1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
51. Брут переправился через речушку с крутыми и лесистыми  берегами и, так как уже стемнело, счел ненужным забираться далеко в чащу, но  вместе с немногими друзьями и начальниками расположился в какой-то лощине у  подножья высокой скалы. Опустившись наземь, он поднял глаза к усыпанному  звездами небу и произнес два стиха, из которых один Волумний привел:    

     

Зевс, кару примет пусть виновник этих  бед![1843]    

     

а другой, как он пишет, забыл. Помолчав немного, Брут  принялся оплакивать друзей, которые пали, защищая его в бою. Он не пропустил  никого, каждого назвал по имени, но особенно горько сокрушался о Флавии и  Лабеоне. (Лабеон был у него легатом, а Флавий – начальником рабочего отряда.)  Один из его спутников, который и сам хотел пить, и видел, что Брута тоже томит  жажда, взял шлем и бегом спустился к реке. В этот миг в противоположной стороне  раздался какой-то шум, и Волумний со щитоносцем Дарданом пошел взглянуть, что случилось.  Вскорости они были обратно и первым делом спросили, не осталось ли воды.  Ласково улыбнувшись Волумнию, Брут отвечал: «Всё выпили, а вам сейчас принесут  еще». Снова послали того же, кто ходил в первый раз, но он встретился с  неприятелем, был ранен и едва-едва ускользнул.    

Брут предполагал, что потери убитыми не столь уже велики, и  Статилий вызвался пробиться через неприятельские караулы, – ибо другого  пути не было, – осмотреть лагерь и, если расчеты Брута верны и лагерь цел,  дать сигнал факелом и возвратиться назад. Горящий факел вдали они увидели и  поняли, что Статилий благополучно достиг цели, но время шло, а он все не  возвращался, и Брут сказал: «Если Статилий жив, он непременно будет с нами».  Случилось, однако ж, так, что на обратном пути он наткнулся на врагов и в  стычке погиб.    

52. Была уже глубокая ночь, и Брут, не поднимаясь с места,  наклонился к своему рабу Клиту и что-то ему шепнул. Ничего не сказав в ответ,  Клит заплакал, и тогда Брут подозвал щитоносца Дардана и говорил с ним с глазу  на глаз. Наконец, он обратился по-гречески к самому Волумнию, напомнил ему  далекие годы учения и просил вместе с ним взяться за рукоять меча, чтобы  усилить удар. Волумний наотрез отказался, и остальные последовали его примеру.  Тут кто-то промолвил, что медлить дольше нельзя и надо бежать, и Брут,  поднявшись, отозвался: «Вот именно, бежать, и как можно скорее. Но только с  помощью рук, а не ног». Храня вид безмятежный и даже радостный, он простился со  всеми по очереди и сказал, что для него было огромною удачей убедиться в  искренности каждого из друзей. Судьбу, продолжал Брут, он может упрекать только  за жестокость к его отечеству, потому что сам он счастливее своих  победителей, – не только был счастливее вчера или позавчера, но и сегодня  счастливее: он оставляет по себе славу высокой нравственной доблести, какой  победителям ни оружием, ни богатством не стяжать, ибо никогда не умрет мнение,  что людям порочным и несправедливым, которые погубили справедливых и честных,  править государством не подобает.    

Затем он горячо призвал всех позаботиться о своем спасении,  и сам отошел в сторону. Двое или трое двинулись за ним следом, и среди них  Стратон, с которым Брут познакомился и подружился еще во время совместных  занятий красноречием. Брут попросил его стать рядом, упер рукоять меча в землю  и, придерживая оружие обеими руками, бросился на обнаженный клинок и испустил  дух. Некоторые, правда, утверждают, будто Стратон сдался на неотступные просьбы  Брута и, отвернувши лицо, подставил ему меч, а тот с такою силой упал грудью на  острие, что оно вышло между лопаток, и Брут мгновенно скончался.    

53. Этого Стратона Мессала, близкий товарищ Брута, привел  впоследствии к Цезарю, с которым к тому времени успел примириться, и, заплакав,  сказал: «Смотри, Цезарь, вот человек, оказавший моему Бруту последнюю в жизни  услугу». Цезарь обласкал Стратона, и тот, в числе других греков из окружения  Цезаря, отлично исполнял все его поручения во многих трудных обстоятельствах и,  между прочим, в битве при Актии. А сам Мессала, когда Цезарь хвалил его за то,  что он выказал так много рвения при Актии, хотя прежде, при Филиппах, храня  верность Бруту, был столь ревностным в своей непримиримости врагом, –  Мессала отвечал: «Да, Цезарь, я всегда стоял за тех, кто лучше и справедливее».    

Антоний нашел тело Брута и распорядился обернуть его в самый  дорогой из своих пурпурных плащей, а когда узнал, что плащ украли, казнил вора.  Урну с пеплом он отправил матери Брута, Сервилии.    

Супруга Брута, Порция, как сообщает философ Николай и вслед  за ним Валерий Максим[1844],  хотела покончить с собой, но никто из друзей не соглашался ей помочь, напротив,  ее зорко караулили, ни на миг не оставляя одну, и тогда она выхватила из огня  уголь, проглотила его, крепко стиснула зубы и умерла, так и не разжав рта.  Впрочем, говорят о каком-то письме Брута к друзьям, где он обвиняет их и  скорбит о Порции, которую они, по его словам, забыли и бросили, так что,  захворав, она предпочла расстаться с жизнью. А так как письмо – если только,  разумеется, оно подлинное – говорит и о болезни Порции, и о ее любви к мужу, и  об ее мучительной кончине, разумно предположить, что Николай просто-напросто  перепутал сроки и времена.    

     

     [Сопоставление ]         

54 (1). Среди многих достоинств, присущих и Диону и Бруту,  одно из главнейших то, что оба достигли громадного могущества, не имея вначале  почти ничего, в особенности – Дион. Ведь подле Диона не было никого, кто бы  состязался с ним в славе, а рядом с Брутом был Кассий, человек, хотя и не  равный ему нравственными качествами и доброй славой, а потому и равного доверия  не внушавший, но своею отвагой, опытом и неутомимою деятельностью внесший в  дело войны не меньший вклад, нежели сам Брут; а некоторые и первый шаг во всей  череде событий приписывают Кассию, утверждая, что Брут бездействовал, Кассий же  вовлек его в заговор. Между тем, совершенно очевидно, что Дион не только  оружие, корабли и воинскую силу, но и друзей и соратников собирал и приобретал  сам. И если Бруту лишь война доставила и богатство и власть, то Дион обратил на  нужды войны собственное богатство и ради свободы сограждан израсходовал все  средства и запасы, на какие существовал в изгнании. Далее, для Брута и Кассия  хранить спокойствие после бегства из Рима было отнюдь не безопасно, им вынесли  смертный приговор, их гнали и преследовали, – и они волей-неволей искали  спасения в войне. Доверившись охране мечей и копий, они терпели невзгоды и  опасности, защищая скорее самих себя, нежели сограждан, а Дион, чья жизнь в  изгнании была беззаботнее и отраднее жизни тиранна, его изгнавшего, добровольно  пошел навстречу величайшей опасности ради спасения Сицилии.    

55 (2). Но избавить сиракузян от Дионисия – совсем не то же  самое, что римлян освободить от Цезаря. Дионисий и сам не отрицал, что был  тиранном и наполнил Сицилию неисчислимыми бедствиями, а власть Цезаря лишь при  возникновении своем доставила противникам немало горя, но для тех, кто принял  ее и смирился, сохраняла лишь имя и видимость неограниченного господства и ни в  одном жестоком, тиранническом поступке виновна не была: мало того, казалось,  будто само божество ниспослало жаждущему единовластия государству целителя  самого кроткого и милосердного. Вот почему римский народ сразу же ощутил тоску  по убитому и проникся неумолимою злобой к убийцам, а Диона сограждане всего  больше порицали за то, что он выпустил Дионисия из Сиракуз и не дал разрушить  могилу прежнего тиранна.    

56 (3). Что касается прямых военных успехов, то Дион  обнаружил дар безупречного полководца, ибо не только блестяще исполнял  собственные замыслы, но и, поправляя чужие ошибки, умел изменить положение к  лучшему. Брут же, сколько можно судить, поступил опрометчиво, отважившись на  последнюю и решительную битву, а понеся поражение, не нашел средств снова  подняться на ноги, но отрекся и отказался от всякой надежды и в борьбе с  судьбой уступил решимостью даже Помпею. А ведь он мог еще твердо рассчитывать  на значительную часть своих сухопутных войск и, главное, на свой флот, который  безраздельно владычествовал на море.    

Самое тяжкое из обвинений против Брута – то, что, спасенный  милостью Цезаря и сам доставив спасение всем товарищам по плену, за кого ни  просил, считаясь другом Цезаря, который ставил и ценил его выше многих других,  он сделался убийцею своего спасителя. Ни в чем подобном Диона обвинить нельзя,  напротив, пока он был другом и приближенным Дионисия, он охранял его власть,  старался направить ее на лучший путь, и лишь изгнанный из отечества, потерпев  оскорбление в супружеских своих правах и лишившись имущества, открыто начал  справедливую войну.    

А впрочем, не взглянуть ли на дело с противоположной точки  зрения? Ведь то качество, которое обоим вменяется в самую высокую похвалу –  вражда к тираннам и ненависть к пороку, – качество это в Бруте кристально  чисто, ибо, лично ни в чем Цезаря не виня, он подвергал себя смертельной  опасности ради общей свободы. А Дион, не сделайся он сам жертвою обиды и  насилия, воевать бы не стал. Это с полною очевидностью явствует из писем  Платона: Дион, утверждает философ, низложил Дионисия не потому, что отверг  тираннию, но потому, что тиранния отвергла его. Далее, не что иное, как соображения  общественного блага сделали Брута сторонником Помпея, – хотя он был врагом  этого человека, – и противником Цезаря, «ибо и для вражды и для дружбы  единственною мерою у него была справедливость, меж тем как Дион, пока  чувствовал себя уверенно при дворе тиранна, всячески поддерживал Дионисия,  стараясь снискать его расположение, а выйдя из доверия, затеял войну, чтобы  утолить свой гнев. Поэтому чистосердечие Диона вызывало сомнения даже у иных из  его друзей, которые опасались, как бы, свалив Дионисия, он не оставил власть за  собою, обманув сограждан каким-нибудь безобидным, несхожим со словом „тиранния“  названием, о Бруте же и у врагов шли речи, что между всеми заговорщиками только  он один от начала до конца преследовал единственную цель – вернуть римлянам  прежнее государственное устройство.    

57 (4). Но и помимо всего этого войну с Дионисием,  разумеется, и сравнивать нельзя с борьбою против Цезаря. Ведь среди  приближенных Дионисия не было человека, который не презирал бы своего  властителя, чуть ли не все дни и ночи проводившего за вином, игрою в кости и  любовными утехами. А задумать свержение Цезаря и не испугаться необоримой мощи  и счастливой судьбы человека, одно имя которого лишало сна царей Индии и  Парфии, – это требовало души необыкновенной, души, чье мужество никакой  страх сломить не в силах. Вот почему стоило только Диону появиться в Сицилии,  как вокруг него сплотились многие тысячи врагов Дионисия, слава же Цезаря –  даже мертвого! – поддерживала его друзей, а тот, кто принял его имя, из  беспомощного мальчишки мгновенно сделался первым среди римлян, словно бы надев  на шею амулет, защищавший его от могущества и вражды Антония. Но Дион, могут  мне возразить, свалил тиранна в трудной и долгой борьбе, а Цезарь пал под  ударами Брута безоружным и беззащитным. Однако в этом как раз и обнаруживается  тончайшая хитрость и точнейший расчет – захватить беззащитным и безоружным  человека, облеченного неизмеримою мощью. Ведь Брут напал и убил не вдруг и не в  одиночку или же с немногими сообщниками, но составил свой план задолго до  покушения и осуществил с помощью многих единомышленников, из которых ни один  его не выдал: либо он с самого начала выбрал лучших из лучших, либо же выбором  своим сообщил превосходные эти качества людям, которым доверился. А Дион то ли  плохо выбирал и доверился негодяям, то ли неумелым, неверным обхождением  превратил в негодяев честных людей – и то и другое для человека разумного  непростительно. И Платон порицает[1845] его  за то, что он приблизил к себе таких друзей, которые его погубили.    

58 (5). После смерти Дион не нашел ни мстителя, ни  заступника, Брута же один из его врагов, Антоний, со славою похоронил, а  другой, Цезарь, не лишил оказанных при жизни почестей. В Медиолане, что в  Предальпийской Галлии, стояла бронзовая статуя Брута – прекрасной работы и  точно передающая сходство. В более поздние годы Цезарь, находясь в Медиолане,  заметил эту статую. Сперва он молча прошел мимо, но затем остановился, велел  позвать правителей города и в присутствии многих, слышавших этот разговор  собственными ушами, заявил, что Медиолан, как ему стало доподлинно известно,  нарушил условия мира и укрывает у себя врага Цезаря. Медиоланцы, разумеется,  клялись, что ни в чем неповинны, и недоуменно переглядывались, как бы спрашивая  друг друга, что имеет в виду император. Тогда Цезарь обернулся к статуе и,  грозно нахмурив лоб, спросил: «А вот этот, который здесь стоит, разве он нам не  враг?» Главы города смешались еще более и умолкли, но тут Цезарь улыбнулся и,  похвалив галлов, за то что они верны друзьям и в беде, приказал оставить  изображение Брута на прежнем месте.    

     

 АРТАКСЕРКС    

     

[Перевод С.П. Маркиша]    

     

     

1. Артаксеркс Первый, всех, кто царствовал в Персии,  превосходивший милосердием и величием духа, носил прозвище Долгорукого, потому  что правая рука у него была длиннее левой. Он был сыном Ксеркса. Второй  Артаксеркс, по прозвищу Мнемон, которому посвящен этот рассказ, приходился  первому внуком по дочери. У Дария[1846] и  Парисатиды родилось четверо сыновей: старший Артаксеркс, следующий за ним Кир,  и двое младших – Остан и Оксатр. Кир получил имя в память о древнем Кире, а  того, как рассказывают, нарекли в честь Солнца[1847], ибо Солнце по-персидски «Кир». Что же  касается Артаксеркса, то он вначале звался Арсик. Правда, Динон приводит другое  имя, Оарс, но трудно себе представить, чтобы Ктесий[1848] – при всем том, что сочинения его полны  невероятнейших и глупейших басен, – не знал имени царя, при дворе которого  жил, пользуя и самого государя, и его супругу, и мать, и детей.    

2. С самых ранних лет Кир отличался нравом настойчивым и  горячим, тогда как Артаксеркс во всех своих поступках и устремлениях казался  сдержаннее и мягче брата. Повинуясь воле родителей, он взял в жены прекрасную и  достойную женщину[1849],  а впоследствии сохранил этот брак в неприкосновенности уже вопреки их воле.  Казнив брата этой женщины, царь хотел предать смерти и ее, но Арсик бросился к  матери и, обливаясь слезами, до тех пор умолял пощадить его супругу и не  разлучать его с нею, пока наконец не вымолил у Парисатиды согласия. Но вообще  мать больше любила Кира и хотела, чтобы царство унаследовал он. Поэтому, когда  Дарий заболел и Кира вызвали из приморских областей ко двору, он ехал в твердой  уверенности, что, заботами и стараниями матери, уже назначен наследником  престола. В самом деле, Парисатида выдвигала тот же самый благовидный довод,  которым, в свое время, по совету Демарата, воспользовался Ксеркс[1850], а именно – что Арсика  она родила еще подданному, а Кира – уже царю. Однако уговоры ее на Дария не  подействовали, и царем, под новым именем Артаксеркса, был провозглашен старший,  а Кир назначен сатрапом Лидии и начальником войск в приморских провинциях.    

3. Вскоре после смерти Дария новый государь отправился в  Пасаргады, чтобы персидские жрецы совершили над ним обряд посвящения на  царство. Там стоит храм богини войны[1851],  которую можно, пожалуй, отождествить с Афиною. Ищущий посвящения входит в храм,  снимает свою одежду и облачается в платье, которое носил Кир Древний до того,  как взошел на престол, затем он отведывает пастилы из плодов смоковницы,  разгрызает несколько фисташковых орехов и выпивает небольшую чашу кислого  молока. Присоединяются ли к этому какие-либо иные действия, посторонним  неизвестно. Артаксеркс уже был готов приступить к исполнению обряда, когда  приблизился Тиссаферн[1852],  ведя за собою одного жреца, который был наставником Кира в детские годы и  открыл ему учение магов, а стало быть, больше всех в Персии сокрушался, видя,  что царство досталось другому. Вот почему его обвинения против Кира прозвучали  особенно веско. Обвинял же он своего ученика в том, что тот намеревался укрыться  в храме и, когда царь разденется донага, напасть на него и убить. Некоторые  утверждают, что по этому доносу Кир был немедленно схвачен, другие – что он  сумел проникнуть в святилище и там притаиться, но жрец его выдал. Его  приговорили к смерти, и приговор уже должен был свершиться, но мать сжала Кира  в объятиях, окутала его своими распущенными волосами и прильнула шеей к шее  сына[1853]; нескончаемыми мольбами  и слезами она убедила царя простить брата и отправить его назад, к морю. Но не  в радость была Киру его власть, не освобождение свое держал он в памяти, но  заточение и, кипя гневом, пуще прежнего жаждал царства.    

4. Иные писатели сообщают, будто Кир поднялся на царя из-за  того, что ему не доставало ежедневного содержания, отпускавшегося на стол, но  это сущий вздор. Ведь, помимо всего прочего, за спиною у него была мать, всегда  готовая выдать из собственных средств, сколько бы он ни попросил. О богатстве  Кира свидетельствуют и отряды наемников, которые во многих местах содержали для  него друзья и гостеприимцы, как об этом говорится у Ксенофонта[1854]. Стараясь до поры до  времени скрыть свои приготовления, он не сводил все наемное войско воедино, но  под всевозможными предлогами держал вербовщиков в разных землях и областях.  Подозрения царя в значительной мере усыпляла мать, находившаяся при нем  безотлучно, да и сам Кир неизменно писал брату в тоне почтительном и  подобострастном и либо о чем-нибудь его просил, либо взводил ответные обвинения  на Тиссаферна, словно бы целиком поглощенный завистью и враждой к этому человеку.    

Кроме того, в натуре царя была какая-то медлительность,  которую большинство принимало за кротость и доброту. А в начале его правления  казалось даже, будто он горячо подражает милосердию Артаксеркса, своего  соименника, – так дружелюбно беседовал он с просителями, так щедро  преступал меру заслуженного в наградах и почестях, так решительно изымал из  наказаний все, что было похоже на издевательство или злорадство. Он с  одинаковой обходительностью и благожелательностью и принимал подарки, и сам  одаривал других, и не было дара настолько малого и незначительного, чтобы царь  не принял его с удовольствием. Как-то раз некий Омис поднес ему гранат – один,  но необычайно крупный, и царь воскликнул: «Клянусь Митрой, доверьте этому  человеку город – и вы оглянуться не успеете, как он превратит вам его из малого  в великий!»    

5. Во время какого-то путешествия, когда все наперебой  подносили ему разные подарки, один бедный крестьянин не успел найти второпях  ничего и, подбежав к реке, зачерпнул обеими горстями воды и протянул царю.  Артаксеркса настолько это порадовало, что он велел отправить ему золотую чашу и  тысячу дариков. Лаконцу Эвклиду, который бывал с ним слишком дерзок, он передал  через одного из хилиархов[1855]:  «Ты можешь что угодно говорить, но я-то могу не только говорить, а и делать».  Как-то на охоте Тирибаз сказал царю, что его кандий[1856] разодрался. «Как же быть?» – спросил  Артаксеркс. «Надень другой, а этот отдай мне», – отвечал Тирибаз. Царь  исполнил просьбу своего приближенного, однако ж сказал ему: «Хорошо, Тирибаз,  возьми, да только не вздумай носить». Тирибаз не обратил на эти слова никакого  внимания – не по злому умыслу, а по всегдашнему своему легкомыслию и  безрассудству – и тут же облачился в подаренный кандий да еще вдобавок навесил  на шею золотые ожерелья, какими украшают себя женщины из царского дома, и все  громко негодовали, ибо это было запрещено, но царь только посмеялся и  промолвил: «Можешь носить и то, и другое: золотые побрякушки – как женщина,  царское платье – как безумец».    

Прежде трапезу с царем не разделял никто, кроме его матери  или жены, и первая сидела выше царя, а вторая – ниже. Артаксеркс, однако ж,  стал приглашать к своему столу младших братьев, Остана и Оксатра. Но что  восхищало персов всего больше, так это выезд Статиры, царской супруги, которая  всегда появлялась в повозке без занавесей, так что всякая женщина из народа  могла подойти и приветствовать царицу, и она пользовалась всеобщей любовью.    

6. Тем не менее горячие головы и любители перемен считали,  что положение дел требует человека блестящих дарований, очень воинственного и  горячо привязанного к друзьям – одним словом, такого человека, как Кир, –  и что громадной державе необходим государь, отличающийся отвагою и честолюбием.  И вот Кир, возлагая на своих приверженцев внутри страны не меньшие надежды, чем  на собственное войско, решает начать войну. Он пишет лакедемонянам, призывая их  оказать ему поддержку и прислать воинов, и тем, кто придет пешим, обещает  коней, кто явится верхом – парные запряжки, тем, у кого есть поле, он даст  деревню, у кого деревня – даст город, а жалование солдатам будет не  отсчитывать, но отмерять меркою! Себя он восхвалял до небес и утверждал, что и  сердцем он тверже брата, и лучше знаком с философией, и в магии более сведущ, и  даже пьет больше и легче переносит опьянение. А брат, Артаксеркс, слишком  труслив и изнежен не только для того, чтобы сидеть на престоле в годину  опасностей и бедствий, но даже для того, чтобы усидеть на коне во время охоты!  В ответ на это лакедемоняне посылают Клеарху скиталу[1857] с распоряжением во всем повиноваться Киру.    

Итак, Кир выступил против царя во главе огромного  варварского войска и без малого тринадцати тысяч греческих наемников. Истинную  цель похода он скрывал, измышляя то один, то иной предлог, но долго таиться  оказалось невозможным, потому что Тиссаферн сам приехал к царю и рассказал ему  обо всем. Во дворце поднялось смятение, и главною виновницей войны называли  Парисатиду, а ее приближенных подозревали и даже открыто винили в измене.  Больше всех досаждала Парисатиде Статира. До крайности встревоженная  надвинувшейся опасностью, она кричала: «Где же теперь твои клятвы и заверения?!  Где слезные мольбы, которыми ты спасла злодея, покушавшегося на жизнь  брата, – спасла для того, чтобы ныне ввергнуть нас в бедствия войны?!» С  тех пор Парисатида возненавидела Статиру; гневливая и по-варварски злопамятная  от природы, она задумала извести невестку. Динон пишет, что она исполнила свой  замысел еще во время войны, но, по словам Ктесия, это случилось позднее, и мало  вероятно, чтобы Ктесий, очевидец всего происходившего, не знал времени такого  важного события, а с другой стороны, у него не было никакого основания нарочито  изменять эту дату в своем рассказе (хотя часто его повествование уходит далеко  от истины и не раз обращается в басню или же драму); поэтому об убийстве  Статиры и мы расскажем в том же месте, где Ктесий.    

7. Меж тем как Кир подвигался вперед, до него доходили и  слухи, и надежные известия, что царь не склонен дать ему битву немедленно и  вообще не торопится вступить в соприкосновение с противником, но намерен  оставаться в Персиде до тех пор, пока все его войска не сойдутся к нему в эту  провинцию. Он велел провести ров глубиною в десять оргий[1858] и столько же шириною, который протянулся  по равнине на четыреста стадиев, но и за пределы этого рва пропустил Кира без  сопротивления, так что вскорости мятежник оказался невдалеке от самого  Вавилона. Наконец, как передают, Тирибаз собрался с духом и первым дерзнул  заметить Артаксерксу, что не надо избегать сражения и оставлять врагу Мидию, и  Вавилон, и Сузы, а самим забираться в Персиду, когда они во много раз  превосходят врага числом и у царя тысячи сатрапов и полководцев и храбрее, и  искуснее Кира.    

Тогда Артаксеркс решил сразиться с братом как можно скорее.  И вот с девяностотысячным, прекрасно вооруженным войском он внезапно появился  перед неприятелями, которые, твердо полагаясь на свои силы и презирая врага,  шагали как придется и даже без оружия, и настолько их испугал, что среди  всеобщего замешательства и отчаянных криков Киру едва удалось построить своих в  боевую линию. Кроме того, царские воины шли вперед молча и неторопливо, и греки  только дивились строгому порядку в их рядах, – ведь при таком громадном  стечении варваров они не ожидали ничего иного, кроме диких воплей, судорожных  скачков, страшной неразберихи и частых разрывов в боевой линии. И, наконец,  Артаксеркс поступил вполне разумно, разместив самые мощные из серпоносных  колесниц против греков, перед пехотным строем своих, чтобы еще до рукопашной  стремительный удар колесниц разметал ряды наемников Кира.    

8. Битва эта изображена у многих писателей, а Ксенофонт  показывает ее чуть ли не воочию[1859] и  силою своего описания неизменно заставляет читателя ощущать себя участником  всех тревог и опасностей так, словно они принадлежат не прошедшему, но  сегодняшнему дню, а потому неразумно излагать события следом за ним еще раз, и  я приведу лишь те заслуживающие упоминания подробности, которые пропустил  Ксенофонт.    

Место, где противники выстроились для боя, называется  Кунакса и отстоит от Вавилона на пятьсот стадиев. Перед самым сражением Клеарх,  как сообщают, убеждал Кира оставаться позади бойцов и не подвергать себя  опасности, но тот воскликнул в ответ: «Что ты говоришь, Клеарх! Я ищу царства,  а ты советуешь мне показать себя недостойным царства?!» Кир совершил страшную  ошибку, когда, забыв обо всем на свете, не щадя собственной жизни, ринулся в  самую гущу схватки, но не меньшей, а, пожалуй, даже большей была ошибка и вина  Клеарха, который отказался поставить греков против царя и, опасаясь окружения,  растянул свой правый фланг вплоть до реки. Если в первую очередь ты думаешь о  собственной безопасности и главную задачу свою видишь в том, чтобы избегнуть  каких бы то ни было потерь, тогда уж оставайся лучше всего дома, но пройти от  моря в глубь Азии десять тысяч стадиев, без всякого принуждения, единственно  чтобы посадить Кира на царский престол, а потом выискивать себе место  понадежнее и потише, совершенно не заботясь о спасении своего полководца и  нанимателя, – это значит во власти минутного страха забыть обо всем начинании  в целом и упустить из виду истинную цель похода. И верно, из событий этого дня  видно, что силы, окружавшие царя, ни в коем случае не выдержали бы натиска  греков, а если бы они были выбиты со своих позиций и царь бежал вместе с ними  или пал, победа доставила бы Киру не только безопасность, но и царство. Вот  почему в гибели Кира и его дела повинна скорее осторожность Клеарха, чем  безрассудная отвага самого Кира. Если бы даже никто иной, как царь, выбирал,  где поставить греков, чтобы удар наемников оказался наименее для него  чувствителен, он бы тоже поместил их как можно дальше от себя и своего  окружения: ведь недобрые вести оттуда даже не достигли его слуха, а Кир был  убит прежде, чем успел воспользоваться победой Клеарха. А между тем Кир отлично  видел, в чем его выгода, и потому именно приказывал Клеарху стать посредине. Но  Клеарх просил во всем положиться на него – и погубил всё дело.    

9. Греки одержали над варварами полную победу (полнее нельзя  было и желать) и, преследуя бегущих, ушли очень далеко, а тем временем на Кира,  который скакал на чистокровном, но слишком горячем и порывистом коне по кличке  Пасак (так сообщает Ктесий), наехал предводитель кадусиев Артагерс и громко  крикнул: «Эй, ты, опозоривший самое прекрасное у персов имя – имя Кира, ты, самый  бесчестный и безрассудный человек на свете, ты ведешь злодеев-греков на  злодейский грабеж персидских сокровищ, да еще надеешься убить господина твоего  и брата, у которого миллионы рабов лучше и храбрее тебя. Сей же час ты в этом  убедишься! Ты сложишь голову, раньше чем увидишь светлый лик царя!» С этими  словами он метнул в Кира копье. Панцирь выдержал, и Кир остался невредим, но  едва усидел на коне – такой силы был удар. Тут Артагерс повернул, и Кир в свою  очередь бросил копье, да так метко, что острие, пройдя над самой ключицей,  пробило шею.    

Что Артагерс погиб от руки Кира, согласно сообщают почти все  писатели. Но о кончине самого Кира Ксенофонт говорит немногословно и как бы  вскользь, что легко объяснимо – ведь он не был очевидцем этой кончины; а стало  быть, ничто не препятствует мне изложить сначала рассказ Динона, а потом  Ктесия.    

10. Итак, Динон пишет, что Артагерс испустил дух, а Кир  яростно налетел на царское охранение и ранил коня Артаксеркса, а сам царь  свалился на землю. Тирибаз тут же подал ему другого коня и помог сесть,  промолвив: «Запомни этот день, царь, его забывать не след!» Кир снова ринулся  на брата и снова сшиб его, но когда он и в третий раз погнал коня, царь пришел  в ярость и, крикнув окружающим: «Коли так, лучше вовсе не жить!» – сам поскакал  навстречу Киру, который уже несся вперед, безрассудно подставляя грудь остриям  вражеских копий. Дротик метнул и сам Артаксеркс, копье за копьем метали  окружавшие его солдаты, и, в конце концов, Кир упал, сраженный то ли царем, то  ли, как утверждают некоторые, каким-то карийцем. В награду за подвиг царь  пожаловал его особым отличием: во всех походах этот воин должен был возглавлять  строй, неся на копье золотое изображение петуха, ибо персы прозвали карийцев  «петухами» – по султанам из перьев, которыми они украшали свои шлемы.    

11. Рассказ Ктесия – в сильно сокращенном виде – сводится к  следующему. Умертвив Артагерса, Кир погнал коня на царя, а тот – на Кира, и оба  хранили молчание. Первым метнул копье друг Кира Арией и промахнулся. Копье  царя, нацеленное в Кира, тоже пролетело мимо, но угодило в Сатиферна, знатного  и преданного Киру человека, и лишило его жизни. Наконец, пустил копье и сам Кир  и ранил царя сквозь панцирь, так что острие вошло в грудь на два пальца. Удар  сбросил Артаксеркса с лошади, и в свите его тут же началось смятение и бегство,  но царь поднялся на ноги и с немногими провожатыми, среди которых был и сам  Ктесий, взошел на соседний холм и там остановился. Тем временем Кира, попавшего  в гущу неприятелей, горячий конь уносил все дальше. Было уже темно, и враги не  узнавали его, друзья же искали повсюду, а он, гордясь своею победой, полный  дерзкого пыла, скакал вперед с криком: «Прочь с дороги, оборванцы!» Много раз  выкрикивал он по-персидски эти слова, и все расступались и склонялись ниц. Но  внезапно с головы Кира упала тиара, и тут какой-то молодой перс, по имени  Митридат, подбежал сбоку и, не зная, кто перед ним, метнул дротик, который  попал Киру в висок, совсем рядом с глазом. Из раны хлынула кровь, и Кир,  оглушенный, упал на землю. Конь его прянул в сторону и затерялся во мгле, а  залитый кровью чепрак, соскользнувший со спины скакуна, подобрал слуга  Митридата. Когда после долгого обморока Кир, наконец, очнулся и пришел в себя,  несколько евнухов, которые оказались рядом, хотели посадить его на другого коня  и увезти в безопасное место. Но он был не в силах удержаться на коне и захотел  идти пешком, и евнухи повели его, поддерживая с обеих сторон. Ноги у него  подкашивались, голова падала на грудь, однако он был уверен, что победил,  слыша, как бегущие называют Кира царем и молят его о пощаде. Тем временем  несколько кавнийцев – убогие бедняки, которые следовали за царским войском,  исполняя самую черную и грязную работу, – случайно присоединились к  провожатым Кира, сочтя их за своих. Но, в конце концов, они разглядели красные  накидки поверх панцирей и, так как все воины царя были в белых плащах, поняли,  что перед ними враги. Тогда один из них отважился метнуть сзади дротик в Кира  (кто это такой, он не знал) и рассек ему жилу под коленом. Кир снова рухнул  наземь, ударился раненым виском о камень и умер. Таков рассказ Ктесия, в  котором он убивает Кира медленно и мучительно, словно режет тупым ножом.    

12. Кир был уже мертв, когда Артасир – государево  око, – проезжая по случайности мимо, услыхал причитания евнухов и спросил  самого верного среди них: «Над кем это ты так убиваешься, Париск?» – «Разве ты  сам не видишь – Кир погиб!» – отвечал евнух. Пораженный Артасир просил Париска  не падать духом и зорко оберегать труп, а сам во весь опор поскакал к Артаксерксу,  который был в полном отчаянии и, вдобавок, жестоко страдал от жажды и от раны,  и радостно сообщил царю, что собственными глазами видел Кира мертвым. Царь  хотел было немедля идти сам и уже приказал Артасиру показывать дорогу, но так  как все с ужасом, в один голос твердили о греках, о том, что они неутомимо  гонятся за бегущими и натиск их не в силах остановить никто, решил выслать на  разведку целый отряд, и тридцать человек с факелами двинулись следом за  Артасиром.    

Царь между тем умирал от жажды, и евнух Сатибарзан рыскал  повсюду в поисках какого-нибудь питья: местность была безводная, а лагерь  остался далеко. В конце концов, ему встретился один из тех же жалких кавнийцев,  который в худом бурдюке нес около восьми котил грязной и гнилой воды. Эту воду  Сатибарзан забрал и подал царю, а когда тот осушил мех до последней капли,  спросил, не слишком ли противно было ему пить. В ответ Артаксеркс поклялся  богами, что никогда в жизни не пивал он с таким удовольствием ни вина, ни самой  легкой, самой чистой воды. «И если, – прибавил он, – я не смогу  разыскать и вознаградить человека, который дал тебе эту воду, пусть сами боги  даруют ему и счастье, и богатство».    

13. В это время возвратились разведчики и, вне себя от  восторга, доложили царю, что весть о неожиданной его удаче верна. Вокруг  Артаксеркса уже снова начала собираться толпа придворных и воинов, и,  ободрившись, он спустился с холма, ярко освещенный пламенем многочисленных  факелов. Он подошел к мертвому Киру; по какому-то персидскому обычаю трупу  отсекли голову и правую руку, и Артаксеркс велел подать ему голову брата.  Ухватив ее за волосы, густые и длинные, он показывал отрубленную голову всем,  кто еще сомневался и бежал, и все дивились и склонялись ниц, так что в короткое  время к Артаксерксу стеклось семьдесят тысяч человек, и с ними царь вернулся в  свой лагерь.    

По словам Ктесия, царь вывел на битву четыреста тысяч, но  Динон и Ксенофонт называют число гораздо больше[1860]. Потери убитыми, пишет Ктесий далее,  составляли девять тысяч – так донесли Артаксерксу, но, по мнению самого Ктесия,  на поле сражения легло не меньше двадцати тысяч. Здесь, однако, еще возможны  споры, но когда Ктесий заявляет, будто он сам вместе с закинфянином Фалином и  еще несколькими посланцами ходил к грекам для переговоров, – это уже очевидная  ложь! Ведь Ксенофонт отлично знал, что Ктесий состоит при царской особе (в  своей книге он и прямо упоминает о нем, и дает понять, что читал его  сочинение), и конечно не обошел бы его молчанием, если бы тот, в самом деле,  явился в греческий лагерь и выступал переводчиком в столь важных  переговорах, – тем более, что и закинфянина Фалина Ксенофонт называет по  имени[1861]. Но, по-видимому, Ктесий  был безгранично честолюбив и столь же безгранично привержен к Спарте и Клеарху,  а потому во всяком разделе своего рассказа отводит место самому себе, чтобы с  этого места пространно восхвалять Клеарха и Лакедемон.    

14. После битвы царь отправил богатейшие подарки сыну  Артагерса, павшего в поединке с Киром, и щедро наградил Ктесия и остальных.  Найдя кавнийца, который дал евнуху бурдюк с водой, он из ничтожного бедняка  сделал его знатным и богатым. Со вниманием отнесся он и к наказанию  провинившихся. Одного мидийца по имени Арбак, который во время битвы перебежал  к Киру, а когда тот пал, возвратился на сторону царя, Артаксеркс признал  виновным не в измене и даже не в злом умысле, а только в трусости и приказал  ему посадить себе на шею голую потаскуху и целый день ходить по площади с этой  ношей. Другой перебежчик лгал, что сразил двух неприятелей, и царь распорядился  проткнуть ему язык тремя иглами. Желая, чтобы все говорили и думали, будто он  убил Кира своею рукой, Артаксеркс отправил Митридату – тому персу, что нанес  Киру первую рану, – дары и велел сказать ему так: «Царь награждает тебя  этими подарками за то, что ты нашел и принес чепрак Кира». Награды просил и  кариец, который ранил Кира под колено и свалил его с ног. Артаксеркс и ему не  отказал и велел передать: «Царь одаряет тебя за вторую весть: первым о смерти  Кира сообщил Артасир, вторым – ты». Митридат затаил обиду, но смолчал, а  злополучного карийца быстро постигла обычная и общая для всех глупцов беда.  Ослепленный благами, которыми он был вдруг осыпан, человек этот надумал искать  иных, несовместных с ничтожным его положением, и не пожелал считать того, что  получил, наградою за добрую весть, но в негодовании кричал и клялся, что Кира  убил он, и никто иной, и что его несправедливо лишают высокой славы. Узнав об  этом, царь страшно разгневался и велел его обезглавить, но Парисатида, которая  была при этом, сказала сыну: «Не казни, царь, негодяя-карийца такою легкою  казнью, отдай его лучше мне, а уж я позабочусь, чтобы он получил по заслугам за  свои дерзкие речи». Царь согласился, и Парисатида приказала палачам пытать  несчастного десять дней подряд, а потом выколоть ему глаза и вливать в глотку  расплавленную медь, пока он не испустит дух.    

15. Немного спустя погиб жестокою смертью и Митридат – все  из-за той же глупости. Его пригласили на пир, и он пришел в драгоценном платье  и золотых украшениях, пожалованных царем. На пиру были и царские евнухи, и  евнухи Парисатиды, и после еды, за вином, главный из евнухов царицы-матери  промолвил: «Что за прекрасное одеяние, Митридат, подарил тебе царь, что за  ожерелья и браслеты, и какую драгоценную саблю! Какой же ты, право, счастливец,  все взоры так и тянутся к тебе!» А Митридат, уже захмелевший, в ответ: «Это все  пустяки, Спарамиз! В тот день я оказал царю услугу, достойную и более щедрых и  более прекрасных даров». – «Я нисколько тебе не завидую, Митридат, –  заметил с улыбкою Спарамиз, – но если верно говорят греки, что истина – в  вине, объясни мне, друг, неужто и в самом деле такой славный и великий подвиг  подобрать и принести чепрак, свалившийся со спины у коня?» Вопрос свой евнух  задал не потому, что сам не знал истины, но, желая обнаружить ее перед всеми  присутствовавшими, подстрекнул легкомыслие молодого человека, которому уже и  так развязало язык вино. Не сдержавшись, Митридат отвечает: «Можете сколько  угодно болтать про всякие там чепраки, а я говорю вам определенно: Кир был убит  вот этою рукой! Я не то, что Артагерс, – я пустил копье не зря, не  впустую! Метил я в глаз, да чуть-чуть промахнулся, но висок пробил насквозь и  свалил Кира с лошади. От этой раны он и умер». Все остальные, уже видя беду и  злой конец Митридата, уставили глаза в пол, и только хозяин дома сказал: «Друг  Митридат, будем-ка лучше пить и есть, преклоняясь перед гением царя, а речи,  превышающие наше разумение, лучше оставим».    

16. Евнух передал этот разговор Парисатиде, а та царю. Царь  был вне себя от гнева. Еще бы, ведь его уличали во лжи и лишали самой  прекрасной и самой сладостной доли в победе: он хотел, чтобы все – и варвары, и  греки – верили, будто в столкновении и схватке с братом он обменялся с ним  ударами и, получив рану сам, сразил противника. Итак, Артаксеркс приказывает  умертвить Митридата корытною пыткой. Казнь эта заключается в следующем. Берут  два в точности пригнанных друг к другу корыта и в одно из них навзничь  укладывают осужденного, а сверху накрывают вторым корытом, так что наруже  остаются голова и ноги, а все туловище скрыто внутри. Потом человеку дают есть,  и если он отказывается, колют иголкой в глаза и так заставляют глотать. Когда  он поест, в рот ему вливают молоко, смешанное с медом, и эту же смесь  размазывают по всему лицу. Корыто все время повертывают так, чтобы солнце  постоянно светило пытаемому в глаза, и неисчислимое множество мух облепляет ему  лицо. А так как сам он делает все то, что неизбежно делать человеку, который  ест и пьет, в гниющих нечистотах скоро заводятся черви, которые заползают в  кишки и принимаются грызть живое тело. Когда же наконец приходит смерть и  верхнее корыто снимают, все мясо оказывается уже съеденным, а внутренности так  и кишат этими тварями, неутомимо пожирающими свою добычу. Так мучился Митридат  семнадцать дней и лишь на восемнадцатый умер.    

17. Теперь непораженною оставалась лишь одна, последняя цель  – царский евнух Масабат, который отсек Киру голову и руку. Но поведение его  было безукоризненно, и тогда вот какую придумала Парисатида хитрость. Она и  вообще отличалась умом и способностями, и, между прочим, мастерски играла в  кости, и до войны царь нередко с нею играл. Когда война была окончена и  Парисатида вновь примирилась с сыном, она не только не избегала его общества,  но всячески выказывала Артаксерксу свое дружелюбие, разделяла его забавы,  оказывала помощь во всех любовных делах, одним словом – почти не оставляла его  наедине со Статирой, которую ненавидела, как никого в целом свете, желая сама  играть первую роль при государе. Однажды Артаксеркс томился безделием и хотел  развлечься, и, застав его в таком расположении духа, Парисатида предложила  бросить кости, сделав ставку в тысячу дариков. Сперва она умышленно проиграла и  тут же отсчитала деньги, но прикинулась огорченной и жаждущей продолжить борьбу  и просила царя сыграть еще раз – на какого-нибудь евнуха. Царь согласился.  Уговорились, что каждый делает исключение для пяти самых верных своих евнухов,  из числа же остальных победитель вправе выбрать любого, а побежденный обязан  отдать, и на этих условиях снова стали метать кости. На этот раз Парисатида  была само внимание и сама сосредоточенность, да и кости легли удачно. Она  выиграла и тут же взяла Масабата, который в пятерку вернейших включен не был. И  не успел царь заподозрить недоброе, как она уже передала евнуха палачам, приказавши  содрать с него живьем кожу и тело приколотить к трем столбам – поперек, –  а кожу распялить отдельно. Эта расправа возмутила царя, и он разгневался на  мать, а Парисатида с издевательской усмешкой сказала сыну: «Какой ты у меня,  право странный – сердишься из-за старого мерзкого евнуха. А я вот проиграла  целую тысячу дариков – и молчу, ни слова». Царь раскаивался, что позволил так  себя провести, однако ж сдерживался, но Статира, которая и во всем прочем  открыто враждовала со свекровью, не таила своего возмущения тем, что Парисатида  мстит за Кира, жестоко и беззаконно истребляя евнухов – вернейших слуг царя.    

18. Тиссаферн обманул Клеарха[1862] и остальных греческих начальников и,  вероломно нарушив клятву, схватил их и в оковах отправил к царю. Клеарх  попросил Ктесия раздобыть ему гребень и, когда просьба его была исполнена и он  прибрал волосы, в благодарность за услугу подарил Ктесию перстень – чтобы тот  когда-нибудь предъявил это свидетельство дружбы друзьям и родичам Клеарха в  Лакедемоне. На перстне был вырезан священный танец в честь Артемиды Карийской.  Все это рассказывает сам Ктесий. Пищу, которую посылали Клеарху, отбирали и  съедали воины – товарищи по заключению, Клеарху же доставалась лишь самая  малость, но Ктесий, по его словам, помог и этой беде, добившись, чтобы Клеарху  присылали больше, а остальным назначили особое содержание. Оказать грекам эту  помощь ему удалось милостью и заботами Парисатиды. Каждый день, кроме прочей  еды, Клеарх получал целый окорок, и он горячо убеждал Ктесия вложить в мясо маленький  ножичек и тайно передать ему, не дожидаясь конца, который готовит узнику  жестокость Артаксеркса, но Ктесий боялся и не согласился. Между тем царь,  склонившись на просьбы матери, поклялся ей пощадить Клеарха, но затем  послушался Статиры и, изменив своему слову, казнил всех, кроме Менона. С этих  пор, утверждает Ктесий, и замыслила Парисатида извести Статиру и вскорости ее  отравила, но утверждение это неправдоподобно и даже нелепо – можно ли поверить,  чтобы из-за Клеарха Парисатида решилась на такой страшный и опасный шаг и убила  законную супругу царя, родительницу наследников престола?! Нет никакого  сомнения, что Ктесий сильно преувеличивает, желая почтить память Клеарха. В  самом деле, он сообщает далее, будто после казни трупы остальных начальников растерзали  собаки и хищные птицы, а тело Клеарха невесть откуда налетевший вихрь засыпал  землею и скрыл под большим курганом, на котором, спустя недолгое время, из  нескольких финиковых косточек поднялась густая пальмовая роща и осенила весь  холм тенью своих ветвей, так что даже сам царь горько раскаивался, что погубил  Клеарха – угодного богам мужа.    

19. Парисатида, которая с самого начала была полна ненависти  и ревности к Статире, видела, что собственная ее власть покоится лишь на  сыновнем уважении царя, тогда как Статира сильна любовью и доверием  Артаксеркса. Вот тогда-то, считая, что все главнейшее и основное в ее жизни  поставлено под удар, она решилась покончить с невесткой. У нее была верная  служанка, по имени Гигия, пользовавшаяся чрезвычайным влиянием на свою госпожу;  эта Гигия, по словам Динона, и помогла ей отравить царицу, но Ктесий пишет, что  она лишь была посвящена в замыслы Парисатиды, да и то вопреки своей воле. Того,  кто достал яд, Ктесий называет Белитаром, Динон – Меланфом.    

После прежних раздоров и открытых подозрений обе женщины  начали снова встречаться и обедать вместе, но, по-прежнему опасаясь друг друга,  ели одни и те же кушанья и с одних блюд и тарелок. Родится в Персии маленькая  птичка, у которой во внутренностях нет никаких нечистот, но один только жир, и  поэтому все считают, что она питается лишь ветром и росой. Название ее –  ринтак. Эту птичку, как сказано у Ктесия, Парисатида разрезала ножом, который с  одной стороны был смазан ядом, и, обтерши отраву об одну из половинок, вторую –  чистую и нетронутую – положила в рот и стала жевать, а отравленную протянула  Статире. Но, если верить Динону, птицу делил Меланф, а не Парисатида, и он же  поставил перед Статирою смертоносное угощение. Умирая в жестоких муках и  страшных судорогах, царица и сама обо всем догадалась, и царю успела внушить  подозрение против матери, чей звериный, неумолимый нрав был Артаксерксу хорошо  известен. Царь тут же нарядил следствие и приказал схватить и пытать  прислужников Парисатиды, в первую очередь тех, что подавали к столу. Гигию  Парисатида долго прятала у себя и не выдавала, несмотря на все требования сына,  но позже, когда служанка сама упросила отпустить ее домой, царь, прознав об  этом, устроил засаду, поймал Гигию и осудил на смерть. Отравителей у персов  казнят по закону так. Голову осужденного кладут на плоский камень и давят и  бьют другим камнем до тех пор, пока не расплющат и череп, и лицо. Вот какою  смертью умерла Гигия. Парисатиде же Артаксеркс и не сказал, и не сделал ничего  дурного и только, в согласии с ее же собственным желанием, отослал мать в  Вавилон, объявив, что, пока она жива, его глаза Вавилона не увидят. Таковы были  семейные обстоятельства царя персов.    

20. Захватить греков, участвовавших в походе Кира, царь  считал не менее важным, чем одолеть брата и сохранить за собою престол, однако  ж цели своей достигнуть не смог. Потеряв главнокомандующего и собственных  начальников и все-таки благополучно вырвавшись чуть ли не из самого царского  дворца, греки обнаружили и доказали, что власть персов и их царя – это груды золота,  роскошь, да женская прелесть, а в остальном лишь спесь и бахвальство, и вся  Греция воспрянула духом и снова исполнилась презрения к варварам, а  лакедемонянам представлялось прямым позором хотя бы теперь не положить конец  рабству и наглому притеснению, которое терпели азийские греки. Сперва спартанцы  воевали под командою Фиброна, потом – Деркиллида, но никаких важных успехов не  достигли и тогда поручили вести войну царю Агесилаю[1863]. Переправившись с флотом в Азию, Агесилай  сразу же взялся за дело со всею решимостью. Он разбил Тиссаферна в открытом  бою, склонил к отпадению от персов многие города и приобрел громкую славу.  Только тут Артаксеркс сообразил, каким образом лучше всего бороться с  лакедемонянами, и отправил в Грецию родосца Тимократа с большою суммою денег,  чтобы подкупить самых влиятельных людей в разных городах и поднять против  Спарты всю Грецию. Усердно исполняя царский наказ, Тимократ сумел сплотить  крупнейшие города, так что в Пелопоннесе начались сильные волнения и власти  отозвали Агесилая из Азии. Передают, будто отплывая в обратный путь, он сказал  друзьям, что царь изгоняет его из Азии с помощью тридцати тысяч лучников: на  персидских монетах был отчеканен лучник.    

21. Артаксеркс очистил от лакедемонян и море,  воспользовавшись службою афинянина Конона, которого, вместе с Фарнабазом,  поставил во главе своих сил. После морской битвы при Эгоспотамах Конон  задержался на Кипре – не потому, чтобы искал места потише и поспокойнее, но  дожидаясь перемены обстоятельств, словно попутного ветра. Понимая, что его  замыслы требуют значительных сил, а царские силы нуждаются в разумном  руководителе, он написал царю письмо, в котором изложил свои планы и намерения,  и велел гонцу передать его Артаксерксу лучше всего через критянина Зенона или  Поликрита из Менды, – Зенон был танцовщиком, а Поликрит врач, – если  же ни того ни другого при дворе не окажется, то через врача Ктесия.  Рассказывают, что Ктесий, приняв письмо, приписал к просьбам Конона еще одну –  чтобы к нему отправили Ктесия, который, дескать, будет полезен в действиях на  море; но сам Ктесий утверждает, будто царь дал ему это поручение по  собственному почину.    

Когда Фарнабаз и Конон выиграли Артаксерксу сражение при  Книде и царь лишил лакедемонян владычества на море, он обратил к себе взоры  чуть ли не всей Греции, так что смог даже установить меж греками тот  пресловутый мир, который носит название Анталкидова. Анталкид был спартанец,  сын Леонта. Усердно служа царю, он добился того, что все греческие города в  Азии и все острова, лежащие близ азийского берега, сделались данниками  Артаксеркса с согласия лакедемонян, а греки заключили между собою мир – если  только можно называть миром измену Элладе и ее бесчестие, ибо ни одна война не  принесла столько позора побежденным, сколько этот мир его участникам.    

22. За это Артаксеркс, ненавидевший спартанцев и считавший  их, как пишет Динон, самыми наглыми людьми на свете, выказал чрезвычайную  благосклонность Анталкиду, когда тот приехал в Персию. Однажды за пиром он взял  венок из цветов, окунул его в драгоценнейшие благовония и послал Анталкиду; и  все дивились царской милости и расположению. Но, как видно, человек,  надругавшийся в присутствии персов над памятью Леонида и Калликратида,  замечательно подходил для всей этой варварской роскоши, и благовонный венок был  ему к лицу. Правда, Агесилай в ответ на чьи-то слова: «Горе тебе, Греция, раз  уже и спартанцы становятся персами», – заметил: «А не наоборот ли: персы –  спартанцами?» Однако ж остроумные слова не искупают позорных дел, а  лакедемоняне в неудачной битве при Левктрах потеряли свою власть и первенство,  славу же Спарты сгубили еще раньше – Анталкидовым миром. Пока Спарта оставалась  самым могущественным государством Греции, царь хранил узы гостеприимства,  связывавшие его с Анталкидом, и называл лакедемонянина своим другом. Но когда  после поражения при Левктрах обстоятельства резко изменились и спартанцы,  нуждаясь в деньгах, отправили Агесилая в Египет, а Анталкид снова приехал к  Артаксерксу и просил оказать помощь Лакедемону, царь отнесся к нему с таким  невниманием и пренебрежением, так сурово его оттолкнул, что, вернувшись домой,  он уморил себя голодом – страшась эфоров и не вынеся насмешек врагов.    

У царя побывали также[1864] фиванец  Исмений и Пелопид, незадолго до того выигравший битву при Левктрах. Пелопид  держал себя с безукоризненным достоинством, а Исмений, когда ему приказали  поклониться царю, уронил перед собою наземь перстень, а затем нагнулся и  поднял, персы же решили, будто он отдал земной поклон. Афинянин Тимагор передал  через писца Белурида записку с тайными вестями, и Артаксеркс был до того  обрадован, что дал ему десять тысяч дариков, а так как Тимагор хворал и лечился  коровьим молоком, приказал гнать за ним следом восемьдесят дойных коров. Кроме  того, царь подарил ему ложе с постелью и рабов, чтобы ее постилать, – точно  сами греки готовить постели не умеют! – а также носильщиков, которые несли  больного до самого моря. Пока же он находился при дворе, ему посылали  необыкновенно богатые и обильные угощения, так что однажды брат царя Остан  промолвил: «Помни, Тимагор, этот обед: не за малую, видно, службу так пышно  тебя потчуют». Слова эти были скорее укором изменнику, чем напоминанием об  оказанных милостях. Впоследствии афиняне осудили мздоимца на смерть.    

23. Чиня грекам бесчисленные обиды и притеснения, Артаксеркс  доставил им радость лишь однажды – когда казнил Тиссаферна, заклятого их врага.  Казнил же его царь после того, как Парисатида искусно увеличила бремя уже и  прежде лежавших на нем обвинений. Царь недолго гневался на мать, но примирился  с нею и снова приблизил к себе: он ценил ум Парисатиды и ее царственную  гордость, а никаких причин, способных вызвать взаимные подозрения или обиды,  более не существовало. С тех пор Парисатида во всем угождала царю, не  противилась ни единому из его действий и таким образом приобрела громадную  силу, ибо сын исполнял любое ее желание. И вот она обнаруживает, что Артаксеркс  безумно влюблен в одну из своих дочерей, Атоссу, но прячет и подавляет эту  страсть (в основном из-за нее, Парисатиды), хотя, – как сообщают некоторые  писатели, – уже вступил с девушкой в тайную связь. Едва догадавшись о  чувствах сына, Парисатида делается к Атоссе приветливее прежнего, начинает  расхваливать Артаксерксу ее красоту и нрав – поистине-де подобающие царице, и,  в конце концов, убеждает царя жениться на дочери и назвать ее законной  супругой, пренебрегши суждениями и законами греков, ибо для персов он, по воле  бога, сам и закон и судья, и сам вправе решать, что прекрасно и что постыдно.  Иные – и среди них Гераклид из Кимы – утверждают, будто Артаксеркс взял в жены  не только Атоссу, но и другую дочь, Аместриду, о которой мы расскажем немного  ниже. Атоссу же он любил так сильно, что, хотя по всему телу у нее шли белые  лишаи, нимало ею не брезгал и не гнушался, но молил Геру об ее исцелении и  единственно пред этою богинею склонился ниц, коснувшись руками земли, а сатрапы  и друзья, повинуясь царскому приказу, прислали богине столько даров, что все  шестнадцать стадиев, отделявшие храм Геры от дворца, были усыпаны золотом и  серебром, устланы пурпуром и уставлены лошадьми.    

24. Артаксеркс начал войну с Египтом[1865], но потерпел неудачу из-за раздора между  полководцами, возглавлявшими поход, – Фарнабазом и Ификратом. Против  кадусиев царь выступил сам с тремястами тысячами пеших и десятью тысячами  конницы. Вторгнувшись в их землю, гористую, туманную и дикую, не родящую  никакого хлеба, но питающую своих воинственных и непокорных обитателей грушами,  яблоками и иными подобными плодами, он незаметно для себя попал в очень трудное  и опасное положение: ни достать продовольствие на месте, ни подвезти извне было  невозможно, так что питались только мясом вьючных животных и за ослиную голову  охотно давали шестьдесят драхм. Царские трапезы прекратились. Лошадей осталось  совсем немного – остальных забили и съели.    

Спас в ту пору и царя, и войско Тирибаз, человек, который,  благодаря своим подвигам и отваге, часто занимал самое высокое положение и  столь же часто его терял из-за собственного легкомыслия и тогда прозябал в  ничтожестве. У кадусиев было два царя, и каждый имел свой особый лагерь. И вот  Тирибаз, переговоривши с Артаксерксом и открыв ему свой замысел, едет к одному  из царей, а ко второму тайно отправляет своего сына, и оба принимаются обманно  внушать обоим кадусиям, будто другой царь уже отряжает к Артаксерксу посольство  с просьбою о дружбе и союзе, но – только для себя одного. А стало быть,  единственно разумный шаг – предупредить события и вступить в переговоры первым,  причем оба перса обещали всемерно содействовать успеху этих переговоров.  Кадусии дались в обман, оба спешили опередить друг друга, и один отправил  послов с Тирибазом, а другой – с сыном Тирибаза.    

Все это заняло немало времени, в продолжение которого враги  Тирибаза всячески чернили его пред Артаксерксом и успели заронить подозрения в  душу царя: он пал духом, раскаивался, что оказал доверие Тирибазу, и  благосклонно прислушивался к речам его ненавистников. Но когда, ведя за собою  кадусиев, появился и сам Тирибаз, и его сын, когда с обоими посольствами был  заключен мир, Тирибаз прославился и возвысился. Он двинулся в путь вместе с  царем, который в тогдашних обстоятельствах убедительно показал, что трусость и  изнеженность порождаются не роскошью и богатством, как принято думать, но  низкой, неблагородной и следующей дурным правилам натурой. Ни золото, ни  кандий, ни драгоценный, в двенадцать тысяч талантов, убор, постоянно украшавший  особу царя, не мешали ему переносить все труды и тяготы наравне с любым из  воинов. Спешившись, с колчаном на перевязи, со щитом в руке, он сам шагал во  главе войска по крутым горным дорогам, и остальные, видя его бодрость и силы,  испытывали такое облегчение, словно бы за плечами у них выросли крылья. Таким  образом, они ежедневно проходили двести стадиев, а то и более.    

25. Наконец Артаксеркс приблизился к царской стоянке с  изумительными, великолепно разукрашенными садами[1866], и, так как ударил мороз, а места вокруг  были пустынные и безлесые, он разрешил воинам запасаться дровами в садах и  рубить все подряд, не щадя ни сосны, ни кипариса. Но воины жалели деревья,  дивясь их вышине и красоте, и тогда Артаксеркс взял топор и собственными руками  свалил самое высокое и самое красивое дерево. Тут все принялись за дело и,  разведя множество костров, с удобством провели ночь.    

Так возвратился царь, понеся тяжелые потери в людях и  лишившись почти всех коней. Полагая, что неудачный поход вызвал чувство  презрения к государю, он стал подозревать виднейших своих приближенных и многих  казнил в гневе, но еще больше – от страха. Ибо главная причина кровожадности  тираннов – это трусость, тогда как источник доброжелательства и спокойствия –  отвага, чуждая подозрительности. Вот и среди животных хуже всего поддаются  приручению робкие и трусливые, а благородные – смелы и потому доверчивы и не  бегут от человеческой ласки.    

26. Артаксеркс был уже стар, когда впервые заметил, что  сыновья заранее оспаривают друг у друга престол и каждый ищет поддержки среди  друзей царя и могущественных придворных. Люди справедливые и рассудительные  высказывали мнение, что ему следует оставить власть Дарию – по праву  первородства, ибо и сам он получил царство в согласии с этим правилом. Но  младший сын, Ох, отличавшийся нравом горячим и резким, имел немало приверженцев  во дворце, а главное, рассчитывал склонить отца на свою сторону с помощью  Атоссы. Он домогался ее благосклонности и обещал взять ее в жены и сделать  своею соправительницей после смерти отца, но ходил слух, будто он состоял с  Атоссой в тайной связи еще при жизни Артаксеркса. До сведения царя, однако же,  это не дошло.    

Желая разом лишить Оха всякой надежды, чтобы он не вздумал  повторить того, на что некогда отважился Кир, и царство не оказалось бы еще раз  ввергнутым в жестокую войну, Артаксеркс провозгласил Дария, – которому шел  уже пятидесятый год, – царем и позволил ему носить так называемую прямую  китару[1867]. По персидскому обычаю  вновь назначенный наследник престола мог просить любого подарка, а царь,  назначавший наследника, был обязан исполнить любую его просьбу, если только это  оказывалось возможным, и Дарий попросил Аспасию, – в прошлом первую среди  возлюбленных Кира, а теперь наложницу царя. Она была из Фокеи в Ионии, родилась  от свободных родителей и получила хорошее воспитание. Вместе с другими  женщинами ее привели к Киру, когда он обедал, и остальные сразу же сели подле и  без всякого неудовольствия принимали его шутки, прикосновения и ласки, Аспасия  же молча остановилась у ложа и, когда Кир велел ей подойти ближе, не  послушалась. Слуги хотели подвести ее насильно, но она воскликнула: «Горе тому,  кто тронет меня хотя бы пальцем!» Все присутствовавшие подумали, что она груба  и неотесана, а Кир был доволен, засмеялся и сказал человеку, который привел  женщину: «Вот видишь, из всех, что ты мне доставил, только одна свободная и  неиспорченная!» С тех пор он оказывал Аспасии особое внимание и вскоре полюбил  ее больше всех других и прозвал Умницей. Она была захвачена после смерти Кира  на поле битвы, когда победители грабили лагерь.    

27. Ее-то Дарий и попросил и просьбою своей раздосадовал  отца. Варварские народы ревнивы до последней крайности – настолько, что смерть  грозит не тому даже, кто приблизится и прикоснется к какой-нибудь из царских  наложниц, но тому, кто хотя бы обгонит на дороге повозку, в которой они едут.  Царь был женат на Атоссе, взяв ее за себя по любви и нарушив при этом все  обычаи, – и все же он содержал при дворе триста шестьдесят наложниц  замечательной красоты. Итак, он отвечал сыну, что Аспасия не рабыня, а  свободная, и, если она изъявит на то свое согласие, Дарий может ее взять, силу  же употреблять не следует. Послали за Аспасией, и, вопреки ожиданиям царя, она  избрала Дария. Скрепя сердце Артаксеркс подчинился обычаю и отдал наложницу, но  вскорости снова отобрал – чтобы назначить жрицею чтимой в Экбатанах Артемиды,  которую называют Анаитидой[1868],  и чтобы остаток своих дней она провела в чистоте и непорочности. Царь считал,  что наказывает сына не сурово, а очень мягко и как бы шутя, но Дарий был в  ярости, то ли потому, что без памяти любил Аспасию, то ли полагая, что отец  жестоко его оскорбил и насмеялся над ним.    

Тирибаз угадал настроение царевича и постарался ожесточить  его еще сильнее, в участи Дария узнавая собственную участь. Дело заключалось в  следующем. У царя было несколько дочерей, и он обещал отдать Апаму Фарнабазу,  Родогуну – Оронту, а за Тирибаза выдать Аместриду. Два первых обещания он  сдержал, но Тирибаза обманул и женился на Аместриде сам, а с Тирибазом помолвил  самую младшую дочь – Атоссу. Когда же он взял в жены и эту свою дочь,  вспыхнувши к ней страстью, как уже рассказано выше, Тирибаз ожесточился  окончательно. Он и вообще-то не обладал твердым характером, но был человек неуравновешенный  и неровный и, то становясь в один ряд с первыми людьми в государстве, то впадая  в немилость и терпя унижение, ни одну из таких перемен не сносил с подобающею  сдержанностью: находясь в чести, вызывал всеобщее недоброжелательство своим  высокомерием, а в пору неудач выказывал не смирение и спокойствие, но  неукротимую гордыню.    

28. Маслом в огонь были для заносчивого Дария речи Тирибаза,  упорно твердившего, что бесполезно водружать на голову прямую китару тому, кто  сам не стремится верно направить свои дела, и что глубоко заблуждается Дарий,  если твердо рассчитывает получить престол в то время, как братец его крадется к  власти через гинекей, а характер отца столь переменчив и ненадежен. Ради  какой-то гречанки он вероломно нарушил нерушимый у персов закон – кто же  поверит, что он, и в самом деле, исполнит уговор о вещах первостепенной  важности? И притом не достигнуть царского достоинства – совсем не то же самое,  что лишиться его, ибо Оху никто не воспрепятствует жить счастливо и частным  лицом, а ему, Дарию, уже провозглашенному царем, не остается ничего иного, как  либо царствовать, либо вовсе не жить.    

Да, безусловно справедливы слова Софокла:    

     

Совет поспешный нас ведет дорогой зла[1869],    

     

ибо легок и гладок путь к тому, чего мы хотим, а большинство  – по незнанию и неведению прекрасного – хочет дурного. Правда, во многом  помогли Тирибазу соблазнительное величие царской власти и страх Дария перед  Охом; не без вины оказалась и Киприда – я имею в виду удаление Аспасии.    

29. Итак, Дарий полностью доверился Тирибазу. Когда в  заговор были вовлечены уже очень многие[1870],  какой-то евнух открыл Артаксерксу все их планы, в точности выведав, что они  решили ночью проникнуть в спальню царя и убить его в постели. Отнестись  безразлично к нависшей угрозе и пропустить донос мимо ушей Артаксеркс считал  опасным, но еще более опасным представлялось ему поверить доносчику без всяких  доказательств. И вот как он поступил. Евнуху он велел оставаться при  заговорщиках и зорко за ними следить, а в спальне распорядился пробить стену  позади ложа, навесить дверь и прикрыть ее ковром. Когда срок покушения настал,  евнух известил об этом царя. Артаксеркс не поднялся с постели до тех пор, пока  не приметил и не разглядел каждого из вошедших, и только увидев, что они  обнажили мечи и ринулись к нему, мгновенно откинул ковер, проскользнул во  внутренний покой и с криком захлопнул за собою дверь. Убийцы, так и не  исполнившие своего замысла, но узнанные царем, выбежали в те же двери, которыми  прокрались в спальню. Тирибазу все советовали спасаться, потому что вина его  открылась; рассыпались кто куда и остальные. Тирибаз был настигнут, положил в  схватке многих царских телохранителей и, в конце концов, пал сам, сраженный  брошенным издали копьем.    

Дарий, взятый под стражу вместе с детьми, предстал перед  царскими судьями – так распорядился отец. Сам Артаксеркс на суде не  присутствовал, и с обвинением выступили другие, но служителям приказал записать  мнение каждого из судей и записи подать ему. Все высказались единодушно и  приговорили Дария к смерти. Прислужники взяли его и отвели в темницу по  соседству с дворцом. На зов их явился палач с острым как бритва ножом, которым  отрезают головы осужденным, однако ж, увидев Дария, в ужасе отступил,  оглядываясь на дверь и словно не имея ни сил, ни мужества наложить руку на царя.  Но судьи снаружи грозно приказывали ему делать свое дело, и тогда,  отвернувшись, он схватил Дария за волосы, запрокинул ему голову и перерезал  ножом горло. Некоторые писатели сообщают, что суд происходил в присутствии  самого Артаксеркса и что Дарий, под бременем улик, пал ниц и молил отца о  пощаде, но царь в гневе вскочил, вытащил из ножен саблю и зарубил сына. Потом  он вышел на передний двор, помолился Солнцу и промолвил: «Ступайте персы,  ступайте с радостью и расскажите остальным, что великий Оромазд покарал  замысливших ужасное преступление!»    

30. Таков был исход этого заговора. Ох, которого  поддерживала Атосса, питал теперь самые светлые надежды на будущее, но все еще  опасался Ариаспа – единственного оставшегося в живых законного царевича, а из  побочных братьев – Арсама. Ариаспа персы считали достойным престола не потому,  что он был старше Оха, но за его мягкий, простой и добрый нрав, Арсам же  славился умом и был особенно мил и дорог отцу, о чем Ох отлично знал. Задумав  погубить обоих, Ох, отличавшийся разом и кровожадностью, и коварством, против  Арсама пустил в ход природную свою жестокость, а против Ариаспа подлую  хитрость. Он стал подсылать к Ариаспу одного за другим царских евнухов и  друзей, всякий раз приносивших грозные и пугающие вести, будто царь решил  предать его мучительной и позорной казни. Что ни день доставляя с таинственным  видом такого рода сообщения и то нашептывая, что царь откладывает свой  приговор, то – что вот-вот приведет его в исполнение, они до предела запугали  несчастного, смешали все его мысли, наполнили душу робостью и унынием, и, в  конце концов, он раздобыл смертоносного яда, выпил и положил конец всем своим  тревогам. Узнав о том, как он скончался, царь горько оплакал сына. Он  догадывался, кто повинен в гибели Ариаспа, но, по старости лет, был не в  состоянии расследовать дело до конца. Тем горячее полюбил он теперь Арсама и  открыто выказывал ему величайшее доверие. Тогда Ох пришел к убеждению, что  медлить нельзя, и подговорил Арпата, сына Тирибаза, убить Арсама. Артаксеркс  был уже в таком преклонном возрасте, когда любое огорчение может оказаться  роковым. Узнав о страшной участи Арсама, он в самый короткий срок угас от  печали и горя. Он прожил девяносто четыре года, правил царством шестьдесят два  и оставил по себе славу доброго, любящего своих подданных государя – главным  образом, в сравнении с сыном своим Охом, который всех превзошел кровожадностью  и страстью к убийствам.    

 АРАТ    

     

[Перевод С.П. Маркиша]    

     

     

1. У философа Хрисиппа, Поликрат, приводится одна древняя  поговорка. Но, вероятно, страшась зловещего смысла этой поговорки, Хрисипп  передает ее не в подлинном виде, а в том, какой сам находит более пристойным и  уместным:    

     

Кто, как не сын, вспомянет отца при  судьбине счастливой?    

     

Дионисодор из Трезена, опровергая Хрисиппа, восстанавливает  истинное ее звучание:    

     

Кто, как не сын, вспомянет отца при  судьбине злосчастной?    

     

и прибавляет, что она затыкает рот тем, кто, сами по себе не  стоя ничего, хотят укрыться за доблестями предков и неумеренно их превозносят.  Но в ком, по слову Пиндара[1871],  «обнаруживается природное благородство отцов», как, например в тебе,  устраивающем свою жизнь в согласии с самым прекрасным из семейных образцов, для  того, конечно, истинное счастье – вспоминать о великих и славных предках,  слушать рассказы о них или же рассказывать самому. Ибо такие люди не по  недостатку собственных заслуг ссылаются на заслуги чужие, но, видя в своих  достоинствах наследие отцов и дедов, тем самым воздают им хвалу и как  родоначальникам, и как наставникам жизни.    

Вот по этим-то причинам я и посылаю тебе составленное мною  жизнеописание Арата, твоего согражданина и прародителя, которого ты не  посрамляешь ни славою твоей, ни могуществом. Правда, ты и сам не пожалел  трудов, чтобы с величайшею тщательностью собрать все известия о нем, но я хочу  чтобы на семейных примерах воспитывались твои сыновья, Поликрат и Пифокл,  сперва слушая, а позже и читая о том, чему им надлежит подражать. Ведь ставить  всегда и во всем на первое место одного лишь себя свойственно не любви к  прекрасному, а необузданному себялюбию.    

2. С тех пор как город сикионян расстался с подлинно  дорийским аристократическим строем[1872],  былому согласию пришел конец и начались раздоры между честолюбивыми вожаками  народа. Сикион беспрерывно страдал от внутренних неурядиц и менял одного  тиранна на другого, пока, после убийства Клеона, правителями не были избраны  двое самых известных и влиятельных граждан – Тимоклид и Клиний. Казалось,  государство вновь начинало обретать спокойствие и устойчивость, когда Тимоклид  скончался, а Клиния Абантид, сын Пасея, стремясь к тираннии, умертвил, друзей  же его и родичей кого изгнал из Сикиона, а кого и убил. Семилетнего сына  Клиния, Арата, Абантид тоже обрек на смерть и разыскивал его повсюду, но в  охватившей дом сумятице мальчик ускользнул вместе с теми, кто спасался  бегством, и, беспомощный, полный ужаса, долго блуждал по городу. Случайно  оставшись незамеченным, он попал, наконец, в дом одной женщины по имени Сосо   – супруги Профанта, брата его отца, приходившейся сестрою Абантиду. Женщина эта  и вообще отличалась благородством характера и, к тому же, подумала, что ребенку  удалось спастись по воле кого-то из богов, а потому укрыла его у себя и ночью  тайно отправила в Аргос.    

3. Так с самого раннего детства в душу Арата, хитростью  спасенного от гибели, запала жестокая, пламенная ненависть к тираннам, которая  с годами разгоралась все жарче. Жил он у аргосских гостеприимцев и друзей  своего отца и получил воспитание, подобающее свободному гражданину. Видя, что  тело его бысто растет и мышцы наливаются силой, Арат посвятил себя упражнениям  в палестре и преуспел в них настолько, что состязался в пятибории и получал  венки. И верно, в изображениях его сразу угадывается атлет, и несмотря на ум и  царственную величавость, запечатлевшиеся в чертах его лица, нетрудно заметить,  что человек этот много ел[1873] и  что рука его привыкла к заступу. Поэтому, вероятно, он уделил красноречию  меньше внимания, чем надлежало государственному мужу, хотя был не столь уже  неискусен в речах, как представляется некоторым, кто судит лишь по его  «Воспоминаниям»[1874]:  ведь воспоминания эти писаны урывками, между делом, без отбора соответствующих  слов и выражений.    

С течением времени Диний и знаток диалектики Аристотель  составили заговор против Абантида, который имел обыкновение слушать их беседы  на городской площади и вмешиваться в ученые споры, и наконец, в разгар одного  из таких споров, убили его. Власть захватил Пасей, отец Абантида, но и он  погиб, предательски умерщвленный Никоклом, который вслед за тем провозгласил  себя тиранном. Говорят, что этот Никокл был в точности похож лицом на  Периандра, сына Кипсела, так же, как походил на Алкмеона, сына Амфиарая, перс  Оронт или на Гектора – один спартанский юноша, о котором Миртил рассказывает,  что его растоптала толпа любопытных, проведавших об этом необычайном сходстве.    

4. Никокл правил Сикионом пятый месяц и за это время  причинил городу немало зла и сам едва не лишился власти происками этолийцев.  Между тем Арат, уже вышедший из детского возраста, пользовался большим  уважением – не только по знатности рода, но и за свой ум, глубокий и кипучий и,  вместе, степенный, не по возрасту осмотрительный и осторожный. Поэтому и  сикионские изгнанники главным образом к нему устремляли свои взоры, и Никокл не  закрывал глаза на то, что делалось в Аргосе, напротив – хотя и скрытно, но  зорко наблюдал за каждым шагом Арата. Он, правда, не ждал какой-нибудь  отчаянной выходки с его стороны, но опасался, не вступил ли юноша в переговоры  с царями, которых связывали с его отцом узы дружбы и гостеприимства. И верно,  Арат хотел вступить на этот путь, но Антигон, несмотря на щедрые обещания,  выказывал полное равнодушие к делам сикионян и упустил время, а Птолемей и  Египет были слишком далеко, и он решился низложить тиранна собственными силами.    

5. Первыми он посвящает в свой план Аристомаха и Экдела.  Аристомах был изгнанник из Сикиона, а Экдел аркадянин из Мегалополя, философ и  человек дела, когда-то слушавший в Афинах академика Аркесилая. Оба горячо  одобрили замысел Арата, и тогда он обратился к остальным изгнанникам, но из них  лишь немногие, те, кто считал позором не откликнуться на зов надежды, приняли  участие в его начинании, большинство же пыталось удержать и самого Арата,  твердя, что дерзкая отвага его вызвана неопытностью, незнанием жизни.    

Арат думал о том, как захватить в сикионских владениях хотя  бы уголок, откуда можно будет начать борьбу с тиранном, и в эту самую пору  является в Аргос один сикионянин, бежавший из тюрьмы. Это был брат изгнанника  Ксенокла. Ксенокл привел его к Арату, и он рассказал, что благополучно  перебрался через городскую стену в том месте, где изнутри она почти вровень с  землей, потому что примыкает к каменистому холму, а снаружи сравнительно  невысока и с помощью лестницы вполне преодолима. Арат выслал на разведку  Ксенокла и двух своих рабов, Севфа и Технона, с наказом внимательно осмотреть  стену: он решил, что лучше – если только окажется возможным – пойти на риск и,  соблюдая тайну, решить все разом, чем начинать с тиранном длительную и открытую  борьбу, оставаясь частным лицом. Ксенокл и его спутники, измерив стену, вернулись  и сообщили, что вообще-то подходы к стене нетрудны и даже удобны, но  приблизиться незаметно – задача непростая: мешают сторожевые собачонки в  каком-то саду, маленькие, но до крайности злобные. Выслушав это донесение, Арат  немедленно приступил к делу.    

6. Запасаться оружием было тогда делом обычным, –  потому что чуть ли не любой в те времена покушался на чужое имущество и  жизнь, – а лестницы совершенно открыто сбил плотник Эвфранор, чье ремесло  ставило его вне подозрений, хотя и он принадлежал к числу изгнанников. Каждый  из друзей, каких Арат успел приобрести в Аргосе, дал ему по десяти человек, а  сам он вооружил тридцать своих рабов. Кроме того, через некоего Ксенофила,  вожака разбойничьей шайки, он нанял небольшой отряд воинов, которым дали  понять, что готовится набег на царские табуны[1875] в Сикионской земле. Бо льшая часть  людей была небольшими группами отправлена вперед с приказом собраться и ждать у  Полигнотовой башни. Вперед был выслан и Кафисий с четырьмя товарищами, все  пятеро налегке; они должны были под вечер прийти к садовнику, назваться  путешественниками и остановиться на ночлег, а потом запереть хозяина вместе с  его собаками – иного способа устранить препятствие не было. Разборные лестницы  спрятали в ящики и, погрузив на повозки, увезли заранее.    

Между тем до Арата дошел слух, будто в Аргосе находятся  соглядатаи Никокла, которые бродят по городу и тайно за ним следят. Тогда он  рано утром отправился на городскую площадь и долгое время оставался там у всех  на виду, беседуя с друзьями, а потом натерся маслом в гимнасии, захватил из  палестры нескольких молодых людей, вместе с которыми обыкновенно пил и  веселился, и повел их к себе. Спустя немного на рынке появились его рабы – один  нес венки, другой покупал светильники, третий о чем-то толковал с кифаристками  и флейтистками, которых всегда приглашали играть на пирушках. Все это обмануло  соглядатаев, и они, посмеиваясь, говорили друг другу: «Вот уж, поистине, нет  ничего трусливее тиранна, если даже Никокл, владея таким обширным городом и  такою силой, боится мальчишку, который проматывает свое содержание изгнанника  на беспутные удовольствия и попойки среди бела дня!»    

7. С тем они и удалились, ни о чем не подозревая, а Арат  сразу после завтрака выступил из Аргоса, соединился у Полигнотовой башни со  своими воинами и повел их в Немею, где и открыл всему отряду истинную цель  похода. Постаравшись ободрить людей щедрыми обещаниями и дав им пароль –  «Аполлон Победоносец», он двинулся прямо на Сикион, соразмеряя скорость  движения с ходом луны по небосклону: сперва торопился, чтобы проделать весь  путь при свете, а потом замедлил шаг, чтобы оказаться у сада рядом со стеною  как раз на закате луны. Там его встретил Кафисий и сообщил, что собачонки в  руки не дались и убежали, а садовника он запер. Чуть ли не весь отряд сразу пал  духом и потребовал отступления, но Арат успокаивал воинов, заверяя, что сразу  же повернет назад, если собаки подымут слишком громкий лай. Тут он высылает  вперед людей с лестницами – во главе их были поставлены Экдел и  Мнасифей, – а сам медленно движется следом, несмотря на неистовое тявканье  собачонок, которые бегут вровень с Экделом. Все же изгнанники достигают стены и  беспрепятственно устанавливают лестницы. Но не успели еще первые взобраться на  верх, как начальник, разводивший по постам утреннюю стражу, принялся поверять  караулы: зазвенел колокольчик, замелькали многочисленные факелы, раздался шум  голосов и лязг оружия. Люди Арата замерли на ступеньках лестниц и таким образом  без труда укрылись от глаз караульных, но навстречу первому приближался еще  один отряд, и опасность была чрезвычайно велика, однако ж и эти солдаты прошли  мимо, ничего не заметив. Мнасифей и Экдел мгновенно поднялись на стену, заняли  подходы с обеих сторон – изнутри и извне – и отправили к Арату Технона с  призывом поспешить.    

8. Незначительное расстояние отделяло сад от городской стены  и башни, в которой сидел большой сторожевой пес охотничьей породы. Сам он не  услышал приближавшихся врагов – то ли потому, что вообще был недостаточно  чуток, то ли чересчур умаявшись за день. Но собачонки садовника подняли его на  ноги; сперва он только глухо ворчал, однако ж, по мере того, как люди подходили  ближе, лаял громче и громче, и, в конце концов, все кругом загудело от лая, и  караульный с поста напротив во весь голос окликнул псаря, спрашивая, на кого  это так свирепо лает его пес и не случилось ли какой нежданной беды. Псарь на  башне отвечал, что ничего особенного не случилось, а просто собаку растревожили  факелы охраны и звон колокольчика. Это всего больше ободрило воинов Арата,  которые решили, что псарь с ними заодно и старается ничем их не выдать и что в  самом городе они тоже найдут немало верных помощников. Но подъем на стену  оказался делом трудным и опасным и слишком затянулся, потому что взбираться  можно было только по одному и не торопясь – иначе лестницы угрожающе качались.  А между тем времени оставалось в обрез, ибо уже пели петухи и вот-вот могли  появиться крестьяне с обычным товаром, который они постоянно возят на рынок.  Вот почему, хотя через стену перелезли всего сорок человек, Арат поспешно  поднялся сам, подождал еще нескольких воинов и двинулся к дому тиранна и  стратегию[1876],  подле которого всю ночь несли стражу наемники. Неожиданно напавши на них, он  захватил всех до единого, но никого не убил и немедленно послал за своими  друзьями, вызывая каждого из дому. Друзья сбежались со всех сторон, а тут уже  занялся день, и театр наполнился народом, который был встревожен неясными  слухами, но ничего достоверного о происходившем не знал, пока не выступил  вперед глашатай и не объявил, что Арат, сын Клиния, призывает сикионян к  освобождению.    

9. Тогда, поверив, что давно ожидаемый час настал, граждане  толпою ринулись к дверям тиранна и подожгли дом. Дом быстро запылал, и столб  огня поднялся так высоко, что его увидели даже жители Коринфа, и до крайности  изумленные, едва не кинулись на помощь. Никокл скрылся в каких-то подземных  ходах и бежал из города, а воины, с помощью сикионян, загасив пожар, разграбили  его дом. Арат и этому не препятствовал, и остальное имущество тираннов  предоставил в распоряжение сограждан. Ни среди нападавших, ни среди их  противников не было ни одного убитого или хотя бы раненого, но охраною и  заботой судьбы все начинание в целом осталось незапятнано междоусобным  кровопролитием.    

Арат вернул восемьдесят изгнанников, покинувших город в  правление Никокла, и всех, кого изгнали тиранны до Никокла, а их набралось не  менее пятисот, и многие уже давно скитались на чужбине, иные – чуть ли не  пятьдесят лет. Возвращались они по большей части нищими и заявляли притязания  на имущество, которым когда-то владели. Они приходили прямо в свои прежние дома  и поместья, доставляя величайшие трудности Арату, который видел, что город,  вновь обретя свободу, не только сделался предметом покушений извне и навлек на  себя ненависть Антигона, но и раздирается смутою изнутри.    

Здраво оценив сложившееся положение, Арат счел наилучшим  присоединить Сикион к Ахейскому союзу, и сикионяне, дорийцы по происхождению[1877], добровольно приняли имя  и государственное устройство ахейцев, которые тогда не блистали ни славою, ни  могуществом. Города их в большинстве своем были маленькие и малолюдные, земли  тощие, неплодные, владения тесные, примыкающие к морскому берегу, почти сплошь  обрывистому, скалистому и лишенному гаваней. Однако ж никому не удалось яснее и  убедительнее доказать, что греческая мощь неодолима, если только она  соединяется с порядком и стройным согласием и обретает разумного предводителя,  ибо, совершенно непричастные к древней славе Греции, а в ту пору не владея, все  вместе взятые, силою хотя бы одного значительного государства, ахейцы своею  мудростью и единодушием, своим умением не завидовать самому доблестному, но  добровольно ему подчиняться не только сохранили собственную свободу в окружении  могущественных городов, грозных армий и тиранний, но постоянно освобождали и  спасали от рабства других греков.    

10. Арат был словно рожден для управления государством.  Великодушный, более строгий и взыскательный в делах общественных, нежели в  собственных, лютый враг тираннов, он всегда и ненависть, и дружбу соразмерял с  общественною пользой. Вот почему, сколько можно судить, он выказал себя скорее  снисходительным и мягкосердечным врагом, чем надежным другом, ибо изменял образ  мыслей в любом направлении сообразно нуждам государства и требованиям минуты.  Выше всех благ на свете он ценил согласие народов, общение городов между собой,  единодушие в советах и собраниях. Открытых столкновений он опасался и войну  начинал без веры в успех, зато был величайший искусник вести тайные переговоры  и скрытно склонять на свою сторону тираннов и города. Поэтому во многих случах  он, проявив решительность, вопреки всем ожиданиям добивался успеха, но,  по-видимому, ничуть не реже счастливые возможности оказывались упущенными из-за  чрезмерной его осторожности. Вероятно, не только среди животных бывают такие,  что прекрасно видят в потемках, но днем слепнут, ибо влага, окутывающая их  глаза, слишком тонка и не переносит соприкосновения со светом, – так же  точно встречаются люди, красноречие и ум которых при сиянии солнца в зычных  криках глашатая пропадают, но если дело вершится втихомолку и украдкой,  способности их вновь обнаруживаются в полном блеске. Такая неуравновешенность  есть следствие недостаточного философского образования при хороших природных  задатках, которые в этом случае рождают нравственную доблесть, лишенную  знаний, – словно дикий, сам по себе выросший плод. Мысль эту можно  пояснить примерами.    

11. Соединив свою судьбу и судьбу родного города с Ахейским  союзом, Арат поступил в конницу и беспрекословным повиновением быстро приобрел  любовь начальников. Хотя он сделал важный вклад в общее дело, поставив на  службу ахейцам славу собственного имени и силу Сикиона, но все распоряжения  очередного стратега – будь то уроженец Димы, Тритеи или какого-нибудь иного,  еще меньшего города – исполнял как любой из рядовых воинов. Царь[1878] прислал ему подарок –  двадцать пять талантов. Арат деньги принял, но, приняв, тут же роздал неимущим  согражданам на покрытие всяческих нужд, а главным образом для выкупа пленных.    

12. Бывшие изгнанники были глухи ко всем уговорам и  продолжали неотступно тревожить тех, в чье владение перешла их собственность.  Городу грозил мятеж, и Арат, последнюю и единственную свою надежду возлагая на  доброту Птолемея, решил плыть в Египет и просить у царя денег для примирения  враждующих. Он вышел из Мефоны, что севернее Малеи, желая совершить плавание  как можно скорее. Но кормчий не смог справиться с яростным ветром и огромными  валами, катившимися из отрытого моря, судно сбилось с пути и после долгих  блужданий пристало... [Текст в оригинале испорчен. ] Адрия[1879] была враждебна: она  находилась под властью Антигона и приняла македонский караул. Предупреждая  события, Арат высадился, покинул корабль и, в сопровождении одного из друзей,  Тиманфа, успел уйти подальше от берега. Они забились в чащу леса и там провели  мучительную ночь. Едва они скрылись, как к кораблю примчался начальник караула  и стал искать Арата, но слуги знали, что отвечать, и обманули македонянина,  уверив его, будто их хозяин сразу же бежал на Эвбею. Тогда начальник караула  объявил корабль со всем грузом и рабами вражеским имуществом и наложил на него  руку.    

Арат был в безвыходном положении, как вдруг, немного дней  спустя, ему выпала неслыханная удача: как раз у того места, где он скрывался,  высматривая, не появится ли откуда помощь, бросило якорь римское судно. Оно  держало путь в Сирию, но Арат уговорил судовладельца отвезти его в Карию и  прибыл туда, вновь испытав на море опасности не менее грозные, чем в начале  плавания. Из Карии он, наконец, переправился в Египет и нашел царя полным благожелательства  и чрезвычайно довольным картинами и рисунками, которые Арат посылал ему из  Греции. (Арат обладал тонким вкусом и постоянно собирал произведения лучших  художников, главным образом – Памфила и Меланфа.)    

13. В ту пору слава сикионской живописи была еще в полном  расцвете, считалось, что она одна лишь хранит красоту неизвращенной,  неиспорченной, и даже великий Апеллес, уже пользуясь громкою известностью,  приехал в Сикион и, заплатив талант, вступил в круг тамошних живописцев –  желая, впрочем, приобщиться скорее к их славе, нежели к искусству. Вот почему  Арат, который, освободив город, уничтожил все изображения тираннов, долго  раздумывал, как поступить с картиною, изображающей Аристрата. Этот тиранн жил  во времена Филиппа, а картину писали все ученики Меланфа, и, как сообщает  Полемон Путешественник, в работе участвовал сам Апеллес. Аристрат стоял на  колеснице рядом с богинею Победы, и картина была так хороша, что Арат сперва  смягчился, тронутый совершенством письма, но тотчас же ненависть к тираннам взяла  верх, и он приказал вынести и разбить доску. Тогда, как передают, живописец  Неалк, друг Арата, заплакал и стал просить его сжалиться, но ни слезы, ни  мольбы не помогли, и Неалк воскликнул, что воевать надо против тираннов, а не  против их сокровищ. «Давай оставим хотя бы колесницу и Победу, – предложил  Неалк, – а самого Аристрата я уберу». Арат согласился, и Неалк стер  Аристрата и на его месте написал только пальму, не решившись прибавить ничего  иного. Рассказывают, что оставались видны и ноги тиранна, частично скрытые  колесницей. Любовь к искусству и принесла Арату расположение Птолемея, а  теперь, при близком знакомстве, царь привязался к нему еще крепче и подарил  Сикиону сто пятьдесят талантов. Из них сорок Арат забрал с собою сразу и  вернулся в Пелопоннес, а остальные царь разделил на части и позже постепенно  пересылал в Сикион.    

14. Раздобыть для сограждан так много денег было великою  заслугой, ибо другие полководцы и народные вожаки, получая от царей хотя бы  малую толику такой суммы, чинили насилия, предавали свои родные города и  отдавали их в рабство царям; но еще важнее были мир и единодушие между  неимущими и богачами, установленные с помощью этих денег, спокойствие и  безопасность, которыми мог наслаждаться отныне весь народ, и поразительна была  воздержность, которую обнаружил Арат, пользуясь огромной властью. Назначенный  посредником с неограниченными полномочиями и облеченный правом единолично  решать все вопросы, сопряженные с имущественными притязаниями бывших  изгнанников, он не принял этого права, но избрал себе среди сикионян пятнадцать  помощников и вместе с ними, после долгих трудов и забот, полностью примирил  сограждан. За эту неоценимую заслугу все граждане вместе назначили ему  подобающие почести, а изгнанники особо поставили бронзовую статую Арата с такою  надписью в элегических двустишиях:    

     

Слава о подвигах ратных, отваге и  мудрых советах    

Этого мужа дошла вплоть до Геракла  Столпов.    

Доблесть твою почитаем, Арат, и твою  справедливость!    

В день возвращения мы, образ  воздвигнув того,    

Кто нам спасителем был,  богов-спасителей славим;    

Дал ты отчизне свой равенства правый  закон.    

     

15. Все это подняло Арата выше зависти кого бы то ни было из  сограждан, которых он облагодетельствовал, но царя Антигона его успехи удручали  и, желая либо овладеть его дружбой безраздельно, либо по крайней мере очернить  его перед Птолемеем, Антигон оказывал ему всевозможные знаки внимания, –  которые Арат принимал не слишком охотно, – и, между прочим, принося жертвы  в Коринфе, отправил ему жертвенного мяса. Вслед за тем, на пиру, он громко  сказал, обращаясь к многочисленным гостям: «Я думал, что этот сикионский юноша  просто горячо любит свободу и родной народ. Но, оказывается, он способен,  вдобавок, верно судить о жизни и поступках царей. Раньше он нами пренебрегал,  надежды свои устремлял за море и восхищался несметными египетскими богатствами,  слыша рассказы о слонах, о флотах и дворцах, но теперь, побывавши, так сказать,  в самой скене[1880] –  увидев, что в Египте нет ничего, кроме театральной пышности и показного блеска,  целиком переходит на нашу сторону. Поэтому я и сам принимаю мальчика с полным  радушием, чтобы впредь всемерно пользоваться его службою, и вас прошу считать  Арата другом». Слова эти были подхвачены завистниками и зложелателями, которые  засыпали Птолемея письмами, наперебой взводя на Арата тяжкие обвинения, так что  в конце концов Птолемей послал к нему своего гонца с выражением неудовольствия.  Вот сколько зависти и зложелательства сопряжено с дружбою царей и тираннов,  которой ищут и домогаются с пламенным вожделением!    

16. Когда ахейцы впервые избрали Арата стратегом, он  опустошил лежащие на другом берегу залива[1881] Локриду  и Калидонию и с десятитысячным войском двинулся на подмогу беотийцам, но  опоздал – этолийцы успели одержать при Херонее победу, в битве пал беотарх  Абеокрит и с ним тысяча воинов.    

Год спустя Арат снова занял должность стратега и приступил к  исполнению своих замыслов, касавшихся Акрокоринфа. На сей раз он трудился не  только ради сикионян или ахейцев, но задумал, если можно так выразиться,  сразить тиранна, угнетавшего всю Грецию, – изгнать из Акрокоринфа  македонский караул. Афинянин Харет, разгромив в каком-то сражении царских  полководцев, писал афинскому народу, что выиграл битву – сестру Марафонской. Но  тогда подвиг Арата по праву можно назвать родным братом подвигов фиванца  Пелопида и афинянина Фрасибула, с тем лишь выгодным отличием, что оружие было  направлено не против греков, но против чужой, иноземной власти.    

Коринфский перешеек, разделяя моря, служит мостом между  двумя областями и смыкает воедино наш материк, а потому сторожевой отряд,  поставленный на Акрокоринфе, – высоком холме, что поднимается в самой  средине Греции, – прерывает всякое сообщение с землями за Истмом,  препятствует любому военному походу, как сухопутному, так равно и морскому, и делает  того, кто занял этот холм и держит его в своих руках, безраздельным  властелином. И, по-видимому, отнюдь не острословил младший Филипп, когда при  всяком удобном случае называл город Коринф оковами Эллады.    

17. Вполне понятно, что эта местность постоянно была предметом  ожесточенной борьбы между всеми царями и правителями, а желание Антигона  овладеть ею ничуть не уступало самой жаркой и неистовой любовной страсти, и он  с головою был погружен в думы, измышляя хитрость, которая помогла бы ему отнять  Акрокоринф у тогдашних его владельцев, ибо открытое нападение было заведомо  обречено на неудачу. Когда умер Александр[1882],  которому подчинялась вся та округа, – умер, как тогда говорили,  отравленный им же, Антигоном, – и власть взяла Никея, жена умершего,  продолжавшая зорко охранять Акрокоринф, Антигон немедля подослал к ней своего  сына Деметрия и, внушая Никее сладкие надежды на брак с царевичем и супружескую  жизнь с молодым человеком, завидную для пожилой вдовы, уловил ее в сети,  использовавши сына как приманку. Тем не менее крепости она без надзора не  оставляла, напротив, караулила ее по-прежнему зорко, и Антигон, делая вид,  будто ему это безразлично, справлял в Коринфе свадебные обряды, устраивал игры,  задавал что ни день пиры, – одним словом, держал себя так, как свойственно  человеку, который переполнен своею радостью и не помышляет ни о чем, кроме  забав и удовольствий. Наконец, намеченный срок настал. В этот день пел Амебей,  и Антигон сам отправился проводить Никею в театр. Гордая этой честью  новобрачная возлежала в носилках, украшенных по-царски, совершенно не  подозревая о том, что должно было вот-вот свершиться. Дойдя до поворота, где  начиналась тропа, ведущая наверх, Антигон приказал нести Никею дальше, в театр,  а сам, не думая больше ни об Амебее, ни о свадьбе, не по годам резво и поспешно  пустился к Акрокоринфу. Ворота были заперты, царь поднял посох, постучался и  велел отворить, и стража, в крайнем изумлении, отворила. Так он овладел  Акрокоринфом, и, не в силах сдержать восторг, пил и веселился прямо на улицах,  и с венком на голове в сопровождении флейтисток и шумной ватаги друзей,  расхаживал, ликуя, по городской площади, и горячо приветствовал всякого  встречного, – старик, испытавший на своем веку столько превратностей  судьбы! Да, действительно, ни горе, ни страх не будоражат и не потрясают душу  сильнее, чем нечаянная и не умеренная рассудком радость. (18). Захватив, как  уже сказано, крепость, Антигон разместил в ней лишь тех воинов, к которым питал  особое доверие, а начальником отряда поставил философа Персея.    

Арат помышлял об Акрокоринфе еще при жизни Александра, но  когда ахейцы заключили с Александром союз, отказался от этих мыслей. Теперь он  возвратился к ним снова и вот по какому поводу. Жили в Коринфе четверо братьев,  родом сирийцы, и один из них, по имени Диокл, был наемником и служил в  караульном отряде. Другие трое похитили царское золото и явились в Сикион к  меняле Эгию, к которому нередко обращался по делам и Арат. Часть украденного  они обратили в деньги сразу, а остальное разменивал постепенно один из братьев,  Эргин, зачастивший с этой целью к Эгию и близко с ним сошедшийся. Как-то раз  меняла завел речь о сторожевом отряде, и сириец рассказал, что, поднимаясь к  брату в крепость, заметил отлогую расселину в круче, выводящую как раз к тому  месту, где стена ниже всего. Тогда Эгий шутливым тоном заметил: «Что же это,  мой милейший, из-за какой-то горстки золота вы грабите царскую сокровищницу, а  ведь могли бы один час своего времени продать за громадные деньги! Разве ты не  знаешь, что и взломщиков, и предателей, если уж они попадутся, ожидает одна и  та же смерть?» Эргин только засмеялся в ответ и на первый раз согласился  испытать Диокла (остальным братьям он не слишком доверял), но немного дней  спустя пришел снова и уговорился провести Арата к той части стены, где высота  не больше пятнадцати футов, а также помочь ему и во всем остальном – вместе с  Диоклом.    

19. Арат обещал им в случае удачи шестьдесят талантов, а  если попытка его будет безуспешна, но все останутся живы, – каждому дом и  по таланту денег. Надо было оставить у Эгия шестьдесят талантов для Эргина и  Диокла, а так как Арат и сам не располагал такой суммой, и занимать ни у кого  не хотел, чтобы не сеять подозрений, он собрал большую часть своих кубков и чаш  и золотые украшения жены и дал Эгию в залог. Так высок духом был этот человек и  такою горел любовью к прекрасным деяниям! Ведь он отлично знал, что Фокион и  Эпаминонд стяжали славу самых справедливых, благороднейших среди греков уже  тем, что отвергли богатые дары и не согласились предать за деньги свою честь и достоинство, –  знал, но, не довольствуясь таким бескорыстием, прежде всего тайно пожертвовал  собственным имуществом ради дела, в котором подвергал себя опасности один за  всех сограждан, даже не догадывавшихся о происходившем у них за спиною. Кто бы еще  и сегодня не восхитился его великодушием, не протянул руку помощи человеку,  который за такие деньги покупал... опасность, и опасность столь грозную,  который закладывал самое ценное свое имущество ради того, чтобы ночью  проникнуть в гущу неприятеля и биться не на живот, а на смерть, не взявши сам  никакого иного залога и обеспечения, кроме надежды на подвиг!    

20. Дело и вне зависимости от всего прочего было сопряжено с  громадным риском, а тут еще в самом начале вышло опасное недоразумение. Раб  Арата Технон, высланный на разведку, чтобы вместе с Диоклом осмотреть стену,  никогда прежде Диокла в лицо не видел, но думал, что достаточно хорошо  представляет себе его наружность по описанию Эргина, который изображал брата  кудрявым, смуглым и безбородым. Придя на условленное место за городом –  называлось это место Петух, – он ждал Эргина, который должен был привести  Диокла. Но тем временем, по чистой случайности, появился старший брат Эргина и  Диокла, Дионисий, не посвященный в дело и не принимавший в нем никакого участия,  но похожий на Диокла. Технон, введенный в заблуждение сходством внешних примет,  спросил его, связан ли он как-нибудь с Эргином. Тот отвечал, что Эргин ему  брат, и Технон совершенно уверился, что говорит с Диоклом. И, уже не спросив  даже имени незнакомца и не дождавшись никаких иных подтверждений, он  протягивает ему руку, заводит речь об осмотре стены и задает разные вопросы.  Дионисий сообразил, что Технон обознался, но, ловко воспользовавшись этим, стал  усердно ему поддакивать и, повернув назад к городу, повел его за собою, все  время поддерживая разговор и не возбуждая ни малейших подозрений. Он был уже  подле самых городских ворот и уже собирался схватить и задержать Технона, как  вдруг, – снова по какой-то случайности, – им повстречался Эргин. Догадавшись,  какая произошла ошибка и какая опасность с нею сопряжена, он движением глаз  приказал рабу бежать и сам последовал его примеру. Оба мчались что было мочи и  благополучно прибыли к Арату. Арат, однако ж, не оставил своих надежд, но сразу  отправил Эргина обратно с деньгами для Дионисия и с просьбою, чтобы тот хранил  молчание. Эргин не только исполнил поручение, но вернулся вместе с Дионисием.  Теперь, когда Дионисий был в Сикионе, ему уже не дали уйти, но связали и  заперли его в каком-то домишке, приставив к дверям стражу, а сами стали  готовиться к нападению.    

21. Когда же приготовления был завершены, Арат приказал  войску оставаться всю ночь в полном вооружении, взял четыреста отборных бойцов  – даже они за немногими исключениями, не знали и не понимали, что происходит, –  и повел их к тем воротам Коринфа, что обращены к Герею[1883]. Была средина лета, полнолуние, ночь  стояла ясная, безоблачная, и Арат опасался, как бы блеск оружия в лунном свете  не выдал их караульным. Но когда голова отряда уже подходила к воротам, с моря  набежали тучи и покрыли тенью самый город и ближайшую окрестность. Воины сели  на землю и стали разуваться: босые ноги и ступают почти бесшумно, и не скользят  на ступенях лестницы. Тем временем Эргин и семеро молодых людей, одетые  по-дорожному, подкрались к воротам и убили привратника со всеми караульными.  Тут приставляют лестницы, Арат во главе сотни воинов быстро перелезает через  стену и, приказав остальным следовать за ним как можно скорее, втягивает  лестницы наверх и пускается со своею сотнею через город к крепости, безмерно  радуясь тому, что остался незамеченным, и уже твердо уверенный в успехе. Вдруг  вдалеке показались четверо караульных с факелом. Они шли навстречу отряду и  были видны как на ладони, сами же не видели врага, который еще оставался в тени.  Арат велел своим отступить немного назад, под прикрытие каких-то стен и  развалин, и устроил засаду. Напав на караульных, они троих уложили на месте, но  четвертый, хоть и раненный мечом в голову, пустился бежать с криком, что в  городе неприятель. Сразу же загремели трубы, весь город проснулся и пришел в  движение, улицы наполнились бестолково мечущейся толпой, зажглись  многочисленные огни – и у подножья холма, и наверху, в самой крепости, – и  отовсюду несся глухой, неясный гул.    

22. Между тем Арат упорно взбирался по круче, но вначале  подвигался вперед медленно и с большим трудом, потому что потерял тропинку,  которая, бесконечно петляя и прячась в густой тени громадных камней, вела к  крепостной стене. Но тут, говорят, луна каким-то чудом проглянула сквозь облака,  осветив самую трудную часть пути, и светила до тех пор, пока нападающие не  достигли стены в нужном месте, а потом снова спряталась в тучах и все погрузила  во мрак.    

Воины, которых Арат оставил за городскими укреплениями  невдалеке от Герея, числом триста человек, проникли в город, когда он был уже  полон смятения и огней, и не смогли ни найти тропы, ни вообще напасть на след  своих товарищей, а потому сбились все вместе в какой-то темной расселине и  замерли в ожидании, вне себя от тревоги и страха, ибо люди Арата уже вступили в  соприкосновение с противником, который метал со стены копья и дротики, и сверху  неслись крики, которые, однако, отражаясь от горных склонов, смешивались в  сплошной шум, так что нельзя было понять, откуда он идет. А пока воины медлили,  не зная, в какую сторону обратиться, с их расселиною поравнялся царский  полководец Архелай во главе многочисленного отряда, который под громкий  воинский клич, под рев труб поднимался в гору, чтобы ударить на Арата. Тогда  эти триста, оказавшиеся как бы в засаде, выскочили из своего убежища и напали  на царских воинов. Первых они убили, а остальные, вместе с самим Архелаем,  бежали в таком ужасе, что преследователи рассеяли и разогнали их по всему  городу. Едва они с успехом завершили бой, как спустился Эргин и сообщил, что  наверху сражение в разгаре, но противник упорно обороняется, что идет  ожесточенная борьба на самой стене и что нужна срочная помощь. Воины  потребовали, чтобы он немедленно вел их за собой. По пути они криком  предупреждали о своем приближении, ободряя товарищей. Издалека щиты и шлемы,  мерцавшие в свете полной луны, казались врагам куда многочисленнее, чем на  самом деле, а ночное эхо умножало голоса. В конце концов, уже не рассвете, они  единым натиском отбрасывают неприятеля, врываются в крепость и захватывают  стражу в плен, и солнце первыми своими лучами озаряет их подвиг, а тут из  Сикиона подходит и остальная часть войска, коринфяне радостно встречают ее у  ворот и вместе с воинами Арата принимаются ловить царских солдат.    

23. Когда все волнения и опасности были, по-видимому,  позади, Арат спустился из крепости в театр, куда текли бесконечные вереницы  людей, желавших взглянуть на него и послушать, что он скажет коринфянам.  Поставив своих ахейцев в проходах с обеих сторон, он вышел на орхестру[1884] – как был, в панцире, с  осунувшимся от усталости и бессонной ночи лицом, и телесное утомление заглушало  гордую радость, которая владела его душой. Так как собравшиеся, когда он вышел  вперед, разразились бурею приветствий, он переложил копье в правую руку, оперся  на него, чуть наклонившись и слегка согнув колено, и долго стоял молча,  принимая рукоплескания и восторженные крики коринфян, слушая, как они  превозносят его доблесть и восхваляют его удачу. Когда же они утихли и  успокоились, он собрался с силами и произнес подходящую к случаю речь, в  которой объяснял действия ахейцев. Он убедил коринфян присоединиться к  Ахейскому союзу и вручил им ключ от ворот, тогда впервые со времен Филиппа  очутившийся в руках жителей города. Одного из полководцев Антигона, Архелая,  который был захвачен в плен, он освободил, другого, Феофраста, отказавшегося  покинуть Коринф, велел казнить. Персей после падения крепости бежал в Кенхреи.  Впоследствии, как передают, беседуя с кем-то на досуге, он в ответ на  замечание, что, дескать, лишь мудрец способен быть хорошим полководцем,  воскликнул: «Да, клянусь богами, и мне когда-то всего больше нравилось учение  Зенона! Но теперь, получивши урок от сикионского юноши, я переменил свое  мнение». Этот рассказ о Персее приводят многие писатели.    

24. Немедля вслед за тем Арат овладел Гереем и гаванью  Лехеем. Он захватил двадцать пять царских судов и отдал на продажу пятьсот  коней и четыреста сирийцев. На Акрокоринфе ахейцы поставили сторожевой отряд из  четырехсот воинов и поместили в крепости пятьдесят сторожевых псов и столько же  псарей.    

Римляне восхищаются Филопеменом и называют его последним из  эллинов, словно после него Эллада великих людей уже не рождала. А я полагаю,  что последним среди греческих подвигов был подвиг Арата и что не только отвага,  но и счастливый исход ставят этот подвиг в один ряд с самыми прославленными и  блестящими деяниями. Об этом свидетельствует весь ход ближайших событий.  Действительно, мегаряне изменили Антигону и присоединились к Арату, Трезен и  Эпидавр вошли в Ахейский союз, и Арат, впервые выступив в дальний поход,  вторгся в Аттику, переправился на Саламин и разграбил его, по собственному  усмотрению распоряжаясь силами ахейцев, которые словно бы вырвались из тюрьмы  на волю. Афинянам он возвратил свободнорожденных пленных без выкупа, положив  тем самым начало их отдалению от Антигона. Птолемея он сделал союзником  ахейцев, уступив ему верховное начальство и в сухопутной, и в морской войне. И  влияние Арата среди ахейцев было так велико, что, хотя стратегом его избирали  через год (ежегодное избрание возбранялось законом), по сути вещей он постоянно  был первым и в делах, и в советах. Ибо все видели, что ни богатство, ни славу,  ни царскую дружбу, ни выгоду родного города, одним словом, ничто на свете не  ставит он выше преуспеяния Ахейского союза. Он считал, что отдельные города,  сами по себе бессильные, могут спастись и уцелеть благодаря взаимной поддержке,  как бы связанные воедино соображениями общего блага, и подобно тому, как части  тела, пока они сращены одна с другою, живут и все вместе поддерживают свое  существование, но, если их расчленить, гибнут и разлагаются, так же точно и  города приходят в упадок по вине тех, кто расторгает сообщества, и, напротив,  каждый из них упрочивается и процветает, когда, сделавшись частью некоего большого  целого, пользуется плодами общего попечения и заботы.    

25. Видя, что все наиболее достойные из соседей независимы и  подчиняются своим законам и лишь аргивяне остаются в рабстве, Арат сокрушался  об их участи и задумал низложить их тиранна Аристомаха, считая для себя честью  вернуть Аргосу свободу и этим отблагодарить за воспитание, которое он там  получил, и, вместе с тем, рассчитывая присоединить город к Ахейскому союзу.  Нашлись и люди, соглашавшиеся взять на себя это опасное предприятие; во главе  их стояли Эсхил и прорицатель Харимен. У заговорщиков не было мечей, ибо иметь  оружие аргивянам строго запрещалось и тиранн жестоко наказывал тех, кто нарушал  его запрет. И вот Арат заказал для них в Коринфе короткие кинжалы и зашил во  вьючные седла; а седла надели на мулов и лошадей, нагрузили животных каким-то  дрянным товаром и отправили в Аргос. Но тут прорицатель Харимен привлек к  заговору какого-то человека вопреки желанию Эсхила, Эсхил был возмущен и решил  устроить покушение сам, без Харимена. Тот проведал об его намерении и, не помня  себя от злобы, донес на заговорщиков, которые уже шли на тиранна с оружием в  руках. Большинство их, однако, успело бежать прямо с городской площади и  благополучно добралось до Коринфа.    

Спустя немного Аристомах был убит собственными рабами, но  власть немедля захватил Аристипп – тиранн еще более страшный. Арат собрал всех  ахейцев, способных носить оружие, какие оказались на месте, и поспешил на  помощь городу в уверенности, что аргивяне встретят его с распростертыми  объятиями. Но народ уже свыкся с рабством, и ни один человек в Аргосе Арата не  поддержал, так что он отступил ни с чем и лишь навлек на ахейцев обвинение, что  они нарушают мир и разжигают войну. Иск Аристиппа разбирали мантинейцы и, так  как Арат на суд не явился, приговорили ответчика к штрафу в тридцать мин.    

Аристипп ненавидел и боялся Арата и замышлял погубить его,  пользуясь содействием и помощью царя Антигона. Почти повсюду у них были свои  люди, которые выжидали удобного случая для покушения. Но нет для правителя крепче  стражи, чем искренняя и верная любовь подчиненных. Когда и простой люд, и  первые граждане привыкли бояться не правителя, но за правителя, он видит  множеством глаз, слышит множеством ушей и обо всем догадывается и узнает  заранее. Поэтому я хочу прервать здесь мой рассказ, чтобы нарисовать образ  жизни Аристиппа, который навязала ему тиранния, столь завидная в глазах людей,  и гордое единовластие, повсюду возглашаемое счастливым.    

26. Этот человек был союзником Антигона, держал  многочисленных наемников для охраны собственной особы, не оставил в живых ни  единого из своих врагов в Аргосе – и все-таки телохранители и караульные,  исполняя его приказ, размещались в колоннаде вокруг дома, всех слуг, как только  заканчивался обед, он немедленно выгонял вон, замыкал внутренние покои и вместе  со своею возлюбленной укрывался в маленькой комнатке верхнего этажа с опускною  дверью в полу. На эту дверь он ставил кровать и спал – насколько, разумеется,  способен уснуть и спать человек в таком состоянии духа, одержимый тревогою и  отчаянным страхом. Лестницу мать любовницы уносила и запирала в другой комнате,  а утром приставляла снова и звала этого удивительного тиранна, который выползал  из своего убежища, словно змея из норы. Арат, приобретший пожизненную власть не  силою оружия, а в согласии с законами и благодаря собственным достоинствам,  ходивший в самом обыкновенном плаще, заведомый и непримиримый враг всех и  всяческих тираннов, оставил потомство, которое до сих пор пользуется в Греции  высочайшим уважением. А из тех, кто захватывал крепости, держал телохранителей  и полагался на оружие, ворота и опускные двери, лишь немногие, точно трусливые  зайцы, ускользнули от насильственной смерти, семьи же, или рода, или хотя бы  почитаемой могилы не осталось ни от кого.    

27. Арат еще не раз пытался низложить Аристиппа, но любая  его попытка овладеть Аргосом – как тайная, так и явная – заканчивалась  неудачей. Однажды он приставил лестницы, смело поднялся с немногими воинами на  стену и перебил стражу, оборонявшую эту часть укреплений. Но когда настал день  и тиранн со всех сторон двинул на него свои отряды, аргивяне, словно на глазах  у них происходила не битва за их же свободу, а состязание на Немейских играх,  где они распоряжаются и судят, оставались беспристрастными и безучастными  зрителями и соблюдали полное спокойствие. Арат сражался не щадя сил и в  рукопашной схватке был ранен копьем в бедро, но удерживал захваченную позицию  до самой ночи, несмотря на жестокий натиск врагов. Если бы он продержался еще  до утра, борьба была бы выиграна, ибо тиранн готовился к бегству и уже отправил  к морю значительную часть имущества. Но никто об этом Арату не сообщил, между  тем как запас воды у него вышел, и сам он из-за раны не мог больше находиться в  строю, и ахейцы отступили.    

28. В конце концов, Арат отчаялся достигнуть чего бы то ни  было этим путем. Вторгшись с войском в Арголиду, он сперва разорял страну, а  затем сошелся с Аристиппом в яростной битве у реки Харета. Арата упрекали в  том, что он слишком рано прекратил борьбу и упустил верную победу. Другая часть  ахейского войска бесспорно одержала над неприятелем верх и, преследуя бегущих,  ушла далеко вперед, но отряд Арата в беспорядке отступил в лагерь – и не  столько потому, что врагу удалось его потеснить, сколько из страха и неверия в  успех. Остальные, возвратившись после преследования, возмущенно роптали, что,  обратив врага в бегство и нанеся ему ущерб куда больший, чем их собственные  потери, они уступают теперь побежденным право поставить трофей в поношение  победителям, и Арат, устыдившись, решил сражаться еще раз – из-за трофея. Через  день после первой битвы он снова выстроил войско в боевой порядок, но,  убедившись, что число сторонников тиранна умножилось и что сопротивляются они  решительнее прежнего, не отважился продолжать сражение. Он заключил с Аристиппом  перемирие, похоронил убитых и отступил.    

И все же, благодаря своему умению обходиться с людьми и  вести государственные дела, благодаря доверию и любви ахейцев он сумел  загладить эту провинность: он присоединил к Ахейскому союзу Клеоны и справил  там Немейские игры[1885],  сославшись на древние обычаи, которые отдают все преимущества этому городу.  Однако аргивяне тоже устроили игры, и тогда впервые была нарушена дарованная  участникам состязаний неприкосновенность, ибо всех, кто был задержан в ахейских  владениях на возвратном пути из Аргоса, ахейцы рассматривали как врагов и  продавали в рабство. Так горяч и непримирим был Арат в своей ненависти к  тираннам.    

29. Немного спустя Арат узнал, что Аристипп готовит  нападение на Клеоны, но боится исполнить свой план, пока он, Арат, стоит в  Коринфе. Тогда он отдал приказ воинам собраться, велел им запастись  продовольствием на несколько дней и ушел в Кенхреи, хитростью выманивая  Аристиппа и побуждая его напасть на Клеоны. И хитрость удалась – Аристипп  поверил, что враги далеко, и тут же выступил с войском из Аргоса. Но Арат, как  только стемнело, возвратился из Кенхрей в Коринф, расставил на всех дорогах  стражу и повел дальше своих ахейцев, которые следовали за ним в таком строгом  порядке, с такою быстротой и воодушевлением, что они проделали весь путь до  Клеон и – все еще под покровом ночи – вступили в город и выстроились для битвы,  а Аристипп так ни о чем не знал и не догадывался. На рассвете распахнулись  городские ворота, загремели трубы, и воины Арата с громким боевым кличем  стремительно обрушились на неприятеля, тут же обратив его в бегство. Арат  упорно преследовал беглецов, сам направляя погоню в ту сторону, где, по его  расчетам, должен был искать спасения Аристипп: местность была изрезана целою  сетью дорог и тропинок. Преследование продолжалось до самых Микен, где тиранн,  как сообщает Диний, был настигнут и убит неким критянином по имени Трагиск;  общее число павших превысило тысячу пятьсот. Несмотря на эту блестящую победу,  которую он одержал, не потеряв ни единого из своих воинов, Аргоса Арат не взял  и не освободил: Агий и младший Аристомах с царским войском незаметно проникли в  город и взяли власть в свои руки.    

Эта победа заставила умолкнуть многих клеветников и заткнула  рот льстецам, которые, лебезя перед тираннами, осыпали Арата насмешками и  выдумывали дурацкие небылицы, будто у ахейского стратега во время всякой битвы  бывает расстройство желудка, будто у него кружится голова и темнеет в глазах,  как только рядом становится трубач, будто, выстроив войско в боевой порядок и  передавши по рядам пароль, он осведомляется у своих помощников и младщих  начальников, не нужно ли больше его присутствие, – ведь жребий уже все  равно брошен! – а затем уходит подальше и напряженно выжидает исхода дела.  Эти слухи имели такое широкое распространение, что даже философы в своих  школах, рассматривая вопрос, являются ли сердцебиение, бледность и слабость  кишечника в минуты опасности следствием страха или же какого-то телесного  расстройства и врожденной вялости, всегда приводили в пример Арата, который,  дескать, прекрасный полководец, но в сражениях постоянно испытывает подобного  рода недомогание.    

30. Покончив с Аристиппом, Арат немедленно обратился против  Лидиада из Мегалополя, который был тиранном своего родного города. Человек этот  не был бесчестен или же низок от природы, и не алчность или невоздержность  увлекли его на этот несправедливый путь, как бывает с большинством  единовластных правителей, но, ослепленный еще в молодые годы жаждою славы и  безрассудно впитав в гордую свою душу лживые и пустые речи о тираннии, о том,  что нет ничего завиднее ее и ничего счастливее, он сделался тиранном, однако же  очень скоро пресытился тяготами самовластия. Завидуя успехам и славе Арата и  опасаясь его происков, Лидиад ощутил благороднейшее желание самому совершить  перемену, самому избавиться и освободиться от ненависти, страха, караула,  телохранителей и, вместе с тем, стать благодетелем отечества. И вот он посылает  за Аратом, отрекается от власти и присоединяет Мегалополь к Ахейскому союзу.  Ахейцы прославляли его за это до небес и выбрали стратегом. Лидиад горел  желанием сразу же превзойти Арата славою и предлагал много различных планов,  казавшихся, однако, излишними и опрометчивыми, между прочим – поход против  лакедемонян. Арат возражал, но все считали, что он завидует Лидиаду, и тот был  избран стратегом во второй раз, хотя Арат открыто противодействовал этому  избранию и всячески старался передать власть кому-нибудь другому. (Сам он, как  уже говорилось выше, занимал должность стратега каждый второй год.) Вплоть до  третьей своей стратегии Лидиад продолжал пользоваться всеобщим расположением и  управлял Союзом через год, попеременно с Аратом. Но когда он вступил с Аратом в  открытую вражду и принялся обвинять его перед ахейцами, то был с презрением  отвергнут, ибо всякому стало ясно, что здесь напускное благородство борется  против доблести истинной и неподдельной. И подобно тому, как у Эзопа[1886] кукушка спрашивает  мелких пташек, почему это они летят от нее прочь, а те отвечают: «Да потому,  что ты когда-нибудь обратишься в ястреба!» – так же, по-видимому, и Лидиад со  времен своей тираннии продолжал вызывать подозрения, подрывавшие доверие к  перемене, которая в нем совершилась.    

31. В борьбе с этолийцами Арат снова прославил свое имя.  Ахейцы хотели дать им сражение на границе Мегариды, на помощь союзникам подошел  с войском спартанский царь Агид и, со своей стороны, уговаривал ахейцев  решиться на битву, но Арат был решительно против, и, терпеливо вынеся потоки  хулы, вынеся бесчисленные издевательства и насмешки над его слабостью и  трусостью, не побоявшись видимости позора, он не отказался от плана, сулившего  выгоду и успех, но позволил противнику, перевалившему через Геранию,  беспрепятственно пройти в Пелопоннес. Однако ж немного спустя, когда этолийцы  внезапно заняли Пеллену, это был уже совсем другой человек. Не теряя времени и  не дожидаясь, пока отовсюду соберутся войска, он с теми силами, что были в его  распоряжении, немедленно двинулся на врагов, которые, – в упоении  победою, – были совершенно обессилены беспорядком и наглым своеволием:  ворвавшишь в город, солдаты рассыпались по домам и принялись ссориться и  драться друг с другом из-за добычи, а старшие и младшие начальники рыскали  повсюду и ловили жен и дочерей пелленцев, надевая на голову пойманным свои  шлемы, чтобы уже никто более не наложил на них руку, но по шлему сразу было бы  видно, кому принадлежит каждая пленница. И вот в таком-то расположении духа и  за такими занятиями они вдруг получают известие о нападении Арата. Началось  смятение, какого и следовало ожидать при полном беспорядке, и еще прежде, чем  все узнали об опасности, первые, вступив в бой с ахейцами у ворот и в  предместьях, уже были разбиты и бежали и, в ужасе спасаясь от погони, привели в  замешательство и тех, что собирались вместе и готовились оказать им помощь.    

32. В самый разгар всеобщего смятения одна из пленниц, дочь  Эпигета, известного в городе человека, девушка замечательно красивая, статная и  высокая, сидела в святилище Артемиды, куда ее отвел начальник отборного отряда,  предварительно надев ей на голову свой шлем с тройным султаном; на шум она  неожиданно выбежала из храма и когда, остановившись перед воротами, в шлеме с  пышным султаном, взглянула вниз на сражающихся, то даже своим согражданам  представилась исполненною нечеловеческого величия, а врагов, решивших, что пред  ними явилось божество, это зрелище наполнило таким страхом и трепетом, что  никто уже и не думал о сопротивлении. Правда, сами пелленцы рассказывают иначе.  По их словам, к кумиру богини обыкновенно никто не притрагивается, когда же жрица  снимает его с подножия и выносит из храма, ни один человек не смеет на него  взглянуть, но все отворачиваются, ибо не только для людей страшен и непереносим  вид богини, но даже деревья, мимо которых ее проносят, делаются бесплодны или  же роняют плоды до срока; этот кумир жрица, дескать, и вынесла в тот день и,  постоянно обращая его ликом к этолийцам, отняла у них разум и поразила  безумием. Арат, однако же, в своих «Воспоминаниях» вообще ни о чем подобном не  говорит, но просто сообщает, что обратил этолийцев в бегство, ворвался на  плечах у бегущих в город и с боем изгнал врага, который потерял убитыми семьсот  человек. Победу Арата восторженно прославляли, и художник Тиманф написал  картину, живо и верно изображавшую эту битву. (33). Тем не менее, видя, что против  ахейцев объединяются многие народы и властители, Арат, не теряя времени, начал  искать дружбы с этолийцами и с помощью Панталеонта, пользовавшегося среди  этолийцев огромным влиянием, сумел заключить с ними не только мир, но и союз.    

Он старался освободить и афинян, но столкнулся с открытым  недовольством и прямыми обвинениями со стороны ахейцев, когда, невзирая на  перемирие, которое они заключили с македонянами, предпринял попытку захватить  Пирей. Сам Арат в «Воспоминаниях» отрицает свою вину и всю ответственность  перекладывает на Эргина, с чьею помощью овладел когда-то Акрокоринфом. Эргин,  утверждает он, напал на Пирей по собственному почину, а когда лестница  подломилась и враги пустились за ним в погоню, стал выкрикивать имя Арата,  словно тот и в самом деле был рядом, и благодаря этой уловке ускользнул,  обманувши неприятеля. Но оправдания эти не кажутся убедительными. Невозможно  себе представить, чтобы Эргин, не занимающий никакой должности, и к тому же  сириец родом, задумал такое опасное и отчаянное дело, если бы не находился под  началом у Арата, не получил от него людей и не узнал удобного для нападения  срока. Да и сам Арат выдал себя тем, что не дважды и не трижды, но многократно,  словно без памяти влюбленный, покушался овладеть Пиреем, и неудачи не обескураживали  его, напротив, обманываясь в своих надеждах всякий раз уже близ самой цели, он  именно в этой близости к цели черпал новое мужество. Однажды на Фриасии,  спасаясь бегством, он даже вывихнул себе ногу, и лекарь должен был сделать ему  несколько разрезов, так что долгое время в походах он руководил военными  действиями, оставаясь в носилках.    

34. Когда Антигон умер и престол перешел к Деметрию, Арат  еще усилил натиск на Афины, а к македонянам проникся величайшим презрением. И  все же в сражении при Филакии он был разгромлен Битием, полководцем Деметрия, и  сразу же пошли упорные слухи, будто он захвачен в плен, и другие, не менее  упорные, будто он убит. Тогда Диоген, начальник караула в Пирее, отправляет в  Коринф письмо с требованием, чтобы ахейцы оставили город, ибо Арата нет в  живых. Но вышло так, что когда явились гонцы с письмом, Арат находился в  Коринфе, и люди Диогена, доставив коринфянам пищу для бесчисленных шуток и  насмешек, убрались восвояси. Мало того, сам царь выслал из Македонии корабль,  на котором к нему должны были доставить Арата в цепях. Что касается афинян, то,  стараясь угодить македонянам, они дошли до крайних пределов легкомыслия и, при  первых же вестях о гибели Арата, дружно украсили себя венками. Арат был в  негодовании и тут же выступил против них походом. Он дошел до самой Академии,  но, в конце концов, внял уговорам и не причинил городу никакого вреда. Афиняне  узнали всю высоту его нравственных качеств, и когда после смерти Деметрия они  решили вернуть себе свободу, то обратились за помощью к Арату. В том году  Союзом управлял другой, и вдобавок сам Арат был прикован к постели  продолжительною болезнью, и все же он в носилках поспешил на зов, чтобы  сослужить городу добрую службу, и уговорил начальника сторожевого отряда  Диогена передать афинянам Пирей. Мунихию, Саламин и Суний за плату в сто  пятьдесят талантов, из которых двадцать ссудил он сам. Сразу после этого к  ахейцам присоединились Эгина и Гермиона; в Союз вошла и почти вся Аркадия. А  так как внимание и силы македонян были отвлечены войнами на границах, а  этолийцев связывал с ахейцами договор, мощь Ахейского союза сильно возросла.    

35. Стремясь исполнить давнее свое намерение и не в силах  терпеть тираннию в таком близком соседстве с ахейскими владениями – в Аргосе,  Арат через своих посланцев принялся убеждать Аристомаха возвратить аргивянам  свободу, присоединить город к Союзу, и лучше – по примеру Лидиада – со славою и  почетом стать стратегом целого эллинского племени, чем оставаться тиранном  одного-единственного города, подвергаясь опасностям и терпя всеобщую ненависть.  Аристомах согласился и попросил Арата прислать ему пятьдесят талантов, чтобы  рассчитаться с наемниками и распустить их, но пока деньги перевозили в Аргос,  Лидиад, который еще был стратегом и питал честолюбивую мечту представить все  дело в глазах ахейцев как плод его, Лидиада, трудов, стал чернить Арата перед  Аристомахом, уверяя, что ненависть этого человека к тираннам непреклонна и  неумолима, и уговорил аргосского правителя довериться полностью ему. С тем он и  привел Аристомаха в Собрание ахейцев. Вот когда с особенной убедительностью  выказали представители ахейцев свою любовь к Арату и веру в него! Сначала он в  гневе не советовал принимать Аргос – и Аристомаху отвечали решительным отказом,  но затем смягчился и сам просил за аргивян – и все было тут же решено. Ахейцы  приняли в Союз Аргос и Флиунт, а годом позже даже избрали Аристомаха стратегом.    

Аристомах приобрел влияние среди ахейцев и, задумав  вторгнуться в Лаконию, вызывал из Афин Арата. Но Арат письмом отговаривал его от  похода: он не хотел, чтобы ахейцы вступали в борьбу с Клеоменом, человеком  отважным и дерзко рвущимся ввысь. Аристомах, однако ж, настаивал, и Арат  согласился и сам принял участие в походе. Он помешал Аристомаху дать сражение  Клеомену, встретившему ахейцев у Паллантия, и за это подвергся обвинениям со  стороны Лидиада, который выступил соперником Арата на выборах в стратеги. Но  Арат одолел его и получил должность стратега в двенадцатый раз.    

36. В эту свою стратегию он потерпел поражение при Ликее[1887] и бежал от  победителя-Клеомена. Ночью он заблудился, и друзья решили было, что он погиб, и  снова громкая молва о смерти Арата облетела всю Грецию. Благополучно ускользнув  от погони и собрав своих воинов, он не удовольствовался возможностью  беспрепятственно отступить, но блестяще воспользовался сложившимся положением и  внезапно напал на мантинейцев, союзников Клеомена, – в то время, как ни  один человек такого оборота событий не ожидал и не предвидел. Заняв город, он  поставил там караульный отряд, дал чужеземным поселенцам права гражданства и  один доставил побежденным ахейцам такие выгоды и преимущества, какие и  победителям было бы нелегко приобрести.    

Когда лакедемоняне предприняли поход против Мегалополя, Арат  пришел на помощь мегалополитанцам, но упорно уклонялся от сражения, хотя  Клеомен бросал ему вызов за вызовом, и сдерживал боевой пыл самих  мегалополитанцев, отвечая отказом на все их настояния. Он и вообще-то не был  создан для открытых битв, а в тот раз еще и уступал врагу числом и соперником  имел молодого и отчаянно храброго человека, меж тем как собственное его  мужество уже увядало и честолюбие утихло. Вдобавок он считал, что славою,  которой нет у молодого царя и которую тот надеется приобрести своею отвагой,  этою славою он сам уже обладает и должен сберечь ее своею осторожностью.    

37. Тем не менее однажды, во время вылазки, легкая пехота  оттеснила спартанцев до самого лагеря и рассыпалась между палатками, однако ж  Арат и тут не повел войско вперед, а остановился у какого-то рва на полпути и  запретил тяжеловооруженным переходить этот ров. Но Лидиад, которого до  крайности огорчало все происходившее, осыпал Арата бранью, стал скликать  всадников и призывал их поддержать тех, кто преследует неприятеля, не упускать  из рук победу и не покидать его, Лидиада, который сражается, защищая отечество.  Много сильных бойцов собралось на его зов, и Лидиад, воспрянув духом, обрушился  на правое крыло противника, обратил его в бегство и пустился в погоню; но  горячность и честолюбие ослепили его и завели на неровное место, густо засаженное  деревьями и изрезанное широкими рвами, и там он пал, отбиваясь от Клеомена, пал  после славной и самой прекрасной борьбы – у ворот родного города. Остальные  искали спасения под прикрытием тяжелой пехоты, но, ворвавшись в ее ряды,  расстроили их, и теперь уже разбитым оказалось все войско ахейцев. Главную вину  за это поражение ахейцы возлагали на Арата и кричали, что он предал Лидиада.  Отступая, они в гневе заставили своего стратега последовать за ними в Эгий и  там, в Собрании, постановили не давать ему больше денег и не содержать  наемников, а если Арату нужна война, то средства для нее пусть добывает сам.  (38). Подвергнувшись такому унижению, Арат решил было немедля снять с руки  перстень с печатью и сложить полномочия стратега, но затем, поразмыслив, остался  в должности, повел ахейцев к Орхомену и дал битву Мегистоною, отчиму Клеомена;  он одержал победу, убил триста спартанцев, а Мегистоноя захватил в плен.    

Обыкновенно Арат бывал стратегом каждый второй год, но тут,  когда снова подошла его очередь и он получил приглашение занять должность, он  отвечал отказом, и стратегом был избран Тимоксен. Предлог для такого отказа –  раздражение и гнев против народа – считали неправдоподобным и неубедительным,  истинною же причиной были трудные обстоятельства, в которых очутились ахейцы,  ибо Клеомен уже откинул прежнюю осторожность и неторопливость и никакие  гражданские власти его больше не связывали – перебив эфоров, устроив передел  земли и наделив гражданскими правами многих чужеземных поселенцев, он приобрел  ничем не ограниченную мощь и тут же усилил натиск на ахейцев, требуя для себя  первенства и верховенства. Вот за что и порицают Арата, который в жестокую  бурю, обрушившуюся на государство, бросил кормило и передал другому, меж тем  как долгом его было сохранить за собою руководство даже вопреки воле  подчиненных и спасать общее дело. Если же он отчаялся в успехе ахейцев и  потерял веру в их силы, следовало уступить Клеомену, но не отдавать снова  Пелопоннес во власть варваров из македонских сторожевых отрядов, не наполнять  Акрокоринф иллирийским и галатским оружием, а тех, кого он сам побивал и на  полях сражений, и на государственном поприще и кого без устали хулит в своих  «Воспоминаниях», не делать под безобидным именем «союзников» владыками городов.  Допустим даже, что Клеомен поступал беззаконно и был склонен к тираннии, но и  за всем тем предками его были Гераклиды и отечеством Спарта, а лучше иметь  вождем самого захудалого спартанца, чем первейшего из македонян, – так  думал всякий, кто придавал хоть сколько-нибудь цены эллинскому благородству  происхождения. А ведь Клеомен, требуя у ахейцев высшей власти, сулил городам, в  обмен на честь и титул, множество всяких благ, Антигон же, провозглашенный  предводителем с неограниченными полномочиями на суше и на море, принял звание не  прежде, чем в уплату за предводительство ему обещали Акрокоринф. Он действовал  в точности, как охотник у Эзопа[1888],  и сел верхом на ахейцев, которые молили его об этом и покорно подставляли  спину, лишь после того, как они согласились, чтобы царь, если можно так  выразиться, «взнуздал» их заложниками и караульными отрядами. Арат самыми  яркими красками расписывает безвыходное положение, в котором он очутился, но  Полибий утверждает[1889],  что еще задолго до того, как это положение сложилось, он начал поглядывать с опаскою  на отвагу Клеомена, завел тайные сношения с Антигоном и подговорил граждан  Мегалополя, чтобы те просили ахейцев призвать Антигона (мегалополитанцы  страдали от войны больше всех, ибо Клеомен беспрерывно разорял и грабил их  землю). Одинаково рассказывает об этом и Филарх, которому, впрочем, особо  доверять не следует – если только сообщения его не подтверждены  Полибием, – ибо, едва лишь речь заходит о Клеомене и Арате, он, из  расположения к царю спартанцев, увлекается сверх всякой меры и, словно не историю  пишет, а говорит на суде, одного неизменно обвиняет, а другого столь же  неизменно оправдывает.    

39. Потеряв Мантинею, которую снова занял Клеомен, и  потерпев поражение в большой битве при Гекатомбее, ахейцы пали духом настолько,  что немедля пригласили Клеомена в Аргос, обещая передать ему верховное  командование. Но когда Арат получил известие, что Клеомен уже в пути и  расположился с войском близ Лерны, то в страхе и смятении отправил послов с  требованием, чтобы спартанский царь явился в Аргос всего с тремястами  спутников, как приходят к друзьям и союзникам, если же он не доверяет ахейцам,  пусть возьмет заложников. Клеомен отвечал, что это наглое издевательство над  ним, и повернул обратно, написав ахейцам письмо, полное нападок на Арата и  обвинений против него. Арат, в свою очередь, писал письма, направленные против  Клеомена. Они хулили и поносили друг друга с такой яростью, что замаранными  оказались даже брак и супруги обоих противников.    

После этого Клеомен через вестника объявил ахейцам войну и  сразу же едва не захватил изменою Сикион, но повернул на Пеллену и взял ее,  изгнав ахейского стратега. Немного спустя он овладел также Фенеем и Пентелием.  Тогда аргивяне немедленно перешли на его сторону, и Флиунт принял спартанский  караул. И вообще ни единое из вновь приобретенных владений ахейцы уже не могли  считать своим, и Арат вдруг увидел себя окруженным отовсюду волнениями и  беспорядками – весь Пелопоннес был потрясен, и любители перемен и переворотов  подстрекали города к мятежу.    

40. Спокойствия не было нигде, нигде не довольствовались  существующим положением вещей, но даже в Сикионе и в Коринфе обнаружились  многие, кто состоял в связи с Клеоменом и уже давно, мечтая взять власть в свои  руки, питал тайную вражду к Союзу. Получив по этому случаю неограниченную власть[1890], Арат казнил в Сикионе  всех виновных, но когда попытался нарядить следствие и наказать изменников в  Коринфе, то вконец ожесточил народ, уже и без того роптавший и тяготившийся  порядками, которые установили ахейцы. И вот, сбежавшись к храму Аполлона,  коринфяне посылают за Аратом, чтобы еще до начала восстания убить его или  захватить живым. Арат пришел, ведя в поводу коня и словно не подозревая ничего  дурного и вполне доверяя собравшимся, а когда многие повскакали на ноги и  принялись осыпать его обвинениями и бранью, он, нисколько не изменившись в  лице, ровным голосом убеждал их сесть и не кричать безо всякого толка, но  первым делом впустить тех, кто остался за воротами. С этими словами он медленно  двинулся назад, словно намереваясь передать кому-нибудь своего коня. Так он  незаметно выскользнул за ограду. С коринфянами, которые встречались ему по  пути, он говорил очень спокойно и всех просил идти к святилищу Аполлона, но  когда оказался, наконец, вблизи от крепости, то вскочил на коня, приказал  Клеопатру, начальнику караула, зорко охранять Акрокоринф и ускакал в Сикион в  сопровождении всего тридцати воинов – остальные бросили его и разбрелись кто  куда. Коринфяне скоро узнали об его бегстве и кинулись вдогонку, но было уже  поздно, и они, послав за Клеоменом, передали ему город. Но Клеомен считал это  приобретение ничтожным по сравнению с оплошностью, которую они совершили,  упустив Арата. Вслед за тем к спартанцам присоединились жители так называемого  Скалистого берега[1891] и  вверили им свои города, а Клеомен принялся обносить Акрокоринф частоколом и  стеною.    

41. Большинство ахейцев сошлось и съехалось к Арату в  Сикион. Составилось собрание, Арат был избран стратегом с неограниченными  полномочиями и окружил себя охраною из своих сограждан. После тридцати трех  лет, проведенных на государственном поприще во главе Ахейского союза, после  того, как и славою, и силою этот человек превосходил всех в Греции, он остался  один, сокрушенный и беспомощный, и теперь, когда его родина потерпела крушение,  носился по волнам в разгар губительной бури. Да, ибо и этолийцы отвечали  отказом на его просьбу о помощи, и город афинян, связанный долгом благодарности  Арату и готовый оказать ему поддержку, не сделал этого, внявши грозным  предупреждениям Эвриклида и Микиона. В Коринфе у Арата был дом и прочее  имущество, и Клеомен ничего не тронул сам и не позволил прикоснуться никому  другому, но вызвал к себе друзей и управляющих ахейского стратега и велел вести  дела и оберегать все с такою тщательностью, словно им предстоит дать отчет  самому Арату. Частным образом он отправил к Арату сперва Трифила, а потом  своего отчима Мегистоноя, предлагая ему, кроме всего прочего, двенадцать  талантов ежегодного содержания, то есть вдвое больше, чем давал  Птолемей, – тот посылал ему шесть талантов. За это он требовал звания  главы и предводителя ахейцев и права совместно с ними охранять Акрокоринф. Арат  отвечал, что он более не направляет течение событий, но скорее сам плывет по  течению. Клеомен счел его ответ издевательским и, вторгнувшись без промедления  в Сикионскую землю, три месяца грабил ее и разорял, а самый город держал в  осаде. В продолжение этих месяцев Арат стойко переносил бедствия войны, все еще  не решаясь принять помощь Антигона, который в обмен желал получить Акрокоринф и  ни на каких иных условиях помочь не соглашался.    

42. Ахейцы между тем собрались в Эгии и пригласили туда  Арата. Дорога была сопряжена с немалым риском, потому что Клеомен стоял лагерем  близ Сикиона. Сограждане умоляли Арата остаться, кричали, что не позволят ему  подвергать себя опасности, когда неприятель так близко, даже дети и женщины  окружали его, словно общего отца и спасителя, и с плачем ловили его руки. Тем  не менее, успокоив их и ободрив, он поспешил верхом к морю в сопровождении  десяти друзей и уже взрослого сына. У берега их ждали на якоре суда, они взошли  на борт и благополучно прибыли в Эгий, и там, в Собрании, было решено призвать  Антигона и передать ему Акрокоринф. В числе других заложников Арат отправил к  царю и своего сына. Узнав об этом, коринфяне пришли в ярость и разграбили  имущество Арата, а дом его подарили Клеомену.    

43. Антигон с войском уже двинулся в поход (он вел двадцать  тысяч македонской пехоты и тысячу триста всадников), и Арат с демиургами[1892], тайком от неприятелей,  выехал морем навстречу ему в Пеги – не слишком полагаясь на Антигона и не  доверяя македонянам. Ведь он прекрасно знал, что возвышение его было обратною  стороною того ущерба, который он причинил македонянам, и помнил, что первою и  главнейшею основою для своих действий на государственном поприще в свое время  избрал вражду против Антигона. Но, видя себя во власти жесточайшей  необходимости, видя, как неумолимы обстоятельства, которым рабски служат те,  кого принято считать властителями, он решился на этот тяжкий шаг. Антигон,  однако ж, когда ему доложили, что приехал Арат с ахейцами, всех остальных  принял сдержанно, но Арату уже при первой встрече оказал необычайные почести, а  впоследствии, узнав его ум и нравственные достоинства, приблизил к себе на  правах друга. Ибо Арат оказался полезен не только в важных делах, но и часы  досуга царь разделял с ним охотнее, чем с кем бы то ни было еще. Несмотря на  молодость Антигон сумел разглядеть характер этого человека, убедился, что он-то  как раз и должен быть царским другом, и с тех пор оказывал ему неизменное предпочтение  не только перед ахейцами, но и перед македонянами из своей свиты. Так сбылось и  исполнилось знамение, которое бог явил однажды во время жертвоприношения.  Передают, что незадолго до этих событий Арат, разглядывая печень жертвенного  животного, заметил два желчных пузыря в одном пласте жира, и прорицатель  объявил, что вскорости он самым дружеским образом сойдется со злейшим своим  врагом. Тогда Арат пропустил эти слова мимо ушей (он и вообще не питал особого  доверия к жертвам и гадателям и больше полагался на здравый смысл). Но  впоследствии Антигон, по случаю больших военных успехов, устроил многолюдный  пир в Коринфе и отвел Арату место за столом выше собственного; вскоре после  начала пира он распорядился принести покрывало и спросил Арата, не холодно ли ему,  Арат отвечал, что ужасно озяб, и тогда царь велел ему придвинуться поближе, и  рабы накрыли обоих одним ковром. Вот тут-то Арат и вспомнил о том  жертвоприношении, громко рассмеялся и рассказал Антигону о знамении и о  прорицании. Но это, повторяю, случилось значительное время спустя.    

44. В Пегах Антигон и Арат обменялись клятвами и без  промедления двинулись на врага. У Коринфа завязалась борьба, потому что Клеомен  хорошо укрепил город, а коринфяне сопротивлялись с большим упорством. В разгар  этой борьбы аргивянин Аристотель, друг Арата, тайно присылает к нему человека с  обещанием склонить Аргос к мятежу, если он явится с войском на подмогу. Арат  сообщил об этом Антигону и с тысячей пятьюстами воинов поспешно отплыл с Истма  в Эпидавр, но аргивяне восстали раньше срока, напали на отряд Клеомена и  заперли его в крепости, а Клеомен, узнав о случившемся и испугавшись, как бы  неприятели, если они займут Аргос, не отрезали ему путь домой, еще ночью  оставил Акрокоринф и бросился на помощь своим. Он поспел в Аргос первым и сумел  потеснить восставших, но немного спустя подошел Арат, а следом появился и царь  с войском, и Клеомен отступил в Мантинею. После этого все города снова  примкнули к ахейцам, Акрокоринф перешел в руки Антигона, а Арат, которого  аргивяне избрали своим полководцем, уговорил их подарить царю имущество тиранна  и предателей.    

Аристомаха подвергли в Кенхреях мучительной пытке и утопили  в море, и все в один голос осуждали Арата, считая, что он равнодушно отдал на  беззаконную казнь ни в чем не повинного человека, который находился в прямой  связи с ним самим и, последовав его же, Арата, убеждениям, добровольно  отказался от власти и присоединил свой город к Ахейскому союзу.    

45. И множество иных обвинений выдвигалось теперь против  Арата. Когда Антигону подарили Коринф, словно какую-то жалкую деревушку, когда  ему отдали на разграбление Орхомен, а затем позволили разместить там  македонский сторожевой отряд, когда было принято постановление, запрещавшее без  ведома и согласия Антигона писать и посылать послов к любому из остальных  царей, когда греков заставляли содержать македонян и платить им жалование,  когда они приносили Антигону жертвы, совершали в его честь торжественные  шествия и устраивали игры, – чему начало положили сограждане Арата, всем  городом принимавшие у себя Антигона, которого пригласил в гости Арат, – во  всем этом винили его, Арата, не видя того, что, передав поводья Антигону и  влекомый неукротимым потоком царского могущества, он остался хозяином и  владыкою лишь собственного голоса, да и голосу-то звучать свободно было уже  небезопасно. Мало того, многое из совершавшегося в ту пору тяжко оскорбляло  Арата, как было, например, в случае со статуями: все изображения тираннов в  Аргосе, сброшенные с подножий, Антигон распорядился поставить на прежнее место,  а статуи тех, кто захватил Акрокоринф, – напротив, сбросить и разбить, за  исключением только статуи Арата. И сколько Арат его ни упрашивал, царь своего  решения не изменил.    

И с Мантинеей, по общему суждению, ахейцы обошлись вопреки  всем греческим обычаям. Взявши город с помощью Антигона, самых первых и видных  граждан они казнили, остальных либо продали, либо в оковах отправили в  Македонию, женщин и детей обратили в рабство, а все деньги, какие удалось  собрать, разделили на три части: одну взяли себе, две получили македоняне. Но  это еще можно как-то оправдывать, ссылаясь на закон возмездия[1893]. Ужасно, конечно, так свирепо расправиться  в гневе со своими родичами и соплеменниками, но, по слову Симонида, в крайности  сладостна и жестокость – она как бы приносит целительное удовлетворение  страдающему и распаленному духу. То, однако ж, как Арат поступил с Мантинеей в  дальнейшем, нельзя извинить и оправдать ничем – ни справедливостью, ни  необходимостью. Когда ахейцы, получив город в дар от Антигона, решили снова его  заселить, Арат, занимавший тогда должность стратега и избранный основателем  колонии, провел закон, чтобы впредь она звалась не Мантинеей, но Антигонией.  Так зовется она и по сей день, и, стало быть, по его вине исчезла с лика земли  «веселая Мантинея»[1894],  но остался город, который носит имя убийцы и погубителя своих граждан.    

46. После этого Клеомен, разбитый в большом сражении при  Селласии, покинул Спарту и уплыл в Египет, Антигон же, с крайнею  добросовестностью и благожелательностью исполнив все свои обязательства перед  Аратом, возвратился в Македонию и, уже больной, отправил в Пелопоннес Филиппа,  наследника престола, едва вышедшего из детского возраста, с наказом неуклонно  следовать советам Арата и только через него вести переговоры с городами и  приобретать знакомства среди ахейцев. И Арат так крепко забрал царевича в свои  руки и так сумел его направить, что тот вернулся домой полный любви к своему  наставнику и честолюбивого интереса к делам Греции.    

47. После смерти Антигона этолийцы, презирая легкомыслие  ахейцев, которые, привыкнув ждать спасения от чужих рук и прятаться под защитою  македонского оружия, предавались праздности и бездействию и забыли о  порядке, – этолийцы начали тревожить Пелопоннес. Ограбив мимоходом  владения Димы и Патр, они вторглись в Мессению и принялись разорять страну.  Арат был в негодовании и, видя, что Тимоксен, тогдашний стратег, нарочито  медлит – срок его стратегии подходил к концу, а на следующий год главою Союза  был избран Арат, – вступил в должность на пять дней раньше времени, чтобы  помочь мессенцам. Он быстро собрал ахейцев, но они и телом ослабели и воинский  дух утратили, а потому при Кафиях Арат потерпел поражение. Слыша упреки в  излишней горячности, которая, дескать, и привела к неудаче, он сразу же пришел  в отчаяние и отказался от всех своих планов и надежд, так что ни разу не  воспользовался случаем сквитаться с этолийцами, хотя такие случаи  представлялись неоднократно, и терпеливо сносил все наглые бесчинства врага,  который словно бы справлял праздничное шествие по землям Пелопоннеса. Снова  ахейцы с мольбою простирали руки к Македонии и звали Филиппа вмешаться в  греческие дела, главным образом рассчитывая на его расположение и доверие к  Арату и потому ожидая найти в царе благосклонного заступника и сговорчивого  союзника.    

48. Но как раз в эту пору Апеллес, Мегалей и еще кое-кто из  придворных впервые начали клеветать на Арата, и Филипп, поверив этим наветам,  поддержал на выборах его противников и заставил ахейцев избрать стратегом  Эперата. Новый стратег, однако, не пользовался ни малейшим уважением, а Арат  совершенно устранился от дел, ничего хорошего из этого избрания не вышло, и  Филипп, в конце концов, понял, что совершил огромную ошибку. Он снова обратился  к Арату, целиком подчинил себя его влиянию, и поскольку весь ход дальнейших событий  способствовал росту славы и могущества Филиппа, дорожил связью с этим  человеком, считая, что обязан ему своим возвышением и громким именем. Все  убедились, что Арат прекрасный наставник не только для демократии, но и для  царской власти, ибо образ его мыслей и его характер как бы окрашивали действия  и поступки царя. Сдержанность молодого государя по отношению к провинившимся  лакедемонянам, его обхождение с критянами, благодаря которому он в течение  нескольких дней привел весь остров к покорности, поход против этолийцев,  отличавшийся редкостною стремительностью, – все это приносило Филиппу  славу человека, чуткого к добрым советам, а Арату – славу доброго советника.    

Зависть царских приближенных разгоралась все сильнее, и,  ничего не достигнув тайными нашептываниями, они перешли к открытой брани и  нагло, с шутовскими кривляниями оскорбляли Арата на пирах, а однажды, когда он  после обеда возвращался к себе, преследовали его до самой палатки и забросали  камнями. Филипп пришел в ярость и немедленно наложил на виновных штраф в  двадцать талантов, а позже, убедившись, что они наносят вряд его делам и сеют  беспорядок, приказал их казнить. (49). Но когда милости судьбы вскружили ему  голову и он дал волю своим многочисленным и сильным дурным страстям, когда  природная испорченность одолела наносную сдержанность и вырвалась из-под ее  власти, постепенно обнажился и выявился истинный нрав Филиппа. Прежде всего,  царь нанес обиду младшему Арату, нарушив его супружеские права, и долгое время  никто об этом не догадывался, ибо Филипп был семейным другом обоих Аратов и  пользовался их гостеприимством. Потом он начал выказывать враждебность к  государственным порядкам греков, а вскоре уже открыто давал понять, что хочет  избавиться от Арата.    

Первый повод к подозрениям доставили события в Мессене. В  городе вспыхнула междоусобная борьба, Арат с помощью запоздал, и Филипп,  явившись на день раньше, тут же подлил масла в огонь: сначала он особо  беседовал с властями и спрашивал, неужели у них нет законов против народа, а  потом, в особой беседе с вожаками народа, спрашивал, неужели у них нет силы  против тираннов. Обе стороны осмелели, и власти попытались схватить и взять под  стражу вожаков народа, а те во главе толпы напали на своих противников, убили  их и вместе с ними – еще без малого двести человек.    

50. Меж тем как ужасное это дело, подстроенное Филиппом, уже  свершилось и царь старался еще сильнее ожесточить мессенцев друг против друга,  прибыл Арат, который и сам не скрывал своего возмущения, и не остановил сына,  когда тот набросился на Филиппа с резкими и грубыми упреками. Сколько можно  судить, юноша был влюблен в Филиппа и потому, среди прочих злых слов, сказал  ему так: «После того, что ты сделал, я больше не вижу твоей красоты, нет,  теперь ты самый безобразный из людей!» Младшему Арату Филипп ничего не ответил,  хотя и кипел от гнева и несколько раз прерывал юношу яростными воплями, а  старшего – прикидываясь, будто спокойно проглотил все сказанное и будто по  натуре он сдержан и терпелив, как подобает государственному мужу, –  старшего взял за руку и увел из театра в Ифомату[1895], чтобы принести жертву Зевсу и осмотреть  место. Оно укреплено не хуже Акрокоринфа и, занятое сторожевым отрядом,  становится грозным и неприступным для тех, кто живет поблизости. Филипп  поднялся наверх и совершил жертвоприношение, а когда прорицатель подал ему  внутренности заколотого быка, взял их обеими руками и показал Арату и фаросцу  Деметрию, наклоняясь к каждому по очереди и спрашивая, что усматривают они во  внутренностях жертвы: суждено ли ему удержать крепость или же вернуть ее  мессенцам. Деметрий засмеялся и ответил: «Если у тебя душа гадателя, ты  потеряешь это место, а если царя – то крепко схватишь быка за оба рога». Он  имел в виду Пелопоннес, который оказался бы целиком подвластен и покорен царю,  если бы Филипп к Акрокоринфу присоединил Ифомату. Арат долго молчал и, наконец,  в ответ на просьбу Филиппа высказать свое мнение, промолвил: «Много высоких гор  на Крите, Филипп, много вершин поднимается над землею беотийцев и фокейцев. И в  Акарнании – и в глубине страны, и на берегу – тоже немало удивительных  твердынь. Ни единого из подобных мест ты не занимаешь, однако ж все эти страны  добровольно подчиняются твоим приказам. Разбойники гнездятся в скалах и ищут  убежища среди отвесных круч, но для царя нет твердыни надежнее верности и  любви. Это они открывают тебе Критское море, они отворяют ворота Пелопоннеса;  через них ты, в твои молодые годы, уже сделался у одних народов вождем, а у  других – владыкою». Не успел еще он закончить свою речь, как Филипп отдал  внутренности жертвы прорицателю, а Арата взял за руку, привлек к себе и сказал:  «Ну что ж, пойдем и дальше той же дорогой», – точно соглашаясь освободить  Мессену, побежденный правотой его слов.    

51. Теперь Арат начал отдаляться от двора, мало-помалу  прекращая общение с Филиппом, и, когда царь двинулся в Эпир и просил его  принять участие в походе, отвечал отказом и остался дома из опасения, как бы  действия Филиппа не покрыли дурной славой и его. Когда же Филипп самым позорным  образом лишился в борьбе с римлянами флота и вообще потерпел полную неудачу[1896], а затем возвратился в  Пелопоннес и снова попытался обмануть мессенцев, но сохранить тайну не сумел и  стал чинить открытое насилие и разорять их страну, – тут же Арат порвал с  ним окончательно, тем более, что проведал и о бесчестии, которое Филипп нанес  его дому, и был тяжко опечален, но сыну ни о чем не рассказывал: ведь ничего,  кроме сознания собственного позора, молодому Арату это дать не могло, ибо  отомстить обидчику он был не в силах.    

Мне кажется, что Филипп претерпел самую крутую и самую  неожиданную перемену, из милосердного царя и скромного юноши превратившись в  разнузданного и гнусного тиранна. Впрочем это не было переменою в характере,  просто при полной безнаказанности вышло наружу зло, долгое время таившееся во  мраке, под гнетом страха. (52). Да, ибо чувство, которое он питал к Арату, с  самого начала складывалось из стыда и страха, и об этом свидетельствует его  расправа с прежним своим наставником. Филипп хотел убить Арата в уверенности,  что пока тот жив, ему никогда не быть не только что тиранном или царем, но даже  свободным; все же прибегнуть к прямому насилию он не решился и поручил  Тавриону, одному из своих полководцев и друзей, извести его тайком, лучше всего  с помощью яда, и вдобавок в такое время, когда его, Филиппа, на месте не будет.  Таврион сумел сблизиться с Аратом и дал ему яду, но не сильного и не  быстродействующего, а такого, что вначале вызывает легкий жар и небольшой  кашель, а потом постепенно приводит к чахотке. Арат понял, в чем причина его  недуга, но переносил его спокойно и молча, словно какую-нибудь самую обычную  болезнь, понимая, что никакими разоблачениями делу не помочь. И только раз,  когда один из близких друзей, сидя у него в комнате, увидел, как он харкает  кровью, и удивился, Арат сказал ему: «Это, мой Кефалон, воздаяние за дружбу с  царями».    

53. Так он скончался в Эгии, в семнадцатую свою стратегию, и  ахейцы непременно желали там же его и похоронить и воздвигнуть памятник,  достойный жизни этого человека. Но сикионяне считали для себя несчастием, если  тело Арата не будет предано погребению у них и убедили ахейцев уступить им эту  честь, а так как в Сикионе существовал древний обычай, запрещающий хоронить  мертвых в городских стенах, и так как обычай этот поддерживался сильнейшим  суеверием, послали в Дельфы спросить совета у Пифии. Пифия изрекла им следующий  оракул:    

     

Ты решил, Сикион, вождя, ушедшего  ныне,    

Славной наградой навеки почтить и  священным обрядом?    

Да, оскорбленье ему нанести –  нечестивое дело,    

Землю и небо оно оскорбит, и широкое  море.    

     

Все ахейцы обрадовались этому прорицанию, но больше всех  радовались сикионяне, которые превратили скорбь в праздник и немедля, украсив  себя венками и облачившись в белые одежды, с хвалебными песнопениями и  хороводными плясками, понесли труп из Эгия к себе в город. Выбрав видное  отовсюду место[1897],  они погребли Арата, величая его основателем и спасителем Сикиона. Место и  поныне зовется Аратием, и здесь ежегодно приносили Арату две жертвы: одну в  день, когда он освободил город от тираннии. – в пятый день месяца десия, который  афиняне называют анфестерионом, и сама жертва именовалась Избавительною, а  другую – в день и месяц его рождения. Первый из обрядов совершал жрец Зевса  Избавителя, второй – жрец Арата, головная повязка у него была не чисто белая, а  белая с красным, и жертвоприношение сопровождалось звуками песен, которые под  кифару пели актеры, а в шествии участвовали мальчики и подростки во главе с  гимнасиархом, за ними следовали члены Совета в венках и всякий желающий из  прочих граждан. Кое-какие из этих обрядов сикионяне благоговейно хранят и  теперь и совершают их в те же самые дни. Но большая часть почестей, которые  прежде оказывались Арату, забыта с течением лет и под бременем новых забот.    

54. Вот что рассказывают писатели о жизни и характере  старшего Арата. Сына же его гнусный Филипп, с жестокостью соединявший наглую  разнузданность, отравил ядом, не смертельным, но лишающим рассудка. Им овладели  странные и страшные желания, он испытывал неодолимую тягу к нелепым поступкам,  к вещам, столько же постыдным, сколько губительным, и смерть, хотя он был еще  так молод, пришла к нему не бедою, но избавительницей и исцелением от бед.  Правда, и Филипп понес заслуженное возмездие за свое подлое злодеяние, держа  ответ перед Зевсом-Покровителем Дружбы и Гостеприимства. Разбитый римлянами[1898] и сдавшись на милость  победителей, он лишился своей державы, лишился всего флота, за исключением лишь  пяти кораблей, а кроме того обещал уплатить тысячу талантов и выдал сына  заложником – и лишь на этих условиях удержал за собою Македонию и данников  Македонии. Беспрерывно истребляя самых достойных людей государства и ближайших  своих родственников, он наполнил всю страну ужасом и ненавистью к царю. Среди  всех этих бедствий лишь одна была у него удача – замечательных достоинств сын,  но, завидуя почестям, которые оказывали юноше римляне, Филипп убил его и  престол передал другому сыну, Персею, – как идет слух, не кровному, а  подкидышу, появившемуся на свет у какой-то штопальщицы Гнафении. Этого Персея  провел в триумфальном шествии Эмилий, и на нем царский род, получивший начало  от Антигона, прекратился. А потомство Арата и в наши дни процветает в Сикионе и  в Пеллене.    

 ГАЛЬБА    

     

[Перевод С.П. Маркиша]    

     

     

1. Афинянин Ификрат считал, что наемник должен быть жаден до  денег и удовольствий, – тогда, дескать, ища средств утолить и утишить свои  страсти, он будет храбрее сражаться, – но большинство требует, чтобы  войско было подобно могучему телу, которое собственных побуждений не знает и  движимо лишь волею полководца. Вот почему и Павел Эмилий в Македонии, приняв начальство  и убедившись, что воины чересчур болтливы и любопытны и вмешиваются в дела  командующего, отдал, как сообщают, приказ[1899],  чтобы каждый держал в готовности свои руки и наточил свой меч, а об остальном  позаботится он сам. Хороший военачальник и полководец бессилен, если в войске  нет послушания и единодушия, и Платон[1900],  отлично это видя, полагал, что искусство повиноваться подобно искусству  царствовать и что оба нуждаются как в хороших природных задатках, так равно и в  философском воспитании, которое прививает кротость и человеколюбие и тем  особенно удачно умеряет дерзость и вспыльчивость. Мнение Платона подтверждается  множеством различных примеров, в том числе – и бедствиями, обрушившимися на  римлян после смерти Нерона; все они в своей совокупности доказывают, что нет  ничего страшнее военной силы, одержимой темными и грубыми страстями, когда она  стоит у власти.    

Демад после смерти Александра сравнил македонское войско с  ослепленным Киклопом, наблюдая, как много беспорядочных и бессмысленных  движений оно совершает. Римская же держава испытывала потрясения и муки, схожие  с воспетыми в сказаниях муками и борьбой Титанов, – раздираемая на много  частей[1901] сразу и все снова  яростно устремляющаяся сама на себя, – и не столько из-за властолюбия тех,  кого провозглашали императорами, сколько из-за алчности и распущенности солдат,  сбрасывавших одного императора с помощью другого, точь-в-точь как вышибают клин  клином. Дионисий назвал того уроженца Феры[1902],  что властвовал в Фессалии десять месяцев, а потом был убит, тиранном из  трагедии, насмехаясь над кратковременностью его правления. Но дом Цезарей,  Палатин, за более короткий срок принимал четверых императоров[1903], которых, и в самом деле, приводили и  уводили, точно актеров на театре. И лишь одно служило утешением несчастным гражданам  Рима – что не надо было искать возмездия для виновников их бедствий, но они  сами истребляли друг друга. И первым понес справедливейшую кару тот, кто  развратил войско, научил его ждать от перемены Цезаря благ, какие сам же сулил,  и таким образом запятнал и опорочил платою прекраснейший подвиг, превратив  восстание против Нерона в обыкновенное предательство.    

2. Когда положение Нерона сделалось безнадежно и стало ясно,  что он вот-вот бежит в Египет, Нимфидий Сабин, который, как сказано[1904], занимал вместе с  Тигеллином должность начальника двора[1905],  уговорил солдат – словно Нерона уже не было в Риме – провозгласить императором  Гальбу и обещал каждому из дворцовой стражи, или так называемых преторианцев,  по семи с половиной тысяч драхм, а тем, кто нес службу за пределами Рима, по  двести пятьдесят; однако, чтобы собрать такие деньги, надо было взвалить на  плечи всей державы бремя неизмеримо более тяжкое, чем то, какое она несла при  Нероне. Нерона эти посулы погубили немедленно, но вскоре вслед за ним погубили  и Гальбу. Первого солдаты бросили на произвол судьбы, надеясь получить  обещанное, второго убили, обманувшись в своих надеждах, а затем, ища нового  вождя, который бы расплатился с ними сполна, растратили все силы в мятежах и  изменах, так ничего и не достигнув. Рассказать об этом подробно и обстоятельно  – задача истории, описывающей событие за событием, но мимо достопамятных  обстоятельств в жизни Цезарей нельзя пройти и мне.    

3. Общепризнанно, что Сульпиций Гальба был самым богатым из  частных лиц, которые когда-либо вступали в дом Цезарей. Принадлежность к роду  Сервиев[1906] ставила его в ряды  высшей знати, но сам он больше гордился родством с Катулом, который опережал  всех своих современников славою и нравственным достоинством, хотя первенство в  силе и мощи добровольно уступал другим. В какой-то родственной связи находился  Гальба и с Ливией, супругой Цезаря, и благодаря ее покровительству покинул  Палатинский дворец в звании консула. Передают, что он отлично командовал  войском в Германии и стяжал самые высокие похвалы на посту наместника Африки.  Но впоследствии, когда он стал императором, простота его образа жизни,  скромность и воздержность в расходах навлекли на него обвинение в скупости, так  что молва о любви Гальбы к порядку и отвращении к расточительству имела дурной  привкус. Нерон послал его правителем в Испанию – еще до того, как выучился  бояться людей, пользующихся большим уважением в Риме. Впрочем Гальба и вообще  казался человеком спокойного нрава, а преклонные его годы заставляли верить,  что он будет осмотрителен и осторожен.    

4. Императорские управляющие[1907], эти сущие преступники, жестоко терзали и  грабили его провинцию, помочь этой беде Гальба был не в силах, но открыто давал  понять, что разделяет горе и обиды жителей, и тем доставлял хоть какое-то  утешение осуждаемым и обреченным на продажу в рабство. На Нерона сочинялись  язвительные стишки, которые разносили и распевали повсюду, и Гальба не  препятствовал их распространению и на возмущенные речи управляющих отвечал  полным равнодушием. За это жители любили его еще сильнее. Они успели узнать  Гальбу уже достаточно близко, когда, на восьмом году его наместничества,  поднялся против Нерона Юний Виндекс, претор Галлии. Сообщают, что еще до  открытого восстания к Гальбе пришли письма от Виндекса; он не дал никакого  ответа, однако ж и не донес в Рим, как другие наместники, которые отправили  полученные письма Нерону и таким образом сделали все, от них зависевшее, чтобы  погубить начинание Виндекса, хотя впоследствии приняли в нем участие, тем самым  признавшись, что предали не только Виндекса, но и себя самих. Но когда Виндекс,  начав открытую войну, написал Гальбе, призывая его принять верховное начальство  и придать еще более силы могучему телу, ищущему головы, – возглавить  Галлию, которая уже имеет сто тысяч вооруженных воинов и может выставить еще  больше, Гальба созвал друзей на совет. Иные из них считали, что надо ждать,  пока не выяснится, чем ответит Рим на этот переворот. Но Тит Виний, начальник  преторской когорты, недолго думая, вскричал: «Какие еще тут совещания, Гальба!  Ведь размышляя, сохранить ли нам верность Нерону, мы уже ему не верны! А если  Нерон нам отныне враг, нельзя упускать дружбу Виндекса. Или же, в противном  случае, следует немедля выступить против него с обвинением и военной силой, за  то что он хочет избавить римлян от тираннии Нерона и дать им в правители тебя».    

5. После этого Гальба особым указом назначил день, в который  обещал освободить значительную часть узников; молва и слухи об этом  распространились заранее и собрали громадную толпу людей, жаждавших переворота.  Не успел Гальба появиться на возвышении, как все в один голос провозгласили его  императором. Гальба в тот раз императорского звания не принял; произнеся  обвинение против Нерона и оплакавши самых сильных и знаменитых из числа его  жертв, он согласился послужить отечеству, именуясь, однако ж, не Цезарем и не  императором, а полководцем римского сената и народа.    

Что Виндекс поступил верно и дальновидно, предложив  верховное начальствование Гальбе, об этом свидетельствует сам Нерон. Он делал  вид, будто презирает Виндекса и ни во что не ставит события в Галлии, но узнав  об измене Гальбы, – это случилось за завтраком, после купания, –  опрокинул стол. Тем не менее, когда сенат принял постановление, объявлявшее  Гальбу врагом, император, желая покрасоваться перед друзьями, шутливо заметил,  что ему, дескать, открывается совсем недурной выход из денежных затруднений:  во-первых, он ограбит до нитки галлов, как только они будут усмирены, а пока  можно воспользоваться имуществом Гальбы и пустить его с торгов, раз хозяин уже  объявлен врагом государства. И действительно, он приказал продать имения  Гальбы, а Гальба, в ответ на это, объявил о продаже всех владений Нерона в  Испании и легко нашел многочисленных покупателей.    

6. Многие наместники отпадали от Нерона, и почти все  принимали сторону Гальбы, только Клодий Макр в Африке и Вергиний Руф, начальник  германского войска в Галлии, действовали особо и, к тому же, каждый по-своему.  Клодий погряз в убийствах и грабежах, и было ясно, что, одержимый  кровожадностью и корыстолюбием, он не решается расстаться с властью, но и  удержать ее не в силах; Вергиний, стоявший во главе самых лучших и сильных  легионов, которые уже не раз пытались провозгласить его императором против его  воли, говорил, что и сам не примет верховного владычества и не позволит вручить  его никому иному помимо воли и выбора сената. Уже и это обстоятельство само по  себе причиняло Гальбе немалое беспокойство. Когда же войска Вергиния и Виндекса  чуть ли не силою заставили своих полководцев – точно колесничих, которые уж не  могут удержать вожжи, – решиться на битву и сошлись в жестокой сече, когда  Виндекс, потеряв убитыми двадцать тысяч галлов, покончил с собой и разнесся  слух, будто все солдаты после такой победы единодушно желают, чтобы Вергиний  принял императорское достоинство, а в противном случае грозят снова перейти на  сторону Нерона, – тут Гальба в полном смятении написал Вергинию, предлагая  объединиться и совместными усилиями сберечь римлянам их державу и свободу.  Затем он вернулся вместе с друзьями в испанский город Клунию и проводил свои  дни в сожалениях обо всем происшедшем и в тоске по прежней и такой привычной  праздности – вместо того чтобы принять хоть какие-нибудь самые необходимые  меры.    

7. Однажды под вечер, уже в начале лета, из Рима прибыл  вольноотпущенник Икел, проделавший весь путь за семь дней. Узнав, что Гальба  отдыхает, он бегом бросился к его покоям, отворил, несмотря на сопротивление  слуг, двери спальни и, войдя, объявил, что еще при жизни Нерона, когда он  скрылся из дворца, сперва войско, а затем и народ и сенат провозгласили  императором Гальбу[1908].  Вскоре после этого, продолжал Икел, он узнал о смерти Нерона, но не поверил  чужим словам и отправился в путь лишь после того, как увидел труп собственными  глазами. Эта весть необыкновенно воодушевила Гальбу; перед домом быстро  собралась толпа, которой он также внушил твердые и самые светлые надежды на  будущее. И все же скорость путешествия Икела многим внушала недоверие. Но двумя  днями позже из лагеря приехали Тит Виний и еще несколько человек и подробно рассказали  о решениях сената. Виний получил в награду высокую должность, а отпущеннику  Гальба дал золотое кольцо, и в дальнейшем, под именем Марциана Икела, он  пользовался наибольшею силою и влиянием среди всех отпущенников.    

8. Между тем в Риме Нимфидий Сабин подчинил все своей власти  и не постепенно, не мало-помалу, но разом. Гальба, рассуждал Сабин, дряхлый  старик, в свои семьдесят три года он с трудом найдет в себе силы добраться до  Рима хотя бы в носилках, а войска в столице и прежде были преданы ему, Сабину,  а теперь и слышать ни о ком другом не хотят и после щедрых его раздач Сабина  считают своим благодетелем, Гальбу же – должником. Не теряя времени даром, он  приказал Тигеллину, своему товарищу по должности, сложить оружие, стал задавать  пиры, принимая бывших консулов и полководцев (приглашения, правда, рассылались  еще от имени Гальбы), а в лагере[1909] многие  по его наущению вели разговоры, что надо, мол, отправить к Гальбе послов с  просьбою назначить Нимфидия единственным и бессменным начальником двора. Росту  славы и могущества Нимфидия способствовал и сенат, который дал ему звание  «благодетеля», собирался ежедневно у дверей его дома и предоставил право  предлагать и утверждать всякое сенатское решение, и это завело его еще дальше  по пути дерзости и своеволия, так что очень скоро он сделался не только  ненавистен, но и страшен даже для тех, кто перед ним пресмыкался. Когда консулы[1910] поручили было нескольким  государственным рабам отвезти императору вынесенные постановления и дали им так  называемые двойные грамоты[1911],  запечатанные консульскими печатями, – чтобы власти в городах не  задерживали гонцов, но поскорее меняли им повозки и лошадей, – Сабин  страшно разгневался, что не воспользовались ни его печатью ни солдатами, и  даже, говорят, совещался со своими приближенными, как наказать «виновных», но  затем внял их извинениям и просьбам и сменил гнев на милость. Заискивая перед  народом, он не препятствовал ему зверски расправляться с любым из приближенных  Нерона, попадавшим в руки толпы. Гладиатора Спикула бросили под статуи Нерона,  которые волокли через форум, и он был раздавлен, Апония, одного из доносчиков,  швырнули на землю и переехали повозками, на которые грузят камень, многих  растерзали в клочья, причем иных – без всякой вины, так что Маврик, сенатор,  пользовавшийся огромным и вполне заслуженным уважением, заметил в курии:  «Боюсь, как бы нам скоро не пожалеть о Нероне».    

9. Так Нимфидий подвигался к цели все ближе и потому отнюдь  не старался опровергать молву, будто он сын Гая Цезаря, правившего после  Тиберия. В самом деле, Гай, еще подростком, был, по-видимому, близок с его  матерью, которая обладала приятной наружностью и родилась от вольноотпущенника  Цезаря по имени Каллист и какой-то швеи-поденщицы. Но, скорее всего, связь ее с  Цезарем относится ко времени более позднему, чем рождение Нимфидия, отцом  которого чаще называли гладиатора Мартиана. Нимфидия влюбилась в него,  привлеченная громкой славой этого человека, и, судя по внешнему сходству,  Нимфидий и Мартиан, действительно, были соединены кровным родством. Но Нимфидию  он, во всяком случае, признавал своей матерью, а между тем, изображая свержение  Нерона делом единственно лишь своих рук, он все полученные награды – и почести,  и богатства, и Спора, возлюбленного Нерона, за которым он послал, еще стоя у  погребального костра, когда тело убитого императора еще горело, и с которым  спал, обращаясь с ним как с законной супругой и называя Поппеей, – все эти  награды считал недостаточными и исподволь прокладывал себе путь к императорской  власти. Кое-какие шаги в этом направлении он предпринимал в Риме сам, с помощью  друзей, и некоторые женщины и сенаторы тайно ему содействовали, а одного из  своих приверженцев, Геллиана, отправил в Испанию соглядатаем.    

10. Однако ж у Гальбы после смерти Нерона все шло как нельзя  лучше. Правда, Вергиний Руф со своими колебаниями по-прежнему причинял ему  беспокойство: стоя во главе многочисленного и очень храброго войска, он к силе  своей присоединил теперь славу победы над Виндексом и, вдобавок, усмирил и  покорил всю объятую мятежом Галлию, которая составляет немалую часть Римской  державы, и Гальба опасался, как бы Вергиний не внял наконец голосу тех, кто  призывал его взять власть. Да, не было в ту пору имени громче и славы  блистательнее, ибо труды и заслуги Вергиния принесли Риму избавление и от жестокой  тираннии и от войны с галлами. Но он оставался верен первоначальному своему  решению и упорно признавал право выбора императора за одним лишь сенатом, хотя,  когда в лагере узнали о смерти Нерона, не только солдаты обратились к Вергинию  с прежним настоятельным требованием, но и один из военных трибунов,  находившихся в палатке полководца, обнажил меч и крикнул: «Либо принимай  власть, либо клинок в грудь!» После того, как Фабий Валент, начальник одного из  легионов, первым привел своих людей к присяге на верность Гальбе, а из Рима  пришло письмо с рассказом о решениях сената, Вергиний, хотя и с величайшим  трудом, уговорил воинов признать Гальбу императором. Сам он радушно принял  преемника, назначенного Гальбой, Флакка Гордеония, передал ему войско и, выехав  навстречу императору, который был уже близко, присоединился к его свите. Его  приняли без какой бы то ни было враждебности, но и без особых почестей; первому  был причиною сам Гальба, несколько опасавшийся Вергиния, второму – его  приближенные, и главным образом Тит Виний, который завидовал Вергинию и считал,  что унизил его, но, неведомо для себя, оказал помощь доброму его гению,  задумавшему избавить этого человека от войн, от тревог и бедствий, какие выпали  на долю другим полководцам, и сберечь его для тихой жизни, для старости, полной  мира и безмятежного досуга.    

11. Близ галльского города Нарбона Гальбу встретили посланцы  сената, приветствовали его и просили поскорее появиться перед римским народом,  который жаждет увидеть своего императора. Гальба принимал сенаторов самым  ласковым образом, беседовал с ними дружелюбно и совсем запросто, а устроив пир,  не воспользовался ничем из обильной царской утвари и никем из многочисленной  прислуги, присланных ему Нимфидием из дворца Нерона, – все на пиру было  его собственное, и это сразу же принесло ему похвалы и славу человека  достойного, стоящего выше соблазнов тщеславия. Но эту благородную скромность и  обходительность Виний быстро сумел представить своекорыстным заискиванием перед  толпою и трусостью, которая сама считает себя недостойною величия, и уговорил  Гальбу распоряжаться богатствами Нерона, а, принимая гостей, не скрывать от их  взоров царской роскоши. И вообще становилось ясно, что старик мало-помалу  подпадает влиянию Виния.    

12. Этот Виний был так корыстолюбив, как никто другой в  целом свете, и чудовищно похотлив, что иной раз доводило его до преступления.  Так, еще молодым юношей, служа под началом Кальвизия Сабина и впервые участвуя  в походе, он привел ночью в лагерь супругу Сабина, женщину распутную и  разнузданную, закутав ее в солдатский плащ, и совершил соитие прямо перед  палаткою полководца – в том месте, которое римляне называют «принкипиа»[1912] [principia]. За это Гай  Цезарь посадил его в тюрьму. Но Винию повезло – Гай умер, и он вышел на волю.  Обедая у Клавдия Цезаря, он украл серебряную чашу. Цезарь об этом узнал и  назавтра снова пригласил его к обеду, а слугам велел, когда он явится, принести  и поставить перед ним прибор не серебряный, а весь, до последнего предмета,  глиняный. Так, благодаря умеренности Цезаря и его любви к шуткам, Виний был  сочтен заслуживающим скорее смеха, чем гнева. Но то, что он вытворял в погоне  за деньгами в пору, когда забрал Гальбу в свои руки и пользовался огромною  силой, было уже не поводом для шуток, а причиною или началом истинно трагических  событий и громадных несчастий.    

13. Как только возвратился подосланный к Гальбе Геллиан и  Нимфидий от этого своего лазутчика услышал, что начальником двора и личной  стражи назначен Корнелий Лакон, что всем заправляет Виний, что Геллиану не  пришлось ни поговорить с Гальбой наедине, ни даже приблизиться к императору,  ибо все глядели на него с опаской и подозрением, – услыхав об этом,  Нимфидий встревожился не на шутку и, собрав начальников войска, объявил им, что  сам Гальба – добрый и мягкий старик, но теперь он почти совсем не способен к  здравому суждению, а Виний и Лакон вертят им как хотят. Поэтому, прежде чем они  исподволь заберут такую же силу, какая была у Тигеллина, надо отправить к  императору послов от лагеря и внушить ему, что, удалив из своего окружения  единственно лишь этих двоих, он станет для всех еще милее и дороже. Но речь  Нимфидия никого не убедила: казалось странным и нелепым поучать престарелого  императора, точно мальчишку, недавно узнавшего вкус власти, и навязывать ему  выбор друзей, – и тогда Нимфидий избрал другой образ действий и попытался  запугать Гальбу. То он писал, что в Риме все ненадежно, неустойчиво и полно  тайной вражды, то – что Клодий Макр задерживает в Африке суда с хлебом, потом  сообщал, что волнуются германские легионы и что подобные же вести получены из  Сирии и Иудеи. Но Гальба не придавал большого значения его письмам и не слишком  им доверял, и Нимфидий решил нанести удар первым. Правда Клодий Цельс из  Антиохии, человек рассудительный и верный друг, отговаривал его, уверяя, что ни  один из римских кварталов не назовет Нимфидия императором, но многие осмеивали  Гальбу, и в особенности Митридат Понтийский, который, потешаясь над его плешью  и морщинами, говорил: «Теперь он еще что-то значит для римлян, но пусть только  они увидят его собственными глазами – они сразу поймут, что Гальба будет  всегдашним позором тех дней, в которые носил имя Цезаря».    

14. Итак, было решено около полуночи привести Нимфидия в  лагерь и провозгласить императором. Но вечером первый из трибунов, Антоний Гонорат,  собрал своих воинов и принялся порицать и себя и их за то, что в короткое время  они так часто и круто меняют путь – без всякого толка и смысла и даже не ища  чего-то лучшего, но словно злой дух гонит их от предательства к предательству.  «Сперва, – продолжал он, – у нас были на то основания – злодейства  Нерона. Но теперь, готовясь предать Гальбу, можем ли мы и его обвинить в  убийстве матери и супруги, скажем ли снова, что краснели от стыда за своего  императора, выступающего на театре? А между тем, мы и Нерона, невзирая на все  это, не бросили бы, да только вот Нимфидий нам внушил, будто Нерон сам, первый  бросил нас и бежал в Египет. Неужели вслед за Нероном мы принесем в жертву и  Гальбу, неужели, избрав Цезарем сына Нимфидии, убьем родича Ливии, как уже  убили сына Агриппины? Или же, напротив, воздадим Нимфидию по заслугам и будем  мстителями за Нерона и верными стражами Гальбы?» Воины единодушно  присоединились к мнению своего трибуна, а затем пошли к остальным солдатам и  уговаривали всех хранить верность императору. Бо льшая часть лагеря  приняла их сторону, загремели крики, и Нимфидий, то ли, как утверждают  некоторые, вообразив, будто солдаты уже зовут его, то ли спеша расположить в  свою пользу тех, кто еще роптал или был в нерешительности, двинулся вперед, при  ярком свете факелов, захватив с собою свиток с речью, которую ему написал  Цингоний Варрон и которую он выучил наизусть, чтобы произнести перед воинами.  Увидев ворота запертыми, а на стенах множество вооруженных людей, он испугался,  но все-таки подошел ближе и спросил, что случилось и кто приказал взять оружие.  Все дружно, в один голос, отвечали, что признают императором только Гальбу, и  Нимфидий, изъявляя одобрение, присоединился к общим крикам и велел сделать то  же самое своим спутникам. Тем не менее, когда привратники пропустили его с  немногими провожатыми внутрь, в него тут же полетело копье. Копье вонзилось в  щит, которым успел загородить начальника Септимий, но тут другие воины  бросились на Нимфидия с обнаженными мечами, он пустился бежать, его настигли в  солдатском домишке и убили. Труп вытащили на открытое место, вокруг поставили  ограду и на другой день пускали всех желающих полюбоваться на это зрелище.    

15. Получив весть о гибели Нимфидия, Гальба распорядился  казнить всех его сообщников, которые тут же не покончили с собою сами. Среди  казненных были Цингоний, написавший для Нимфидия речь, и Митридат Понтийский.  Римляне считали, что, отправив на смерть без суда людей отнюдь не безвестных,  император действовал если и не вопреки справедливости, то, во всяком случае,  противозаконно и своевольно. Все ждали иного образа правления,  обманутые, – как это бывает всегда, – звонкими словами, которые  произносились на первых порах. Разочарование сделалось еще горше, после того  как приказ умереть получил Петроний Турпилиан, бывший консул и неизменный  сторонник Нерона. И верно, когда Гальба руками Требония умертвил Макра в Африке  и, руками Валента, Фонтея в Германии, он мог хотя бы сослаться на то, что  боялся этих людей, которые были вооружены и стояли во главе сильных войск. Но  выслушать оправдания Турпилиана, беззащитного и безоружного старика, не мешало  ничто, если только человек, возвещавший об умеренности и кротости, намеревался  подтвердить свои слова делом! Вот каким упрекам подвергаются эти его поступки.    

Когда до Рима оставалось всего около двадцати пяти стадиев,  императора остановила буйная и истошно вопившая толпа гребцов, которые заняли  дорогу заранее и теперь обступили Гальбу со всех сторон. Это были мореходы,  которых Нерон свел в один легион и объявил солдатами[1913]; теперь они хотели, чтобы их солдатское  звание было подтверждено, и встречающие не могли ни увидеть императора, ни  услышать его голос, тонувший в оглушительных воплях гребцов, требовавших для  легиона знамени и лагеря. Гальба велел им явиться для разговора в другое время,  но они приняли отсрочку за отказ, пришли в ярость и, не переставая кричать,  двинулись следом за императором, а некоторые даже обнажили мечи. Тогда Гальба  приказал всадникам ударить на них; сопротивления никто из бунтовщиков не оказал,  и одни были убиты на месте, а другие погибли во время бегства, явивши тем самым  недоброе, зловещее знамение Гальбе, который вступал в столицу по трупам, после  страшной резни. И если до тех пор были люди, которые относились к императору с  пренебрежением, видели в нем бессильного старикашку, то теперь он всем внушал  страх и трепет.    

16. Он хотел показать, что расточительности Нерона и  непомерной щедрости даров настал конец, но при этом, сколько можно судить,  нарушил границы приличий. Когда, например, Кан играл ему за обедом на флейте  (этот Кан был знаменитый музыкант), Гальба выслушал его благосклонно и  похвалил, а после велел принести ларчик, вынул оттуда несколько золотых и  вручил Кану, примолвив: «Это я дарю тебе из собственных денег, а не за счет  казны». Подарки, которые Нерон делал актерам и борцам, он приказал  неукоснительно истребовать назад, оставив награжденным лишь десятую долю, но  так как получал ничтожно мало, – все это были люди легкомысленные, сущие  сатиры в жизни, и подаренное успело просочиться у них между пальцев, –  стал разыскивать тех, кто у них что-либо купил или же просто взял, и найденные  вещи заставлял возвращать в казну. Розыскам этим не было конца, и они  захватывали все более широкий круг лиц, так что об императоре говорили с презрением,  а на Виния обрушилась и зависть, и ненависть, ибо разжигая в государе мелочную  скаредность по отношению к остальным, он сам не знал ограничений ни в чем,  присваивал и продавал все подряд. Гесиод учит[1914]:    

     

Пей себе вволю, когда начата иль  кончается бочка,    

     

и Виний, понимая, что Гальба стар и слаб, торопился  насытиться удачей, которая и начиналась и шла к концу в одно и то же время.    

17. Виний причинял старику вред не только тем, что плохо  распоряжался делами первостепенной важности, но и стараясь опорочить правильные  решения самого императора или даже препятствуя их исполнению. Так было и с  наказанием Нероновых прислужников. Многих из этих негодяев – в том числе Гелия,  Поликлита, Петина, Патробия – Гальба приказал казнить, и когда их вели через  форум, народ рукоплескал, крича, что это прекрасное и угодное богам шествие, но  что и боги и люди требуют присоединить к нему учителя и пестуна тираннии –  Тигеллина. Но этот достойнейший человек успел заранее, щедрыми задатками,  приобрести покровительство Виния. Затем умер Турпилиан, который был окружен  ненавистью за то, что, при всех пороках своего императора, никогда его не  предавал и не питал к нему злобы, – умер, хотя сам не был замешан ни в  одном крупном преступлении, меж тем как тот, кто сперва превратил Нерона в злодея[1915], заслуживающего смерти,  а доведя его до такого состояния, бросил и предал, уцелел и этим убедительно  доказал, что для Виния нет ничего неисполнимого и что, подкупив его, можно  твердо надеяться на успех. Да, ибо не было для римского народа зрелища более  желанного, чем Тигеллин, которого ведут на казнь, и во всех театрах, на всех  ристалищах не смолкали крики, требующие отдать его в руки палачей, пока  император особым указом не выразил римлянам своего неудовольствия, объявив, что  Тигеллин смертельно болен и стоит на пороге могилы, и советуя не ожесточать  государя и не обращать его власть в тираннию. После этого, в насмешку над  народом и его досадою, Тигеллин принес благодарственную жертву богам и устроил  великолепный пир, а Виний, прямо из-за стола императора, отправился к нему во  главе шумной ватаги друзей. Вместе с Винием была его вдовая дочь, и Тигеллин,  подняв чашу за ее здоровье, подарил ей двести пятьдесят тысяч драхм, а потом  приказал главной своей наложнице снять с шеи ожерелье и надеть на шею гостье.  Цена этому украшению была, как сообщают, сто пятьдесят тысяч драхм.    

18. Тут уже и разумные действия императора стали толковать в  дурную сторону, как, например, награждение галлов, восставших под начальством  Виндекса. Все считали, что сокращением налогов и гражданскими правами они  обязаны не человеколюбию императора, а продажности Виния. Народ проникся  враждою к правлению Гальбы, но солдаты, хотя и не получали обещанного подарка,  поначалу тешили себя надеждой, что если и не всё, то, по крайней мере, столько,  сколько давал Нерон, новый император им заплатит. Когда же, узнав, что они  бранятся, Гальба вымолвил слово, достойное великого императора, а именно – что  привык набирать, но не покупать солдат, они зажглись ужасною, неукротимою  ненавистью: Гальба, казалось им, не только обманул их сам, но и устанавливал  своего рода закон, подавая пример своим преемникам.    

Тем не менее в Риме недовольство оставалось скрытым,  присутствие Гальбы и остатки почтения к нему притупляли и сдерживали порыв к  мятежу, и так как прямых причин для переворота не было, это, – худо ли,  хорошо ли, – загоняло вглубь неприязнь солдат. Но войско в Германии,  которым прежде командовал Вергиний, а теперь Флакк, считало, что заслуживает  большой награды за победу над Виндексом и, не получив ничего, было глухо ко  всем уговорам своих начальников. Самого Флакка, из-за жестокой подагры  немощного телесно и к тому же неискушенного в делах, не ставили ни во что. И  однажды на играх, когда военные трибуны и центурионы, следуя принятому обычаю,  произнесли пожелания счастья императору Гальбе, солдаты сперва подняли страшный  шум, а когда те повторили свои пожелания, стали кричать в ответ: «Если он того  стоит!».    

19. Подобные же дерзости не раз позволяли себе и легионы,  находившиеся под начальством Тигеллина[1916],  и управляющие Гальбы писали ему об этом. Император был испуган и, считая, что  причина солдатского презрения – не только его старость, но и бездетность,  задумал усыновить молодого человека из знатного дома и назначить его своим  преемником. Жил в Риме некий Марк Отон, человек родовитый, но с самого детства  до крайности развращенный роскошью и погоней за наслаждениями. Подобно тому,  как Гомер часто называет Александра «супругом лепокудрой Елены»[1917], возвеличивая его славою  жены, ибо ничем иным Парис славен не был, так же точно об Отоне заговорили в  Риме благодаря браку с Поппеей. Поппея была супругою Криспина, когда в нее  влюбился Нерон и, еще не потерявши стыда перед собственною супругою[1918] и страха перед матерью,  тайно подослал к ней Отона. С императором Отона связало тесною дружбою  распутство и мотовство, и он нередко вышучивал своего приятеля за скупость и  мелочность – к немалому удовольствию Нерона. Рассказывают, что однажды Нерон  душился каким-то драгоценным благовонием, а заодно опрыскал и Отона; на другой день  Отон принимал императора у себя, и внезапно со всех сторон выдвинулись золотые  и серебряные трубки, и из них дождем, словно вода, потекли благовония. Однако ж  вернемся к Поппее. Соблазнив ее надеждами на благосклонность Нерона и сперва  совратив сам, а затем сведя с императором, Отон уговорил женщину разойтись с  мужем, а когда она вошла супругою в его дом, не захотел довольствоваться лишь  частью, но с великою неохотою уступал Нерону его долю. Саму Поппею эта  ревность, как сообщают, отнюдь не огорчала; рассказывают даже, что она запирала  двери перед Нероном, когда Отона не было в городе, то ли чтобы оградить страсть  от пресыщения, то ли, как утверждают иные, тяготясь связью с Цезарем, но по  распутству своему не отвергая любовной близости совершенно. Отон был на волосок  от гибели, и казалось просто невероятным, что император, убив ради брака с  Поппеей свою сестру и супругу, Отона все-таки пощадил.    

20. Но дело в том, что другом и заступником Отона был  Сенека, и, сдавшись на его просьбы и уговоры, Нерон послал своего соперника  наместником в Лузитанию, к берегу Океана. Правителем Отон был мягким и с  подчиненными народами жил в согласии, ибо знал, что его наместничество – не  более, чем почетное изгнание. Когда Гальба восстал, он первым из наместников  присоединился к нему, привез все золотые и серебряные чаши и столы, какие у  него были, чтобы новый государь перечеканил их в монету, и подарил ему рабов,  обученных прислуживать высокому властителю. И во всем остальном Отон хранил  верность Гальбе и на деле доказал, что никому не уступит в опытности и умении  управлять. Много дней подряд, на протяжении всего пути, он ехал с императором в  одной повозке. В том же совместном путешествии он сумел снискать привязанность  Виния – любезным обхождением и подарками, а главное, тем, что в любых  обстоятельствах первенство неизменно уступал ему. Таким образом, с помощью  самого Виния, он прочно занимал второе место после него, обладая в то же время  одним важным преимуществом: он ни у кого не вызывал зависти или злобы, потому  что помогал безвозмездно каждому, кто просил о помощи, и со всеми бывал  приветлив и благожелателен. Больше всего внимания проявлял он к солдатам и  многим доставил начальнические должности, то обращаясь с просьбами к самому  императору, то к Винию или к отпущенникам Икелу и Азиатику, которые  пользовались при дворе огромной силой. Всякий раз, как Отон принимал у себя  Гальбу, он подкупал караульную когорту, выдавая солдатам по золотому, и, делая  вид, будто чествует государя, на самом деле обманывал его и склонял войско на  свою сторону.    

21. Когда Гальба стал раздумывать, кого избрать в преемники,  Виний предложил ему Отона, и тут, однако ж, действуя своекорыстно: он  рассчитывал выдать замуж дочь и взял с Отона обещание жениться, если Гальба его  усыновит и назначит своим наследником. Но Гальба и сам говорил, и всеми своими  действиями давал понять, что общее благо ставит выше собственных интересов и  хочет назвать сыном не того, кто будет всех приятнее ему самому, но кто  принесет больше всего пользы Риму. Мне кажется, он едва ли мог бы избрать Отона  наследником даже собственного своего имущества, зная, что это распутник и мот и  что у него на пятьдесят миллионов долгов. Во всяком случае, Виния он выслушал  молча и сдержанно и составление завещательной записи отложил. Затем он назначил  себя и Виния консулами; ожидали, что в начале года он объявит, наконец, имя  преемника, и солдаты всем остальным именам предпочли бы Отона.    

22. Но пока он медлил и размышлял, в германских легионах  вспыхнул мятеж. Все войска ненавидели Гальбу, который так и не дал им  обещанного подарка, но у солдат, служивших в Германии, были с ним особые счеты:  они ставили в вину императору и позорную отставку Вергиния Руфа, и награду,  которую получили галлы, воевавшие с ними, меж тем как всех, кто не поддержал  Виндекса, постигло наказание, и вообще пристрастие к Виндексу – ему одному  только и признателен Гальба, ему оказывает посмертные почести, приносит в его  честь заупокойные жертвы от лица государства, будто его лишь поддержкою  сделался императором римлян. Подобные речи звучали в лагере уже вполне открыто,  когда наступило первое число первого месяца, которое римляне называют  «январскими календами» [Calendae Januariae]. Флакк собрал солдат, чтобы в  согласии с обычаем привести их к присяге на верность императору, но они  кинулись к изображениям Гальбы, сбросили их на землю, а затем, поклявшись в  верности сенату и римскому народу, разошлись. Начальники почувствовали страх,  как бы неповиновение полководцу не привело к настоящему бунту. И вот один из  них говорит остальным: «Что это с нами творится, друзья? Мы и нового государя  не выбираем, и нынешнего отвергли, словно не только Гальбу, но вообще никакого  властителя и никакой власти не желаем признавать! Конечно, о Флакке Гордеонии и  говорить не приходится – он жалкая тень Гальбы, и только, но от нас всего день  пути до Вителлия, правителя остальной Германии. Его отец[1919] был цензором и трижды консулом и как бы  правил вместе с Клавдием Цезарем, а сам он своею бедностью, которою иные его  попрекают, блестяще доказывает и честность свою и благородство. Давайте-ка  провозгласим его императором и покажем всему миру, что умеем выбирать государей  получше, чем испанцы и лузитанцы».    

Кто одобрял это предположение, кто нет, а тем временем  какой-то знаменосец тайком выбрался за ворота и уже ночью сообщил о случившемся  Вителлию, у которого как раз собралось много гостей. Весть быстро разнеслась по  всему войску, и первым Фабий Валент, начальник одного из легионов, прискакал на  другой день во главе большого отряда конницы и приветствовал Вителлия, называя  его императором. До тех пор Вителлий решительно отвергал эту честь,  по-видимому, страшась громадности императорской власти, но тут, как  рассказывают, он вышел к солдатам сразу после полуденной трапезы, отяжелевший  от еды и вина, и согласился принять имя Германика, титул же Цезаря отклонил и  на этот раз. Повиноваться распоряжениям императора Вителлия поклялось и войско  Флакка, немедленно забывшее свою прекрасную и демократическую присягу сенату.    

23. Так Вителлий был провозглашен императором. Узнавши о  перевороте в Германии, Гальба не стал дольше медлить с усыновлением. Ему было  известно, что иные, немногие, из друзей стоят за Долабеллу, а все остальные за  Отона, сам же он не одобрял ни того, ни другого, и вот внезапно, никого не  предупредив, он посылает за Пизоном, сыном Красса и Скрибонии, которых казнил  Нерон, – молодым человеком, от природы одаренным всеми нравственными  достоинствами, но особенно славившимся чистотой и суровостью жизни. Затем он  отправился в лагерь и объявил Пизона Цезарем и своим преемником. Но на всем пути,  от самого Палатина, его сопровождали грозные знамения с небес, когда же он  обратился к солдатам, а потом начал читать свою речь, загремел гром, засверкали  молнии, хлынул проливной дождь, и на лагерь, на город опустилась такая мгла,  что, каждому сделалось понятно: происходящее не угодно божеству, и усыновление  Пизона на благо Риму не послужит. Сумрачно было и на сердце у солдат, ибо даже  теперь никакого подарка они не получили.    

Глядя на лицо Пизона и слушая его голос, присутствовавшие  дивились, как спокойно – хотя и отнюдь не равнодушно – принимает он столь  великую милость; напротив, по обличию Отона было ясно видно, с какою горечью, с  каким гневом встретил он крушение своих надежд. Ведь его считали достойнейшим  из притязавших на эту высочайшую награду, и он был уже почти у цели, и потому,  не достигнув ее, считал это верным признаком нерасположения и ненависти Гальбы.  Он уже не был спокоен и за свое будущее; боясь Пизона, кляня Гальбу и отчаянно  негодуя на Виния, он ушел домой, переполненный различными и многими чувствами,  ибо совсем отказаться и отречься от своих упований ему не давали постоянно его  окружавшие гадатели и халдеи. Особенно усердствовал Птолемей, ссылавшийся на  свои неоднократные предсказания, что Нерон Отона не убьет, но сам умрет первым,  а Отон переживет его и будет властвовать над римлянами, и так как первая  половина прорицания сбылась, призывал не терять веры и в другую его половину.  Всего же более разжигали Отона те, кто тайно разделял его горе и обиду, считая,  что Гальба отплатил ему черной неблагодарностью. К нему переметнулось,  сочувствовало ему и все сильнее его ожесточало и большинство приверженцев  Тигеллина и Нимфидия, которые прежде были окружены почетом, а теперь отвергнуты  и унижены.    

24. Среди этих последних были двое по имени Ветурий и  Барбий, один оптион [optio], а другой тессерарий [tesserarius] – так называются  люди, несущие службу нарочного и помощника центуриона. К ним присоединился  отпущенник Отона Ономаст, и втроем они ходили в лагерь и, не скупясь на деньги  и обещания, подкупали солдат, и без того уж насквозь развращенных и только  ищущих предлога для новой измены. Да, ибо разрушить верность здорового духом  войска за четыре дня невозможно, а между тем именно таким сроком отделены друг  от друга усыновление и убийство: в шестой день[1920] после усыновления (восемнадцатый перед  февральскими календами, по римскому счету) Гальба и Пизон были убиты.    

Ранним утром того дня Гальба приносил на Палатине жертву в  присутствии друзей, и едва жрец Умбриций взял внутренности жертвенного  животного и оглядел их, он тут же, и притом без всяких околичностей объявил,  что видит знамения великого смятения и опасности, коварно грозящей жизни  императора, – бог словно бы сам отдавал Отона, который стоял позади и  внимательно прислушивался к каждому слову жреца, в руки Гальбы. Отон испугался  и от страха побелел, как мертвец, но в этот миг рядом появился отпущенник  Ономаст и сказал, что пришли строители и ждут его дома. Это был условный знак,  по которому Отону надлежало немедля идти к солдатам. Итак, он объясняет, что  купил старый дом и хочет показать продавцам места, внушающие ему тревогу, а  затем через так называемый Дом Тиберия[1921] спускается  на форум, к Золотому столбу, у которого заканчиваются все дороги Италии.    

25. Число тех, что встретили его там и приветствовали,  называя императором, не превышало, как передают, двадцати трех. Отон оробел,  хотя вообще, при всей своей телесной изнеженности, духом слаб не был, но  отличался решительностью и пред опасностями не отступал. Однако собравшиеся не  дали ему ускользнуть. Обнажив мечи, они обступили его носилки и приказали  двигаться дальше, и Отон, крича, что погиб, стал торопить и погонять  носильщиков. Несколько прохожих слышали его крики, но были скорее изумлены, чем  встревожены, видя малочисленность участников этой отчаянной затеи. Впрочем,  пока его несли через форум, к ним присоединилось еще столько же, и подходили  все новые, группами по три-четыре человека, и наконец все вместе повернули  назад, в лагерь, громко именуя Отона Цезарем и простирая обнаженные мечи к  небу. Начальником караула в тот день был трибун Марциал; говорят, что он ничего  не знал о заговоре, но так испугался, что впустил Отона в лагерь, а там уже  никто сопротивления ему не оказал, ибо те, кто не принимал участия в деле, были  по одному, по двое окружены заговорщиками (которые умышленно держались все  вместе) и, сперва повинуясь угрозам, а потом и убеждениям, последовали примеру  товарищей.    

О случившемся немедленно сообщили Гальбе на Палатин. Жрец  еще не ушел, и внутренности закланного животного по-прежнему были у него в  руках, так что даже самые упорные маловеры были поражены и дивились исполнению  божественного знамения. Пестрая толпа хлынула с форума ко дворцу, и Виний,  Лакон и несколько отпущенников с обнаженными мечами стали подле Гальбы, а Пизон  вступил в переговоры со стражею, охранявшей дворец. В так называемом  Випсаниевом портике был размещен иллирийский легион; чтобы заранее заручиться  поддержкою этих солдат, к ним послали Мария Цельса, человека верного и  честного.    

26. Гальба хотел выйти к народу, Виний его не пускал, а  Цельс и Лакон, напротив, побуждали, горячо нападая на Виния, как вдруг разнесся  слух, что Отон убит в лагере. А немного спустя появился Юлий Аттик, служивший в  императорской охране и пользовавшийся некоторой известностью; потрясая мечом,  он кричал, что убил врага Цезаря. Оттолкнув стоявших впереди, он показал Гальбе  окровавленный меч. Взглянув на Аттика, Гальба спросил «Кто отдал тебе такой  приказ?» – «Верность и присяга, которую я приносил», – был ответ, а так как  народ рукоплескал Аттику и повсюду гремели крики, что он поступил правильно,  Гальба сел в носилки и покинул дворец, чтобы принести жертву Юпитеру и  показаться гражданам.    

Но тут словно бы задул противный ветер – форум встретил  императора молвою, что войско подчинилось Отону. Как всегда бывает в гуще  толпы, одни советовали ему повернуть назад, другие – продолжать путь, одни  кричали, чтобы он не падал духом, другие – чтобы не доверял никому, и носилки,  всякий раз круто наклонявшиеся, бросало то туда, то сюда, словно по бурным  волнам, а между тем сперва появились всадники, а затем и пехотинцы, наступавшие  через Павлову базилику[1922].  Громко, в один голос, они приказывали всем частным лицам очистить площадь.  Народ пустился бежать, но не рассеялся, а заполнил портики и возвышенности  вокруг форума, будто боясь пропустить какое-то зрелище. Атилий Вергилион  швырнул оземь изображение Гальбы[1923],  и тут же солдаты, открывая военные действия, забросали копьями императорские  носилки, а убедившись что ни одно из копий Гальбу не задело, ринулись на него с  мечами. Никто не дал им отпора, никто не вступился за императора, никто, кроме  одного человека – единственного, кого среди стольких тысяч солнце того дня  узрело достойным римской державы. То был центурион Семпроний Денс; никакими  особыми милостями Гальбы он никогда не пользовался, но теперь, исполняя свой  долг и защищая закон, встал впереди носилок. Сначала, поднявши трость, которою  центурионы наказывают провинившихся солдат, он громким голосом убеждал  нападающих пощадить императора, а когда те сошлись с ним вплотную, вытащил меч  и долго отбивался, пока не упал, раненный под колено.    

27. Подле места, называемого «Куртиос Лаккос»[1924] [Lacus Curtius], носилки  опрокинулись, и Гальба, в панцире, вывалился на землю; тут и набежали на него убийцы.  А он, подставляя горло, промолвил только: «Разите, если так лучше для римского  народа». Он получил много ран в бедра и руки, а смертельный удар, судя по  большинству сообщений, ему нанес некий Камурий из пятнадцатого легиона.  Некоторые, правда, называют имя Теренция, другие – Лекания, третьи – Фабия  Фабулона, про которого рассказывают еще, будто он отсек убитому голову и унес с  собою, завернув в плащ, потому, что плешь оголила череп и ухватиться было не за  что, но товарищи кричали, чтобы он не скрывал и не прятал своего подвига, и  Фабий насадил на копье и поднял высоко в воздух голову старца, который был  умеренным правителем, верховным жрецом и консулом. Потом он бегом понесся по  улицам, точно вакханка, то и дело потрясая окровавленным копьем и повертывая  его в разные стороны.    

Отон, однако же, когда ему принесли эту добычу, воскликнул:  «Это еще ничего не значит, друзья, а вот, покажите-ка мне голову Пизона!» И  спустя немного ему принесли и эту голову. Молодой человек был ранен, бежал, но  некто Мурк настиг его у храма Весты и убил. Был убит и Виний, который сам  признался, что участвовал в заговоре против Гальбы: он кричал, что умирает  вопреки воле Отона. Тем не менее солдаты отсекли голову и ему и Лакону и  бросили к ногам нового императора, требуя награды. У Архилоха говорится[1925]:    

     

Мы настигли и убили счетом ровно  семерых:    

Целых тысяча нас было...    

     

Так же и тогда многие, не принимавшие никакого участия в  резне, пачкали кровью руки и мечи и показывали Отону, подавая прошения о  награде. Во всяком случае, с помощью этих записок были открыты впоследствии  имена ста двадцати человек, которых Вителлий разыскал и всех до одного казнил.    

В лагерь пришел и Марий Цельс. Многие накинулись на него с  обвинением, что он уговаривал солдат защищать Гальбу, и толпа кричала: «Смерть  ему! Смерть!» – но этого человека Отон казнить не хотел. В то же время он  боялся спорить с солдатами, а потому сказал, что торопиться с казнью не  следует, – сперва, дескать, нужно кое-что у Цельса выпытать, – и  распорядился заключить его в оковы и взять под стражу. Охрану заключенного Отон  поручил самым надежным из своих людей.    

28. Немедленно был созван сенат. И словно то были иные люди  или же боги над ними стали иными, но, собравшись, они принесли Отону клятву на  верность – такую же точно, какую лишь недавно приносил он сам и не сдержал. Они  дали ему имена Цезаря и Августа, меж тем как обезглавленные трупы в консульских  одеяниях еще валялись на форуме. Отрубленные головы уж не были никому нужны, и  голову Виния за две с половиной тысячи драхм отдали дочери, голову Пизона  вымолила его супруга, Верания, а голову самого Гальбы подарили рабам Патробия.  Те надругались над нею как только смогли и наконец бросили туда, где приводятся  в исполнение смертные приговоры Цезарей. Место это называют Сессорием [Sessorium].  Тело Гальбы, с дозволения Отона, забрал Гельвидий Приск, и ночью  вольноотпущенник Аргий его похоронил.    

29. Такова участь Гальбы. Мало кто из римлян во все времена  превосходил его богатством или же знатностью рода, а среди своих современников  он и по богатству и по знатности был самым первым. При пяти императорах жил он  в чести и славе, и не силе, а куда больше доброй славе обязан победою над  Нероном. Среди тех, кто боролся против Нерона вместе с ним, одних никто не  считал достойными императорской власти, другие сами от нее отказывались, Гальба  же и получил приглашение стать во главе римской державы, и охотно его принял и,  присоединив к отваге Виндекса свое имя, обратил его восстание, которое сперва  называли мятежом, в междоусобную войну, ибо теперь движение приобрело  настоящего предводителя. Вот почему, считая, что он не столько подчиняет  государство своей власти, сколько отдает себя государству, Гальба хотел  начальствовать над зверями, чуть прирученными Тигеллином и Нимфидием, так же,  как начальствовали над римлянами в старину Сципион, Фабриций, Камилл. Несмотря  на преклонные годы, он во всем, что касалось оружия и войска, был подлинным  императором[1926] в  исконном смысле этого слова, но, отдав себя во власть Виния, Лакона и своих  отпущенников, за деньги продававших всё и вся без изъятия, – так же, как  Нерон отдал себя во власть самых алчных в мире людей, – он не оставил  никого, кто бы пожалел о его правлении, хотя большинство римлян жалело о его  жестокой кончине.    

 ОТОН    

     

[Перевод С.П. Маркиша]    

     

     

1. На рассвете новый император поднялся на Капитолий и  принес жертву. Потом он велел привести Мария Цельса и, после ласкового  приветствия, в мягких и дружелюбных выражениях просил его не считать себя  обязанным благодарностью за освобождение, а главное – забыть обо всех событиях  прошедшего дня. Цельс отвечал и с благородством и не без чувства благодарности,  сказавши, что самое обвинение против него подтверждает истинное свойство его  нрава: ведь в вину ему вменяется верность Гальбе, который, однако ж, никаких  милостей ему не оказывал. Присутствующие восхищались и императором и его  пленником, довольны были и солдаты. В сенате Отон произнес длинную речь, очень  благожелательную и дружелюбную. Часть того срока, в который отправлять  должность консула предстояло ему самому, он уступил Вергинию Руфу, но за всеми,  кому обещали консульство[1927] Нерон  и Гальба, он подтвердил их права. Людей, достигших преклонного возраста, либо  пользовавшихся добрым именем, он наградил жреческими должностями. Всем  сенаторам, которые при Нероне отправились в изгнание, а при Гальбе вернулись,  он возвратил имущество – ту его часть, что оставалась непроданной и была  разыскана. И этот словно бы улыбающийся лик нового правителя ободрил первых и  самых видных граждан, сперва дрожавших от ужаса, точно не человек, но какая-то  Пэна[1928] или демон возмездия  обрушился внезапно на государство.    

2. Ничто, однако ж, не доставило большей радости всем  римлянам, ничто не привязало их к Отону сильнее, нежели расправа над  Тигеллином. Правда, неприметным для постороннего глаза образом Тигеллин уже был  наказан самим страхом перед наказанием, которого Рим требовал как бы некоего  общественного долга, и неисцелимыми телесными недугами; и люди разумные считали  крайнею карой, стоящею многих смертей, невероятную мерзость общения с потаскухами  и распутницами, в чьи объятия загоняла его – даже в предсмертных муках! –  беспредельная похоть. Но народу тяжко было вспоминать, что все еще видит солнце  тот, кто навеки погасил его свет для стольких лучших людей Рима. Отон отправил  своих солдат в имение Тигеллина близ Синуессы, где тот жил, держа наготове  несколько кораблей, чтобы в случае нужды бежать в дальние края. Тигеллин  пытался подкупить императорского посланца, предлагая ему громадные деньги, но  безуспешно, и тогда, все-таки одарив его, просил подождать, пока он побреется.  Взяв бритву он перерезал себе горло.    

3. Доставив народу эту самую справедливую радость, Цезарь на  собственных врагах зла не помнил совсем, а угождая толпе, не отвергал имени  Нерона, которым его стали величать прежде всего – в театрах. В нескольких  общественных местах были выставлены изображения Нерона, и Отон этому не  препятствовал. Клувий Руф сообщает, что в Испанию были доставлены грамоты,  какими снабжают в дорогу гонцов, и в этих грамотах к имени Отона было  прибавлено имя Нерона. Замечая, однако, что первым и лучшим гражданам это не по  душе, император от такого прибавления отказался.    

Таково было начало этого правления, но наемники уже не  давали Отону покоя, настаивая, чтобы он остерегался значительных граждан и  умерил их силу, – то ли они действительно были преданы императору и  боялись за него, то ли искали предлога разжечь беспорядки и войну. Когда Отон  поручил Криспину привести из Остии семнадцатую когорту и тот, еще ночью, стал  готовить отряд к выступлению и грузить на повозки оружие, самые дерзкие из  солдат разом подняли крик, что Криспин, дескать, явился к ним с недобрыми  намерениями, что сенат замышляет переворот и что оружие везут в Рим не к  Цезарю, но против Цезаря. Крики эти многих подняли на ноги и ожесточили настолько,  что одни напали на повозки, другие убили двух центурионов, пытавшихся оказать  сопротивление, и самого Криспина, а потом все снарядились в путь и, призывая  друг друга помочь Цезарю, тронулись в столицу. У Отона в тот вечер обедали  восемьдесят сенаторов; узнав об этом солдаты решили, что им предоставляется  счастливый случай перебить всех врагов императора разом, и помчались ко дворцу.  В городе поднялся отчаянный переполох – все были уверены, что сейчас начнется  грабеж, – люди во дворце лихорадочно заметались, забегали, а сам Отон  оказался в тяжелейшем затруднении: страшась за своих гостей, он сам был им  страшен, он видел их взоры, прикованные к нему в безмолвном ужасе, тем большем,  что некоторые пришли с женами. Послав начальников охраны переговорить с солдатами  и успокоить их, император в то же время выпустил приглашенных через другие  двери. И едва успели они скрыться, как наемники вломились в залу и потребовали  ответа, куда подевались враги императора. Отон встал во весь рост на своем ложе  и лишь ценою долгих уговоров, просьб и даже слез удалось ему заставить солдат  уйти. На другой день, назначив каждому в награду по тысяче двести пятьдесят  драхм, он отправился в лагерь и сперва хвалил всех вместе за преданность и  верность, но потом сказал, что иные – немногие – со злым умыслом мутят войско,  выставляя в ложном свете доброту императора и преданность ему воинов, просил  разделить его негодование и помочь наказать смутьянов. Речь его была встречена  дружным одобрением, все кричали, чтобы он поступал так, как находит нужным, и  Отон, схвативши всего двоих, чья смерть ни у кого не могла вызвать жалости,  возвратился к себе.    

4. Тех, кто одобрял действия Отона и верил ему, эта перемена  восхищала, но другие считали все происшедшее вынужденным шагом, навязанным  обстоятельствами, ибо дело шло к войне и приходилось угождать народу: поступали  вполне надежные известия, что Вителлий принял императорскую власть и  достоинство, и беспрерывно прибывали гонцы с сообщениями о все новых областях,  которые к нему присоединялись. Правда, другие нарочные сообщали, что войска в  Паннонии, Далмации и Мёзии вместе со своими начальниками высказались за Отона,  а вскоре пришли дружественные письма от Муциана и Веспасиана, стоявших во главе  больших сил в Сирии и Иудее. Отон ободрился и написал Вителлию, советуя здраво  поразмыслить об опасностях войны и обещая ему много денег и город, в котором он  мог бы вести жизнь легкую, приятную и досужую. Вителлий отвечал сперва в тоне  легкой насмешки, однако ж, постепенно распаляясь, они стали обмениваться письмами,  полными брани и грубейших поношений, не то, чтобы клеветнических, но  бессмысленных и смехотворных, ибо каждый упрекал другого в том, что было вполне  приложимо к обоим. Да, нелегко было решить, кто из них двоих больший мот,  больше изнежен, меньше смыслит в делах войны и сильнее запутался в долгах в  былую пору бедности.    

Повсюду шли толки о знамениях и призраках, и, хотя большею  частью это были безымянные и весьма сомнительные слухи, но что Капитолийская  Победа, стоявшая на колеснице, выпустила из рук поводья, словно не в силах  удерживать их дольше, а статуя Гая Цезаря на острове посреди Тибра, глядевшая  прежде на запад, обернулась лицом к востоку, хотя никакого землетрясения или  урагана не было, – это видели все. Говорят, это случилось как раз в те  дни, когда Веспасиан заявил открытые притязания на верховную власть. Народ  усматривал дурное предзнаменование и в разливе Тибра. Правда, было время  половодья, но никогда прежде не поднималась вода так высоко и не причиняла  столько ущерба: выйдя из берегов, она затопила значительную часть Рима, а в  особенности хлебный рынок, так что в продолжение многих дней город терпел  жестокую нужду.    

5. Когда было получено известие, что полководцы Вителлия,  Цецина и Валент, овладели перевалами через Альпы, наемники в Риме заподозрили  Долабеллу, человека высокого происхождения, в заговорщицких намерениях и  планах. Боясь либо его, либо еще кого-то, Отон отправил Долабеллу в город  Аквин, заверив его, однако ж, в своей благосклонности. Выбирая себе среди  должностных лиц спутников для похода, он включил в их число и Луция, брата  Вителлия, ничего не отняв от почестей, которыми тот пользовался, и ничего к ним  не прибавив. Он принял решительные меры для защиты матери и супруги Вителлия,  чтобы они чувствовали себя в полной безопасности. Хранителем Рима[1929] он назначил Флавия  Сабина, брата Веспасиана, либо и тут желая почтить память Нерона – при Нероне  Сабин получил эту должность, а при Гальбе был отставлен, – либо, скорее,  чтобы возвышением Сабина засвидетельствовать свою благосклонность к Веспасиану!    

Сам император остался в италийском городе Бриксилле близ  реки Эридан, а во главе войска выслал Мария Цельса и Светония Паулина вместе с  Галлом и Спуриною. Все это были люди прославленные, знаменитые, но руководить  военными действиями по собственному разумению они не могли из-за распущенности  и наглости солдат, которые не желали повиноваться никому, кроме императора,  ссылаясь на то, что от них получил император свою власть. Впрочем, и  неприятельское войско страдало тем же недугом и смирным нравом отнюдь не  отличалось, но было безрассудно и чванливо – и по той же самой причине. Все же  воины Вителлия обладали опытом боев и сражений и не старались увернуться от  тяжелого труда, к которому давно привыкли, тогда как люди Отона были развращены  безделием и изнежены мирной жизнью, проходившею главным образом в театрах и на  празднествах, но бессилие свое хотели скрыть за похвальбой и высокомерием и,  отказываясь исполнять свои обязанности – которые просто не могли нести, –  делали вид, что это, дескать, слишком черное для них занятие. Когда же Спурина  попытался заставить их подчиняться приказам, его едва не убили. Не было такой  грязной брани, которой бы на него не обрушили; его называли предателем и  погубителем счастья и дела Цезаря, а уже ночью несколько пьяных негодяев пришли  к его палатке и требовали денег на дорогу: они, мол, должны ехать к Цезарю,  чтобы безотлагательно принести жалобу на него, Спурину.    

6. Но в то время и положение дел, и самого Спурину спасли...  оскорбления, которые нанесли в Плаценции его солдатам. Едва только воины  Вителлия подступили к этому городу, они принялись издеваться над противниками,  стоявшими меж зубцов крепостной стены, обзывая их скоморохами, плясунами,  праздными зеваками от дельфийского Пифона и Олимпии[1930], которые никогда не видели войны и ничего  не смыслят в походах и только знай себе выхваляются, отсекши голову безоружному  старику (враги имели в виду Гальбу), но еще ни разу не выходили на открытую  битву, чтобы сразиться с мужами! Это позорная хула привела защитников Плаценции  в такое расстройство и ожесточение, что они бросились к Спурине с мольбою  командовать ими, как он находит нужным, а они, мол, впредь ни от каких трудов  не откажутся и никаких опасностей не испугаются. Начался яростный приступ,  нападавшие подвели множество осадных машин, и все же воины Спурины взяли верх,  отбросили неприятеля, нанеся ему огромные потери, и утвердили за собою  замечательный город, процветанием и благоденствием никакому иному в Италии не  уступавший.    

Надо заметить, что полководцы Отона обходились и с городами  и с отдельными людьми более мягко, чем полководцы Вителлия. У одного из этих  последних, Цецины, ни в голосе, ни в обличии не было ничего привлекательного,  но все отталкивало и ужасало – и исполинский рост и галльское платье[1931], закрывающее ноги и  руки, и то, что даже с начальниками и властями римлян он нередко объяснялся  знаками и мановениями головы. Жена его в роскошном уборе ездила верхом в  сопровождении отборных всадников. Другого полководца, Фабия Валента, не могли  насытить ни отнятая у врагов добыча, ни ограбления союзников и взятки, которые  он у них вымогал; именно поэтому, из-за алчности, как многие полагали, он  подвигался вперед слишком медленно и опоздал к первому сражению. Но другие во  всем винят Цецину, который спеша одержать победу собственными силами, до  прихода Валента, допустил множество мелких ошибок, а главное – начал сражение  несвоевременно и бился недостаточно храбро, так что едва не погубил всего дела.    

7. Вот как это произошло. Отброшенный от Плаценции, Цецина  двинулся на Кремону, тоже большой и богатый город, и Анний Галл, который шел к  Плаценции на помощь Спурине, узнав в пути, что плацентинцы спасены, Кремона же,  напротив, в опасности, первым повел свое войско туда и разбил лагерь невдалеке  от неприятеля, а затем и остальные военачальники Отона поспешили, один за  другим, ему на подмогу. Цецина разместил в густом лесу сильный отряд пехоты,  конникам же велел выехать вперед и завязать бой, а затем понемногу отходить,  отступать – до тех пор, пока ложным своим бегством не заманят врага в засаду.  Но перебежчики выдали этот план Цельсу, и он ударил на Цецину лучшей счастью  своей конницы, во время преследования соблюдал сугубую осторожность, и лишь  после того, как обошел засаду с фланга и привел неприятельских воинов в  замешательство, вызвал из лагеря пехоту. Если бы она подоспела в срок и  двинулась вплотную за всадниками, то, сколько можно судить, никто из  противников не уцелел бы, но все войско Цецины до последнего человека было бы  перебито. Однако Паулин шел слишком медленно и прибыл на место слишком поздно,  чрезмерною осторожностью уронив свою славу опытного полководца, а большая часть  воинов прямо обвиняла его в измене и старалась разжечь негодование Отона,  хвастливо утверждая, что они победили, но победа оказалась неполной из-за трусости  начальников. Отон не столько верил этим обвинителям, сколько хотел скрыть свое  недоверие к ним, а потому отправил к войску брата Титиана и начальника  дворцовой стражи Прокула. Вся власть, по сути вещей, была у Прокула, Титиана же  император послал лишь для вида. Впрочем, Цельс с Паулином тоже не имели никакой  власти и только носили звание друзей и советников. Тревога и беспорядок царили  и у врагов, больше всего – среди людей Валента: узнав о битве и о неудачной  засаде, они страшно возмутились, оттого что не были тогда с товарищами и не  могли спасти жизнь стольких бойцов. Они уже готовы были расправиться со своим  начальником, но все же Валенту удалось их успокоить и, снявшись с лагеря, он  соединился, наконец, с Цециной.    

8. Отон прибыл в лагерь при Бедриаке (это маленький городок  близ Кремоны) и стал держать военный совет. По мнению Прокула и Титиана,  следовало дать решительное сражение, пока войско полно бодрости после недавней  победы, а не сидеть сложа руки, притупляя острие своей силы, и не ждать, пока  Вителлий явится из Галлии собственной особой. Паулин заявил, что у врагов  собрано для битвы все, что только возможно, тогда как Отон ждет из Мёзии и  Паннонии еще одно войско, не меньше того, что уже есть, и непременно дождется  его, если хочет использовать собственные преимущества и не давать никаких  преимуществ врагам. В самом деле, его солдаты, которые теперь, уступая  неприятелю числом, полны мужества, не станут сражаться хуже оттого, что получат  подкрепление, напротив, численное превосходство придаст им еще больше отваги.  Да и помимо этого, промедление для них выгодно – ведь у них всего в изобилии, а  тем, находящимся посреди неприятельской земли, долгая задержка принесет нужду в  самом необходимом. Так рассуждал Паулин, и к нему присоединился Марий Цельс. Анний  Галл на совете не присутствовал – он лечился после тяжелого падения с  лошади, – но в ответ на письменный запрос Отона советовал ему не спешить и  дожидаться войска из Мёзии, которое было уже в пути. Ко всем этим доводам своих  военачальников Отон, однако ж, остался глух, и верх взяли те, кто торопил  императора со сражением.    

9. Разные писатели по-разному объясняют это решение. Но  совершенно очевидно, что так называемые преторские солдаты, составлявшие личную  охрану императора, лучше узнали подлинный вкус военной службы и, тоскуя по  прежней своей жизни в Риме, которая была сплошным праздником и с войною не  имела ничего общего, неудержимо рвались в битву, ибо рассчитывали с первого же  удара разметать и истребить врага. По-видимому, и сам Отон не мог дольше терпеть  неопределенности положения, не мог, по изнеженности своей, переносить  непривычные для него мысли об опасности и, истомленный заботами, зажмурившись,  словно перед прыжком с обрыва, поторопился отдать исход всего дела на волю  случая. Так рассказывает оратор Секунд, который вел переписку Отона. Но другие  сообщают, что оба войска неоднократно хотели сойтись для переговоров и, если  удастся достигнуть согласия, избрать императором самого достойного из  присутствующих полководцев, если же не удастся, – созвать сенат и право  выбора предоставить ему. И так как ни один из двоих, носивших тогда имя  императора, доброю славой не отличался, то вполне вероятно, что истинным  воинам, закаленным в боях и трезво мыслящим, приходили в голову одинаковые  соображения: ужасно, думали они, если бедствия, которые граждане, ко всеобщему  сожалению, причиняли друг другу сперва из-за Суллы и Мария, а потом из-за  Цезаря и Помпея, – ужасно, если все эти бедствия теперь повторятся снова  для того лишь, чтобы верховная власть была отдана на потребу обжорству и  пьянству Вителлия или же роскоши и разнузданности Отона. Цельс, как  предполагают, о такого рода настроениях знал, а потому и советовал не спешить,  втайне надеясь, что все решится без битвы и без мук; но этих же настроений  боялся Отон, а потому и отверг всякую отсрочку.    

10. Сам он возвратился в Бриксилл, и это было ошибкою не  только потому, что император отнял у солдат честолюбие и стыд, которые внушало  им его присутствие, но и потому, что, уведя с собою в качестве личной охраны  самую лучшую и самую преданную ему часть конницы и пехоты, он как бы лишил  войско главной его силы.    

В эти дни произошла еще одна стычка – у Эридана. Цецина  начал наводить переправу, а солдаты Отона напали на него и пытались помешать  работе, но безуспешно. Тогда они нагрузили несколько лодок смоляными, густо  посыпанными серой факелами и поплыли на другую сторону, но под внезапным  порывом ветра горючий материал, предназначенный для борьбы с врагом, занялся.  Сначала появился дым, потом рванулись вверх языки пламени, и солдаты в ужасе  попрыгали в воду, перевернув свои суденышки и оказавшись во власти  потешавшегося над ними неприятеля. А на речном островке германцы вступили в бой  с гладиаторами Отона, разбили их и немалое число положили на месте.    

11. После этого столкновения, войска при Бедриаке яростно  требовали битвы; в конце концов, Прокул увел их от Бедриака и расположил в  пятидесяти стадиях от прежнего лагеря, но выбрал место до того неумело и  нелепо, что в весеннюю пору, среди долин, изобилующих ключами и непересыхающими  речками, солдатам приходилось страдать от нехватки воды. На другой день он  хотел вести войско дальше, на неприятеля, который был не менее чем в сотне  стадиев, но Паулин возражал, высказывая суждение, что следует подождать, а не  изматывать себя раньше срока и не затевать сражения прямо с дороги, против  врагов, которые спокойно, не торопясь, вооружатся и выстроятся в боевой  порядок, пока сами они, со всем обозом и обозными, будут одолевать такой  длинный путь. Полководцы заспорили, но как раз во время этого спора прискакал  нумидийский всадник с письмом императора, который приказывал им не ждать и не  медлить, но выступать как можно скорее. Итак, они подчинились и двинулись  дальше, и Цецина, узнав о приближении неприятеля, был сильно встревожен, поспешно  бросил все работы у реки и вернулся в свой лагерь. Когда бо льшая часть  воинов уже вооружилась и получила от Валента пароль, легионы стали делить между  собой по жребию места в общем строю, а полководцы выслали вперед отборный отряд  конницы.    

12. Внезапно по первым рядам Отонова войска побежал  неизвестно откуда взявшийся слух, будто полководцы Вителлия готовы перейти на  их сторону. И вот, подступив ближе, они дружелюбно приветствуют неприятелей,  называя их товарищами и соратниками. Те, однако ж, отвечали не ласковыми  словами, но грозным и гневным воинским кличем, так что сами приветствовавшие  были повергнуты в уныние, остальные же заподозрили их в измене. Это с самого  начала посеяло замешательство среди воинов Отона, а враги между тем уже начали  бой. Все дальнейшие события также были полны беспорядка. Немалое смятение  вызывали вьючные животные, замешавшиеся между бойцами, а неровная, вся  изрезанная рвами местность была причиною многочисленных разрывов в боевой  линии, ибо, остерегаясь этих естественных ловушек и старательно их обходя,  воины не могли сражаться иначе, как небольшими отрядами, без всякой связи друг  с другом. Только двум легионам, по прозванию «Хищник» и «Заступник» (первый из  войска Вителлия, второй – Отона), удалось развернуться на гладкой и широкой  равнине, и они долго вели правильный бой в сомкнутом строю. Солдаты Отона были  и храбры, и крепки телом, но лишь впервые пробовали свои способности в войне;  воины Вителлия были закалены во многих битвах, но уже стары и недостаточно  сильны. Натиск «заступников» отбросил врага назад, они захватили орла и  уничтожили почти всех бойцов в первых рядах. Тогда «хищники», вне себя от стыда  и от гнева, в свою очередь ринулись вперед, убили начальника легиона, Орфидия,  и взяли много знамен.    

На гладиаторов, которые считались и искушенными и отважными  в рукопашных схватках, Альфен Вар повел так называемых батавов. Это лучшие  конники во всей Германии; живут они на острове, омываемом водами Рейна. Лишь  немногие из гладиаторов выдержали их удар, остальные бежали к реке,  натолкнулись на выстроенные там вражеские когорты и все до последнего погибли в  бою.    

Но самым постыдным, самым безобразным было поведение  преторских солдат, которые так и не посмели сойтись с врагом грудь на грудь;  мало того, спасаясь бегством, они прокладывали себе дорогу сквозь ряды, еще не  тронутые поражением, и расстраивали их, заражая своим страхом. Тем не менее  многие из воинов Отона, одолевая всех подряд, кто бы ни вставал у них на пути,  сквозь гущу неприятелей, уже торжествовавших победу, прорвались к себе в  лагерь.    

13. Что же до полководцев, то ни Прокул, ни Паулин не  посмели войти в лагерь вместе с прочими, но оба скрылись – в страхе перед  солдатами, всю вину за поражение уже возлагавшими на своих командующих. Тех,  кто благополучно выбрался с поля битвы, укрыл в городе Анний Галл, который  пытался успокоить их и ободрить, уверяя, что исход дела остался неясен, ибо во  многих местах они взяли верх над противником. Но Марий Цельс собрал начальников  и просил их подумать об общем благе. После такой страшной беды, говорил Цельс,  после избиения стольких граждан сам Отон, если только он человек достойный, не  захотел бы снова испытывать судьбу. Даже Катона и Сципиона, не пожелавших  подчиниться Цезарю после его победы при Фарсале, укоряют в том, что они понапрасну  сгубили в Африке много храбрых воинов, – а ведь оба боролись за свободу  римлян! Во всем прочем судьба одинаково властна над любым из людей, и лишь  одного не в силах она отнять у доблестных и благородных – способности  действовать разумно и осмотрительно даже вслед за жестокою неудачей.    

Речь Цельса оказала свое действие. Когда же начальники,  выведывая умонастроение солдат, убедились, что они жаждут мира, а Титиан  предложил отправить к неприятелю посольство, Цельс и Галл решили встретиться с  Цециною и Валентом сами. В дороге они неожиданно съехались с центурионами  Вителлия, которые рассказали, что войско уже снялось с лагеря и идет к  Бедриаку, а их выслали вперед полководцы для переговоров о перемирии. Цельс не  скрыл своего удовольствия и просил центурионов повернуть и вместе с ним ехать к  Цецине.    

Когда они были вблизи от вражеской походной колонны, Цельс  едва не погиб. По случайности в голове колонны находились те самые всадники,  которые незадолго до того потерпели поражение подле засады. Увидев приближающегося  Цельса, они тут же с криком ринулись на него. Но центурионы заслонили своего  спутника и отбросили конников, остальные начальники тоже стали кричать, чтобы  они не смели прикасаться к послу. На шум прискакал Цецина, быстро пресек  беспорядок и унял всадников, а с Цельсом дружески поздоровался и вместе с ним  продолжал путь к Бедриаку. Но тем временем Титиан успел раскаяться в своем  решении отправить послов; самых храбрых солдат он снова расставил на стенах, а  остальных призывал помочь защитникам города. Когда, однако же, верхом на коне  приблизился Цецина и протянул дружелюбно правую руку, сопротивления не оказал  никто, и одни приветствовали его людей со стены, а другие распахнули ворота,  выбежали наружу и смешались с недавним противником. Никто не обнаруживал ни  малейшей враждебности, напротив, повсюду звучали изъявления радости и слова  привета, а затем все объявили себя сторонниками Вителлия и принесли ему  присягу.    

14. Так рассказывают об этом сражении почти все, кто в нем  участвовал, в то же время признавая, что за подробностями, из-за страшного  беспорядка, уследить не могли. Много спустя мне довелось проезжать через поле  битвы, и Местрий Флор, бывший консул, один из тех, что находились тогда в свите  Отона – не по доброй воле, а по принуждению, – показал мне старинный храм  и вспомнил, как подойдя к нему сразу после битвы, увидел такую гору трупов, что  верхние были вровень со щипцом. Он пытался разузнать, для чего сложили эту  гору, но и сам не догадался, и другие ничего не могли ему объяснить. Вполне  естественно, что в междоусобных войнах во время бегства гибнет особенно много  людей – ведь проку от пленных никакого[1932],  и потому пощады не дают никому, – но зачем было сносить в одно место  столько мертвых тел и громоздить их одно на другое, понять не так-то просто.    

15. Как всегда бывает в подобных обстоятельствах, до Отона  сперва дошли только неясные и неопределенные слухи, и лишь потом появились  раненые и рассказали о битве с большею достоверностью. И если никого не может  удивить, что друзья не давали императору отчаиваться и убеждали его не падать  духом, то чувства, выказанные воинами, превзошли все ожидания. Ни один из них  не бежал, ни один не переметнулся к победителям, ни один, видя отчаянное  положение своего императора, не думал тем не менее о собственной безопасности,  но все дружно пришли к дверям Отона и стали вызывать его, а когда он показался  на пороге, с криками, с горячей мольбою ловили его руки, падали к его ногам,  плакали, просили не бросать их на произвол судьбы и не выдавать неприятелю, но  располагать душами их и телами до последнего дыхания. Так умоляли они все, в  один голос, а какой-то никому неведомый солдат выхватил меч и с криком: «Будь  уверен, Цезарь, что каждый из нас предан тебе вот так – до смерти», –  покончил с собой.    

Но ничто не сломило решимости Отона. Обведя всех спокойным и  светлым взором, он сказал: «Друзья мои, товарищи по оружию, нынешний день я  полагаю еще более счастливым, чем тот, когда вы впервые назвали меня  императором, – такую любовь вижу я сегодня в ваших глазах, такое высокое слышу  о себе мнение. Не лишайте же меня еще большего блага – права честно умереть за  моих сограждан, столь замечательных и многочисленных. Если я в самом деле был  достоин верховной власти над римлянами, мой долг не пощадить жизни ради  отечества. Я знаю, что победа противника и не надежна, и не полна. Поступают  вести, что наше войско из Мёзии всего в нескольких днях пути отсюда и уже  спускается к Адриатическому морю. С нами Азия, Сирия, Египет и легионы, ведущие  войну против евреев, в наших пределах не только сенат, но и супруги и дети  наших врагов. Но ведь не от Ганнибала, не от Пирра и не от кимвров защищаем мы  Италию, нет! римляне, мы воюем против римлян и – победители или побежденные,  безразлично – причиняем вред и горе отечеству, ибо выигрыш победителя есть  тяжкий проигрыш Рима. Поверьте мне, когда я снова и снова повторяю, что с  большею славою могу умереть, нежели править. Я далеко не убежден, что, победив,  принесу римлянам столько же пользы, сколько отдав себя в жертву во имя мира и  согласия, во имя того, чтобы Италии не довелось пережить такой же страшный день  еще раз».    

16. Вот что он сказал и, решительно отклонив все возражения,  все попытки его утешить, велел уезжать друзьям, а также сенаторам, которые были  подле него; тем, кого рядом не случилось, он отдал такое же распоряжение  письменно, а чтобы обеспечить им безопасность и подобающие почести на пути  домой, снабдил их особыми письмами к городским властям. Потом позвал к себе  племянника, Кокцея, еще совсем юного, и просил его не отчаиваться и не бояться  Вителлия, ибо сам он оберегал мать, детей и супругу своего врага с такою  заботой, словно то была его собственная семья. «Знаешь ли, почему я не исполнил  своего желания усыновить тебя, – продолжал Отон, – но все откладывал  усыновление? Я хотел, чтобы в случае победы ты правил вместе с императором, а в  случае неудачи не погиб бы с ним вместе. Одно, мой мальчик, завещаю я тебе  напоследок – не забывать до конца, что дядя твой был Цезарем, но и не слишком  часто об этом вспоминать». Только он отпустил племянника, как у дверей  послышались крики и шум: это солдаты грозились убить отъезжавших сенаторов,  если они не останутся с Отоном и бросят его одного. Испугавшись за них, Отон  снова вышел к дверям, теперь уже не с кротким лицом просителя, но суровый и  гневный; мрачно взглянув на главных зачинщиков беспорядка, он привел их в  трепет и заставил беспрекословно удалиться.    

17. Был уже вечер. Император захотел пить, утолил жажду  водою и принялся осматривать два своих меча, подолгу проверяя остроту каждого,  потом один отложил, а другой взял подмышку и кликнул рабов. Ласково с ними  беседуя, он роздал им деньги – одному побольше, другому поменьше, отнюдь не  так, словно расточал чужое, но стараясь наградить каждого по заслугам.  Отославши их, он весь остаток ночи провел в постели, и слуги слышали, что он  спит глубоким сном. На рассвете он позвал отпущенника, который, по его  поручению, принял на себя заботу о сенаторах, и велел узнать, как обстоят дела.  Услышав, что каждый при отъезде получил все, в чем имел нужду, Отон промолвил:  «Ну, теперь ступай, да побудь на глазах у солдат, если не хочешь, чтобы они  убили тебя, как собаку, решивши, будто ты помог мне умереть».    

Как только вольноотпущенник вышел, Отон поставил меч острием  вверх, держа оружие обеими руками, и упал на него. Боль была настолько коротка,  что он вскрикнул всего раз, и крик этот известил о случившемся тех, кто был за  дверями спальни. Рабы подняли жалобный вопль, и тут же весь лагерь и весь город  наполнился рыданиями. Воины, с громкими стонами сбежавшись к дому, отчаянно  сокрушались и корили себя за то, что не уберегли императора и не помешали ему  умереть ради них. Враги были уже совсем близко, и все-таки никто из города не  ушел, но, украсив тело и сложив костер, они в полном вооружении провожали  своего императора, и те, кому удалось подставить плечи под погребальное ложе,  почитали это честью для себя, а остальные припадали к трупу, целуя рану, или  ловили мертвые руки Отона, или же склонялись ниц в отдалении. А несколько  человек, поднеся факелы к костру, покончили с собой, хотя, сколько было  известно, никаких особых милостей от умершего не получали, а, с другой стороны,  и особого гнева победителя не страшились. Но, по-видимому, никто из тираннов  или царей во все времена не был одержим такой исступленною страстью властвовать,  как исступленно желали эти люди повиноваться Отону. Даже после его смерти не  покинуло их это желание, но осталось неколебимо, превратившись в жесточайшую  ненависть к Вителлию. 18. Обо всем последующем, однако ж, будет рассказано в  своем месте[1933].    

Прах Отона предали земле и поставили памятник, не вызывавший  зависти ни громадною величиной, ни слишком пышною надписью. Я был в Бриксилле и  своими глазами видел этот скромный могильный камень с надписью, которая в  переводе звучит так: «Памяти Марка Отона». Отон умер на тридцать восьмом году  жизни и на четвертом месяце правления. Его жизнь порицали многие достойные  люди, но не меньшее число – и не менее достойных людей – восхваляло его смерть.  В самом деле, прожил он нисколько не чище Нерона, но умер гораздо благороднее.    

Один из двоих начальников двора, Поллион, немедля отдал  распоряжение присягать на верность Вителлию, но солдаты возмущенно роптали и  отказывались повиноваться. Узнав, что иные из сенаторов еще в городе, они всех  прочих оставили без внимания, а Вергинию Руфу причинили немалую тревогу: с  оружием в руках они пришли прямо к его дому и начали вызывать Вергиния, требуя,  чтобы он либо принял власть, либо отправился от их имени послом. Но Вергиний  прежде не захотел владычествовать над победителями – вполне понятно, что  становиться во главе побежденных он считал безумием; а идти послом к германцам,  которых он неоднократно принуждал действовать вопреки их воле, – безо  всякого, как им казалось, на то основания, – Вергиний просто боялся.  Поэтому он тайком вышел через другую дверь и скрылся. Как только солдаты узнали  о его бегстве, они принесли присягу и, получив прощение, присоединились к  Цецине.    

 Хронологическая таблица    

     

[таблица составлена М.Л. Гаспаровым.]    

     

     

В таблицу включены важнейшие исторические события, упоминаемые  Плутархом. В скобках указаны главы, где упоминается событие. Указания «до н.э.»  и «н.э.» опускаются, когда они ясны из контекста, т.е. всюду, кроме перелома  летоисчисления при Августе. Таблица составлена М. Л. Гаспаровым. ( * Все  сокращения заглавий см. в преамбуле к комментарию (т. I). Сокращения типа  «Тес./Ром.» относятся к «Сопоставлению» Тесея и Ромула и т.п.).    

     

     ЛЕГЕНДАРНЫЕ ВРЕМЕНА (даты античных историков и мифографов)    

     

1466 – Царь Данай в Аргосе.    

1313 – Царь Кадм в Фивах.    

1261—1209 – Геракл (Тес., 6).    

1235 – Царь Тесей в Афинах объединяет Аттику (Тес., 24).    

1225 – Плавание аргонавтов (Тес., 29).    

1213 – Поход Семерых против Фив (Тес., 29).    

1192—1183 – Троянская война (Кам., 19).    

ок. 1150 – Асканий, сын Энея, основывает Альбу Лонгу в  Италии (Ром., 3).    

1104 – Переселение дорян в Пелопоннес.    

866 – Законы Ликурга в Спарте (по Эратосфену).    

     

     АРХАИЧЕСКИЕ ВРЕМЕНА    

     

776 – Начало счета олимпиад в Греции: предполагаемое время  жизни Ликурга (по Аристотелю) (Лик., 1).    

753 – Традиционная дата основания Рима (Ром., 11—12).    

753—716 – Царствование Ромула.    

714—671 – Царствование Нумы Помпилия.    

671—640 – Царствование Тулла Гостилия.    

640—615 – Царствование Анка Марция.    

ок. 636 – «Килонова скверна» в Афинах (Сол., 12; Пер., 33).    

ок. 625—584 – Тиранн Периандр в Коринфе. Время «семи  мудрецов» (Сол., 4).    

621 – Законы Драконта в Афинах (Сол., 17).    

615—578 – Царствование Тарквиния Старшего.    

ок. 600 – Война Афин с Мегарами за Саламин по побуждению  Солона (Сол., 8).    

594 – Законодательство Солона в Афинах (Сол., 14).    

578—534 – Царствование Сервия Туллия.    

ок. 561, 551, 539—527 – Три захвата власти Писистратом в  Афинах (Сол., 29—32).    

ок. 560 – Смерть Солона (Сол., 32).    

560—546 – Крез, царь Лидии; легендарная встреча его с  Солоном (Сол., 27—28).    

ок. 540 – Расцвет философа Пифагора (Нума, 1). Родился  Аристид.    

534—509 – Царь Тарквиний Гордый (убит в 494).    

ок. 525 – Родился Фемистокл.    

514 – Убийство Гиппарха, сына Писистрата, Гармодием и  Аристогитоном.    

     

     ВРЕМЯ ФЕМИСТОКЛА И КОРИОЛАНА    

     

510 – Падение тираннии в Афинах. Падение царской власти в  Риме (Поп., 1; ТГр., 15).    

ок. 510 – Родился Кимон (Ким., 4).    

509 – Первые римские консулы Брут и Коллатин, потом  Попликола. Заговор и смерть сыновей Брута (Поп., 1—12) Гибель Брута и законы  Попликолы.    

508 – Реформы Клисфена в Афинах (Ар., 2). Война Рима с  Порсеной (Поп., 16).    

507 – Подвиг Муция Сцеволы (Поп., 17).    

505—499 – Война Рима с сабинами (Поп., 20—23).    

500—494 – Неудачное ионийское восстание (при поддержке  афинян) против Персии, сожжение Сард (Ар., 5).    

ок. 499 – Война Рима с латинами, победа при Регилльском  озере (Гай., 3; ЭмП., 25).    

ок. 495 – род. Перикл (Пер., 3).    

494 – Уход плебеев из Рима на Священную Гору. Учреждение  трибуната (Гай, 6—7).    

493 – Взятие Кориол, подвиги Гая Марция (Гай, 8). Латинская  колония в Велитрах (Гай, 13).    

491 – Выступление Гая Марция против трибунов и его изгнание  (Гай, 16—21).    

490 – Поход Датиса на Грецию, победа Мильтиада при Марафоне;  Аристид – один из стратегов (Фем., 3; Ар., 5).    

489 – Осуждение и смерть Мильтиада (Фем., 4; Ар., 26; Ким.,  4).    

488 – Поход Гая Марция с вольсками на Рим, его отступление и  смерть (Гай, 28—39).    

487—481 – Война между Афинами и Эгиной (Фем., 4).    

483 – Постройка нового афинского флота на лаврийское серебро  (Фем., 4).    

482 – Остракизм Аристида (Фем., 5, 11; Ар., 7).    

481 – Конгресс на Истме, общий мир между греками (Фем., 6).    

480 – Нашествие Ксеркса на Грецию: конец августа –  Фермопилы, Артемисий, конец сентября – Саламин (Фем., 5—17; Ар., 8—9). Победа  Гелона Сиракузского над карфагенянами при Гимере (Тим., 23).    

479 – Поражение Мардония при Платее (Фем., 16; Ар., 11—21) и  персидского флота при Микале (ЭмП., 25).    

479—478 – Постройка афинских стен (Фем., 19).    

478 – Павсаний в Византии; он отозван в Спарту (Ким., 6).  Основание афинского морского союза (Ар., 24—25).    

476—475 – Кимон берет Эион (Ким., 7) и переносит прах Тесея  со Скироса в Афины (Ким., 8; Тес., 36).    

ок. 473 – Остракизм Фемистокла (Фем., 21).    

472 – Падение и смерть Павсания (Фем., 23).    

471 – Бегство Фемистокла (Фем., 24).    

468 – Первая театральная победа Софокла (Ким., 8).    

ок. 468 – Смерть Аристида (Ар., 26). Победа над персами при  Эвримедонте (Ким., 12).    

466 – Кимон занимает Херсонес (Ким., 14).    

465 – Смерть Ксеркса. Фемистокл у персидского царя (Фем.,  27).    

ок. 465 – Расцвет философа Зенона Элейского, учителя Перикла  (Пер., 4).    

     

     ВРЕМЯ ПЕРИКЛА    

     

464 – Землетрясение и восстание илотов в Спарте (Ким., 16).    

462 – Восстание в Египте против персов (Фем., 31). Реформа  Эфиальта: ограничение политической роли ареопага (Пер., 9; Ким., 15). Перикл  вводит жалованье судьям (Пер., 9). Поход Кимона на помощь Спарте (Ким., 16).    

461 – Остракизм Кимона (Ким., 17). Убийство Эфиальта (Пер.,  10).    

459 – Поход афинского флота на помощь египетскому восстанию  (Фем., 31).    

ок. 459 – Умер Фемистокл (Фем., 31).    

457 – Битва при Танагре (Ким., 17; Пер., 10).    

456 – Смерть поэта Эсхила (Ким., 8). Завершение Длинных Стен  в Афинах.    

454 – Поражение афинян в Египте (Ким./Лук., 3). Перенесение  союзной казны с Делоса в Афины (Пер., 12). Поход Перикла вокруг Пелопоннеса  (Пер., 18).    

451 – Закон об ограничении афинского гражданства (Пер., 37).  Возвращение Кимона из изгнания (Ким., 17).    

ок. 450 – Родился Алкивиад.    

449 – Поход Кимона к Кипру, битва при Саламине Кипрском,  смерть Кимона (Ким., 18—19). Каллиев мир с Персией (Ким., 13).    

448 – Попытка всегреческого конгресса в Афинах (Пер., 17).  «Священная война» дельфийцев и фокидян (Пер., 21).    

447 – Поражение афинян при Коронее в Беотии (Пер., 18; Алк.,  1; Агес., 19). Военные колонии афинян (клерухии) в Херсонесе, Наксосе и др.  (Пер., 11, 18).    

447—438 – Строительство Парфенона в Афинах (Пер., 13).    

446 – Отпадение Эвбеи и Мегар, поход Плистоанакта в Аттику  (Пер., 22). 30-летний мир между Афинами и Спартой (Пер., 24).    

445 – Основание Фурий в Италии на месте древнего Сибариса  (Пер., 11; Ник., 5).    

444 – Остракизм Фукидида, соперника Перикла (Пер., 6, 14).  Перикл – ежегодный стратег в Афинах (Пер., 16). Род. Агесилай (Агес., 1).    

440—439 – Восстание и осада Самоса (Фем., 2; Пер., 24—29).    

439 – Сп. Мелий покушается на тиранническую власть в Риме  (Брут, 1).    

ок. 437 – Поход Перикла в Понт (Пер., 20).    

436—431 – Строительство Пропилеев на афинском акрополе  (Пер., 13).    

432 – Помощь афинян Керкире против Коринфа. Постановление  против мегарян (Пер., 30). Поход на Потидею (Алк., 7). Преследование Аспасии,  Фидия и Анаксагора (Пер., 31—32).    

431 – Начало Пелопоннесской войны: первое вторжение  спартанцев в Аттику (Пер., 33). Первая победа Камилла над латинами (Кам., 2).    

430 – Чума в Афинах (Пер., 34).    

429 – Умер Перикл (Пер., 28).    

     

     ВРЕМЯ АЛКИВИАДА И НИКИЯ    

     

427 – Восстание и подавление Митилен, самоубийство Пахета  (Ар., 26; Ник., 6). Никий осаждает Мегары (Ник., 6).    

426 – Поражение афинян в Этолии (Ник., 6).    

425 – Демосфен занимает Пилос. Победа Клеона при Сфактерии  (Ник., 7—8).    

424 – Никий занимает Киферу и делает набег на Фирею.  Поражение афинян при Делии в Беотии (Ник., 6; Алк., 7).    

423 – Победы Никия во Фракии (Ник., 6).    

422 – Битва при Амфиполе, гибель Клеона и Брасида (Ник., 9;  Лик., 25).    

421 – Никиев мир (Ник., 9).    

420 – Спартанские и аргосские послы в Афинах (Ник., 10;  Алк., 14—15).    

418 – Победа спартанцев над отпавшими союзниками при  Мантинее (Алк., 15).    

417 – Остракизм Гипербола (Ар., 7; Алк., 13; Ник., 11).  Алкивиад укрепляет Аргос (Алк., 15).    

416 – Победа Алкивиада на играх в Олимпии (Алк., 11).  Расправа афинян с Мелосом (Алк., 16).    

415 – Сицилийский поход, повреждение герм и бегство  Алкивиада в Спарту (Ник., 12—15; Алк., 17—23; Агес., 3).    

414 – Осада Сиракуз Никием. Подкрепление Гилиппа (Ник.,  17—19).    

413 – Демосфен присоединяется к Никию; поражение афинян под  Сиракузами и смерть Никия (Ник., 20—30). Спартанцы занимают Декелею –  возобновление Пелопоннесской войны (Алк., 23, 24).    

412 – Отпадение ионийских союзников от Афин. Алкивиад в  Ионии, бегство его к Тиссаферну (Алк., 24).    

411 – Олигархия Четырехсот в Афинах. Возвращение Алкивиада  на Самос, победа его при Абидосе (Алк., 26—27). Восстановление демократии в  Афинах, казнь Антифонта (Ник., 6).    

410 – Победа Алкивиада при Кизике (Алк., 28).    

408 – Алкивиад занимает Халкедон, Селибрию, Византий (Алк.,  30—31). Кир Младший – персидский наместник Малой Азии (Арт., 2; Лис., 4).    

407 – Алкивиад с торжеством возвращается в Афины (Алк.,  31—32). Лисандр во главе спартанского флота; победа его при Нотии, падение и  бегство Алкивиада (Алк., 35; Лис., 3—5).    

406 – Калликратид во главе спартанского флота; победа над ним  при Аргинусских островах (Пер., 37; Лис., 6—7).    

405 – Лисандр в Милете; победа его над афинянами при  Эгоспотамах (Алк., 37; Лис., 8—14). Дионисий Старший – тиранн Сиракуз (Дион,  3).    

404 – Капитуляция Афин. «Тиранния Тридцати», убийство  Алкивиада в Персии (Алк., 38—39; Лис., 14—15).    

     

     ВРЕМЯ АГЕСИЛАЯ И КАМИЛЛА    

     

404—359 – Царствование Артаксеркса II в Персии.    

403 – Падение «Тридцати», восстановление демократии в Афинах  Фрасибулом (Лис., 21, 27). Камилл – цензор (Кам., 2).    

ок. 402 – Родился Фокион.    

401 – Поход Кира Младшего против Артаксеркса, гибель Кира  при Кунаксе, отступление 10 000 греков (Арт., 6—11; Агес., 9).    

ок. 400 – Ретра Эпитадея, конец ликургова «равенства» в  Спарте (Агид, 5; Лик., 30).    

399 – Агесилай в Спарте становится царем при поддержке  Лисандра (Лис., 22; Агес., 4). Казнь Сократа в Афинах (Ник., 23).    

398 – Дионисий Сиракузский подавляет мятеж и вновь  утверждает свою тираннию (Дион, 3).    

396 – Поход Агесилая в Азию (Лис., 23; Агес., 6—7). Камилл –  диктатор; взятие Вей (Кам., 5).    

395 – Победа Агесилая при Сардах (Агес., 10). Лисандр  замышляет государственный переворот; гибель его при Галиарте (Лис., 24—29).  Бегство спартанского царя Павсания Младшего (Агид, 3). Казнь сатрапа Тиссаферна  (Арт., 23). Война и переговоры Агесилая с Фарнабазом (Агес., 12). Триумф  Камилла (Кам., 7).    

394 – «Коринфская война» Фив, Коринфа, Аргоса и Афин против  Спарты. Возвращение Агесилая из Азии и победа его при Коронее (Агес., 15—18).  Битва при Книде (Агес., 17; Арт., 21) и восстановление афинских стен.    

393 – Камилл подчиняет Фалерии (Кам., 10).    

391 – Изгнание Камилла (Кам., 12). Галлы под Клузием (Кам.,  17).    

390 – Нашествие галлов на Рим, возвращение Камилла (Кам.,  18—30). Нападение Агесилая на Коринф (Агес., 21). Победа Ификрата над  спартанцами (Агес., 22).    

389 – Поездка Платона к Дионисию Старшему (Дион, 5). Камилл  – диктатор в третий раз (Кам., 33).    

386 – Анталкидов мир; конец Коринфской войны (Агес., 23;  Арт., 21).    

384 – Родился Демосфен. Казнь Манлия Капитолийского (Кам.,  36).    

382 – Спартанцы захватывают Кадмею в Фивах (Пел., 5; Агес.,  23).    

381 – Камилл – в шестой раз военный трибун (Кам., 37).    

379 – Пелопид освобождает Фивы (Пел., 8—12).    

378 – Неудачное нападение Сфодрия на Пирей (Агес., 24—25;  Пел., 14). Афины – в союзе с Фивами (Пел., 15). Организация второго афинского  морского союза.    

376 – Победа Хабрия над спартанцами при Наксосе (Фок., 6).    

375 – Поражение спартанцев при Тегирах (Пел., 16—17; Агес.,  27).    

374 – Ификрат помогает Артаксерксу против восставшего Египта  (Арт., 24).    

371 – Попытка мирного конгресса в Спарте (Агес., 27—28).  Поражение спартанцев при Левктрах, гибель царя Клеомброта (Агес., 28; Пел.,  20—23; Агид, 21).    

370 – Первое вторжение Эпаминонда в Пелопоннес, основание  Мессены и Мегалополя (Агес., 34; Пел., 24—25).    

369 – Второе вторжение Эпаминонда в Пелопоннес (Пел., 24;  Агес., 31). Попытка заговора в Спарте (Агес., 32).    

368 – «Бесслезная битва» при Мидее: победа Спарты над  аркадянами (Агес., 33). Пелопид в Фессалии и Македонии; Филипп Македонский –  заложник в Фивах (Пел., 26—27). Камилл – диктатор в 4-й раз; законы Лициния –  Секстия в пользу плебеев (Кам., 39).    

367 – Пелопид – пленник Александра Ферского (Пел., 28—29).  Пелопид и другие греческие послы у Артаксеркса (Пел., 30; Арт., 22). Смерть  Дионисия Старшего, Дионисий Младший у власти в Сиракузах (Дион, 6). Камилл –  диктатор в 5-й раз, победа его над галлами (Кам., 40—41).    

366 – Первая поездка Платона к Дионисию Младшему (Дион, 13).  Изгнание Диона из Сиракуз (Дион, 14). Тиранния Тимофана в Коринфе и убийство  его Тимолеонтом (Тим., 4).    

365 – Смерть Камилла (Кам., 43). Дело об Оропе в Афинах  (Дем., 5).    

364 – Гибель Пелопида в битве с Александром Ферским (Пел.,  32). Первое выступление Демосфена (Дем., 6).    

362 – Расправа фиванцев с Орхоменом (Пел./Марц., 1).  Мантинея передается Спарте; четвертое вторжение Эпаминонда в Пелопоннес, битва  при Мантинее и его гибель (Агес., 34—35).    

362—360 – Восстание Таха в Египте, Агесилай и Хабрий у него  на службе (Агес., 36; Арт., 22).    

361—360 – Вторая поездка Платона к Дионисию Младшему (Дион,  19).    

360 – Смерть Агесилая на пути из Египта (Агес., 40). Заговор  и казнь Дария, сына Артаксеркса (Арт., 29).    

358 – Убийство Александра Ферского (Пел., 35).    

     

     ВРЕМЯ ДЕМОСФЕНА И АЛЕКСАНДРА    

     

357 – «Союзническая война» Хиоса, Родоса, Византия и др.  против Афин (Дем., 17). Гибель Хабрия (Фок., 6). Дион отплывает на Сицилию  (Дион, 22—25).    

356 – Дион изгоняет Дионисия Младшего из Сиракуз (Дион,  26—50). Фокидяне захватывают Дельфы, начало «Священной войны» (Тим., 30). Род.  Александр Македонский (Ал., 3).    

354 – Дион убит Каллиппом (Дион, 57; Тим., 1). Речь  Демосфена против Лептина (Дем., 15). Тимофей после поражения в Союзнической  войне привлечен к суду и уходит в изгнание (Сул., 6).    

351 – Первые «Филиппики» Демосфена (Дем., 12). Гибель  Каллиппа в Сицилии (Дион, 58).    

346 – Возвращение Дионисия Младшего в Сиракузы (Тим., 1).  Афинские послы в Македонии (Дем., 16), «Филократов мир» с Филиппом.    

344 – Поход Тимолеонта в Сицилию, окончательное низложение  Дионисия Младшего (Тим., 8—13); Дионисий в изгнании в Коринфе (Тим., 14—15).    

343 – Тимолеонт овладевает Сиракузами и низлагает тираннов в  сицилийских городах (Тим., 17—23).    

342 – Аристотель – при македонском дворе как учитель  Александра (Ал., 7). Фокион укрепляет Мегары (Фок., 15).    

341 – Победа Тимолеонта над карфагенянами при Кримиссе  (Тим., 26—29). Фокион освобождает Эвбею (Фок., 12; Дем., 17).    

340 – Нападение Филиппа Македонского на Византий и Перинф;  Демосфен объезжает греческие города (Ал., 9; Фок., 14; Дем., 17).    

339 – Нападение амфисян на Дельфы; Филипп Македонский  карательным походом занимает Фокиду (Дем., 17).    

338 – Союз Афин и Фив против Македонии, битва при Херонее;  Коринфский конгресс объявляет обще греческий мир (Дем., 17—20; Фок., 16; Ал.,  9).    

337 – Смерть Тимолеонта (Тим., 39). Брак Филиппа и Клеопатры  (Ал. 9).    

336 – Убийство Филиппа Македонского, воцарение Александра  (Ал., 10; Дем., 22; Фок., 16). Род. Деметрий, сын Антигона (Дем., 2).    

335 – Поход Александра на Иллирию. Восстание и разорение Фив  (Ал., 11), спор о выдаче афинских вождей (Дем., 23; Фок., 17).    

334 – Поход Александра на Персию, битва при Гранике (Ал.,  15—16).    

333 – Битва при Иссе (Ал., 20).    

332 – Взятие Тира (Ал., 25).    

331 – Александр в Египте, основание Александрии (Ал., 26).  Битва при Гавгамелах (Ал., 31).    

330 – Александр в Сузах и Персеполе (Ал., 36—38). Смерть  Дария (Ал., 43). Казнь Филота и Пармениона (Ал., 49). Антипатр подавляет  восстание в Спарте: битва при Мегалополе (Агид, 3; Дем., 24; Агес., 15). Дело о  венке в Афинах (Дем., 24).    

329 – Александр в Бактрии.    

328 – Убийство Клита и казнь Каллисфена (Ал., 50—55).    

327 – Поход Александра на Индию (Ал., 57).    

326 – Победа Александра над Пором (Ал., 60). Спуск по Инду  (Ал., 66). Эвмен – начальник конницы при Александре (Эвм., 1).    

325 – Возвращение Александра через Иран (Ал., 67).    

324 – Александр в Сузах. Смерть Гефестиона (Ал., 72).  Бегство Гарпала в Афины с казной Александра (Ал., 25; Фок., 21).    

323 – Смерть Александра в Вавилоне (Ал., 76; Фок., 22);  царями объявлены Филипп-Арридей и новорожденный Александр Младший, регент –  Пердикка; раздел сатрапий (Эвм., 3). Восстание афинян против Македонии,  Ламийская («Леосфенова») война (Тим., 6; Дем., 27; Фок., 23; Пирр, 1).    

322 – Антипатр разбивает греков при Кранноне и при Аморгосе,  гарнизон в Афинах, смерть Демосфена (Дем., 11, 29; Фок., 26—29).    

     

     ВРЕМЯ ДЕМЕТРИЯ И ПИРРА    

     

321 – Антипатр с Кратером идут на Азию; победа Эвмена над  Кратером (Эвмен, 7). Смерть Пердикки в Египте, регент – Антипатр (Эвм., 8).    

320 – Антигон разбивает Эвмена и осаждает его в Норах (Эвм.,  9—11).    

319 – Смерть Антипатра, регент – Полисперхонт; Кассандр,  Антигон и Птолемей в союзе против него, Эвмен в союзе с ним (Эвм., 12). Казнь  оратора Демада (Дем., 31; Фок., 30). Родился Пирр (Пирр, 1).    

318 – Полисперхонт в борьбе против Кассандра объявляет  греков свободными. Казнь Фокиона (Фок., 32—37).    

317—307 – Деметрий Фалерский, ставленник Кассандра, у власти  в Афинах.    

317 – Поход Эвмена в Месопотамию на соединение с Певкестом  против Антигона (Эвм., 13—16).    

316 – Поражение Эвмена и Певкеста в Мидии, плен и смерть  Эвмена (Эвм., 16—19).    

315—311 – Война Антигона против Птолемея (Д-й, 5).    

313 – Переворот в Эпире, спасение малолетнего Пирра (Пирр,  2).    

312 – Победа Птолемея над Деметрием при Газе (Д-й, 5).  Борьба Деметрия и Селевка за Вавилон (Д-й, 7).    

307 – Воцарение 12-летнего Пирра в Эпире (Пирр, 3).    

307—302 – Война Антигона против Кассандра (Д-й, 7). Деметрий  Полиоркет освобождает Афины от Деметрия Фалерского и занимает Мегары (Д-й, 8).    

306 – Победа Деметрия над Птолемеем при Саламине Кипрском  (Д-й, 16). Антигон, Птолемей, Лисимах и Селевк принимают царские титулы (Д-й,  18).    

305—304 – Деметрий осаждает Родос (Д-й, 21—22).    

304—302 – Деметрий вытесняет Кассандра из Греции; он  провозглашен «вождем Эллады» (Д-й, 25).    

302 – Пирр изгнан из Эпира и присоединяется к Деметрию  (Пирр, 4).    

301 – Союз Птолемея, Лисимаха, Селевка и Кассандра против  Антигона; битва при Ипсе, гибель Антигона, раздел его державы (Д-й, 28—30).    

300 – Деметрий в Эгейском море; Селевк заключает с ним союз  (Д-й, 31).    

299 – Мир Деметрия с Птолемеем; Пирр – его заложник в Египте  (Пирр, 5).    

297 – Смерть Кассандра, Лахар – тиран в Афинах (Д-й, 33).    

296 – Пирр возвращается на царство в Эпире (Пирр, 5).    

295 – Деметрий занимает Афины (Д-й, 34), Пирр – часть  Македонии (Пирр, 6).    

294 – Раздоры сыновей Кассандра. Деметрий – царь Македонии  (Д-й, 36; Пирр, 7).    

293—291 – Двукратное взятие Фив Деметрием (Д-й, 39—40).    

292 – Селевк делит власть со своим сыном Антиохом (Д-й, 38).    

291 – Лисимах в плену у гетов (Д-й, 39).    

290 – Пифийские празднества в Афинах (Д-й, 40).