1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
содрогалось все его существо. Он носился взад и вперед, расталкивая и
отшвыривая к стенам всех, кто попадался ему на пути. Мадам Екатерина выказала
даже неожиданную резвость: присела за шкафом, напоминавшим крепость, и
старалась определить, до каких пределов он доведет свою ярость.  Даже тут она
сомневалась в способностях своего бедного сына.

Но вот Карл остановился посреди комнаты, чтобы лучше выделяться как
центральная фигура и живое воплощение угрозы. Царила мертвая тишина; несмотря
на это, он взревел: — Тише! — Все еще разжигая себя, он начал извергать хулу на
матерь божию. Затем открылась и цель его безумия: — Вы хотите убить адмирала —
и я хочу! И я хочу! — заревел он так, что у него в самом деле голова
закружилась. — Но пусть и все остальные гугеноты во Франции, — свирепое
вращение глазами и рев, — пусть все тоже погибнут! Ни одного, ни одного не
оставляйте в живых, а то он явится потом упрекать меня! Уж от этого увольте,
да, увольте! Ну, действуйте же, отдавайте приказания. — Топанье ногами и рев. —
Ну? Скоро? А не то…

Но никакого «а не то» быть не могло, и несчастный отлично это знал. Они
заспешили, толкая друг друга, ибо каждый старался выскочить из комнаты первым.
Последней выходила мать: в дверях она обернулась и одобрительно кивнула ему —
что было совсем необычно. Притворив за собой дверь, она на миг задержалась,
прислушиваясь, как он себя теперь поведет. Пожалуй, в комнате стало слишком уж
тихо. «Обморок? Но ведь не слышно, чтобы он упал. Нет, едва ли. Конечно, нет»,
— решила мадам Екатерина и, переваливаясь, озабоченно поспешила за остальными.
Ибо многое надо было еще решить и сделать без промедления.

Если она раньше мысленно заглядывала в бездну, то не слишком верила, что
когда-нибудь действительно достигнет другого края. И вот она уже на той стороне
— благодаря своему терпению, отваге и предусмотрительности. Поэтому ей одной
принадлежит по праву верховное руководство предстоящими событиями. Ее сына
д’Анжу нужно держать от всего этого подальше. Будущему королю не подобает лично
участвовать в таком предприятии, которое, хотя оно полезно и своевременно,
все-таки может оставить на действующих лицах кое-какие не совсем приятные
следы. Полночь. Какой завтра день? Ах да, святого Варфоломея. Как бы наши
деяния ни шли в ногу с мировой историей, нам всегда грозит опасность, что они
будут поняты неверно и что благодарности за них мы не получим.



Признание


И вот они ворвались во двор его дома. Адмирал Колиньи услышал, что в дверь
грохают кольями и прикладами. Кто-то командовал: он узнал резкий, раздраженный
голос — это Гиз. И тут же понял, что его ждет смерть. Он поднялся с постели,
чтобы встретить ее стоя…

Его слуга Корнатон надел на него халат. Хирург Амбрауз Паре спросил, что там
происходит, и Корнатон ответил, взглянув на адмирала: — Это господь бог. Он
призывает нас к себе. Сейчас они вломятся в дом. Сопротивление бесполезно.

Стучать внизу перестали, ибо Гиз обратился с речью к своему отряду. В этом
отряде было очень много солдат, среди них — и солдаты из охраны адмирала,
которых король Наваррский разместил в лавках напротив: он, видно, не
предполагал, что их начальник может предать Колиньи из одной только ненависти.
Отряд Гиза занял улицу Засохшего дерева и все выходы из нее, а также дома, где
остановились дворяне-протестанты. Им уже не суждено было попасть к господину
адмиралу, жизнью которого они так дорожили, ибо они уже лишились своей
жизни.

Зазвонил колокол в монастыре Сен-Жермен л’Оксерруа. Это был сигнал. На улицы
вышли отряды горожан-добровольцев. Они узнавали друг друга по белой повязке на
руке и белому кресту на шляпе. Все было предусмотрено заранее, перед каждым
поставлена определенная задача — и перед простыми людьми и перед знатью.
Господин Монпансье взял на себя Лувр, обещав, что не даст ускользнуть оттуда ни
одному протестанту. Улица Засохшего дерева была предоставлена господину Гизу,
ибо он сам просил о чести прикончить адмирала, который до сих пор еще не умер,
а только ранен и находится в беспомощном состоянии. Под глухое бормотание
колокола он резким голосом возгласил, обращаясь к своему отряду: — Ни в одной
войне не завоевали вы себе такой славы, какую можете добыть сегодня.

Они не могли с ним не согласиться и храбро двинулись вперед.

— Как ужасно кто-то закричал, — сказал в комнате наверху пастор Мерлен.
Отчаянный вопль еще стоял, у всех в ушах. Слуга Корнатон пояснил, что кричала
служанка, ее убили. — Они уже на лестнице, — сказал капитан Иоле. — Но мы
построим наверху заслон и дорого продадим наши жизни. — И он вышел к своим
швейцарцам.

При Колиньи находились еще его врач, его пастор, его слуга, не считая
четвертого — скромного незнакомца, избегавшего взгляда господина адмирала, но
тщетно: факелы солдат бросали в комнату яркий свет, как будто снаружи пылал
пожар. Лицо господина адмирала казалось спокойным, присутствующие могли
прочесть на нем лишь внутреннее спокойствие и бодрость духа перед лицом смерти;
он хотел, чтобы они ничего другого и не увидели, не были свидетелями его
объяснения с богом, которое все еще продолжалось и ни к чему не приводило. А
его людям пора бежать отсюда, и как можно скорее. Он отпустил их и решительно
потребовал, чтобы они уходили от опасности: — Швейцарцы еще удерживают
лестницу. Вылезайте на крышу и бегите. Что касается меня, то я давно уже
приготовился, да вы ничего и не смогли бы сделать для меня. Предаю душу свою
милосердию божию, в коем я и не сомневаюсь.

И он отвернулся от них — безвозвратно; им оставалось лишь тихонько
выскользнуть из комнаты. Когда адмирал решил, что он наконец один, то повторил
громким голосом: — Твоему милосердию, в коем я и не сомневаюсь, — и
прислушался, не последует ли подтверждение.

А швейцарцы еще удерживали лестницу. Колиньи слушал. Но подтверждения не
последовало. С каждым мигом его лицо менялось, словно он постепенно погружался
в пучину ужаса. Спокойствие и бодрость перед лицом смерти, где вы? Сквозь
привычные черты адмирала явственно проступил другой человек — поверженный и
уничтоженный. Его бог отверг его. Но швейцарцы еще удерживают лестницу. «До
того, как они отдадут ее, я должен убедить тебя, боже мой.  Скажи, что
неповинен я в смерти старика Гиза. Не отдавал я такого приказа. Ты знаешь это.
Я не хотел его смерти, ты можешь это подтвердить. Что же, я должен был удержать
руку его убийц, если Гиз решил убить меня самого? Этого ты не можешь требовать
от меня, о господи, и ты не признаешь меня виновным. Что?  Я не слышу тебя.
Ответь мне, о господи! У меня остается так мало времени, только пока швейцарцы
еще удерживают лестницу».

Вокруг него стоял гул и грохот, он доносился с улицы и из самого дома;
старик же продолжал спорить и бороться: потрясая сложенными руками и подняв
вверх свое суровое лицо старого воина, он обращался к неумолимому судье. И
вдруг услышал тот голос, которого так ждал… Великий голос проговорил: — Ты
виновен. — Тогда христианин в нем содрогнулся первой дрожью освобождения от
земной гордыни и неискоренимого упорства:

— Да, я виновен. Прости меня!

Швейцарцы больше не удерживали лестницы: все пятеро были мертвы. Буйная орда
протопала наверх; они хотели высадить дверь, но она поддалась не сразу. Когда
они наконец проникли в комнату, они поняли, что послужило им препятствием: на
пороге лежал ничком человек. Они набросились на него и решили, что прикончили
его. Однако он умер уже раньше, слишком потрясенный зрелищем того, как
христианин боролся и обрел спасение; а был это всего-навсего немец-толмач
Николай Мюсс. Глубокое почитание и любовь к господину адмиралу придали ему
мужества — он один остался с ним в комнате, чтобы вместе умереть.

От толпы отделился некий Бэм, тоже швейцарец, но служивший д’Анжу. И видит
Бэм: у камина стоит старик, из благородных, из тех, к кому Бэм обычно
приближался так, словно на брюхе полз. Но сейчас он рявкнул: — Ты что ли
адмирал? — Однако вопреки ожиданию в обращении с этим стариком ему не удалась
та бесцеремонность, которая необходима, чтобы убийца поднял руку на свою
жертву, и ради которой он вдруг называет ее на «ты». Нет, важный старик
продолжал удерживать его на почтительном расстоянии, и нелегко было Бэму
сделать последние два шага.

— Да, я, — прозвучал ответ адмирала, — но моей жизни ты сократить не в
силах.

Столь загадочный ответ мог бы понять лишь тот, кто видел, как этот старец
отдал себя на суд божий и для рук человеческих стал уже неуязвим. И Бэм
смутился; растерянно посмотрел он на свое оружие, которое презрительно
разглядывал стоявший перед ним важный старик. А держал он в руках длинный
заостренный на конце кол, каким высаживают ворота. Им он и хотел садануть в бок
господина адмирала — и, когда тот отворотил лицо, Бэм так и сделал. Колиньи
упал. Другой швейцарец — комната была полна ими — успел еще увидеть это лицо и
подивился не сходившему с него выражению уничтожающего превосходства, которое
швейцарец, рассказывая позднее об этой сцене, назвал самообладанием.  Колиньи,
сраженный ударом, еще успел что-то пробормотать, но все были слишком возбуждены
и не поняли, что; а сказал он только: — Добро бы еще человек, а то какая-то
мразь… — Эти предсмертные слова были полны нетерпимости к людям.

Когда Колиньи уже лежал на полу, остальные наемники доказали, что они тоже
недаром получают жалованье. Мартин Кох ударил его своей секирой. Третий удар
нанес Конрад, но лишь после седьмого адмирал умер. Господа, ожидавшие внизу, во
дворе, теряли терпение. Герцог Гиз наконец крикнул: — Ну, как там, Бэм,
кончили?

— Кончили, ваша милость, — крикнул Бэм в ответ; и как он был рад, что может
снова сказать «ваша милость», вместо того чтобы всаживать в бок «вашей милости»
острый кол!

— Выкинь-ка его нам в окошко! Рыцарь д’Ангулем не верит, пока не увидит
собственными глазами.

Ландскнехты охотно выполнили приказ, и тело Колиньи упало к ногам
столпившихся внизу дворян. Гиз поднял с земли какую-то тряпку, отер кровь со
лба умершего и сказал: — Он, я его узнаю. А теперь — остальных.  — Затем,
наступив ногой на лицо убиенного, заявил: — Мужайтесь, господа! Самое трудное
мы совершили.

Утро только забрезжило.



Резня


Когда забрезжило утро, молодой король Наваррский сказал своей жене, лежавшей
рядом с ним, и своим сорока дворянам, окружавшим его ложе: — Спать уже не
стоит. Пойду, поиграю в мяч, пока встанет король Карл; а тогда я непременно
напомню ему о его обещаниях. Королева Марго нашла, что это весьма кстати, она
надеялась, что, когда все мужчины выйдут, ей наконец удастся заснуть.

На рассвете (верней — еще только бледнела короткая летняя ночь) в одном из
покоев Лувра, выходивших окнами на площадь и прилегающие к ней переулки, стояли
Карл Девятый, его мать, мадам Екатерина, и его брат д’Анжу. Они молчали,
прислушивались, с нетерпением ожидая, когда же раздастся выстрел из пистолета.
Тогда они будут знать, что именно произошло, и посмотрят, как события
развернутся дальше. Выстрел раздался, и тут они вдруг засуетились и спешно
отправили на улицу Засохшего дерева гонца с приказом господину Гизу немедля
возвратиться к себе домой и ничего против господина адмирала не предпринимать.
Они, конечно, знали, что посылать уже поздно, и отрядили к Гизу придворного
лишь для того, чтобы потом сослаться на это обстоятельство перед немецкими
князьями и английской королевой и тем снять с себя часть вины. И все-таки они
отдавали эти уже бесполезные распоряжения с искренним усердием, словно можно
было еще на что-то надеяться. Мадам Екатерину и ее сына д’Анжу как будто
охватила даже запоздалая паника: а вдруг дело сорвется! Только Карл, трепеща и
точно в беспамятстве, ожидал, что вот-вот придет весть: ничего-де не случилось,
все это ему просто померещилось.

Но не оставлявший сомнений ответ был получен, и Карл тут же прибег к своему
добровольному безумию. Взревев и тем явно показав, что он невменяем, он
поспешил к себе и стал требовать, чтобы сюда немедленно доставили Наварру и
Конде — притащили сию же минуту! Это оказалось совершенно излишним, так как они
сами уже шли к нему.

По пути к королю они услышали в открытое окно набат. Они остановились, но ни
один из них не решился выдать своих опасений. Генрих все же сказал вслух: — Мы
в западне. — Затем добавил: — Но мы еще можем кусаться, — ибо позади и впереди
него стояли его дворяне, весь коридор был полон ими. Однако едва он успел
приободрить их, как распахнулись все двери — справа, слева, спереди и сзади — и
извергли толпы вооруженных людей. Первыми были убиты Телиньи, зять адмирала, и
господин де Пардальян. Только это Генрих и успел увидеть, его сразу же
протолкнули вперед. Кто-то схватил его за руку и втащил в одну из комнат. Конде
последовал за Генрихом, ибо в начавшейся свалке они держались плечом к плечу,
чтобы успешнее защищаться. Когда они очутились в комнате, Карл собственноручно
запер дверь. Это была его опочивальня.

И вот все трое, стоя у двери, стали прислушиваться к шуму снаружи; а оттуда
доносился истошный крик, звон клинков, глухой стук падающих тел, хрип умирающих
и снова истошный крик. Когда все заколотые поблизости от двери испустили
последний вздох, вой и вопли стали удаляться. Одни взывали: — Слава Иисусу!
Другие ревели: — Смерть! Смерть! Всем смерть! — Рев уходил все дальше. Крики: —
Tue! Tue[11], — то усиливаясь, то ослабевая,
перекатывались по залам и переходам, туда, сюда. Тем, кто слушал, чудилось,
будто замок Лувр сверху донизу захвачен злыми духами, а не дворянами и их
солдатами. То, что здесь вершили люди, казалось каким-то чудовищным
наваждением. Так и тянуло выглянуть за дверь: наверное, на самом деле никакой
резни нет. Только ширится свет августовского утра, и единственные звуки — это
дыхание спящих.

Однако никто не выглянул за дверь. И у Карла и у его двух пленников стучали
зубы, каждый прятал от остальных свое лицо. Один закрыл его руками, другой
отвернулся к стене, третий низко опустил голову. — Вам тоже кажется, что это не
может быть правдой? — наконец проговорил Карл. С той минуты, как те, за дверью,
начали буйствовать точно помешанные, от его недавнего безумия не осталось и
следа. — И все-таки это правда, — продолжал он, немного помолчав, и тут наконец
вспомнил слова, которые непременно надо было сказать: — Вы сами во всем
виноваты. Мы были вынуждены опередить вас, раз вы устроили заговор против меня
и всего моего дома. — Так он впервые выдал за свое нашептанное ему матерью,
мадам Екатериной, но дальше в своих оправданиях не пошел. Конде резко возразил
ему: — Тебя-то я давным-давно мог прикончить, если бы только захотел, когда нас
было в Лувре восемьдесят дворян-протестантов; и никакого заговора нам не
понадобилось бы, чтобы всех вас перерезать.

Генрих же сказал: — А мои заговоры обычно ограничиваются постелью, где я
лежу с твоей сестрой. — Он пожал плечами, как будто о его соучастии и речи не
могло быть. Он даже усмехнулся: при данных обстоятельствах было бы чрезвычайно
полезно — это было бы прямо-таки спасительным выходом, если бы усмехнулся и
Карл. Однако король Франции предпочел разъяриться, хотя бы в предвидении тех
открытий, которые ему предстояло сделать своему зятю Генриху. Тот ведь еще не
знает о смерти адмирала! Поэтому Карл повысил голос и стал уверять, будто
Пардальян, наваррский дворянин, который теперь лежит за дверью убитый,
проговорился и выдал план заговорщиков. Он якобы воскликнул и очень громко: «За
одну руку адмирала будут отсечены сорок тысяч рук!»

Затем Карл взвинтил себя еще сильнее, чтобы его речь как можно больше
походила на речь человека невменяемого, и они наконец узнали о кончине адмирала
Колиньи. Охваченные леденящей дрожью, Генрих и Конде глядели друг на друга и
уже не обращали внимания на Карла, предоставив ему рычать сколько угодно, пока
он окончательно не осип. Карл всячески поносил адмирала, называл его обманщиком
и предателем. Колиньи-де желал только гибели королевства и потому заслужил
самое страшное и беспощадное возмездие. Произнося эти слова, лившиеся
неудержимым потоком, он невольно начинал верить в них, и им постепенно
овладевали ненависть и страх. В конце концов в его дрожащих руках блеснул
кинжал. Но те двое этого тоже не заметили, перед ними возникали иные
видения.

Вот их полководец, он выходит из палатки, кругом стоит его войско, а они уже
держат под уздцы своих коней. И сейчас же несутся в бой, навстречу врагу, по
пятнадцать часов не слезая с седел; они великолепны, неутомимы, они не
чувствуют своего тела. Ветер подхватывает нас, глаза становятся все светлее и
зорче, мы видим так далеко, как никогда, ведь теперь перед нами враг. Хорошо
мчаться навстречу врагу, когда ты совсем невинен, чист и нетронут, а он погряз
в грехах и должен быть наказан! Как символ всего этого, и только этого,
предстал перед ними Колиньи в тот час, когда они узнали о его смерти. Генрих
вспомнил, что его мать Жанна крепко надеялась на господина адмирала, а теперь
вот нет уже на свете ни Жанны, ни Колиньи. И он предоставил полоумному Карлу
бесноваться, пока у него хватило сил, а сам опустился на ларь.

Но вот голос Карла становится все более хриплым, а в комнату, как и прежде,
врывается истошный вой и крик. Когда Карлу все же пришлось заговорить с
подобающей его сану ясностью, он приказал им отречься от своей веры: только так
они спасут свою жизнь. Конде тут же крикнул, что об этом и речи не может быть и
что вера дороже жизни. Генрих нетерпеливо остановил его и, обратившись к Карлу,
успокоительно заметил: — Мы об этом еще потолкуем. — А кузен вздумал во что бы
то ни стало сопротивляться, хотя это было уже без пользы. Он распахнул окно,
чтобы звуки набата ворвались в комнату, и под звон колокола поклялся, что если
бы даже наступило светопреставление, он останется верен истинной религии.

Генрих снова затворил окно; затем направился к Карлу, который с кинжалом в
руке стоял перед шкафом, похожим на крепость: перекладины, пушечные ядра из
черного дерева, железные скобы. Он подошел к беснующемуся королю и, указывая на
Конде, прошептал Карлу на ухо, спокойно, но твердо: — Безумец — вот этот, со
своей религией. Вы же, сир, вовсе не безумны. — Карл замахнулся кинжалом, но
Генрих оттолкнул его руку. — А это лучше оставь, августейший брат мой! — Как он
нашел нужное слово? Едва Карл услышал его, он выронил кинжал, и тот, упав,
откатился в сторону. Обвив руками шею друга, кузена, зятя или брата, бедняга
разрыдался: — Я же не хотел этого!

— Охотно готов поверить, — отозвался Генрих. — Но тогда кто же хотел?  —
ответом послужил только донесшийся откуда-то истошный вой и крик. Карл,
продолжая всхлипывать, все же сделал какое-то движение, указывая на стену,
словно у нее были уши. Да, ведь и на этот раз мадам Екатерина могла по своему
обыкновению просверлить дырочку и подглядывать. Но вероятнее, что она сейчас
прислушивается к кровавой свалке, иначе и быть не может, даже если человек —
самый зачерствелый убийца. И в самом деле Екатерина, переваливаясь, бродит по
своим покоям и еще неувереннее, чем обычно, тычет палкой в пол. Она проверяет
крепость дверей, исподтишка разглядывает своих широкоплечих несокрушимых
телохранителей, спрашивая себя, долго ли они будут ее защищать. Ведь
каким-нибудь отчаявшимся гугенотам, хотя бы и последним, может же взбрести на
ум все-таки ворваться к ней и отнять у нее драгоценную старую жизнь, прежде чем
их самих прикончат. Но на крупном свинцовом лице королевы ничего не отражается,
глаза тусклы. Вот она подошла к одному из шкафов и еще раз проверила его
содержимое: порошки и склянки в полном порядке. На худой конец всегда остается
хитрость, и даже тех, кто врывается, чтобы тебя прикончить, можно уговорить
сначала чего-нибудь выпить…

А Генрих посмеивался, он беззвучно хихикал: ему так же трудно было
удержаться от смеха, как его шурину Карлу от рыданий. Когда смешное ужасно, оно
тем смешнее. В ушах стоит истошный вой и крик резни, а в воображении встают ее
виновники, во всем их безобразии и убожестве. И это великое благодеяние, ибо
если нельзя даже посмеяться, то от ненависти задохнешься. В эти часы Генрих
научился ненавидеть, и хорошо, что он мог поиздеваться над теми, кого
ненавидел. Мрачному Конде он крикнул: — Эй!  Представь себе д’Анжу! Как он
кричит: «Tue!» — и при этом лезет под стол!  — Мрачность Конде не исчезла, но
Карл развеселился; он жадно спросил: — Ты правду говоришь? Мой брат д’Анжу
лезет под стол?

Этого Генрих и ждал: он умел играть на чувствах Карла к наследнику престола.
Отвлечь его напоминанием о нелюбимом брате полезно: пусть забудет, что здесь
находятся его родичи-гугеноты, что они в его власти, а он невменяем.  Когда
опасность близка, комический элемент особенно полезен: изображая вещи в
смехотворном виде, можно хотя бы отдалить ее. Генрих, в эти часы познавший
ненависть, оценил и великую пользу лицемерия. Поэтому он воскликнул,
прикидываясь прямым и откровенным: — Я отлично знаю, августейший брат мой, что
в душе никто из вас не желает дурного! Вам просто захотелось какого-нибудь
развлекательного занятия, ну, вроде турнира или игры в колечко.  Tue! Tue! —
передразнил он убийц и так завыл, что у каждого пропала бы охота к подобному
развлечению.

— В самом деле? — спросил Карл, словно сбросив с себя огромную тяжесть. —
Ну, тогда я уж одному тебе признаюсь: вовсе я не сумасшедший. Но у меня нет
другого выхода. Подумай, ведь моя кормилица — гугенотка, и я с детства знаю
ваше учение. А д’Анжу хочет меня убить. — Он заверещал, выкатывая глаза, словно
перед новым припадком безумия — настоящего или притворного. — Но если я умру,
отомсти за меня, Наварра, за меня и мое королевство!

— Мы ведь действуем с тобою заодно, — настойчиво подчеркнул Генрих. — Если
будет нужно, ты сделаешься безумным, а я шутом, ведь я в самом деле шут.
Хочешь, покажу фокус? Превосходный фокус? — повторил он с некоторой
нерешительностью, ибо втайне не был уверен, что его затея кончится
благополучно. Стоявший позади Карла похожий на крепость шкаф — перекладины,
пушечные ядра черного дерева, железные скобы — приоткрылся. Только Генрих
заметил это и тотчас узнал высунувшиеся оттуда лица, взглядом он приказал им
еще потерпеть. А тем временем начал перед носом у Карла производить руками
магические пассы, какие обычно выделывают ярмарочные фокусники и шарлатаны. —
Ты, конечно, полагаешь, — заговорил он особым, напыщенно хвастливым тоном,
присущим подобным людям, — что тот, кто умер, мертв. Но не мы гугеноты. У нас
дело обстоит не так плохо. Успокойся же, августейший брат мой! Вы перебили в
Лувре восемьдесят моих дворян, но первые два уже успели ожить.

Он, стал водить руками сверху вниз вдоль шкафа, выворачивая все десять
пальцев, и притом на некотором расстоянии от дверок, чтобы не сказаться слишком
близко к чуду, которое должно было сейчас произойти. Отступил и Карл, лицо его
выражало недоверие и страх.

— Изыдите! — наконец воскликнул Генрих. Шкаф широко распахнулся, и в тот же
миг д’Обинье и дю Барта уже валялись в ногах у Карла. Все это произошло
настолько быстро, что Карл не успел издать первый вопль вновь овладевшего им
бешенства; поэтому он промолчал, хмуро разглядывая воскресших. А они лежали на
коленях, туловище одного было наполовину короче туловища другого; оба прижимали
к груди ладони, как приличествует бедным изгнанникам, дерзнувшим возвратиться
из тех краев, откуда нет возврата. Оба одновременно проговорили глухим голосом:
— Простите нас, сир, что мы оставили царство Плутона! Окажите снисхождение и
некроманту, который нас вызвал оттуда!

На этот раз Карл решил отменить очередной приступ безумия. Он сел и заявил:
— Вас еще тут не хватало! Ну, раз уж так вышло, вставайте, но что же мне с вами
делать? Какая мерзость! — На самом деле это был трезвейший миг в его жизни;
все, что свершено и что еще должно свершиться, мучило его, отталкивало своей
низостью, как это видно и на его портрете: король из угасающего рода, белый
шелк, взгляд искоса, говорящий о пресыщении и подозрительности, но одна нога
отставлена, как в балете. И вот Карл Девятый слегка повертывает руку ладонью
кверху: этим движением он всем дарует свободу.

И они сейчас же ею воспользовались. Дю Барта направился к двери и отпер ее.
Д’Обинье кивнул на одно из окон, в которое уже вливался дневной свет: — Наше
счастье, что ночью оно стояло открытым и здесь никого не было.

Дю Барта быстро возвращается: он перед тем выглянул за дверь. Она тут же
снова отворилась.



Свидание


Дверь отворилась, она широко распахнулась, и вошла королева Наваррская,
мадам Маргарита Валуа. Марго.

Ее брат Карл сказал: — А вот и ты, моя толстуха Марго! — Генрих воскликнул:
— Марго! — Первым, непосредственным чувством обоих была радость. Вот она,
Марго, все же не погибла, хотя открылось столько засад, столько преступных
замыслов, и в ней все та же утонченная красота и тот блеск, к которому до этой
ночи как будто стремилась жизнь. Невзирая на радость, Карл и Генрих невольно
содрогнулись: «А я не был с ней в минуту опасности! Но что это? Она выглядит
так, словно ничего не произошло».

А был у нее такой вид потому, что она успела смыть немало крови и слез не
только со своего лица, но и с тела и уж потом появилась здесь в
серебристо-сизом и розовом наряде, подобном утренней заре, и в жемчугах,
мерцающих на ее нежной атласной коже. И стоило это немалого труда! Ибо на ней
только что лежал, вцепившись в нее, охваченный смертным ужасом умирающий
человек. Другие, уже будучи на краю гибели, бросались к Марго с мольбой, видя в
молодой королеве последнюю надежду, и от отчаяния рвали на ней в клочья
рубашку, и даже ее прекрасных рук не пощадили, впиваясь в них ногтями, которые
от страха стали острыми, как у зверей. Какой-то обезумевший придворный
вознамерился убить ее самое, лишь потому, что яростно ненавидел ее
возлюбленного повелителя. — Наварра дал мне пощечину, за то я убью самое
дорогое для него существо, — хрипел капитан де Нансей где-то близко, совсем
рядом с ней; он было схватил ее, вытянув когтистую лапу и решив, что уж теперь
жертва не уйдет. У Марго все еще стояли в ушах его свирепые слова, она ощущала
его жадное дыхание и просто понять не могла, как ей удалось спастись от него в
ее комнате, набитой людьми. Ибо даже позади кровати лежали они, катались по
полу, вопя от боли, или вытягивались, онемев и оледенев навек.  Все это несла
Марго в своей душе, а казалась при этом безмятежной, как молодое утро; но того
требовали приличия и присущее ей самоутверждение: «Мой повелитель должен меня
любить!»

Она попыталась взглянуть Генриху прямо в глаза, но это почему-то оказалось
необыкновенно трудным. И не успели их взгляды встретиться, как она невольно
отвела свой. Впрочем, уклонился и он и тоже посмотрел мимо нее. Ради бога, как
же так? Не может этого быть! — Мой Генрих! Моя Марго! — сказали оба
одновременно и двинулись друг к другу. — Когда же мы расстались? Разве так уж
давно?

— Я, — сказала Марго, — лежала в постели и решила заснуть, а ты
поднялся.

— Я поднялся и вышел с моими сорока дворянами, которые окружали наше ложе.
Я собирался сыграть с королем Карлом партию в мяч.

— Я же, мой возлюбленный повелитель, решила заснуть. А вот вышло так, что
меня всю залили кровью и слезами — и сорочку и лицо. Даже предсмертный пот
умирающих падал на меня. Все это сделали, увы, наши люди. Они всех твоих
перебили, а так как я больше всех твоя, то лучше бы и мне умереть. Но все-таки
я явилась к тебе, хотя мне пришлось переступать через мертвых, и вот как мы
свиделись!

— Вот как мы свиделись, — повторил он с глубокой печалью и сдержал себя,
чтобы тут же не пошутить. А она почти надеялась на это. Такого мальчишку
ужасное особенно смешит. «Впрочем, нет, — вспомнила она, — здесь ведь я сама
воплощаю в себе весь ужас…» — Я твоя бедная королева, — не сказала, а дохнула
ему в лицо Марго. Он кивнул и прошептал:

— Да, ты моя бедная королева, ты дочь женщины, которая убила мою мать.

— И ты слишком сильно любил меня, слишком сильно любил.

— А теперь эта женщина убила всех моих людей.

— И ты уже совсем не любишь меня, совсем не любишь.

Тут он готов был раскрыть объятия, захваченный одним ее голосом, так как он
не смотрел на нее, его глаза были опущены. В душе он уже раскрыл их; он только
ждал одного ее слова, легчайшего движения, но ничего не последовало. У нее было
такое чувство, что нет, она не может, не должна, или что этого недостаточно.
«Неужели я потеряла его?» — Марго отошла, скользнула рукой по лбу и затем
проговорила вслух, для всех:

— Я пришла к моему брату-королю. Сир, я прошу вас подарить жизнь нескольким
несчастным! — И она опустилась перед Карлом Девятым на колени не без соблюдения
должного церемониала: горячая мольба просительницы, но облеченная торжественной
чопорностью, следовать которой государи должны уметь всегда. — Сир! Даруйте мне
жизнь господина Лерана, он вбежал ко мне в комнату, весь исколотый кинжалом и
окровавленный, когда я еще лежала в постели, и из страха перед убийцами охватил
меня руками так крепко, что мы упали за кровать. Даруйте мне также жизнь вашего
первого дворянина де Миоссена, человека в высокой степени достойного, и
господина д’Арманьяка, первого камердинера короля Наваррского!

Она сказала это, следуя до конца всем правилам этикета, хотя Карл и перебил
ее. Разве он не обрадовался тому, что она уцелела? Да, но тут же им овладело
безграничное отвращение ко всему происходящему. И во время этого свидания между
Генрихом и Марго он ничего не замечал, ничего, кроме отвращения, не чувствовал.
Они жили в своем мире, Карл в своем. И вдруг он понял, что кому-то от него
что-то нужно: его сестре, она следит за ним, она шпионит, а потом все донесет
матери — какие слова он сказал да какое у него было лицо!  Поэтому он делает
другое лицо, он заставляет себя побагроветь — это он может; жилы на лбу у него
вздуваются, он изо всех сил свирепеет, вращает глазами.  Затем начинается
подергивание конечностей, головы, скрежет зубов, и, когда все подготовлено,
он рявкает.

— Больше ни слова, пока жив хоть один еретик! Отрекайтесь! — рычит Карл,
обращаясь к присутствующим, ибо в его комнате находятся четыре оставшихся в
живых гугенота, именно ему они обязаны тем, что они еще на свете, и его мать,
без сомнения, об этом узнает.

Генрих спешит удержать своего кузена Конде, но тщетно: тот считает делом
чести тоже орать во весь голос. В своей вере он-де никому не обязан отчетом,
кроме бога, и от истины не отречется, чем бы ему ни угрожали! Тогда Карл, уже
окончательно рассвирепев, бросается к нему. Дю Барта и д’Обинье, не вставая с
колен, хватают его за ноги, а он рычит: — Смутьян! Бунтовщик и отродье
бунтовщика! Если ты через три дня не заговоришь иначе, я прикажу тебя удавить!
— Итак, Карл все же дает ему срок в три дня — при столь неудержимой ярости это
был еще очень приличный срок. Тогда Наварра, который нес перед всеми
протестантами гораздо большую ответственность, чем Конде, поступил так же, как
в первый раз: с видом смиренного ягненка обещал он переменить свою веру,
обещал, невзирая на резню.  Но он вовсе не собирался сдержать свое слово, хотя
оно и было дано, а Карл отлично знал, что он его не сдержит. Они незаметно
подмигнули друг другу.

— Я желаю насладиться лицезрением моих жертв! — вопил что есть силы, не щадя
голосовых связок, безумный повелитель кровавой ночи. И если кто находился
поблизости — часовые, дворяне, привлеченные любопытством придворные и челядь, —
все могли подтвердить, что да, Карл Девятый от содеянного не отрекается и
теперь с удовлетворением разглядывает каждую жертву своей кровожадности. А
вместе с тем, выходя из комнаты, он как бы нечаянно коснулся рукою руки своего
зятя, короля Наваррского, и Генрих услышал шепот Карла:

— Мерзость! Мерзость! Будем стоять друг за друга, брат.

А затем сделался окончательно таким, каким его заставляли быть, — жестоким
Карлом Варфоломеевской ночи: он упивался видом убитых — тех, кто лежал у самой
его двери, и всех других, попадавшихся ему по пути. Он отбрасывал ногой их
бесчувственные тела, наступал на головы людей, которые уже не могли ни
сопротивляться, ни ненавидеть. Он непрестанно бормотал проклятия и угрозы, при
том его мало заботило, что их никто не слышит, кроме нескольких его безмолвных
спутников. Всюду было пусто, ни души, ведь убивать — работа утомительная, после
нее убийцы либо спят, либо пьянствуют. И мертвецы были одни.

Казалось, их здесь неисчислимое множество: живые не производят такого
впечатления, ибо любое скопище живых вновь рассеивается. Мертвые же не спешат,
им принадлежит вся земля и все, что на ней вырастает, — все формы, все судьбы,
некое будущее, настолько безмерное, что его называют вечностью.  Вдруг Агриппа
д’Обинье заговорил:


Смерть ближе с каждым днем. Но только за могилой
Нам истинная жизнь дается божьей силой,
Жизнь бесконечная без страха и забот.
Пути знакомому кто предпочтет скитанье
Морями бурными в густеющем тумане?
К чему блуждания, когда нас гавань ждет?



Его голос звучит глухо, словно в царстве мертвых, чья жизнь тянется через
все времена, а потому замедлена и приглушена. И гулко отдаются только проклятия
безумного. Генрих знал эти стихи: Агриппа их прочел впервые в ночь его свадьбы,
перед тем как образовалось длиннейшее шествие и Карл Девятый во главе всех
своих придворных проводил Генриха к супружескому ложу. Теперь по коридорам
двигалось иное шествие, хотя оно направлялось к той же комнате.  Генрих не
оглядывался на Марго.

Она шла среди других мужчин, которым до нее не было никакого дела, и
прибрела последней. Никогда еще за всю свою жизнь принцессы мадам Маргарита не
ощущала так глубоко свое бессилие, как сейчас, когда она пробиралась вслед за
сумасшедшим и несколькими побежденными между повсюду валявшимися трупами. Что
за необъяснимые лица были у некоторых: на них отразилось изумление, почти стыд
за какое-то великое счастье. Зато у других мертвецов не осталось и следа
одухотворенности, словно они раз и навсегда отправились в ад. Все это мадам
Маргарита замечала, и, когда она вдруг увидела, что таким же стал и один из ее
прежних возлюбленных, ей сделалось дурно. Дю Барта подхватил ее, и, опираясь на
его руку, она с трудом потащилась дальше.

Перед камином стояли, обнявшись, два трупа: они закололи друг друга и так и
не разомкнули объятий. Некоторые протестанты, видимо, оказались небезоружными и
решили продать свою жизнь как можно дороже. Какая-то убитая женщина лежала
на груди у мужчины, которого, должно быть, старалась спасти. Но не смогла. «И я
ничего не смогла, — думает Марго, тяжело повиснув на своем спутнике и едва
волоча ноги. — Не смогла. Ничего я не смогла». Через перила перевалился толстый
повар, белый колпак сполз у него с головы и скатился по лестнице. В том же
положении Генрих застал его совсем недавно, или это был другой повар? Тогда он
был пьян, теперь он мертв. Впрочем, так и выходит: две оргии — брачная ночь и
сегодняшняя. Вторая произошла через двадцать четыре часа, помноженные на шесть,
да и была она покрепче первой: от нее остались неподвижные тела и призраки.
Внешне следы были схожи, но смысл их был совсем иной.

Генрих поскользнулся в луже крови, очнулся от своих дум, увидел померкшее
лицо молодого Ларошфуко, последнего вестника его матери, и уже не мог
сдержаться, он разрыдался, закрыв лицо руками, и рыдал, точно ребенок: — Мама!
— Его друзья сделали вид, что не слышат. Карл продолжал разыгрывать изверга, а
может быть, действительно стал им во время этого странствования по безднам
преисподней. Марго зашептала, ее слова предназначались только для Генриха:
— Его я не могла спасти. Я уже втащила его в нашу дверь, но они вырвали его у
меня и убили. — Она ждала ответа. Он молчал. Генрих прошел слишком трудный и
долгий путь, пока достиг этой двери, прошел без Марго, и каковы бы ни были те
жизненные пути, которые им еще предстоят, прежним он уже не будет с ней
никогда. У этой двери, отмеченной трупом молодого Ларошфуко, стоял совсем
другой Генрих, чем тот, который выбежал из нее с легким сердцем.

Этот знал. Этот слушал целую ночь истошный крик и вой, разносившиеся по
замку Лувр. Этот глядел в лицо своим мертвым друзьям, он распрощался с ними и с
дружеским общением людей между собой, с вольной, отважной жизнью. Дружный отряд
всадников, кони — голова к голове, смиренный псалом, а с полей прибегают
красивые девушки. Как радостно и быстро летим мы вперед под летящими вперед
облаками! Но теперь он войдет в эту комнату поступью побежденного, поступью
пленника. Будет покорным, будет совсем иным, скрыв под обманчивой личиной
прежнего Генриха, который всегда смеялся, неутомимо любил, не умел ненавидеть,
не знал подозрений. — Кого я вижу, вот радость, он цел и невредим! Друг де
Нансей, какое счастье, что хоть с вами-то ничего не случилось! Многие
защищались, знаете ли, когда было уже поздно. Да ничто не помогло, и поделом.
Кто же так глупо лезет в ловушку? Только гугеноты на это и способны. Я-то нет,
я, де Нансей, уже не раз становился католиком, почаще, чем вы, заделаюсь им и
теперь. Помните, как мои люди старались оттащить меня от моста у ворот? А я
рвался к моей королеве и к ее, достойной восхищения, мамаше, мне здесь и место.
Вас, друг де Нансей, мне пришлось ударить, чтобы вы меня впустили, зато сейчас
я крепко обниму вас.

Он так и сделал. И капитан не успел опомниться, как получил от Генриха
доказательство его пылкой любви. Никакие маневры не помогли, пришлось стерпеть
поцелуи в обе щеки, хотя Нансей при этом громко заскрежетал зубами. А потом, не
успел он опомниться, как ловкий проказник был уже далеко.

Генрих находился в комнате, которую отперла Маргарита. Дверь, как она ни
была широка, заслонял Карл. Он никому не давал войти, хотя неумолчно вопил, что
вот еще остались протестанты, надо поскорее свести с ними счеты. Де Миоссен,
первый дворянин, все еще лежал ничком перед извергом, колени у него
одеревенели, но он вовсе не был похож на человека, которому предстоит умереть,
а скорее на старого чиновника, которому раньше времени хотят дать отставку.
Д’Арманьяк, камердинер-дворянин, не соизволил повергнуться к стопам короля. Он
закинул голову, выставил вперед ногу и прижал руку к груди. На постели лежала
груда окровавленного белья, из нее выглядывали молодые влажные глаза. — Кто
это? — спросил Карл и позабыл взреветь. —

Камердинер ответил: — Господин Габриель де Леви, виконт де Леран. Я позволил
себе перевязать его. Правда, он уже залил кровью всю постель.  Остальным, сир,
не помогли бы никакие перевязки. — Движением, в котором выражалась и боль и все
же презрение к смерти, он указал на несколько трупов.

Карл уставился на них, потом, найдя ту мысль, которая ему была нужна,
завопил: — Эти собаки-еретики осмелились осквернить комнату моей сестры,
принцессы Валуа, довели дело до того, что их здесь прикончили! Вон отсюда,
тащите их на живодерню! Нансей, тащите их вон! — И капитану ничего не
оставалось, как вместе со своими людьми приняться за уборку трупов. А тем
временем Карл всем своим телом прикрывал уцелевших. Как только солдаты скрылись
за поворотом, он, сопя и устрашающе выкатывая глаза, накинулся на Миоссена и
д’Арманьяка.

— Пошли отсюда к черту! — Этого ему не пришлось повторять. Дю Барта и
д’Обинье также воспользовались случаем и исчезли. Карл сам запер за всеми
дверь.

Он сказал: — Я надеюсь на гасконцев: они проводят беднягу де Миоссена, и по
пути с ним ничего не случится. Смотри, Марго, если ты вздумаешь докладывать
матери, что я щажу гугенотов, так имей в виду: я знаю про тебя кое-что похуже.
Вон один лежит на твоей собственной постели. — И, обращаясь скорее к самому
себе, добавил: — Около него еще есть одно место. Почему бы рядом с ним не лечь
и мне? Ведь и меня ждет та же участь.  — И он улегся на окровавленное одеяло
рядом с грудой белья. Вскоре лицо его и дыхание стали, как у спящего. Однако
Генрих и Марго видели, что из-под его закрытых век бегут слезы. Из глаз
молодого Лерана тоже текли слезы, хотя он их уже закрыл. Так покоились друг
подле друга две жертвы этой ночи.



Конец


Марго приблизилась к окну и стала смотреть на улицу. Но ничто из
совершавшегося там не доходило до ее сознания: она была поглощена одним — она
ждала Генриха. «Вот он подойдет сзади и, шепнет мне на ухо, что это только сон.
Потом начнет все и всех вышучивать, а на самом деле будет думать только о нашей
любви. Nos belles amours», — подумала она его словами. Своими словами она
подумала: «Наше ложе залито кровью. Мы шли сюда, пробираясь среди трупов его
убитых друзей. Моя мать сделала меня его врагом. Он ненавидит меня. А его она
превратила в пленника. Я больше не могу уважать своего мужа. Значит,
конец».

Но пока она раздумывала о конце их любви, неутомимая надежда начинала все
сызнова: «Стоя у меня за спиной, он шепнет мне, что это только сон…  Нет! —
решила она. — Нет, не скажет он этого! Не такой человек! Да еще при его нелепой
мужской гордости! Наверняка сидит сейчас позади меня, отвернулся и ждет, когда
я сама его ненароком поцелую. Я ведь ученее его, многоопытнее, и я женщина! Мне
предоставляет он дальнейшее, и неужели у меня не хватит умения доказать этому
мальчику, что не всякая правда — правда?»

Однако не успела она обернуться, как вдруг услышала оглушительный трезвон.
Звонили все парижские колокола: только одного, который перед тем ворчал низко и
глухо, уже не было слышно: вероятно, он начал первым и теперь, довольный, что
дело сделано, умолк. Но, несмотря на оглушительный гул набата, сквозь него все
же прорывался истошный крик и вой. — Слава Иисусу! Смерть всем! Tue! Tue! —
разносился по городу многоголосый рев.  Один взгляд, брошенный на площадь и
улицы, — и Марго отшатнулась: ученая и многоопытная, а об этом позабыла. Что же
нам теперь делать, дитя мое, несчастное дитя мое?

Она обернулась — Генриха в комнате не было. Двое лежавших на кровати мужчин,
стонали, обоим снилось, что их казнят под набатный звон всех колоколов Парижа и
под истошный вой толпы. И вдруг все это как будто перенеслось сюда, в комнату:
нестерпимые звуки уже сверлят и буравят голову, вокруг тебя точно бушует буря,
ты не можешь устоять на ногах, тебя сотрясает ужас. Это произошло потому, что в
соседней комнате распахнули окно. Туда удалился Генрих. Только бы не видеть и
не слышать всего этого вместе с Марго, уж лучше одному. Вот он и толкнул дверь
в ту комнату, которая была сначала приготовлена для его сестрички и где потом
хотели спрятать адмирала от убийц. Марго бессильно поникла головой:
«Переступить этот порог? Увы, не переступишь! Пойти к Генриху? Уже нельзя».

А он смотрел и слушал. Площадь внизу кишела людьми, они валили из улочек и
переулков, и все были страшно заняты — ни одного праздного зрителя. Все были
заняты только одним: убивали или умирали; и они трудились с великим усердием,
уподобляя свои движения размаху колоколов и совершая их в такт истошным воплям.
Работали на совесть. И все же — какое разнообразие, сколько изобретательности.
Вон наемный убийца тащит старика, аккуратно обвязанного веревкой, чтобы бросить
его в реку. Какой-то горожанин прикончил другого с особым тщанием и
обстоятельностью, затем взвалил его себе на спину и отнес к куче трупов, уже
голых. Раздевал убитых народ: это — дело простонародья, а не почтенных горожан.
Каждому свое. Почтенные горожане поспешно уходили, унося с собой тяжелые мешки,
набитые деньгами: они знают, где у соседей-еретиков что припрятано. Иные тащат
целые сундуки, для чего опять-таки пользуются плечами народа. Вон пес лижет
рану своей заколотой кинжалом госпожи. Растроганный убийца невольно гладит его,
прежде чем перейти к новой жертве. Ведь и у этих людей есть сердце. Убивают они
за всю свою жизнь, наверное, в течение одного только дня, а собак они ласкают
каждый день.

В конце переулка виднелся холм, на нем вертелись крылья ветряной мельницы —
и сейчас и всегда. По мосту, через реку, можно было бы бежать отсюда, если бы
только перебраться. Целая толпа теснившихся на мосту беглецов погибла под
ударами охраны. Ибо охрана, которой командовали всадники, оказалась на месте,
ей полагалось поддерживать порядок. Горожане — пешие и конные — свободно
передвигались в проходах, которые каждый убивающий должен был оставлять между
собой для тех, кто убивал рядом с ним. Свободное место в таком деле необходимо
так же, как оно необходимо трудолюбивым пчелам в их работе. Если бы не вся эта
кровь и еще кое-что, а в особенности адский шум, с некоторого расстояния могло
показаться, что эти добрые люди просто рвут цветы на лугу. Во всяком случае,
над ними синело безмятежное небо, полное солнечного блеска.

«Аккуратно работают, — подумал Генрих. — Но если уж так захотелось убивать,
зачем делать столь тщательное различие между теми, с белой повязкой, и другими,
у которых ее нет? Чтобы иметь право на убийство, разве нужно непременно быть
белым? Но ведь они убивают не для себя, а для других, по чужому приказу, ради
чьих-то целей, а потому их и не мучат угрызения совести. При всем их
неистовстве (очень похоже на то, что и неистовы они по приказу) они работают
честно, на совесть. Вон строят виселицу: ее кончат, когда все уже будут
перебиты и останется повесить только трупы. Но громилам все равно, они же
действуют не для себя: это я запомню. Как легко толкнуть их на дурное и
гибельное! И будет гораздо труднее добиться от них чего-либо доброго. При
соответствующих обстоятельствах и почтенные горожане и простонародье — все
ведут себя как последняя мразь», — подумал Генрих; об том же были последние
слова умирающего Колиньи.

Местами хозяйничало явное безумие. Оно важно разгуливало по площади, без
всякой пользы для общего дела, и только его голос назойливо верещал: — Пускайте
кровь! Главное — пускайте побольше крови! Врачи говорят, что в августе
кровопускание не менее полезно, чем в мае! — Так покрикивал, подгоняя всех этих
ребят, некий господин де Таван; сам он ни до чего не касался. Зато он сидел в
совете с мадам Екатериной, когда решался вопрос о резне, и был в этом совете
единственным французом.

А вот из проулка кого-то выводит белогвардеец-одиночка и добросовестнейшим
образом ревет, обращаясь к самому себе: — Tue! Tue! — Генрих хочет закричать,
но голос не повинуется ему. Он хочет сбросить оцепенение, схватить аркебузу,
выстрелить. Увы, напрасно: на свете есть только палачи и жертвы. Старый
толстяк, мой учитель Бовуа, не дал ни тащить себя, ни толкать: он спокойно идет
рядом с ревущим наемником. Бовуа — философ и считает, что жизнь имеет цену,
лишь пока она разумна. «Господин де Бовуа, что вы делаете? Вы опускаетесь на
колени, и ваша широкая одежда ниспадает складками до земли, вы полны
достоинства и самообладания. Вы молитвенно складываете руки и терпеливо ждете,
пока палач наточит свой меч. Господин де Бовуа, мой добрый учитель!»

Генрих бросается на пол, он закрывает лицо рукавом и не видит, как старому
толстяку сносят голову.

Не увидел он также и того, как из соседнего дома выбежала женщина с
посудиной в руках: она поставила ее под забившую струей кровь и стала жадно
пить.

Когда Генрих опомнился, дверь в супружескую опочивальню была заперта. Марго
заперла ее.



Moralité


Trop tard, vous êtes envouté. Les avertissements venant de toutes
parts n’y font plus rien. Les confidences du roi votre beau-frère restent
sans écho et les inquiétudes de votre bien-aimée n’arrivent pas
à vous alarmer.  Vous vous abandonnez à votre amour tandis que les
assassins eux mêmes ne voient qu’en frissonnant de peur, autant que de
haine, approcher la nuit sanglante. Enfin vous la rencontrez, cette
nuit-là, comme vous auriez fait une belle inconnue: et pourtant
déjà M. l’Amiral avait succombé, presque sous vos yeux. N’est-ce
pas que vous saviez tout, et depuis longtemps, mais que vous n’aviez jamais
voulu écouter votre conscience? Votre aveuglement ressemblait en
quelque sorte à cette nouvelle démence sujette a caution de Charles IX. Il l’а
choisie comme refuge. De votre côté vous vous étiez
refusé a l’évidence pour établir votre alibi d’avance. A quoi
bon, puisque alors vous deviez tomber de haut et qu’il vous faudra expier
d’autant plus durement d’avoir voulu être heureux sans regarder en
arrière.

Поучение

Поздно, злые чары подействовали. Предостережения, идущие отовсюду, уже не
помогут вам. Признания вашего шурина-короля и тревоги вашей возлюбленной не
трогают вас. Вы предаетесь любви, в то время как сами убийцы дрожат не только
от ненависти, но и от страха, видя приближение кровавой ночи. Вы же встречаете
эту ночь, как будто она прекрасная незнакомка. Однако уже погиб г-н адмирал,
почти у вас на глазах. Не правда ли, вы все это знали наперед, знали давно, но
вы так и не пожелали внять голосу своей совести? Ваше ослепление несколько
походит на тот неизвестный доселе вид безумия, который овладел Карлом IX. Но
Карл избрал его как прикрытие. Вы же со своей стороны не захотели признать
очевидность, желая заранее обеспечить себе алиби[12]. Какой в этом прок? Ведь через то вы обрекли себя на
падение с высоты и впредь будете принуждены тем горше искупать свое желание
быть счастливым, не оглядываясь.




V. Школа несчастья



Я не знал, что такое ад


Мысль, с которой он повалился на пол, первой пришла к нему, когда он
очнулся. — Мой добрый учитель, — начал Генрих, словно тот еще был жив и мог ему
помочь. И услышал ответ: — Я живу очень замкнуто, люди дают мне всякие мерзкие
прозвища и пишут их на дверях.

Эти слова, действительно сказанные когда-то, прозвучали у него в душе так
отчетливо, что он невольно обернулся. Нет, Генрих один, супружеская опочивальня
замкнута, кругом притаилась тишина. Колокола замолкли, истошный крик и вой
внизу на площади с восходом солнца куда-то отступил, и усердные труды людей
кончились. Ничто не шевелилось, кроме мертвецов на достроенной виселице, они
тихонько покачивались. Совершенно недвижима была высокая груда нагих трупов.
Только псы бродили вокруг и лизали раны. А живые скрылись, именно те, кто еще
так недавно с особым удовлетворением и упорством показывали, на что они
способны. Даже окна и двери своих домов они прикрыли ставнями.

Вторая мысль, которая пришла в голову очнувшемуся Генриху, была: «Моей
бедной матери уже нет на свете, а ведь и она меня предупреждала». Он отошел в
самый дальний угол комнаты и услышал ее речь так же отчетливо, как перед тем
речь своего учителя. И мать говорила: развратный дом, злая королева. И голос
матери и самый тон ее звучали так, словно она обращалась к ребенку, еще совсем
наивному ребенку, задолго до всех этих событий. И особенно душераздирающе
действовал на него именно этот мягкий, давно умолкший звук, потому что все,
чего она боялась, сбылось, и к тому же более ужасно и жестоко, чем могла себе
когда-либо представить при жизни бедная Жанна. «Ты умерла от яда, дорогая
матушка. Знаешь ли ты это? Потом был убит господин адмирал. Осведомлена ли ты
об этом? Убит и Ларошфуко, твой последний вестник, которого ты послала мне.
Мертвы многие из тех, что служили тебе, и наши дворяне лежат на земле
бездыханные. Мы попались в западню, хотя ты меня и предостерегала, матушка. Но
я не хотел слушать ни тебя, ни умного старика Бовуа, ни…» — Господи боже,
скольких еще!.. — проговорил он вслух. Ибо все предостережения, которыми он
пренебрег, вдруг сразу нахлынули на него в таком множестве, так стремительно,
что мысли его смешались и он схватился за голову. «Марго? Да, и Марго: она
предостерегала меня, послав анатомический рисунок! Бедняжка фрейлина тоже:
мешковиной был прикрыт ее трупик! Д’Эльбеф: тогда, у ворот, когда пытался
вытащить меня из свалки, и я мог еще бежать! Сам Карл Девятый: «Наварра,
отомсти за меня!». Морней: «Колиньи остается, ибо его ждет могила, а тебя ждет
брачная постель». Моревер: он так жаждал резни! Д’Анжу, окруженный черноватыми
духами! Гиз: его занесенный кинжал, его вдруг открывшееся подлинное лицо! Мадам
Екатерина: она в себе несла, вокруг нее жила — издавна и повсюду — медленно
созревавшая тайна этой ночи! А я вообразил, что могу быть счастлив, счастлив
под ее надзором. Но я еще не знал, что такое ад!»

Таков был надвигавшийся на него приговор, и он опять свалил Генриха с ног.
«Я не знал, что такое ад». Не издав ни звука, он упал поперек кровати, прижался
к ней головой и грудью и покорился приговору, вынесенному его умом, его
сердцем. «Я праздновал свадьбу, а тем временем все стонали от затаенной жажды
крови. Поделившись на кучки, они жались к стенам, чтобы сразу же не вцепиться
друг другу в глотку. А я дал отвести себя к брачному ложу. Первой жертвой была
моя мать королева. Мы все были обречены последовать за нею, это предвещали и
кровавые знамения и чудеса. А я дал отвести себя к брачному ложу и праздновал
свадьбу вплоть до роковой ночи. Ибо я еще не знал, что такое ад.  Все остальные
постоянно помнят о нем, только не я, — в этом мой главный промах. В этом моя
великая вина. Я поступал так, как будто людей можно сдержать требованиями
благопристойности, насмешкой, легковесным благоволением.  Но таков только я
один — и я не знал, что такое ад».

Пока в голове Генриха проносились эти мысли, его тело подергивалось, словно
он хотел вскочить и не решался. В первый раз он дернулся, когда ему пришли на
память слова и лицо сестры: «Милый братец, наша мать знала все, заверяю вас. И
она завещала вам, перед тем как умереть от яда: или вовсе не приезжайте сюда,
или только когда будете сильнейшим. Прочь из Парижа, брат! Разослать верховых
по всей стране! Во главе вашего войска вы будете наступать, чтобы жениться».
Он слышал внутри себя трогательный голосок Катрин, испуганно, на высоких нотах
договаривавшей слова. Это был, в сущности, его собственный голос, и это
предостережение по своей силе не могло сравниться ни с каким другим. Те
затрагивали Генриха только извне, и лишь оно подтверждалось его внутренним
знанием.

И тогда из глубины души поднялось и потрясло его раскаяние — такое жгучее,
что он впился зубами и ногтями в постель. «Я не знал, что такое ад!  Где же я
был? Поглощен моей страстью к Марго? И это нет. Иначе я бы ее похитил и увез
отсюда. Но этот двор мне и не хотелось покидать из-за его дерзости, из-за его
опасностей, козней, из-за моего любопытства к опасностям и еще потому, что я
играл всем этим, как дитя, а должен был трезво взглянуть на весь этот ад!» И
снова его душа содрогнулась, так что затряслась даже кровать.

Да, его постигла чудовищная неудача, он проклял свою молодость. «И я еще
вздумал было поучать господина адмирала! Корил его, зачем он ведет ненужную
войну! Но у Колиньи была та вера, которая делает человека свободным — и от
гнета Испании и от губительных страстей. Он-то знал, что такое ад, и боролся с
ним. А я, я кинулся в него!» Непереносимо! Генрих был сокрушен. Его мысли
сменились каким-то хмелем отчаяния — у юношей он сродни восторгу. Так, некогда
в Ла-Рошели, где дул ветер с моря, его сердце рвалось навстречу новому миру. То
же испытывает он и сейчас. Но теперь — это уже не широкий и вольный мир,
похожий на царство божие. Он полон стыда и страдания. Из него вырываются языки
серного пламени, вот они, рядом, сейчас они охватят меня. Все еще хмельной от
отчаяния, Генрих вскакивает и начинает биться головой об стену.  Раз, еще раз,
с разбегу, лбом, еще, еще! Он уже ни о чем не думает, кроме этих ударов, и сам
не в силах остановиться. Но его удерживают.



Faciuntque dolorem[13]


Две руки насильно усаживают его.

— Спокойствие, сир! Терпение, благоразумие, невозмутимость души — таковы
христианские добродетели, а также предписания древних философов. Кто забывает о
них, бесится в ярости на самого себя. За оным занятием я вас и застал, к
счастью, вовремя, мой милый молодой повелитель. Хотя, признаться, я этого от
вас не ждал. Нет, от вас я ждал скорее, что вы отнесетесь к Варфоломеевской
ночи слишком снисходительно, — как бы это сказать? — с презрительной усмешкой.
Когда я в первый раз заглянул сюда, вы лежали на голом полу, но крепко спали, и
ваше дыхание было так спокойно, что я сказал себе: «Не будите его, господин
д’Арманьяк! Ведь он ваш король, а эта ночь была тяжелая ночь. Когда он
проснется, окажется, что со всем этим он уже справился, и, вы же знаете его, он
еще сострит».

Д’Арманьяк произнес эту длинную речь, смелую и приподнятую, искусно меняя
интонации, и дал отчаявшемуся восемнадцатилетнему юноше достаточно времени,
чтобы опомниться или стать хоть немного похожим на прежнего Генриха. — И он
сострит, — закончил слуга-дворянин; а его государь тут же подхватит: — Скажи,
двор все в столь же превосходном настроении, как и вчера ночью? Тогда, чтобы
завершить праздник, мне нужны два пастора и заупокойная служба. Из любви ко мне
даже мадам Екатерина примется подтягивать… — Однако смешок застрял у него в
горле.

— Он еще не совсем вошел в колею, — задумчиво проговорил д’Арманьяк.  — Но
для начала недурно. Когда вы опять появитесь при дворе, в вас не должно
чувствоваться ни тени озлобленности. Будьте веселы! Будьте непринужденны! —
Однако он и сам понимал, что требует сразу слишком многого. Не прибавив ни
слова, д’Арманьяк приложил мокрый платок своему государю ко лбу, на котором от
ударов об стену вскочили шишки. Затем по обыкновению принес бак для купания. —
Когда я ходил за водой, — сказал он, наполняя его, — то не встретил ни души.
Только одну дверь осторожно прикрыли. Пока вы спали, я побывал даже на улице,
меня погнал туда голод; в кухнях-то ведь хоть шаром покати, там за эту ночь
пролито больше человечьей крови, чем куриной. И те, кто должны были резать
птицу, сами зарезаны. На улицах было безлюдно, только вдали я увидел двух
горожан с белыми повязками, их сразу замечаешь, уж глаз наметан. Я стал было
поглядывать, куда бы спрятаться, но они повернули и скрылись из виду. Если мне
зрение не изменило, то они попросту стали удирать от меня, только пятки
засверкали. Объясните мне, сир, что сие значит?

Генрих глубоко задумался. — Едва ли, — заявил он наконец, — они боятся нас,
ведь они перебили почти всех.

— А в совесть вы не верите? — спросил д’Арманьяк; он воздел руки и застыл в
этой позе. Генрих уставился на него, точно перед ним была статуя святого. —
Твои двое белых, наверно, приняли тебя за кого-нибудь другого, — решил он.  И
сел в свою ванну.

— Уж темнеет, — заметил он. — Как странно, точно сегодня совсем не было
дня.

— Это был день теней, — поправил его д’Арманьяк. — Он прошел неслышно и
бессильно после такой потери крови. До самого вечера все сидели по домам,
ничего не ели, говорили только шепотом. И, может быть, лишь в одном выказали
себя еще живыми людьми: из трехсот фрейлин королевы-матери ни одна не провела
ночь в одиночестве.

— Д’Арманьяк, — приказал Генрих, — дай мне поесть.

— Понимаю, сир. Вы говорите это не из одной только телесной потребности:
глубокий опыт вашей души подсказывает вам желание подкрепиться пищей. На сытый
желудок у вас будет среди всех этих голодающих вполне достойный вид, и
сравнительно с большинством вы окажетесь в более выгодном положении. Прошу! — И
первый камердинер развернул во всю ширину халат; лишь когда он вытер короля
досуха, тот заметил стол, уставленный блюдами с мясом и хлебом.

Генрих так и набросился на пищу. Он резал и рвал, он жадно глотал, запивая
вином, пока ничего не осталось, а у его слуги из-под опущенных век выкатились
две слезы. Глядя на своего государя, д’Арманьяк размышлял о том, что и едим-то
мы в угоду смерти, под ее всегда занесенной рукой, которая сегодня, может быть,
нас еще не схватит. Так едем мы по стране, так мы едим, так вступаем в залы
замка Лувр. Притом, мы слуги и все же дворяне, один — даже король, он, как
видит сейчас д’Арманьяк, и ест по-королевски.  Вдохновившись столь
торжественными мыслями, д’Арманьяк весело запел:


Ты, тихая да смирная, как старенькая мышь,
Екатерина Медичи, из всех злодейств глядишь
И у замочной скважинки уютненько сидишь.



— А что мадам Екатерина там делает? — невольно спросил Генрих.

Когда выяснилось, что есть больше нечего, ему стало невтерпеж, он должен был
спросить насчет Марго: «Скажи, королева, моя супруга, уже покинула свои покои?»
И первому камердинеру надлежало бы ответить на это: «Королева Наваррская