1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
    
— И мебели не взял?
    
— Он им оставил. Он великодушный был.
    
Гришка с досадой крякает.
    
— Балда твой граф. Я бы на его месте все забрал: и кровать бы увез, и стол, и комод, — пусть живут как знают…
    
Иногда они горячо спорили, и тогда дня мало было, чтобы вдоволь наговориться.
    
— Знаешь, — сказала однажды Тоня, — приходи к нам в спальню, когда все заснут. Никто не помешает, будем до утра разговаривать…
    
Гришка согласился.
    
Целый час выжидал он в кровати, пока угомонятся ребята и разойдутся воспитательницы, потом прокрался в спальню девчонок. Тоня его ждала.
    
— Полезай скорей, — шепнула она, давая место.
    
И, закрывшись до подбородков одеялом, тесно прижавшись друг к другу, они шептались.
    
— Знаешь, кто мой отец? — спрашивала тихонько Тоня.
    
— Кто?
    
— Знаменитый изобретатель Маркони… Он итальянец…
    
— А ты русская. Как же это?
    
— Это мать у меня русская. Она балерина. В Мариинском театре танцевала, а когда отец убежал в Италию и бросил ее, она отравилась… от несчастной любви…
    
Гришка только глазами хлопал, слушая Тоню, и не мог разобраться, где вранье, где правда. В свою очередь, он выкладывал Тоне все, что было интересного в его скудных воспоминаниях, а однажды попытался для завлекательности соврать.
    
— Отец у меня тоже этот, как его…
    
— Граф?
    
— Ага.
    
— А как его фамилия?
    
— Дамаскин. Тоня фыркнула.
    
— Дамаскин… Замаскин… Таких фамилий у графов не бывает, — решительно сказала она.
    
Гришка очень смутился и попробовал выпутаться.
    
— Он был… вроде графа… Служил у графа… кучером…
    
Тоня долго смеялась над Гришкой и прозвала его графским кучером.
    
Гришка привык к Тоне, и ему было даже скучно без нее.
    
И неизвестно, во что бы перешла эта дружба, если бы не беда, свалившаяся на Гришку. Но, как известно, Гришка здорово набузил, и вот в канцелярии распределителя ему уже готовили сопроводительные бумаги в Шкид.
    
Последнюю ночь друзья не спали. Гришка, скорчившись, сидел на кровати около подруги.
    
— Я люблю тебя, — шептала Тоня. — Давай поцелуемся на прощанье.
    
Она крепко поцеловала Гришку, потом, оттолкнув его, заплакала.
    
— Брось, — бормотал растроганный Гришка. — Черт с ним, чего там…
    
Чтобы утешить подругу, он тоже поцеловал ее. Тоня быстро схватила его руку.
    
— Я к тебе приду, — сказала она. — Поклянись, что и ты будешь приходить.
    
— Клянусь, — пробормотал уничтоженный и растерянный Гришка.
    
Утром он уже был в Шкиде, вечером пошел с новыми друзьями сшибать окурки, а через неделю огрубел, закалился и забыл клятву.
    
Но однажды дежуривший по кухне Горбушка, необычайно взволнованный, ворвался в класс.
    
— Ребята! — заорал он, давясь от смеха. — Ребятки! Янкеля девчонка спрашивает. Невеста.
    
Класс ахнул.
    
— Врешь! — крикнул Цыган.
    
— Врешь, — пролепетал сидевший в углу Янкель, невольно задрожав от нехорошего предчувствия.
    
— Вру? — завопил Горбушка. — Я вру? Ах мать честная! Хряй скорее!..
    
Янкель поднялся и, едва передвигая онемевшие ноги, двинулся к дверям. А за ним с ревом и гиканьем сорвался весь класс.
    
— Амуры крутит! — ревел Цыган, гогоча. — Печки-лавочки! А ну поглядим-ка, что за невеста!
    
Орущее, свистящее, ревущее кольцо, в котором, как в хороводе, двигался онемевший от ужаса Янкель ввалилось в прихожую. Тут Янкель и увидел Тоню Маркони.
    
Она стояла, прижавшись к дверям, и испуганно озиралась по сторонам, окруженная пляшущими, поющими, кривляющимися шкидцами. Горбушка дергал ее за рукав и кричал:
    
— Вон он, вон он, твой Гриха!
    
Тоня бросилась к Янкелю как к защитнику. Янкель, взяв ее руку, беспомощно огляделся, ища выхода из адского хоровода.
    
— Янкель с невестой! Янкель с невестой! — кричали ребята, танцуя вокруг несчастной парочки.
    
— Через почему такое вас двое? — пел петухом Воробей в самое ухо Янкелю.
    
— Дю-у-у! — вдруг грохнул весь хоровод. Тоня, взвизгнув, зажала уши. У Янкеля потемнело в глазах. Нагнув голову, он, как бык, ринулся вперед, таща за собой Тоню.
    
— Дю-у-у! — стонало, ревело и плясало вокруг многоликое чудовище. Янкель пробился к дверям, вытолкнул Тоню на лестницу и выскочил сам. Кто-то напоследок треснул его по шее, кто-то сунул ногой в зад, и он как стрела понесся вниз.
    
Тоня стояла внизу на площадке. Губы ее вздрагивали. Она стыдилась взглянуть на Янкеля.
    
Янкель, почесывая затылок, бессвязно бормотал о том, что ребята пошутили, что это у них такой обычай, а самому было и стыдно и досадно за себя, за Тоню, за ребят.
    
Разговор так и не наладился. Тоня скоро ушла.
    
Две недели вся школа преследовала Янкеля. Его вышучивали, над ним смеялись, издевались и — больше всего — негодовали. Шкидец — и дружит с девчонкой. И смех и позор. Позор на всю школу.
    
Янкель, осыпаемый градом насмешек, уже жалел, что позволил себе дружить с девчонкой.
    
«Дурак, баба, нюня!» — ругал он себя, с ужасом вспоминая прошлое, но в глубине осталась какая-то жалость к Тоне.
    
Многое передумал Янкель за это время и наконец принял твердое решение, как и подобало настоящему шкидцу.
    
Через две недели Тоня снова пришла в Шкиду. Она осталась на дворе и попросила вызвать Гришу Черных.
    
Янкель не вышел к ней, но выслал Мамочку.
    
— Вам Гришу? — спросил, усмехаясь, Мамочка. — Ну, так Гриша велел вам убираться к матери на легком катере. Шлет вам привет Нарвский совет, Путиловский завод и сторож у ворот, Богомоловская улица, петух да курица, поп Ермошка и я немножко!
    
Мамочка декламировал до тех пор, пока сгорбившаяся спина девочки не скрылась за воротами.
    
Вернувшись в класс, он доложил:
    
— Готово… На легком катере.
    
— Молодец Янкель! — восхищались ребята. — Как отбрил.
    
Янкель улыбался, хотя радости от подвига не чувствовал. Честь Шкиды была восстановлена, но на душе у Янкеля остался какой-то мутный и грязный осадок.
    
А вот теперь, через два года, Янкель снова вспомнил Тоню.
    
На его глазах ломались традиции доброго старого времени. То, что тогда было позором, теперь считалось подвигом. Теперь все бредили, все рассказывали о своих подругах, и тот, у кого ее не было, был самый несчастный и презираемый всеми.
    
«За что же я ее тогда?» — с горечью думал Янкель, и едкая обида на ребят разъедала сердце. Ведь это из-за них он прогнал Тоню, а теперь они сами делали то же, и никто не смеялся над ними.
    
Янкель ходил мрачный и неразговорчивый. Думы о Тоне не выходили из головы, и с каждым днем сильнее росло желание увидеть ее, пойти к ней.
    
Однажды Янкель открыл свою тайну Косте Финкельштейну.
    
Костя выслушал его и, щуря темные подслеповатые глаза, важно сказал:
    
— По-моему, тебе надо сходить к ней.
    
— Ты думаешь? — обрадовался Янкель.
    
— Я думаю, — сказал Костя.
    * * *
    
Наступал вечер. Шкидцы торопливо чистились, наряжались, нацепляли на грудь жетоны и один за другим убегали на улицу, каждый к своему заветному уголку.
    
Только Костя не торопился. Он доставал из парты томик любимого Гейне, засовывал в карман оставшийся от обеда кусок хлеба и уходил.
    
Косте еще не довелось мучиться, ожидая любимую где-нибудь в условном месте, около аптеки или у ларька табтреста. Костино сердце дремало и безмятежно отстукивало секунды его жизни.
    
Костя любил только Гейне и сквер у Калинкина моста.
    
Скверик был маленький, грязноватый, куцый, обнесенный жидкой железной решеткой, но Косте он почему-то нравился.
    
Каждый день Костя забирался сюда. Здесь, в стороне от шумной улицы, усевшись поудобнее на скамье, он доставал хлебную горбушку, раскрывал томик стихов и углублялся в чтение.
    
Стоило только Костиным глазам скользнуть по первым строчкам, как все окружающее мгновенно исчезало куда-то и вставал новый, невиданный мир, играющий яркими цветами и красками.
    
Костя поднимал голову и, глядя на темнеющую за решеткой Фонтанку, вдохновенно декламировал:
    
     
      
Воздух свеж, кругом темнеет,
      
И спокойно Рейн бежит,
      
И вечерний отблеск солнца
      
Гор вершины золотит…
     
    
    
Костя поднимал голову и в экстазе глядел, любовался серенькой Фонтанкой, которая в его глазах была уже не Фонтанка, а тихий широкий Рейн, лениво играющий изумрудными волнами, за которыми чудились очертания гор и…
    
     
      
На скале высокой села
      
Дева — чудная краса,
      
В золотой одежде, чешет
      
Золотые волоса…
     
    
    
Костя жадно глядел вдаль, стараясь разглядеть в тумане эту скалу, и искал глазами Лорелею, златокудрую и прекрасную. Искал долго и упорно, затаив дыхание.
    
Но Лорелеи не было. На набережной слышался грохот телег, ругались извозчики.
    
Тогда Костя уныло опускал голову, чувствуя, как тоска заползает в сердце, и снова читал. И опять загорался, ерзал, начинал громко выкрикивать фразы, перевертывая страницы дрожащими от возбуждения пальцами, и снова впивался глазами в серую туманную даль.
    
И вдруг однажды увидел Лорелею.
    
Она шла от Калинкина моста прямо к скверику, где сидел Костя. Легкий ветерок трепал ее пышные золотистые волосы, и они вспыхивали яркими искорками в свете заходящего солнца.
    
Правда, на Лорелее была обыкновенная короткая юбка и беленькая блузка, но Костя ничего не видел, кроме золотой короны на голове. Костя по причине плохого зрения не мог даже разглядеть ее лица.
    
Он сидел неподвижный, с засунутым в рот куском хлеба, и с замиранием сердца следил за светловолосой незнакомкой. Она медленно прошла до конца сквера, так же медленно вернулась и села против Кости, положив ногу на ногу.
    
Придушенный вздох вырвался из Костиной груди. Он бессильно отвалился на спинку скамьи, не переставая таращить глаза на златокудрую девушку.
    
Да, вихрем проносилось в Костином мозгу, Лорелея! Именно такой он и представлял ее… Эти чудные волосы, эта пышная корона, окружающая прекрасное, царственное лицо…
    
Что лицо прекрасно, Костя не сомневался, хотя, сощурившись, видел перед собой только мутный блин.
    
Забыв о книге, Костя сидел, не спуская глаз с незнакомки, и слушал, как сердце колотилось в груди. Несколько раз он с усилием отводил взгляд, пытаясь сосредоточиться на стихах, но напрасно. Через минуту он снова глядел на нее, а мысли неслись бурным потоком, перескакивая одна через другую.
    
— Что делать? — бормотал возбужденный Костя. — Как поступить?
    
Он не может так уйти. Он должен подойти к ней и сказать…
    
«Что сказать?» — в двадцатый раз с досадой спрашивал он себя.
    
Прошло полчаса, а Костя все сидел, метал огненные взгляды в сторону незнакомки и обдумывал, как лучше заговорить с ней.
    
— Лорелея, — шептал он умиленно, — я иду к тебе, Лорелея…
    
Но Лорелея вдруг встала, отряхнула платье и, неторопливо шагая, вышла из сквера.
    
Сразу померкла радость. Стало скучно и холодно. В сквер ввалилась компания пьяных, распевавших во все горло:
    
     
      
На банане я сижу,
      
Чум-чара-чура-ра…
     
    
    
Костя захлопнул книжку, поднялся и уныло заковылял к выходу…
    
На следующий день Костя был угрюм и рассеян. На уроках сидел задумчивый, вперив глаза вдаль. Слушал невнимательно, что-то бормоча себе под нос, а на русском языке, когда дядя Дима спросил, какое произведение является наилучшим в творчестве Сейфуллиной, Костя рассеянно сказал:
    
— Лорелея.
    
— Лорелея? — переспросил дядя Дима.
    
Все захохотали. Костя сконфузился.
    
— Я сказал «Виринея», — поправился он.
    
— Это он Гейне зачитался! — закричали ребята.
    
Но едва кончились уроки, Костя ожил. Схватив книжку, он первый выскочил из класса. Ребята еще только начинали чиститься, а Костя уже шагал по Старо-Петергофскому проспекту.
    
Вот и мост. Костя добежал до сквера, беспокойно оглядывая скамьи, и вдруг радостно задрожал.
    
«Здесь, — чуть не закричал он, увидев огненную шапку. — Она пришла, Лорелея пришла!»
    
Он ринулся к скверу. Бухнувшись на свою скамью, в безмолвном восторге уставился он на Лорелею. Умилялся, восторгался, готов был кричать от радости.
    
Пришла! Она заметила его. Какое чудесное, безмолвное свидание!
    
Но напрасно убеждал он себя подойти к незнакомке. Проклятая робость сковала все члены.
    
Опять битых полчаса просидел Костя. Уже стемнело, а он все сидел как приклеенный, чуть не плача с досады.
    
И опять так же внезапно Лорелея встала и пошла к выходу.
    
Еще не зная, что будет делать, он вскочил. Вдруг что-то белое выпало из рук незнакомки.
    
Платок!
    
Сердце Кости екнуло. Перед глазами вихрем пронеслись прекрасные сцены: пажи, рыцари, дамы, оброненный платок…
    
Костя кинулся к белевшему на дороге комочку, быстро схватил и развернул его.
    
Это была обертка от карамели. На бумажке танцевала рыжая женщина, и внизу было написано: «Баядерка».
    
Поздно ночью, ворочаясь в кровати, Костя меланхолично шептал:
    
     
      
Что бы значило такое,
      
Что душа моя грустна?
     
    
    
Потом достал из кармана брюк бумажку, тщательно разгладил ее и долго рассматривал рыжую баядерку. Ему казалось, что это не конфетная обертка, а портрет самой незнакомки.
    
Осторожно, чтобы не смять, он положил бумажку под подушку и, счастливо улыбаясь, заснул.
    
На другой день Костя снова был в сквере. И еще раз был. И еще… Незнакомка всегда словно ожидала его. А он, протосковав на скамье целый вечер, уходил домой, так и не решаясь заговорить с ней.
    
Уроками он совсем перестал интересоваться, писал стихи или мечтал. Даже к Гейне охладел.
    
Шкидцы ссорились, расходились, заводили новые любовные интрижки, а странный Костин роман, казалось, еще только начинал разворачиваться.
    * * *
    
Костя вошел в сквер. Костя сел на свое место против Лорелеи и, раскрыв для приличия книгу, стал довольно смело поглядывать на незнакомку.
    
Он уже привык к ней. Сегодня он твердо решил заговорить с ней и тогда… Но к чему заглядывать в будущее?
    
Костя захлопнул книжку и решительно поднялся. Он уже шагнул к Лорелее, мысленно подготовляя фразу, которая сразу бы открыла ей его намерения. Он не хулиган и не намерен нанести ей какое-либо оскорбление.
    
Но тут Костя остановился.
    
Широкоплечий парень в полосатой майке, покачиваясь, подошел к незнакомке…
    
— Ну, цаца! — расслышал Костя грубый окрик, за которым последовало продолжительное и замысловатое ругательство.
    
Костя похолодел. Он слышал, как тихо вскрикнула Лорелея. Он уже ясно слышал грубую перебранку, глухой голос парня и выкрики незнакомки, причем голос незнакомки оказался не таким серебристым, каким он представлялся Косте.
    
Костя еще не знал, как поступить, и стоял в нерешительности, как вдруг парень, выругавшись, замахнулся на незнакомку.
    
— А-а-а! Убивают! — закричала девушка.
    
— Стой! — заорал Костя, прыгнув к парню и хватая его за руку. — Ни с места!
    
Парень отступил на шаг, стараясь вырваться, но Костя продолжал его держать и, повышая голос, кричал:
    
— Как ты смеешь! Негодяй!
    
Собралась толпа любопытных. Парень испуганно оглядывался по сторонам. Костя, торжествующий, обернулся к Лорелее.
    
— Не бойтесь! — сказал он, но тут же голос его осекся. Костя в безмолвном ужасе попятился. Он впервые увидел близко Лорелею, о которой так пламенно мечтал долгими бессонными ночами. Но что это за Лорелея! На него глянуло тупое раскрасневшееся лицо, изрытое оспой и окруженное рыжими растрепанными волосами. В довершение всего от этой особы исходил густой запах спирта.
    
Костя стоял окоченев, не в силах выдавать ни слова, а вокруг беспокойно спрашивали:
    
— Что? Что случилось?
    
— Да вот, — говорил, оправившись, парень, — я с бабой стою тихонько, разговариваю, а он драться лезет…
    
— Неправда, граждане, — наконец выговорил Костя.
    
— Как неправда? — вдруг взвизгнула Лорелея и, прижавшись к парню, закричала, указывая на Костю: — Он, хулюган черномазый. Мы разговаривали, а он…
    
— За это морды бьют, — сказал кто-то.
    
— Я заступиться хотел! — выкрикнул Костя.
    
— Я вот покажу тебе, как заступаться! — гаркнул парень, осмелев и наступая на Костю. — Я тебе дам, понт паршивый!
    
— И правильно будет, — поддакнул опять кто-то. — Учить таких…
    
Костя беспомощно огляделся и, видя угрожающие лица, направился к выходу.
    
— Вали, вали! — кричали вслед. — Поторапливайся!
    
Костя не торопясь, понурившись брел к дому…
    * * *
    
Несколько дней Янкель думал о Тоне, и, чем дальше, тем больше он убеждался: Костя прав.
    
«Надо сходить», — решил он наконец. К тому же и тоска одолела. До смерти захотелось увидеть черноглазую девочку.
    
И Янкель пошел.
    
Распределитель помещался недалеко от Шкиды, на Курляндской улице. Трехэтажное здание окружал небольшой садик.
    
Перед калиткой Янкель остановился, чувствуя, как замирает сердце. Во дворе несколько девочек в серых казенных платьях играли в лапту.
    
«А может, ее нет здесь? Перевели куда-нибудь?» — подумал Янкель не то тревожно, не то радостно и, толкнув калитку, вошел в сад.
    
— Ай, мальчишка! — вскричала одна из девочек. Они бросили игру и остановились, издалека разглядывая его.
    
— Ты зачем здесь? — крикнула другая, курносая, воинственно размахивая лаптой.
    
Янкель перевел дух и сказал:
    
— Мне надо Тоню, Тоню Маркони.
    
— Тосю? — разом выкрикнули девчонки и побежали к лестнице, крича: — Тося, Тося, выходи! К тебе пижончик.
    
Янкель стоял ни жив ни мертв. В эту минуту он уже раскаивался, что пришел, и понял, что затеял безнадежное дело. Оробев, он взглянул было на калитку, но знакомый голос пригвоздил его к месту.
    
— Что вы орете? Как не стыдно! — услышал он и сразу узнал голос Тони. Девочки примолкли и расступились. Янкель увидел ее, выросшую и изменившуюся. Тоня подходила к нему.
    
Вот она остановилась, оглядела Янкеля с головы до ног, удивленно подняла брови. Она не узнала Гришки.
    
— Вам что? — строго спросила она.
    
Янкель растерялся окончательно. Все обращения, которые он придумывал по дороге, словно от толчка выскочили из головы.
    
— Здравствуй, Тоня, — пролепетал он. — Не узнаешь?
    
Девочка минуту пристально смотрела на Янкеля, и вдруг яркий румянец залил ее лицо.
    
«Узнала», — радостно подумал Янкель.
    
— Тоня! — заговорил он вдохновенно. — Тоня, а ведь я не забыл своей клятвы… Ты видишь…
    
Тоня молчала, только лицо ее странно подергивалось, будто она готова была расплакаться. Янкель запнулся на минуту и сбился…
    
— А ты… ты помнишь клятву? — смутившись, спросил он.
    
Тоня минуту помолчала, словно раздумывая, потом, качнув головой, тихо сказала:
    
— Нет, я ничего не помню…
    
— Ну да, — недоверчиво протянул Янкель. — А как по ночам болтали, не помнишь?
    
— Нет…
    
— А про папу своего американца-изобретателя тоже не…
    
Внезапно Янкель замолчал и с испугом поглядел на Тоню. Девочка стояла бледная, кусая губы, и с ненавистью смотрела на него. Казалось, сейчас она закричит, затопает, обругает его.
    
— Тося! — позвал чей-то тонкий голос. — Открой библиотеку…
    
— Сейчас! — крикнула Тоня, и, когда снова повернулась к Янкелю, лицо ее было уже спокойно.
    
— Слушайте, — сказала она тихо. — Убирайтесь вон отсюда.
    
— Убираться? — спросил Янкель. — Отсюда?
    
Улыбка еще блуждала на его физиономии, когда он ошалело повторял:
    
— Значит, совсем?.. Убираться?
    
— Да, совершенно.
    
— Окончательно?
    
Янкель очутился за калиткой.
    
— А клятва? — дрогнувшим голосом спросил он, подняв глаза на Тоню. И на секунду что-то хорошее мелькнуло на ее лице, но тотчас же исчезло.
    
— Поздно вспомнил, — сказала она тихо. — Все кончено.
    
— Совсем?
    
— Навсегда.
    
Янкель уныло вздохнул.
    
— Ламца-дрица! — сказал он с грустью, потом плюнул на носок сапога и тихо заковылял прочь.
    * * *
    
Янкель медленно шел, раздумывая о случившемся. У школы его окликнула знакомая торговка конфетами.
    
— Гришенька, — кричала девчонка. — Хочешь конфетов?
    
— Давай, — сказал Янкель и, не глядя, протянул руку.
    
Эта девчонка уже давно заигрывала с ним, но Янкель не обращал на нее внимания.
    
Девчонка выбирала конфеты, а сама поглядывала на Янкеля и тараторила не переставая.
    
Янкель не слушал ее. Внезапно новая мысль осенила его.
    
— Хорошо! — сказал он. — Пусть отвергает, мы не заплачем.
    
Он быстро взглянул на девчонку и спросил:
    
— Хочешь, гулять с тобой буду?
    
Девчонка зарделась.
    
— Да ведь если нравлюсь…
    
— Неважно, — сказал Янкель. — Завтра в семь. — И пошел в школу.
    
— Кобчик вешается! — крикнул Мамочка, едва Янкель показался в дверях.
    
— Где???
    
— В уборной. Закрылся, кричит, никого не подпускает…
    
Янкель побежал наверх. Оттуда доносился отчаянный шум. Когда они вбежали в класс, там происходила свалка. Ребята вытащили Костю из уборной. Он брыкался и кричал, чтобы его отпустили. Потом вырвался и полез в окно. Его держали, а он, отбиваясь, исступленно вопил:
    
— Пустите, не могу!
    
— Костя, ангелок, успокойся.
    
— Не успокоюсь!..
    
Долго болтались Костины ноги над Старо-Петергофским проспектом, но все же ребята одолели его и втащили обратно.
    
Костя притих, лишь изредка хватался за голову и скрипел зубами.
    
Поздно вечером Янкель и Костя сидели в зале.
    
— Плюнь на все, — утешал Янкель, — девчонок много. Я вон себе такую цыпочку подцепил, конфетками угощает.
    
Янкель вынул горсть конфет. Костя протянул было руку, но тотчас отдернул. На карамели плясала рыжая баядерка.
    
— Не ем сладкого, — сказал он, морщась. Потом, поглядев на Янкеля, спросил:
    
— А ты был у своей?
    
— Я? — удивился Янкель, — У кого это? Уж не у той ли, о которой рассказывал?
    
— Ну да, у той…
    
— Вот чудак! — захохотал Янкель. — Вот чудак! Очень мне надо шляться ко всякой. Не такой я дурак.
    
А немного помолчав, грустно добавил:
    
— Ну их… Женщины, ты знаешь, вообще какие-то… непостоянные…
    * * *
    
Весна делала свое дело. В стенах Шкиды буйствовала беспокойная гостья — любовь.
    
Кто знает, сколько чернил было пролито на листки почтовой бумаги, сколько было высказано горячих и ласковых слов и сколько нежнейших имен сорвалось с грубых, не привыкших к нежности губ.
    
Даже Купа, который был слишком ленив, чтобы искать знакомств, и слишком тяжел на подъем, чтобы целые вечера щебетать о всякой любовной ерунде, даже он почувствовал волнение и стал как-то особенно умильно поглядывать на кухарку Марту и чаще забегать на кухню, мешая там всем.
    
— Черт! — смеясь, ругалась Марта, но не сердилась на Купу, а даже наоборот, на зависть другим стала его прикармливать. Купа раздобрел, разбух и засиял, как мыльный шар.
    
Янкель же, словно мстя старой подруге, с жаром и не без успеха стал ухлестывать за торговкой конфетами и даже увлекся ею.
    
Теперь все могли хвастать своими девицами по праву, и все хвастали. А однажды сделали смотр своим «дамам сердца».
    
По понедельникам в районном кино «Олимпия» устраивались детские сеансы, в этом же кино в майские дни начальство решило устроить большой районный детский праздник.
    
Так как при кино был сад, решили празднество перенести на воздух.
    
К этому дню готовились долго и наконец известили школы о дне празднования. Празднество обещало быть грандиозным. Шкида не на шутку взволновалась. Влюбленные парочки, разумеется, сговорились о встрече в саду и теперь готовились вовсю.
    
Наконец наступил этот долгожданный день.
    
После уроков ребят одели в праздничную форму, заставили получше вымыться и наконец, построив в пары, повели в сад.
    
Шкида явилась туда в самый разгар сбора гостей и едва-едва удерживалась в строю, но приказ Викниксора гласил: «Не распускать ребят раньше времени», и халдеи выжидали.
    
Праздник начался обычным киносеансом в театре. Показывали кинодраму, потом комическую и видовую, а после сеанса ребята заметили исчезновение из театра пятерых «любовников». Однако очень скоро их нашли в саду.
    
Все они были с подругами и прогуливались, гордо поглядывая на товарищей. Это было похоже на конкурс: чья подруга лучше? В этом соревновании первенство завоевал Джапаридзе. Черномазый грузин закрутил себе такую девицу, что шкидцы ахали от восхищения:
    
— Вот это я понимаю!
    
— Это да!
    
— Вот так синьорита Маргарита!..
    
Невысокая, с челкой, блондинка, по-видимому, была очень довольна своим кавалером, жгучим брюнетом, и совершенно не замечала его хитростей. А Дзе нарочно водил ее мимо товарищей и без устали рассказывал смешные анекдоты, отчего ротик девочки все время улыбался, а голубые глаза сверкали весело и мило.
    
Она оказалась лучшей из всех шкидских подруг, и Янкель, очарованный ее красотой, невольно обозлился на свою пару, курносую, толстую девицу, беспрерывно щелкавшую подсолнухи, которые она доставала из платка, зажатого в руке.
    
«Ну что за девчонка?» — злился Черных, чувствуя на себе насмешливые взгляды ребят. Наконец, не выдержав, он силой увлек ее за деревья и остановился, облегченно вздыхая.
    
— Давай, Маруся, посидим, отдохнем, — предложил он.
    
— Ой, нет, Гришенька, — кокетливо запищала толстуха, — от чего отдыхать-то? Я не устала, я не хочу. Скоро ведь танцы будут. Пойдем, Гришенька…
    
И она опять повисла на руке своего кавалера. Гришенька скрипнул зубами и, с толстухой на буксире, покорно потащился туда, где ярко сияли электрические фонари и где в большой деревянной «раковине» военные музыканты уже настраивали свои трубы и кларнеты.
    
Скоро в саду начались танцы. Мягко расползались звуки вальса по площадке, и пары закружились в несложном па. Стиснув зубы, закружился и Янкель со своей немилой возлюбленной.
    * * *
    
Пример заразителен. Праздник помог почти всем шкидцам отыскать себе «дам», результатом чего явилось около двадцати новых влюбленных.
    
Влюбленных было легко распознать. Они были смирны, не бузили, все попадали в первый или второй разряд и все стали необычайно чистоплотны.
    
Обычно так трудно было заставить ребят умываться, — теперь они мылись тщательно и долго. Кроме того, Шкида заблестела проборами. Причесывались ежеминутно и старательно.
    
Такая же опрятность появилась и в одежде. Республика Шкид влюбилась.
    
Не обошлось и без трагических случаев. Бобра однажды из-за подруги побили, так как у этой подруги уже был поклонник, ревнивый и очень сильный парень, который не замедлил напомнить о себе и свел знакомство с Бобром на Обводном канале.
    
После этого Бобер целую неделю не выходил на улицу, одержимый манией преследования.
    
Цыган также много вытерпел, так как его девочка любила ходить в кино, а денег у него не было, и приходилось много и долго ее разубеждать и уверять, что кино — это гадость и пошлость.
    
За любовь пострадал и Дзе. Ради своей возлюбленной он снес на рынок единственное свое сокровище — готовальню, а на вырученные деньги три дня подряд развлекал свою синеглазую румяную подругу из нормального детдома.
    
Весна бежала день за днем быстро и незаметно, и Викниксор, поглядывая на прихорашивающихся ребят, озабоченно поговаривал:
    
— Растут ребята-то. Уже почти женихи. Скоро надо выпускать, а то еще бороду отрастят на казенных хлебах.
    * * *
    
В любовных грезах шкидцы забыли об опасностях и превратностях судьбы, но однажды смятение и ужас вселились в их размягченные сердца.
    
Викниксор пришел и сказал:
    
— Пора стричь волосы. Лето наступает, да и космы вы отрастили — смотреть страшно. Грязь разводите!
    
Слова простые, а паники от них — как от пожара или от наводнения.
    
Волосы стричь!
    
— Да как же я покажусь моей Марусе, куцый такой?
    
Увлекшись сердечными делами, ребята забыли о стрижке, хотя и знали, что это было в порядке вещей, как и во всех других детских домах.
    
И вот однажды за ужином было объявлено: завтра придет парикмахер.
    
Однако старшие решили отстоять свои волосы. Созвали негласное собрание и послали делегацию, чтобы просить разрешения четвертому и третьему отделениям носить волосы. Викниксор смягчился, и разрешение было дано, но лишь одному четвертому отделению, и при условии, чтобы ребята всегда держали волосы в порядке и причесывались. На другой день им выдали гребни, которые при детальном обследовании оказались деревянными и немилосердно драли на голове кожу. Однако и деревянные гребни были встречены с радостью.
    
— Наконец-то мы — взрослые.
    
— Даешь прическу!
    
Но скоро злосчастные волосы принесли новое горе. Часто на уроке за трудной задачей шкидец по привычке лез пятерней в затылок, и в результате голова превращалась в репейник, а халдей немедленно ставил на вид небрежный уход за прической. Старшие оказались между двух огней. Лишиться волос — лишиться подруги, оставить волосы — нажить кучу замечаний.
    
Но недаром гласит русская пословица, что, мол, голь на выдумки хитра. Дзе дал республике изобретение, которое обеспечило идеальный нерассыпающийся пробор. Изобретение это демонстрировалось однажды утром, в умывальне.
    
— Способ необычайно прост и легок, — распространялся Джапаридзе, стоя перед толпой внимательно слушавших его ребят. Потом он подошел к умывальнику и с видом фокусника начал объяснять изобретение наглядно, производя опыт над собственной головой.
    
— Итак. Я смачиваю свои взбитые волосы обыкновенной сырой водой без каких-либо примесей.
    
Он зачерпнул воды из-под крана и облил голову.
    
— Затем гребнем я расчесываю волосы, — продолжал он, проделывая сказанное. — А теперь наступает главное. Пробор готов, но прическу надо закрепить. Для этого мы берем обыкновенное сухое мыло и проводим им по пробору в направлении зачеса, чтобы не сбить прически. Через пять минут мыло засохнет, и ваш пробор никогда не рассыплется.
    
Изобретение каждый испытал на себе, и все остались довольны. Правда, было некоторое неудобство. От мыла волосы слипались, на них образовывалась крепкая кора, и горе тому, кто пробовал почесать зудевший затылок. Рука его не могла проникнуть к нужному месту. Кора мешала. Преимущество же было в том, что раз зачесанная прическа держалась весь день, а кроме того, придавала волосам особый, блестящий вид.
    
Шкида засверкала новыми проборами, и вновь все тревоги были забыты. А под окнами на теплых и пыльных тротуарах снова нежно заворковали парочки голубков.
    
Но изобретению Дзе не дали хода. Кто-то рассказал об этом Викниксору, а тот из предосторожности решил посоветоваться с врачом. Врач и погубил все.
    
— От таких причесок беда. Насекомые разводятся. Вы запретите им это проделывать, а то вся школа обовшивеет.
    
Этого было вполне достаточно, чтобы на другой день привилегированных старших парикмахер без разбора подстриг под «нулевой». Вместе с волосами исчезла и любовь. Никто не пошел вечером на свидание с девицами, и те, прождав напрасно, ушли.
    
Республика Шкид проводила весну, солнце уже пригревало по-летнему, и у ребят появились другие интересы.
    
Так как на лето школа осталась на этот раз в городе, надо было искать курорт, и его после недолгих поисков нашли в Екатерингофском парке на берегах небольшого пруда, около старого Екатерининского дворца. Сюда устремились теперь все помыслы шкидцев: к воде, к зелени, к футболу, и здесь за беспрерывной беготней постепенно забывались теплые белые весенние ночи, нежные слова и первые мальчишеские поцелуи.
    
На смену любви пришел футбольный мяч, и только Джапаридзе нет-нет да и вспоминал с грустью о голубоглазой блондинке из соседнего детдома, и даже, пожалуй, не столько о ней, сколько о загубленной своей готовальне, новенькой готовальне с бархатным нутром и ровненько уложенными блестящими циркулями. Только Дзе грустно вспоминал весну…
   
   
    
     
Крокодил
    
    
Племянник Айвазовского. — Крррокодил. — Карандаши. — «Крыть». — Коварный толстовец. — Плюс на минус = 0. — Индульгенции.
    
    
Он вошел в канцелярию, снял поблекшую фетровую шляпу, поправил завязанный на шее бантом шарф и отрекомендовался:
    
— Сергей Петрович Айвазовский, племянник своего дяди — Айвазовского — того самого, что «Девятый вал» написал и вообще…
    
Пришел просить места. Долгая безработица истрепала нервы, измучила голодом, холодом и тоской безделья… Айвазовский решил обратиться в дефективный детдом.
    
Викниксор просмотрел рекомендацию губоно и, просматривая, мельком оглядел Айвазовского.
    
Был он довольно высокого роста, широк в плечах, а гордое, с поднятым носом, лицо заставляло предполагать твердый и сильный характер.
    
— Хорошо, — сказал Викниксор. — Я приму вас штатным воспитателем; но, кроме того, нам нужен преподаватель рисования… Вы могли бы?..
    
— Я племянник Айвазовского, — с гордостью ответил тот. — А кроме того, я окончил Академию художеств. Я…
    
— Прекрасно, — оборвал завшколой. — Вы зачислены в штат. Завтра вы дежурите с двух часов дня. Надеюсь, вы сумеете подойти к воспитанникам.
    
— О! — воскликнул Айвазовский. — Это я сумею сделать… У меня есть опыт… Я…
    
Похоже было, что он хотел добавить — «племянник Айвазовского», но не сказал этого, не успел: в коридоре затрещал звонок, возвещая о конце урока, и канцелярия заполнилась педагогами и воспитателями.
    
Айвазовский помял шляпу, посмотрел на разговорившегося с другими Викниксора, хотел было протянуть руку, потом раздумал и, сказав: «До завтра», вышел из канцелярии, поблескивая золоченым пенсне на задранном вверх носу.
    
На другой день после уроков в класс четвертого отделения вошел Викниксор в сопровождении Айвазовского.
    
Воспитанники встали.
    
— Ребята, — проговорил Викниксор, — вот ваш новый воспитатель… Художник. Очень хороший человек… Надеюсь, что сойдетесь с ним…
    
Когда Викниксор вышел из класса, ребята обступили нового воспитателя.
    
Тот, в свою очередь, сжав под мышкой портфель, рассматривал через пенсне своих новых питомцев. В классе он почему-то сразу возбудил смешливое настроение.
    
— Как имя твое, о пришелец, новый воин из стана халдеев? — притворно торжественным тоном вопросил Японец.
    
— Меня зовут Сергей Петрович, — ответил воспитатель. — А фамилия моя Айвазовский.
    
— Айвазовский! — раздались возгласы. — Не художник ли?
    
— Да, художник, — вскинув голову, ответил халдей. — Я племянник своего дяди Айвазовского, который написал «Девятый вал» и другие картины.
    
— Здорово! — воскликнул Янкель.
    
Ребята еще плотнее обступили нового воспитателя.
    
Тот уселся за пустую парту и положил перед собой портфель.
    
— А вы что делаете? — спросил он. — Чем занимаетесь в свободное время?
    
— Халдеев бьем, — пробасил Купец.
    
— Что? — переспросил Айвазовский.
    
— Халдеев бьем, — повторил Офенбах. — Бузим, в очко дуемся…
    
— Да-а, — протянул Айвазовский, не понявший сказанного Купцом. — А я, — сказал он, — иначе с вами занятия поведу. У меня своя система воспитания.
    
— Какая же у вас система? — спросил кто-то.
    
— Может, расскажете? — попросил Янкель.
    
— У меня система следующая: я сам провожу с воспитанниками часы их досуга, читаю им вслух, играю…
    
В толпе ребят кто-то хихикнул.
    
— Интересно, — сказал Янкель. — Что ж, вы сегодня и приступите к воспитательной работе?
    
— Да, я думаю.
    
«Племянник своего дяди» порылся в портфеле и вытащил какую-то книжку.
    
— Я прочту вам сейчас интересную вещь, — сказал он. — Я хорошо читаю; кончил, между прочим, декламационные курсы…
    
— Валите, читайте, — перебил Ленька Пантелеев.
    
Айвазовский положил книгу на стол.
    
— Это что? — спросил Япошка и, взглянув на заглавие, громко расхохотался.
    
— «Крокодил» Корнея Чуковского, — прочел он. — Ловко!
    
Класс задрожал от смеха.
    
Воспитатель недоумевающе оглядел смеющихся и спросил:
    
— Вы чего смеетесь? Это очень интересная книга.
    
— Ладно, читайте! — снова закричал Пантелеев.
    
Айвазовский встал, поставил ногу на скамейку парты и, закинув голову, начал:
    
     
      
Жил да был крокодил,
      
Он по Невскому ходил,
      
Папиросы курил,
      
По-турецки говорил…
      
Кр-ро-кодил,
      
Кррро-кодил
      
Крррокодилович…
     
    
    
Читал он эти детские юмористические стихи с таким пафосом, так ревел, произнося слово «крокодил», что слушать без смеха было нельзя. Ребята заливались.
    
Айвазовский обиженно захлопнул книгу.
    
— Что смешного? — сказал он задрожавшим от обиды голосом. — Вы глупые мальчишки и не понимаете поэзии.
    
— Вали, читай! — кричали ребята. — Читайте, Сергей Петрович!
    
Похмурившись немного, воспитатель перевернул страницу и продолжал чтение. Каждый раз, как он декламировал: «Кр-ро-кодил, кррро-кодил, Крррокодилович», стекла в классе дрожали от неудержимого, буйного, истерического смеха.
    
Когда он кончил, Японец вскочил на парту и произнес:
    
— Внимание! Традиции и обычаи Улиганской республики в частности и всей Шкиды в целом требуют, чтобы каждому новому шкидцу или халдею давалась кличка. Настоящий новоиспеченный халдей не является исключением и ждет своего боевого крещения. Думаю, что имя Крокодил больше всего подойдет к нему.
    
— Браво! — закричали ребята и наградили Япошку аплодисментами.
    
Потом каждый счел долгом подойти к Айвазовскому, похлопать его по плечу и сказать:
    
— Поздравляю, Крокодил Крокодилович.
    
Воспитатель сидел, растерянно разглядывая облепившие его лица. Он не знал, что делать, или же просто не сумел проявить свой прекрасный воспитательский опыт.
    
Так началась педагогическая карьера Крокодила Крокодиловича Айвазовского, племянника своего дяди, великого морского пейзажиста Айвазовского. С первых же дней он потерял у воспитанников авторитет…
    
— Барахло, — сказали шкидцы.
    * * *
    
Первый урок рисования состоялся на другой день в четвертом отделении. Крокодил вошел в класс и, пройдя к учительскому столу, поставил на него карельской березы ящичек с карандашами и вылитый из гипса усеченный конус.
    
При его входе встало человек пять, остальные решили испытать отношение нового педагога к дисциплине и остались сидеть. Крокодил никому замечания не сделал, а, выложив из ящика груду разнокалиберных карандашных огрызков, сказал:
    
— Возьмите себе по карандашу.
    
Каждый подошел к столу и выбрал огрызок подлиннее и получше. На столе осталось еще штук двадцать пять карандашей.
    
Япошка, страдавший какой-то чувственной любовью к предметам канцелярского обихода — карандашам, перьям, бумаге, — подмигнул Янкелю и, вздохнув, шепнул:
    
— Смачно. А?
    
— Д-да, — поддакнул Черных, жадно оглядев карандашную груду.
    
— Приготовьте бумагу, — скомандовал преподаватель.
    
— Новое дело, — возмутился Воробей. — Что мы, свою бумагу будем портить, что ли?
    
— Факт, — поддержал Пантелеев. — Тащите из халдейской — там этого добра имеется.
    
— Верно? — спросил Крокодил. — У вас такой порядок?
    
— А то как же иначе.
    
Крокодил пошел в канцелярию.
    
Не успела захлопнуться дверь, как Япошка, Янкель, а за ними и все остальные ринулись к столу.
    
Через секунду от карандашной груды на столе осталась жалкая кучка в пять — шесть самых плохих, рвущих бумагу карандашей.
    
Возвратившись с бумагой, Крокодил не заметил расхищения. Он роздал бумагу и, поставив на верх классной доски усеченный конус, предложил воспитанникам нарисовать его.
    
Имевшие склонность к изобразительным искусствам принялись рисовать, а остальные, вынув из парт книжки, углубились в чтение.
    
Книги читали самые разнохарактерные.
    
Янкель мысленно перенесся в Нью-Йорк и там на Бруклинском мосту вместе с «гениальным сыщиком Нат Пинкертоном» сбрасывал в воду Гудзонова пролива двенадцатого по счету преступника…
    
Японец переходил от аграрной революции к перманентной и, не соглашаясь с Каутским, по привычке даже в уме пошмыгивал носом…
    
Пантелеев сочувственно вздыхал, ощущая острую жалость к коварно обманутой любовником бедной Лизе, а Джапаридзе дрался в горячей схватке на стороне отважных мушкетеров, целиком погрузившись в пухлый том романа Дюма…
    
Класс разъехался в разные части света: кто к индейцам в прерии, кто на Северный полюс. Звонка не услышал никто, и к настоящей жизни из мира грез призвал лишь возглас Крокодила:
    
— А где же карандаши?
    
Никто не ответил.
    
— Где же карандаши? — повторил педагог.
    
Опять никто не ответил. Воспитанники разбрелись по классу и не обращали внимания на воспитателя.
    
— Отдайте же карандаши! — уже с ноткой отчаяния в голосе прокричал Крокодил.
    
— Пошел ты, — пробасил Купец, — не зевай, когда не надо.
    
Ребята рассмеялись.
    
— Не зевай, Крокодил Крокодилович, — сказал Сашка Пыльников и хлопнул воспитателя по плечу.
    
— Ах, так! — закричал Крокодил. — Так я вам замечание запишу в «Летопись». Мне Виктор Николаевич сказал: будут шалить — записывайте.
    
— Ни хрена, — возразил Ленька Пантелеев. — Всех не перепишете.
    
— Нет, перепишу, — ответил уже дрожавший от негодования Крокодил. — Я вам коллективное замечание напишу… Колл-лективное замечание! — повторил он и, осененный этой мыслью, сорвался с места и, схватив усеченный конус и пустой ящичек, выбежал из класса.
    
«Коллективное замечание» он действительно записал:
    
     
«Воспитанники четвертого отделения похитили у преподавателя карандаши и отказались их возвратить, несмотря на требования учителя».
    
    
Викниксор заставил класс возвратить карандашные огрызки и оставил все отделение на два дня без прогулок.
    
Класс озлобился.
    
— Ябеда несчастный! — кричал Японец в набитой до отказа верхней уборной.
    
— Ябеда! Фискал! Крокодил гадов!
    
— Покрыть его!.. — предложил кто-то.
    
— Втемную!
    
— Отучить фискалить!
    
Решили крыть.
    
Вечером, когда Айвазовский вошел в класс, ему на голову набросили чье-то пальто, кто-то погасил электричество, затем раздался клич:
    
— Бей!
    
И с каждой парты на голову несчастного халдея полетели тяжеловесные книжные тома.
    
Кто-то загнул по спине Айвазовского поленом. Он закричал жалобно и скрипуче:
    
— Ай! Больно!
    
— Хватит! — крикнул Японец.
    
Зажгли свет. Крокодил сидел за партой, склонив голову на руки. Со спины у него сползало старое, рваное приютское пальто.
    
Злоба сразу прошла, стало жалко плачущего, избитого халдея.
    
— Хватит, — повторил Япошка, хотя уже никто не думал продолжать избиение.
    
Айвазовский поднял голову. Лицо сорокалетнего мужчины было мокро от слез. Жалость прошла, стало противно.
    
— Тьфу… — плюнул Купец. — Как баба какая-то, ревет. А еще халдей… У нас Бебэ и тот не заплакал бы. Таких только бить и надо.
    
Айвазовский жалко улыбнулся и сказал:
    
— Ладно, пустяки.
    
Стало еще жалостнее… Стало стыдно за происшедшее…
    
— Вы нас простите, Сергей Петрович, — хмуро сказал Японец. — Запишите нам коллективное замечание для формы, а как человек — простите.
    
— Ладно, — повторил Крокодил. — Я вас прощаю и записывать никого не буду.
    
— Вот это человек, — сказал Пантелеев. — Бьют его, а он прощает. Прямо толстовец какой-то, а не халдей.
    
Айвазовский встал.
    
— Ну, я пойду…
    
Дойдя до дверей и открыв их, он вдруг круто обернулся и, побагровев всем лицом, закричал:
    
— Я вам покажу, дьяволы!.. Я вам… Сгною! — проревел он и выбежал из класса.
    * * *
    
Поведение Айвазовского возбуждало всеобщую злобу. Случай с «христианским прощением» нашел отклик: Крокодила покрыли и в третьем отделении.
    
Кипчаки избили его основательно и, когда он попытался разыграть и у них умилительную сцену «всеобщего прощения», добавили еще и «на орехи». Били не книгами, а гимнастическими палками и даже кочергой. На оба отделения градом сыпались замечания, все воспитанники этих отделений не выходили из четвертого и пятого разрядов.
    
В ответ на усиление наказаний разгоралась и большая буза… Крокодил не успевал отхаживать синяки.
    
В «Летописи» тех дней попадались записи такого рода:
    
     
«Еонин и Королев не давали воспитанникам старшей группы покоя: в продолжение нескольких часов кричали, смеялись, разговаривали, всячески ругали воспитателя, называя его всевозможными эпитетами, особенно Королев, который неоднократно подходил к койке воспитателя, стараясь его ударить, придавить и т. п.».
    
    
Или:
    
     
«Пантелеев в спальне говорил Еонину, спрашивая у него: „Дай мне сапог, я хочу ударить им в воспитателя“»
    
    
Или:
    
     
«Кто-то из воспитанников бросил сапогом в воспитателя при общем и единодушном одобрении учеников старшей и третьей группы».
    
    
Обилие замечаний в «Летописи» заставило задуматься педагогический совет школы, в частности и самого Викниксора. Нужно было найти что-нибудь, что бы отвлекло воспитанников от бузы и помогло им выйти из бесконечного пятого разряда.
    
И Викниксор придумал.
    
Однажды за ужином он заявил:
    
— Ребята… До сих пор у нас были только плохие замечания… Сейчас мы вводим и хорошие замечания… каждый ваш хороший поступок будет записываться в «Летопись». Плюс на минус равняется нулю… Хорошее замечание уничтожает плохое.
    
Шкида радовалась, но недолго.
    
Вскоре оказалось, что хороший поступок — определение неясное.
    
В тот же день Офенбах, полгода не бравший в руки учебника географии, вызубрил наизусть восемнадцать страниц «Европейской России».
    
Хорошего замечания он не получил, так как оказалось, что учить уроки — вещь хорошая, но не выдающаяся, учиться и без замечаний надо… Все упали духом, а Офенбах, не имея сил простить себе сделанной глупости, со злобы избил Крокодила.
    
Тогда Викниксор нашел выход.
    
— Поступком, который заслуживает хорошего замечания, — сказал он, — будет считаться всякая добровольная работа по самообслуживанию — мытье и подметание полов, колка дров и прочее.
    
Шкида взялась за швабры, пилы и мокрые тряпки, принялась «заколачивать» хорошие замечания.
    
Воспитатели записывали замечания часто без проверки. Это навело хитроумного и изобретательного Янкеля на идею.
    
Однажды он подошел к Крокодилу и сказал:
    
— Запишите мне замечание — я уборную вымыл.
    
Айвазовский тотчас же сходил в канцелярию и записал:
    
     
«Черных добровольно вымыл уборную».
    
    
Янкелю это понравилось. Через полчаса он опять подошел к Крокодилу.
    
— Запишите — я верхний зал подмел.
    
Крокодил недоверчиво посмотрел на воспитанника, но все-таки пошел записывать. Янкель, обремененный десятком плохих замечаний, обнаглел.
    
— Я и нижний зал подмел! — крикнул он вслед уходящему Айвазовскому. — Запишите отдельно.
    
Монополизировать изобретение Янкелю не удалось. Скоро вся Шкида насела на Крокодила. В день он записывал до пятидесяти штук хороших замечаний.
    
Шкида выбралась из пятого разряда и уже подумывала пробираться к первому, когда Викниксор, заметив злоупотребления с Крокодилом, запретил последнему записывать кому-либо «плюсные» замечания.
    
К этому времени относится и появление «индульгенций».
    
Вечно избиваемый, оплеванный Крокодил дошел до последней степени падения. Когда его избивали, он просил, умолял, чтобы его не били, извинялся…
    
— Извиняюсь, — говорил он воспитаннику, который из юмористических побуждений наступал ему на ногу.
    
Держал он себя кротко и плохие замечания записывал лишь в крайних случаях.
    
Тогда Еошка придумал следующую вещь.
    
— Мы знаем, — сказал он, — что вам записывать плохие замечания велит Викниксор, — иначе бы вы не стали халдейничатъ, побоялись…
    
— Да, ты прав, я принужден записывать, — согласился Айвазовский.
    
— А поэтому, — заявил Японец, — я предлагаю следующее: за каждое ваше замечание вы будете выдавать нам бумажку, индульгенцию, предъявитель которой может вас в любой момент избить без всякого с вашей стороны противоречия.
    
Не смевший пикнуть в присутствии Купца Крокодил беспрекословно согласился.
    
Каждый раз, записав замечание, он выдавал записанному им воспитаннику бумажку такого содержания:
    
     
ИНДУЛЬГЕНЦИЯ
     
Предъявитель сего имеет право избить меня в любой день и час, когда я свободен и не в канцелярии.
     
С. П. Айвазовский.
    
    
Текст и форму индульгенции составил Японец. Он же первый получил индульгенцию, но избивать Крокодила не стал и бумажку спрятал.
    
Айвазовский вошел в класс.
    
— К вам дело, — заявил Японец.