1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
Чтобы выиграть время для сосредоточения армии и чтобы   обмануть восставших, Виктор Лорена вел с ними переговоры, явные и тайные.   Открыто он обещал амнистию, если восставшие сложат оружие. Тайно, через своих   агентов, торговался и давал понять, что не очень дорожит сохранением   существующего строя. Не скупился на коварные обещания, исполнять которые не   думал.      

Тайные агенты министерства старались внести раздор в среду   революционеров — и это им отчасти удалось.      

Министерство в Пальме решило предложить парламенту несколько   радикальных законопроектов. Это уменьшало шансы революции, потому что   успокаивало значительную часть недовольных и колеблющихся. В то же время Виктор   Лорена рассчитывал, что парламент, послушный ему, сумеет достаточно испортить   эти законопроекты. Хитрые буржуа, господствовавшие в парламенте, быстро поняли   истинную цену этого внезапного радикального законодательства и не сердились на   своего министра.      

Королева Ортруда видела, что Виктор Лорена лукавит. Это было   ей тягостно, особенно теперь, в дни восстания. Ортруда говорила, что надо   созвать национальный конвент с правами учредительного собрания. Она говорила:      

— Прочное успокоение возможно только в том случае, если   народ сам решит свою судьбу.      

Министерство не соглашалось. Виктор Лорена говорил королеве   Ортруде, что теперь главная задача власти только в том, чтобы усмирить   восстание. Королева Ортруда не имела возможности настаивать на своем, —   вызвать в смутное время министерский кризис она не решалась, да и никто в этом   парламенте не взял бы на себя поручения составить министерство, которое могло   бы созвать учредительное собрание. Но в разговорах с Виктором Лорена королева   Ортруда очень часто возвращалась к этой мысли, и потому первый министр стал   наконец опасаться, как бы королева не назначила внепарламентский кабинет из   людей не партийных, которые согласились бы слепо исполнять ее повеления.      

Виктор Лорена сказал однажды, принимая начальника тайной   полиции:      

— Королева Ортруда слишком уверена в том, что простой   народ ее любит и что он всегда будет стоять за нее. Дай Бог, чтобы она не   ошиблась в своей уверенности.      

Намек был понят. Тайная полиция была отлично выдрессирована   и знала свое дело превосходно. Было наскоро устроено бутафорское покушение на   королеву Ортруду. Казенный провокатор нашел дурака, семнадцатилетнего   мальчишку, фабричного рабочего, и внушил ему, что полезно совершить   манифестацию против монархии.      

Однажды вечером на открытие благотворительного базара в   пользу осиротелых солдатских семейств ждали королеву Ортруду. Дом городской   ратуши был ярко иллюминован и украшен национальными флагами. На улице толпились   любопытные, и мальчишки шныряли и возились в толпе. Когда у подъезда ратуши   остановилась коляска королевы Ортруды, молодой человек в черной блузе,   протолкавшись через толпу, выкрикивая какие-то мятежные слова, выхватил из   кармана маленький, плоский револьвер, которым снабдил его провокатор, и   выстрелил, целясь между лицом королевы Ортруды и спиною кучера. Произошло   смятение, на стрелявшего набросились, как водится, и стали было его бить, но   дюжие полицейские и жандармы окружили его и отвели в тюрьму.      

Чтобы он не проговорился, в ту же ночь в тюрьме он был   задушен, — по официальной версии, повесился.      

Произведено было множество арестов, и заварилось дело о   небывалом покушении на королеву Ортруду.      

Центральный комитет союза революционных партий заявил, что   покушение на убийство королевы Ортруды не входило в их планы. Многие открыто   обвиняли министерство в провокации. Министерство же воспользовалось этим   покушением и боязнью инсургентов, чтобы объявить столицу в осадном положении.      

Обвиняемых в заговоре против жизни царствующей королевы   предали военному суду. Военный суд постановил приговор, которого от него ждали.   Но королева Ортруда даровала жизнь приговоренным к смертной казни.      

Королеву Ортруду покушение не испугало. Едва только   развлекло. Она не верила в его серьезность. А если бы и убили, — разве   теперь смерть была бы ей страшна!      

Изменчивый принц Танкред, влюбившись в графиню Имогену   Мелладо, охладел к Альдонсе Жорис и бросил ее. Только прислал ей сколько-то   денег, — достаточно, чтобы это считалось хорошим приданным для деревенской   невесты. Бедная Альдонса вообразила, что ее милый не посещает ее потому, что   ушел к восставшим. Она слышала, что русские любят сражаться за чужие интересы,   о милом же своем думала она, что он, кажется, русский, из далекой, северной   холодной страны, где люди богаты, глупы, жестоки и великодушны.      

Альдонса бросила свою школу и пробралась на остров Кабреру.   Там она служила в революционном войске сестрою милосердия, как и многие другие   народные учительницы.      

Альдонса все порывалась попасть на передовые позиции — найти   бы своего милого. Она думала, что он, отважный, конечно, всегда там, где всего   опаснее. Устроить это, конечно, было не трудно. Ее послали, куда она хотела. В   одной стычке, неудачной для восставших, Альдонсу захватили солдаты принца   Танкреда.      

Был вечер. По дороге близ главной квартиры принца Танкреда   вели Альдонсу. Руки ее были зачем-то связаны и бедное платье изорвано. Солдаты   были угрюмы и молчаливы. Жесткие камни пыльной дороги и зной догорающего дня   томили Альдонсу.      

По дороге, поднимая столбы серо-багровой пыли, мчалось   навстречу конвою несколько всадников в пестрых, красивых мундирах. Солдаты   взяли ружья на караул. Альдонса подняла глаза. Ее милый, в блестящей одежде, в   каске с зелеными перьями, мчался мимо. Альдонса вскрикнула:      

— Мой милый, спаси меня!      

И бросилась было к нему. Но быстро промчались мимо кони, и   не взглянул на Альдонсу ее милый. Солдат грубо схватил Альдонсу за плечо.      

— Что ты кричишь! — злобно сказал он   Альдонсе. — Принц Танкред не помилует бунтовщицу. Видишь, он и смотреть на   тебя не хочет.      

— Принц Танкред! — с ужасом повторила Альдонса.      

В тот же вечер ее привели в дом, где сидели за длинным   столом три офицера — военно-полевой суд. Альдонса почти ничего не говорила, да   и офицерам было неинтересно тянуть допрос.      

Утром рано Альдонсу повесили.      

       

Торжество восставших было недолгое. Скоро между их вождями   начались раздоры, и это пагубно отражалось на ходе восстания.      

Были раздоры из-за тактики. Было личное соперничество   вождей. Даже из-за программы дальнейших действий ожесточенно спорили.      

Филиппо Меччио был слишком популярен, и это во многих   честолюбцах возбуждало ревнивую зависть. Опасались его диктатуры и всеми   способами старались ограничить его права главнокомандующего народным войском.      

Военные действия пошли бестолково. Начальники революционных   отрядов получали противоречивые приказания то от главнокомандующего Филиппа   Меччио, то от военного совета, то от главного штаба. Это их сбивало, конечно, и   они не знали, кого же слушаться.      

Начали замечать, что движения отрядов и намерения   инсургентов становятся раньше времени известными в штабе принца Танкреда.   Нападения, которые инсургенты хотели произвести внезапно, встречали отпор, как   раз там, где накануне еще разведчики не находили правительственных войск. Стало   очевидно, что в лагере инсургентов были изменники. Подозревали, что тайные   агенты министерства занимают даже высокие посты в штабе, но уличить не   удавалось никого.      

Все всех стали подозревать, и от этого дела пошли еще хуже.      

Наконец выяснилось, что и в стране революция не имеет   достаточной поддержки, что восстание начато раньше времени. Пролетариат   оказался слабым, разрозненным, плохо сорганизовавшимся. С каждым днем   увеличивалось в стране число желтых синдикатов из хозяев и   рабочих-штрейкбрехеров.      

 Глава пятьдесят шестая      

       

Правительственные войска сосредоточились наконец вблизи   главного республиканского лагеря. Солдатам было разъяснено, что перед ними   коварный внутренний враг, который дерзко посягает на целость государства и   желает заменить законную власть властью беззаконного произвола. Этот враг   убивает верных слуг правительства. Он припас ружья и пушки против верных,   храбрых солдат. Из-за этого внутреннего врага солдатам приходится нести труды и   подвергаться опасностям военного положения.      

Эти внушения озлобляли против инсургентов значительную часть   солдатской молодежи. Но все-таки несколько десятков солдат дезертировали в горы   к восставшим. Были и еще солдаты, готовые при удобном случае перейти на сторону   революции. При их содействии лагери правительственных войск почти каждый день   обильно снабжались мятежными воззваниями. На многих впечатлительных юношей,   особенно из тех, которые были пограмотнее, действовали слова прокламаций.      

Главный штаб, заметив это брожение умов, решил поскорее дать   битву мятежникам, — и вот однажды рано утром, когда из-за гор встало   солнце и зажгло в недосягаемых высях лазури оранжево-золотой дым, началась   решительная битва.      

Вожди инсургентов до последнего часа все еще надеялись на   то, что распропагандированная часть войска перейдет на их сторону. Но день   битвы не оправдал этих надежд, дисциплина оказалась сильнее убеждений, и с   самого же начала для опытного глаза было видно, что перевес на стороне армии   принца Танкреда.      

Правительственное войско охватило с трех сторон лагерь   революционеров, опиравшийся на труднопроходимый горный хребет. Открыли сильный   артиллерийский огонь по всем позициям инсургентов. Сильный, но   малодействительный. Снаряды плохо попадали, а попадавшие в цель плохо поражали,   потому что многие не разрывались. Войска были плохо обучены, командиры были   неопытны и неискусны, а материальная часть очень исправна была только на бумаге.      

Наконец принц Танкред послал солдат в атаку, прямо в лоб.   Солдатики полезли по склонам и уступам гор, и многие были убиты меткими   выстрелами таящегося в скалах противника. Наконец сошлись вплотную. Обе стороны   сражались — врукопашную — одинаково храбро и одинаково нелепо.      

Танкред бесцельно гарцевал на своем вороном коне по дорогам   около своего штаба, выслушивал донесения офицеров, посланных с поля битвы и   сумевших добраться до августейшего главнокомандующего, и отдавал уверенным и   повелительным тоном приказания, случайно дельные и случайно нелепые. Некоторые   из этих приказаний передавались по назначению; их исполняли кое-как или вовсе   не исполняли, и то и другое совсем случайно.      

Когда принц Танкред приближался к тем местам, где порою   ложились, взметая дымную пыль, снаряды неприятельских пушек, кто-нибудь из   приближенных говорил ему:      

— Ваше высочество, вы должны беречь вашу драгоценную   для государства жизнь.      

Принц Танкред притворялся огорченным, удалялся быстрою рысью   от опасных мест и говорил:      

— Делать нечего! Предоставим славу подвигов иным,   счастливейшим.      

Ему отвечали:      

— Вашему высочеству принадлежит слава победы над   врагами отечества.      

Опять та же цыганка встретилась утром Танкреду. Под горною   сосною стояла она, глаза ее дико блестели, худощавые щеки были смугло-ярки, и   ветер веял складки красной юбки у ее бронзово-темных, стройных ног. Увидев   Танкреда, она засмеялась громко и сказала:      

— Кого хочешь, того и победишь.      

Танкред бросил ей несколько золотых монет. Они легли в пыль,   а цыганка убежала.      

К концу дня революционное войско было разбито. Немногие   уцелевшие бежали в горы. Правительственные войска заняли позицию, усеянную   трупами отважных.      

Тем и кончилась революция. Парламент вотировал благодарность   принцу Танкреду за спасение отечества. Он возвратился в Пальму с великим и   шумным торжеством. Все население столицы вышло к нему навстречу. Только не было   королевы Ортруды. Затем начались беспощадные репрессии. Трусливый буржуа   жестоко мстил врагам за минуты своей слабости.      

Военные суды действовали быстро и безжалостно. Не прошло и   недели, как число повешенных и расстрелянных насчитывалось многими сотнями. На   жителей восставших местностей наложены были тяжелые контрибуции. Несколько   деревень было сожжено. Самоуправление коммун заменилось военно-административным   управлением.      

       

Филиппо Меччио скрылся в горах. Это омрачало радость принца   Танкреда.      

— Его необходимо взять живого или мертвого, —   настаивал он.      

Как в эти темные дни ненавидела Афра принца Танкреда! Как   больно разрывалось ее сердце между любовью к Филиппо Меччио, которого ищут,   чтобы осудить и убить, и любовью к королеве Ортруде, которая томилась здесь,   бессильная узница власти!      

Королева Ортруда спросила ее однажды:      

— Афра, ты знаешь, где скрывается доктор Филиппо   Меччио?      

— Знаю, — сказала Афра.      

С грустною нежностью сказала ей Ортруда:      

— Передай ему, что если его возьмут и приговорят… ну,   все равно, к чему бы ни приговорили, я намерена его помиловать. Моей бедной   власти достаточно будет для этого. Ты сможешь передать ему это?      

— Смогу, — отвечала Афра.      

Хотела благодарить, — и даже не могла. Только заплакала   молча. И, лаская, утешала ее Ортруда.      

Проходили дни и недели. Филиппо Меччио был еще неведомо где.   Остров Кабреру наводнили войсками, все берега острова стереглись тщательно, но   все-таки не были уверены в том, что Филиппо Меччио не сумеет бежать за границу.      

И вот наконец назначили за его поимку премию — двадцать   тысяч лир тому, кто доставит его живого. Как всегда в таких случаях, нашелся   предатель. Он проник к Филиппо Меччио под видом друга и потом открыл его   убежище врагам.      

Ночью дом в узкой, высокой долине меж гор, где скрывался   Филиппо Меччио, был окружен солдатами. Было тихо и темно. Горные низкорослые   пальмы молчали и слушали. В теплом, влажном воздухе рождались какие-то смутные   шорохи. Кто-то спал в этом доме, кто-то стерег чей-то покой, дремля на пороге   за входною дверью.      

Солдаты прятались за стволами деревьев, за кустами.   Предатель шепнул командиру роты:      

— Вот окно той комнаты, где сегодня спит Филиппо   Меччио.      

Капитан, пожилой человек с желтым, нервным лицом, с   громадными черными усами, сердито проворчал:      

— Какое мне дело до этого окна! Кончайте ваше дело, дон   Рамиро, если вы хотите его кончать.      

Предатель молча пожал плечами. Он подошел к окну. Прижался к   стене и постучался в стекло окна. Потом он легкою тенью скользнул в двери.   Приоткрылась узкая щель. Сказан пароль, — и предатель в доме.      

— Плохие вести, — шептал в доме предатель Филиппу   Меччио, — отряд войск идет сюда. Кто-то выдал. Надо бежать.      

— Куда? — спросил Филиппо Меччио.      

— Я проведу вас в безопасное место, — шептал   предатель.      

— Хорошо. Идем, — сказал Меччио.      

Вышли из дому. Было темно и странно. Чудилась чья-то злая,   чужая близость, шорохи возникали и гасли, и чуждые природе вмешивались в ночной   влажный воздух тусклые запахи.      

— Здесь кто-то есть? — тихо спросил Филиппо   Меччио.      

Предатель исчез куда-то. Блеснул на траве узкою полоскою   свет потайного фонаря. Чужой, насмешливый голос произнес:      

— Доктор Филиппо Меччио, вы арестованы.      

Филиппо Меччио схватился за револьвер и выстрелил, не   целясь. Какие-то темные фигуры замаячили вокруг. Быстрая схватка, возня на   месте. Острая боль в левой руке, точно от удара кинжалом. Чей-то сильный удар   выбил из рук Филиппо Меччио револьвер.      

       

— Сопротивление бесполезно, — тихо сказал тот же   насмешливый голос.      

Яркий свет факелов наполнил площадку перед домом.      

— Вы ранены? — спросил капитан.      

Кровь текла узкою струею по левому рукаву черного сюртука   Филиппо Меччио. Он взглянул на свою левую руку, улыбнулся и сказал спокойно:      

— Вы находите, капитан, что дальнейшее сопротивление   бесполезно? Я с вами совершенно согласен. Позвольте мне поздравить вас и ваших   доблестных товарищей с успехом этого ночного дела.      

Капитан досадливо отвернулся. Солдаты хмуро молчали. Кто-то   молодой сказал в стороне:      

— Солдаты делают, что им велят. Долг службы. Мы не   рассуждаем, а повинуемся.      

— Мы присягали королеве и конституции, — сурово   сказал капитан.      

Военный врач быстро и ловко перевязал рану Филиппа Меччио.   Рана оказалась неопасною.      

Филиппа Меччио отправили в Пальму. Таково было решительно   выраженное желание королевы. Принц Танкред хотел бы судить его на месте и   повесить немедля. Но Виктор Лорена не хотел давать принцу Танкреду слишком   многого и склонился перед волею королевы Ортруды. Как и всегда, впрочем:   королева Ортруда умела быть конституционною государынею и свое личное влияние   употребляла редко и осторожно. И всегда успешно.      

На пути Филиппа Меччио в Пальму не раз собирались толпы.   Слышались сочувственные возгласы.      

Конвойные солдаты угрюмо и сдержанно молчали. Глупые   солдаты! Они не очень-то гордились своею победою.      

Филиппа Меччио посадили, как водится, в тюрьму, за крепкие   затворы. С ним обращались хорошо и старались поместить его в наилучшие условия.   Но все-таки у него в каземате было скверно — затхлою сыростью веяло от стен;   узкое окно за решеткою высоко у потолка пропускало мало света. Где-то мышь   скреблась; капля за каплею падала в углу с сырого потолка; за дверью   надоедливо-гулко звучали тяжелые шаги часового, — и с противным ржавым   скрипом изредка открывалась железом окованная дверь.      

Кто-то пытался перестукиваться через стену, — но   Филиппо Меччио думал, что это — казенный шпион, и ничего не ответил. Долго и   настойчиво стучался назойливый сосед, — и наконец затих.      

Филиппо Меччио сидел, погруженный в свои думы. Не очень   верил он в переданное ему еще на воле Лансеолем, мальчишкою-контрабандистом,   обещание королевы, но не боялся и смерти. Тягостно было думать о крушении дела,   о гибели многих товарищей.      

Приходил к Филиппу Меччио следователь, хитрый, злой старик.   Старался лукавыми вопросами и лживыми сообщениями об уже сделанных признаниях   выведать что-нибудь о сообщниках, еще не обнаруженных. Филиппо Меччио был с ним   очень вежлив, но не говорил ни о ком.      

— Могу рассказывать только о себе, — не раз   решительно заявлял он. — Каждый пусть говорит за себя.      

Пускали к нему только трех лиц, кроме следователя. Прежде   всех пустили врача, который лечил его рану. Потом Афру. Милы были ему беседы с   нею и утешительны. Ведь и сильные люди нуждаются в утешении, как маленькие и   слабые. Потом стали допускать и адвоката.      

Предварительное следствие длилось недолго. Недолог был и   суд, — военный. Председатель суда, седой, суровый генерал с наружностью   замаринованного Дон-Кихота, вел допрос слишком по-военному, обрывал   бесцеремонно и свидетелей, и адвокатов и словно торопился куда-то. Его усердной   солдатской душе казалось, что дело уже предрешено и много разговаривать не к   чему.      

Во время допроса свидетелей Филиппо Меччио сказал несколько   презрительных слов о предателе.      

— Это к делу не относится, — резко прервал его   председатель.      

Филиппо Меччио был холодно вежлив с судьями и очень спокоен.      

— Храбрый человек, — сказал про него в   совещательной комнате председатель.      

Без долгих дум, — суд совещался семь минут, —   Филиппо Меччио был приговорен к смертной казни через расстреляние. Но суд   постановил просить королеву о смягчении участи осужденного и о замене казни   пожизненным заключением в крепости.      

Филиппо Меччио рассеянно слушал монотонное чтение приговора   и улыбался.      

Пока еще не было известно, что ответит королева Ортруда на   ходатайство суда, и эти немногие часы были наполнены страстною борьбою из-за   судьбы Филиппа Меччио. Принц Танкред, ликовавший при известии о поимке Филиппа   Меччио, был возмущен просьбою суда о помиловании его.      

— Нет, этого не будет! — гневно восклицал   он. — Министерство не должно допустить такого безумного поступка.      

Чтобы уничтожить впечатление этого неуместного, по мнению,   принца Танкреда, ходатайства, он требовал кассации приговора и передачи дела в   другой состав суда, более надежный. Генерала же, председательствовавшего в   суде, — говорил принц Танкред, — необходимо немедленно уволить в   отставку.      

Принц Танкред долго разговаривал об этом с Виктором Лорена.   Убеждал его требовать от королевы, во имя высших интересов отечества и во имя   блага народного, чтобы она отклонила ходатайство суда. Первый министр отвечал   неопределенно. Принц Танкред стал сердиться и угрожать, намекая на близость   переворота. Но Виктор Лорена не смутился. Он не верил в успех придворного   заговора.      

— Помилование — прерогатива короны, — спокойно ответил   он принцу. — Королева выслушает совет министра, но что бы затем ни было,   примет ли ее величество этот совет, отвергнет ли его, во всяком случае   министерство поступит неправильно, если уйдет в отставку из-за вопроса о личной   судьбе одного из осужденных судом.      

Принц Танкред досадливо и нетерпеливо говорил:      

— Неужели вы не сумеете внушить королеве, что   помилование этого разбойника только поощрит анархистов к покушениям?   Несомненно, что это помилование подвергнет опасности ее собственную жизнь. Еще   не забыто покушение на нее. Только твердость правительства спасет от повторения   таких злодейств.      

Виктор Лорена тонко улыбнулся. Сказал:      

— Наша всемилостивейшая государыня наследовала   доблестный дух своих предков. Опасности, грозящие ее жизни, не остановят ее от   исполнения того, что она сочтет своим долгом. Я надеюсь, что Бог оградит   королеву от второго покушения на ее драгоценную жизнь. Благородный характер   государыни побуждает ее верить заявлениям революционных партий, что преступник   послан не ими. Я даже боюсь, что государыня таит в себе такие мысли об этом   деле, которые ей слишком горько было бы поверить кому-нибудь. Проницательность   и мудрость королевы не избавляют ее иногда от ошибок суждения.      

Друзья принца Танкреда интриговали всячески против   помилования Филиппа Меччио. Но их бессильные попытки запугать королеву Ортруду   только презрение рождали в душе ее. А буржуазия требовала помилования Филиппа   Меччио, чтобы не обострять положения. Побежденный, он казался не страшным.      

Виктор Лорена принес королеве Ортруде приговор военного   суда. Она вопросительно посмотрела на министра. Он молчал. Она решительно   надписала на приговоре:      

       

«Дарую полное помилование доктору   Филиппу Меччио.      

Ортруда».      

       

Так же молча Виктор Лорена взял из рук королевы Ортруды   этот, столь обыкновенный с виду, лист бумаги, скрепил его своею подписью и   положил его на боковой столик, куда откладывались бумаги после доклада их   королеве.      

Когда Виктор Лорена встал, чтобы откланяться королеве   Ортруде, она сказала ему:      

— Дорогой господин Лорена, я хочу увидеть доктора   Филиппа Меччио и поговорить с ним. Мне кажется, что я могу услышать от него   много интересного. Надеюсь, вы не будете возражать?      

Виктор Лорена сказал:      

— Простите, ваше величество, я боюсь, что свидание   королевы с только что помилованным государственным преступником произведет на   общество недолжное впечатление.      

Королева Ортруда решительно сказала:      

— Я непременно хочу его увидеть. Если вы боитесь   недолжного впечатления, то мы устроим это втайне.      

— Да, государыня, если вам так будет угодно, —   сказал Виктор Лорена. — В этом случае вашему величеству особенно удобно   будет обойтись даже и без содействия господина Карла Реймерса, так что беседа,   которою вам угодно будет осчастливить доктора Филиппа Меччио, будет иметь   исключительно частный характер. Госпожа Афра Монигетти — невеста доктора   Филиппа Меччио. Она может, конечно, передать господину Меччио частное   приглашение вашего величества.      

— Я так и сделаю, — сказала королева Ортруда.      

       

В тот же день Афра передала Филиппу Меччио, что королева   Ортруда хочет видеть его, что королеве интересно побеседовать с ним и что   королева будет рада, если он найдет время для совершенно частной беседы с нею.   Содержание же этой беседы, каково бы оно ни было, не должно подлежать   оглашению.      

Филиппо Меччио внимательно выслушал Афру. Это приглашение   его не удивило. Он был достаточно опытный политик для того, чтобы уже ничему не   удивляться и всем, по возможности, пользоваться. Но он задумался. Нахмурился. В   уме складывались доводы за и против, а чувство гордого пролетария настойчиво говорило:      

«Не надо. Не ходи. Будь непримирим».      

Афра спросила его:      

— О чем же вы думаете, милый Филиппо? Ведь это свидание   вас ни к чему не может обязать.      

Филиппо Меччио улыбнулся и сказал:      

— Я стараюсь понять, зачем это понадобилось королеве   Ортруде.      

— Да, ей надо видеть вас, милый Филиппо, — тихо   сказала Афра.      

— А мне это не надо, — сказал Филиппо   Меччио. — О чем я буду говорить с главою враждебной нам власти? Пользы это   не принесет, а на партию произведет дурное впечатление.      

Афра возразила:      

— Партии нет дела до ваших частных встреч. И можете ли   вы вперед сказать, что не извлечете никакой пользы из этого свидания?      

— Правда, Афра, не могу, — сказал Филиппо   Меччио. — Положим, это аргумент довольно слабый. Но я подумаю. Я вижу, что   вам это будет приятно. И я рад буду сделать вам приятное, если это в моих силах   и не против интересов моего дела.      

Филиппо Меччио раздумывал недолго. Он ничего не сказал своим   друзьям, взял решение на свою ответственность. На другой же день Афра получила   от него ответ. Филиппо Меччио выразил согласие явиться к королеве, когда ей это   будет угодно.      

 Глава пятьдесят седьмая      

       

День, назначенный для свидания доктора Филиппа Меччио с   королевою Ортрудою, был ярко-багряным: вулкан на Драгонере дымился сильно в   этот день, и дым его виден был издалека. Небо смешало глубокую лазурь с   оранжевою пламенностью и казалось ликующим ярко и злорадно. Шумные волны,   пламенея, плескались на яркую желтизну прибрежных скал.      

Образ Светозарного весь день носился перед очарованными   зловещею красотою природы глазами королевы Ортруды. Взойдя на башню   королевского замка, она открыла грудь Светозарному и молила его о пламенной,   прекрасной смерти. Потом в подземный сошла Ортруда чертог Араминты и, погрузив   обнаженные ноги во тьму и холод вод подземного грота, молила духа гор о смерти,   о смерти огненной и прекрасной.      

Мысли и мечты о смерти весь день владели душою королевы   Ортруды. Теперь, после измены принца Танкреда, уже не боялась Ортруда смерти. В   иные минуты даже радостна была Ортруде мечта о смерти. В подземных чертогах   Араминты Ортруда казалась сама себе бестелесною тенью, блуждающею в мертвом   царстве. И с вершины своей одинокой башни она смотрела на мир, как на мир чужой   и далекий.      

Афра провела Филиппа Меччио через свою квартиру во дворце в   сад королевского замка. Они прошли над высоким берегом моря, где мглистая,   голубовато-желтая легко золотилась широкая даль, и спустились в прохладу   строгих, прямых аллей. Афра спросила:      

— Вам нравится здесь, в этом саду, Филиппо?      

Филиппо Меччио прямо и даже резко ответил, словно он готов   был к этому вопросу:      

— Нет, Афра, совсем не нравится.      

— Почему? — спросила Афра.      

Ее удивил этот неожиданный ответ. Филиппо Меччио отличался   всегда изысканным, тонким вкусом, любил природу, любил искусство и понимал его.   Афра смотрела на Филиппа Меччио с ожиданием. Он улыбнулся и сказал:      

— Будем благодарны природе и людям. Солнце здесь, как   везде, прекрасно, недоступно и справедливо, — и, как везде, цветы   благоухают. Это все хорошо. Только это. И все же не нравится мне здесь, хотя   здесь и солнце, и цветы, и на тонкий песок аллеи ложатся легкие следы милых ног   моей Афры.      

Афра спросила:      

— Почему же вам здесь не нравится, милый Филиппо?      

Филиппо Меччио отвечал:      

— Потому что в этом саду не орут и не возятся толпы   уличных сорванцов. Слишком скучно здесь, милая Афра, слишком тихо для   городского сада. Где нет детей, этих милых, вечно беспокойных, забавно-злых   зверенышей и чертенят, там плохо. Скупое, эгоистичное довольство греется там,   замкнувшись от света. Жестокие зубы его всегда готовы растерзать дерзкого нарушителя   его несправедливого, одинокого покоя.      

Афра тихо покачала головою и сказала.      

— Вы эстетику хотите подчинить соображениям моральной   природы. А разве эстетика должна подчиняться этике?      

— Между этими двумя сестрицами большая дружба, —   сказал Филиппо Меччио. — Кто обижает одну, тот заставляет плакать и   другую. Интимного искусства в наши дни нет и быть не может, как не должно быть   и закулисной, тайной политики.      

Афра сказала:      

— Высокое искусство — искусство для немногих.      

Филиппо Меччио возразил:      

— Нам-то что до этих немногих! Пусть они услаждаются   тепличным искусством, — мы идем с толпою. А самосознание толпы растет.   Толпа перестает быть чернью и превращается в народ. Вот потому искусство и   должно быть всенародным, как всенародною должна быть политика. Народ хочет быть   не только господином в политике, но и покровителем искусств.      

— Хочет, но может ли? — спросила Афра.      

Филиппо Меччио уверенно возразил:      

— Сможет. Кто хочет, тот и может. А самолюбивые жрецы   искусства должны знать, что искусство, которое не хочет быть всенародным,   вырождается. И этот сад почти совсем хорош, но чего ему недостает? Веселой   толпы, и чтобы подвыпивший в праздник рабочий сел под этою гордою пальмою,   обнимая свою краснощекую невесту, и чтобы городские мальчишки и девчонки вместе   со своими самострелами, аэропланами, куклами и мячиками внесли сюда немножко   беспорядка и много новой, вольной, своеобразной красоты. Впрочем, я готов   говорить на эту тему без конца, особенно с вами, Афра, а может быть, королева   уже нас ждет.      

— Королеве Ортруде понравилось бы то, что вы теперь   говорите, — сказала Афра.      

Филиппо Меччио невесело сказал:      

— Что ж! Знатным господам иногда нравятся плебейские   вольные речи. Это кажется им пикантно.      

Афра улыбнулась, сказала:      

— Я скажу королеве, что вы здесь.      

И ушла. Филиппо Меччио остался один в павильоне, где был   розовый полумрак, молчание таилось и прохлада. Нежно дрожало в воздухе что-то,   словно пел в вышине невидимый хор эфирными голосами. Где-то близко лепетала   влажная, брызгая, струя фонтана. Небо сквозь высокие окна мерцало оранжевым   сводом, бросая золотистые блики на глубокую зелень деревьев сада и на голубые   кисти агератумов.      

Филиппо Меччио задумался и не услышал легкого на песке аллеи   шелеста шагов королевы Ортруды и Афры. Они вошли в павильон обе, тихие, и   глубокий, золотой голос Афры назвал негромко его имя. Филиппо Меччио встал.   Афра представила его королеве и ушла.      

Королева Ортруда и Филиппо Меччио остались одни. Привычным   движением тонкой руки королева Ортруда указала Филиппу Меччио легкий белый стул   у окна и сама села недалеко. Было легкое замешательство. Ни Ортруда, ни Филиппо   Меччио не нашли сразу, что сказать, и молча смотрели друг на друга. Наконец   королева Ортруда сказала:      

— Я хотела вас видеть, господин Меччио, или, вернее,   слышать.      

Филиппо Меччио молча поклонился. Королева Ортруда   продолжала:      

— Я бы хотела услышать от вас, господин Меччио, что   побуждает вас действовать так непримиримо и так враждебно относиться к   современному строю. Я надеюсь, что вы будете со мною совершенно откровенны.      

Филиппо Меччио сказал с обычною своею уверенностью:      

— Мне легко будет оправдать надежду вашего   величества, — я никогда не говорю иначе как откровенно.      

Королева Ортруда улыбнулась и сказала:      

— Я вас слушаю, господин Меччио. Если вы будете   говорить мне так же откровенно, как вы говорите вашим обычным, восторженным   слушательницам, то и я, как любая из них, так же внимательно выслушаю вас.   Хотя, может быть, и не решусь аплодировать.      

Филиппо Меччио говорил долго. Сегодня он был особенно   красноречив, но хотя он и старался здесь отрешиться от приемов митингового   оратора, это ему плохо удавалось, и его пафос казался иногда излишним в этих   красивых стенах, расписанных легкими фресками, перед этою спокойно-внимательною   женщиною, привыкшею к бесстрастному обсуждению государственных вопросов.      

Наконец Филиппо Меччио замолчал. Королева Ортруда   задумалась. Спросила:      

— Вы хотите республики?      

Филиппо Меччио спокойно отвечал:      

— Да, государыня.      

Королева Ортруда спросила:      

— Разве для народа не все равно, какая форма правления   в государстве?      

И так же спокойно ответил Филиппо Меччио:      

— Не совсем все равно.      

Королева Ортруда говорила:      

— Мне кажется, что вы, господин Меччио, очень   ошибаетесь в самом основном. Вы соединяете социализм с республикою и с   революциею. Но ведь социализм есть результат чисто хозяйственных явлений.      

Филиппо Меччио сказал:      

— Мы сделаем из республики предисловие к   социалистическому строю.      

— Вы думаете, — спросила королева Ортруда, —   что завоевание республики может улучшить жизненное положение пролетариата?      

Филиппо Меччио отвечал:      

— Конечно, нет. Но республика даст более удобную почву   для завоевания социального строя, и вот почему.      

Филиппо Меччио аргументировал долго и остроумно. Королева   Ортруда выслушала его внимательно. Улыбнулась. Аргументы слабые, как и все   другие аргументы! Она сказала решительно:      

— А я вам все-таки говорю, господин Меччио, — не   учреждайте республики. Это ни к чему не приведет. Никакие написанные на бумаге   права не придадут силы слабому.      

Филиппо Меччио возразил:      

— Мы хотим повторить опыт, который в других странах   бывал иногда удачен. Богатые чужим опытом, мы постараемся избежать чужих   ошибок.      

Королева Ортруда сказала:      

— Вы знаете сами, господин Меччио, что во многих   случаях республика бывает только замаскированною монархиею.      

Филиппо Меччио спокойно ответил:      

— Мы позаботимся о том, чтобы этого не было.      

Королева Ортруда говорила:      

— В лучшем случае это будет рабская зависимость   немногих сильных, которые часто правы, от большинства слабых, которое почти   всегда ошибается.      

— Это все-таки лучше, — возразил Филиппо Меччио, —   чем рабская зависимость большинства, у которого свои интересы в единении масс,   от немногих, интерес которых в господстве над массами.      

— Интерес всякого человека в господстве, — сказала   королева Ортруда. — Но господствуют только сильные. Они и законы дают, и   права устанавливают. Только в силе — основание всякого права. Если великодушие   сильных наделит слабого правами, как он сможет этими правами воспользоваться?      

— Что же делать слабым? — спросил Филиппо Меччио.      

— Умирать, — тихо ответила королева Ортруда.      

Она помолчала немного и продолжала:      

— Я скоро умру. Престол мой будет праздным. Изберите   опять короля, человека, не рожденного царствовать, но достойного этой доли.   Изберите гения, поэта, — из иной, далекой страны, — хоть из Америки   или из России.      

Филиппо Меччио спокойно возразил:      

— Мы предпочтем республику.      

Долго еще они говорили. О разном. Королева Ортруда упомянула   имя Карла Реймерса. Филиппо Меччио спокойно сказал:      

— Карл Реймерс обманывает вас, государыня. Как и многие   другие.      

Чувство, похожее на мгновенный испуг, охватило королеву   Ортруду. Она спросила:      

— А вы знакомы с Карлом Реймерсом?      

— Да, мы с ним встречаемся иногда, — сказал   Филиппо Меччио.      

И многое рассказывал он о Карле Реймерсе. Из его холодных,   спокойных слов перед королевою Ортрудою открывалось холодное, расчетливое   честолюбие Карла Реймерса. Грустные глаза ее наполнились слезами. Она сказала:      

— В сущности, господин Меччио, вы не открыли мне ничего   такого, чего бы я не знала раньше. В некоторых случаях он меня обманывал, вы   говорите? А кто же не обманывал нас, царствующих? Так было во все времена.      

Смерть была в сердце королевы Ортруды, — улыбка на ее   лице.      

Филиппо Меччио был тронут задушевною грустью ее слов.   Королева Ортруда протянула ему руку и сказала:      

— Прощайте, господин Меччио. Я очень благодарна вам за   то искусство и за ту откровенность, с которыми вы изложили мне ваши мысли. Мы   враждуем внешне, как поставленные вы там и я здесь. Но, как люди, мы можем   смотреть друг на друга без злобы. И о вас я сохраню приятные воспоминания. Я   рада, что моя милая Афра любит вас. Возьмите от меня эту розу, — я знаю от   Афры, что вы любите цветы.      

Филиппо Меччио был очарован и тронут. Королева Ортруда   простилась с ним и ушла. Он один возвращался по вечереющим аллеям. Королевский   сад теперь казался ему прекрасным, и в просторах этого сада таилась для него   величавая, торжественная грусть.      

Филиппо Меччио не зашел к Афре. Он вышел на улицу, — и   вдруг его настроения переменились. Словно кто-то беспощадный вылил из его души,   как из широкой чаши, сладостный напиток очарования и заменил его холодною водою   трезвых мыслей.      

Пальмские улицы были веселы и шумны, как всегда. На широких   бульварах, нарядные и бедно одетые, все казались радостными. Уличные легкие   столики кафе были заняты смеющимися господами и щебечущими дамами. Никто не   думал о вулкане на далеком острове, о вулкане, дым которого делал небо   золотисто-синим. Никто не грустил об убитых. Никому не вспоминались пожары   далеких деревень, насилия над беззащитными, слезы и вопли жен и дев и лес   виселиц. Эти люди забыли свое вчера и не знали своего завтра.      

Филиппо Меччио почувствовал, как умирает в его душе   очарование сладких Ортрудиных улыбок. Он думал:      

«Между ними и нами слишком широкая разверзлась бездна, и   трупы погибших исчезли в ней бесследно. Нет мира между ними и нами и никогда не   будет. Если же они, в минуты сентиментального размягчения, заговорят о   примирении, — что ж! мы воспользуемся этим только для того, чтобы выиграть   время. А время за нас».      

В тот же вечер королева Ортруда пригласила Карла Реймерса.   То была их последняя беседа.      

— Я перестала вам верить, господин Реймерс, —   холодно сказала королева Ортруда.      

Отчаяние Карла Реймерса не тронуло Ортруду. Разлука была   решена.      

В сердце своем чувствовала королева Ортруда, что умерла ее   любовь к Карлу Реймерсу, — что и не было этой любви, что это был только   призрак любви. Все в жизни королевы Ортруды стало призрачно и мглисто, все   окуталось в облак дымный, все пеплом развеялось. И только в тихих чертогах   Араминты была прохлада, и утешающая тень, и голубая мечта о далекой, счастливой   Елисавете.      

 Глава пятьдесят восьмая      

       

Скоро нежная графиня Имогена Мелладо принцу Танкреду   наскучила. Письма его к Имогене с острова Кабреры были нежны, но кратки.   Вернувшись в Пальму, принц Танкред посещал Имогену все реже и наконец оставил   ее совсем.      

Имогена неутешно тосковала. Она все боялась чего-то и   плакала. Не смела никому открыть своего горя. Догадывалась, что отец знает. Но   он молчал и был печален, и это еще более угнетало Имогену.      

В это время внезапно вернулся из Парижа, взяв отпуск на два   месяца, жених Имогены, молодой Мануель Парладе-и-Ередиа. Он приехал раньше, чем   его ждали дома и у Мелладо.      

В Париже Мануель Парладе получил несколько безыменных писем   из Пальмы. В них сообщалось, в выражениях откровенных и грубых, что Имогена полюбила   принца Танкреда, что принц Танкред часто посещает ее и что об их связи уже   знает вся Пальма.      

Безыменные письма были делом ревнивой Маргариты. Она еще   надеялась так или иначе вернуть к себе принца Танкреда и думала, что Мануель   Парладе поспешит повенчаться с Имогеною и увезти ее в Париж.      

Мануель Парладе не поверил этим письмам ни на одну минуту и   с презрением бросил их в огонь. Да и как было им поверить! Письма от Имогены,   правда, приходили к нему не так часто, как в первое время после их разлуки, но все-таки   были нежны, как и раньше. Правда, очень кратки были иногда эти милые письма, но   Мануель Парладе объяснял это себе однообразием жизни Имогены в доме старого   отца. Не о чем писать, и не пишет. Да и сам Мануель Парладе не очень-то любил   писать письма. И некогда было, — так много, если не дел, то развлечений,   удовольствий, интересных встреч, светских вечеров и веселых ночей.      

Не поверил Мануель Парладе злым рассказам, но смутное   беспокойство все же торопило его на родину.      

В первый же день, полный нетерпеливого восторга, мечтая об   Имогене сладко и влюбленно, он поехал из Пальмы в замок маркиза Мелладо. Быстро   мчал его легкий автомобиль. Быстро проносящиеся мимо, полуприкрытые   пепельно-золотою дымкою виды широких морских прибрежий казались Мануелю Парладе   очаровательными. Безумное благоухание кружило ему голову и навевало сладостные   мечты. В шуме волн и в шелесте свежей листвы слышалось ему милое имя, а лазурь   небес, облеченная в золотистый багрянец, напоминала фиалковую синеву глаз   Имогены и смуглую багряность ее щек.      

Старый маркиз Альфонс Мелладо принял Мануеля Парладе   приветливо. Но он казался печальным и утомленным. Мануелю Парладе показалось,   что он сильно постарел за эти несколько месяцев, пока они не виделись.      

После нескольких минут обычного, незначительного разговора о   родных и друзьях, о последних новостях светской жизни в Париже и в Пальме, в   гостиную вошла Имогена. Маркиз Мелладо сейчас же поднялся со своего места.   Сказал:      

— Простите меня, дорогой Мануель. Я устал и плохо   чувствую себя сегодня. Позвольте оставить вас с Имогеною.      

Он ушел. Имогена проводила его грустным, боязливым взглядом   и робко подошла к Мануелю Парладе. Мануель Парладе, целуя руки Имогены,   говорил:      

— Как я рад, что опять вижу тебя, милая Имогена!      

Имогена принужденно улыбнулась.      

— Давно из Парижа? — спросила она.      

Мануелю Парладе показалось, что Имогена словно испугана   чем-то и очень смущена. С ловкостью благовоспитанного светского человека он   пытался привлечь ее непринужденною болтовнёю. Все более и более удивляла его   Имогена своею молчаливостью, бледностью, подавленными вздохами. И тем, что она   так похудела, даже немножко подурнела и оттого стала еще более милая. Мануелю   Парладе жаль было ее. И глаза у нее были с таким выражением, точно она недавно   много плакала. Наконец Мануель Парладе спросил ее тревожно:      

— Имогена, дорогая, что с тобою?      

— Со мною? Нет, ничего, — тихо ответила Имогена.      

Глаза опустила, отвернулась стыдливо. Тихо по зеленым   коротким травам ковра и по его рассыпанным алым розам подошла к рояли,   приподняла черную, блестящую над клавишами крышку и дрожащими смуглыми   пальчиками взяла несколько беглых аккордов. Потом стала перед роялью, как   виноватая, склонила голову и перебирала желтую ленту пояса. Улыбалась смущенно   и жалко, дышала прерывисто. Бросила ленту, прислонилась спиною к доске рояли и   руками делала маленькие, неловкие жесты. Сказать что-то хотела и не решалась.      

Мануель Парладе подошел к Имогене.      

— Что ты скрываешь от меня, милая Имогена? —   спросил он.      

Заглянул ласково и тревожно в ее фиалково-синие глаза,   опущенные опять к ровной мураве ковра. Имогена смущенно отвернулась. Ее лицо   покраснело, как у ребенка перед плачем.      

Мануель Парладе расспрашивал Имогену нежно и осторожно — что   с нею? что ее огорчает? любимая кукла сломалась? или его она разлюбила? Он   целовал ее тоненькие, смуглые, смешные ручонки, привыкшие к забавным детским   жестам. Имогена горько заплакала, по-детски громко, и вдруг все лицо ее стало   мокро от слез.      

— Милый Мануель, я недостойна вас! — горестно   воскликнула она.      

— Дорогая, милая Имогена, что вы говорите! — в   ужасе восклицал Мануель Парладе. — Или случилось с вами что-то страшное?      

Плача, говорила Имогена:      

— Я очень нехорошая. Я скрывала мою вину от вас. О,   какая нехорошая! Вот, я вам все расскажу.      

Горько плача, рассказала ему Имогена о своей измене, о   кратком своем счастии и о своем горе.      

— И вот оставил, бросил, забыл меня!      

Такими словами закончила Имогена свой простодушный рассказ.   С ужасом и с тоскою смотрела она на побледневшее лицо Мануеля,   надменно-прекрасное молодое лицо, на котором боролись гнев и отчаяние.      

— Ты мне изменила! — воскликнул Мануель   Парладе. — Ты обманула меня, Имогена!      

Имогена, рыдая, стала перед ним на колени. Восклицала:      

— Убейте меня, милый Мануель! Я не стою того, чтобы   жить на этом свете, чтобы смотреть на это солнце. Убейте меня и потом забудьте,   простите мне то горе, которое я вам причинила и будьте счастливы с другою,   более достойною вас.      

Тронутый слезами и мольбами бедной Имогены, Мануель Парладе   поднял ее, нежно обнял и утешил, как мог. Восклицал:      

— Бедная Имогена, ты не виновата. Не ты виновата. Я   отомщу ему за тебя!      

В мрачном отчаянии ушел Мануель Парладе от Имогены. Ему   казалось, что жизнь его разбита навеки, что счастие для него невозможно, что   гордое имя его предков покрыто неизгладимым позором.      

Опять быстро мчал его легкий автомобиль, резкими   металлическими вскриками сгоняя с дороги чумазых, черномазых ребятишек и   возвращающихся с работ грубо-крикливых, неприятно-хохочущих женщин и девушек в   белых грязных одеждах. Быстро проносившиеся мимо, полуприкрытые пепельно-золотою   дымкою виды широких морских прибрежий казались Мануелю Парладе страшными   картинами страны отверженной и проклятой. В безумном благоухании роз кружилась   его голова, и тоскою сжималось сердце. В шуме волн и в шелесте листвы слышались   ему слова укора и проклятий. Яркая лазурь небес, облеченная в золотистый   багрянец, распростирала над ним трепещущую, пламенную ярость.      

Гневная, торопливая решимость умереть быстро созрела в   Мануеле Парладе. Пусть злое солнце совершает свой ликующий в небесах путь, сея   на землю жгучие соблазны и распаляя кровь невинных, глупых девочек, —   Мануель Парладе уже не выйдет навстречу его смеющимся лучам!      

Он написал несколько писем родным и друзьям и уже готов был   умереть. Уже последние, предсмертные мысли бросили на его душу торжественный   свет великого успокоения. Не прощая жизни и не досадуя на нее, уже чувствовал   он холод в своей душе и покой и в последний раз, прощаясь, смотрел, как чужой,   на привычную обстановку кабинета, не жалея любимых с детства вещей.      

Но его мрачный вид и его суровое молчание заставили домашних   опасаться, что, потрясенный изменою невесты, он лишит себя жизни, — и за   Мануелем следили. Навязчивые и милые домашние враги, всегда мешающие гордым   намерениям!      

Графиня Изабелла Альбани, старшая сестра Мануеля Парладе,   вошла в его кабинет в то время, когда он заряжал свой револьвер.      

— Что ты делаешь, Мануель, безумный! — воскликнула   она и бросилась к нему.      

Мануель Парладе поспешно выстрелил себе в грудь. Рука его от   торопливости и смущения дрогнула.      

— Не мешай мне умереть! — воскликнул он, стреляя.      

Пуля пробила грудь слева от сердца, задела левое легкое, роя   в теле темный путь вверх и влево, засела сбоку, между ребрами, и, утративши всю   свою силу, уже не могла пробиться еще на сантиметр, чтобы выйти на свободу из   влажного, горячего плена. Мануель Парладе тяжело упал на руки подбежавшей   сестры и лишился сознания.      

Весть о несчастном случае с молодым Мануелем Парладе быстро   разнеслась по городу. Узнала об этом и бедная Имогена. Ей сказала утром   девушка, помогавшая ей одеваться. Острая боль пронизала сердце Имогены, и она   почувствовала вдруг, что опять любит Мануеля.      

В отчаянии бросилась Имогена к отцу. Она упала к ногам   седого старика, простодушно-детским, отдающимся движением простирала к нему   трепещущие руки, испуганная, горько презирающая себя и свою жизнь, и кричала:      

— Это я во всем виновата! Негодная, порочная, проклятая   я!      

Старый маркиз Альфонс Мелладо поднял Имогену и обнял ее.   Руки его дрожали, и слезы струились из мутных синих старческих глаз на изрытые   морщинами смуглые щеки и на седые усы. Он утешал Имогену нежно и горько бранил   ее. Его ласковые слова исторгали из ее фиалково-синих глаз потоки слез и стыдом   пронзали ее сердце, — его суровые укоры были радостны ей. Целуя дряхлые   отцовы руки, умоляла Имогена:      

— Накажи меня жестоко, меня, проклятую! Убей меня или   заточи меня в монастырь! В подземную темницу посади меня, где бы я не видела   света, голоса людского не услышала бы никогда! Но только теперь позволь мне   идти к Мануелю, молить, чтобы хоть на минуту пустили меня к моему милому. А не   пустят, — хоть постоять на улице у порога его дома, посмотреть на окна, за   которыми он лежит. И потом вернусь и возмездия буду ждать покорно. Старый   маркиз благословил Имогену и отпустил ее к Мануелю Парладе.      

 Глава пятьдесят девятая      

       

В тоске и в страхе стояла Имогена у дверей спальни Мануеля   Парладе. Графиня Изабелла Альбани укоризненно и ласково смотрела на Имогену. За   нежно любимого брата готова была бы графиня Изабелла острый нож вонзить в грудь   легкомысленной девочки, и повернуть нож в ране, и окровавленное тело бросить на   землю, и топтать его ногами. Но сердцем любящей женщины Изабелла так понимала   Имогену, так жалела ее, что сама охотно пошла к Мануелю просить его, чтобы он   простил Имогену.      

Имогена, горько плача, целовала ее руки и говорила:      

— Я знаю, что не стою того, чтобы вы пожалели меня, и   той милости не стою, о которой молю. Но вы все-таки будьте милосердны ко мне,   сжальтесь над бедною грешницею, дайте мне только взглянуть на него, только   взглянуть!      

Графиня Изабелла сказала Имогене ласково и строго:      

— Войдите, Имогена, но не волнуйте его ничем. Сегодня   вы останетесь с ним только недолго, — он еще совсем слаб. Держите себя   спокойно, не плачьте. Все идет хорошо. Не отчаивайтесь. Врачи говорят, что он   встанет, — но теперь ему вредно волноваться.      

Обрадованная Имогена лепетала:      

— Бог наградит вас за вашу доброту, милая Изабелла. Я   буду совсем тихая и сниму здесь мои сандалии, я войду к нему босая, и уйду   скоро, и плакать не стану.      

Тихо ступая легкими ногами по бездыханно-прекрасным розам   ковра, в полумраке прохладного покоя подошла Имогена к постели Мануеля Парладе   и тихо, тихо стала на колени у его ног. Глаз не поднимая, едва только смея   дышать, молитвенно сложивши руки, долго стояла на коленях Имогена. Услышала   тихий голос Мануеля.      

— Имогена! — едва слышно позвал он.      

Тогда приподняла голову и молящий сквозь ресницы устремила   взор на бледность его лица. Мануель Парладе лежал неподвижно и спокойно глядел   на нее. Тихо говорила Имогена:      

— Милый Мануель, это — я, Имогена. У ваших ног ваша   Имогена. Вам лучше сегодня? Правда, лучше, Мануель?      

— Да, — тихо ответил ей Мануель.      

Имогена осторожно подвигалась, не поднимаясь с колен, ближе   к его лицу и говорила:      

— Я дам вам пить, если вы хотите. Но вы, милый Мануель,   ничего не говорите, только покажите мне глазами, и я догадаюсь, пойму.      

— Я буду хорошо служить вам, — правда, — и вы   не гоните меня, пожалуйста, милый Мануель.      

Побледневшие губы Мануеля сложились в легкую улыбку. Его   правая рука, лежавшая сверх белого покрывала, сделала легкое движение к рукам   Имогены.      

— Милая, — тихо сказал он. — Глупенькая!   Только не плачь.      

— Я не буду плакать, — сказала Имогена и   заплакала. — Я не буду плакать, — повторила она плача, — это   только так, немножечко. Я сейчас перестану.      

— О чем же ты плачешь, глупая? — тихо спросил   Мануель.      

— Простите меня, — говорила Имогена. — Я   люблю вас, а не его. То был только сон. Злой сон, потому что вулкан на   Драгонере так странно и страшно дымился, и тонкий пепел плыл по ветру, и точно   недобрая вражья сила освободилась из глубоких недр земли и внушала людям злое.   Это был только сон, — и все то время, пока вас, милый Мануель, не было   здесь, было для меня, как одна долгая ночь, тревожная, багряно-красная ночь.   Ах, какой злой, тяжелый сон! — сказала Имогена, прижимаясь мокрою от слез   щекою к краю его постели.      

— А теперь моя Имогена проснулась? — спросил   Мануель.      

— Да, — сказала Имогена. — Солнце мое   восходит надо мною, и сон мой развеялся по ветру серым пеплом. И солнце мое   красное — вы, Мануель!      

Протянула к нему обнаженные, трепетно-тонкие руки и тихо   приникла пылающим лицом к белой прохладе его покрывала. Высокий узел черных кос   расплелся, его заколы с мягким стуком упали на ковер, и черные косы,   развиваясь, до полу свесились.      

Мануель Парладе видел легко вздрагивающие, худенькие, полудетские   плечи Имогены и смущенно успокоенные, полуприкрытые складками белого платья   стопы ее ног.      

       

Рана Мануеля Парладе, хотя и тяжелая, оказалась не опасною.   Скоро он встал. Имогена опять была счастлива, потому что Мануель простил ее   измену и был с нею ласков, как прежде.      

Мануель Парладе простил Имогене, но не принцу Танкреду. К   Танкреду он пылал ненавистью и жаждою мести. Решился вызвать принца на   поединок. Два старые друга семьи Парладе, генерал Гверчино и сенатор граф   Мальконти, согласились быть его секундантами. Они обратились к принцу Танкреду   с письмом, в котором сообщали, что господин Мануель Парладе-и-Ередиа считает   себя лично оскорбленным его королевским высочеством и что он поручил им быть   его представителями в этом деле чести, а потому они просят его королевское   высочество указать им тех лиц, с которыми они могли бы вступить в переговоры.      

Ответа пришлось ожидать недолго. На другой же день генерал   Гверчино получил письмо от одного из адъютантов принца Танкреда. В этом письме   по приказанию принца сообщалось, что исключительное положение принца-супруга не   позволяет его королевскому высочеству принять вызов на дуэль; притом же   поединки запрещены законами государства, и принц Танкред, в силу своего   высокого положения, не считает возможным подать такой пример неуважения к   повелениям закона.      

В городе быстро узнали и о вызове на поединок, посланном   Мануелем Парладе принцу-супругу, и об отказе принца Танкреда дать   удовлетворение оскорбленному. Это произвело впечатление громкого скандала.      

Та часть высшего общества, которая сохраняла гордую   независимость древних патрицианских родов, была оскорблена поступком принца   Танкреда. Здесь находили, что Мануель Парладе имел право послать вызов принцу,   и думали, что только монарх и его наследники по прямой линии могут уклониться   от вызова на поединок. Несколько надменных аристократов, принадлежавших к   тайной партии за принца Танкреда, вышли из этой партии; они говорили, что   человек, запятнавший свою честь отказом от поединка, недостоин носить корону   Соединенных Островов.      

Статьи оппозиционных газет наполнены были   беспощадно-язвительными сарказмами и выражениями негодования. «Святая   Простота», злой еженедельник политической и социальной сатиры, поместил ряд   карикатур и презрительных стихотворений. Песенка против Танкреда, помещенная в   этом еженедельнике, стала популярною и распевалась в кабачках и на бульварах.      

В газете Филиппа Меччио писали:      

«Исключительное положение не помешало высокопоставленному   господину оскорблять добрые нравы и нарушать мир честных семейств. Когда же   оскорбленный позвал его к ответу, чтобы с оружием в руках защитить свою честь,   тогда высокопоставленный ловелас, дрожа перед грозным призраком смерти,   вспоминает о своем высоком положении и о всех сопряженных с ним удобствах. Он   бежит и прячется под порфирою своей жены, которая все еще не решается выбросить   за дверь неверного супруга. Там, в убежище укромном и тихом, он чувствует себя   в безопасности».      

«Мы принадлежим к числу принципиальных противников   дуэли, — говорилось дальше в этой статье. — Всякий, кто признал, что   право выше силы, должен признать, что дуэль в современном демократическом   обществе никого ни в чем не может убедить и что она не способна восстановить   ничьей чести. Человек бесчестный таким и останется, он ли убьет, его ли убьют.   Мы только думаем, что господин, навлекший на себя гнев и презрение всей страны,   лучше сделает, если оставит навсегда пределы наших прекрасных Островов. Это   будет лучше и для нас, и для него самого. Можно подумать, что сама природа   возмущается его пребыванием среди нас и потому пробуждает дымный гнев нашего   старого, давно дремавшего мирно вулкана».      

В том же номере газеты была напечатана история любви принца   Танкреда и сельской учительницы Альдонсы Жорис, история, так мрачно   окончившаяся, но не смутившая Танкреда.      

Принц Танкред был в бешенстве. Он потребовал, чтобы Мануеля   Парладе судили за покушение на убийство члена царствующего дома. Но Виктор   Лорена не соглашался на это. Он говорил:      

— Конечно, дуэль запрещена законом, но институт дуэли   пользуется уважением общества. Суды нашего государства никогда не рассматривали   вызов на дуэль как покушение на убийство. Во всяком случае, не только вызов на   дуэль, но и приготовления к дуэли не наказуются по нашим законам: наказуемы   только убийство на дуэли и нанесение ран. Притом же от имени вашего высочества   дан был ответ вызвавшему. Хотя и отрицательный, он все же устраняет возможность   смотреть на вызов, как на попытку к убийству. Ведь с убийцами не разговаривают.      

 Глава шестидесятая      

       

Карл Реймерс почувствовал, что любит Ортруду верно и   навсегда и не может пережить разрыва. Ему стало страшно жить. Казалось, легкий   дым вулкана заволок перед ним облаком дымным все возможности жизни. Карл   Реймерс решился умереть.      

Как-то вдруг пришла к нему утешительная мысль о   самоубийстве. Как и у многих других, вместе с окончательным решением умереть   спокойствие осенило душу, и мелочи и смута жизни отошли.      

Предсмертные мысли Карла Реймерса носили чувствительный   характер. Он вспоминал о своей родине, о матери. О жене, маленькой, пугливой   креолке, умершей несколько лет тому назад. Рано утром он поехал на кладбище и   побыл недолго в склепе, где была ее могила и где было еще место и для него   самого.      

Последний свой день Карл Реймерс провел на людях, с друзьями   и со знакомыми. Разговаривал с ними весело, и разговоры были самые   обыкновенные, всегдашние. Так как никто еще не знал о его разрыве с королевою   Ортрудою, то все были особенно ласковы с ним, как с баловнем счастия.      

Тоска, угнездясь где-то под сердцем, весь этот день томила   Карла Реймерса, но он скрывал свою тоску. Весь город объехал, словно прощаясь.   Посетил многих. Обедал в ресторане в веселой компании адвокатов, инженеров,   банкиров и дам. Вина почти не пил. К вечеру простился со всеми и ушел. Его не   удерживали, — думали, что он идет к королеве Ортруде, и, не завидуя,   радовались втайне его счастию, — великодушные друзья!      

Улицы Пальмы были шумны, как всегда. Легкий дым далекого   вулкана бросал на их перспективы золотисто-серую, нежную дымку.      

Карл Реймерс остался один. Уже быстро темнело. Он вышел на   приморский бульвар. Море веяло в его лицо теплым дыханием. Скамья под тонкою   пальмою напоминала ему о чем-то. Он сел. Призадумался.      

Прошло с полчаса. Какой-то резкий звук, примчавшись   издалека, разбудил Карла Реймерса. Он быстро огляделся вокруг. Почти никого не   было вблизи. Только на скамейке, шагов за двадцать от него, сидели, весело и   тихо болтая и тихонько смеясь, двое — студент в широкой шляпе и девушка в   черной косынке — влюбленная парочка. Да еще подальше полуголый нищий   примостился на скамейке и спал.      

Карл Реймерс простым, спокойным движением вынул из бокового   кармана маленький, красивый, как игрушка, револьвер, поднес его к виску и   выстрелил.      

Звук выстрела привлек прохожих. Собралась толпа. Карл   Реймерс был уже мертв.      

В городе говорили много о причинах этой внезапной смерти.   Друзья принца Танкреда сделали из этого события предлог для ожесточенных   нападок на королеву Ортруду.      

Им отвечали напоминанием о покинутой принцем графине Имогене   Мелладо и о повешенной Альдонсе Жорис.      

Врачи, конечно, удостоверили, что Карл Реймерс застрелился в   припадке внезапного умоисступления. Хоронили его торжественно. Знаменитый   публицист произнес на его могиле прочувствованную речь. Знаменитый поэт   прочитал превосходное стихотворение, и оно произвело потрясающее впечатление на   присутствовавших. Было много девушек, принесших цветы. Смерть из-за любви   всегда волнует молодое воображение.      

       

Через несколько дней после похорон Карла Реймерса королева   Ортруда облеклась в глубокий траур, чтобы посетить его могилу.      

Как всегда, Ортруда прошла через подземные чертоги Араминты.   Она была одна. На улице она опустила на лицо густую черную вуаль. Взяла наемный   экипаж до кладбища.      

Тоскуя, вошла она в каменные ворота. Тоскуя, шла среди   могил.      

Аллея кладбища мирною своею тишиною отвеивала грусть Ортруды.   Какая успокоенность там, в земле!      

Ортруда нашла кладбищенскую контору. На скамье у входа в дом   сидели, разговаривая, несколько сторожей с галунами на воротнике и на рукавах.   Они встали, увидевши подходящую к ним нарядную в черном даму. Ортруда сказала:      

— Покажите мне могилу Карла Реймерса.      

— Я знаю, — сказал угрюмый старик. — Это в   моем участке. Недавно хоронили. Как же, знаю!      

Взял ключи, повел Ортруду. Бормотал:      

— Рядом с женой положили. Не очень-то он долго о жене   сокрушался. Королеве Ортруде приглянулся. Да королева его разлюбила. Не вынес,   бедняга, застрелился. Много на его могилу дам ходит. Цветы носят. Нужны ему   цветы!      

Скрипел, пересыпался сухой песок под ногами Ортруды,   скрипела, сухо пересыпаясь в ее ушах, старческая воркотня. Ах, сказка города —   любовь королевы Ортруды! Сказка, чтобы рассказать с полуулыбкою, легкая,   забвенная сказка — вся жизнь королевы Ортруды! Пройдет легким дымом, словно   только приснилась кому-то, — синеокой, далекой, счастливой Елисавете.      

Прямы, расчищены дорожки. Цветы у могил. Кирпичные склепы,   как нарядные дачки, в зелени прячутся. У них узкие окна, у них железные двери,   над железными дверьми благочестивые надписи из святой книги, да имена,   полузабытые близкими; за дверьми мрак и молчание.      

Остановился старый, сказал:      

— Здесь. Шли, шли, да и пришли.      

У входа в склеп Карла Реймерса цвели красные цветки   кошенильного кактуса — красные, как только что пролитые капли благородной   крови. Ортруда цветок сорвала, палец уколола, — капля крови на белом   пальце красная выступила. Маленькая капелька крови за всю его любовь, за всю   кровь его!      

Старик долго гремел ключами и ворчал тихонько что-то.   Наконец он подобрал ключ и открыл дверь. Сказал Ортруде:      

— Войдите. Осторожнее — дверь низкая. Пять ступенек   вниз. Я тут близко побуду, подожду.      

Ортруда одна спустилась в прохладно-влажный сумрак   склепа, — и холодны были ступени.      

Две каменные плиты рядом. Одна засыпана свежими цветами.   Золотые буквы сложились в его имя, из-за цветов едва видны.      

Долго стояла, безмолвно тоскуя, Ортруда над гробницею Карла   Реймерса. Она вспоминала о своей любви, об его любви. Казалось ей, что   проклятие чье-то тяготело над этою любовью.      

Те радости и утехи жизни, которые Танкред брал шутя, отчего   она не могла брать с такою же безмятежною легкостью?      

И за что она отвергла его, осудила? Так поспешно осудила,   словно спеша, уйти от него. Куда уйти? К кому, к чему?      

Его честолюбие? Его интриги? Перед бледным ликом смерти, под   черным покровом печали, как все это казалось ей теперь ничтожным! И думала она:      

«У Карла Реймерса была нежная и гордая душа. На высоту хотел   взойти он, чтобы оттуда господином и победителем смотреть на широко синеющие   дали жизни и мечтать о прекрасном и высоком, недоступном вовеки. Но не хотел,   он скупо и мелочно торговаться с жизнью. Когда она его обманула, когда она   посмеялась над ним, он спокойно и гордо ушел».      

Шептала Ортруда:      

— Прости меня, как я тебя прощаю.      

Стала на колени, склонилась к его могильной плите, заплакала   и шептала:      

— До свидания в лучшем мире.      

Слезы падали на холод камня. И, как этот камень могильный,   холодна и спокойна была душа Ортруды.      

Опустивши черную вуаль на лицо, Ортруда вышла на аллею   кладбища. Ясно было вокруг и тихо. Синевато-золотая вечерняя грусть смиряла   душу.      

Старик, бренча ключами, из-за могил подошел к Ортруде.   Бормотал:      

— Долго ждал, а все-таки дождался. Да мне что ж! Я все   равно при деле, — посмотрю, поправлю. Я не заглядываю в дверь, как другие.      

Ортруда молча положила старику в руку золотую монету и пошла   к воротам.      

Спокойная и холодная, возвращалась домой Ортруда.      

Старик долго смотрел вслед за нею. Смотрел на золотую   монету, качал головою и думал:      

«Должно быть, это сама королева Ортруда. Приходила   поплакать, помолиться, побыть с милым».      

Он поплелся домой, тряся дряхлою головою.      

Сидя опять на скамье со своими товарищами, он долго бормотал   что-то невнятное. Лицо его было желто и строго. Молодой могильщик сказал:      

— Скучно что-то стало! Хоть бы ты, старина Хозе,   рассказал нам про старые годы.      

— Старина Хозе! — ворчливо ответил старик. —   Хозе, ты думаешь, простой человек? Хозе служил самой королеве Ортруде, отворял   ей двери опочивальни.      

Молодые люди смеялись. Но старик сказал строго:      

— Над старым Хозе не надо смеяться. Старый Хозе умрет   сегодня. Старый Хозе знает больше, чем надо.      

Перестали смеяться и смотрели на старого с удивлением.   Старик, тяжело шаркая подошвами пыльных башмаков, пошел в свою каморку. Там он   положил золотую монету к ногам деревянной Мадонны в белом кисейном платье.      

— Старый Хозе служил самой королеве Ортруде, —   тихо говорил он Мадонне. — Сама милостивая королева Ортруда подарила   старому Хозе золотую монету. Моли Господа Бога, пресвятая Дева, за грешную душу   королевы нашей Ортруды.      

Изнемогая от сладкого восторга, чувствуя, как вся сила   оставляет его, старый Хозе склонился на пол к ногам деревянной Мадонны в белом   кисейном платье, вздохнул глубоко и радостно, как засыпающий тихо   ребенок, — и умер.      

Говорили потом суеверные могильщики:      

— Старый Хозе был праведник. Прекрасная дама в трауре   приходила возвестить час его смерти.      

 Глава шестьдесят первая      

       

После смерти Карла Реймерса мысли о смерти стали привычными   Ортруде. Часто останавливалась королева Ортруда перед портретом белого короля и   всматривалась в изменившееся, словно покрывшееся серым пеплом из далекого   вулкана лицо убитого мальчика.      

Спокойно думала Ортруда:      

«Умру. Умру и я».      

И не могла жалеть умершего.      

Темная страстность томила ее, словно внушенная дымною   страстностью старого вулкана.      

Полюбила Астольфа. И эта любовь представлялась ей почему-то   как еще одна ступень к смерти.      

Кратким сновидением мелькнули дни ее любви к Астольфу — и   погасли.      

И к Танкреду не было той острой, злой ненависти, как прежде.      

Светозарному молилась все чаще в эти дни Ортруда, — то   на высокой башне гордого замка, то на широком морском берегу.      

       

На краткие минуты отвеяло легким ветром дымный полог от   Островов, где томилась королева Ортруда, — и стали ясны для нее опять   впечатления тихого бытия.      

В ясный час предвечерний, надевши белый простой наряд, вышла   Ортруда на морской берег. Она села на невысокую мраморную скамью у морских   волн. Склонилась просто и спокойно, к легким стопам стройных ног опустила   обнаженные руки, такая гибкая, такая милая, как нимфа тихих вод, случайно   принявшая тяжелый человеческий облик. Сняла свои сандалии и пошла вдоль берега.   Мелкий песок, согревающий нежно, пересыпался, слегка вдавливаясь под тихими   стопами ее легких ног.      

Случайно и принц Танкред вышел один в этот час на берег. Они   встретились. И были оба смущены.      

Ортруда сказала кротко, как давно уже не говорила она с   Танкредом:      

— Я скоро умру. Может быть, меня убьют. Может быть… ах,   да мало ли как смерть приходит!      

— Ортруда, — начал Танкред.      

Ортруда остановила его повелительным движением руки и   продолжала:      

— Тогда у вас, принц Танкред, будут большие шансы на   корону моих милых Островов. Но подумайте много, прежде чем принять эту корону.   Надеть корону легче, чем носить ее. Она очень тяжелая, принц Танкред. У вас   обширные замыслы. Время покажет вам, что было в них суетного и ложного.      

Принц Танкред жестоко смутился. В его голове заметались   пугливые, короткие мысли:      

«Кто проболтался? кто выдал? кто мог это сделать? кому это   могло быть выгодно?»      

Он сказал с нескрываемым волнением:      

— Милая моя Ортруда, отгоните от себя эти мрачные   мысли. Я виноват перед вами, правда. Я знаю, что недостоин вас. Но годы   проходят, время охлаждает безумный пыл необузданной страстности. Клянусь вам, я   исправлюсь.      

Тихо и просто спросила Ортруда:      

— Зачем это вам?      

Танкред воскликнул:      

— Клянусь вам, Ортруда! Спасением моей души клянусь,   что я буду вам верен.      

Ортруда молчала. Загадочно улыбалась. Смотрела на Танкреда с   неизъяснимым, волнующим его выражением.      

— Ортруда, — страстно говорил Танкред, —   будем опять любить друг друга нежною, умудренною любовью, будем опять кроткими   и милыми, как дружно играющие дети, в забвении жизненной суеты и прозы.      

Он целовал тонкие руки Ортруды. Она молчала и не отнимала от   его губ своих рук, — и они казались усталыми и робкими, — бедные руки   рано утомленной жизнью королевы! И нежно обнимал ее Танкред и уговаривал долго   и нежно.      

Ах, эти слова, столько раз повторенные!      

Улыбнулась Ортруда, так печально, так нежно, как умирающая   улыбается в ясном небе, догорая, заря. Спросила Танкреда:      

— Вы так хотите, милый Танкред?      

— О, милая Ортруда, — воскликнул Танкред, —   хочу ли я счастия, жизни, солнца, хочу ли я вашей улыбки, Ортруда!      

— Хорошо, — сказала Ортруда, — будем нежны   друг к другу во что бы то ни стало. Перед лицом жизни и под холодным взором   смерти будем нежны и кротки. Для каждого из нас когда-нибудь наступит ночь,   когда наши мертвые придут к нам.      

— Что вы говорите, Ортруда? — спросил Танкред.      

Не понимал ее слов, ее настроения, ее внезапной мягкости.   Тяжким было ему бремя притворства. Ортруда смотрела на него спокойно и нежно и   говорила тихо:      

— Будем нежны, будем божественно-незлобны. Наш земной   удел — измена.      

Не понимал ее Танкред, — но он знал слова, — так   много слов очаровательных и нежных. Он говорил:      

— Верность, Ортруда, клянусь вам, верность в измене. Мы   изменяем, потому что очаровываемся призраками давних переживаний, но мы всегда   верны, потому что связаны цепью пережитых жизней.      

Ортруда улыбнулась. Глаза ее были печальны и кротки. Она   говорила тихо и медленно:      

— Мы неверны, как дети, и невинны, как боги, как это   небо, как эти волны. Подобна стихиям душа человека, изменчивая и чистая,   сотканная из стихий, всегда невинных.      

— О, я понимаю вас, Ортруда! — притворно-искренним   голосом воскликнул Танкред.      

— Не знаю, понимаете ли вы меня теперь, — сказала   Ортруда. — Надеюсь, Танкред, что вы поймете меня когда-нибудь. А теперь   для вас, для вас, Танкред, у этих дивных волн, с этими смеющимися волнами, под   этим ликующим солнцем, зажженная его золотыми лучами, среди зеленеющей лазури   волн и голубой лазури неба я спляшу танец зыбкой изменчивости и сладкого   забвения.      

С этими словами Ортруда подошла к той же мраморной скамье у   морских волн. Она сняла с себя свои одежды и положила их на скамью. Посмотрела,   любуясь нежно, на свое тело и пошла нагая по мелкому песку к берегу. Когда   первая волна плеснулась об ее стройные ноги, Ортруда остановилась, и   засмеялась, и начала легкую пляску. Она плясала у воды, — то отбегала от   волны, то опять бежала за волною. Она плясала и хлопала мерно ладонь ладонью   маленьких рук. Волны плескались о ее тонкие милые ноги, холодные волны,   равнодушные к бедной земной красоте, и одной только покорные высокой Очаровательнице,   грустными очами вздымающей грудь океанов. И был еле видим уже занесенный над   миром серп Очаровательницы, — а солнце еще ликовало, склоняясь устало и   томно к черте темно-синей, к вечному кольцу роковому.      

В это время тихо и плавно, как легкое полуденное явление из   мира призрачного бытия, из-за розовато-серого утеса выплыл розовый на ясном   свете солнечном парус — и показалась рыбачья легкая лодка. В ней сидели двое   юношей и мальчик. Они засмотрелись на милую плясунью, играющую с волнами.   Залюбовались стройностью ее обнаженного тела. Смеялись радостно и звонко.   Рукоплескали, радуясь солнцу, волнам, и зыбкой, милой пляске, и легкости   прелестных ног.      

Налетел порыв внезапного ветра. Склонился бело-розовый   парус. Край лодки черпнул воду.      

Лодка опрокинулась.      

Перестала плясать Ортруда. Стояла на песке прибрежном и в   ужасе смотрела на хлопающий по волнам парус, на людей, которые бились в волнах,   пытаясь плыть к берегу, и на далекую ладью, которая уже спешила им на помощь.      

— О, — сказала Ортруда, — несчастная какая стала   теперь я! И смех мой губит.      

— Не плачьте, Ортруда, — сказал Танкред, —   людей спасут.      

Людей спасли. Но не утешилась королева Ортруда.      

И опять надвинулся мрачный, дымный полог, и легкий пепел   закружился на берегу.      

 Глава шестьдесят вторая      

       

Вскоре после этого кардинал, архиепископ Пальский, монсиньор   Фернандо Валенцуела-Пуельма, обратился к королеве Ортруде с просьбою о приеме:   он имел надобность переговорить с нею о весьма значительных предметах. День   приема был немедленно назначен Ортрудою.      

Это посещение кардинала было решено в кружке заговорщиков за   принца Танкреда. Люди, замышлявшие свергнуть с престола королеву Ортруду,   находили полезным, чтобы потом можно было говорить:      

— Королеву Ортруду предупреждали, что ее поведение   вызывает неудовольствие в народе. Она была глуха к добрым советам, и вот она   пожинает, что посеяла.      

Посещение кардинала было неприятно королеве Ортруде. Она не   любила этого лукавого старика. Но она приняла его любезно, как и подобало его   высокому положению в церкви. Королева Ортруда сразу поняла по выражению лица   кардинала, что он скажет ей что-то неприятное. Таким неискренним и напряженным   было выражение румяного лица этого князя церкви, тучное тело которого   свидетельствовало о его любви к благам жизни. Хитрая, притворно-льстивая улыбка   змеилась на чувственно-алых губах кардинала. Голос у него был тихий,   змеино-вкрадчивый. Так крокодил ласково и тихо говорил бы, если бы ему надо   было словами улещать свои жертвы, прежде чем полакомиться ими. Острый взор   блестящих глаз сверкал порою из-за полуопущенных ресниц. Кардинал говорил:      

— Бог изменяет течение времен. Предкам вашего   величества церковь говорила от лица всемогущего Бога.      

Кардинал сделал значительную паузу, и королева Ортруда   спросила:      

— А вы, ваше преосвященство?      

— Конечно, и я также, — ответил кардинал, —   но я прибавлю к моим представлениям вашему величеству и новый аргумент.      

— Какой? — спросила королева Ортруда очень тихо и   спокойно.      

В ее улыбающихся устах краткость этого вопроса,   произнесенного небесно звучащим голосом, не казалась нелюбезною. Кардинал   говорил:      

— Народ, наш добрый и благочестивый народ, недоволен   некоторыми прискорбными вольностями в поведении вашего величества.      

— Да? Неужели? — спросила королева Ортруда.   Легкая, очаровательно-любезная улыбка смягчила слегка насмешливый тон ее слов.   Кардинал продолжал:      

— Говорят в народе, что эти вольности, — простите,   государыня, — оскорбляют добрые нравы.      

Королева Ортруда спокойно сказала:      

— Я вижу, что вы хотите говорить со мною о   нравственности.      

— Да, — сказал кардинал, слегка наклоняя   голову. — И я льщу себя надеждою, что ваше величество послушаетесь голоса   святой матери нашей, церкви.      

Королева Ортруда холодно спросила:      

— Вы хотите, чтобы я послушалась голоса церкви в том,   что относится к моему поведению? И чтобы я признала, что поступаю дурно?      

Удивление и неудовольствие слышались в звуке ее голоса.   Кардинал ответил:      

— Да, государыня. Ваши поступки, к сожалению, бывают   иногда столь смелы, что переходят уже в область запрещенного правилами доброй   нравственности.      

— Например? — спросила Ортруда.      

Лицо ее было спокойно, и уже улыбки не было на ее губах.   Кардинал помолчал немного и с легкою запинкою заговорил:      

— Верующих смущает, государыня, ваша близость с Афрою   Монигетти. Дочь открытого врага и хулителя святой церкви Христовой, она унаследовала   его ненависть к христианству. Говорят, что она, несмотря на свою молодость,   оказывает дурное влияние на ваше величество и обучает вас нечестивому ритуалу.      

Королева Ортруда сказала просто и спокойно:      

— Я люблю Афру.      

— Это очень жаль, — говорил кардинал. — В   интересах церкви и государства и в ваших собственных интересах вашему   величеству было бы лучше расстаться с этою прекрасною аморалисткою, и   расстаться как можно скорее.      

— Зачем? — гневно спросила королева Ортруда.      

Кардинал торжественным голосом ответил:      

— Чтобы не навлекать на себя праведного гнева Господня.   Пути Господни неисповедимы, но и слабый разум человеческий, просветленный   благочестием и верою, различает иногда признаки Божьего гнева и Божией милости.   Неплодие женщин бывает иногда указанием на немилость Всевышнего. Народ ропщет,   что все еще нет наследника престола.      

Презрительная улыбка легла на алые губы королевы Ортруды.   Холодно глядя прямо навстречу острому блеску глаз кардинала, она спросила:      

— Что еще хотите вы поставить мне в упрек?      

Кардинал говорил:      

— Верующие смущены также и основанием   учебно-воспитательного заведения, названного Лакониумом, где все проникнуто   языческим духом и где нагие отроки и девы, как говорят, воспитываются вместе до   такого возраста, когда эта откровенная близость может быть уже опасною для их   нравственности. Говорят и о многом другом.      

— А именно? — холодно спросила королева Ортруда.      

Придавши лицу выражение смущения и неловкости, выражение,   вовсе не идущее к его благодушной, румяной сытости, кардинал говорил, понижая   голос:      

— Говорят, что королева собирает женщин и девиц и   пляшет вместе с ними голая, как вавилонская блудница. Говорят, что, не   довольствуясь для этих неистовых забав залами замка, королева выходит на   морской берег и обнаженная пляшет там при народе.      

Гневно краснея, сказала королева Ортруда:      

— Пусть говорят! Пусть лучше говорят о моих радостях,   чем о моем горе и о моих слезах.      

Кардинал возразил:      

— Тела первых людей в раю были наги, но в нынешнем   греховном состоянии рода человеческого нагота тела соблазнительна и   безнравственна.      

— Почему? — спросила королева Ортруда. — Если   я сниму одежды и нагая моему народу явлюсь, почему это нехорошо? Я люблю мою   красоту и готова радовать ею всех.      

Кардинал сказал сурово:      

— Это осуждено Богом и людьми.      

Королева Ортруда, насмешливо улыбаясь, спросила:      

— Богом, создавшим это тело?      

Кардинал говорил тоном наставника:      

— Изгнавши праотцев из рая, Бог повелел им носить   одежды, потому что, совершивши грех, они познали стыд.      

Королева Ортруда возражала:      

— Простодушные люди в жарких странах, люди, которых мы   называем дикими, ходят же голые и не стыдятся этого, хотя чувство стыда не   чуждо им.      

— Так, государыня, — ответил кардинал, — но   цивилизация приучила людей из стыдливости носить одежды и стыдиться наготы.   Соблазны обнажения осуждаются, таким образом, и Богом, и людьми.