1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
Ленька поблагодарил и неловко взял папиросу. Прикуривая, он исподлобья смотрел на Волкова и чувствовал, как в нем просыпается старое, детское отношение к этому мальчику: Волков ему и нравился и отталкивал от себя. Как и раньше, в присутствии Волкова Ленька робел и ругал себя за эту робость.
    
— Что ж мы стоим? — сказал Волков. Они остановились у витрины, на треснувшем и продырявленном пулями стекле которой белыми буквами было написано:
    
     
КАФЭ
     
«УЮТНЫЙ УГОЛОК»
    
    
— Пиво пьешь? — спросил Волков.
    
— Нет, — смутился Ленька. — А ты?
    
— Иногда позволяю себе такое баловство. А вообще не люблю. Горькое…
    
— Я тоже не люблю, — сказал Ленька, хотя до сих пор ему приходилось пить только слабенькое безалкогольное пиво «Экспресс».
    
— Ну, все равно, зайдем, какао возьмем или еще чего-нибудь.
    
Ленька замялся.
    
— У меня, понимаешь, денег нет, — сказал он, краснея.
    
— Не беспокойся, дружок…
    
Волков с усмешкой похлопал себя по нагрудному карману.
    
    
…Они вошли в кафе, уселись в углу за маленьким круглым столиком. Подошла барышня в клетчатом переднике.
    
— Что вы хотите, мальчики?
    
— Дайте меню, — важно сказал Волков.
    
Он долго, с видом знатока, изучал карточку, наконец заказал бутылку пива, стакан какао, пару пирожных и бутерброд с сыром.
    
— Ну, вот, — сказал он, потирая руки, когда официантка пошла выполнять заказ. — Я рад, ты знаешь, что тебя встретил.
    
— Я тоже, — из вежливости сказал Ленька.
    
— Ты что — все время в Петрограде жил?
    
— Нет, мы уезжали…
    
Почему-то Леньке не захотелось рассказывать Волкову обо всем, что с ним случилось за эти годы.
    
— А ты? — поспешил спросить он.
    
— О милый мой! Знал бы ты… Мне столько пришлось перенести за это время, что никакому Майн Риду и Жюль Верну и во сне не снилось.
    
— Папа и мама твои живы?
    
— Мама жива, а папа…
    
Волков помрачнел. Тонкие брови его сдвинулись к переносице.
    
— Не знаю, — сказал он, оглянувшись. — Может быть, и жив еще… Во всяком случае, мама панихид по нем еще не служит.
    
Левушка принесла на подносе пиво, пирожные, дымящееся какао.
    
Волков с фасоном опрокинул над стопкой бутылку, отхлебнул пену.
    
— Угощайся, пожалуйста, — сказал он, покосившись на стакан с какао.
    
Ленька глотнул горячего сладкого напитка и опьянел, почувствовал, как по всему его телу разлилась приятная истомная теплота.
    
— Пирожное бери, — сказал Волков.
    
— Спасибо, — сказал Ленька, нацеливаясь на кремовую трубочку. — И ты тоже бери.
    
— Ладно. Успеется. Я сначала бутерброд съем.
    
— Не ладно, а хорошо, — поправил Ленька.
    
Оба засмеялись.
    
— Ты учишься? — спросил Ленька.
    
— Да как тебе сказать? В прошлом году учился. А в этом… скорее, что нет.
    
— Что значит: скорее?
    
— Дела, милый мой, не всегда позволяют посещать уроки.
    
Ленька не стал спрашивать, какие дела мешают Волкову посещать уроки. Это он и без расспросов хорошо понимал. Он пил какао, с постыдной жадностью ел сладкую, тающую во рту кремовую трубочку и смотрел на Волкова, который, морщась, потягивал темное мартовское пиво и лениво отковыривал от бутерброда кусочки сыра.
    
«Счастливый, — говорил в Леньке какой-то темный, глухой, завистливый голос. И другой — насмешливый, презрительный и даже немного горделивый голос тотчас откликался: — Вор… жулик… мразь… конченый человек!» Он ругал и Волкова и себя за то, что согласился зайти в кафе. Но уйти, не допив какао и не доев пирожного, он не мог. А кроме того, он был и благодарен Волкову: ведь тот спас его от беды, выручил его.
    
А Волков от пива уже слегка охмелел. Не доев бутерброда, он потянулся к пирожному.
    
— Эх, кутить, так кутить, — сказал он. — Возьму-ка и я, пожалуй, какао.
    
Он постучал ножом по тарелке.
    
— Мадемуазель!
    
— Что прикажете, мосье? — с насмешливой важностью проговорила официантка, подходя к столику.
    
— Дайте нам еще какао… Два!
    
— Я больше не буду, — сказал Ленька.
    
— Будешь!.. Два! — повторил Волков, показывая официантке два грязных пальца.
    
Барышня отошла от столика и тотчас вернулась.
    
— Может быть, молодые люди, рассчитаетесь?
    
— Ага! — расхохотался Волков. — Не верите? Думаете, жулики?
    
Он выхватил из кармана бумажник. Ленька увидел в руках у товарища миллионы и почему-то испугался. Он не пил пива, но почувствовал, что голова у него закружилась.
    
Официантка взяла деньги и ушла.
    
— Я пойду, — сказал Ленька, поднимаясь.
    
— Куда?
    
— Мне надо. Поздно уже. Меня мама ждет.
    
— Мама? Жива? — удивился Волков.
    
— Да. Жива.
    
— Не пущу! — сказал Волков, схватив Леньку за подол рубашки.
    
Ленька оттолкнул его руку.
    
— Мне надо идти, — спокойно сказал он.
    
На лице Волкова мелькнула трусливая улыбка.
    
— Леша, присядь на минутку.
    
Ленька сел на краешек стула.
    
— Леша, — сказал Волков. — Ты не огорчайся. Я знаю, — ты огорчен. Плюнь на свои бутылки…
    
Он покосился в сторону буфета и шепотом сказал:
    
— Я тебе дело найду.
    
И, значительно посмотрев на Леньку, он ударил кулаком по столу:
    
— Клянусь!
    
— Хорошо, — покорно ответил Ленька.
    
— Леша! — Волков обнял его за плечи. — Я тебя люблю… Ведь я тебя всегда любил. Дай я тебя поцелую…
    
Ленька не успел отстраниться, как Волков привстал, покачнулся и чмокнул его в щеку.
    
— И вообще… — Голос у Волкова задрожал. — Вообще… не забывай, что мы с тобой — осколки прошлого.
    
— Не знаю, — усмехнулся Ленька. — Я себя осколком не считаю.
    
— Да! Мы с тобой двое остались. Двое! Понимаешь? — Волков для наглядности опять показал два немытых пальца. — Где все? А? Никого нет… всех размело… Чижика помнишь?
    
— Помню, — сказал Ленька, отодвигая стул и поднимаясь. — Прощай.
    
Волков схватил его за рукав.
    
— Нет, Леша… Стой!
    
«Вот черт полосатый, — подумал Ленька. — Выпил на копейку, а бузит на миллион».
    
— Ну, что? — сказал он сердито.
    
— Во-первых, почему — прощай? Не прощай, а до свиданья. Правда? Ведь мы с тобой встретимся еще? А?
    
— Ну, до свиданья, — сказал Ленька.
    
— Придешь ко мне?
    
— Приду.
    
— Адрес помнишь?
    
— А вы что — разве еще на старой квартире живете?
    
— Да, на Екатерингофском, угол Крюкова… Имеем одну роскошную полутемную комнату в четыре квадратных сажени…
    
Волков привстал и протянул Леньке руку. Хмель как будто оставил его или он перестал притворяться.
    
— Заходи, Леша, правда, — сказал он, заглядывая Леньке в глаза. — Мама очень рада будет. И я тоже. Честное слово!..
    
— Ладно, — сказал Ленька, напяливая кепку и направляясь к дверям.
    
— Так я тебя жду, Леша! Не забудь!..
    
— Ладно, жди, — сказал Ленька, не оглядываясь.
    
«Черт… аристократ… гадина», — думал он, выходя на улицу. Он был уверен и давал себе клятву, что никогда больше не встретится с этим человеком.
    
    
…На улице уже темнело. Накрапывал дождь. На Международном реденькой цепочкой зажигались неяркие фонари. Расхлябанный трамвай, сбегая с Обуховского моста, высекал под своей дугой фиолетовую искру.
    
И тут, очутившись под дождем на улице, Ленька вдруг вспомнил все, что случилось с ним в этот день, и на душе его стало муторно. Он почувствовал себя маленьким, ему захотелось поскорей к маме. Как хорошо, что она существует на свете! Забиться ей под крылышко, положить голову ей на грудь, ни о чем не думать, ни о чем не заботиться…
    
Впереди по тротуару шли две девушки, лет по шестнадцати, плохо одетые. Девушки о чем-то оживленно спорили. Обгоняя их, Ленька услышал, как одна из них запальчиво сказала другой:
    
— Ошибаешься, милочка, Энгельс вовсе не с таких вульгарных позиций критиковал моногамию.
    
Леньке почему-то стало завидно и грустно. Незнакомое слово «моногамия» показалось ему каким-то необыкновенно возвышенным, волнующим, далеким от всего того, чем он жил последнее время. Ему вдруг захотелось учиться, читать, узнавать новое. Захотелось просто делать то, что делают все ребята его возраста: сидеть в классе, выходить к доске, учить уроки, получать отметки…
    
«Пойду в школу, — решил он. — Не вышло с работой — плевать. Значит, не судьба. Поработать еще успею. Мне ведь еще нет четырнадцати лет…»
    
Эта мысль немножко подбодрила его. Он зашагал веселее. Но когда, поднимаясь по черной лестнице, он увидел в мусорном ящике разбитую молочную бутылку, он опять вспомнил все, что случилось с ним сегодня на Горсткиной улице.
    
«Может быть, Краузе уже разыскал меня и сидит у мамы? — подумал он. — Нет, не может быть… Ведь он даже не записал моего адреса…»
    
Но все-таки он чувствовал себя очень неважно, когда, дернув шишечку звонка, услышал, как задребезжал на кухне колокольчик.
    
Дверь ему открыла тетка.
    
— Ты что ж это так поздно, работничек? — спросила она строго.
    
— Почему поздно? — уныло огрызнулся Ленька. — Обыкновенно… кок всегда… работали… Мама дома?
    
— Дома, — ответила тетка. И почему-то с улыбкой (и с улыбкой зловещей, как показалось Леньке) добавила:
    
— У нее гости.
    
    
…В коридоре на вешалке висела потрепанная кожаная тужурка. Ленька с удивлением осмотрел и даже пощупал ее. Ни у кого из домашних такой тужурки не было.
    
Он приоткрыл дверь и осторожно заглянул в комнату. За круглым чайным столом под голубым абажуром сидели Александра Сергеевна, Ляля и какая-то полная женщина в сереньком платье и в белом оренбургском платке, накинутом на плечи. Женщина сидела спиной к двери, пила из блюдечка чай и что-то говорила Александре Сергеевне. Голос ее показался Леньке знакомым.
    
Он скрипнул дверью и вошел в комнату.
    
— А вот и он сам собственной персоной, — весело объявила Александра Сергеевна.
    
Женщина торопливо поставила блюдечко и шумно повернулась вместе со стулом.
    
— Боже ж ты мой! — сказала она, широко улыбнувшись.
    
И улыбка ее тоже показалась Леньке знакомой. Но все-таки он не мог вспомнить: кто это?
    
— Здравствуйте, — сказал он, останавливаясь посередине комнаты и растерянно поглядывая на мать и сестру.
    
— Леша, да неужели ты не узнаёшь? — воскликнула Александра Сергеевна.
    
— Нет.
    
— Это же Стеша! — закричала, захлопав в ладоши, Ляля.
    
Теперь он и сам удивился: как он мог ее не узнать? Правда, Стеша изменилась — пополнела, посмуглела почему-то. В уголках около глаз у нее появились чуть заметные морщинки. Но все-таки это была та же веселая, бойкая Стеша, которая водила его когда-то на прогулки, купала в ванне, рассказывала ему перед сном страшные сказки про царевича Дмитрия и учила его — в «темненькой» у красного деревенского сундучка — начаткам политической грамоты.
    
От Стеши пахло знакомым, домашним, но кроме того и еще чем-то: резиной, клеем, машинным маслом…
    
— Его и целовать-то страшно, — говорила она, сильными руками обнимая Леньку за плечи, отстраняя его от себя и с улыбкой разглядывая. — Нет, вы посмотрите, какой кавалер вырос! А? На улице бы не узнала, честное слово!..
    
Глаза у нее были такие же искрящиеся, веселые, но мелькало в них и что-то грустное, сочувственное, когда она смотрела на Леньку.
    
— Эх, ты… дурачок… глупенький, — сказала она вдруг и, наклонившись, быстро чмокнула мальчика в щеку около уха.
    
У Леньки вдруг ни с того ни с сего задергались губы.
    
— Степанида Тимофеевна, пейте, пожалуйста… остынет, — сказала Александра Сергеевна, и Ленька с удивлением покосился на мать: чего это она вдруг вздумала называть Стешу по имени-отчеству?!
    
— Леша, и ты тоже — иди вымой руки и садись. Посмотри, с каким роскошным подарком явилась к нам Степанида Тимофеевна!
    
Посреди стола стояла высокая зеленоватая банка с вареньем или повидлом.
    
— А мне вот что подарили! — пропищала Ляля, показывая над краешком стола маленький арабский мячик с красным треугольничком на черном шершавом брюшке.
    
— Да, — сказала Стеша, обращаясь к Леньке, — а тебе не подарю. Не рассчитала немножко. Оконфузилась. Тебе уж небось футбольный надо?.. А? Играешь?
    
— Нет… я не умею, — промямлил Ленька. Ему действительно никогда не приходилось играть в футбол. Какие там футболы! Не до футболов было…
    
    
…Намыливая на кухне серым жуковским мылом руки, лицо и шею, он почему-то вспомнил девушек, которых давеча обогнал на Международном. Потом вспомнился ему Мензелинск, зима позапрошлого года. Юрка, митинг на городской площади и песня о титанах труда, которую пели комсомольцы.
    
Бодро и фальшиво насвистывая мотив этой песни, он с удовольствием растирал лицо грубым кухонным полотенцем и думал о том, что ему повезло. Он избавлен от необходимости объясняться с матерью. А кроме того, он чувствовал, что с появлением Стеши в его жизнь врывается что-то хорошее, светлое, мужественное и сильное.
    
Когда он вернулся в комнату, за столом шел шумный разговор. При его появлении разговор оборвался. Он понял, что говорили о нем.
    
— Степанида Тимофеевна, — сказал он, усаживаясь за стол и принимая из рук матери стакан жидкого чая, — а вы как это нас разыскали?
    
— Это что за новости еще?! — рассердилась Стеша. — Какая я тебе Степанида Тимофеевна? Может, и тебя прикажешь Алексей Иванычем называть? Как разыскала? А так и разыскала. Ходила, ходила и нашла… А ты что, кавалер, говорят, грузчиком заделался?
    
Ленька покраснел, смутился, заерзал на стуле.
    
— Да, Леша, — сказала Александра Сергеевна, — вот и Степанида Тимофеевна тоже считает, что тебе надо учиться.
    
— Да боже мой, да какие могут быть разговоры! — воскликнула Стеша. — Лешенька, да как же тебе, голубчик, не стыдно, в самом деле? Такой способный!.. Вторым учеником в реальное поступил. И вдруг все забросить! Нет, уж ты как хочешь, а я от тебя, господин хороший, теперь не отвяжусь. Изволь поступать в школу…
    
— Он же не может, он работает, — вмешалась в разговор Ляля.
    
— Да, между прочим… Ты где работаешь?
    
— Тут… недалеко… на Сенной, у частника, — забормотал Ленька.
    
— Я слыхала, что у частника. Где? На какой улице? Как это тебя угораздило такого эксплуататора себе на шею заполучить? Он что, говорят, и договора с тобой не заключил?
    
— Нет, — со вздохом ответил Ленька, не зная, как замять этот разговор.
    
— Ведь вот негодяй, а?! Ну, погоди, выберу время, я с ним поговорю, с этим нэпманом.
    
— Ох, нет, Стеша, не надо, пожалуйста! — испугался Ленька.
    
— Почему не надо?
    
— Потому что… потому что я уже ушел от него.
    
— Как ушел? — ахнула Александра Сергеевна.
    
— А так, — сказал Ленька, багровея. — Надоело, взял и ушел.
    
— Совсем?
    
— Совсем.
    
— А жалованье он тебе заплатил?
    
— Нет… Пока не заплатил. Но он обещал… на будущей неделе в пятницу…
    
— Ну, вот видите, как все хорошо получается, — обрадовалась Стеша. — Значит, решено и подписано: будешь учиться!..
    
Она с аппетитом, не спеша пила из блюдечка чай, намазывала чайной ложкой на хлеб яблочное повидло и говорила:
    
— Нам, Лешенька, и рабочие нужны, — квалифицированные, конечно, а не такие, что только тележку умеют толкать, — но еще больше в настоящий момент нам требуется интеллигенция, образованные люди. Владимир Ильич Ленин так прямо и сказал: в настоящее время первая и главная наша задача — учиться, учиться и учиться!
    
Откусив маленький кусочек хлеба и поправляя кончиком языка сваливающееся с бутерброда повидло, она засмеялась и сказала:
    
— Я вот и то, представьте себе, на старости лет за учебу взялась.
    
— Ничего себе «на старости лет»! — улыбнулась Александра Сергеевна. — Вам сколько, Стеша, простите за нескромность?
    
— Ох, и не спрашивайте, Александра Сергеевна! Двадцать восьмой пошел.
    
— Действительно — старушка.
    
— А что вы думаете! Меня уж «теткой» называют. А до революции всё, бывало, «девушка» да «барышня». А на фронте меня — знаете как? — Стенькой Разиной звали.
    
— Стеша, скажите, неужели вы действительно воевали?
    
— Воевала, Александра Сергеевна. Пришлось повоевать.
    
— Кстати, а где ваш брат, Стеша? — спросил Ленька и сразу же, по выражению лиц матери и сестры, понял, что задал вопрос вовсе некстати. За столом стало тихо.
    
— Что? — сказал он, краснея.
    
Стеша осторожно отставила блюдечко, с грустной усмешкой посмотрела на мальчика и сказала:
    
— Нет у меня, Лешенька, брата… Убили моего Павлушу еще в девятнадцатом, под Царицыном.
    
Ленька вспомнил фотографию высокого усатого человека, вспомнил его мягкий и вместе с тем мужественный голос, даже услышал как будто запах солдатской махорки, которую тот курил… И опять ему вспомнились Юрка, Маруся, корреспондент Лодыгин, Василий Федорович Кривцов — все, кто на его памяти погиб или пострадал за революцию.
    
— Что с тобой, Леша? — спросила Александра Сергеевна.
    
— Ничего… Я так… Ноги промочил. Кажется, я платок в пальто оставил, — пробормотал Ленька и, неловко отодвинув стул, быстро вышел из комнаты.
    
Когда он вернулся, Стеша говорила Ляле:
    
— Как же, Лялечка, видела, много раз видела. Я ведь, детка, и на деникинском фронте была, и на колчаковском, и с Юденичем повоевала. Я и Михаила Васильевича Фрунзе, и Ворошилова, и Буденного — всех перевидала…
    
— А Ленина? — спросил Ленька, подходя к столу.
    
— Нет, Лешенька, — ответила Стеша, пристально посмотрев на мальчика. Владимира Ильича я не видела, — не привелось.
    
Стеша долго рассказывала о своих фронтовых делах, расспрашивала Александру Сергеевну о Васе, поинтересовалась у Ляли, как она занимается в школе… С Ленькой же она ни одним словом не обмолвилась о том, что с ним было за эти годы.
    
Прощаясь, надевая в коридоре тужурку и повязываясь платком, она сказала Александре Сергеевне:
    
— Так, значит, условились. В четверг в пять часов.
    
— Я не знаю, как вас благодарить, Стеша, — взволнованно проговорила Александра Сергеевна.
    
— Что вы, Александра Сергеевна! Полно вам… Значит, в четверг после гудка и приходите. Я как раз в завкоме буду.
    
Проводив Стешу, Александра Сергеевна вернулась к ребятам и, закружившись, как девочка, по комнате, захлопала в ладоши.
    
— Ура, детки! Живем!..
    
— Что с тобой? — удивился Ленька.
    
— Ты знаешь, какая наша Стеша чудная! Она устраивает меня на работу. В клуб.
    
— В какой клуб?
    
— На «Треугольнике». Руководительницей музыкального кружка. Ты понимаешь, какое это счастье?
    
Ленька хотел как-нибудь выразить радость, но даже улыбнуться не смог. Александра Сергеевна перестала смеяться, внимательно посмотрела на него, оглянулась и тихо, чтобы не услышала Ляля, спросила:
    
— Что с тобой, мальчик?
    
— Ничего, — сказал Ленька.
    
— Что-нибудь случилось?
    
Ленька не мог огорчать ее в эту счастливую минуту ее жизни.
    
— Нет, — сказал он. И сразу же, чтобы переменить разговор, спросил: — Ты знаешь, кого я встретил сегодня?
    
— Кого?
    
— Волкова.
    
— Какого Волкова? Ах, Волкова?! Да что ты говоришь! Постой, постой… Реалист? «Маленький господинчик», как его называл Вася? Ну, как он живет? Ведь он, если не ошибаюсь, из очень богатой и интеллигентной семьи?
    
Ленька хотел сказать, что этот Волков из очень богатой и интеллигентной семьи — мелкий вор, жулик, что у него блудливые, бегающие глаза и немытые руки, но ничего этого не сказал.
    
— Ты будешь с ним по-прежнему дружить? — спросила Александра Сергеевна.
    
— Нет, — не задумываясь, ответил Ленька. — Не буду.
   
   
    
     
Глава XII
    
    
Через неделю Александра Сергеевна начала работать на «Треугольнике». В этот же день Ленька в первый раз пошел в школу. Он шел туда счастливый, полный самых радужных надежд. Но и на этот раз ему не повезло с учением.
    
Он поступил в школу, в которой когда-то до революции училась его тетка. Именно тетка и настояла, чтобы его туда отдали. В царское время это была частная женская гимназия, так называемая «гимназия Гердер». Сейчас это была советская Единая трудовая школа номер такой-то, но ничего, кроме названия, в этой школе советского не было. На четвертом году революции здесь еще сохранились нравы и порядки, от которых Ленька давно успел отвыкнуть. Внешне все было как полагается: учились, как и в других школах, по программам Наробраза, на собраниях пели «Интернационал», в актовом зале на стенах висели портреты советских вождей… Но в классе «Д», куда был зачислен Ленька, еще доучивались бывшие «гердеровки» и мальчики из соседней Реформатской школы, бывшие классные дамы преподавали ботанику, пение и немецкий язык, и даже заведовала школой сестра бывшей владелицы гимназии — мадам Гердер, или «Гердериха», как называли ее за глаза ученики. Впрочем, это прозвище Ленька слышал не часто, потому что в классе учился племянник Гердерихи — Володька Прейснер, поэт, шахматист и редактор классного журнала «Ученик».
    
За одной партой с Прейснером восседал долговязый силач Циглер, сын владельца музыкального магазина. За Ленькиной спиной сидела девочка — дочь евангелического пастора. Какая-то великовозрастная девица с голыми коленками разгуливала по школе в широкополой бойскаутской* шляпе. Слово «господа», давно уже отвергнутое и забытое советскими людьми, звучало в этой школе на каждом шагу. Слова «товарищи» не употребляли даже учителя. Обращаясь на уроках и на собраниях к ребятам, они говорили:
    
— Дети!..
    
Уже в первый день на уроке географии, когда вызванный к доске Ленька крикнул расшумевшимся ребятам: «Товарищи, тише!» — кто-то с задней парты угрожающе пробасил:
    
— У нас товарищей нет!..
    
А в перемену Ленька услышал, как за его спиной какая-то девочка пропищала:
    
— Гусь свинье не товарищ…
    
С первых же минут пребывания в школе он понял, что долго здесь не удержится. Не успев сказать со своими одноклассниками и двух слов, он уже чувствовал, что в классе он чужой, что и ребята и учителя смотрят на него если не враждебно, то во всяком случае холодно и недружелюбно. Во всем классе нашлось лишь пять или шесть человек, которых он мог и в глаза и за глаза, и в разговоре и в душе называть товарищами. Всё это были мальчики из простых семей: сын портного Изя Шнеерзон, сын живописца Котелев, сын сиделки из Максимилиановской лечебницы хромоногий Федя Янов…
    
С Шнеерзоном Ленька сидел за одной партой. Этот худенький, болезненный большеглазый мальчик в коротенькой залатанной курточке однажды очень удивил Леньку, сказав ему после перемены:
    
— Не слушай их. Они дураки. Они и меня тоже дразнят.
    
— Кого? Почему? — не понял Ленька. — Меня не дразнят.
    
Изя смутился, заерзал на скамейке, покраснел до корней волос и пробормотал:
    
— Они про тебя всякие гадости говорят.
    
Ленька не успел спросить: какие гадости? В класс вошла учительница, начался урок. После урока он почему-то не стал возобновлять этого разговора. Изя тоже молчал. Но скоро Ленька понял, в чем дело.
    
Его очень обрадовало, когда он узнал, что в классе издается литературный журнал. Правда, журнал ему не нравился. В «Ученике» печатались главным образом старомодные альбомные стишки, основным поставщиком которых был сам редактор Володя Прейснер. В этих стихах воспевались розы и соловьи, розы рифмовались с морозами, любовь — с кровью… Но журнал этот разбудил в Леньке его давнюю страсть. Ему захотелось самому писать стихи.
    
Лето двадцать первого года было очень засушливое. В южных районах страны, на Украине, на Северном Кавказе и в Поволжье опять свирепствовал голод. Этот страшный голод унес в могилу миллионы советских людей. В этом же году зарубежные капиталисты, убедившись, что им не одолеть силой молодого Советского государства, стали завязывать с Республикой торговые отношения. Чтобы накормить голодных, Советская власть закупала за границей хлеб. Осенью в петроградский порт пришли первые иностранные пароходы.
    
Под впечатлением этих двух событий Ленька потихоньку от всех писал поэму, которая называлась «Мы — им». Он писал ее всерьез, отдавая этой работе все свободное время. В аляповатые строчки он вкладывал весь пыл своей маленькой души. Он хорошо знал, что такое голод. Он видел голодающих и сам хлебнул лиха. Но он, как и всякий советский человек, не согласен был променять эту голодную жизнь на сытую жизнь капиталистов. Торговать мы с ними будем, — пожалуйста, но пустить их снова туда, откуда они только что с треском были изгнаны, — нет, не выйдет! Ленькина «поэма» так и кончалась:
    
     
      
Плывут пароход за пароходом
      
По финскозаливским водам.
      
Англия… Франция…
      
Соединенные Штаты…
      
Норвегия… Швеция…
      
Смокинги и латы…
      
. . . . . . . . . .
      
Плывите, плывите,
      
Ползите, ползите,
      
От нас вы получите
      
Вечный
      
ответ:
      
Палачам
      
рурским
      
Дальше
      
Петропорта
      
В красную
      
Россию
      
Хода
      
нет!
     
    
    
Закончив поэму, которая после переписки заняла целую тетрадь, он понес ее Володе Прейснеру. Идти к Прейснеру ему не хотелось. Этот розовощекий напыщенный немчик в круглых роговых очках не нравился Леньке. Уже одно то, что в его присутствии боялись ругать Гердериху — не очень хорошо рекомендовало его. Но что ж поделаешь, — чтобы напечатать стихи в журнале, волей-неволей пришлось обращаться к нему.
    
После уроков, когда ученики выходили из класса, Ленька подошел к редакторской парте. Прейснер тщательно укладывал в клеенчатый портфель книжки и тетради.
    
— Я к тебе, — сказал Ленька.
    
— Ко мне? — удивился Прейснер. — Да, пожалуйста, я слушаю.
    
— Я стихи написал. Вот. Может быть, подойдут для журнала.
    
Редактор совсем остолбенел.
    
— Ты? Написал стихи?
    
— Что ж такого? — нахмурился Ленька. — Я давно пишу.
    
— Ну, давай, давай, посмотрим, — снисходительно усмехнулся Прейснер.
    
Бегло перелистав тетрадку, он еще больше развеселился.
    
— Ты, я вижу, решил сразу начать с полного собрания сочинений?
    
— Это поэма, — объяснил Ленька.
    
— Ах, вот как? Даже поэма?
    
Прейснер поправил очки и, близоруко приблизив тетрадку к тонкому прямому носу, стал проглядывать первые строчки. Ленька увидел, как покраснели у него уши и как задергались, поползли на сторону редакторские губы…
    
— Гм… Интересно… Под Маяковского стараешься?
    
— А что ж, — сказал Ленька. — Может быть, немножко есть. Я люблю Маяковского.
    
— Да?.. По-твоему, это поэзия?
    
— Что?
    
— Маяковский.
    
— А что же это такое, если не поэзия?
    
— Маяковский-то? Это рубленая проза, вот что. Голая политика и ни на грош поэзии.
    
— Что значит — голая?
    
— Ну, милый мой, мне трудно тебе это объяснить. Ты Тютчева читал когда-нибудь?
    
— Читал, конечно. И люблю.
    
— Странно…
    
Прейснер еще полистал тетрадку, закрыл ее и протянул Леньке:
    
— На, возьми.
    
— Что?
    
— А то, что эту ерунду я печатать не буду.
    
— Почему ерунду? — возмутился Ленька. — Ты же даже не прочел до конца!
    
— Не прочел и читать не собираюсь. Я уже вижу, что это за штучки. Должен тебе сказать, что у нас журнал литературно-художественный. Мы никакой политикой не занимаемся… Пошли лучше свою поэму в «Правду» или в «Бедноту»… Может быть, там напечатают… и почтовом ящике.
    
Не скажи Прейснер этих последних слов про почтовый ящик, может быть, все и обошлось бы. Но тут Ленька рассвирепел. Он чувствовал, что это глупо и недостойно, но не мог удержаться и, выхватив из рук редактора тетрадку, крикнул ему в лицо:
    
— Дурак ты очкастый!
    
И, запихав тетрадку в карман, он решительно зашагал к дверям. И тут, когда он выходил из класса, он вдруг услышал, как Прейснер вполголоса крикнул ему в спину:
    
— Вор! Колонист!..
    
Ленька похолодел. Кровь хлынула в голову, на несколько секунд перестало биться сердце.
    
Он повернулся, медленно, на негнущихся ногах, подошел к Прейснеру и сквозь зубы чуть слышно выговорил:
    
— Повтори… Что ты сказал?
    
— Я? — забормотал Прейснер, поправляя очки. — Я ничего не сказал. Тебе послышалось, наверно…
    
Ленька схватил его за грудь, но тотчас отпустил, повернулся и вышел из класса.
    
По щекам его бежали слезы. Так вот оно что!.. Вот о чем шушукаются за его спиной эти чистенькие мальчики и девочки! Вот на что намекал давеча Изя Шнеерзон! Гадины! Аристократы! Но как и откуда они узнали о его прошлом?!.
    
Первая мысль его была — уйти из школы. С этой мыслью он возвращался домой. Но, уже поднимаясь по лестнице, он вдруг решил:
    
— Нет, не уйду!.. С какой стати я буду уходить? Стыдиться? Кого? Этих гогочек? Да на них ведь в конце концов и сердиться нельзя. Ведь они даже правы. Ведь я действительно — бывший вор и бывший воспитанник колонии… Но разве они понимают что-нибудь в жизни, эти маменькины сынки? Разве они разбираются в чем-нибудь? Сосунки, которые с пеленок живут чужим трудом, осуждают меня… А вот Стеша, которая, конечно, все отлично знает, ни одним словом не попрекнула меня. А Юрка разве не знал? А другие комсомольцы? Или Изя, или Федя Янов… Нет, уж из-за одних этих ребят стоит остаться в школе!..
    
И еще одно обстоятельство повлияло на его решение остаться. Может быть, он отчетливо и не сознавал этого, но все-таки в глубине души он чувствовал, что в классе его не любят не за его прошлое, а за его настоящее. Ведь Прейснер не принял его поэму не потому, что ее написал бывший вор, а потому, что поэма — политическая, потому, что написана она «под Маяковского», потому что она — советская…
    
Нет, он не уйдет из школы! Он будет бороться.
    
Когда он принимал это воинственное решение, он не знал, что бороться ему придется физически, то есть кулаками, и что победителем из этой борьбы выйдет не он.
    
    
…Но и за стенами школы было немало огорчений. Случались, правда, и радостные события в Ленькиной жизни, но огорчений все-таки было больше.
    
Прошло почти полтора месяца с тех пор, как он сбежал с лимонадного завода, а он все еще не мог успокоиться. Каждый звонок на кухне заставлял его настораживаться и трепетать. И пугало его не то, что появиться Краузе и потянет его к ответу, а то, что обо всем узнает мать. Он так и не сказал ей, почему ушел с завода. Первое время она спрашивала его о деньгах, и он врал ей, говорил, будто ходит к хозяину, напоминает, требует, но что хозяин обманывает его, кормит «завтраками»… На самом же деле, он, конечно, не только не ходил в «Экспресс», но даже на Сенную и на прилегающие к ней улицы боялся заглядывать.
    
Потом постепенно мать перестала спрашивать о деньгах. Она работала, получала хорошую зарплату и паек. Несколько миллионов перепадало с каждой получки и Леньке. Получив от матери подарок, при первом случае он бежал в Александровский рынок к букинистам и покупал книги. Правда, денег было немного, но все-таки каждый раз он возвращался домой с одной-двумя книгами. Те же заветные книги, которые он откладывал и припрятывал до лучших времен, все еще лежали на полках букинистов и покрывались пылью, потому что лучшие времена в Ленькиной жизни все еще не наступили.
    
    
…Однажды, получив от матери в подарок пятнадцать миллионов рублей, он зашел после школы к знакомому букинисту.
    
— Здорово, читатель-покупатель! — приветствовал его старик-книжник. — Новый товар получил. Иди, покопайся, может быть, что-нибудь отберешь…
    
Ленька спустился по железной винтовой лесенке в тесный полутемный подвал. Новый товар, о котором говорил букинист, оказался огромной кучей старых, антикварных книг, свезенных сюда из какой-нибудь барской усадьбы или особняка. Книги были в толстых кожаных переплетах, от них удивительно вкусно пахло: плесенью, типографской краской, свечным нагаром и еще чем-то неуловимо тонким и изящным, чем пахнут только очень старые, уже тронутые временем книги. Здесь были и Тредьяковский, и Сумароков, и Дидеротовская «Энциклопедия», и первое издание «Илиады» в переводе Гнедича, и Фома Кемпийский 1784 года издания*, и масса французских и немецких книг с отличными старинными гравюрами. У Леньки разбежались глаза. Особенно захотелось ему купить маленькие аппетитные томики «Плутарха для юношества»… Плутарха он никогда не читал, помнил, что эти книги были когда-то в библиотеке Волкова, но те были скучные на вид, современной печати, а здесь — плюшаровское издание начала XIX века, на синеватой с водяными знаками бумаге, переплетенное в рыжую свиную кожу. В издании не хватало одного тома, поэтому букинист отдавал сто за бесценок: все одиннадцать томов за пятьдесят миллионов рублей.
    
У Леньки на руках было всего пятнадцать миллионов.
    
— Нет, это мало, — покачал головой старик. Потом подумал, полистал книгу и сказал:
    
— Ладно, так и быть, бери в кредит. Остальные занесешь после. Ты у меня покупатель постоянный. Я тебе верю.
    
Предложение было соблазнительное. Но Ленька не сразу решился взять книги. Где же он достанет столько денег? И хорошо и честно ли это — брать в долг, не зная, сумеешь ли вовремя уплатить его?
    
— Я ведь раньше, чем через неделю, вам заплатить не смогу, — сказал он букинисту. — А может быть, даже через две недели…
    
— Ну, что ж, — сказал букинист. — Через неделю сорок миллионов заплатишь. А через две недели пятьдесят. Деньги-то, они, сам знаешь, в цене падают… Бери, ладно, чего там…
    
Торговец связал бечевкой все одиннадцать томиков. Ленька отдал ему пятнадцать миллионов, простился и выбрался по железной лесенке наверх.
    
После темного подвала на улице было необыкновенно светло. Падал пушистый снежок. Но на душе у Леньки было не очень ясно. Он уже не рад был своей покупке и ругал себя за легкомыслие и малодушие.
    
А тут еще эта встреча подвернулась.
    
Он переходил на перекрестке улицу и вдруг услышал у себя над головой голос, который заставил его вздрогнуть:
    
— Эй, кум! Поберегись!..
    
Ленька съежился, не оглядываясь перебежал улицу, свернул за угол и с бьющимся сердцем прижался к стене. Только через минуту он решился осторожно выглянуть. По Садовой в сторону Покрова ехал извозчик. У Подьяческой он свернул на трамвайные рельсы, обогнал нагруженную ящиками тележку, и Ленька издали узнал сгорбленную спину и зеленую жилетку Захара Ивановича. Он почувствовал, что щеки его краснеют. С какой стати он прятался от этого доброго и несчастного старика? Может быть, догнать его? Но что он ему скажет? И что скажет ему Захар Иванович? Пожалуй, он только одно и может сказать:
    
«Эх, — скажет, — Леня, Леня… Нехорошо ты, братец мой, поступил! Натворил делов, набедокурил, а меня, старика, отвечать за себя заставил…»
    
    
…Домой Ленька вернулся мрачный. Но, раздеваясь в коридоре, он услышал за дверью Стешин голос. И сразу на душе у него потеплело.
    
Стеша сидела за круглым столом под абажуром и учила Лялю вязать крючком.
    
— Эх, ты, — говорила она. — По три, по три петельки надо захватывать, а не по две…
    
— Здравствуйте, Стеша! — еще из дверей крикнул Ленька.
    
— А-а, Книжный шкаф пришел!.. Ну, здравствуй, иди сюда… Что это мокрый такой? Фу, и меня всю вымочил. Снег идет?
    
— Да, что-то сыплется.
    
— Боже ты мой!.. Книг-то, книг! Откуда это?
    
— Купил, — сказал Ленька, краснея.
    
— Купил? Ишь ты, какой богатый стал. Что это? В кожаном… Священное что-нибудь?
    
— Нет… Это — называется Плутарх. История.
    
— Ах, история? Древняя или какая?
    
— Да, древняя.
    
— Ну, что хорошо. А я вон тебе — тоже принесла.
    
— Что? — поискал глазами Ленька.
    
— Подарочек. Вон, возьми, на шифоньерке лежат. «Дон-Кихот Ламанчский» — читал?
    
— Читал, — сказал Ленька. — Только я давно и в сокращенном издании.
    
— Ну, а этот уж небось не в сокращенном. Эва какие толстенные.
    
— А мне тоненькую Стеша принесла. Зато вон какую! — похвасталась Ляля, показывая над столом «Крокодил» Корнея Чуковского.
    
— А что это ты, кавалер, как будто нос повесил? — сказала Стеша, приглядываясь к Леньке. — Случилось что-нибудь?
    
— Нет, — сказал Ленька, перелистывая книгу.
    
— В школе-то у тебя как? Идет?
    
— Ничего.
    
— Ничего или хорошо?
    
Ленька вздохнул и захлопнул книгу.
    
— Учусь довольно прилично, неудов нет, а вообще…
    
— Что вообще?
    
— А вообще довольно паршиво.
    
Он хотел рассказать Стеше о своем столкновении с Прейснером и обо всем, что с ним случилось, но при Ляле постеснялся.
    
— Ребята, в общем, неважные, — сказал он, присаживаясь к столу.
    
— Как это неважные? А ты сам-то что — важный?
    
— И я неважный…
    
Стеша испытующе смотрела на него.
    
— Лялечка, — сказала она, обращаясь к девочке. — Ты бы, деточка, чайком угостила нас, а?
    
— Хорошо, — сказала, вылезая из-за стола, Ляля. — Только я примус не умею разжигать.
    
— А ты приготовь чайничек, налей воду, а я сейчас приду — помогу тебе.
    
Ляля взяла чайник и ушла на кухню, бросив из дверей понимающий и довольно ехидный взгляд на брата. Стеша прикрыла за нею дверь и вернулась к столу.
    
— Обижают? — спросила она, присаживаясь рядом с Ленькой и заглядывая ему в глаза.
    
— Кто? — не понял Ленька.
    
— Ребята.
    
— Положим, — пробормотал он, смущаясь. — Не очень-то я боюсь этих гогочек.
    
— Каких гогочек? Что еще за выражения?
    
— Ну, факт, что гогочек…
    
И Ленька рассказал Стеше о тех старорежимных нравах, которые царят у них в школе. О Прейснере же и о том, что его назвали «вором» и «колонистом», он почему-то и Стеше не решился сказать.
    
Стеша выслушала его и нахмурилась.
    
— Ну что ж, — сказала она. — Картина знакомая. Комсомол-то хоть у вас в школе есть?
    
— Нет. Не знаю, впрочем… Кажется, нет.
    
Она еще похмурилась, помолчала, подумала и сказала:
    
— Вот, Лешенька, дорогой, поэтому нам и нужно с тобой учиться. Образование нам нужно с боя брать, как… ну, я не знаю, как, что ли, наши давеча Кронштадт взяли. С этой буржуйской интеллигенцией, с бобочками или с гогочками, как ты говоришь, каши не сваришь. Их долго еще, — ох, как долго — перевоспитывать придется. А нам, я уже тебе говорила, своя, пролетарская, советская интеллигенция нужна.
    
— Да, но ведь я же не пролетарий, — мрачно усмехнулся Ленька.
    
— Ты-то?
    
Стеша, прищурившись, посмотрела на мальчика, как бы прикидывая на глазок его классовую принадлежность.
    
— Да, — рассмеялась она. — Пролетарий из тебя пока что не вышел. В настоящий момент ты скорее всего являешься деклассированной личностью. А это что значит? — сказала она серьезно. — Это значит — к какому берегу пристал, на том и стоять будешь. А ведь ты уже давно выбрал, к какому берегу плыть? А? Ведь знаю, выбрал ведь, правда?
    
Ленька молчал, опустив голову.
    
— Понимаешь, о чем я говорю?
    
— Понимаю, — сказал он. — Выбрал, конечно. Но только ведь я, Стеша, плаваю довольно паршиво.
    
— Потонуть боишься или не доплыть?
    
Она улыбнулась, похлопала мальчика по руке.
    
— Ничего, казак, доплывешь, не бойся. Не в такое время живешь, не дадут тебе потонуть, вытащат, поддержат… Да и плавать, дорогой, тоже нужно учиться… Правильно ведь?
    
— Правильно.
    
— А ты, Лешенька, знаешь что? — сказала Стеша, наклоняясь к Леньке. — Ты всегда, когда тебе трудно бывает, — бери пример с нашей партии. Учись у нее. Ведь ты подумай, чего только с нами, большевиками, не делали! И в тюрьмах наших товарищей гноили, и на каторгу ссылали, и травили их… и клеветали… и шпионами и бунтовщиками… и по-всякому называли. А ведь люди все это выдержали… А? Доплыли ведь и дальше плывем. А ведь море перед нами широкое. А у тебя что? У тебя пустячки…
    
Стеша еще раз улыбнулась и погладила Ленькины вихры.
    
— Выплывешь, казак. Выплывешь, не бойся. А на этих гогочек ты плюнь. Дразнить будут — не слушай. Учись, и все.
    
    
…Ленька учился. В школу он пришел не с самого начала года, по многим предметам ему пришлось догонять класс, и все-таки за все полтора месяца, что он пробыл «у Гердер», он не получил ни одной плохой отметки. А хорошие отметки получать было нелегко. Он видел, что за такой же ответ, а часто и за более слабый Прейснеру или кому-нибудь еще из компании «гогочек» учителя ставили более высокие баллы, чем ему, Шнеерзону или очень способному и начитанному Феде Янову. Учителя придирались. Он чувствовал это на каждом шагу. Особенно невзлюбила его сама Гердериха, преподававшая в классе «Д» русскую историю. Эта высокая и прямая, как телеграфный столб, дама с золоченым пенсне на длинном угреватом носу смотрела на него, насмешливо прищурив маленькие слоновьи глазки. Вызывала она его чаще других. И как бы хорошо Ленька ни ответил, какую бы отметку она ему ни ставила, отпускала она его от доски с таким презрительным видом, как будто Ленька напорол несусветную чушь и заслуживает самой суровой кары.
    
— Садис-с, — говорила она зловеще и с такой силой встряхивала над чернильницей перо, что страшно было за ее белые манжетки и за такой же белый гофрированный нагрудничек.
    
С одноклассниками у Леньки отношения не изменились. Он дружил с Шнеерзоном, с Котелевым, с Федей Яновым, а на остальных старался не обращать внимания.
    
Но его не оставляли в покое.
    
Дней через пять после разговора со Стешей, придя перед самым звонком в класс, он заметил, что на него как-то особенно значительно посматривают. Когда он засовывал в ящик сумку, из парты выпала какая-то бумажка. На вырванном из тетради клетчатом листке жирными лиловыми чернилами было написано:
    
     
Ябеда!!!
    
    
— Что это? — удивился Ленька. — Это ты? — спросил он у Шнеерзона.
    
Изя выпучил глаза.
    
— Ты что — с ума сошел?
    
Ленька перевернул листок, ничего там не обнаружил, скомкал его и сунул в карман. Он даже не обиделся и не рассердился. Кем-кем, а уж ябедой он никогда не был. Но все-таки ему было интересно: чьих рук это дело? Проходя в перемену мимо прейснеровской парты, он внимательно посмотрел на редактора. Прейснер прищурился, усмехнулся и отвел глаза.
    
«Понятно», — подумал Ленька, хотя ничего понятного в этой истории для него не было.
    
    
…А следующий день оказался последним днем его пребывания в школе.
    
После большой перемены, когда уже отзвенел звонок на уроки, он возвращался из уборной в класс. Пробегая через актовый зал, он увидел сцену, которая заставила его остановиться. У стены возилось несколько мальчишек-старшеклассников. Долговязый лохматый парень в вельветовой толстовке, забравшись на плечи товарищу, переворачивал вниз головой портрет Карла Маркса. Остальные, воровато озираясь и хихикая, толпились вокруг.
    
Ленька почувствовал, как у него от гнева застучало в висках.
    
— Вы что делаете… сволочи?!! — закричал он, кидаясь в самую гущу этой маленькой толпы.
    
Парень, который придерживал долговязого, оглянулся и отпустил руки. Пирамида рухнула.
    
Все испуганно и растерянно смотрели на Леньку.
    
— А ну — повесь на место… сию же минуту! Слышишь? — накинулся он на долговязого, который, сморщившись, потирал ушибленное колено.
    
— А ты кто такой? — спросили у него за спиной.
    
— Что еще за барбос бешеный выскочил?
    
— А ну, дай ему, ребята!
    
Ленька повернулся к тому, кто это крикнул, но в это время долговязый вскочил и ударил его кулаком в затылок. Ленька поскользнулся на гладком паркете и чуть не упал. Его еще раз больно стукнули. В глазах у него потемнело. Он отскочил, размахнулся и, ничего уже не видя, изо всей силы ударил первого, кто подвернулся ему под руку, по уху.
    
В эту минуту за его спиной раздался разгневанный голос:
    
— Ты что делаешь, безобразник?!!
    
Он оглянулся.
    
По залу, наискось от двери, быстро шла, скользя по паркету, Гердериха. Ленька не сразу понял, что вопрос ее обращен к нему. Он плохо соображал, что происходит вокруг. Глаза его застилали слезы.
    
— Я тебя спрашиваю! Да, да, тебя! — услышал он визгливый голос и почувствовал, как его больно, с прищипом схватили за ухо. — Ты что делаешь, хулиган? А? Ты где находишься? Ты на улице или в трактире находишься?
    
— Вы что щиплетесь? — закричал Ленька, вырываясь и с трудом удерживая слезы. — А они что делают? Вы что — не видите?
    
Гердериха бегло взглянула на перевернутый портрет и с трудом сдержала усмешку.
    
— Что бы они ни делали, рукам волю ты давать не смеешь, — прокаркала она. — Скажите пожалуйста, какой ментор нашелся. Мальчики! — обратилась она к остальным, стараясь выглядеть строгой. — Это кто сделал? Что это за глупые шалости?
    
Никто не ответил ей.
    
— А ну, быстро повесьте картину, как она висела раньше, и сейчас же разойдитесь по классам. А ты, — повернулась она к Леньке, — изволь следовать за мной!..
    
Не ожидая ничего хорошего, но и без всякого страха Ленька пошел за заведующей. Она привела его в свой полутемный, заставленный шкафами и чучелами птиц кабинет. Плюхнувшись в кожаное кресло перед большим письменным столом, она несколько минут брезгливо рассматривала мальчика, тяжело дыша и постукивая массивным мраморным пресс-папье.
    
— Позор! — прошипела она наконец. — Позор на всю школу! Фу! Гадость! Босяк!..
    
Ленька вспыхнул.
    
— Позвольте, — пробормотал он. — Вы что ругаетесь? Как вы смеете?
    
— Что-о? — задохнулась Гердерша. — Как я смею? Сорванец! Мерзавец! Уличный мальчишка! Ты с кем разговариваешь? Ты думаешь, если будешь поминутно бегать в разные райкомы и фискалить, это дает тебе право дерзить своим педагогам и наставникам?!
    
— В какие райкомы? — не понял Ленька. — Кому фискалить?
    
— Ах, вот как? Он еще делает вид, что ничего не понимает? Ты говорил кому-нибудь, что у нас в школе выражаются «господа», что у нас нет комсомольцев, что у нас, видите ли, буржуазное засилье и затхлая атмос-фэ-ра?..
    
«Ах, вот в чем дело! — подумал, усмехаясь, Ленька. — Вот откуда „ябеда“. Молодец Стеша! Значит, за Гердериху взялись, если она так злится».
    
— А что ж, — сказал он спокойно, — разве это не правда?
    
Угреватое лицо Гердерихи позеленело. Маленькие мышиные глазки с бешенством смотрели на Леньку.
    
— Значит, это действительно твоих рук дело? Значит, атмосфэра, которая царит у нас в школе, тебя не устраивает? Значит, тебя больше устраивают драки, хулиганство и воровство?
    
— Почему? — вспыхнул Ленька. — Какое воровство?
    
— Ну что ж, — не отвечая, сказала Гердериха, — мы найдем выход из этого положения. Как видно, милейший, ты забыл, что находишься в нормальной школе, в бывшей привилегированной гимназии, а не в приюте и не в колонии для малолетних преступников.
    
«Ага, все ясно, — подумал Ленька. — Теперь понятно, откуда Володька Прейснер узнал о моем прошлом».
    
— Ты что смотришь на меня, как зверь? — вскричала Гердериха. — Может быть, ты хочешь меня ударить или зарезать? Я бы не удивилась…
    
«Очень мне надо», — подумал Ленька.
    
— Можно идти? — сказал он, нахмурившись.
    
— Нет, погоди, гаденыш… Уйти ты успеешь.
    
С грохотом выдвинув ящик, Гердериха достала оттуда блокнот, с треском вырвала из него листок, с шумом открыла чернильницу и, тряхнув пером, одним духом размашисто написала записку.
    
— Передашь матери, — сказала она, протягивая записку Леньке. — Немедленно. Сегодня же.
    
И, поднявшись во весь свой могучий рост, она молча указала мальчику пальцем на дверь.
    
Не попрощавшись, Ленька вышел. На лестнице он прочел записку:
    
     
«Предлагаю Вам срочно явиться в учебную часть 149 Ед. труд. школы для переговоров о безобразном поведении и о дальнейшем пребывании в стенах школы Вашего сына Алексея.
     
Зав. школой М. Гордер».
    
    
Он понял, что это значит. Спускаясь по лестнице, он думал о том, что идет по этой лестнице последний раз. Он надевал в раздевалке шубейку, смотрел на толстую рябую нянюшку и понимал, что никогда больше эту нянюшку не увидит.
    
Школы ему не было жалко. Ему было жаль мать. Он понимал, что вся эта история огорчит ее. А на душе у него и без того было немало грехов перед нею. Он до сих пор не сказал матери, что убежал с завода. Он утаил от нее покупку в кредит Плутарха. Он даже не показал ей этих книг, а спрятал их за шкафом.
    
    
…Подумывая о том, стоит ли вообще показывать матери эту записку, Ленька медленно переходил у Фонарного переулка набережную, как вдруг его опять больно ущипнули за ухо. Он был уверен, что его догнала Гердериха.
    
— Ну, что еще? — вскричал он, вырываясь и отскакивая в сторону.
    
Но это была не Гердериха. Перед ним стоял владелец «Экспресса» — Адольф Федорович Краузе.
    
Хозяин шел из бани. Это видно было и по его раскрасневшемуся лицу, и по маленькому ковровому саквояжику, который он бережно держал под мышкой. Донкихотская бородка его на морозе слегка заиндевела. На котиковой шапке, домиком стоявшей на его голове, тоже поблескивали искорки инея.
    
— Вот мы и встретились, — весело сказал он.
    
Леньке ничего не оставалось делать, как сказать «здравствуйте».
    
— Учишься? — спросил Краузе, показывая глазами на Ленькину сумку.
    
— Учусь, — ответил Ленька.
    
— Хорошо делаешь. Учиться в твоем возрасте мальчику более приличествует, чем работать на заводе или, тем более, возить какие-то тележки. И в каком же ты классе учишься?
    
— В «Дэ».
    
— Гм… А как же это будет, если по-старому?
    
— По-старому — в третьем.
    
— Ишь ты… Ну, ну… И хорошо занимаешься?
    
— Ничего.
    
— Да, кстати, голубчик, — сказал Краузе. — Это ведь ты разбил у меня четыре ящика пива и два ящика лимонада?
    
— Я… да, — пробормотал Ленька.
    
— А ты не подумал, маленький негодяй, что, прежде чем уходить с завода, тебе следовало рассчитаться с хозяином?
    
— Я думал, — сказал Ленька.
    
— Вот как? И долго думал?
    
Ленька молчал.
    
— Должен тебе напомнить, голубчик, — ласково сказал Краузе, — что в мое время мальчиков, которые так поступали, секли розгами.
    
— Сколько я вам должен? — глухо сказал Ленька.
    
— Сколько должен? А это мы сейчас подсчитаем.
    
Краузе скинул перчатку и стал загибать толстые, розовые, как у младенца, пальцы.
    
— Насколько мне помнится, ты разбил всего сорок восемь бутылок пива и двадцать четыре бутылки лимонада. Если считать по нынешнему курсу… Сейчас, погоди… Четырежды восемь — тридцать два и плюс четыреста восемьдесят… Это значит… пятьсот, пятьсот двенадцать и плюс…
    
Он долго шевелил и губами и пальцами и наконец радостно объявил:
    
— Всего ты мне должен семьсот восемьдесят четыре миллиона рублей.
    
Ленька чуть не упал.
    
— Послушайте, но ведь вы же мне тоже должны! — воскликнул он.
    
— Я? Тебе?
    
— Вы же не заплатили мне жалованья!
    
— Ах, вот как? Ты считаешь, что заслужил жалованье? Ну, что ж. Так и быть, скинем сотенку. За тобой шестьсот восемьдесят миллионов. Изволь поплачивать.
    
— У меня нет, — сказал Ленька упавшим голосом.
    
— Я понимаю, что у тебя с собой нет. Но, может быть, дома?
    
— Нет, и дома нет.
    
— Если у тебя нет, так найдется, вероятно, у матери. Ты где, кстати, живешь, я забыл?
    
Ленька хотел соврать, но почему-то не соврал, а сказал правду:
    
— Здесь… вот в этом доме… в розовом… около церкви…
    
— Прекрасно. Идем!
    
— Куда? — похолодел Ленька.
    
Он представил себе все, что сейчас произойдет. Представил огорчение матери, испуганную рожицу Ляли, ехидные усмешечки тетки.
    
— Адольф Федорович! — воскликнул он.
    
Хозяин схватил его за руку.
    
— Ты что — хочешь, чтобы я милицию позвал?
    
Они уже шли через двор и подходили к подъезду, когда Ленька предпринял еще одну попытку разжалобить хозяина.
    
— Адольф Федорович! — взмолился он. — Пожалуйста… Клянусь! Я завтра… я послезавтра достану… я принесу вам деньги. Запишите мой адрес. Я здесь вот, на этой лестнице, в тридцать первой квартире живу. Ей-богу! Адольф Федорович… Пожалуйста… прошу вас…
    
Вряд ли хозяин пожалел Леньку. Скорее всего, он побоялся объясняться с незнакомой ему женщиной. Подумав и потеребив заиндевевшую бородку, он сказал:
    
— Хорошо. Так и быть. Поверю тебе. Но только — смотри, Леня! Если до субботы не придешь и не принесешь денег…
    
— Приду! Принесу! — перебил его Ленька.
    
— …не поздоровится тебе, — закончил хозяин.
    
Он записал в записную книжку адрес и ушел. А Ленька постоял, дождался, пока Краузе скроется под воротами, и поплелся домой.
    
    
…Он не знал, что ему делать.
    
«Зачем я сказал, что до субботы расплачусь?! — ругал он себя, поднимаясь по лестнице. — Где я возьму эти шестьсот восемьдесят миллионов? Все равно ведь это только отсрочка. В субботу он придет к маме и все расскажет ей».
    
И вдруг он решил: «Не буду ждать. Расскажу ей все сам».
    
Он понимал, что готовит матери удар, и все-таки от этой мысли ему стало легче.
    
На лестнице пахло чадом. Дверь на кухню была приоткрыта, и Ленька услышал голос матери:
    
— Нет, ты не представляешь, Раюша, какое это счастье, — говорила она. — Это такая чудесная, такая здоровая, чистая, талантливая молодежь… Заниматься с ними одно наслаждение. И, ты знаешь, насколько лучше эти рабочие парни и девушки бездарных буржуазных девчонок, которые по принуждению бренчали на фортепьяно…
    
«Ну, вот, — подумал Ленька. — Она счастлива, радуется, что нашла по душе работу, а я ей…»
    
Он вошел на кухню, и сразу же с лица матери слетела улыбка.
    
— Что? — сказала она.
    
Испуганно уставилась на него и тетка, застывшая над плитой с алюминиевой поварешкой в руке.
    
— Ляля дома? — спросил Ленька.
    
— Нет, она еще не приходила. А что? Что случилось?