1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
     

Ipse inter primos praestanti corpore  Turnus    

Vertitur, arma tenens, et toto  vertice supra est. [2003]    

     

Наш  великий, божественный и небесный царь, каждая мысль которого должна быть  тщательно, благочестиво и благоговейно принимаема нами, не пренебрег телесной  красотой: speciosus forma prae filiis hominum [2004].    

Также и  Платон наряду с умеренностью и твердостью требует, чтобы правители его  государства обладали красивой наружностью [2005]. Чрезвычайно досадно,  если, видя вас среди ваших людей, к вам обращают вопрос: «А где же ваш  господин?», и если на вашу долю приходятся лишь остатки поклонов, расточаемых  вашему цирюльнику или секретарю, как это случилось с беднягой Филопеменом [2006].  Однажды он прибыл раньше сопровождавших его в тот дом, где его ожидали, и  хозяйка, не зная его в лицо и видя, до чего он невзрачен собой, велела ему  помочь служанкам натаскать воду и разжечь огонь, чтобы услужить Филопемену.  Лица, состоявшие в его свите, прибыв туда и застав его за этим приятным  занятием, – ибо он счел необходимым повиноваться полученному им  приказанию, – спросили его, что он делает. «Я расплачиваюсь, – сказал  он в ответ, – за мое уродство». Красота всех частей тела нужна женщине, но  красота стана – единственная, необходимая мужчине. Там, где налицо малый  рост, там ни ширина и выпуклость лба, ни белизна глазного белка и приветливость  взгляда, ни изящная форма носа, ни небольшие размеры рта и ушей, ни ровные и  белые зубы, ни равномерная густота каштановой бороды, ни красота ее и усов, ни  округлая голова, ни свежий цвет лица, ни благообразие черт его, ни отсутствие  дурного запаха, исходящего от тела, ни пропорциональность частей его не в  состоянии сделать мужчину красивым.    

В  остальном я сложения крепкого и, что называется, ладно скроен; лицо у меня не  то чтобы жирное, но достаточно полное; темперамент – нечто среднее между  жизнерадостным и меланхолическим, я наполовину сангвиник, наполовину холерик:    

     

Unde rigent setis mihi crura, et  pectora villis; [2007]    

     

здоровье  у меня крепкое, и я неизменно чувствую себя бодрым и, хотя я уже в годах, меня  редко мучили болезни. Таким, впрочем, я был до сих пор, ибо теперь, когда  перейдя порог сорока лет, я ступил уже на тропу, ведущую к старости, я больше  не считаю себя таковым:    

     

minutatim vires et robur adultum    

Frangit, et in partem peiorem  liquitur aetas. [2008]    

     

То, что  ожидает меня в дальнейшем, будет не более чем существованием наполовину; это  буду уже не я: что ни день, я все дальше и дальше ухожу от себя и обкрадываю  себя самого:    

     

Singula de nobis anni praedantur  euntes. [2009]    

     

Что до  ловкости и до живости, то их я никогда не знал за собой. Я – сын отца,  поразительно живого и сохранявшего бодрость вплоть до глубокой старости. И не  было человека его круга и положения, который мог бы сравняться с ним в телесных  упражнениях разного рода, в чем бы они ни состояли; точно так же не было  человека, который не превзошел бы меня в этом деле. Исключение составляет,  пожалуй, лишь один бег: тут я был в числе средних. Что касается музыки, то ни  пению, к которому я оказался совершенно неспособен, ни игре на каком-либо  инструменте меня так и не смогли обучить. В танцах, игре в мяч, борьбе я  никогда не достигал ничего большего, чем самой что ни на есть заурядной  посредственности. Ну а в плаванье, искусстве верховой езды и прыжках я и вовсе  ничего не достиг. Руки мои до того неловки, неуклюжи, что я не в состоянии сколько-нибудь  прилично писать даже для себя самого, и случается, что, нацарапав кое-как  что-нибудь, я предпочитаю написать то же самое заново, чем разбирать и  исправлять свою мазню. Да и читаю вслух я нисколько не лучше: я чувствую, что  усыпляю слушателей. Словом, я великий грамотей! Я не умею правильно запечатать  письмо и никогда не умел чинить перья; не умел я также ни подобающим образом  пользоваться ножом за едой, ни взнуздывать и седлать лошадь, ни носить на руке  и спускать сокола, ни разговаривать с собаками, ловчими птицами и лошадьми.  Моим телесным свойствам соответствуют в общем и свойства моей души. Моим  чувствам также неведома настоящая живость, они также отличаются лишь силой и  стойкостью. Я вынослив и легко переношу всякого рода тяготы, но вынослив я  только тогда, когда считаю это необходимым, и только до тех пор, пока меня  побуждает к этому мое собственное желание,    

     

Molliter austerum studio fallente  laborem. [2010]    

     

Иначе  говоря, если меня не манит предвкушаемое мной удовольствие и если мной руководит  нечто другое, а не моя собственная свободная воля, я ничего не стою, ибо я  таков, что, кроме здоровья и жизни, нет ни одной вещи на свете, ради которой я  стал бы грызть себе ногти и которую готов был бы купить ценою душевных мук и  насилия над собой,    

     

tanti mihi non sit opaci    

Omnis arena Tagi, quodque in mare  volvitur aurum. [2011]    

     

До  крайности ленивый, до крайности любящий свободу и по своему характеру и по  убеждению, я охотнее отдам свою кровь, чем лишний раз ударю пальцем о палец.  Душа моя жаждет свободы и принадлежит лишь себе и никому больше; она привыкла  распоряжаться собой по собственному усмотрению. Не зная над собой до этого часа  ни начальства, ни навязанного мне господина, я беспрепятственно шел по  избранному мной пути, и притом тем шагом, который мне нравился. Это меня  изнежило и сделало непригодным к службе другому.    

У меня  не было никакой нужды насиловать мой характер – мою тяжеловесность, любовь  к праздности и безделью, – ибо, оказавшись со дня рождения на такой  ступени благополучия, что я счел возможным остановиться на ней, и на такой  ступени здравомыслия, что это оказалось возможным, я ничего не искал и ничего  не обрел:    

     

Non agimur tumidis velis Aquilone  secundo,    

Non tamen adversis aetatem ducimus  Austris:    

Viribus, ingenio, specie, virtute,  loco, re,    

Extremi primorum extremis usque  priores. [2012]    

     

Я  нуждался для этого лишь в одном – в способности довольствоваться своей  судьбой, то есть в таком душевном состоянии, которое, говоря по правде, вещь  одинаково редкая среди людей всякого состояния и положения, но на практике чаще  встречающаяся среди бедняков, чем среди людей состоятельных. И причина этого,  надо полагать, заключается в том, что жажда обогащения, подобно всем другим  страстям, владеющим человеком, становится более жгучей, когда человек уже испробовал,  что такое богатство, чем тогда, когда он вовсе не знал его; а, кроме того,  добродетель умеренности встречается много реже, чем добродетель терпения. Я не  нуждаюсь ни в чем, кроме того, чтобы мирно наслаждаться благами, дарованными  мне господом богом от неисповедимых щедрот его. Мне никогда не случалось нести  какого-нибудь тягостного труда. Мне почти всегда приходилось заниматься лишь  собственными делами; а если порою и доводилось брать на себя чужие дела, то  соглашался я на это только с тем условием, что буду вести их в удобное для меня  время и по-своему. Так оно и бывало в действительности, поскольку дела эти  поручали мне люди, исполненные ко мне доверия, знавшие, что я представляю  собой, и не толкавшие меня в спину. Ведь люди умелые извлекают кое-какую пользу  даже из строптивой и норовистой лошади.    

Мое  детство протекало в условиях весьма благоприятных и нестеснительных; мне было  совершенно неведомо строгое подчинение чужой воле. Все это, вместе взятое,  воспитало во мне мягкость характера и сделало меня неустойчивым пред лицом  неприятностей, и я неизменно бываю рад, когда от меня скрывают мои убытки и  неполадки в хозяйстве, способные задеть меня за живое. В графу моих расходов я  вношу также и то, что, по моей нерадивости, было истрачено лишнего на прокорм и  содержание моих слуг:    

     

haec nempe supersunt,    

Quae dominum fallant, quae prosint  furibus. [2013]    

     

Я  предпочитаю не вести счет тому, что имею, лишь бы не быть в точности  осведомленным о понесенных мною убытках; и прошу тех, кто живет вместе со мной,  чтобы в тех случаях, когда они не испытывают ко мне чувства признательности и  обманывают меня, они делали это, хороня концы в воду. Не располагая достаточной  твердостью, чтобы выносить докучливую возню с различными, обступающими нас со  всех сторон заботами, не умея постоянно напрягать свою волю, чтобы устраивать и  улаживать мои дела так, как мне бы хотелось, я, полагаясь во всем на судьбу,  следую, насколько это для меня достижимо, такому правилу: «Ожидать всего самого  худшего и, в случае если это худшее грянет, мужественно переносить его с  кротостью и терпением». Только к этому я и стремлюсь, именно к этому клонятся  все мои рассуждения.    

Когда  мне угрожает опасность, я думаю не столько о том, как избегнуть ее, сколько о  том, до чего, в сущности, не важно, удастся ли мне ее избежать. Ну а если она  настигнет меня, что из этого? Не имея возможности воздействовать на события, я  воздействую на себя самого и покорно следую за ними, раз не могу заставить их  идти за собой. Я никогда не был искусен в том, чтобы отводить от себя удары  судьбы, уклоняться от них или заставлять ее силой делать угодное мне, как  никогда не умел также устраивать свои дела подобающим образом, руководствуясь  голосом благоразумия. Еще в меньшей мере я обладаю выносливостью, чтобы  смиряться с мучительными и тягостными заботами, которые необходимы для этого. И  наиболее мучительное для меня состояние – это пребывать в обстоятельствах,  которые нависают надо мной и теснят меня, а также метаться между надеждой и  страхом.    

Долго  раздумывать над каким-либо делом, хотя бы самым пустячным, – занятие, для  меня совершенно несносное, и я ощущаю, что мой ум подавлен неизмеримо сильнее,  когда ему приходится претерпевать шатания и толчки, порождаемые неуверенностью  и сомнениями, чем когда, свободный от колебаний, он принимает, полагаясь на  счастье, то или иное окончательное решение, в чем бы оно ни состояло. Лишь  немногие страсти нарушали мой сон, но что до раздумий, то даже самое легкое  безнадежно расстраивает его. Точно так же я не люблю покатых и скользких обочин  дороги, а охотнее всего пользуюсь ее самой наезженной частью, хотя она в  наиболее грязная и наиболее вязкая, ибо, стремясь к безопасности, я могу быть  уверен, что отсюда я уже никуда не свалюсь. Равным образом я предпочитаю явные  бедствия, ибо тут по крайней мере меня не томит неизвестность – пройдут ли  они стороной или нет; лучше уж пусть судьба одним ударом ввергнет меня в  страдание:    

     

dubia plus torquent mala. [2014]    

     

Когда  приходит беда, я встречаю ее, как подобает мужчине, но во всех иных  обстоятельствах веду себя как сущий младенец. Страх перед возможным падением  причиняет мне более пагубную горячку, чем та, которую может причинить самый  ушиб. Игра не стоит свеч. Скупцу его страсть доставляет мучения, которых не  знает бедняк, а ревнивцу его страсть – муки, неизвестные рогоносцу. И  нередко меньшее зло потерять виноградник, чем тягаться из-за него в суде.    

Самая  низкая ступенька – самая прочная: она – основа устойчивости всей  лестницы. Стоя на ней, можно ни о чем не тревожиться; будучи вделана накрепко,  она служит опорой всему остальному. Не содержит ли в себе нечто философское  следующий пример, явленный нам одним дворянином, пользовавшимся в свое время  широкой известностью. Он женился уже в летах, проведя молодость изрядным  повесой. Это был мастак поболтать и большой насмешник. Вспоминая, сколь удобной  мишенью были для него рогоносцы и как часто он потешался над ними, этот  дворянин, дабы оградить себя от того, же, взял в жены женщину, которую подцепил  в таком месте, где каждый мог иметь ее за деньги, и они начали совместную  жизнь, обменявшись такими приветствиями: «Добрый день, потаскушка», «Добрый  день, рогоносец». И ни о чем он чаще и откровеннее не беседовал со своими  гостями, как о причинах, побудивших его жениться на этой особе. Благодаря этому  он обуздывал шедшие за его спиной пересуды и отводил от себя острие попреков  этого рода.    

Что  касается честолюбия, которое – ближайший сосед самомнению или, скорее,  дитя его, то для того, чтобы распалить во мне эту страсть, пришлось бы,  пожалуй, самому счастью схватить меня за руку. Ибо навязать ради зыбкой надежды  заботу на шею и подвергать себя бесчисленным тяготам, неизбежным вначале для  всякого, кто жаждет возвыситься над другими, – нет, это отнюдь не по мне:  spem pretio non emo [2015].    

Я  держусь того, что ясно вижу и чем обладаю, и никогда не удаляюсь от моей  гавани,    

     

Alter remus aquas, alter tibi radat  arenas. [2016]    

     

И к тому  же, мало кому удается достигнуть чего-нибудь, не рискуя предварительно своим  кровным добром; и я считаю, что если его достаточно, чтобы поддерживать свое  существование в тех же условиях, в каких ты родился и вырос, то совершеннейшее  безумие терять то, что имеешь, в шатком расчете на возможность приобрести  большее. Тому, кому судьба отказала в местечке, где он мог бы обосноваться и  обеспечить себе спокойную и беззаботную жизнь, тому простительно рисковать тем,  чем он владеет, поскольку так ли, иначе ли, а нужда все равно заставит его  пуститься в погоню за счастьем. Capienda rebus in malis praeceps via est [2017].    

И я  скорее готов оправдать младшего сына, бросающего на ветер свою законную  долю [2018],  чем старшего, который, являясь блюстителем чести своего рода, сам доводит себя  до разорения.    

Руководствуясь  советами моих добрых друзей минувших времен, я нашел самый прямой и легкий  путь, чтобы избавиться от подобных желаний и оставаться невозмутимо  спокойным, –    

     

Cui sit conditio dulcis sine pulvere  palmae, [2019] –    

     

имея  достаточно трезвое представление о своих силах, понимая, что на большие дела их  не хватит, и храня в памяти слова покойного канцлера Оливье, говорившего, «что  французы похожи на обезьян, которые взбираются по деревьям, перескакивая с  ветки на ветку, и успокаиваются только тогда, когда, добравшись до самой  верхушки, показывают оттуда свои зады».    

     

Turpe est, quod nequeas, capiti  commitere pondus,    

Et pressum infiexo mox dare terga  genu. [2020]    

     

Далее те  черты моего характера, которые, вообще говоря, нельзя назвать плохими, в наш  век, по-моему, ни к чему. Свойственные мне уступчивость и покладистость  назовут, разумеется, слабостью и малодушием; честность и совестливость найдут нелепой  щепетильностью и предрассудком; искренность и свободолюбие будут сочтены  несносными, неразумными, дерзкими. Но нет худа без добра! Неплохо родиться в  испорченный век, ибо по сравнению с другими вы без больших затрат сможете сойти  за воплощение добродетели. Кто не прикончил отца и не грабил церквей, тот уже  человек порядочный и отменной честности [2021]:    

     

Nunc si depositum non infitiatur  amicus,    

Si reddat veterem cum tota aerugine  follem,    

Prodigiosa fides et Tuscis digna  libellis,    

Quaeque coronata lustrari debeat  agna. [2022]    

     

Не было  еще такой страны и такого века, когда бы властители могли рассчитывать на столь  несомненную и столь глубокую признательность в оплату за их милости и их  справедливость. Первый из них, кто догадается искать народной любви и славы на  этом пути, тот – или я сильно ошибаюсь – намного опередит своих  державных товарищей. Сила и непринуждение кое-что значат, однако не всегда и  отнюдь не во всем.    

Купцы,  сельские судьи, ремесленники, как мы легко можем убедиться, нисколько не  уступают дворянам ни в доблести, ни в знании военного дела [2023]:  они славно бьются как на полях сражений, так и на поединках; они отстаивают  города в наших нынешних гражданских войнах. Среди этой сумятицы государь  лишается своего ореола славы.    

Так  пусть же он возблистает своей человечностью, правдивостью, прямотой,  умеренностью и прежде всего справедливостью – достоинствами, в наши дни  редкими, неведомыми, гонимыми. Лишь добрые чувства народов могут доставить ему  возможность свершать значительные деяния, и никакие другие качества не в  состоянии снискать ему эти добрые чувства, ибо именно эти качества наиболее  полезны для подданных.    

     

Nihil est tam populare, quam  bonitas. [2024]    

     

Сопоставляя  себя с людьми моего времени, я готов находить в себе нечто значительное и  редкостное, подобно тому как я кажусь себе пигмеем и самой обыденной личностью,  сопоставляя себя с людьми неких минувших веков, когда было вещью самою что ни  на есть обычною – если к этому не присоединялись другие более похвальные  качества – видеть людей умеренных в жажде мести, снисходительных по  отношению к тем, кто нанес им оскорбление, неукоснительных в соблюдении данного  ими слова, не двуличных, не податливых, не приспособляющих своих взглядов к  воле другого и к изменчивым обстоятельствам. Я скорее предпочту, чтобы все мои  дела пошли прахом, чем поступлюсь убеждениями ради своего успеха, ибо эту  новомодную добродетель притворства и лицемерия я ненавижу самой лютой  ненавистью, а из всех возможных пороков не знаю другого, который с такой же  очевидностью уличал бы в подлости и низости человеческие сердца. Это повадки  раба и труса – скрываться и прятаться под личиной, не осмеливаясь  показаться перед нами таким, каков ты в действительности. Этим путем наши  современники приучают себя к вероломству. Когда их вынуждают к лживым посулам и  обещаниям, они не испытывают ни малейших укоров совести, пренебрегая их  исполнением. Благородное сердце не должно таить свои побуждения. Оно хочет,  чтобы его видели до самых глубин; в нем все хорошо или, по меньшей мере, все  человечно.    

Аристотель  считает [2025],  что душевное величие заключается в том, чтобы одинаково открыто выказывать и  ненависть, и любовь, чтобы судить и говорить о чем бы то ни было с полнейшей  искренностью и, ценя истину превыше всего, не обращать внимания на одобрение и  порицание, исходящие от других. Аполлоний сказал [2026], что ложь – это  удел раба, свободным же людям подобает говорить чистую правду.    

Первое и  основное правило добродетели: ее нужно любить ради нее самой. Тот, кто говорит  правду потому, что в силу каких-то посторонних причин вынужден к этому, или  потому, что так для него полезнее, и кто не боится лгать, когда это вполне  безопасно, того нельзя назвать человеком правдивым. Моя душа, по своему складу,  чуждается лжи и испытывает отвращение при одной мысли о ней; я сгораю от внутреннего  стыда, и меня точит совесть, если порой у меня вырывается ложь, а это иногда  все же бывает, когда меня неожиданно принуждают к этому обстоятельства, не  дающие мне опомниться и осмотреться.    

Вовсе не  требуется всегда говорить полностью то, что думаешь, – это было бы  глупостью, но все, что бы ты ни сказал, должно отвечать твоим мыслям; в  противном случае это – злостный обман. Я не знаю, какой выгоды ждут для  себя те, кто без конца лжет и притворяется; на мой взгляд, единственное, что их  ожидает, так это то, что, если даже им случится сказать правду, им все равно  никто не поверит. Ведь с помощью лжи можно обмануть людей разок-другой, но  превращать в ремесло свое притворство и похваляться им, как это делают иные из  наших властителей, утверждавшие, что «швырнули б свою рубаху в огонь, если б  она была осведомлена об их истинных помыслах и намерениях» [2027]  (что было сказано одним древним, а именно Метеллом Македонским [2028]),  или утверждать во всеуслышание, что «кто не умеет как следует притворяться, тот  не умеет и царствовать» [2029], –  это значит заранее предупреждать тех, кому предстоит иметь с ними дело, что  всякое слово, слетевшее с уст подобных властителей, не что иное, как ложь и  обман. Quo quis versutior et callidior est, hoc invisior et suspectior,  detracta opinione probitatis. [2030]  Человек, который, подобно Тиберию [2031],  взял себе за правило думать одно, а говорить другое, может одурачить своей  болтовней и притворной миной разве что настоящего болвана; и я не знаю, на что,  собственно, могут рассчитывать такие люди в отношениях с другими людьми, раз  все, что бы ни исходило от них, не принимается за чистую монету. Кто бесчестен  в отношении правды, тот таков же и в отношении лжи.    

Те, кто  уже в наше время в своих рассуждениях об обязанностях монарха толкуют лишь о  способах извлечения выгоды при ведении им своих дел и пренебрегают при этом  заботой о сохранении им добропорядочности и незапятнанной совести [2032],  быть может, и говорят кое-что дельное, но их советы пригодны лишь тому из  монархов, дела которого устроены таким образом, что он может одним махом, раз и  навсегда уладить их путем коварного нарушения своего слова. Но в  действительности этого не бывает, ибо к уловкам такого рода государи прибегают  постоянно: ведь не раз приходится заключать мир или какой-нибудь договор. Выгода –  вот что толкает их на первую нечестность, – та выгода, которая манит людей  на всякого рода злодейства, как, например, святотатство, убийства, мятежи и  предательства, всегда предпринимаемые в каких-либо коварных целях. Но эта  первая выгода влечет за собой бесчисленные невыгоды, поскольку, показав образец  своего вероломства, такой монарх сразу нарушает добрые отношения с другими  монархами и теряет возможность вступать с ними в какие бы то ни было  соглашения. Сулейман [2033],  государь оттоманской династии, не очень-то щепетильный в соблюдении обещаний и  договоров, вступив в дни моего детства [2034] со своим войском в  Отранто и узнав, что Меркурии де Гратинаро и обитатели Кастро, сдав эту  крепость, задерживаются, вопреки условиям сдачи, заключенным с ними его людьми,  в качестве пленных, повелел возвратить им свободу, ибо, задумав предпринять в  этой стране другие значительные дела, он полагал, что эта бесчестность, хотя на  первый взгляд она и казалась полезной, может навлечь на него дурную славу и  недоверие, чреватые неисчислимыми бедами [2035].    

Я со  своей стороны предпочитаю быть скорее докучным и нескромным, чем льстецом и  притворщиком. Готов признать, что, когда держишься с такою искренностью и  прямотой, не взирая на лица, как это свойственно мне, то тут, быть может, примешивается  также немножко гордости и упрямства, и мне кажется, что я веду себя с большей  непринужденностью именно там, где это меньше всего подобает, и что путы,  налагаемые на меня необходимостью быть почтительным, горячат мою кровь.  Впрочем, возможно и то, что я по своей простоте следую в этих случаях за своею  природой. Позволяя себе в общении с власть имущими такую же вольность в речах и  жестах, как если бы я имел дело с моими домашними, я очень хорошо понимаю, до  чего это похоже на нескромность и неучтивость. Но, кроме того, что я создан  таким, я не обладаю достаточно гибким умом, чтобы вилять при поставленном мне  прямо вопросе и уклоняться от него с помощью какого-нибудь ловкого хода или  искажать истину, как не обладаю также и достаточной памятью, чтобы удерживать в  голове искаженную мною истину, или уверенностью, чтобы упорно стоять на своем:  короче говоря, я храбр от слабости. Вот почему я решаюсь уж лучше быть  непосредственным и почитаю необходимым неизменно говорить то, что думаю, и  поступаю таким образом как в силу моего душевного склада, так и на основании  здравого размышления, предоставляя судьбе делать со мной все, что ей будет  угодно. Аристипп говорил, что главная польза, извлеченная им из философии, это  то, что благодаря ей он научился говорить свободно и откровенно со всяким [2036].    

Поразительные  и бесценные услуги оказывает нам память, и без нее наш ум почти бессилен. Я,  однако, лишен ее начисто. Если мне хотят что-нибудь рассказать, необходимо,  чтобы это делали по частям, ибо ответить на речь, в которой содержится много  различных разделов, – это мне не по силам, и я не сумел бы выполнить ни  одного поручения, не располагая записной дощечкой [2037]. И если мне требуется  произнести сколько-нибудь значительную и длинную речь, я вынужден прибегать к  убогой и жалкой необходимости выучивать наизусть, слово за словом, все, что я  должен сказать; в противном случае я не смогу держаться подобающим образом и не  буду обладать должной уверенностью в себе, испытывая все время страх, как бы  моя слабая память не подвела меня. Но этот способ для меня нисколько не легче;  три стиха я учу три часа, и затем, когда имеешь дело с собственным сочинением,  то свойственная автору свобода, с какой можешь делать перестановки, заменять те  или иные слова, вносить новое в содержание, приводят к тому, что вещи этого  рода укладываются в памяти хуже. И чем большим недоверием я к ней проникаюсь,  тем больше она мне изменяет; она служит мне гораздо лучше, когда я о ней вовсе  не думаю. Нужно, чтобы я увещевал ее без нажима, ибо, когда я на нее наседаю,  она начинает сдавать, а если уж она начала спотыкаться, то чем больше я понукаю  ее, тем больше она хромает и путается; она служит мне в свой час, а не в тот,  когда нужна мне.    

Все, что  я замечаю в себе по части памяти, я замечаю и относительно многого другого: я  не выношу подчинения, обязательств и насилия над собой. То, что я делаю легко и  естественно, того мне больше не сделать, начни я побуждать себя к этому  настойчивыми и властными понуканиями. То же самое могу я сказать и о моем теле,  члены которого, если они обладают хоть малейшей свободой и возможностью  распоряжаться собой, отказывают мне порою в повиновении, когда я заранее  предписываю им послужить мне в определенных обстоятельствах и в определенный  час. Это наперед отданное им приказание, твердое и властное, внушает им  отвращение: они сжимаются от страха или неудовольствия и цепенеют.    

Однажды,  находясь в таком месте, где считалось варварской неучтивостью не отвечать  согласием всякому приглашающему вас выпить, я попытался – хотя мне и была  предоставлена свобода поступать по своему усмотрению – вести себя в угоду  дамам согласно тамошним обычаям, присутствовавшим при этом, как подобает  доброму собутыльнику, но тут со мной случилось нечто весьма забавное: эта  угроза и приготовления к тому, чтобы пить сверх моей обычной и естественной  меры, сжали мне горло, да так туго, что я так и не смог проглотить ни капли,  лишив себя даже того, что привык выпивать за обедом: я чувствовал себя пьяным и  пресыщенным той выпивкой, которой было полно мое воображение. Это явление  отчетливее всего наблюдается у людей, наделенных могучим и необузданным  воображением, но оно все же естественно, и нет ни одного человека, который не  был бы в той или иной мере подвержен ему. Один превосходный лучник был  приговорен к смерти; ему предложили помилование с условием, что он должен  сделать какой-то особенно ловкий выстрел и тем самым дать доказательство своего  замечательного искусства. Он не пожелал, однако, подвергнуться этому испытанию,  опасаясь, что от чрезмерного напряжения воли рука его дрогнет и, вместо того  чтобы спасти себя, он утратит славу, завоеванную им меткой стрельбой. Человек,  который часто прогуливается в одном и том же месте, углубившись в свои мысли,  обязательно покроет одинаковое расстояние в точности одним и тем же количеством  шагов всякий раз того же размера; но если бы он стал отсчитывать и отмеривать  свои шаги, оказалось бы, что он, прилагая все свои старания, никогда не  проделает того, что ему удавалось проделывать естественно и без всяких усилий.    

Моя  библиотека, которая среди деревенских библиотек может считаться одной из  лучших, расположена в дальнем конце моего дома. Когда мне приходит в голову  навести в ней какую-нибудь справку или сделать выписку, то, опасаясь, как бы,  пересекая двор, я не забыл того, за чем отправился, я бываю вынужден сообщить о  своих намерениях кому-нибудь из домашних. Если я отважусь, выступая с речью,  отклониться хоть на самую малость от моей путеводной нити, я непременно утрачу  ее; вот почему в своих речах я крайне сух, сдержан и краток. И даже людей,  находящихся у меня в услужении, мне приходится называть либо по занимаемой ими  должности, либо по месту, откуда они родом, ибо мне чрезвычайно трудно  запомнить их имена; я скорее скажу, что в таком-то имени три слога, что оно  неблагозвучно, что оно начинается или заканчивается такой-то буквой. И если мне  суждено еще пожить на свете, то я отнюдь не уверен, что не забуду своего имени,  как это случалось с другими. Мессала Корвин на целых два года полностью утратил  память; то же самое рассказывают и о Георгии Трапезундском [2038]. И  я нередко прикидываю, какова же была жизнь этих людей, а также располагал ли бы  я хоть чем-нибудь для поддержания мало-мальски сносного существования, если бы  также потерял память; и задумываясь над этим, начинаю побаиваться, что этот  изъян, дойдя до крайних своих пределов, может сгубить все проявления духовной  жизни: Memoria certe non modo philosophiam, sed omnis vitae usum omnesque artes  una maxime continet [2039].    

     

Plenus rimarum sum, hac atque illac  perfluo. [2040]    

     

Мне  случалось не раз и не два забывать пароль, за три часа до того данный мною  самим или полученный от кого-либо другого; случалось забывать и о том, куда я  спрятал свой кошелек, что бы ни говорил на этот счет Цицерон [2041]. Я  помогаю себе терять то, за что держусь особенно цепко. Память есть склад и  вместилище знаний, и, поскольку она у меня крайне слаба, я не имею никакого  права сетовать на то, что решительно ничего, можно сказать, не знаю. Вообще  говоря, я знаю названия всех наук и чем они занимаются, но дальше этого ничего  не знаю. Я листаю книги, но вовсе не изучаю их; если что и остается в моей  голове, то я больше уже не помню, что это чужое; и единственная польза,  извлекаемая моим умом из таких занятий, это мысли и рассуждения, которые он при  этом впитывает. Что же касается автора, места, слов и всего прочего, то все это  я сразу же забываю.    

Я достиг  такого совершенства в искусстве забывать все на свете, что даже собственные  писания и сочинения забываю не хуже, чем все остальное; мне постоянно цитируют  меня самого, а я этого не замечаю. Кто пожелал бы узнать, откуда взяты стихи и  примеры, которые я нагромоздил здесь целыми ворохами, тот привел бы меня в  немалое замешательство, так как я не смог бы ответить ему. А между тем я  собирал подаяние лишь у дверей хорошо известных и знаменитых, не довольствуясь  тем, чтобы оно было щедрым, но стремясь к тому, чтобы оно исходило от руки  неоскудевающей и почтенной, ибо мудрость тут сочетается с авторитетностью. И  нет ничего удивительного, что моя книга разделяет судьбу всех других прочитанных  мною книг и что в моей памяти с одинаковой легкостью изглаживается как то, что  написано мной, так и то, что мною прочитано, как то, что мной дано, так и то,  что получено мной.    

Кроме  того, что у меня никуда негодная память, мне свойствен еще ряд других  недостатков, усугубляющих мое невежество. Мой ум неповоротлив и вял; малейшее  облачко снижает его проницательность, так что, к примеру сказать, не было  случая, чтобы я предложил ему какую-нибудь загадку, сколь бы несложной она ни  была, и он разгадал бы ее; какая-нибудь замысловатая пустяковина ставит его в  тупик. В играх, требующих сообразительности, как, например, шахматы, карты,  шашки и тому подобное, я способен усвоить лишь самое основное. Я воспринимаю  медленно и неотчетливо, но если мне все же удалось что-нибудь уловить, я  удерживаю воспринятое во всей его полноте, постигнув его всесторонне, точно и  глубоко, пока оно удерживается во мне. Зрение у меня острое, отчетливое и без  недостатков, но при работе оно легко утомляется и начинает сдавать. По этой  причине я не могу поддерживать длительное общение с книгами и вынужден  прибегать к посторонней помощи. Плиний Младший мог бы поведать тем, кто не  знаком с этим на опыте, насколько велика эта помеха для всякого, предающегося  подобным занятиям [2042].    

Не существует  на свете души, сколь бы убогой и низменной она ни была, в которой не сквозил бы  проблеск какой-нибудь особой способности; и нет столь глубоко погребенной  способности, чтобы она так или иначе не проявила себя. Каким образом  получается, что душа, слепая и сонная во всем остальном, становится живой,  прозорливой и возвышенной в каком-то частном своем проявлении, – за  разъяснением этого надлежит обратиться к нашим учителям. Но истинно прекрасные  души всеобъемлющи, открыты и готовы к познанию всего, что бы то ни было, и если  они порой недостаточно просвещенны, то для них во всяком случае не закрыта  возможность стать просвещенными. Все это я говорю в укор моей собственной душе,  ибо – то ли по своей немощности, то ли по нерадивости (а нерадивое отношение  к тому, что у нас под ногами, что в наших руках, что непосредственно касается  нашего повседневного обихода, – это то, что я всегда осуждал в  себе), – но она такова, что не найти другой столь же бездарной и столь же  невежественной в вещах самых обыденных и привычных, не знать которые просто  стыд. Я хочу привести несколько примеров в подтверждение сказанного.    

Я  родился и вырос в деревне, среди земледельческих работ разного рода. У меня на  руках дела и хозяйство, которые я веду с того дня, когда те, кто владел до меня  всем тем, что теперь – моя собственность, уступили мне свое место. И все  же я не умею считать ни в уме, ни на бумаге, не знаю большинства наших монет, и  мне не под силу отличить один злак от другого ни в поле, ни в закроме, если  различия между ними не так уж разительны; то же я должен сказать о капусте и  салате в моем огороде. Я не разбираюсь в названиях наиболее необходимых в  сельском хозяйстве орудий, и мне неведомы основы основ земледелия, известные  даже детям. Еще меньше смыслю я в искусстве механики, в торговле, в различных  товарах, в свойствах и сортах разнообразных плодов, вин, мяса, в натаскивании  ловчих птиц, в лечении лошадей и собак. И чтобы окончательно посрамить себя,  признаюсь, что не далее как месяц назад я был уличен в незнании, зачем нужны  дрожжи при хлебопечении, и что означает, когда говорят, что вину нужно  перебродить. В древних Афинах считали, что кто ловко укладывает и связывает  вязанки валежника, тому свойственны математические способности [2043];  обо мне, конечно, вынесли бы суждение прямо противоположное этому. Будь у меня  полная кухня припасов, я все равно голодал бы. По тем недостаткам, в которых я  признался, нетрудно представить себе и другие, столь же нелестные для меня. Но  каким бы я ни был в собственном изображении, если это изображение отвечает  действительности, я могу считать мою цель достигнутой. И если я не приношу  извинений, осмелившись изложить письменно вещи столь ничтожные и легковесные,  то единственная причина, удерживающая меня от этого шага, – ничтожность  предмета, которым я занимаюсь. Пусть меня порицают, если угодно, за этот мой  замысел, но не за то, как он выполнен. Как бы то ни было, я и без указаний со  стороны отчетливо вижу незначительность и малоценность всего сказанного мною по  этому поводу, равно как и нелепость моих намерений, и это доказывает, что мой  ум, опыты которого – эти писания, еще не окончательно обессилен:    

     

Nasutus sis usque licet, sis denique  nasus,    

Quantum noluerit ferre rogatus Atlas,    

Et possis ipsum tu deridere Latinum,    

Non potes in nugas dicere plura meas,    

Ipse ego quam dixi: quid dentem dente  iuvabit    

Rodere? carne opus est, si satur esse  velis.    

Ne perdas operam: qui se mirantur, in  illos    

Virus habe; nos haec novimus esse  nihil. [2044]    

     

Мне  отнюдь не запрещено говорить глупости, лишь бы я не обманывался насчет их  настоящей цены; и впадать в ошибки сознательно – вещь для меня столь  обычная, что я только так и впадаю в них; но я никогда не впадаю в них по вине  случая. Сваливать вину за поступки нелепые, но маловажные, на безрассудство  моего нрава – это сущие пустяки, раз я не могу, как правило, запретить  себе сваливать на него вину и за поступки явно порочные.    

Как-то в  Бар-ле-Дюке в моем присутствии королю Франциску II поднесли портрет,  присланный ему на память Рене, королем сицилийским, и исполненный им самим [2045].  Почему же нельзя позволить и каждому рисовать себя самого пером и чернилами,  подобно тому как этот король нарисовал себя карандашом? Не хочу умолчать здесь  и о гадком пятне, которое безобразит меня и в котором неловко признаваться во  всеуслышание, а именно о нерешительности, представляющей собой недостаток,  крайне обременительный в наших мирских делах. Мне трудно принять решение  относительно той или иной вещи, если она, на мой взгляд, сомнительна:    

     

Ne si, ne no, nel cor mi suona  intero [2046].    

     

Я умею  отстаивать определенные взгляды, но выбирать их – к этому я не пригоден.  Ведь в делах человеческих, к чему бы мы ни склонялись, мы найдем множество  доводов в пользу всякого мнения. Да и философ Хрисипп говорил [2047],  что он не хотел ничего перенимать у Зенона и Клеанфа, своих учителей, кроме  самых общих положений; что же касается оснований и доказательств, то он и сам  мог бы их найти в нужном количестве. Поэтому, в какую бы сторону я ни обратил  свой взор, я всегда нахожу достаточно причин и весьма убедительных оснований,  чтобы туда и устремиться. Таким образом, я пребываю в сомнении и сохраняю за  собой свободу выбора, пока необходимость решиться не начинает теснить меня;  тогда, должен признаться, я чаще всего отдаюсь, как говорят, на волю течения и  поручаю себя произволу судьбы; малейшая склонность и обстоятельства  подхватывают и увлекают меня:    

     

Dum in dubio est animus, paulo  momento huc atque illuc impellitur. [2048]    

     

Колебания  моего разума в большинстве случаев настолько уравновешивают друг друга, что я  был бы не прочь представлять решение жребию или костям, и я отмечаю себе, в  оправдание нашей человеческой слабости, оставленные нам самой Священной  историей примеры того же обычая отдавать на волю судьбы и случайности  определение нашего выбора в том, что сомнительно: sors cecidit super  Matthiam [2049].  Разум человеческий – меч обоюдоострый и опасный. Взгляните-ка сами, о  скольких концах эта палка даже в руках Сократа, ее наиболее близкого и верного  друга! Итак, я пригоден только к тому, чтобы следовать за другими, и легко даю толпе  увлечь меня за собой. Мое доверие к своим силам вовсе не таково, чтобы я мог  решиться брать на себя командование и руководство, и мне больше по сердцу,  чтобы тропа для моих шагов была проложена другими. Если нужно идти на риск,  производя гадательный выбор, я предпочитаю следовать тому, кто более уверен в  своих суждениях, нежели я, и чьим суждениям я верю больше, нежели своим  собственным, основания и корни которых я нахожу весьма шаткими.    

И все же  я не очень люблю менять раз принятые мнения, поскольку в противных мнениях я  обнаруживаю подобные же слабые места. Ipsa consuetudo assentiendi periculosa  esse videtur et lubrica [2050].  Особенно дела политические предоставляют широкий простор для всяких  столкновений и раздоров:    

     

Iusta pari premitur veluti cum pondere  libra    

Prona, nec hac plus parte sedet, nec  surgit ab illa. [2051]    

     

Рассуждения  Маккиавелли [2052],  к примеру, были весьма обоснованны в отношении их предмета, и все же  опровергнуть их не составляет большого труда; а рассуждения тех, кто сделали  это, могут быть в свою очередь опровергнуты с не меньшей легкостью [2053]. На  тот или иной довод всегда найдется где почерпнуть ответный довод, на  возражение – новое возражение, на ответ – новый ответ, и так далее и  так далее, до бесконечности; и отсюда – нескончаемые словопрения,  затягиваемые нашими кляузниками и крючкотворами до пределов возможного,    

     

Caedimur, et totidem plagis  consumimus hostem. [2054]    

     

ибо  всякое доказательство не имеет других оснований, кроме опыта, а многообразие  дел человеческих снабжает нас бесчисленными примерами всякого рода. Один очень  ученый человек нашего времени утверждает, что в наших календарях, можно было бы  свободно заменить все предсказания противоположными, вместо «зной» поставить  «морозы», а вместо «великая сушь» – «дожди», и что любители биться об  заклад могут с одинаковым успехом, не утруждая свой ум, делать ставку как на  то, так и на другое, остерегаясь только утверждать вещи, заведомо невозможные,  например, что будет зной на Рождество или что будут морозы в Иванову ночь. То  же самое думаю я и о наших политических спорах; чью бы сторону вы ни взяли,  ваша игра, если вы не нарушите первейших и очевидных основ, не хуже игры ваших  противников; и все же, по моему разумению, в делах общественных нет ни одного  столь дурного обыкновения, которое не было бы лучше, нежели перемены и  новшества. Наши нравы до крайности испорчены, и они поразительным образом  клонятся к дальнейшему ухудшению; среди наших обычаев и законов много  варварских и просто чудовищных; и тем не менее, учитывая трудности, сопряженные  с приведением нас в лучшее состояние, и опасности, связанные с подобными  потрясениями, – если бы только я мог задержать колесо нашей жизни и  остановить его на той точке, где мы сейчас находимся, я бы сделал это очень  охотно:    

     

numquam adeo foedis adeoque pudendis    

Utimur exemplis, ut non peiora  supersint. [2055]    

     

Худшее,  на мой взгляд, в нашем нынешнем положении – это неустойчивость, это то,  что наши законы, так же как наше платье, не могут закрепиться на чем-либо  определенном. Чрезвычайно легко порицать пороки любого государственного  устройства, ибо все, что бревно, кишмя кишит ими; чрезвычайно легко зародить в  народе презрение к старым нравам и правилам, и всякий, кто поставит перед собой  эту цель, неизменно будет иметь успех; но установить вместо старого, уничтоженного  государственного устройства новое и притом лучшее – на этом многие из  числа предпринимавших такие попытки не раз обламывали зубы. В своем поведении я  не руководствуюсь соображениями благоразумия; я просто с готовностью подчиняюсь  установленному в нашем мире общественному порядку. Счастлив народ, который, не  тревожа себя размышлениями о причинах получаемых им приказаний, выполняет их  лучше, чем те, кто приказывают ему, и который кротко отдается на волю небесного  круговращения. Кто мудрствует и спорит, тот никогда не оказывает безусловного и  неукоснительного повиновения.    

Короче  говоря, если уж снова вернуться ко мне, единственное, за что я хоть  сколько-нибудь ценю себя, так это только за то, в недостатке чего никогда не  признался бы ни один человек: мое суждение о себе обыденно, свойственно  решительно всем и старо, как мир, ибо кто же когда-нибудь думал, что ему не  хватает ума? Такая мысль заключала бы в себе непримиримое противоречие.  Глупость – болезнь, которой никогда не страдает тот, кто ее видит в себе:  она очень упорна и, как правило, неизлечима, но достаточно одного  проницательного взгляда больного, обращенного им на себя самого, чтобы пробить  ее толщу и избавиться от нее, как достаточно одного луча солнца, чтобы рассеять  густой туман. Обвинять себя в этом случае значит отводить от себя всякое  обвинение, осуждать себя значит выносить себе оправдательный приговор. Не  бывало еще на свете такого крючника или девки, которые не считали бы, что их  ума для них достаточно. Мы готовы признать за другими превосходство в отваге,  телесной силе, опытности, ловкости, красоте, но превосходства в уме мы никому  не уступим. Что же касается доводов, исходящих у любого другого человека от  простого здравого смысла, то нам кажется, что, взгляни мы на вещь с того же  самого боку, и мы также не преминули б наткнуться на них. Знания, стиль и  прочие качества, обнаруживаемые нами в чужих сочинениях, мы легко замечаем,  если они превосходят наши. Другое дело – проявление самой человеческой  мысли: тут каждый думает, будто и он способен на то же, и ему нелегко понять их  значительность и каких трудов они стоят, если между ними и им нет огромного,  скажем прямо – гигантского расстояния. Но и в последнем случае он  постигает это с большой неохотой. Кто ясно видит величие чужой мысли, тот и сам  поднимается до того же уровня и возносит свою мысль на ту же самую высоту.  Итак, это такого рода занятие, от которого нельзя ждать много чести и славы, и  такой вид сочинительства, который не приносит громкого имени.    

И  наконец, для кого вы пишете? Ученые, которым подсудна всякая книга, не ценят  ничего, кроме учености, и не признают никаких иных проявлений нашей умственной  деятельности, кроме тех, которые свидетельствуют о начитанности и обширности  всякого рода познаний. Если вы смешаете одного Сципиона с другим, то что  стоящее внимания можете вы еще высказать? Кто не знаком с Аристотелем, тот, по  их мнению, не знаком и с собой самим. Души обыденные и грубые не видят ни  изящества, ни значительности в тонком и возвышенном рассуждении. Но ведь два  этих разряда заполняют собой наш мир. Третий разряд, тот, которому вы, в  сущности, и отдаете себя, – души чистые и сильные собственной  силой, – настолько немногочислен, что не пользуется у нас, и вполне  заслуженно, ни влиянием, ни известностью, так что стремиться ему угодить –  значит попусту терять время.    

Обычно  можно услышать, что, оделяя нас своими благами, природа справедливее всего  поступила при распределении между нами ума, ибо нет никого, кто бы не  довольствовался доставшейся ему долею. Но разумно ли это? Кто пожелал бы  заглянуть дальше отведенного ему, тому пришлось бы преступить пределы  возможностей своего зрения. Я считаю свои взгляды правильными и здравыми, но  кто же не считает такими и свои собственные? Одно из лучших доказательств  этого – невысокая цена, которой я оцениваю себя. Ведь, если бы мои взгляды  не были достаточно твердыми, их могло бы ввести в заблуждение то чувство любви  и привязанности, которое я испытываю к себе, чувство, и впрямь, исключительное,  ибо я обращаю его почти целиком на себя и не растрачиваю на сторону. Все, что  другие делят между множеством друзей и знакомых и отдают заботам о своей славе  и своем возвеличении, я обращаю только на то, чтобы обеспечить спокойствие  моему духу и мне, и если кое-что от меня все же уделяется посторонним, то это  происходит отнюдь не по велению моего разума,    

     

mihi nempe valere et vivere  doctus. [2056]    

     

Итак,  что касается моих мыслей насчет себя, то они с бесконечной решительностью и  столь же бесконечным упорством обвиняют меня в невежестве. Это и впрямь один из  предметов, на котором я упражняю мой ум и чаще, и охотнее, чем на чем-либо  другом. Люди обычно разглядывают друг друга, я же устремляю мой взгляд внутрь  себя; я его погружаю туда, там я всячески тешу его. Всякий всматривается в то,  что пред ним; я же всматриваюсь в себя. Я имею дело только с собой: я  беспрерывно созерцаю себя, проверяю, испытываю,    

     

nemo in sese temptat  descendere, [2057]    

     

а  я – я верчусь внутри себя самого.    

Этой  способностью докапываться до истины – в сколь бы малой мере я такой  способностью ни обладал, – равно как вольнолюбивым нежеланием отказываться  от своих убеждений в угоду другим людям, я обязан главным образом себе самому,  ибо наиболее устойчивые и общие мои взгляды родились, так сказать, вместе со  мной: они у меня природные, они целиком мои. Я произвел их на свет сырыми и  немудреными, и то, что я породил, было смелым и сильным, но несколько смутным и  несовершенным; впоследствии я обосновал и укрепил эти взгляды, опираясь на тех,  кто пользовался моим уважением, а также на безупречные образцы, оставленные нам  древними, с которыми я сошелся в мнениях. Они-то и убедили меня в моей правоте,  и благодаря им я придерживаюсь моих воззрений более сознательно и с большей  твердостью [2058].    

Если  всякий ждет похвалы за быстроту и живость ума, то я притязаю на нее за его  строгость, если – за какое-нибудь достойное быть отмеченным и выдающееся  деяние или какую-либо исключительную способность, то я – за  упорядоченность, согласованность и уравновешенность моих мнений и нравов.  Omnino si quidquam est decorum, nihil est profecto magis quam aequabilitas  universae vitae, tum singularum actionum, quam conservare non possis, si,  aliorum naturam imitans, omittas tuam [2059].    

Итак,  вот до каких пределов я чувствую за собой вину в том, что, как я сказал выше,  есть первое слагаемое порока, носящего название самомнения. Что до второго  слагаемого, состоящего в чрезмерно низком мнении о других, то я, право, не  знаю, удастся ли мне привести столь же убедительные доводы в свое оправдание.  Впрочем, чего бы это ни стоило, решусь выложить все, каким оно мне  представляется.    

Возможно,  что непрерывно поддерживаемое мной общение с мудростью древних и сложившийся во  мне образ этих беспредельно богатых душ прошлого отвращают меня и от других, и  от себя самого; быть может, мы и впрямь живем в век, не способный создать  что-либо возвышающееся над самой что ни на есть посредственностью, но так ли,  иначе ли, а я не знаю ничего заслуживающего подлинного восхищения. Правда, я не  знаю людей с такой доскональностью, которая необходима, чтобы иметь право судить  о них; но те, с кем мое положение чаще всего сталкивает меня, в большинстве  своем, не утруждают себя чрезмерной заботой о просвещении своих душ; в их  глазах наивысшее счастье – почести, и наивысшее совершенство –  мужество.    

Если я  вижу в других нечто хорошее, я глубоко уважаю это хорошее и очень охотно хвалю  его.    

Нередко  я даже преувеличиваю его ценность и говорю не совсем то, что думаю, позволяя  себе небольшую ложь; однако выдумывать то, чего я не вижу в действительности,  этого я решительно не умею. Я охотно сообщаю моим друзьям, что, по-моему,  подлежит в них одобрению, и их достоинства в один фут длиной с готовностью  растягиваю до полутора футов; но приписывать им те качества, которых у них нет,  этого я не могу, как не могу с пеной у рта защищать их недостатки.    

Даже  моим врагам – и им я воздаю сполна то, что должен, по чести, воздать. Мои  чувства могут меняться, но мои суждения – никогда; и я не примешиваю своей  личной неприязни к тому, что не имеет прямого касательства к ней. Я так ревниво  оберегаю свободу своего ума, что мне не так-то просто пожертвовать ею ради  страсти, сколь бы неудержимой она ни была.    

Если я  лгу, я оскорбляю себя в большей мере, чем того, о ком я солгал.    

Рассказывают  о следующем похвальном обычае у персов: они неизменно говорили о своих  смертельных врагах, с которыми вели беспощадные войны, уважительно и соблюдая  полную справедливость, так, как того заслуживала их доблесть.    

Я знаю  немало людей, обладающих различными замечательными чертами: кто остроумием, кто  сердечностью, кто отвагой, кто чуткой совестью, кто красноречием, кто еще  чем-либо другим, но человека великого в целом, совмещающего в себе столько  отличных свойств или обладающего хотя бы одним из них, но в такой  исключительной степени, чтобы он вызывал в нас восхищение и его должно было бы  сравнивать с теми, кого мы чтим среди людей, обитавших некогда на земле, –  нет, с таким человеком моя судьба не дала мне встретиться. Самым великим из  тех, кого я хорошо знал, – я говорю о природных дарованиях и  способностях – и самым благородным был Этьен де Ла Боэси; это была душа,  до краев полная достоинств, прекрасная, с какой стороны на нее ни взглянуть,  душа, скроенная на древний лад; и он совершил бы великие и памятные дела, когда  б того захотела судьба его, ибо к своим богатым природным данным он многое  добавил с помощью размышлений и занятий науками.    

Не знаю,  как это так получилось, – а что так получается, это бесспорно, – но  только в тех, кто ставит своей неизменной целью домогаться возможно большей  учености, кто берется за писание ученых трудов и за другие дела, требующие  постоянного общения с книгами, – в тех обнаруживается столько чванства и  умственного бессилия, как ни в какой другой породе людей. Быть может, это  получается оттого, что в них ищут и от них ожидают большего, чем от других  людей, и им не прощаются обычные недостатки; или, может быть, сознание  собственной учености придает им смелость выставлять себя напоказ и важничать,  чем они выдают себя и сами себе причиняют ущерб. Так и ремесленник обнаруживает  свою неумелость гораздо явственнее тогда, когда в его руки попадает ценный  материал, который он портит своей бестолковой и грубой работой, чем когда ему  приходится иметь дело с простым материалом: недостатки в золотом изваянии  раздражают нас гораздо сильнее, нежели в гипсовом. Точно так же поступают и те,  кто, тыча всем в глаза вещи, которые сами по себе и на своем месте весьма  хороши, пользуется ими безо всякого толку и меры и, оказывая честь своей памяти  за счет разума, оказывая честь Цицерону, Галену, Ульпиану и святому Иерониму [2060],  выставляет себя самого в смешном виде.    

Я охотно  возвращаюсь к мысли о пустоте нашего образования. Оно поставило себе целью  сделать нас не то чтобы добропорядочными и мудрыми, а учеными, и оно добилось  своего: оно так и не научило нас постигать добродетель и мудрость и следовать  их предписаниям, но зато мы навсегда запомнили происхождение и этимологию этих  слов; мы умеем склонять самое слово, служащее для обозначения добродетели, но  любить ее мы не умеем. И если мы ни из наблюдения, ни на основании личного  опыта не знаем того, что есть добродетель, то мы хорошо знаем ее на словах и  постоянно твердим о ней. Когда речь идет о наших соседях, нам недостаточно  знать, какого они роду-племени, кто их ближайшие родичи и какими связями они  обладают; мы хотим, чтобы они подружились с нами, хотим установить с ними  близость и добрые отношения. А наше образование между тем забивает нам головы  описаниями, определениями и подразделениями разных видов добродетели, как если  бы то были фамильные прозвища и ветви генеалогического древа, нисколько не  заботясь о том, чтобы установить между добродетелью и нами хоть какие-нибудь  знакомство и близость. К тому же, для нашего обучения отобраны не те книги, в  которых высказываются здравые и близкие к истине взгляды, но написанные на  отменном греческом языке или на лучшей латыни, и заставляя нас затверживать эти  красиво звучащие слова, нас принуждают загромождать память нелепейшими  представлениями древности.    

Подлинно  разумное обучение изменяет и наш ум, и наши нравы, вроде того, как это  произошло с Полемоном, распутным юношей-греком, который, отправившись случайно  послушать один из уроков Ксенократа, не только оценил полностью красноречие и  ученость философа и не только принес домой много полезных знаний, но и вынес  оттуда плоды еще более ощутительные и более ценные, а именно то, что характер  его внезапно изменился и нрав исправился [2061]. А кто из нас  когда-нибудь почувствовал на себе подобное воздействие нашего обучения?    

     

faciasne, quod olim    

Mutatus Polemon? Ponas insignia  morbi,    

Fasciolas, cubital, focalia, potus ut  ille    

Dicitur ex collo furtim carpsisse  coronas,    

Postquam est impransi correptus voce  magistri? [2062]    

     

Наименее  недостойным представляется мне то сословие, которое по причине своей простоты  занимает последнее место; больше того, его жизнь кажется мне наиболее  упорядоченной: нравы и речи крестьян я, как правило, нахожу более отвечающими  предписаниям истинной философии, чем нравы и речи наших присяжных  философов [2063].  Plus sapit vulgus, quia tantum, quantum opus est, sapit [2064].    

Самыми  замечательными людьми, насколько я мог судить, наблюдая их издали (ибо, чтобы  судить о них на мой лад, надо было бы к ним подойти ближе), были, если иметь в  виду военные подвиги и познания в военной науке, герцог Гиз, скончавшийся в  Орлеане, и покойный маршал Строцци [2065].  Если же говорить о людях ученых и отличавшихся выдающейся добродетелью, то я  назову Оливье и Л’Опиталя, двух канцлеров Франции [2066]. Мне кажется, что наш  век принес с собой расцвет поэзии, что у нас множество искуснейших знатоков  своего дела в лице Дора, Беза, Бьюкенена, Лопиталя, Мондоре и Турнеба [2067];  что до пишущих по-французски, то я полагаю, что они подняли это искусство на  такую ступень, на какой оно еще никогда у нас не было и, если вспомнить тот род  его, в котором блистают Ронсар с Дю Белле [2068], то я никоим образом  не считаю, что им далеко до совершенства древних поэтов. Адриан Турнеб знал  больше – и если уж что-либо знал, то знал лучше, – чем кто бы то ни  было из людей его века, да и не одного его века. Жизнь недавно умершего герцога  Альбы, равно как и нашего коннетабля Монморанси, была благородной жизнью,  причем судьба их во многом поразительно схожа [2069]. Впрочем, красота и  величие смерти последнего, скончавшегося на глазах у Парижа и своего короля,  служа им в борьбе против ближайшей своей родни во главе войск, обязанных своей  победой его водительству и нанесенному им решительному удару, в столь  преклонном возрасте, заслуживают, на мой взгляд, быть отмеченными в ряду  наиболее достопамятных событий нашего времени. Достойны нашей памяти и неизменные  добросердечие, мягкость нрава и разумная снисходительность господина Ла  Ну [2070],  выдающегося и весьма опытного военачальника, хотя он, можно сказать, вырос и  прошел воспитание в самой гуще бесчисленных беззаконий, творимых обоими  взявшимися за оружие станами (этой подлинной школе предательства,  бесчеловечности и разбоя) [2071].    

Прочие [2072]  добродетели в наш век очень редко или совсем не встречаются, но мужество стало,  по причине наших гражданских войн, вещью весьма обычной, и в этом отношении  нетрудно найти среди нас души, почти совершенные по своей твердости, и притом в  столь большом количестве, что сделать выбор здесь крайне затруднительно.    

Вот и  все о выдающемся и незаурядном душевном величии, с каким я сталкивался вплоть  до этого часа.    

 Глава XVIII    

Об изобличении во лжи    

     

Мне  скажут, пожалуй, что намерение избрать себя предметом своего описания  простительно людям незаурядным и знаменитым, которые благодаря своей славе  могут вызвать у других желание познакомиться с ними поближе. Конечно, я это  отлично знаю и не собираюсь этого оспаривать. Знаю также, что не всякий  ремесленник удостоит поднять глаза от своей работы, чтобы взглянуть на  человека, вылепленного из обыкновенного теста, хотя, чтобы поглазеть на въезд в  город личности великой и примечательной, все они, как один, покидают свои лавки  и мастерские. Лишь тем, в ком есть нечто достойное подражания и чья жизнь и  взгляды могут служить образцом, подобает выставлять себя напоказ. У Цезаря или  Ксенофонта было достаточно прочное основание, дававшее им право занимать других  рассказом о себе: это было величие свершенного ими. Равным образом всякому было  бы любопытно прочесть дневники великого Александра, записки Августа, Катона,  Суллы, Брута и прочих, повествующие об их деяниях, если бы такие записки  остались после них. Образы подобных людей любят и изучают, даже когда они  отлиты из меди или высечены из камня.    

Это  предостережение вполне справедливо, но меня оно, в сущности, едва ли касается:    

     

Non recito cuiquam, nisi amicis,  idque rogatus,    

Non ubivis, coramve quibuslibet. In  medio qui    

Scripta foro recitent, sunt multi,  quique lavantes. [2073]    

     

Я не  высекаю здесь изваяния, чтобы установить его на городском перекрестке, в церкви  или в каком-нибудь другом общественном месте:    

     

Non equidem hoc studeo, bullatis ut  mihi nugis    

Pagina turgescat.    

Secreti loquimur. [2074]    

     

Нет, это  изваяние предназначается для укромного уголка библиотеки и для того, чтобы  развлечь соседа, родственника или друга, которому будет приятно снова увидеть  мои черты и узнать меня в этом изображении. Другие решаются говорить о себе,  потому что находят этот предмет заслуживающим внимания и благодарным; я же,  напротив, делаю это лишь потому, что, находя его пустым и неблагодарным, могу  не опасаться обвинения в похвальбе.    

Я охотно  обсуждаю дела, совершаемые другими; что до моих, то я подаю мало поводов к их  обсуждению по причине ничтожности их. Я не нахожу в себе столько похвального,  что мог бы позволить себе говорить о нем без краски стыда на лице. Каким  удовольствием было бы для меня послушать кого-нибудь, кто рассказал бы мне о  нравах, наружности, душевном складе, наиболее привычных речах и превратностях  судьбы моих предков! С каким вниманием ловил бы я каждое его слово! И в самом  деле, только безнадежно дурной человек может относиться с презрением к  портретам своих друзей и предшественников, к покрою их платья, к их оружию. Что  до меня, то я сохраняю бумаги, печать, часослов и особого вида шпагу, которая в  свое время служила им. Я не убрал из моего кабинета и длинной трости, которую  не выпускал из рук мой отец. Paterna vestis et annulus, tanto carior est  posteris, quanto erga parentes maior affectus [2075].    

Если мои  потомки не обнаружат в отношении меня охоты к чему-либо подобному, у меня  найдется, чем отплатить им за это; ведь сколь бы мало они ни считались со мною,  я к тому времени буду считаться с ними еще меньше. Все мои взаимоотношения с  обществом сводятся в данном случае к тому, что я заимствую у него более удобные  и быстродействующие орудия воспроизведения моих мыслей; в возмещение я  предохраню, быть может, когда-нибудь кусок масла на рыночной стойке от таяния  на солнцепеке [2076].    

     

Ne toga cordyllis, ne penula desit  olivis, [2077]    

     

Et laxas scombris saepe dabo  tunicas. [2078]    

     

И если  даже случится, что ни одна душа так и не прочитает моих писаний, потратил ли я  понапрасну время, употребив так много свободных часов на столь полезные и  приятные размышления? Пока я снимал с себя слепок, мне пришлось не раз и не два  ощупать и измерить себя в поисках правильных соотношений, вследствие чего и  самый образец приобрел большую четкость и некоторым образом усовершенствовался.  Рисуя свой портрет для других, я вместе с тем рисовал себя и в своем  воображении, и притом красками более точными, нежели те, которые я применял для  того же ранее. Моя книга в такой же мере создана мной, в какой я сам создан моей  книгой. Это – книга, неотделимая от своего автора, книга, составлявшая мое  основное занятие, неотъемлемую часть моей жизни, а не занятие, имевшее какие-то  особые, посторонние цели, как бывает обычно с другими книгами. Потерял ли я  даром мое время, с такой настойчивостью и тщательностью отдавая себе отчет в  том, что я такое? Ведь те, кто лишь изредка и случайно оглядывают себя  мысленно, не записывая своих наблюдений, те не исследуют себя так обстоятельно  и не проникают в себя так глубоко, как тот, кто делает это предметом своего  постоянного изучения, своим жизненным делом, своим ремеслом, как тот, кто  ставит перед собой задачу начертать исчерпывающее свое описание и отдается ее  выполнению со всей искренностью, со всем жаром своей души; ведь даже сладчайшие  удовольствия, если переживаешь их лишь наедине с собою, уносятся, не оставляя  никакого следа и ускользая от взгляда не только всего народа, но и окружающих  нас людей.    

Сколько  раз отвлекала меня эта работа от докучных размышлений, – а докучными нужно  считать все те размышления, которые бесплодны! Природа наделила нас драгоценной  способностью беседовать с самим собой, и она часто приглашает нас  воспользоваться этим, чтобы показать нам, что, хотя мы чем-то и обязаны  окружающим, все же гораздо большим мы обязаны самим себе. Для того чтобы  приучить мое воображение к некоторому порядку и плану даже тогда, когда оно  предается фантазиям, и оградить его от беспорядочных блужданий и расточения сил  попусту, нет лучшего способа, как закрепить на бумаге и зарегистрировать все  даже самые ничтожные мысли, возникающие в уме. Я прислушиваюсь к своим  мечтаниям потому, что мне надлежит занести их в мой протокол. Сколько раз,  будучи огорчен чьим-либо поступком, порицать который во всеуслышание было бы и  неучтиво и неразумно, я облегчал свою душу на этих страницах не без тайной  мысли о поучительности всего этого для других [2079]. И эти поэтические  шлепки,    

     

Трах под глаз, трах по уху,    

Трах в спину грязнуху [2080],    

     

оставляют  более длительный след на бумаге, нежели на живом теле.    

Что же в  том, что я стал немного внимательнее просматривать книги, выискивая, нельзя ли  стянуть что-либо такое, чем я мог бы подпереть и принарядить мою собственную? Я  ничего не изучал ради написания моей книги, но, написав ее, я все же кое-что  изучил, если можно назвать хоть сколько-нибудь похожими на изучение выщипывание  и выдергивание каких-то клочков то отсюда, то оттуда у различных  авторов, – конечно, не для того, чтобы создать себе какие-то взгляды, но  для того, чтобы помочь выработанным мной уже ранее, чтобы поддержать и  подкрепить их.    

Но кому  в наше развращенное время можем мы верить, когда он говорит о себе, если  вспомнить, что мало найдется таких людей, которым можно верить, даже когда они  говорят о других, хотя в этом случае ложь куда менее выгодна? Первый признак  порчи общественных нравов – это исчезновение правды, ибо правдивость лежит  в основе всякой добродетели, как говорил Пиндар [2081], и является первым  требованием, какое предъявлял Платон к правителю его государства [2082].  Правда, которая ныне в ходу среди нас, это не то, что есть в действительности,  а то, в чем мы убеждаем других, – совершенно так же, как и с обращающейся  между нами монетой: ведь мы называем этим словом не только полноценную монету,  но и фальшивую. Наш народ издавно упрекают в этом пороке. Еще Сальвиан  Марсельский, живший при императоре Валентиниане, указывал, что лгать и  постоянно нарушать слово у французов отнюдь не порок; для них это то же, что  манера разговаривать [2083].  Можно было бы выразиться об этом еще резче, сказав, что в глазах французов наших  дней это – подлинная добродетель; ее выращивают и лелеют в себе, как нечто  почетное, ибо двуличие – одна из главнейших черт нашего века.    

Вот  почему я часто задумываюсь над тем, откуда мог возникнуть обычай, соблюдаемый  нами с таким рвением и состоящий в том, что мы считаем себя задетыми гораздо  сильнее обвинением в этом столь распространенном среди нас пороке, чем когда  нас винят в чем-либо другом, и что тягчайшее оскорбление словом, какое только  можно нанести нам, – это упрек во лживости. Ведь это так  естественно – сильнее всего отрицать наличие у нас тех недостатков, в  которых мы более всего повинны. Нам кажется, что, негодуя по поводу этого  обвинения и отклоняя его, мы некоторым образом сбрасываем с себя самую вину:  если мы и впрямь повинны в этом, мы по крайней мере осуждаем ее на словах. Не  происходит ли это также и потому, что подобный упрек – это одновременно  упрек в трусости и малодушии? Существует ли более явственное проявление  малодушия, чем отказ от своих собственных слов, отрицание того, что слишком  хорошо за собой знаешь?    

Лживость –  гнуснейший порок, и один древний писатель изображает ее как нечто крайне  постыдное [2084],  говоря, что она свидетельствует как о презрении к богу, так и о страхе перед  людьми. Нельзя выразительнее обрисовать мерзость, низость и  противоестественность этого порока, ибо можно ли представить себе что-либо  более гадкое, чем быть трусом перед людьми и дерзким перед богом? Наше  взаимопонимание осуществляется лишь единственно возможным для нас путем, а  именно через слово; тот, кто извращает его, тот предатель по отношению к  обществу: слово – единственное орудие, с помощью которого мы оповещаем  друг друга о наших желаниях и мыслях, оно – толмач нашей души; если мы  лишимся его, то не сможем держаться вместе, не сможем достигать взаимопознания;  если оно обманывает нас, оно делает невозможным всякое общение человека с себе  подобными, оно разбивает все скрепы государственного устройства.    

Некоторые  народы, обитавшие в Новой Индии (упоминать их имена излишне: ведь никто их  больше не знает, ибо опустошения, произведенные завоеванием, привели к полному  забвению и названий и былого местонахождения их поселений – вещь  поразительная и доселе неслыханная!), так вот, эти народы предлагали своим  богам жертвоприношения из человеческой крови, и притом только такой, которая  извлекалась ими из языков и ушей жертв, ибо они делали это во искупление греха  лжи, оскверняющей нас и тогда, когда мы ее слышим, и тогда, когда произносим  ее [2085].    

Один  древний грек остроумно заметил, что если дети тешатся бабками, то взрослые люди  забавляются словами [2086].    

Что до  различных принятых у нас способов изобличать друг друга во лжи, а также законов  чести, соблюдаемых в делах этого рода, и изменений, которые они претерпели, то  рассказ обо всем известном мне по этому поводу я отложу до другого раза. А пока  что я хотел бы уточнить, с какого именно времени возникло обыкновение тщательно  взвешивать и отмеривать наши слова, сообразуя их с понятием о чести. Нетрудно  установить, что в древности, у греков и римлян, этого не было; и мне нередко  казалось странным и непонятным, как это они уличали друг друга во лжи и  отказывались от собственных слов, не вступая при этом в ссору. Законы, которыми  определялось их поведение, сильно в этом отличались от наших. Цезаря нередко  честили, называя прямо в лицо то вором, то пьяницей [2087]. Мы дивимся той  свободе, с какой они обрушивали друг на друга потоки брани, – я имею в  виду величайших полководцев обоих народов, – причем за слова у них  расплачивались только словами, и словесная перепалка не влекла за собой иных  последствий.    

 Глава XIX    

О свободе совести [2088]    

     

Дело  обычное, что добрые намерения, если их приводят в исполнение не в меру усердно,  толкают людей на весьма дурные дела. В той распре, из-за которой Францию наших  дней терзают гражданские войны, лучшая и наиболее здравая партия несомненно та,  что отстаивает и древнюю веру и древнее государственное устройство этой  страны [2089].  И все же между честными и добропорядочными людьми, взявшими ее сторону (ибо я  никоим образом не говорю о тех, кто пользуется удобным случаем, чтобы свести  личные счеты, насытить свою алчность или снискать благоволение принцев; я  говорю лишь о тех, кто идет за ней, движимый искренней приверженностью к своей  вере и стремлением к мирному существованию и благоденствию родины), так вот, говорю  я, среди этих последних можно встретить довольно много таких, кого страсть  увлекает за пределы разумного и заставляет принимать порою решения  несправедливые, жестокие и вдобавок еще и безрассудные.    

Известно,  что в те далекие времена, когда впервые утверждалась наша религия и с нею  начинали считаться законы, рвение к ней вооружило многих против языческих книг,  от чего ученые люди понесли ни с чем не сравнимый ущерб; полагаю, что эти  бесчинства причинили науке гораздо больше вреда, нежели все пожары, произведенные  варварами [2090].  И Корнелий Тацит – достоверный свидетель этому, ибо хотя император Тацит,  его потомок, и заполнил благодаря особым указам его «Анналами» все  книгохранилища мира, все же ни один полный экземпляр их так и не уцелел после  старательных поисков тех, кто жаждет расправиться с ними из-за пяти или шести  ничтожных замечаний, враждебных нашей вере [2091]. Эти люди повинны  также и в том, что, не колеблясь, расточали лживые похвалы всем без исключения  императорам, стоявшим за нас, и огульно осуждали действия и поступки тех из  них, которые были против нас, как это нетрудно увидеть на примере императора  Юлиана, прозванного Отступником [2092].    

А между  тем это был человек и впрямь великий и редкостный, запечатлевший в своей душе  наставления философии и почитавший обязанностью руководствоваться ими во всей  своей деятельности. И поистине нет ни одной добродетели, замечательные образцы  которой он не оставил бы по себе. Что касается целомудрия (а о нем ясно  свидетельствует вся его жизнь), то тут мы можем прочесть о нем нечто такое, что  роднит его с Александром и Сципионом: имея в своей власти множество пленниц  поразительной красоты, он не пожелал взглянуть ни на одну, и это произошло  тогда, когда он был в полном расцвете сил: ведь ему минул всего лишь тридцать один  год, когда он был убит парфянами [2093].  Что касается его правосудия, то он не гнушался брать на себя труд лично  выслушивать тяжущихся и, хотя из любознательности расспрашивал всех представших  перед ним, какой они веры, все же, несмотря на враждебность, которую он  испытывал к нашей, признание в принадлежности к ней нисколько не отягощало чаши  его весов. Он сам придумал несколько хороших законов и отменил немало податей и  налогов, введенных его предшественниками.    

Мы  располагаем показаниями двух превосходных историков, очевидцев его деяний. Один  из них, Марцеллин, сетует [2094]  во многих местах составленной им истории на тот из его указов, который запрещал  христианам иметь свои школы и строжайше возбранял христианским риторам и  грамматикам всякое преподавание. Марцеллин говорит, что было бы хорошо, если бы  этот его поступок остался неизвестным. Весьма вероятно, что если бы Юлиан  принимал против нас какие-нибудь более жестокие меры, Марцеллин не забыл бы  упомянуть об этом, ибо он был очень привержен нашей религии. Юлиан был суров по  отношению к нам, это верно, но он не был нашим беспощадным врагом, ибо даже  люди нашей веры рассказывают о нем следующую историю [2095]. Однажды, когда он  прогуливался в окрестностях города Халкедона, Марис, епископ этого места,  осмелился назвать его негодяем и христопродавцем. Юлиан ограничился тем, что  сказал ему на это: «Поди прочь, несчастный, и оплакивай слепоту свою!» Епископ  бросил ему в ответ: «Возношу благодарение Иисусу Христу, ибо он лишил меня  зрения, дабы я не видел бесстыдной рожи твоей». Юлиан и тут проявил терпение  истинного философа. Как бы там ни было, а этот случай не очень-то совместим с  теми рассказами о жестокостях, которые он якобы творил по отношению к нам. «Он  был, – говорит Евтропий [2096],  второй из моих свидетелей, – врагом христианского учения, но он не  проливал крови христиан».    

Возвращаясь  к вопросу об отличавшей его справедливости, скажу, что нет ничего, пожалуй,  такого, что можно было бы поставить ему в вину, кроме строгостей, применявшихся  им в начале его правления, против тех, кто примыкал к партии, поддерживавшей  его предшественника Констанция [2097].  Что касается присущей ему умеренности, то он неизменно вел солдатский образ  жизни, как тот, кто готовится и приучает себя к тяготам и невзгодам войны [2098].  Его способность бодрствовать была такова, что, деля ночь на три или, порой, на  четыре части, он отдавал отдыху лишь самую меньшую; остальное время он тратил  на то, чтобы лично проверять состояние своих войск и несение службы дозорами,  или на чтение, ибо наряду с прочими редкостными своими качествами он был к тому  же превосходно осведомлен в любом роде литературы. Передают, что Александр  Великий, ложась в постель, из опасения, как бы сон не помешал ему заниматься и  думать, приказывал ставить у изголовья своего ложа чашу, над которой держал  руку с зажатым в ней медным шариком; он делал это для того, чтобы, в случае  если дремота одолеет его и пальцы, ослабев, разожмутся, этот шарик, упав в  чашу, разбудит его своим стуком [2099].  Душа Юлиана, однако, бывала настолько поглощена тем, к чему он стремился, и  винные пары, благодаря поразительной умеренности его образа жизни, так мало  омрачали ее, что он отлично обходился и без этого ухищрения. Что касается его  дарований в военном деле, то он блистал всеми качествами великого полководца.  Почти всю свою жизнь он провел в непрерывных походах, и по большей части в  союзе с нами [2100],  во Франции, против алеманнов и франков, и мы не находим упоминания о человеке,  который повидал бы на своем веку столько опасностей, сколько пришлось изведать  ему, и который чаще его выказывал бы личную доблесть.    

Смерть  его имеет черты сходства со смертью Эпаминонда, ибо он также был поражен  стрелой и пытался вырвать ее, – и он достиг бы этого, если бы стрела,  оказавшись по краям режущей, не поранила ему руку и не отняла у нее силу. Он  настойчиво требовал, чтобы несмотря на состояние, в котором он находился, его  снова отнесли в гущу сражения, и он мог бы одобрять своих воинов, хотя они и  без него дрались на этот раз весьма храбро вплоть до того мгновения, когда ночь  разъединила противников [2101].  Благодаря философии он усвоил себе презрение к жизни и к делам человеческим. Он  твердо верил в бессмертие души.    

В делах  религии он был кругом неправ и заслуживает порицания. Его прозвали Отступником  потому, что он отрекся от нашей религии. Впрочем, мне кажется более  правдоподобным, что она никогда и не была ему по сердцу, но что, подчиняясь  законам, он притворялся, будто почитает ее, пока не захватил власть над всей  империей. Он был настолько привержен своей религии, что современники, даже из числа  его единоверцев, посмеивались над ним, утверждая, что, если бы ему удалось  одолеть парфян, он истребил бы всех быков, какие только водятся на свете,  беспрерывно принося их в жертву своим богам. Он был, к тому же, неравнодушен к  искусству гадания и доверял всякого рода прорицаниям. Умирая, он, среди  прочего, говорил, что испытывает к богам чувство великой признательности и  благодарит их за то, что они не возымели желания убить его неожиданно, но  заблаговременно оповестили о часе и месте кончины, причем послали ему не легкую  и презренную смерть, подобающую лентяям и неженкам, и не томительную и  медленную, полную страданий, но сочли его достойным умереть столь благородным  образом, посреди его победоносного шествия и в разгар его славы. Ему явился  призрак, совсем так же, как Марку Бруту [2102]. В первый раз грозное  видение предстало ему, когда он находился в Галлии; затем призрак снова явился  ему в Персии, перед самой его смертью. Слова, которые Юлиан будто бы произнес,  почувствовав, что поражен насмерть: «Ты победил, Назареянин!» или, как  утверждают другие: «Радуйся, Назареянин!», – едва ли были бы забыты моими  свидетелями, если бы они знали о них [2103],  а между тем они оба находились при войске и отметили все, даже ничтожнейшие  поступки и слова Юлиана перед его смертью; то же можно сказать и о других  чудесных явлениях, будто бы связанных с нею.    

Но  возвращаюсь к основной моей теме. Как говорит Марцеллин [2104], Юлиан давно уже таил  в своем сердце склонность к язычеству, но, так как его войско состояло почти  сплошь из христиан, он не решался открыто признаться в этом. Наконец, когда он  увидел себя достаточно сильным, чтобы открыто выразить свою волю, он  велел – открыть храмы древних богов и сделал все от него зависящее, чтобы  идолопоклонство взяло верх над христианством. Обнаружив в Константинополе, что  простой народ и христианские первосвященники плохо ладят между собой в вопросах  веры, Юлиан, чтобы достигнуть желаемой цели, призвал обе стороны к себе во  дворец и обратился к ним с настоятельным увещанием пресечь эти разногласия и  предоставить каждому беспрепятственно и вполне свободно служить своей  вере [2105].  Он убеждал их в этом очень горячо, рассчитывая, что такая неограниченная  свобода умножит среди них число партий и сект и помешает народу объединиться, а  следовательно, и укрепиться при помощи доброго согласия и единомыслия, чтобы  оказать ему сопротивление. Он действовал так, убедившись, на основании примеров  жестокости некоторых христиан, что «нет зверя на свете страшнее для человека,  чем человек». Таковы примерно его собственные слова.    

Тут  заслуживает внимания то обстоятельство, что Юлиан пользовался для разжигания  гражданских раздоров тем же самым средством, а именно свободой совести, какое  было совсем недавно применено нашими королями, чтобы успокоить раздоры. Таким  образом, с одной стороны, можно сказать, что снять с партий узду и предоставить  им беспрепятственно придерживаться их взглядов значит сеять и распространять  между ними распри, значит способствовать умножению этих распрей, поскольку нет  больше преград в виде законов, способных обуздывать и останавливать их. Но, с  другой стороны, снять с партий узду и предоставить им беспрепятственно  придерживаться их взглядов означает вместе с тем и усыпление и расслабление их  из-за легкости и удобства, с какими они могут отныне домогаться своего,  означает притупление острия их воли, которая оттачивается в борьбе за что-либо  необычное и труднодостижимое. И я склонен думать, воздавая честь добрым  намерениям наших властителей, что, не достигнув желаемого, они сделали вид,  будто желали достигнутого [2106].    

 Глава XX    

Мы неспособны к  беспримесному наслаждению    

     

От  слабости нашей природы проистекает, что нам не дано пользоваться вещами в их  простом и естественном состоянии. Все, что бы мы ни употребляли, подверглось  тем или иным изменениям. Это относится и к металлам: даже золото – и к  нему приходится что-нибудь примешивать, чтобы сделать его пригодным для наших  нужд. Ни столь простая и ясная добродетель, с какой мы сталкивались у Аристона,  Пиррона и затем стоиков, провозгласивших ее целью жизни, ни наслаждение  киренаиков и Аристиппа в чистом виде не достижимы для нас. Среди доступных нам  удовольствий и благ не существует ни одного, которое было бы свободно от  примеси неприятного и стеснительного,    

     

medio de fonte leporum    

Surgit amari aliquid, quod in ipsis  floribus angat. [2107]    

     

Наше  высшее наслаждение проявляется в таких формах, что становится похожим на жалобы  и стенания. Разве мы не могли бы сказать, что это – предсмертные муки? И  когда мы тщимся изобразить это наслаждение во всей его полноте, то приукрашаем  его эпитетами и свойствами, связанными со страданием и болезнью, каковы,  например, такие слова, как: истома, спазмы, изнеможение, обмирание,  morbidezza [2108].  Не есть ли это вернейшее свидетельство кровной близости и единства наслаждения  и боли? Глубокая радость заключает в себе больше суровости, чем веселья,  крайнее и полное удовлетворение – больше успокоения, чем удовольствия.  Ipsa felicitas, se nisi temperat, premit [2109]. Блаженство истощает  человека. Это то, о чем говорит один небольшой древнегреческий стих [2110],  содержание которого сводится к следующему: «боги продают всякое ниспосылаемое  нам ими благо», что означает: они не даруют нам ни одного совершенного и  чистого блага, и мы покупаем его ценой содержащегося в нем зла.    

Тяготы и  удовольствия – вещи крайне различные по природе – каким-то образом  соединяются природными узами. Сократ говорит, что некий бог сделал попытку  сплотить в нечто целое и слить воедино страдание и наслаждение, но, так как ему  не удалось осуществить этот замысел, он придумал связать их друг с другом хотя  бы хвостами [2111].  Метродор говорил, что не бывает печали без примеси удовольствия [2112]. Не  знаю, что именно имел он в виду, но я с легкостью представляю себе, что можно  намеренно, добровольно и с охотой лелеять свою грусть, и настаиваю на том, что,  кроме честолюбия, – а оно также может сюда примешиваться – во всем  этом сквозит еще нечто приятное и заманчивое, которое тешит нас и льстит нашему  самолюбию посреди самой безысходной и тягостной грусти. Разве не существует  душ, которые, можно сказать, питаются ею?    

     

est quaedam flere voluptas. [2113]    

     

И некий  Аттал заявляет у Сенеки [2114],  что воспоминание о потерянных нами друзьях нам столь же приятно, как горечь в  очень старом вине, –    

     

Minister vetuli, puer, Falerni    

Ingere mi calices amariores [2115] –    

     

или как  яблоко с легкой кислинкой. Природа раскрывает перед нами это смешение:  живописцы показывают, что одни и те же движения и морщинки наблюдаются на лице  человека и когда он плачет, и когда он смеется. И в самом деле, проследите за  работой живописца, пока он не закончил изображения того или другого из этих  двух состояний – и вы так и не сможете установить, какое из них перед  вами. Вспомним также, что безудержный смех порождает слезы. Nullum sine  auctoramento malum est [2116].    

Мысленно  представляя себе человека, испытывающего все желанные для него радости, –  вообразим такой случай, когда все тело этого человека навеки охвачено  наслаждением, подобным тому, какое бывает при акте оплодотворения, в момент  наибольшей остроты ощущений, – я явственно вижу, как он изнемогает под  бременем своего блаженства, и чувствую, что ему не под силу выдерживать столь  беспримесное и столь всеобъемлющее непрерывное наслаждение. И действительно,  едва насытившись им, он уже бежит от него и, побуждаемый естественным чувством,  торопится спрыгнуть сам со ступеньки, на которой ему никоим образом не устоять  и с которой он боится сверзиться вниз.    

Когда я  с предельной откровенностью исповедуюсь себе самому, я обнаруживаю, что даже  лучшее, что только есть во мне, даже оно окрашено известным оттенком  порочности. И я опасаюсь, как бы Платон, прислушайся он повнимательнее –  что, несомненно, он делал не раз – к самой безупречной из своих  добродетелей (а ведь я – искреннейший и преданнейший поклонник, какого  только можно сыскать, как этой его добродетели, так и других, скроенных по  такому же образцу), так вот, как бы Платон не уловил в этой своей добродетели  некоего фальшивого тона, неизбежного в той совокупности, какую представляет  собой человек, правда тона глухого и ощутимого лишь собственным слухом. Человек  во всем и везде – ворох пестрых лоскутьев. И даже законы, блюстители  справедливости, не могли бы существовать, если б к ним не примешивалась  несправедливость; Платон замечает [2117],  что кто притязает очистить их от непоследовательностей и неудобств, тот  пытается отрубить голову гидре. Omne magnum exemplum habet aliquid ex iniquo,  quod contra singulos utilitate publica rependitur, – говорит Тацит [2118].    

Равным  образом верно и то, что наши умы бывают иногда слишком светлыми и прозорливыми  в делах как частной, так и общественной жизни; ясности и проницательности  подобных умов присуща чрезмерная утонченность и любознательность. Чтобы  принудить их покоряться общепринятым правилам и обычаям, нужно отнять у них  излишнюю пытливость и остроту; чтобы приспособить их к нашему смутному земному  существованию, нужно придать им некоторую тяжеловесность и заставить их  потускнеть. Но бывают также умы обыденные и менее яркие, которые более пригодны  для ведения дел и лучше справляются с ними. Возвышенные и утонченные воззрения  философии бесплодны в приложении к повседневной действительности. Эта  повышенная живость души, эта беспокойная подвижность и гибкость ее препятствует  нам в житейских занятиях. Нужно вести предприятия человеческие проще, не  мудрствуя, и добрую долю в них оставлять на усмотрение и произвол судьбы.  Освещать дела слишком тонко и глубоко нет никакой надобности: наблюдая столь  противоречивое освещение и многообразие форм, теряешься: volutantibus res inter  se pugnantes, obtorpuerant animi [2119].    

Вот что  древние рассказывают о Симониде [2120]:  так как его воображение, пытаясь ответить на предложенный царем Гиероном  вопрос, – а на обдумывание ответа ему было дано несколько дней –  предлагало ему множество все новых и новых остроумных и тонких решений, он,  колеблясь, какое же из них счесть наиболее правильным, отчаялся в конце концов  отыскать истину.    

Кто  пристально разглядывает и старается охватить все до одного обстоятельства и все  следствия, тот сам себе затрудняет выбор: обычная смекалка с таким же успехом  делает свое дело и достаточна для разрешения как малых, так и больших вопросов.  Оглянитесь вокруг себя, и вы увидите, что лучшие хозяева – это те, кто  меньше всего мог бы ответить, каким образом они добиваются этого, и что  велеречивые говоруны чаще всего не достигают ничего путного. Я знаю одного  такого великого болтуна и превосходного мастера расписывать все, относящееся к  любому виду хозяйственных дел; но он глупейшим образом пропустил сквозь пальцы  сто тысяч ливров годового дохода. Знаю я и другого: этот уверяет, что разбирается  в делах лучше, чем кто-либо другой; притом же на свете не сыщешь более  благородной души и другого такого кладезя всяких знаний. А между тем слуги его  утверждают, что, когда доходит до дела, он оказывается совсем не таким. При  этом я отнюдь не ставлю этим господам в счет случайные бедствия разного рода.    

 Глава XXI    

Против безделья    

     

Император  Веспасиан [2121],  страдая болезнью, которая и явилась причиною его смерти, не переставал выражать  настойчивое желание, чтобы его осведомляли о состоянии государства. Больше  того, даже лежа в постели, он непрерывно занимался наиболее значительными  делами, и когда его врач, попеняв ему за это, заметил, что такие вещи  губительны для здоровья, он бросил ему в ответ: «Император должен умирать  стоя». Бот изречение, по-моему, воистину замечательное и достойное великого  государя! Позднее, при подобных же обстоятельствах, оно было повторено  императором Адрианом [2122],  и его надлежало бы почаще напоминать государям, дабы заставить их  прочувствовать, что великая возложенная на них обязанность, а именно управлять  столькими людьми, не есть обязанность тунеядца, а также что ничто, по  справедливости, не может в такой же мере отбить у подданного охоту принимать на  себя, ради служения своему государю, тяготы и невзгоды и подвергаться опасностям,  чем возможность видеть его в это самое время трусливо забившимся в угол за  занятиями малодушными и ничтожными, и заботиться о его благополучии, в то время  как он так равнодушен к нашему [2123].    

Если бы  кто-нибудь вздумал доказывать, будто гораздо лучше, чтобы государь вел войны не  сам, а поручал ведение их другим лицам, он нашел бы среди многообразия  человеческих судеб немало примеров, когда назначенные государями полководцы  успешно завершали за них великие предприятия; он натолкнулся бы и на таких  государей, чье присутствие в войске приносило скорее вред, нежели пользу. Но ни  один решительный и смелый монарх не потерпит, чтобы ему приводили столь  постыдные доводы! Под предлогом желания уберечь свою жизнь ради блага всего  государства – точно дело идет об изваянии какого-нибудь святого –  иные из государей уклоняются от выполнения своего долга, который главным  образом и состоит в военных деяниях, и тем самым уличают себя в неспособности к  ним. Я же знаю одного государя [2124],  который, напротив, предпочитает быть битым, чем спать, пока за него бьются  другие, и он даже не может смотреть без зависти на своих подчиненных, если те  совершают в его отсутствие что-либо выдающееся. Селим I [2125]  говаривал – и, как мне кажется, с достаточным основанием, – что  победы, одержанные без участия повелителя, не бывают полными и окончательными.  И он сказал бы еще охотнее, что повелителю, который дрался в таком сражении  лишь словами и мыслями, надлежит краснеть от стыда в том случае, если он  домогается своей доли славы за достигнутую победу; и это тем более, что в  подобных обстоятельствах советы и приказания могут доставлять честь только  тогда, когда они подаются и отдаются на самом поле боя и в зависимости от  положения дел. Ни один кормчий не выполняет своих обязанностей, сидя на берегу.  Государи оттоманской династии, первой по военному счастью династии в мире,  глубоко восприняли эту истину, и Баязид II, равно как и его сын [2126],  отошедшие от нее, развлекаясь науками и другими домашними занятиями, надавали  тем самым здоровенных пощечин своей империи; да и тот, что царствует в  настоящее время, Мурад III, следуя их примеру, начинает поступать точно  так же. Не английский ли король Эдуард III сказал о нашем  Карле V [2127]:  «Не было короля, который брал бы в руки оружие реже, чем он, и не было короля,  который причинил бы мне столько хлопот». И он был прав, находя это странным и  видя тут скорее прихоть судьбы, чем следствие разумного порядка вещей.    

И пусть  ищут сочувствия у других, но только не у меня, те, кому хочется видеть в числе  воинственных и великих завоевателей королей Кастилии и Португалии лишь на том  основании, что, сидя в своих покойных дворцах, за тысячу двести лье, они трудом  своих подначальных сделались властителями обеих Индий и других стран, – а  ведь большой еще вопрос, хватило ли бы у них храбрости даже съездить туда  самолично, чтобы вступить во владение этими землями.    

Император  Юлиан настаивал на еще большем [2128]:  он говорил, что «философу и честному человеку перевести дух и то возбраняется»,  то есть что им подобает отдавать дань потребностям нашего естества лишь  настолько, насколько это безусловно необходимо, занимая всегда и душу и тело  делами прекрасными, великими и добродетельными. Он испытывал стыд, если ему  доводилось сплюнуть или вспотеть на виду у народа (то же самое рассказывают о  молодежи лакедемонян, а Ксенофонт [2129] –  и о персидской), ибо он полагал, что телесные упражнения, неустанный труд и  умеренность должны выпарить и иссушить все эти излишние жидкости. То, о чем  говорит Сенека [2130],  также не окажется здесь неуместным; а он говорит, что древние римляне держали  свою молодежь всегда на ногах: они не обучали своих детей, сообщает он, ничему  такому, что нужно было бы изучать сидя.    

Жажда  умереть с пользой и мужественно весьма благородна, но утолить ее зависит не  столько от наших благих решений, сколько от благости нашей судьбы. Тысячи людей  ставили себе целью или победить или пасть в сражении, но им не удавалось  достигнуть ни того ни другого. Ранения и темницы пересекали на полпути их  намерения и вынуждали жить насильственной жизнью. Существуют, кроме того,  болезни, которые обрушиваются на нас с такой яростью, что подавляют и наши  желания, и нашу память [2131].  Молей Молук, властитель Феса, тот самый, который недавно разгромил Себастьяна,  короля португальского, в битве, ставшей знаменитой по причине гибели трех  королей и объединения великой португальской короны с кастильскою [2132],  этот Молей Молук тяжело заболел сразу после того, как португальцы вторглись в  его страну. С каждым днем он чувствовал себя все хуже и хуже, и так  продолжалось до самой его смерти, близость которой он ясно видел. Еще не было  на свете человека, который вел бы себя столь же мужественно и благородно в  подобных обстоятельствах. Слишком слабый, чтобы вынести тяготы торжественного  прибытия в лагерь, что, согласно принятому у них обычаю, происходит с великой  пышностью и обставляется множеством утомительных церемоний, он уступил эту  честь своему брату. И это была единственная обязанность военачальника, которую  он уступил кому-либо другому; что до всех остальных, необходимых для пользы дела  и весьма важных, то он выполнял их сам, и притом поразительно усердно и  тщательно; хотя тело его было простерто на ложе, свой разум и свое мужество он  принудил твердо стоять на ногах и не сдаваться вплоть до последнего вздоха, а в  некотором смысле и после него. Он мог взять неприятельское войско измором,  поскольку португальцы безрассудно углубились в его владения, но ему было весьма  тягостно, что из-за краткости срока, который ему оставалось жить, из-за  отсутствия подходящего человека, который мог бы заменить его в ведении этой  войны, и, наконец, из-за смут в государстве он вынужден искать победы кровавой  и чреватой опасностями, хотя в его руках был и другой способ одолеть врагов,  простой и вполне бесспорный. Все же он очень искусно использовал предоставленную  ему болезнью отсрочку, всячески изматывая силы противника и завлекая его  подальше от гаваней на побережье Африки и от его кораблей; и он делал это  вплоть до последнего дня своей жизни, который приберег и предназначил для  решительного сражения.    

Свои войска  он расположил в форме кольца, со всех сторон окружавшего армию португальцев.  Сжимая и суживая это кольцо так, что врагам приходилось отбивать атаки  одновременно со всех сторон, он не только затруднил им этим ведение боя –  который был крайне жестоким, ибо юный португальский король непрерывно и  доблестно пытался вырваться из кольца, – но и не дал им возможности  спастись бегством, вернувшись назад тем же путем, каким они пришли. Так как все  дороги оказались для них перехвачены и крепко заперты, португальцам пришлось  топтаться на месте, тесня друг друга, – coacervanturque non solum caede,  sed etiam fuga [2133] –  и, сбившись в кучу, уступить победителям, учинившим кровавую бойню, полную и  окончательную победу. Уже умирающий, Молей приказал отнести себя на носилках к  войску и переносить с места на место, туда, где его присутствие могло быть  полезным; и когда его проносили вдоль рядов воинов, он воодушевлял на битву  одного за другим своих военачальников и солдат. И так как на одном из участков  его боевой порядок начал приходить в расстройство, он, как приближенные его ни  удерживали от этого, сел на коня и пожелал ринуться с обнаженным мечом в самую  гущу сражения. Окружающие, однако, не допустили его до этого, ухватившись кто  за повод его коня, кто за платье, кто за стремена. Это усилие окончательно  погасило еще тлевшую в нем искру жизни; его снова уложили на носилки. Он же,  внезапно преодолев свое обморочное состояние и ввиду своей слабости не  располагая никаким другим способом, чтобы отдать важнейшее в тот момент приказание –  скрыть от всех его смерть, известие о которой могло бы вызвать смятение в рядах  его войск, – приложил ко рту палец (как известно, общепринятый знак,  приглашающий хранить молчание) и через мгновение испустил дух. Кто дольше его  жил в самом преддверии смерти? И кто умер до такой степени стоя, как он?    

Высшее  проявление мужества пред лицом смерти, и самое к тому же естественное, –  это смотреть на нее не только без страха, но и без тревоги, продолжая даже в  цепких ее объятиях твердо придерживаться обычного образа жизни. Именно так и  сделал Катон, продолжавший заниматься и не отказывавшийся от сна, когда голова  и сердце его были уже полны смертью, которую он держал в своей руке.    

 Глава XXII    

О почтовой гоньбе    

     

Я был  когда-то не из последних в делах этого рода, самых что ни на есть подходящих  для людей моего сложения и моего роста – крепкого и невысокого. Но я  больше не занимаюсь ими: слишком уж они изнурительны, чтобы предаваться им  долгое время.    

Я только  что прочитал о том, что царь Кир, дабы с большей легкостью получать известия со  всех концов своего царства – а оно было весьма обширным, – повелел  выяснить, какое расстояние за день может покрыть без отдыха лошадь, и, исходя  из этого, поместить на соответствующей дистанции друг от друга особых людей, у  которых были бы всегда наготове кони, чтобы поставлять их прибывающим к ним  гонцам [2134].  Некоторые передают, что быстрота передвижения этих гонцов достигала быстроты, с  какой летят журавлиные стаи.    

Цезарь  рассказывает [2135],  что Луций Вибуллий Руф, торопясь доставить Помпею важное сообщение, мчался к  нему день и ночь, меняя для скорости лошадей. Да и сам Цезарь, по словам  Светония [2136],  делал по сто миль ежедневно, пользуясь наемной повозкой; впрочем, это был  бешеный ездок, ибо там, где ему преграждали дорогу реки, он переправлялся через  них вплавь, никогда не сворачивая с прямого пути ради поисков моста или брода.  Тиберий Нерон [2137],  отправившись повидаться со своим братом Друзом, заболевшим в Германии, трижды  сменив повозку, проделал за двадцать четыре часа целые двести миль. Во время  войны, которую римляне вели с Антиохом [2138], Тиберий Семпроний  Гракх, как сообщает Тит Ливий, per dispositos equos prope incredibili  celeritate ab Amphissa tertio die Pellam pervenit [2139], причем, если  вчитаться внимательно в это место, то становится ясным, что речь идет о  постоянных подставах, а не об учрежденных ради этой поездки.    

Способ  подавать весть о себе, который придумал Цецина [2140], обеспечивал еще  большую быстроту: покидая дом, он брал с собой ласточек и когда хотел что-либо  сообщить домой, отпускал их лететь в свои гнезда, причем метил их краской того  цвета, который обозначал то-то и то-то, в соответствии с тем, как он заранее  уславливался с домашними.    

Римские  патриции, находясь в театре, держали за пазухой голубей и, когда им приходило в  голову переслать домой какое-нибудь приказание своим людям, они выпускали этих  голубей на свободу, прикрепив к ним записку. Эти голуби были также обучены  возвращаться с ответом; ими пользовался и Децим Брут, осажденный в Мутине [2141], и  другие в иных местах.    

В Перу  вестники для своих разъездов употребляли людей, которые взваливали их на свои  плечи вместе с особым сиденьем, проделывая это до того ловко, что один  носильщик, не останавливаясь и даже не замедляя бега, перебрасывал свою ношу  другому [2142].    

Я  слыхал, что валахи, гонцы султана, достигают изумительной скорости, и это  происходит по той причине, что им дано право ссаживать первого встречного с  приглянувшейся им лошади, отдавая взамен свою притомившуюся, и еще потому, что  они, дабы предохранить себя от усталости, накрепко стягивают себе тело широким  ремнем [2143].    

     

Глава XXIII    

О дурных средствах,  служащих благой цели    

     

Разительные  подобия и соответствия сокрыты в той совокупности творений природы, которая  есть мироздание, и это ясно показывает, что оно не случайно и никоим образом не  подвластно многим хозяевам. Болезни и различные состояния, которым подвержено  наше тело, наблюдаются также у государств и их общественного устройства:  монархии и республики рождаются, переживают пору расцвета и увядают от старости  совсем так же, как мы. Мы склонны к чрезмерному изобилию соков, которое  бесполезно и скорее вредит. Это может быть либо излишек благодетельных соков  (но и они пугают врачей, утверждающих, что поскольку в нас нет ничего  устойчивого, нам подобает умерять и ограничивать наше здоровье, если оно  слишком уж выпирает из нас, ибо существует опасность, как бы наша природа, не  умея прочно удерживаться на одном месте и лишенная возможности в таких случаях  подняться ради своего улучшения на ступень выше, не подалась беспорядочно и  внезапно назад, и ради предупреждения этого зла они предписывают людям  атлетического сложения слабительные и кровопускания с целью избавить их от  этого избытка здоровья [2144]),  либо изобилие соков дурных, которое и является обычной причиной болезней. Такое  же полнокровие наблюдается часто и у больных государств, причем и тут имеют  обыкновение пользоваться послабляющими разного рода. То, дабы разгрузить  страну, отправляют за ее рубежи большое число семейств, которые уходят отсюда в  поисках мест, где они могли бы обосноваться за счет кого-либо другого: этот  способ был использован древними франками, вышедшими из самого сердца Германии,  чтобы захватить Галлию и изгнать исконных ее обитателей. Так же слагались и  бесчисленные людские потоки, хлынувшие в Италию под предводительством  Бренна [2145],  и еще некоторые другие. Точно так же и готы и вандалы, равно как и народы,  владеющие в настоящее время Грецией, покинули некогда свою родину, чтобы осесть  где-нибудь в другом месте, которое было бы попросторнее. И едва ли найдется на  целом свете два-три угла, не испытавших на себе воздействия подобных  переселений.    

Применяя  эти же средства, римляне учреждали свои колонии, ибо, понимая, что их город  разрастается сверх всякой меры, они разгружали его от наименее нужных людей,  отправляя их заселять и обрабатывать покоренные ими земли; иногда они даже  сознательно затевали войны со своими врагами и притом не только ради того,  чтобы не давать закисать своим людям или из опасения, как бы праздность, мать  всех пороков, не доставила им неприятностей еще худшего свойства [2146], –    

     

Et patimur longae pacis mala; saevior  armis    

Luxuria incumbit, [2147] –    

     

но и для  того, чтобы устроить кровопускание своему государству и охладить слишком уж  ярый пыл своей молодежи, обрезав и проредив побеги этого непомерно буйно  разрастающегося ствола; некогда в тех же целях они использовали и войну с  Карфагеном.    

При  переговорах в Бретиньи Эдуард III [2148], король английский, не  пожелал уступить нашему королю – хотя на этот раз они заключали общий  мир – захваченные им земли герцогства Бретонского, руководствуясь при этом  теми соображениями, что ему хотелось иметь, где бы разместить своих воинов,  дабы та тьма англичан, услугами которых он пользовался в своих заморских делах,  не хлынула, чего доброго, снова в Англию. Такова же была одна из причин,  побудивших нашего короля Филиппа отпустить своего сына Жана на войну за морем;  он считал желательным и полезным, чтобы тот взял с собой сильных и пылких  юношей, служивших в его конном отряде [2149].    

И в наши  дни находится немало таких, кто рассуждает подобным же образом и жаждет  обратить охватившее нас чересчур пылкое возбуждение в войну с кем-либо из наших  соседей, опасаясь, как бы вредоносные соки, овладевшие в настоящее время всем  нашим телом, не поддержали нашей горячки, сохраняя ее в прежней силе, и не  привели в конце концов к нашей полной гибели [2150]. И впрямь война  внешняя – меньшее зло, чем война внутренняя, но я не думаю, чтобы бог  благоприятствовал столь несправедливому делу – оскорблять и задирать  войной другого ради нашей собственной выгоды:    

     

Nil mihi tam valde placeat, Rhamnusia  virgo,    

Quod temere invitis suscipiatur  heris. [2151]    

     

И все же  слабость нашего естества нередко толкает нас к необходимости пользоваться  дурными средствами для достижения благой цели. Так, например, Ликург, этот добродетельнейший  и совершеннейший законодатель из всех, какие когда-либо жили на свете, придумал  крайне безнравственный способ приучать свой народ к трезвости: он насильственно  заставлял илотов, которые были рабами спартанцев, напиваться до полного  отупения; и делал он это ради того, чтобы при виде этих погибших, погрязших в  вине существ, спартанцев охватывал ужас перед крайними проявлениями этого столь  омерзительного порока [2152].  Еще более жестоко – ибо если уж приходится поступать неправедно, то  гораздо извинительнее делать это для нашей души, нежели для спасения нашего  тела, – поступали в древности те, кто дозволял врачам кромсать заживо  приговоренных к казни преступников, независимо от того, к какому роду смерти их  присудили, с тем, чтобы эти врачи, наблюдая в естественном состоянии наши  внутренности, совершенствовались в своем искусстве. То же самое нужно сказать и  о римлянах, воспитывавших в народе мужество, а также презрение к опасностям и к  самой смерти посредством потрясающих зрелищ бьющихся не на живот, а на смерть  гладиаторов и фехтовальщиков, которые резали и убивали друг друга у него на  глазах,    

     

Quid vesani aliud sibi vult ars impia  ludi,    

Quid mortes iuvemun, quid sanguine  pasta voluptas? [2153]    

     

И этот  обычай держался вплоть до императора Феодосия [2154].    

     

Arripe dilatam tua, dux, in tempora  famam,    

Quodque patris superest, successor  laudis habeto,    

Nullus in urbe cadat, cuius sit poena  voluptas.    

Iam solis contenta feris, infamus  arena    

Nulla cruentatis homicidia ludat in  armis. [2155]    

     

Это и  впрямь был пример поразительной силы воздействия и чрезвычайно полезный для  воспитания в народе упомянутых качеств, ибо чуть ли не ежедневно у него на  глазах сотня, две сотни, даже тысячи пар, выходивших с оружием в руках друг  против друга, давали рубить себя на куски с таким непоколебимым мужеством, что  никто никогда не слышал от них ни одного малодушного слова и ни одной жалобы,  не видел ни одного, кто обратился бы вспять или даже позволил себе какое-нибудь  трусливое движение в сторону, чтобы избежать удара противника; больше того, со  многими из них случалось даже такое, что, прежде чем рухнуть наземь и тут же на  месте испустить дух, они посылали спросить у народа, доволен ли он их  поведением. Им подобало не только стойко сражаться и так же принимать смерть,  но и делать, сверх того, и то и другое весело и легко; им свистали и их  поносили, если видели, что им не хочется умирать; даже девушки – и те  побуждали их к этому:    

     

consurgit ad ictus;    

Et, quoties victor ferrum iugulo  inserit, illa    

Delicias ait esse suas, pectusque  iacentis    

Virgo modesta iubet converso pollice  rumpi. [2156]    

     

Первоначально  римляне пользовались для этих поучительных зрелищ только преступниками, но  впоследствии стали выпускать на арену и ни в чем не повинных рабов, и свободных  граждан, продававших себя для этого, и сенаторов, и римских всадников, и,  больше того, даже женщин:    

     

Nunc caput in mortem vendunt, et  funus arenae    

Atque hostem sibi quisque parat, cum  bella quiescant. [2157]    

     

Hos inter fremitus novosque lusus,    

Stat sexus rudis insciusque ferri,    

Et pugnas capit improbus viriles. [2158]    

     

Все это  я счел бы крайне странным и непонятным, если бы мы не привыкли постоянно видеть  в качестве участников наших войн многие тысячи чужеземцев, отдающих за деньги и  свою кровь, и самую жизнь в распрях, до которых им нет ни малейшего дела.    

 Глава XXIV    

О величии римлян    

     

Этому  поистине неисчерпаемому предмету я намерен уделить всего несколько слов; моя  цель – показать недомыслие тех, кто пытается сравнивать с величием римлян  жалкое величие нашего времени. В седьмой книге «Дружеских писем» Цицерона (пусть  филологи, если того пожелают, лишат их названия «Дружеских», ибо оно и в самом  деле не очень-то подходит, и те, кто вместо «Дружеские» именует их письмами ad  familiares [2159],  могут извлечь кое-какие доводы в свою пользу из того, что в своем «Жизнеописании  Цезаря» сообщает Светоний [2160],  а именно, что и у Цезаря был целый том писем, написанных им ad  familiares) – так вот в этой седьмой книге есть одно письмо Цицерона к  Цезарю, находившемуся в то время в Галлии. В этом письме Цицерон воспроизводит  слова, содержавшиеся в конце письма, полученного им перед тем от Цезаря. Вот  они: «Что касается Марка Фурия, о котором ты отзываешься с такой похвалой, то я  сделаю его, если такова твоя воля, царем Галлии. И вообще, если ты хочешь  выдвинуть кого-нибудь из своих друзей, присылай этого человека ко мне» [2161].  Для простого римского гражданина, каким был тогда Цезарь, было уже не внове  располагать по своему усмотрению целыми царствами, ибо к тому времени он успел  отнять у Дейотара [2162]  его престол, чтобы отдать его некоему знатному пергамцу по имени Митридат. И  те, кто описывает нам жизнь Цезаря, перечисляют еще несколько проданных им  государств; да и Светоний рассказывает [2163], что Цезарь вытянул с  одного раза из царя Птолемея три миллиона шестьсот тысяч экю, то есть почти  столько же, за сколько тот мог бы продать свое царство:    

     

Tot Galatae, tot Pontus eat, tot  Lydia nummis. [2164]    

     

Марк  Антоний говаривал, что величие римского народа проявляется не столько в том,  что он взял, сколько в том, что он роздал [2165]; и все же за несколько  веков до Антония этот народ отнял нечто настолько значительное, что во всей  истории Рима я не знаю никакого другого события, которое сообщало бы его имени  большую славу и большее уважение. Антиох [2166] владел в те времена  всем Египтом и готовился предпринять захват Кипра и прочих зависимых от него  областей. В самый разгар одерживаемых этим царем побед к нему прибыл с  поручением от сената Гай Попилий; он начал с того, что отказался коснуться  царской руки, пока царь не прочтет врученного им послания. Антиох, прочитав это  послание, заявил Попилию, что ему потребуется время на размышление. Тогда  Попилий очертил находившимся у него прутиком место, на котором стоял Антиох, и  сказал, обращаясь к нему: «Сообщи, не выходя из этого круга, ответ, который я  мог бы доставить сенату». Антиох, пораженный решительностью столь безоговорочно  предъявленного ему повеления, подумав немного, ответил: «Я выполню все, что  приказывает сенат».    

После  этого Попилий обратился к нему с приветствием, какое отныне подобало ему, как  «другу римского народа». Отказаться от столь беспредельной власти, и притом  тогда, когда судьба так благоприятствовала ему, – и все это под  впечатлением каких-то трех строк послания! И он был, разумеется, прав,  приказав, как он сделал, сообщить через своих послов сенату римской республики,  что он принял его приказания с таким же благоговением, как если бы они исходили  от бессмертных богов.    

Все  царства, завоеванные Августом по праву войны, он возвратил тем, кто владел ими  прежде, или раздарил чужеземцам. И по этому поводу Тацит, рассказывая о  Когидуне, короле бриттов, одной замечательно удачной черточкой дает нам  почувствовать всю бесконечность могущества римлян. Римляне, говорит он, имели  обыкновение еще с древнейших времен оставлять во владении побежденных царей,  под их властью, принадлежавшие им ранее царства, «дабы располагать даже царями  в качестве орудий порабощения» – ut haberent instrumenta servitutis et  reges [2167].  Весьма вероятно, что Сулейман [2168],  который, как мы видели, весьма милостиво отнесся к венгерскому королевству и  некоторым другим государствам, руководствовался при этом скорее указанными выше  соображениями, а не тем, какое имел обыкновение приводить в объяснение своих  действий, а именно – что «он пресыщен и обременен таким множеством  монархий и владений».    

     

Глава XXV    

О том, что не следует  прикидываться больным    

     

У  Марциала есть удачная эпиграмма (ибо не все его эпиграммы одинакового  достоинства), в которой он рассказывает забавную историю о Целии. Последний, не  желая быть на ролях придворного у некоторых римских вельмож –  присутствовать при церемонии их вставания, находиться при них и сопровождать  их – притворился страдающим подагрой. Стремясь отвести всякие сомнения в  подлинности своей болезни, он стал лечиться от подагры: ему смазывали и  закутывали ноги, и он до того естественно подделывался своим внешним видом и  манерой держаться под подагрика, что под конец судьба ниспослала ему это  счастье на деле:    

     

Tantum cura potest et ars doloris!    

Desiit fingere Caelius  podagram. [2169]    

     

Где-то у  Аппиана [2170],  насколько мне помнится, я прочитал о подобном же случае с одним римлянином,  который, чтобы не попасть в проскрипционные списки, составлявшиеся триумвирами,  и желая ускользнуть от бдительности своих гонителей, не только скрывался  переодетым, но еще и притворялся одноглазым. Когда он обрел большую свободу  действий и решил снять пластырь, которым долгое время был заклеен один его  глаз, то обнаружил, что действительно потерял зрение на этот глаз. Возможно,  что в связи с длительным бездействием этого глаза зрение в нем ослабело, но зато  увеличилась зоркость другого глаза. Ибо нередко мы наблюдаем, что закрытый глаз  передает работающему часть своих функций, благодаря ему глаз, принявший весь  труд на себя одного, как бы увеличивается и расширяется за этот счет. Нечто  подобное могло произойти и в случае, приводимом Марциалом: отвычка Целия от  ходьбы, укутывания ног и другие лечебные средства могли вызвать у его мнимого  подагрика первые признаки этой болезни.    

Читая у  Фруассара [2171]  об одном отряде молодых английских рыцарей, которые, до переправы во Францию и  до совершения каких-то там подвигов в войне с нами, все носили повязку на левом  глазу, я часто весело смеялся при мысли, что с ними должно было приключиться то  же, что и в приведенных случаях, и при возвращении в Англию они все предстали  кривыми перед своими возлюбленными, ради которых пустились в это предприятие.    

Матери  правы, когда бранят детей за то, что они подражают слепым, хромым, косоглазым,  людям с какими-либо другими физическими недостатками, ибо, кроме того, что это  может причинить вред не сложившемуся еще организму ребенка, получается так, как  будто судьба нас подстерегает, чтобы поймать на этом; мне довелось слышать о  многих случаях, когда люди, изображавшие какую-нибудь болезнь, потом и в самом  деле заболевали ею.    

С давних  пор я до того привык – хожу ли пешком, езжу ли верхом – держать в  руках трость или палку, что даже нахожу в этом известное изящество и мне  нравится опираться на палку. Многие пугали меня тем, что когда-нибудь судьба  обратит мое щегольство в печальную необходимость. Я льщу себя поэтому надеждой,  что буду в таком случае первым подагриком во всем моем роде.    

Однако  вернемся к затронутой теме и поговорим еще о слепоте. Плиний сообщает [2172] о  случае, когда человек, вообразив себя во сне слепым, на другой день  действительно ослеп, совершенно не болев до этого. Сила воображения, как я  утверждал в другом месте [2173],  могла при этом сыграть свою роль, и кажется, что это мнение разделяет и Плиний;  но более вероятно, что внутренние ощущения потери зрения, которые испытывал  организм и причину которых установят, если им угодно будет, врачи, явились  поводом для такого сна.    

Приведем  еще один близкий к этому случай, о котором рассказывает в одном из своих писем  Сенека. «Ты знаешь, – пишет Сенека Луцилию [2174], – что Гарпаста,  шутиха моей жены, осталась у меня в доме в этой должности, перешедшей к ней по  наследству, ибо что касается меня, то я не выношу подобных уродов, и если мне  хочется посмеяться над шутом, мне незачем для этого далеко ходить: я смеюсь над  собой. И вдруг Гарпаста ослепла. Я рассказываю тебе о странном, но истинном  происшествии; эта несчастная не сознает, что она ослепла и непрерывно требует  от своего слуги, чтобы он увел ее из моего дома, ссылаясь на то, что у меня  слишком темно. Поверь мне: тот самый недостаток, который вызывает в нас улыбку  по ее адресу, присущ каждому из нас; никто не сознает, что он скуп или жаден.  Слепые нуждаются в поводыре, мы же обязаны заботиться о себе сами. Я не  тщеславен, – говорим мы, – но в Риме нельзя жить иначе; я не мот, но  такой город обязывает к большим тратам; не моя вина, если я вспыльчив и еще не  выработал себе твердого уклада жизни; в этом повинна молодость. Не будем искать  причину зла вне нас, оно сидит в нас, в самом нашем нутре. И именно потому, что  мы не сознаем своей болезни, нам так трудно исцелиться. Если не начать лечиться  при первых признаках заболевания, то как справиться с таким количеством язв и  недугов? Но у нас есть такое прекрасное лекарство, как философия: в отличие от  других средств, радующих нас только после выздоровления, философия одновременно  и радует и исцеляет нас».    

Таковы  слова Сенеки, который увел меня далеко от темы, но и в перемене есть польза.    

 Глава XXVI    

О большом пальце руки    

     

Тацит  сообщает [2175],  что у некоторых варварских королей был такой обычай: два короля, чтобы скрепить  заключаемый между ними договор, плотно прикладывали одну к другой ладони своих  правых рук, переплетая вместе узлом большие пальцы; затем, когда кровь сильно  приливала к кончикам туго стянутых пальцев, они делали на них надрез и  слизывали друг у друга брызнувшую кровь.    

Врачи  утверждают, что большой палец руки – властелин остальных пальцев и что  латинское название большого пальца происходит от глагола pollere [2176].  Греки называли большой палец αντίχειρ, как если бы это была еще одна  самостоятельная рука. Мне сдается, что и в латинском языке это слово иногда  тоже обозначает всю руку:    

     

Sed nec vocibus excitata blandis    

Molli pollice nec rogata  surgit. [2177]    

     

В Риме  считалось знаком одобрения прижать один к другому оба больших пальца и опустить  их:    

     

Fautor utroque tuum laudabit pollice  ludum, [2178]    

     

напротив,  признаком же немилости – поднять их и наставить на кого-нибудь:    

     

converso pollice vulgi    

Quemlibet occidunt populariter. [2179]    

     

Римляне  освобождали от военной службы раненных в большой палец на том основании, что они  не могли уже достаточно крепко держать в руке оружие. Август конфисковал все  имущество одного римского всадника, который отрубил обоим своим молодым  сыновьям большие пальцы с целью избавить их от военной службы [2180]; а  еще до Августа, во время италийской войны, сенат осудил Гая Ватиена на  пожизненное заточение с конфискацией имущества за то, что он умышленно отрубил  себе большой палец левой руки, чтобы избавиться от этого похода [2181].    

Какой-то  полководец – не могу припомнить, кто именно, – выигравший морское сражение,  приказал отрубить побежденным врагам большие пальцы, дабы они не могли больше  воевать и грести [2182].    

Афиняне  отрубили эгинянам большие пальцы, чтобы лишить их превосходства в морском  деле [2183].    

В Спарте  учитель наказывал детей, кусая у них большой палец [2184].    

     

Глава XXVII    

Трусость – мать  жестокости    

     

Я часто  слышал пословицу: трусость – мать жестокости. Мне действительно  приходилось наблюдать на опыте, что чудовищная, бесчеловечная жестокость  нередко сочетается с женской чувствительностью. Я встречал необычайно жестоких  людей, у которых легко было вызвать слезы и которые плакали по пустякам. Тиран  города Феры Александр не мог спокойно сидеть в театре и смотреть трагедию из  опасения, как бы его сограждане не услышали его вздохов по поводу страданий  Гекубы или Андромахи, в то время, как сам он, не зная жалости, казнил ежедневно  множество людей [2185].  Не душевная ли слабость заставляла таких людей бросаться из одной крайности в  другую?    

Доблесть,  свойство которой – проявляться лишь тогда, когда она встречает сопротивление:    

     

Nec nisi bellantis gaudet cervice  iuvence, [2186]    

     

бездействует  при виде врага, отданного ей во власть, тогда как малодушие, которое не  решается принять участие в опасном бою, но хотело бы присвоить себе долю славы,  даруемую победой, берет на себя подсобную роль – избиений и кровопролития.  Побоища, следующие за победами, обычно совершаются солдатами и командирами  обоза; неслыханные жестокости, чинимые во время народных войн, творятся этой  кучкой черни [2187],  которая, не ведая никакой другой доблести, жаждет обагрить по локоть свои руки  в крови и рвать на части человеческое тело:    

     

Et lupus et turpes instant  morientibus ursi,    

Et quaecunque minor nobilitate fera  est. [2188]    

     

Эти  негодяи подобны трусливым псам, кусающим попавших в неволю диких зверей,  которых они не осмеливались тронуть, пока те были на свободе. А что в настоящее  время превращает наши споры в смертельную вражду, и почему там, где у наших  отцов было какое-то основание для мести, мы в наши дни начинаем с нее и с  первого же шага принимаемся убивать? Что это, как не трусость? Всякий отлично  знает, что больше храбрости и гордости в том, чтобы разбить своего врага и не  прикончить его, чтобы разъярить его, а не умертвить; тем более, что жажда мести  таким образом больше утоляется, ибо с нее достаточно – дать себя  почувствовать врагу. Ведь мы не мстим ни животным, ни свалившемуся на нас  камню, ибо они неспособны ощутить нашу месть. А убить человека – значит  охранить его от действия нашей обиды.    

Биант [2189]  как-то бросил одному негодяю: «Я знаю, что рано или поздно ты будешь наказан за  это, но боюсь не увидеть этого»; и он жалел, что не осталось в живых никого из  тех жителей города Орхомена, которых могло бы порадовать раскаяние Ликиска в  совершенном по отношению к ним предательстве. Точно так же можно пожалеть о  мести в том случае, когда тот, против кого она направлена, не может ее  почувствовать, ибо, поскольку мститель хочет порадоваться, увидев себя  отмщенным, необходимо, чтобы налицо был и обидчик, который ощутил бы при этом  унижение и раскаяние.    

«Он  раскается в этом», – говорим мы. Но можно ли надеяться, что он раскается,  если мы пустим ему пулю в лоб? Наоборот, если мы присмотримся повнимательнее,  мы убедимся, что он скорчит нам презрительную гримасу. Он даже не успеет на нас  разгневаться и будет за тысячу миль от того, чтобы раскаяться. Мы окажем ему  величайшую услугу, дав ему возможность умереть внезапно, без всяких мучений.  Нам придется бежать, скрываться и таиться от преследования судебных властей, а  он будет мирно покоиться. Убийство годится в том случае, когда ты хочешь  избежать предстоящей обиды, но не тогда, когда хочешь отметить за совершенный  уже проступок; это скорее действие, продиктованное страхом, чем храбростью,  предосторожностью, а не мужеством, обороной, а не нападением. Не подлежит  сомнению, что мы отклоняемся в этом случае и от подлинной цели мести и  перестаем заботиться о нашем добром имени; мы боимся, чтобы враг не отплатил  нам тем же, если останется в живых. Ты избавляешься от него ради себя, а не  борясь с ним.    

В  Нарсингском царстве [2190]  такой способ борьбы был бы невозможен. Там не только воины, но и ремесленники  решают возникающие среди них раздоры мечом. Царь предоставляет место для  состязания тому, кто хочет сразиться, и присутствует сам, если это знатные  лица, награждая победителя золотой цепью. Первый попавшийся, которому захочется  завоевать такую цепь, может вступить в бой с ее обладателем, и случается, что  тому приходится выдерживать несколько таких поединков.    

Если бы  мы хотели превзойти нашего врага доблестью и иметь возможность рассчитаться с ним,  то мы огорчились бы, если бы он избежал этого, в случае, например, смерти; ведь  мы хотим победить и добиваемся не столько почетной, сколько верной победы, мы  стремимся не столько к славе, сколько к тому, чтобы положить конец ссоре.  Подобную ошибку совершил по своей порядочности Азиний Поллион [2191]:  написав множество инвектив против Планка, он стал дожидаться его смерти, чтобы  выпустить их в свет. Это походило на то, как если бы показать кукиш слепому и  обрушиться с бранью на глухого, и меньше всего можно было рассчитывать  оскорбить этим Планка. Поэтому в адрес Поллиона и было сказано, что только  червям дано точить мертвецов. О чем свидетельствует поведение того, кто  дожидается смерти автора, с писаниями которого он хочет бороться, как не о том,  что он сварлив и бессилен?    

Аристотелю  рассказали, что кто-то клевещет на него. «Пусть он отважится на большее, –  ответил Аристотель, – пусть бичует меня, лишь бы меня там не было» [2192].    

Наши  предки довольствовались тем, что отвечали на оскорбительные слова обвинением во  лжи, на обвинение во лжи – ударом, и так далее, все усиливая оскорбления.  Они были достаточно храбры и не боялись встретиться лицом к лицу с оскорбленным  ими врагом. Мы же трепещем от страха, пока видим, что враг жив и здоров. Не  свидетельствует ли о том, что это именно так, наше великолепное нынешнее  обыкновение преследовать насмерть как того, кто нас обидел, так и того, кого мы  обидели сами?    

Свидетельством  трусости является также введенный у нас обычай приводить с собой на поединок  секунданта, а не то даже двух или трех. В прежние времена бывали единоборства,  а сейчас у нас – это стычки или маленькие сражения [2193]. Тех, кто их выдумал,  страшило одиночество: cum in se cuique minimum fiduciae esset [2194].  Ведь вполне понятно, что, когда в момент опасности с тобой находятся еще  несколько человек, то, кем бы они ни были, уж само их присутствие всегда  приносит облегчение и подбадривает. В прежние времена в обязанности третьих лиц  входило следить за тем, чтобы не было нарушений порядка или какого-нибудь  подвоха, и они же должны были являться очевидцами исхода сражения; но с тех  пор, как повелось, что они должны сами принимать участие в этих сражениях,  всякий такой человек уже не может без ущерба для своей чести оставаться  зрителем из опасения быть обвиненным в трусости или недостатке дружбы. Я  нахожу, что это несправедливо, ибо гнусно для защиты своей чести привлекать  кого бы то ни было, кроме самого себя; а кроме того, я еще считаю, что для  порядочного человека, целиком полагающегося на себя, недопустимо заставлять другого  разделять его судьбу. Всякий человек достаточно подвергает себя опасности ради  самого себя, и не следует, чтобы он подвергал себя ей еще ради кого-нибудь  другого; и с него хватает заботы о том, как бы отстоять свою жизнь собственными  силами, не отдавая столь драгоценную вещь в чужие руки. А между тем, если в  условиях поединка не оговорено противное, он неизбежно превращается в сражение  по меньшей мере четырех бойцов. Если ваш секундант повержен на землю, вам  предстоит, по правилам, биться одновременно с двумя. Да разве это не  плутовство? Ведь это все равно, как если бы человек хорошо вооруженный нападал  на имеющего в руках лишь рукоять без клинка или целый и невредимый – на  раненого.    

Но если  подобных преимуществ вы добились сами, сражаясь, вы вправе ими воспользоваться,  не боясь упреков. Неравенство в вооружении и состоянии сражающихся учитывается  лишь в момент начала боя, а дальше уже вы должны положиться на собственную  удачу. Если на поединке два ваших секунданта будут убиты и вам придется одному  сражаться против троих, поведение ваших противников будет столь же безупречным,  как и мое в том случае, если бы на войне я пронзил шпагой врага, имеющего  против себя одного троих наших.    

Всегда  там, где рать стоит против рати (как это было, например, когда наш герцог  Орлеанский вызвал на бой короля Генриха английского, с сотней своих бойцов  против ста англичан с их королем, или во время битвы аргивян со спартанцами,  где решено было сражаться тремстам воинам против трехсот, или когда трое бились  против троих, как было в битве Горациев против Куриациев [2195]),  множество воинов, выставляемое каждой стороной, рассматривается как один  человек. Всюду там, где налицо несколько сражающихся человек, битва полна  превратностей и исход ее смутен.    

У меня  есть свои личные основания интересоваться этой темой: мой брат, сьер де  Матекулон [2196],  был приглашен в Риме одним мало знакомым ему дворянином в качестве секунданта  на дуэль между ним и другим дворянином, который вызвал его. В этом поединке  моему брату пришлось скрестить шпагу с человеком, который был ему более знаком  и близок, чем дворянин, ради которого он принял участие в этой дуэли (хотел бы  я, чтобы мне когда-нибудь разъяснили смысл этих законов чести, которые так  часто идут вразрез с разумом и здравым смыслом!). Разделавшись со своим  противником и видя, что оба главных дуэлянта еще целы и невредимы, мой брат  напал на секунданта. Мог ли он поступить иначе? Или ему следовало отойти в  сторону и спокойно наблюдать, как тот, кто пригласил его секундантом, быть  может, будет убит на его глазах? Ибо то, что он до сих пор сделал, не подвигало  дела ни на шаг и спор оставался все еще неразрешенным! То великодушие, которое  вы вполне можете и обязаны проявить по отношению к вашему личному врагу, если  вы прижали его к стене или причинили уже ему какой-то огромный ущерб, – я  не представляю себе, как вы могли бы его проявить, когда дело идет не о ваших  собственных интересах, а об интересах третьего лица, которому вы вызвались  помогать. Мой брат не имел права быть справедливым и великодушным, подвергая  риску успех лица, в распоряжение которого он себя предоставил. Вот почему, по  незамедлительному и официальному требованию нашего короля, он был освобожден из  тюремного заключения в Италии.    

Мы,  французы, – ужасные люди: не довольствуясь тем, что весь мир знает о наших  пороках и безумствах понаслышке, мы еще ездим к другим народам, чтобы показать  их воочию. Поселите троих французов вместе в ливийской пустыне – они и  месяца не проживут, не поцапавшись друг с другом. Можно подумать, что эти  путешествия предпринимаются нарочно для того, чтобы доставить иноземцам  удовольствие полюбоваться нашими драмами, и главным образом тем из них, которые  смеются над нашими бедами и злорадствуют по этому поводу.    

Мы ездим  в Италию учиться фехтованию и, рискуя жизнью, практикуем это искусство, еще не  научившись ему. Ведь по правилам обучения следовало бы сначала изучить теорию,  а потом практику этого дела. Между тем наше обучение ведется в обратном  порядке:    

     

Primitiae iuvenum miserae, bellique  futuri    

Dura rudimenta. [2197]    

     

Я знаю,  что фехтовальное искусство преследует полезные цели (в Испании, например, по  словам Тита Ливия [2198],  однажды на поединке двух двоюродных братьев знатного происхождения старший  благодаря опытности в военном деле и хитрости легко одолел самонадеянного  младшего брата), и убедился на опыте, что умелое пользование этим искусством  придавало некоторым необычайную храбрость; но это не мужество в истинном смысле  слова, ибо оно происходит не от природной смелости, а от ловкости. Доблесть в  сражении состоит в соревновании храбрости, а эта последняя не приобретается  путем обучения. Так, один мой приятель, считавшийся большим знатоком  фехтовального искусства, выбирал для своих поединков такого рода оружие,  которое лишало бы его возможности воспользоваться своим преимуществом и при  котором все целиком и полностью зависело бы от удачи и уверенного поведения; он  не желал, чтобы его успех приписывали не его мужеству, а искусству в  фехтовании. В годы моего детства дворяне избегали приобретать репутацию  искусных фехтовальщиков, ибо она считалась унизительной, и уклонялись от  обучения этому искусству, которое основывается на ловкости и не требует  подлинной и неподдельной доблести:    

     

Non schivar, non parar, non ritirarsi    

Voglion costor, ne qui destrezza ha  parte.    

Non danno i colpi finti, hor pieni,  hor scarsi;    

Toglie l’irа e’il furor l’uso del  arte.    

Odi le spade horribilmente urtarsi    

A mezzo il ferro; il pie d’orma non  parte;    

Sempre è’il pie fermo, è la man  sempre in moto;    

Ne scende taglio in van ne punta à  voto. [2199]    

     

Военными  упражнениями наших отцов были такие подобия битв, как турниры, стрельба в цель,  стычки у барьера; а наши поединки считались тем не менее почтенными, что они  преследуют лишь частные наши цели: на них мы только уничтожаем друг друга,  вопреки существующим законам и правосудию, и они всегда приносят лишь вред и  ущерб. Гораздо более достойное и подходящее дело – заниматься такими  вещами, которые не портят, а укрепляют наши нравы и направлены к обеспечению  общественной безопасности и славы.    

Консул  Публий Рутилий [2200]  впервые ввел военное обучение для воинов, установив, что при обращении с  оружием искусство должно сочетаться с доблестью, но не в интересах частных лиц,  а в интересах римского народа, для разрешения его военных споров. Уменье вести  войну должно быть всеобщим и общегражданским делом. Кроме Цезаря, отдавшего во  время битвы при Фарсале приказ своим воинам целиться воинам Помпея прямо в  лицо [2201],  многие другие полководцы изобретали особые способы борьбы, новые виды обороны и  нападения в зависимости от требований момента. Но Филопемен осудил кулачный  бой [2202],  в котором он не имел себе равных, поскольку подготовка к нему была совершенно  отлична от военного обучения, ибо он считал, что только почтенные люди должны  упражняться в нем. Подобно этому и я считаю, что та ловкость, которую с помощью  новейших способов обучения стремятся привить молодежи, те особые выпады и  парады, в которых ей советуют упражняться, не только совершенно бесполезны, но  скорее даже вредны, если их применять в настоящем сражении.    

Вот  почему военные люди в наше время пользуются в бою совсем особыми видами оружия,  лучше всего для этой цели приспособленными. И не раз при мне выражали  неодобрение дворянину, который, будучи вызван на поединок на шпагах и кинжалах,  являлся на место боя в полном военном вооружении. Следует отметить, что  платоновский Лахес [2203],  говоря о военном обучении, подобно нашему, заявляет, что никогда не видел,  чтобы такая военная школа дала какого-нибудь видного полководца или хотя бы  знатока военного дела. Наш опыт подтверждает это; но тут по крайней мере можно  сказать, что это таланты, не имеющие отношения к обычному военному обучению.  Платон запрещает при воспитании детей в своем государстве способы ведения  кулачного боя, установленные Амиком и Эпеем, а также приемы борьбы, введенные  Антеем и Керкионом, так как их цель отнюдь не в том, чтобы усовершенствовать  военную подготовку молодежи или содействовать ей [2204].    

Но я  несколько отклонился от моей темы.    

Император  Маврикий [2205],  будучи предупрежден некоторыми предсказаниями и сновидениями о том, что он  будет убит неким безвестным до этого времени солдатом Фокой, обратился к своему  зятю Филиппу с вопросом, что представляет собой этот Фока, каков его характер,  его душевные качества, нрав. И когда Филипп при перечислении его качеств  упомянул о том, что он труслив и робок, Маврикий тотчас же на основании этого  заключил, что он, следовательно, жесток и склонен к убийствам. Почему тираны  так кровожадны? Не потому ли, что они заботятся о своей безопасности? Не потому  ли, что их трусость видит лучшее средство избавиться от опасности в том, чтобы  истребить всех, вплоть до женщин, кто только способен встать против них, кто  может нанести им хотя бы малейший ущерб?    

     

Cuncta ferit, dum cuncta timet. [2206]    

     

Первые  жестокости совершаются ради них самих, но они порождают страх перед  справедливым возмездием, который влечет за собой полосу новых жестокостей с  целью затмить одни зверства другими. Македонский царь Филипп, у которого было  столько свар с римским народом, напуганный тем, что совершенные по его  приказанию убийства вызвали общий ужас и величайшее волнение, и не зная, как  обезопасить себя от такой массы потерпевших от него в разное время людей, решил  арестовать детей всех убитых и день за днем приканчивать их, чтобы таким путем  добиться успокоения [2207].  Благородные поступки всегда хороши, где бы они ни совершались. Я всегда более  озабочен тем, чтобы трактуемые мною сюжеты были важны и полезны, чем желанием  добиться последовательности и стройности моего повествования, и потому не боюсь  привести здесь одно замечательное происшествие, несколько отклоняющееся от нити  моего изложения [2208].  В числе осужденных Филиппом был фессалийский князь Геродик. Вслед за ним Филипп  умертвил еще и двух его зятьев, каждый из которых оставил после себя  малолетнего сына. Теоксена и Архо – так звали двух оставшихся вдов.  Теоксену никак не удавалось уговорить вторично выйти замуж, несмотря на самые  настойчивые ухаживания. Архо вышла замуж за самого знатного человека среди  энийцев, Пориса, и имела от него много детей, которые после ее смерти остались  малолетними. Охваченная материнской жалостью к несчастным детям своей сестры,  Теоксена, желая взять их под свое попечение и воспитать их, вышла замуж за  Пориса. К этому времени был издан упомянутый выше указ Филиппа об аресте детей.  Отважная Теоксена, опасаясь жестокости Филиппа и его разнузданных приближенных,  способных на все по отношению к этим юным и прелестным детям, осмелилась  заявить, что она лучше убьет их собственными руками, чем отдаст палачам.  Испуганный ее словами, Порис обещал спрятать их и затем увезти в Афины, чтобы  там отдать на попечение преданным друзьям. Они воспользовались ежегодным  праздником, который справлялся в Эносе в честь Энея, и отправились туда всей  семьей. Днем они присутствовали на праздничных обрядах и на общем пиру, а ночью  сели в приготовленную заранее лодку, чтобы добраться морем до Афин. Противный  ветер помешал им, и наутро, очутившись неподалеку от того места, откуда они  вчера отплыли, они были замечены портовой стражей. Когда их вот-вот должны были  схватить, Порис попытался убедить гребцов удвоить свои усилия, чтобы  ускользнуть от преследователей, а Теоксена, потеряв голову от любви к своим  детям и жажды мести, вернулась к своему первоначальному намерению и стала  готовить оружие и яд. Затем, показав все это детям, она сказала: «Дети, у меня  осталось только одно средство защитить вас и сохранить вам свободу – это  заставить вас умереть. Боги, внемля священному правосудию, рассудят это дело. В  случае, если мечи изменят вам, эти чаши откроют вам двери в тот мир. Будьте мужественны!  Ты же, сын мой, так как ты старше всех, сам вонзи себе этот кинжал себе в  грудь, чтобы умереть смертью храбрых». Дети, видя перед собой мать, бесстрашно  призывавшую их скорее покончить с собой, и имея позади себя настигавших их  врагов, бросились грудью на те лезвия, которые были к ним ближе всего, и  полумертвыми были сброшены в море. Теоксена, счастливая тем, что ей удалось так  геройски спасти всех своих детей, горячо обняла своего мужа и сказала:  «Последуем, друг мой, за нашими детьми! Пусть будет у нас с тобой та радость,  что мы окажемся с ними в одной могиле». И, обнявшись, они бросились в море, так  что когда лодку подтащили к берегу, она была пуста.    

Тираны,  стремясь чинить две жестокости одновременно – убивать и вымещать свой  гнев, – прилагают все усилия к тому, чтобы по возможности продлить казнь.  Они жаждут гибели своих врагов, но не хотят их скорой смерти; им нужно не  упустить возможности насладиться местью [2209]. Из-за этого они  оказываются в затруднительном положении, ибо, если мучения нестерпимы, они  коротки, если же они продолжительны, то тираны их считают недостаточно  сильными; и вот они начинают разнообразить орудия пытки. Тысячи подобных  примеров мы встречаем в древности, и я не уверен, не сохраняем ли мы в себе,  сами того не сознавая, некоторых следов этого варварства.    

Все, что  выходит за пределы обычной смерти, я считаю неоправданной жестокостью [2210];  наше правосудие не может рассчитывать на то, что тот, кого не удерживает от  преступления страх смерти – боязнь быть повешенным или  обезглавленным, – не совершит его из страха перед смертью на медленном  огне или посредством колесования или из боязни колодок. И все же я не уверен,  доводим ли мы таким путем осужденных до полного отчаяния. Действительно, каково  должно быть душевное состояние человека, ожидающего смерти, подвергнутого  колесованию или, по старинному обычаю, пригвожденному к кресту? Иосиф [2211]  рассказывает, что во время иудейской войны, проходя мимо одного места, где за  три дня до того распяли нескольких евреев, он узнал среди них троих своих друзей,  и ему удалось добиться того, что их сняли с крестов; двое из них, сообщает он,  умерли, третий же прожил после этого еще несколько лет.    

Халкондил [2212],  автор, заслуживающий доверия, в записках, оставленных им о событиях,  происшедших на его памяти и часто на его глазах, описывает как самую чудовищную  ту казнь, которую нередко применял султан Мехмед: он приказывал одним ударом  кривой турецкой сабли рассечь человека пополам по линии диафрагмы, так что люди  умирали как бы двумя смертями одновременно; можно было видеть, рассказывает он,  как обе части тела, полные жизни, продолжали еще некоторое время трепетать в  муках. Не думаю, чтобы это было придумано им очень умно. Не всегда те казни,  которые выглядят самыми страшными, являются самыми мучительными.    

Я нахожу  несравненно более жестокой ту казнь, которую тот же Мехмед, по словам некоторых  историков [2213],  применял к эпирским князьям: он приказывал сдирать с них заживо кожу частями, и  таким коварно придуманным способом, что они мучились в течение двух недель.    

А вот еще  два примера. Когда Крез захватил одного вельможу, любимца своего брата,  Панталеонта, он велел отвести пленника в мастерскую валяльщика, где приказал до  тех пор скрести его скребками и чесать чесальными орудиями, пока тот не  скончался [2214].    

Георгии  Секей, вождь тех польских крестьян, которые под предлогом крестового похода  причинили массу бедствий, был разбит трансильванским воеводой и захвачен в  плен [2215].  Целых три дня, раздетый донага, он был привязан к особым козлам для пыток, и  всякий мог терзать его и издеваться над ним, как ему вздумается; за все это  время остальным пленникам не давали ни есть, ни пить. Наконец, когда в нем  теплилась еще жизнь, на его глазах его собственной кровью напоили его любимого  брата Луку, о спасении которого он молил, принимая на себя одного вину за все  совершенные ими дела. Его тело, изрубленное на мелкие куски, были вынуждены  съесть двадцать его ближайших помощников; а то, что еще оставалось, и его  внутренности сварили в котле и скормили остальным членам его отряда.    

 Глава XXVIII    

Всякому овощу свое  время    

     

Те, кто  сопоставляют Катона Цензора с умертвившим себя Катоном Младшим [2216],  сравнивают двух замечательных людей, у которых есть много общего.    

Катон  Цензор проявил себя в более разнообразных областях и превосходит Катона  Младшего своими военными подвигами и более плодотворной государственной  деятельностью. Но доблесть Катона Младшего – не говоря уже о том, что  кощунственно сравнивать с ним кого бы то ни было в этом отношении, – куда  более безупречна. Действительно, кто решится утверждать, что Катон Цензор был  свободен от зависти и честолюбия, когда он отважился посягнуть на честь  Сципиона, самого выдающегося по своим достоинствам человека своего времени? Мне  не кажется особенно лестным для Катона Цензора то, что он, как сообщают [2217], на  старости лет принялся с величайшим усердием изучать греческий язык, словно  стремясь утолить давнишнюю жажду. Это скорее говорит о том, что он стал впадать  в детство. Все вещи – и похвальные, и обыденные – хороши в свое  время; даже молитва может быть несвоевременной: ведь обвиняли же Тита Квинкция  Фламинина в том, что в бытность его командующим армией его застали в разгар боя  в укромном месте молящимся богу о сражении, в котором он одержал победу [2218]:    

     

Imponit finem sapiens et rebus  honestis. [2219]    

     

Евдамид [2220],  глядя на то, как совсем уже дряхлый Ксенократ спешил на занятия в школу, с  удивлением спросил: «Когда же он будет знать, если до сих пор все еще учится?»    

Точно  так же и Филопемен, обращаясь к тем, кто превозносил царя Птолемея за то, что  он закалял себя ежедневно военными упражнениями, сказал: «Не похвально, чтобы  царь в его возрасте упражнялся в военном искусстве; он должен был бы уже  применять его на деле» [2221].    

По  утверждению мудрецов, учиться надо смолоду, на старости же лет –  наслаждаться знаниями [2222].  Самым большим пороком человеческой природы мудрецы считают непрерывное  появление у нас все новых и новых желаний. Мы постоянно начинаем жить сызнова.  Надо было бы, чтобы наше стремление учиться и наши желания с годами дряхлели, а  между тем, когда мы уже одной ногой стоим в могиле, у нас все еще пробуждаются  новые стремления:    

     

Tu secanda marmora    

Locas sub ipsum funus, et sepulchri    

Immemor, struis domos. [2223]    

     

Я  никогда не загадываю больше, чем на год вперед, и думаю тогда только о том, как  бы закончить свои дни; я гоню от себя всякие новые надежды, не затеваю никаких  новых дел, прощаюсь со всеми покидаемыми мною местами и ежедневно расстаюсь с  тем, что имею: Olim iam nec perit quicquam mihi nec acquiritur. Plus superest  viatici quam viae [2224].    

     

Vixi et quem dederat cursum fortuna  peregi. [2225]    

     

В конце  концов единственное облегчение, даваемое мне старостью, состоит в том, что она  убивает во мне многие желания и стремления, которыми полна жизнь: заботу о  делах этого мира, о накоплении богатств, о величии, о расширении познаний, о  здоровье, о себе. Бывает, что человек начинает обучаться красноречию, когда ему  впору учиться, как сомкнуть свои уста навеки.    

Можно  продолжать учиться всю жизнь, но не начаткам школьного обучения: нелепо, когда  старец садится за букварь [2226].    

     

Diversos diversa iuvant, non omnibus  annis    

Omnia conveniunt. [2227]    

     

Если  надо учиться, будем изучать то, что под стать нашему возрасту; тогда мы сможем  сказать, как тот, кто на вопрос, к чему ему эти занятия при его дряхлости,  ответил: «Чтобы я мог лучше и легче уйти отсюда» [2228]. Таков был смысл  занятий Катона Младшего, когда он, почувствовав приближение смерти, углубился в  диалог Платона о бессмертии души. Он обратился к Платону не потому, что не был  уже с давних пор подготовлен к уходу из жизни: непоколебимости, твердой воли и  умения у него было не меньше, чем он мог почерпнуть из писаний Платона; его  самообладание и его знания в этой области были выше всех требований,  предъявляемых философией. Он погрузился в Платона не с целью получить  наставление, как умирать, а как тот, кто, приняв столь важное решение, не  желает ради него отказываться даже от сна; не меняя ничего в заведенном укладе  жизни, он продолжал свои занятия наряду с другими своими привычными делами.    

Ту самую  ночь, когда его лишили претуры, он провел в игре, а ночь перед смертью провел  за книгами. Утрата жизни и утрата должности равно казались ему чем-то  незначительным.    

 Глава XXIX    

О добродетели    

     

Я знаю  по опыту, что следует отличать душевный порыв человека от твердой и постоянной  привычки. Знаю я также прекрасно, что для человека нет ничего невозможного,  вплоть до того, что мы способны иногда, как выразился некий автор [2229],  превзойти даже божество, – и это потому, что гораздо больше заслуги в том,  чтобы, преодолев себя, приобрести свободу от страстей, нежели в том, чтобы быть  безмятежным от природы, и особенно замечательна способность сочетать  человеческую слабость с твердостью и непоколебимостью бога. Но это бывает  только порывами. В жизни выдающихся героев древности мы нередко наталкиваемся  на поразительные деяния, которые, казалось бы, значительно превосходят наши  природные способности. Но в действительности это лишь отдельные проявления.  Трудно себе представить, чтобы эти возвышенные устремления так глубоко вошли в  нашу плоть и кровь, что стали обычной и как бы естественной принадлежностью  нашей души. Ведь даже нам, заурядным людям, удается иногда подняться душой,  если мы вдохновлены чьими-нибудь словами или примером, превосходящими обычный  уровень; но это бывает похоже на какой-то порыв, выводящий нас из самих себя; а  как только этот вихрь уляжется, душа съеживается, опадает и спускается если не  до самых низин, то во всяком случае до такого уровня, где она уже не та, какой  только что была; и тогда по любому поводу – будь то разбитый стакан или  упущенный сокол – наша душа приходит в ярость, подобно всякой самой грубой  душе.    

Я  считаю, что даже весьма несовершенный и посредственный человек способен на  любой возвышенный поступок; но ему всегда будет недоставать выдержки,  умеренности и постоянства. Вот почему мудрецы утверждают, что судить о человеке  надо, основываясь главным образом на его обыденных поступках, наблюдая его  повседневное существование.    

Пиррон,  который из нашего неведения сделал такую веселую науку, старался, как всякий  подлинный философ, сообразовать свою жизнь со своим учением [2230]. Он  настаивал на том, что из-за крайней слабости человеческого суждения человек не  может произвести выбора и склониться на определенную сторону, и потому  требовал, чтобы суждение всегда находилось в равновесии, чтобы все вещи были  человеку безразличны. Поэтому он, как передают, держался всегда одинаково и  невозмутимо: если он начинал что-то говорить кому-нибудь, то непременно доводил  свою речь до конца, даже если тот, к кому он обращался, уже ушел; он не  сворачивал с пути, если встречал какие-нибудь препятствия, так что друзья  оберегали его от ям или каких-нибудь других неожиданных случайностей. Бояться  или избегать чего-нибудь значило бы для него отступиться от своих убеждений,  согласно которым даже чувства лишены достоверности и не способны производить  выбор. Он, не моргнув глазом, с поразительной выдержкой переносил боль, когда  ему делали прижигания или какой-нибудь надрез. Немалое дело – усвоить себе  подобные взгляды, и еще труднее – хотя все же это в силах человеческих –  добиться, чтобы слова не расходились с делами; но сообразовать их с такой  твердостью и постоянством, чтобы они вошли в плоть и кровь (разумеется, когда  речь идет о вещах необыденных), кажется невероятным. Вот почему, когда Пиррона  однажды застали ссорящимся с сестрой и упрекнули в том, что он изменяет своей  невозмутимости, он ответил: «Как! Разве еще и эта ничтожная бабенка должна  служить подтверждением моих правил?» В другой раз, когда Пиррона заставили  отбиваться от злой собаки, он сказал: «Очень трудно освободиться от всего  человеческого; приходится быть настороже и бороться с обстоятельствами прежде  всего делами, а на худой конец – с помощью разума и размышлений» [2231].    

Около  семи или восьми лет тому назад один крестьянин, проживающий в каких-нибудь двух  лье отсюда и здравствующий еще и поныне, жестоко страдал от своей жены,  изводящей его своей ревностью. Однажды, когда он вернулся с работы и она стала  угощать его своими обычными причитаниями, он разъярился до того, что отсек себе  начисто косарем те части, которые так тревожили ее, бросив их ей в лицо.    

Рассказывают  также, что один молодой дворянин, весельчак и повеса, которому после упорного  натиска удалось наконец покорить сердце своей возлюбленной, пришел в отчаяние  из-за того, что в самый решительный момент его мужское естество отказалось  служить ему и что    

     

non viriliter    

Iners senile penis extulerat  caput. [2232]    

     

Тогда он  бросился к себе домой и через некоторое время послал своей красавице кровавое  свидетельство жестокого жертвоприношения, которое он свершил, дабы загладить  причиненную обиду. Интересно, как судили бы мы о столь героическом поступке,  будь он совершен по философским убеждениям или во имя религии, как то делали  жрецы Кибелы?    

Недавно  в Бражераке, в пяти лье от моего дома, вверх по реке Дордони, одна женщина,  которую накануне избил и истерзал муж, пришла в такое отчаяние от его  несносного характера, что решила ценой жизни избавиться от его жестокостей. На  другой день с утра она, поздоровавшись, как обычно, со своими соседками и  промолвив несколько бодрых слов о своих делах, взяла за руку свою сестру и  отправилась с ней на мост; здесь она, как бы в шутку, простилась с сестрой и  без всяких колебаний бросилась с моста в реку, где и погибла. В этом  происшествии достойно внимания то, что женщина обдумывала свой план  самоубийства в течение всей ночи.    

Другое  дело индийские женщины: согласно обычаю, мужья имеют не по одной, а по  нескольку жен и самая любимая из них лишает себя жизни после смерти мужа.  Поэтому каждая из жен всю жизнь стремится завоевать это место и приобрести это  преимущество перед остальными женами. За все заботы о своих мужьях они не ждут  никакой другой награды, кроме как умереть вместе с ним:    

     

… ubi mortifero iacta est fax ultima  lecto,    

Uxorum fusis stat pia turba comis;    

Et certamen habent lethi, quae viva  sequatur    

Coniugium; pudor est non licuisse  mori.    

Ardent victrices, et flammae pectora  praebent,    

Imponuntque suis ora perusta  viris. [2233]    

     

Один  современный нам автор пишет [2234],  что у некоторых восточных народов существует обычай, согласно которому не  только жены хоронят себя после смерти мужа, но и рабыни, являвшиеся его  возлюбленными. Делается это вот каким образом. После смерти мужа жена может  потребовать, если ей угодно (но лишь очень немногие пользуются этим),  три-четыре месяца на устройство своих дел. В назначенный день она садится на  коня, празднично разодетая и веселая, и отправляется, по ее словам, почивать со  своим мужем; в левой руке она держит зеркало, в правой – стрелу.  Торжественно прокатившись таким образом в сопровождении родных, друзей и  большой толпы праздных людей, она направляется к определенному месту,  предназначенному для таких зрелищ. Это огромная площадь, посередине которой  находится заваленная дровами яма, а рядом с ямой возвышение, на которое она  поднимается по четырем-пяти ступеням, и ей туда подают роскошный обед.  Насытившись, она танцует и поет, затем, когда ей захочется, приказывает зажечь  костер. Сделав это, она спускается и, взяв за руку самого близкого родственника  мужа, отправляется вместе с ним к ближайшей речке, где раздевается донага и  раздает друзьям свои драгоценности и одежды, после чего погружается в воду, как  бы для того, чтобы смыть с себя грехи. Выйдя из воды, она заворачивается в  кусок желтого полотна длиной в четырнадцать локтей и, подав руку тому же родственнику  мужа, возвращается вместе с ним к возвышению, с которого она обращается с речью  к народу и дает наставления своим детям, если они у нее есть. Между ямой и  возвышением часто протягивают занавеску, чтобы избавить женщину от вида этой  горящей печи; но некоторые, желая подчеркнуть свою храбрость, запрещают всякие  завешивания. Когда все речи окончены, одна из женщин подносит ей сосуд с  благовонным маслом, которым она смазывает голову и тело, после чего бросает  сосуд в огонь и сама кидается туда же. Толпа тотчас же забрасывает ее горящими  поленьями, чтобы сократить ее мучения, и веселое празднество превращается в  мрачный траур. Если же муж и жена – люди малосостоятельные, то труп  покойника приносят туда, где его хотят похоронить, и здесь усаживают его, а  вдова его становится перед ним на колени, тесно прильнув к нему, и стоит до тех  пор, пока вокруг них не начнут возводить ограду; когда ограда достигает уровня  плеч женщины, кто-нибудь из ее близких сзади берет ее за голову и сворачивает  ей шею; к тому времени, когда она испустит дух, ограда бывает закончена, и  супруги лежат за ней, похороненные вместе.    

Нечто  подобное имело место в этой же стране с так называемыми гимнософистами [2235],  которые без всякого принуждения с чьей бы то ни было стороны и не под влиянием  какого-то внезапного порыва, а лишь в силу усвоенного ими обыкновения,  достигнув определенного возраста или почувствовав приближение какой-нибудь  болезни, приказывали приготовить костер, а над ним роскошное ложе; весело  попировав с друзьями и знакомыми, они укладывались на это ложе с такой  непоколебимостью, что даже когда под ними занимался огонь, они и пальцем не  шевелили; так умер один из них, Калан, на глазах у всего войска Александра  Великого [2236].    

Они  считали святыми и блаженными лишь тех, кто умер подобной смертью и отдал свою  душу, предварительно очистив ее огнем и избавившись от всего земного и  тленного.    

Самым  поразительным в этом обычае является предумышленность всех действий, то, что  весь замысел остается неизменным в течение всей жизни.    

Среди  разных ведущихся нами споров есть спор о фатуме; когда мы хотим подчеркнуть  неизбежность каких-нибудь вещей и даже наших желаний, то до сих пор пользуемся  старинным рассуждением: раз бог знает наперед, что события произойдут именно  так, а не иначе, то они и произойти должны в точности так, как он это  предвидел. Но наши учителя отвечают на это, видеть, что данная вещь происходит,  как видим мы и как видит сам бог (ибо, поскольку бог видит все, он,  следовательно, не предвидит, а видит), еще не значит заставить ее совершиться,  иначе говоря, мы видим потому, что данные вещи происходят, но это вовсе не  значит, что они происходят потому, что мы их видим. Совершившееся обусловливает  знание, но не знание предопределяет свершение тех или иных вещей. То, что мы  видим происходящим, происходит, но оно могло совершиться и по-иному; в цепи  причин, которые бог предвидит, имеются и так называемые случайные причины, и  добровольные причины, зависящие от той свободы, которую он предоставил нашему  выбору; он знает, что мы ошибаемся потому, что мы захотим ошибиться.    

Мне  приходилось видеть, что многие военачальники вселяли бодрость в своих солдат  верой в эту фатальную необходимость, ибо если даже нашей погибели предназначен  определенный час, то никакие вражеские пули, ни наша храбрость, ни наше бегство  или трусость не в состоянии ни приблизить, ни отсрочить его. Это легко сказать,  но попробуйте, как это сделать! Если верно, что сильная и пылкая вера влечет за  собой решительные действия, приходится признать, что вера в наши дни стала очень  слаба, – если только не допустить, что из презрения к каким-либо делам она  склоняется к полному бездействию.    

Именно  об этом говорит сир Жуанвиль [2237],  очевидец, заслуживающий не меньшего доверия, чем другие, по поводу бедуинов,  народа, смешавшегося с сарацинами, с которыми Людовик IX столкнулся во  время пребывания своего в Святой земле. По его словам, бедуины твердо верили,  что день смерти каждого из них по какому-то предопределению предустановлен от  века и потому шли в бой, не имея в руках ничего, кроме турецкой сабли, и  совершенно нагими, не считая легкого полотняного покрывала. Самым свирепым  проклятием, когда они ссорились между собой, были в их устах следующие слова:  «Будь ты проклят, как тот, кто вооружается из страха смерти!» Вот пример совсем  иной веры, чем наша.    

Сходна с  нею и та вера, пример которой был явлен в дни наших дедов двумя флорентийскими  монахами. Поспорив о каком-то научном вопросе, они договорились, что оба  взойдут на костер на городской площади в присутствии всего честного народа,  чтобы таким образом окончательно выяснить, кто из них прав. И когда все было  уже готово для испытания, которое вот-вот должно было совершиться, только  неожиданная случайность помешала этому [2238].    

Один  молодой турецкий вельможа совершил геройский воинский подвиг пред лицом двух  сошедшихся для боя армий Мурада и Гуньади. Когда Мурад [2239] спросил турка, кто в  него, столь еще молодого и неопытного – ибо он в первый раз участвовал в  сражении, – вселил такую беззаветную отвагу, – турок ответил, что его  главным наставником в доблести был заяц, и рассказал следующее: «Однажды,  охотясь, я наткнулся на заячью нору, и, хотя со мной были две великолепные  борзые, я решил, во избежание неудачи, что вернее будет прибегнуть к луку,  которым я хорошо владел. Я выпустил одну за другой все сорок стрел, которые  были у меня в колчане, но без всякого успеха: я не только не попал в зайца, но  даже не смог выгнать его из норы. После этого я натравил на него обеих моих  борзых, но столь же безуспешно. Тогда я понял, что зайца охраняла сама судьба и  что стрелы и меч опасны лишь с благословения судьбы, и не в нашей власти  ускорить или задержать ее решение». Этот рассказ показывает, между прочим,  насколько ум наш подвержен действию воображения.    

Один  очень пожилой человек, славившийся своим происхождением, достоинствами и  ученостью, хвалился мне, что какое-то необыкновенное внушение побудило его  переменить веру, причем внушение это было до такой степени странным и  невразумительным, что я истолковывал его прямо в противоположном смысле: и он,  и я называли его чудом, но каждый понимал это слово по-разному. Турецкие  историки утверждают, что широко распространенное среди турок убеждение в том,  что сроки их жизни раз и навсегда предопределены, придает им необычайную  уверенность в опасных случаях [2240].    

Я знаю  одного великого государя, который умеет искусно пользоваться тем, что судьба к  нему благосклонна [2241].    

Не было  на нашей памяти более замечательного примера отваги, чем проявленная теми двумя  лицами, которые покушались на принца Оранского [2242]. Поразительно, как мог  решиться на это дело осуществивший его второй из покушавшихся после того, как  первого, сделавшего все, от него зависящее, постигла полнейшая неудача! Как мог  он решиться, действуя тем же оружием и на том же месте, напасть на человека,  бдительность которого после недавнего урока была на страже и который находился  в окружении целой свиты друзей у себя в зале, среди своих телохранителей, в  преданном ему городе! Кинжал – вернейшее орудие смерти, но, поскольку он  требует большей гибкости и силы в руке, чем пистолет, он легко может  отклониться и изменить. Я не сомневаюсь в том, что второй заговорщик шел  уверенно на смерть, так как ни один здравомыслящий человек не мог бы в таком  положении тешить себя надеждами; и все поведение его в этом деле показывает,  что у него не было недостатка ни в ясности мысли, ни в мужестве. Причины такой  твердой убежденности могут быть разные, ибо наше воображение проделывает с  самим собой и с нами все что угодно.    

Покушение,  которое осуществлено было около Орлеана [2243], не имеет себе равных:  решающую роль здесь сыграла удача, а вовсе не храбрость, и нанесенный удар не  был бы смертельным, если бы не помогла случайность. Самая мысль стрелять  издалека и сидя верхом на лошади в человека, который тоже сидит на коне и  находится в движении, говорит о том, что покушающийся предпочитал лучше  погибнуть, чем не достигнуть своей цели. Это подтверждается тем, что  последовало. Стрелявший был до такой степени опьянен мыслью о своем блестящем  подвиге, что совершенно потерял голову и не способен был думать ни о бегстве,  ни о предстоящем допросе. Ему следовало просто-напросто присоединиться к своим,  перебравшись через реку. Это средство, к которому я всегда прибегал при  малейшей опасности и которое я считаю не сопряженным почти ни с каким риском,  как бы широка ни была река, лишь бы только лошади было легко сойти в воду и на  другой стороне виднелся бы удобный берег. Убийца принца Оранского, когда ему  вынесли жестокий приговор, заявил: «Я был к этому готов; вы изумитесь моему  терпению».    

Ассасины [2244],  одно из финикийских племен, славятся среди магометан своим исключительным  благочестием и чистотой нравов. Самым верным способом попасть в рай у них  считается убить какого-нибудь иноверца. Нередко случалось поэтому, что один или  два из них, ради столь важного дела презрев все опасности и обрекши себя на  верную смерть, отправлялись убивать (слово assassiner «убивать» происходит от  названия этого народа) своего врага на глазах его соратников. Так был убит на  улице своего города граф Раймунд Триполитанский [2245].    

 Глава XXX    

Об одном уродце [2246]    

     

Рассказ  мой будет очень простодушен, ибо судить о таких вещах я предоставляю врачам.  Позавчера я видел ребенка, которого вели двое мужчин и кормилица, называвшие  себя отцом, дядей и теткой ребенка. Они собирали подаяние, показывая всем его уродство.  Ребенок имел обычный человеческий вид, стоял на ногах, мог ходить и что-то  лопотал, так же примерно, как и все дети его возраста; он не хотел принимать  никакой другой пищи, кроме молока своей кормилицы, а то, что в моем присутствии  ему клали в рот, он немного жевал, а затем выплевывал, не проглотив; в его  крике было что-то необычное, ему было еще только четырнадцать месяцев. Пониже  линии сосков он был соединен с другим безголовым ребенком, у которого задний  проход был закрыт, а все остальное в порядке; одна рука была у него короче  другой, но это оттого, что она была у него сломана при рождении. Оба тела были  соединены между собой лицом к лицу в такой позе, как если бы ребенок поменьше  хотел обнять большего. Соединявшая их перепонка была шириной не больше чем в  четыре пальца, так что, если приподнять этого безголового ребенка, то можно  было увидеть пупок второго; спайка проходила, таким образом, от сосков и до  пупка. Пупка безголового ребенка не было видно в отличие от всей остальной  видневшейся части его живота. Подвижные части тела безголового ребенка –  руки, бедра, ягодицы, ноги – болтались вокруг второго ребенка, которому  безголовый доходил до колен. Кормилица сообщала, что он мочится через оба  мочевых канала; таким образом, органы безголового ребенка исправно действовали,  и находились на тех же местах, что и у того, другого, но только отличались  меньшими размерами.    

Это  двойное тело, имевшее отдельные члены и заканчивавшееся одной головой, могло  служить для нашего короля благоприятным предзнаменованием того, что под эгидой  его законов могут объединяться различные части нашей страны, но, дабы не впасть  в ошибку, пусть лучше вещи идут своим путем, ибо предпочтительно гадать о том,  что уже произошло: Ut cum facta sunt, tum ad coniecturam aliqua interpretatione  revocantur [2247].  Так и об Эпимениде говорили, что он угадывает задним числом [2248].    

Я видел  недавно в Медоке одного пастуха лет тридцати, у которого не было ни малейшего  намека на детородные органы; у него есть три отверстия, из которых у него  беспрестанно выделяется моча; у него растет густая борода, и он любит касаться  женского тела.    

Те, кого  мы называем уродами, вовсе не уроды для господа бога, который в сотворенной им  вселенной взирает на неисчислимое множество созданных им форм; можно поэтому  полагать, что удивляющая нас форма относится к какой-то другой породе существ,  неизвестной человеку. Премудрость божия порождает только благое, натуральное и  правильное, но нам не дано видеть порядка и соотношения всех вещей.    

Quod  crebro videt, non miratur, etiam si cur fiat nescit. Quod ante non vidit, id,  si evenerit, ostentum esse censet. [2249]    

Мы  называем противоестественным то, что отклоняется от обычного; однако все,  каково бы оно ни было, соответствует природе. Пусть же этот естественный и  всеобщий миропорядок устранит растерянность и изумление, порождаемые в нас  новшествами.    

     

Глава XXXI    

О гневе    

     

О чем бы  ни писал Плутарх, он всегда восхитителен, но особенно в своих суждениях о  человеческих поступках. Взять, например, его замечательные суждения,  высказанные в его сравнении Ликурга с Нумой по поводу того, как нелепо  оставлять детей на попечении и воспитании родителей. В большинстве государств,  как указывает Аристотель [2250],  всякому отцу семейства предоставляется – все равно как у циклопов –  воспитывать жен и детей как им вздумается, и только в Спарте и на Крите  воспитание детей ведется по установленным законам. Кому не ясно, какое  важнейшее значение имеет для государства воспитание детей? И тем не менее, без  долгих размышлений, детей оставляют на произвол родителей, какими бы  взбалмошными и дурными людьми они ни были.    

Сколько  раз, проходя по улицам, я испытывал желание устроить скандал, заступившись за  какого-нибудь малыша, которого потерявшие от гнева голову отец или мать  колошматят, дубасят, избивают чуть ли не до смерти! Поглядите, как они вращают  глазами от ярости:    

     

rabie iecur incendente, feruntur    

Praecipites, ut saxa iugis abrupta,  quibus mons    

Subtrahitur, clivoque latus pendente  recedit. [2251]    

     

А ведь,  согласно Гиппократу [2252],  самые опасные болезни – это те, что искажают лица. Послушайте только, как  неистово они орут на малютку, недавно, может быть, вышедшего из пеленок. В  результате дети бывают покалечены или навсегда оглушены ударами; а наше  законодательство не обращает на это ни малейшего внимания, словно эти вывихнутые  суставы не принадлежат членам нашего общества: