бы он до того не бывал у меня десять или двадцать дней, месяц, год или даже долгих семь-восемь лет.
      
Пусть даже он посетит меня в таком доме, где мне нельзя принять гостя, где надо опасаться чужих глаз, я все равно обменяюсь с ним словами, хотя бы пришлось вести беседу, стоя на ногах, а если есть возможность приютить его на ночь, непременно удержу до утра.
      
Когда я гляжу на светлую луну, я вспоминаю о тех, кто далеко, в памяти воскресает давно забытое. Я снова, как будто это случилось сейчас, переживаю радости, тревоги, волнения былых дней.
      
Повесть «Комано» 
      [380], по моему мнению, не из лучших, язык устарел, она скучновата, но мне нравится место, где герой, вспоминая былое, достает летний веер, источенный молью, и читает стихи:
      
Спокойно коню доверюсь…
      
Оттого ли, что дождь кажется мне унылым и непоэтичным, но я ненавижу его, даже если из пролетной тучки брызнет несколько капель. Стоит только полить дождю — и все пропало! Самые великолепные церемонии, самые удивительные праздничные зрелища теряют всякий смысл. Так почему же я непременно должна была прийти в восторг, когда ко мне явился человек, вымокший с головы до ног?
      
Возлюбленный девушки Отикубо̀ 
      [381], тот самый, который посмеивался над господином Катано̀, вот кто мне по душе!
      
Он пришел не только в дождливую ночь, но посещал свою любимую и накануне, и третьего дня, — это и достойно похвалы. Но неприятно читать, как он мыл ноги. До чего же они были залеплены грязью!
      
Когда меня посетит друг в ненастную бурную ночь, веришь его любви, и на душе становится радостно!
      
Но особенно я счастлива, если гость придет ко мне в снежную ночь.
      
Как чудесно, когда мужчина является к своей возлюбленной, весь запорошенный снегом, шепча стих из песни:
      
Сумею ли забыть? 
      [382]
      
Тайное свидание, само собой, больше волнует сердце, чем обычный визит, на глазах у всех, но в обоих случаях женщина чувствует радостную гордость.
      
Его занесенные снегом одежды выглядят так необычно! Все на нем покажется прекрасным: «охотничья одежда», светло-зеленый наряд куродо и, уж разумеется, придворный кафтан. Даже будничный короткий кафтан, какие носят куродо шестого ранга, не оскорбит глаз, если он влажен от снега.
      
Бывало, раньше куродо ночью в любую погоду являлись на свидание к дамам в своих лучших одеждах и, случалось, выжимали из них воду струей.
      
Теперь они и днем их не наденут. Какое там, приходят к даме в самом будничном виде.
      
А уж до чего хороши были куродо в одежде начальников гвардии!
      
Впрочем, боюсь, что после моих слов любой мужчина сочтет своим долгом отправиться к своей возлюбленной под проливным дождем.
      
В ясную ночь, когда ослепительно горит луна, кто-то бросил письмо в покои, где спит дама. На листке великолепной алой бумаги написано только: «Пускай не знаешь ты 
      [383]…»
      
При свете луны дама читает эти слова. Прекрасная картина!
      
Разве это могло бы случиться в темную дождливую ночь?
    
    
      
        
273. Один человек всегда посылал мне письмо…
      
      
Один человек всегда посылал мне письмо на другое утро после любовной встречи.
      
Но вдруг он сказал мне:
      
— К чему лишние слова? Обойдемся без долгих объяснений. Мы встретились в последний раз. Прощайте!
      
На другой день от него ни слова.
      
Обычно он спешил прислать письмо с первыми лучами зари. Не удивительно, что я провела весь день в тоске.
      
«Значит, его решение твердо», — думала я.
      
На второй день с утра зарядил дождь. Настал полдень, а вестей все не было.
      
«Всему конец, он больше меня не любит», — сказала я себе.
      
Вечером, когда я в сумерках сидела на веранде, слуга, прятавшийся под большим зонтом, принес мне письмо. С каким нетерпением я открыла его и прочла. Там стояли лишь слова: «Как от дождей прибывает вода 
      [384]…»
      
Но сотни стихотворений не могли бы мне сказать больше!
    
    
      
        
274. Сегодня утром на небе не было ни облачка…
      
      
Сегодня утром на небе не было ни облачка, но вскоре его заволокли тяжелые тучи, все кругом потемнело, пошел густой снег, и на душе стало так грустно! Скоро выросли белые горы, а снег все сыпал и сыпал с прежней силой.
      
Вдруг я увидела человека с тонким и стройным станом, по виду из телохранителей какого-нибудь знатного господина. Прикрываясь зонтом от снега, он вошел во двор сквозь боковую дверцу в ограде, и я с любопытством наблюдала, как он вручил письмо той, кому оно предназначалось. Письмо было написано на листке бумаги Митиноку или, может быть, на белом листке с узорами, сложено в узкую полоску и завязано узлом. Тушь, видимо, замерзла от холода, и черта, проведенная вместо печати, к концам становилась заметно тоньше. Там, где был затянут узел, бумага смялась и волнилась мелкими морщинками.
      
Местами тушь чернела густыми пятнами, а кое-где шли тонкие бледные штрихи. Строки тесно лепились друг к другу на обеих сторонах листка.
      
Дама читала и перечитывала письмо снова и снова. Но вот удивительно, мое дело было сторона, а я волновалась: что говорилось в этом письме? Иногда дама чему-то улыбалась, и тогда любопытство разбирало меня еще сильнее.
      
Но я стояла слишком далеко и могла смутно догадываться лишь, что означают слова, четко написанные черной тушью.
      * * *
      
Женщина, прекрасная лицом, с длинной челкой волос на лбу, получила письмо ранним утром, когда еще не рассеялся ночной сумрак. Она не в силах дождаться, пока зажгут огонь в лампе, но берет щипцами горящий уголек из жаровни и при его тусклом свете напряженно вглядывается в строки письма, пробуя хоть что-нибудь разобрать.
      
До чего она хороша в это мгновение!
    
    
      
        
275. Какой страх и трепет внушают «стражи грома» 
        [385]…
      
      
Какой страх и трепет внушают «стражи грома» во время грозы!
      
Старшие, вторые и младшие начальники Левой и Правой гвардии, не жалея себя, стоят на посту перед дворцом.
      
Когда гром затихнет, один из старших начальников отдает воинам приказ удалиться.
    
    
      
        
276. Накануне праздника весны…
      
      
Накануне праздника весны пришлось ехать кружным путем, чтобы избежать «неблагоприятного направления».
      
Возвращаешься домой уже поздней ночью. Холод пробирает до того, что, как говорится, вот-вот подбородок отмерзнет.
      
Наконец ты дома. Торопишься придвинуть к себе круглую жаровню. Как чудесно, когда она вся пылает огнем, ни одного черного пятна. Но еще приятней выгребать горящие угли из тонкого слоя пепла.
      
Вдруг, увлеченная разговором, заметишь, что огонь погас.
      
Явится служанка, к твоей досаде, навалит сверху угли горой и раздует огонь. Хорошо еще, если она догадается положить угли кольцом вдоль края, чтобы жар пылал в середине.
      
Я не люблю также, когда горящие угли сгребают кучей в середину, а сверху насыпают новые…
    
    
      
        
277. Однажды намело высокие сугробы снега
      
      
Однажды намело высокие сугробы снега. Против обыкновения, верхние створки ситоми утром не были подняты. В большой четырехугольной жаровне разожгли огонь, и придворные дамы во главе с самой императрицей уселись вокруг нее, оживленно беседуя.
      
— Скажи мне, Сёнагон, — спросила императрица, — каковы сегодня снега на вершине Сянлу? 
      [386]
      
Я велела открыть окно и сама высоко подняла плетеную занавеску.
      
Государыня улыбнулась.
      
— Но ведь и мы тоже хорошо знали эту китайскую поэму, — заговорили другие дамы, — и ее часто перелагали в японские стихи. Просто не сразу вспомнили:
      
        
          
Вижу, подняв занавеску,
          
Снег на вершине Сяшгу.
        
      
      
Да, вы, Сёнагон, достойны служить такой императрице, как наша!
    
    
      
        
278. Мальчики, которые помогают заклинателю демонов…
      
      
Мальчики, которые помогают заклинателю демонов, отлично знают свое дело.
      
Когда совершается обряд очищения, заклинатель читает молитвословия богам, а присутствующие благоговейно ему внимают.
      
Не успеет он сказать: «Побрызгайте вином или водой», — как мальчики проворно вскакивают с мест и выполняют все, что надо.
      
Ведь бывают же смышленые люди, кому и приказывать не надо. С каким удовольствием я наняла бы их к себе на службу!
    
    
      
        
279. Как-то раз в пору третьей луны…
      
      
Как-то раз в пору третьей луны я провела Дни удаления в доме одного своего знакомца. Это было скромное жилище в глухом месте. Сад не мог похвастаться красивыми деревьями. Одно из них называли ивой, но не было у этого дерева очарования настоящей ивы, листья торчали широкие, уродливые.
      
— Вряд ли это ива, — заметила я.
      
— Но право же, бывают такие, — уверяли меня. В ответ я сложила стихи:
      
        
          
Как дерзко, как широко
          
Ива размалевала
          
Тонкие брови свои,
          
В этом саду весна,
          
Боюсь, лицо потеряет.
        
      
      
В другой раз я снова отправилась провести Дни удаления в столь же скромном жилище.
      
Уже на второй день мне стало так тоскливо, что казалось, я и часа там не выдержу.
      
Вдруг — о счастье! — ко мне пришло письмо.
      
Госпожа сайсё красиво начертала на листке тонкой зеленой бумаги стихотворение, сложенное императрицей:
      
        
          
Как жить я могла, скажи,
          
Долгие, долгие годы,
          
Пока не узнала тебя?
          
Теперь я едва живу,
          
А мы лишь вчера расстались…
        
      
      
А внизу госпожа сайсё приписала:
      
        
«Каждый день разлуки с вами длится тысячу лет. Скорее, с первыми лучами рассвета, спешите к нам!»
      
      
Добрые слова госпожи сайсё доставили мне большую радость. Тем более не могло меня оставить равнодушной послание императрицы.
      
Я сочинила в ответ стихотворение:
      
        
          
Так, значит, печальна ты
          
В своих заоблачных высях?
          
Пойми же, с какою тоской
          
Гляжу я на день весенний
          
В убогом домишке моем!
        
      
      
А госпоже сайсё я написала:
      
        
«Боюсь, что этой же ночью 
        [387]меня постигнет судьба младшего военачальника: не доживу до утра».
      
      
Я вернулась во дворец на рассвете.
      
— Мне не очень понравилась в твоем вчерашнем стихотворении строка: «Пойми же, с какою тоской…» Все дамы тоже нашли ее неуместной, — сказала императрица.
      
Я сильно опечалилась, но, вероятно, государыня была права.
    
    
      
        
280. В двадцать четвертый день двенадцатой луны…
      
      
В двадцать четвертый день двенадцатой луны щедротами императрицы состоялось празднество Поминовения святых имен Будды.
      
Прослушав первую полуночную службу, когда сутры читал главный священник клира, некие бывшие там люди — и я вместе с ними — глубокой ночью поехали домой.
      
Несколько дней подряд шел сильный снег, но теперь он перестал. Подул порывистый ветер. Земля кое-где пестрела черными пятнами, но на кровлях снег повсюду лежал ровным белым слоем.
      
Даже самые жалкие хижины казались прекрасными под снежной пеленой. Они так сверкали в лучах предрассветного месяца, словно были крыты серебром вместо тростника. Повсюду виднелось такое множество сосулек, коротких и длинных, словно кто-то нарочно развесил их по краям крыш. Хрустальный водопад сосулек! Никаких слов не хватает, чтобы описать великолепие этой картины.
      
В нашем экипаже занавесок не было. Плетеные шторы, поднятые кверху, не мешали лучам луны свободно проникать в его глубину, и они озаряли многоцветный наряд сидевшей там дамы. На ней было семь или восемь одежд: бледно-пурпурных, белых, цвета алых лепестков сливы… Густой пурпур самой верхней одежды сверкал и переливался ярким глянцем в лунном свете.
      
А рядом с дамой сидел знатный вельможа в шароварах цвета спелого винограда, плотно затканных узором, одетый во множество белых одежд. Широкие разрезы его рукавов позволяли заметить еще и другие одежды, алые или цвета ярко-желтой керрии. Ослепительно-белый кафтан распахнут, завязки его распущены, сбегают с плеч, свешиваются из экипажа, а нижние одежды свободно выбиваются красивыми волнами. Он положил одну ногу в шелковой штанине на передний борт экипажа. Любой встречный путник, наверно, не мог не залюбоваться его изящной позой.
      
Дама, укрываясь от слишком яркого лунного света, скользнула было в самую глубину экипажа, но мужчина, к ее великому смущению, потянул ее туда, где она была открыта чужим взорам.
      
А он снова и снова повторял строку из китайской поэмы:
      
        
          
Холодом-холодом вея 
          [388],
          
Стелется тонкий ледок…
        
      
      
О, я готова была бы глядеть на них всю ночь! Как жаль, что ехать нам было недалеко.
    
    
      
        
281. Когда придворные дамы отпросятся в гости…
      
      
Когда придворные дамы отпросятся в гости и, собравшись большой компанией, начнут с похвалой говорить о своих господах или обсуждать последние дворцовые новости и происшествия в большом свете, с каким интересом и удовольствием слушает их хозяйка дома!
      
Я хотела бы жить в большом, красивом доме. Моя семья, разумеется, жила бы со мной, и я бы поселила в просторных покоях моих приятельниц придворных дам, с которыми я могла бы приятно беседовать. Мы собирались бы в свободное время, чтобы обсудить новое стихотворение или обменяться мнениями по поводу разных событий.
      
Если одна из нас получит письмо, мы прочтем его вместе и сочиним ответ.
      
А если даму посетит возлюбленный, он будет принят в нарядно украшенных покоях. В дождливую ночь я любезно попрошу его остаться.
      
Когда же настанет время провожать любую из моих подруг на службу во дворец, я позабочусь, чтобы все ее желания были исполнены… Но все это, знаю, только дерзкая мечта!
    
    
      
        
282. Те, кто перенимает чужие повадки
      
      
Люди, которые заразились зевотой.
      
Дети.
    
    
      
        
283. То, что не внушает доверия
      
      
Притворщики. Они кажутся более чистосердечными, чем люди, которым нечего скрывать.
      
Путешествие на корабле.
    
    
      
        
284. День стоял тихий и ясный
      
      
День стоял тихий и ясный. Море было такое спокойное, будто натянули блестящий бледно-зеленый шелк, и нас ничто не страшило.
      
В лодке со мной находились девушки-служаночки в легких одеждах с короткими рукавами и штанах-хакама и совсем еще молодые слуги.
      
Они дружно налегали на весла и гребли, распевая одну песню за другой.
      
Чудо, как хорошо! Вот если бы кто-нибудь из людей светского круга мог увидеть, как мы скользили по воде!
      
Но вдруг налетел вихрь, море начало бурлить и клокотать. Мы себя не помнили от страха. Гребцы изо всех сил работали веслами, торопясь направить лодку к надежной гавани, а волны заливали нас. Кто поверит, что это бушующее море всего лишь мгновение назад было так безмятежно и спокойно?
      
Вот почему к мореходам нельзя относиться с пренебрежением. Казалось бы, на их утлых суденышках не отважишься плавать даже там, где совсем мелко. Но они бесстрашно плывут на своих скорлупках над глубокой пучиной, готовой вот-вот поглотить их. Да еще и нагружают корабль так тяжело, что он оседает в воду по самые края.
      
Лодочники без тени страха ходят и даже бегают по кораблю. Со стороны кажется, первое волнение — и всему конец, корабль пойдет на дно, а они, громко покрикивая, бросают в него пять-шесть огромных сосновых бревен в три обхвата толщиной!
      
Знатные люди обычно плавают в лодке с домиком. Приятно находиться в глубине его, но если стоять возле борта, то голова кружится. Веревки, которые служат для укрепления весел, кажутся очень слабыми. Вдруг одна из них лопнет? Гребец будет внезапно сброшен в море! И все же более толстые веревки не в ходу.
      
Помню, я однажды путешествовала в такой лодке. Домик на ней был очень красиво устроен: двери с двумя створками, ситоми поднимались. Лодка наша не так глубоко сидела в воде, как другие, когда кажется, что вот-вот уйдешь на дно. Я словно была в настоящем маленьком доме.
      
Но посмотришь на маленькие лодочки — и ужас возьмет! Те, что вдалеке, словно сделаны из листьев мелкого бамбука и разбросаны по воде.
      
Когда же мы наконец вернулись в нашу гавань, на всех лодках зажгли огни, — зрелище необычайной красоты!
      
На рассвете я с волнением увидела, как уходят в море на веслах крошечные суденышки, которые зовут сампанами. Они растаяли вдали. Вот уж поистине, как говорится в песне, «остался только белопенный след»!
      
Я думаю, что знатным людям не следует путешествовать по морю. Опасности подстерегают и пешехода, но все же, по крайней мере, у него твердая земля под ногами, а это придает уверенности.
      
Море всегда вселяет жуткое чувство.
      
А ведь рыбачка-ама ныряет на самое дно, чтобы собирать там раковины. Тяжелое ремесло! Что будет с ней, если порвется веревка, обвязанная вокруг ее пояса?
      
Пусть бы еще мужчины занимались этим трудом, но для женщин нужна особая смелость.
      
Муж сидит себе в лодке, беспечно поглядывая на плывущую по воде веревку из коры тутового дерева. Не видно, чтоб он хоть самую малость тревожился за свою жену.
      
Когда рыбачка хочет подняться на поверхность моря, она дергает за веревку, и тогда мужчина торопится вытащить ее как можно скорей. Задыхаясь, женщина цепляется за край лодки… Даже посторонние зрители невольно роняют капли слез.
      
До чего же мне противен мужчина, который опускает женщину на дно моря, а сам плывет в лодке! Глаза бы мои на него не смотрели!
    
    
      
        
285. У одного младшего начальника Правой императорской гвардии…
      
      
У одного младшего начальника Правой императорской гвардии был отец самого низкого звания. Молодой человек стыдился своего отца и, заманив его на корабль якобы для того, чтобы отвезти из провинции Иё в столицу, утопил в морских волнах.
      
Люди говорили об этом с ужасом и отвращением: «Поистине, нет ничего на свете более мерзостного, чем человеческое сердце!»
      
И вот этот самый жестокосердный сын заявил, что собирается устроить торжество в день праздника Бон 
      [389] — поминовения усопших, — и начал усердно к нему готовиться.
      
Когда его святейшеству Домэ̀й 
      [390]рассказали об этом, он сложил стихотворение, которое мне кажется превосходным:
      
        
          
Он вверг отца в пучину моря,
          
А ныне с пышностью справляет праздник Бон,
          
Где молятся о тех,
          
Кто ввергнут в бездну ада!
          
Какое зрелище печальное для глаз!
        
      
    
    
      
        
286. Матушка светлейшего господина Оха̀ра 
        [391]…
      
      
Матушка светлейшего господина Охара 
      [392]однажды услышала, что в храме Фумо̀ндзи читались «Восемь поучений».
      
На другой день во дворце Оно собралось множество гостей. Развлекались музыкой, сочиняли китайские стихи.
      
Она же сложила японскую песню:
      
        
          
Мы рубили дрова 
          [393],
          
Как во время оно Учитель святой,
          
Но прошла та пора.
          
Так в чертогах Оно начнем пировать,
          
Пока не сгниет рукоять топора 
          [394].
        
      
      
Замечу, что это прекрасное стихотворение было, как видно, потом записано по памяти.
    
    
      
        
257. Когда принцесса, мать Аривара-но Нарихира…
      
      
Когда принцесса, мать Аривара-но Нарихира, находилась в Нагао̀ка, он служил при дворе и не навещал ее. Однажды во время двенадцатой луны от принцессы пришло письмо. Нарихира раскрыл его. В нем было лишь следующее стихотворение:
      
        
          
Все больше старею я.
          
Все чаще думаю, что никогда,
          
Быть может, не свижусь с тобой…
        
      
      
Эти строки глубоко трогают мое сердце. Что же должен был почувствовать Нарихира, когда прочел их?
    
    
      
        
288. Я переписала в свою тетрадь стихотворение…
      
      
Я переписала в свою тетрадь стихотворение, которое показалось мне прекрасным, и вдруг, к несчастью, слышу, что его напевает простой слуга…
      
Какое огорчение!
    
    
      
        
289. Если служанка начнет расхваливать человека…
      
      
Если служанка начнет расхваливать человека благородного звания: «Ах, он такой милый, такой обходительный!» — тот сразу упадет в моих глазах. И наоборот, только выиграет, если служанка станет его бранить.
      
Сходным образом чрезмерные похвалы со стороны слуги могут повредить доброй славе дамы.
      
Да и к тому же когда такие люди примутся хвалить, то непременно ввернут какую-нибудь глупость.
    
    
      
        
290. Младших начальников Левого и Правого отрядов…
      
      
Младших начальников Левого и Правого отрядов дворцовой стражи прозвали «надсмотрщиками» и порядочно их побаиваются.
      
Совершая ночной обход, они вторгаются в покои придворных дам и заваливаются там спать.
      
Это отвратительно!
      
Вешают на церемониальный занавес свои холщовые штаны и длинную одежду, скрученную в безобразный узел… Неблагопристойный вид!
      
Впрочем, эта самая одежда падает красивыми складками, прикрывая ножны меча, когда начальники стражи проходят мимо по двору. Они выглядели бы совсем молодцами, если бы могли, подобно молодым куродо, всегда носить светло-зеленые одежды.
      
«Когда прощался он, еще был виден предрассветный месяц», — сказал кто-то в песне о молодом куродо.
    
    
      
        
291. Однажды вечером 
        [395]дайнагон Корэтика…
      
      
Однажды вечером дайнагон Корэтика стал почтительно докладывать императору о китайских классиках и, как всегда, задержался в покоях государя до поздней ночи.
      
Придворные дамы удалились одна за другой, чтобы прилечь где-нибудь за ширмами или занавесом и соснуть немного.
      
Я осталась в одиночестве бороться с одолевавшей меня дремотой.
      
Слышу, ночной страж возгласил:
      
— Час Быка, последняя четверть..!
      
«Уже светает», — сказала я про себя.
      
— О, если так, — заметил дайнагон, — вам, государь, незачем ложиться в постель.
      
Он даже и не помышлял о том, что надо идти спать.
      
«Вот горе! Что он говорит? — ужаснулась я. — Были бы здесь другие дамы, кроме меня, я бы уж как-нибудь ухитрилась незаметно прилечь на отдых».
      
Между тем государь вздремнул, прислонившись к колонне.
      
— Нет, вы только посмотрите на него! — воскликнул дайнагон. — На дворе утро, а он изволил опочить.
      
— В самом деле! — смеясь, вторила брату императрица. Но государь не слушал их.
      
Случилось так, что девушка, бывшая на побегушках у старшей служанки, поймала накануне петуха и спрятала у себя в клетушке.
      
«Утром отнесу своим в деревню», — думала она.
      
Но собака приметила петуха и погналась за ним. Петух взлетел на высокую полку под потолком галереи и пронзительным криком перебудил всех во дворце.
      
Государь тоже очнулся от сна:
      
— Что это? Как попал сюда петух?
      
Дайнагон Корэтика продекламировал в ответ стих из китайской поэмы:
      
        
          
Будит криком 
          [396]просвещенного монарха…
        
      
      
Великолепно! Даже у меня, скромной прислужницы, неискушенной в науках, глаза широко открылись от восторга. Дремоты как не бывало.
      
Император с императрицей тоже были восхищены.
      
— Цитата как нельзя более отвечает случаю, — говорили они.
      
В самом деле, такая находчивость поразительна!
      
На следующий вечер государыня удалилась в опочивальню императора. Посреди ночи я вышла в галерею позвать мою служанку.
      
Ко мне подошел дайнагон Корэтика.
      
— Вы идете к себе? Позвольте проводить вас.
      
Повесив церемониальный шлейф и китайскую накидку на ширмы, я пошла с ним.
      
В ярком сиянии луны ослепительно белел его кафтан. Шаровары были так длинны, что он наступал на них.
      
Иногда, схватив меня за рукав, он восклицал:
      
— Не упадите! — и осторожно вел дальше. По дороге дайнагон чудесно скандировал китайские стихи:
      
        
          
Путник идет вдаль 
          [397]при свете ущербной луны.
        
      
      
Я вновь была до глубины души взволнована. Это заставило дайнагона засмеяться:
      
— Легко же вас привести в восторг таким пустяком.
      
Но как я могла остаться равнодушной?
    
    
      
        
292. Однажды, когда я находилась в покоях принцессы Микусигэдоно…
      
      
Однажды, когда я находилась в покоях принцессы Микусигэдоно вместе с Мама̀, кормилицей ее брата епископа Рюэн, к веранде подошел какой-то человек.
      
— Со мной приключилась страшная беда, — слезливо заговорил он. — Кому здесь могу я поведать о своем горе?
      
— Ну, в чем дело? — осведомилась я.
      
— Отлучился я из дому ненадолго, а за это время сгорел дотла мой домишко. Сперва занялся сарай с сеном для императорских конюшен, а стоял он совсем рядом, за плетнем. Огонь-то и перекинулся на мой домик. Так полыхнуло, чуть моя жена в спальне не сгорела. А добро все пропало, ничего спасти не удалось… — тягуче жаловался он.
      
Мы все начали смеяться, и принцесса Микусигэдоно тоже.
      
Я тут же сочинила стихотворение:
      
        
          
Только ли спальню спалит?
          
Все подожжет без остатка
          
Солнце летнего дня:
          
Сеновал и реки синий вал…
          
Бегут огоньками побеги.
        
      
      
Бросив листок со стихами молодым фрейлинам, я попросила:
      
— Передайте ему!
      
Дамы с шумом и смехом сунули ему листок:
      
— Одна особа пожалела тебя, услышав, что ты погорел… Получи!
      
Проситель взял листок и уставился на него:
      
— Какая-то запись, не пойму! Сколько по ней мне причитается получить?
      
— А ты сперва прочти, — посоветовала одна из фрейлин.
      
— Как я могу? Я слеп на оба глаза.
      
— Покажи другим, а нам недосуг. Нас зовет императрица. Но о чем ты беспокоишься, скажи пожалуйста, получив такую замечательную бумагу?
      
Заливаясь смехом, мы отправились во дворец. Там мы рассказали обо всем императрице.
      
Этот человек, уж наверно, показал кому-нибудь листок со стихами. Можно вообразить, в какой он сейчас ярости!
      
Государыня, глядя на нас, тоже не могла удержаться от смеха:
      
— Ну, почему вы ведете себя так сумасбродно?
    
    
      
        
293. Один молодой человек лишился своей матери
      
      
Один молодой человек лишился своей матери. Его отец прежде очень любил сына, но с тех пор, как взял себе новую жену, по ее злобному наущению, совсем переменился к нему и даже не допускает в главные покои дома.
      
Лишь старая кормилица да родные покойной матери заботятся о том, чтобы он был пристойно одет.
      
В западном и восточном павильонах дома находятся красивые комнаты для гостей. Молодой человек живет в одной из них. Она богато убрана: есть в ней и ширмы, и сёдзи с картинами.
      
Во дворце к нему благосклонны. Люди говорят, что он исправен по службе. Сам император нередко зовет его и приглашает принять участие в концертах.
      
Но он вечно задумчив и печален, ничто для него не мило… В своем горе он предался самым пагубным страстям.
      
Есть у него младшая сестра, которую с беспримерной силой любит один из знатнейших сановников. Только ей рассказывает он о своих сердечных делах, и она для него в целом мире единственное утешение.
    
    
      
        
294. Некая придворная дама была в любовном союзе…
      
      
Некая придворная дама была в любовном союзе с сыном правителя провинции Тото̀ми. Услышав, что возлюбленный ее навещает другую фрейлину, служившую вместе с ней в одном дворце, она пришла в сильный гнев.
      
— «Я могу поклясться тебе головой своего отца! Все пустые сплетни. Я и во сне ее не видел», — уверял он меня. Что мне сказать ему? спрашивала дама своих, подруг.
      
Я сложила для нее следующее стихотворение:
      
        
          
Призови в свидетели богов
          
И отца — правителя Тотоми,
          
Там, где мост построен Хамана̀,
          
Но ужель, скажи мне, я поверю?
          
Ты к другой давно построил мост.
        
      
    
    
      
        
295. Однажды я беседовала с одним мужчиной…
      
      
Однажды я беседовала с одним мужчиной в доме, где мне следовало опасаться нескромных глаз.
      
Сердце мое тревожно билось.
      
— Отчего вы так взволнованы? — спросил он меня. Я ответила ему:
      
        
          
Как на «Заставе встреч»
          
Невидимо бьет источник
          
В «Колодце бегущей воды»,
          
Так сильно бьется сердце мое.
          
Вдруг люди найдут потаенный ключ?
        
      
    
    
      
        
296. — Правда ли, что вы собираетесь уехать?
      
      
— Правда ли, что вы собираетесь уехать в деревенскую глушь? — спросил меня кто-то. Вот что я сказала в ответ:
      
        
          
И в мыслях я не держу
          
Уйти в далекие горы,
          
Где вечно шепчет сосна.
          
Молва ли вам нашептала?
          
Привиделось ли со сна?
        
      
    
    
      
        
297. То, что ночью кажется лучше, чем днем
      
      
Блестящий глянец темно-пурпурных шелков.
      
Хлопок, собранный на поле.
      
Волосы дамы, красивыми волнами падающие на высокий лоб.
      
Звуки семиструнной цитры.
      
Люди уродливой наружности, которые в темноте производят приятное впечатление.
      
Голос кукушки.
      
Шум водопада.
    
    
      
        
298. То, что проигрывает при свете огня
      
      
Пурпурная парча. Цветы глициний. И вообще все вещи пурпурно-лиловых оттенков.
      
Багрянец теряет свой цвет лунной ночью.
    
    
      
        
299. То, что неприятно слушать
      
      
Когда люди с неприятным голосом громко разговаривают и смеются. Невольно думаешь, что они ведут себя бесцеремонно.
      
Когда заклинатель сонно бормочет молитвы.
      
Когда женщина разговаривает в то время, как чернит себе зубы.
      
Когда какой-нибудь скучный человек бормочет что-то с полным ртом.
      
Когда учатся играть на бамбуковой свирели.
    
    
      
        
300. Возле дома росли высокие сосны
      
      
Возле дома росли высокие сосны. Решетки ситоми были подняты с южной и восточной стороны, в главные покои лилась прохлада.
      
Там был поставлен церемониальный занавес высотой в четыре сяку, а перед ним положена круглая соломенная подушка. На ней сидел монах лет сорока, красивый собой и щеголевато одетый, в черной рясе и оплечье из тонкого шелка. Обмахиваясь веером цвета желтовато-алой гвоздики, он непрерывно читал заклинания — дхарани.
      
Видимо, кого-то в доме жестоко мучил злой демон.
      
В комнату на коленях вползла служанка, высокая и сильная, в светлом платье из шелка-сырца и длинных штанах. В нее-то и должен был переселиться злой дух.
      
Она села позади небольшого занавеса, отгораживающего часть комнаты. Повернувшись к девушке, монах протянул ей небольшой блестящий жезл и начал нараспев возглашать заклинания.
      
Собралось множество придворных дам, чтобы следить за ходом исцеления. Они пристально глядели на девушку. Вскоре ее начала бить дрожь, и она потеряла сознание. Все почувствовали священный ужас при виде того, как молитвы обретают все большую и большую силу.
      
В покои были допущены родные и близкие девушки. Исполненные благоговения, они все же были встревожены. «Как смутилась бы девушка, думали они, — будь она в памяти».
      
Сама она не страдает, это они знали, но все же терзались жалостью, слушая ее стенания, плач и вопли. Подруги служанки, полные сочувствия, сели возле нее и стали оправлять на ней одежду.
      
Тем временем больной женщине, из которой изгнали демона, стало заметно легче. Монах потребовал горячей воды. Юные прислужницы бегом принесли из глубины дома кувшинчик с горячей водой, тревожно поглядывая на больную. На них были легкие одежды и шлейфы нежных оттенков, сохранившие всю свою свежесть. Прелестные девушки!
      
Наконец, монах заставил демона просить о пощаде и отпустил его.
      
— О, я ведь думала, что сижу позади занавеса… Как же я очутилась перед ним на глазах у всех? Что случилось со мной? — в страхе и смущении восклицала молодая служанка.
      
Подавленная стыдом, она завесила лицо прядями длинных волос и хотела скрыться…
      
— Обожди! — остановил ее монах и, прочитав несколько заклинаний, спросил: — Ну, как теперь? Хорошо ли ты себя чувствуешь? — И он улыбнулся ей.
      
Но девушка все еще не могла оправиться от смущения.
      
— Я бы остался здесь еще, но наступает время вечерней молитвы.
      
И с этими словами монах хотел удалиться. Люди в доме пытались его удержать.
      
— Побудьте еще немного, — просили они, но монах слишком спешил.
      
Придворная дама, как видно, занимавшая высокое положение в этом доме, появилась возле опущенной шторы.
      
— Мы вам очень благодарны за ваше посещение, святой отец, — сказала она. — Наша больная была на краю гибели, но силою ваших молитв она теперь получила исцеление. Это великая радость для нас. Может быть, завтра вы найдете время вновь посетить нас?
      
— Боюсь, что демон этот очень упрям, — кратко ответил монах. — Надо не ослаблять бдительности. Я очень рад, что мои молитвы помогли.
      
И он удалился с таким торжественным видом, что можно было подумать, сам Будда вновь снизошел на землю…
    
    
      
        
301. Приятно иметь у себя на службе много юных пажей…
      
      
Приятно иметь у себя на службе много юных пажей с красивыми челками, юношей постарше, у которых уже растут бороды, но волосы еще на удивление прекрасны, и рыжих силачей для тяжелых работ, обросших волосами до того, что страх берет!
      
Как замечательно было бы с такой свитой все время посещать то один дворец, то другой, где тебя ждут, на тебя уповают! Согласишься даже в монахи пойти, лишь бы жить такой жизнью.
    
    
      
        
302. Сад возле обветшалого дома 
        [398]…
      
      
Сад возле обветшалого дома густо зарос полынью и сорными травами, но в ярком сиянии луны не сыщешь в нем ни одного темного уголка.
      
Луна глядит сквозь старую дощатую крышу. И всю ночь слышится тихий шум легкого ветра…
    
    
      
        
303. Как печальны долгие дожди пятой луны…
      
      
Как печальны долгие дожди пятой луны в старом саду, где пруд весь зарос душистым тростником, водяным рисом и затянут зеленой ряской. Сад вокруг него тоже однотонно зеленый.
      
Смотришь уныло на туманное небо — и на душе такая тоска!